Всполошный звон. Книга о Москве

Кузнецкий мост

К самым сильным переживаниям моего раннего детства принадлежат мамины походы в «город». Так называлось триединство Кузнецкого моста, Петровки и Столешникова переулка. Если маме нужно было в другую часть Москвы, слово «город» никогда не произносилось. «Мне на Пятницкую… на Остоженку… на Арбат… на Страстной бульвар…» — конкретно, суховато, по-деловому. И с мечтательной интонацией: «Я иду в город» — в таинственную, волшебную страну, начинавшуюся за тогдашней улицей Дзержинского (Большая Лубянка) против Фуркасовского переулка.

Маминому походу в «город» предшествовал целый ритуал. Мама долго сидела перед зеркалом и что-то делала со своим лицом. После этого у нее расцветал рот, алели скулы, а ресницы становились черными и мохнатыми. Мне очень нравилась такая вот преображенная мама. Я не вникал в суть ее манипуляций с разными тюбиками, коробочками, трубочками, щеточками, кисточками, пуховками и пульверизатором, не любя разгаданных чудес. В каждом явлении прекрасна его тайна. Меня не только не занимало, что у игрушек внутри, но сама мысль нарушить дивную целостность была отвратительна. Чем старше я становился, тем меньше оставалось вокруг меня неназванных явлений, что отнюдь не прибавляло мне счастья. Во всяком случае, я ничего не выиграл, когда моего слуха коснулись слова, обозначавшие таинственные действия мамы перед походом в «город»: надо намазаться.

В пору, когда мама уже «мазалась», а не священнодействовала перед зеркалом, меня стали брать в «город». Я не помню своего первого путешествия в страну неведомого, хотя по правилам здравомыслия все первоначальное должно навсегда врезаться в сознание: первая любовь, первый поцелуй, первая книга, первая рюмка, первое предательство.

Я вообще не помню отчетливо и последовательно ни одного такого похода. Легкий наркотический привкус несказанного наслаждения помешал дивным, подернутым сладостным туманцем видениям выстроиться в цельную картину. Всякий раз я поражался многолюдству Кузнецкого моста по выходе из сумрачного ущелья Фуркасовского переулка в свет маленькой площади Вацлава Воровского. Помню чудесные, движущиеся, перевернутые вверх ногами человеческие фигурки в низко расположенных стеклах обувного магазина на углу Кузнецкого моста и Петровки. Но что это были за стекла и почему в них отражались заоконные пешеходы, да еще в опрокинутом виде, — убей бог, не знаю, даже не догадываюсь. Это легко выяснить, но мне хочется сохранить для себя тайну перевернутого мира, порой населенного только большими ногами, шагающими по асфальтовому небу, порой маленькими фигурками, над головой у которых сияла небесная синь. Кажется, к этому эффекту причастна камера обскура?..

Еще я помню страшного нищего на Петровке возле Пассажа, он совал прохожим культю обрубленной руки и, брызгая слюной, орал: «Родной, биржевик, подай герою всех войн и революций!» Нэп был уже на исходе, и биржевики, настоящие и бывшие, испуганно совали опасному калеке рубли и трешки. Впрочем, так же поступали негоцианты и предприниматели, не имевшие к бирже никакого отношения. Сколько я себя помню, страх всегда правил свой безустанный бал.

С. Калугин. Петровский пассаж. 1903–1906 гг. Фото 1994 г.

Пассажами называются тип торговых помещений и крытая галерея между двумя улицами. Здание Петровского пассажа построено под влиянием стиля модерн.

Помню пленительное дрыгание на пружинке меховой игрушечной обезьянки Фоки с детенышем. «Обезьяна Фока танцует без отдыха и срока, ходит на Кузнецкий погулять, учит свою дочку танцевать. Веселая забава для детей и молодых людей!» — без устали горланил продавец с курчавым чубом из-под военной фуражки. Забава, несомненно, веселая, но, очевидно, довольно дорогая, судя по тому, что мама упорно не замечала умильных взглядов, которые я бросал на Фоку, и молящих — на нее.

Лишь раз был я близок к осуществлению своей мечты о неугомонной танцорке. На Фоку должны были пойти остатки громадной суммы в десять рублей, скопленных по пятакам и гривенникам от щедрот моего деда-врача на покупку пистолета монтекристо. Капитал был выкраден у меня из кармана в магазине Мюра и Мерилиза (старое здание сегодняшнего ЦУМа). Никогда еще город не слышал такого истошного рева, каким я разразился, обнаружив пропажу. Благородное оружие (в пяти шагах убивает человека!) уже тяжелило мою правую руку, а в левой дергалась смешная меховая Фока, и я видел себя кумиром двора. Горе от пропажи, ввергшей меня в прежнее ничтожество, усугублялось потерей доверия к миру, впервые подсунувшемуся ко мне страшным свиным рылом. Помню, перед трагическим событием я стоял у входа в Мюр-Мерилиз (мама отошла к витрине) и восторженно следил за мальчишками-газетчиками, сновавшими среди прохожих с пронзительными воплями: «Последний разговор Маяковского с фининспектором!» Наверное, в эти минуты, когда я, разинув рот, пялился на мальчишек, меня и обчистили.

Помню Кузнецкий мост в тридцать третьем году, когда мудрая политика Сталина в области сельского хозяйства довела до голода бывшую житницу Европы. Впрочем, считалось, что никакого голода нет и в помине, просто для удобства населения введены продовольственные карточки, по которым на мясной талон можно получить яблочное повидло, а на молочный — бумагу от мух. Тогда возникли торгсины, странные магазины, где за серебро и золото можно было получить ветчину, колбасу, сыр, икру, лососину — все, что душе угодно. Раз в полгода мама брала из разрозненного столового серебра чайную ложку и вела меня в торгсиновское кафе, находившееся, разумеется, в «городе». Я заказывал стакан какао и бутерброд с ветчиной. В кафе всякий раз оказывалась тучная усатая старуха, которая церемонно раскланивалась с мамой, а потом со страдальческим выражением подносила к губам очередное пирожное. Старуха была не то Чичкина, не то Перлова — словом, что-то связанное с продуктовыми магазинами поры нэповского изобилия.

Вид на Кузнецкий мост от Петровки. Литография О. Кадоля. 1825 г.

Улица Кузнецкий мост названа по основанной здесь в конце XV в. слободе кузнецов и по мосту через реку Неглинная, при заключении которой в трубу мост частично был разобран в 1817–1819 гг. и засыпан.

Я вдруг задумался: чем так волновал меня Кузнецкий мост? Ну конечно же, не магазинами, это было самое скучное, потому что мама почти ничего не покупала (впрочем, Мюр-Мерилиз с его готической высотой, стремительными лестницами и фантастическим отделом игрушек меня чаровал), и едва ли я мог с волнением отзываться пульсу весьма бурной уличной жизни. Тут дело в другом: Кузнецкий мост не был похож ни на одну московскую улицу. Он горбат, крутым уклоном идет вниз, вызывая легкое головокружение; он то и дело дарит неожиданностями: вдруг в прозоре открывается Китайская стена, а мне-то казалось, что она в другой части света; там виднеется причудливый павлиний «Метрополь»; пройдешь еще дальше и увидишь боковину Большого театра с крытой галереей, за ним сквер и вдалеке — возглавия церквей. По правую руку пестреет радостно Петровка бесчисленными вывесками, а прямо тянет навздым мрачноватый, загадочный Кузнецкий переулок (сейчас он стал продолжением улицы). Вот этому богатству впечатлений и открывалась душа.

Вид на Кузнецкий мост от Петровки. Фото кон. XIX в. Снимок сделан с той же точки, что и литография О. Кадоля 1825 г.

В двадиатый век Кузнецкий мост вступил как улица «деловых людей» — с банками и модными магазинами, принадлежавшими в основном иностранцам.

Разобраться в моих детских ощущениях Кузнецкого моста помогла мне, уже в недавнее время, М. Ф. Милова, которая, как ни один другой знаток Москвы, умеет находить прелесть нашего древнего города не только в отдельных зданиях или ансамблях, но и в тех непредсказуемых проглядах, которых не знают чинные, строго распланированные европейские города. Есть в Москве места, ошеломляющие непредвиденной наполненностью пространства. Нарышкинское барокко, московский классицизм, ампир, теремной стиль начала века вторгаются в графически суховатую современность, и все это не только не оскорбляет взгляды, но радует каким-то переизбытком народного здоровья, не подвластного анемичному здравому смыслу. Особенно богаты такими проглядами Кулижки и Кузнецкий мост.

К сожалению, за последнее полстолетие градостроительная практика сильно нарушила естественный облик города, каким он складывался веками, и, приспосабливаясь к рельефу и подчиняя его себе, играя с реками в добрые и суровые игры, много московской вольной воды убрано в трубы, засыпано землей. Сейчас эта органичность стремительно утрачивается, ни в чем так не губителен произвол, как в городском строительстве. Казалось бы, город — огромный и грубый организм, а он на редкость хрупок, одно неосторожное движение — и что-то безнадежно испорчено. Многие теперешние московские перспективы, открывшиеся в проломах искусственно созданных или расширенных площадей, крайне безобразны: Кировские ворота, Арбатская площадь, вся часть города, примыкающая к правобережному Лефортово.

Вот как хорошо пишет Милова о неповторимом очаровании Кузнецкого моста: «Кто знает, в чем секрет притягательности одних улиц и равнодушия людей к другим?.. Кузнецкий москвичи любят. Словно какая-то таинственная приверженность к месту передается от поколения к поколению. И хоть нет здесь впечатляющих архитектурных памятников, Кузнецкий мост неотразимо привлекает к себе. Как меняется его контур: почти на всем протяжении он „пляшет“ — то фасады высокие, то низкие, то они круто взбираются вверх по рельефу, плечом подпирая друг друга, то уходят вниз, под гору. Динамичен не только ритм жизни, но и сама улица… Дома, витрины, вывески, сплошной людской поток… Все, кажется, как в любом другом районе города, а вместе с тем это один из самых московских пейзажей. Все здесь не строго геометрично, не официально-классично, а так, как в свое время сложилось по тысяче разных причин, и дома не под один карниз, разных стилей, масштаба, цвета… Каждый дом в отдельности — только живописный мазок, а все вместе и есть Кузнецкий в его неповторимом своеобразии». Кузнецкий мост появился позже Петровки, которая возникла как дорога из Кремля к Высокопетровскому монастырю, поставленному на стражу Москвы в XIV веке.

Колокольня с надвратной церковью Покрова Пресвятой Богородицы Высокопетровского монастыря у Петровских ворот. 1690–1694 гг. Фото 1994 г.

Монастырь основан в XIV в. С кон. XVII в., когда в нем были похоронены Нарышкины, благоустройству его содействовали их родственники и Петр I. Церковь служила молельней настоятелей монастыря.

Тогда он был деревянный, а в следующем веке его отстроили уже из камня. Первопоселенцами того места, где пролег Кузнецкий, были, как следует из самого названия, кузнецы. Их поселил здесь Иван III возле моста через речку Неглинную для нужд расположенного рядом Пушечного двора. До конца XVIII века Неглинная текла вольно в земляных берегах, в ней отражались склонившиеся над водой ивы. Затем русло ее засыпали, а рядом проложили канал, обложенный диким камнем. Но уже под Трубной площадью река шла в подземном тоннеле. Незадолго перед нашествием Наполеона вся Неглинная была заключена в трубу.

Недавно на Кузнецком велись земляные работы, и были обнаружены фрагменты старого каменного моста. Это был очень длинный мост, он начинался почти от Петровки и доходил до Рождественки. Строил его известный в ту пору архитектор Семен Яковлев, гезель (подручный) из команды Ухтомского, по проекту своего учителя. Это тот самый уже упоминавшийся нами Яковлев, который построил Дворцовый мост в Лефортове.

An. Васнецов. Пушечно-литейный двор на реке Неглинной, основанный при Иване III. Бумага, акварель. 1918 г.

Река Неглинная (дл. 75 км) имела большое значение для жизни города — на ней располагались мельницы, кузницы, различные мастерские.

Как нередко случалось в Москве, опустошительный пожар способствовал обновлению улицы. Случился он в 1737 году. До этого Кузнецкий являл довольно невзрачное зрелище: постройки стояли кое-как, дома дворян и дьяков терялись среди изб слободчан, в нестройное это поселение врезался обширный двор с хоромами и службами окольничего Собакина — к этой когда-то громкой фамилии принадлежала одна из жен Ивана Грозного. После пожара Кузнецкий мост стал быстро отстраиваться. Здесь поставил свою громадную усадьбу И. Воронцов. Неглинная текла по его парку. Но мы к этому еще вернемся.

Настоящий расцвет Кузнецкого моста начался с указа Екатерины II, разрешившей вести торговлю не только в Китай-городе, но и в других частях Москвы. Москвичи и оглянуться не успели, как невидная горбатая улица стала самым видным местом города, центром притяжения московских красавиц (иными словами — всех москвичек, ибо какая женщина не считает себя красавицей!). Эту его славу утвердила поэзия.

писал князь Вяземский.

Ему вторил Грибоедов устами Фамусова:

А вот как в старых книгах определяли значение Кузнецкого моста в жизни старой столицы первой половины позапрошлого столетия. Своему рассуждению автор предпосылает общую мысль: «Главной улицы в Москве нет и никогда не было». Звучит неожиданно. Но и на моей памяти в двадцатые годы XX века москвич затруднился бы сказать, какая у нас улица главная. Обычно называли Кузнецкий мост, но с вопросительной, неуверенной интонацией — уж больно он короток, горбат, и нет на нем значительных зданий ни в административном, ни в архитектурном смысле. Узкую и длинную, как кишка, Тверскую едва ли бы кто назвал. Старый автор так рассуждает об этом: «Есть улицы более оживленные, артерии уличной жизни или — по выражению Вистенгофа — „народной деятельности“. Среди них особенно выдающимися считаю: Тверская — потому что на ней находится дом московского военного генерал-губернатора; Кузнецкий мост — потому что это место модных лавок и „косметиков“, а также встречи представителей Beau monde, где, по замечанию Грибоедова, можно купить слишком многое; Ильинка — потому что на ней Гостиный двор и Биржа, а следовательно, центр торгово-промышленной жизни». Таким образом, и в давнее время Кузнецкий мост если и не считался единолично главной улицей Москвы, то все же входил в триумвират.

Вид на Кузнецкий мост. Литография. Сер. XIX в.

В крайнем слева одноэтажном доме в начале XX в. помещалось кафе «Питтореск» (в 1918–1921 гг. — «Красный петух»), где бывали В. Маяковский и Вс. Мейерхольд. После реконструкции 1965 г. — Выставочный зал МОСХ.

Французы появились на Кузнецком мосту еще в XVIII веке и завели здесь обширную торговлю. Ко времени наполеоновского нашествия их было так много, что комендант Москвы маршал Мортье приставил к Кузнецкому специальную охрану, не давшую московскому пожару уничтожить этот «уголок Парижа» в старой столице. Но французам все-таки пришлось уйти с отступающей армией Наполеона. Очень ненадолго. Они ушли, чтобы вернуться. Уже в двадцатые годы XX века Кузнецкий вновь офранцузился. Странное дело: французов изгнали с горьких полей России, а увлечение всем французским, включая язык, осталось. Французы по-прежнему оставались главными наставниками русского благородного юношества; все эти Жоржи, Жюли, Поли и Эдмонды (на родине они были конюхами, слугами, в лучшем случае — парикмахерами) авторитетно выступали в качестве воспитателей юных князей Голицыных, Долгоруких, Гагариных и иже с ними. Французская речь звучала теперь не только в аристократических домах, но и в усадьбах провинциальных дворян и даже в купеческих покоях. И безраздельно царили французские моды. На одном Кузнецком была куча французских портных — Латур, Жорж Франк, Болюс, Мари Арманд. А сколько модных лавок! Мадам Ришар, мадам Демонси, мадам Жаклюз…

Не только французские туалеты царили в свете, полусвете и тянущихся к полусвету широких кругах, но и французские вина, французские блюда: трюфели, «роскошь юных лет», шампиньоны, сыры, устрицы. Как помните, незабвенный Хлестаков даже суп получал из Парижа. Конечно, это определяло и социальный облик Кузнецкого моста. «С утра до поздней ночи Кузнецкий мост запружен экипажами и пешеходами. Это все преимущественно один очень чисто одетый народ, потому что московский простолюдин, не имея надобности ни в чем, что продается на Кузнецком мосту, проходит его разве по крайней необходимости».

Вот отрывки из очень любопытных очерков Вистенгофа, которого наряду с Загоскиным считают лучшим бытописателем Москвы середины XVIII века. В несколько ироничном тоне он оправдывает пристрастие москвичей к чужеземной продукции: «Если вы в Москве приезжий человек и вам необходимо сшить себе платье, то, умоляю вас именем человечества, не закажите его на Покровке, за Москвой-рекой, в Лефортове, в Грузинах; вы погибнете, падете, как ключ ко дну; вам сошьют платье по моде, никогда не существовавшей, вы будете одеты хуже, чем приехавши из провинции. Спешите на Тверскую или Кузнецкий мост, адресуйтесь к… Сатиасу, Рено, Отто, Милеру, Тепферу, Люке…

Хотите ли сапоги, заказанные летом, получить к Рождеству, спешите к русскому сапожнику, не смотрите, что у него на вывеске исполинского размера сапог с надписью награжден за отличие; он вас наградит мозолями и сделает, что ваши ноги действительно будут отличаться своим безобразием в обществе. Если желаете иметь хорошо обутую ногу, идите на Кузнецкий мост к Брюно, Пирожету…

Магазин русских изделий на Кузнецком мосту. Гравюра. Сер. XIX в.

С кон. XVIII в. Кузнецкий мост становится одной из главных торговых точек города. На ранее аристократической улице «живет теперь дух коммерческий, магазин подле магазина, портной подле портнихи».

Не покупайте белья и манишек в табачных лавках; спешите на Кузнецкий мост, там найдете вы нужное у Вандрага, Лиона, Шолета, Монигети и др. …Вот вам краткое наставление человека беспристрастного, который долго жил в Москве и все, что здесь пишет, или видел сам, или испытал на опыте».

И последняя обширная цитата. Она касается роли Кузнецкого моста в изящной жизни демимонденок, проще — содержанок, приметной и характерной части московского населения той поры. Письмо красавицы своему покровителю автор дает с соблюдением орфографии не обремененной образованием дамы.

«Ваше благородие и ангелочек Сашурочка! доставьте нам кассатурчик с Дашей приятность потанцевать ноньчи в Немецком клопе, а от туда заезжай к нам душка, биледы не забудь и деник. Твоя погроп…» Получив ответ от посланной, что приказали кланяться и приказали, дескать, сказать, чтоб были готовы, дым коромыслом становится в маленьком доме, барышня при деньгах летит на лихаче-извозчике на Кузнецкий мост, к мадам Шарпантье, и берет самый дорогой и безвкусный костюм… Тысячи раз перед своим неверным psyche она примеряет костюм и, схватя в кулаки клины своей юбки, прыгает перед зеркалом в странных аттитюдах, спрашивая, какова она, у своей льстивой Василисы, которая от усталости уж словами не хвалит, а только одобрительно головой кивает.

Многие люди старшего поколения, да, полагаю, и молодые тоже, наслышаны о ресторане «Яр», где звучала соколовская гитара, пели цыгане и кутили все московские и петербургские знаменитости. «Яр» справедливо привязывали к гостинице «Советская». Когда-то там находилась киностудия «Межрабпомфильм», позже — Всесоюзный институт кинематографии, где я имел удовольствие учиться полтора года, до перевода института в Останкино. И мы знали, что в директорском кабинете под новыми обоями скрываются соблазнительные картины, которыми услаждались кутящие с мамзелями купчики. Получая очередной разнос от директора, мы незаметно отколупливали ногтем обои и, кося глазом, ухватывали округлость бедра купающейся нимфы или веселящейся вакханки.

Мы гордились, что учимся в таком историческом месте, чертоге песен и любви, и, разделяя всеобщее заблуждение, выводили название «Яр» из «яри» — яростной гульбы. Оказывается, ничего подобного. Яр — это фамилия, да еще французская. В первой половине XIX века на углу Кузнецкого и Неглинной в трехэтажном доме находился французский ресторан Транкля Яра, знаменитый не только в Москве, но и по всей России. И уже тогда там рвал гитарные струны один из основоположников династии Соколовых и пел цыганский хор. Приезжая в Москву, Александр Сергеевич Пушкин непременно наведывался к «Яру». 27 января 1831 года он вместе с Петром Вяземским, Евгением Баратынским, Николаем Языковым помянул там своего лицейского друга, любимого и рано ушедшего Антона Дельвига, прекрасного русского поэта. И может быть, какая-нибудь Паша Стешина или Стеша Пашина спела им «Элегию» Дельвига, ставшую народным романсом.

Но скорей всего, ни Паша Стешина, ни Стеша Пашина не пели этого романса.

Перед Первой мировой войной на Кузнецком царили: Сиу, Эйнем, Трамбле, Жорж Борман и Бартель — кондитеры; Фаберже — ювелирные изделия; Юлий Генрих Циммерман — ноты и музыкальные инструменты; Брабец — хозяйственные товары; Вольф и Готье — книги; Поль Буре — часы. Некоторые из них благополучно въехали в нэп. Магазины и кафе были украшены золочеными вывесками, у парадных дверей дежурил величественный швейцар с медалями за турецкую войну. Разве могли соперничать с этими фирмами отечественные бедолаги. «Авощная палатка Парфенова», «Смерть клопам и нарушителям мирного крова человека. Нижеподписавшийся ручается своей честью. А. Жуков»?

Портрет Евгения Баратынского. Литография Шевалье, 1830-е гг.

Е. А. Баратынский (1800–1844) — поэт, мастер оригинальной разработки жанров элегии и послания. А. Блок писал о нем, как о поэте, «определившем свой век в одиноких мучениях и исканиях».

Кстати, известный академик Юрий Готье — прямой потомок французов, торговавших на Кузнецком мосту. Равно как и знаменитый юрист Анатолий Федорович Кони — под его председательством суд оправдал Веру Засулич, стрелявшую в полицмейстера Трепова.

Мне хочется реабилитировать Кузнецкий мост в его русском качестве. Все-таки не был он даже в самые свои «французские времена» иностранцем до мозга костей. В сороковые годы XIX века под нажимом славянофилов здесь был открыт большой русский магазин, в котором торговали только русским товаром, причем товары эти были такого высокого качества, что уверенно конкурировали с иноземной продукцией.

Не был Кузнецкий мост и сплошной модной лавкой. Мы упоминали усадьбу Воронцова, половину этой огромной усадьбы, простиравшуюся от Рождественки до Неглинной, купила богатая помещица Бекетова. Ее пасынок Платон Бекетов, крупный книгоиздатель и меценат, учредил тут типографию, в короткое время завоевавшую славу одной из лучших в Москве, и открыл книжный магазин. Бекетова называли «истинным ревнителем отечественного просвещения». Постоянными посетителями магазина Бекетова, а равно и его гостеприимного дома были Михаил Херасков, Николай Карамзин, Василий Жуковский, Иван Дмитриев.

Ныне эта часть Кузнецкого моста служит уже не литературе, а изобразительному искусству. Здесь находится Дом художника с выставочными залами. Мне не забыть, какая очередь тянулась от дверей Дома художника к Неглинной, загибая туда свой хвост, когда открылась первая — и, кажется, единственная в Москве — посмертная выставка изумительного художника Попкова, трагически и бессмысленно погибшего незадолго перед тем и лишь этой своей гибелью откупившего право выставиться в залах, привычных к искательной бездарности.

Портрет Михаила Хераскова. Гравюра. XVIII в.

М. М. Херасков (1733–1807) — писатель, автор известной поэмы «Россияда» (1779 г.), написанной в духе классицизма.

Противоположная сторона улицы служит литературе. Здесь находятся популярные книжные магазины, в том числе особенно привлекательная для книголюбов Книжная лавка писателей. Есть и другие книжные магазины на Кузнецком. Например, магазин подписных изданий в бывшем Кузнецком переулке. Вот и еще значительное учреждение, связанное с книгой: Государственная публичная научно-техническая библиотека. По количеству изданий она уступает только Российской государственной библиотеке, зато неизмеримо превосходит ее прочностью. Здание этой библиотеки куда старше бывшей «Ленинки», но не нуждается ни в капитальном ремонте, ни в укреплении треснувшего фундамента.

А. Розанов. Здание пассажа Поповых, затем Джамгаровых на Кузнецком мосту. 1877 г. Фрагмент. Фото 1994 г.

В XIX — нач. XX в. Кузнецкий мост застраивается доходными жилыми домами, банками, пассажами. Дома и земельные участки дворян переходят к разбогатевшим купцам, промышленникам и мещанам.

Ближе к Большой Лубянке находится выставочное помещение, дающее чаще всего приют графике. К области искусства относится и Дом моделей, пользующийся международной известностью. Модели наших искусных модельеров получили широкое признание на разных показах за рубежом. Правда, нашим модницам от этого ни тепло ни холодно. Все дивные измышления конструкторов красивой современной одежды не оказывают сколь-нибудь существенного воздействия на фабрики готового платья, а то, что поступает в магазины, и сейчас весьма мало похоже на изыски Дома моделей. И все же это учреждение нельзя сравнивать с артелью Андрея Платонова, которая обслуживала только самое себя. Есть в Москве замечательные женщины, которым Дом моделей очень даже нужен. Но это как в анекдоте о коньяке: «Коньяк — демократический напиток, который трудящиеся пьют устами своих лучших представителей». И чудеса Дома моделей морально принадлежат всем российским женщинам, доверившим носить умопомрачительные туалеты своим лучшим представительницам.

Если культурой нынешний Кузнецкий мост значительно обогнал дореволюционный, то по линии торговли он, несомненно, сдал. Магазинов и сейчас очень много. Есть такие товары, каких не знал старый Кузнецкий, — живые рыбки, птицы, черепашки в зоомагазине, — но все это можно было купить раньше на Трубной. Качество остальных товаров и ассортимент их все-таки значительно уступают дням Дациаро и Аванцо, солодовниковских и джамгаровских пассажей.

Вид на улицу Петровка и Кузнецкий мост. Фото кон. XIX в.

В угловом двухэтажном доме купца А. Столбкова в 1-й пол. XIX в. помещалась одна из лучших гостиниц — «Лейпциг», позже — гостиница «Россия», художественный магазин «Б. Аванцио», книжный магазин И. Сытина. Здание часто перестраивалось, последний раз во 2-й пол. XIX в.

Наверное, шумный и людный Кузнецкий мост был не слишком привлекателен в качестве местожительства, другое дело потолкаться в густой толпе, поглазеть на витрины, естественно, я говорю о днях давно минувших, заглянуть в пахучую лавку колониальных товаров, слезящих глаза перцем и другими пряностями, но маловато тут «знатных» поселенцев. Пристальный к обитателям московских улиц Сытин называет лишь скульптора Ивана Витали, жившего чуть больше года в доме № 23/24, сейчас сильно перестроенном. У него останавливался, приезжая из Петербурга, Карл Брюллов, которого незадолго перед своей гибелью посетил Пушкин. Жила на Кузнецком и мать декабриста Ивана Анненкова, но ее дом снесен.

Но все-таки стоит рассказать подробнее об этом причудливом цветке русского барства. «Старуха была баснословно богата, и в Москве ее звали „королевой Голконды“. В доме жило до полутораста слуг, выполнявших все причуды барыни, почти не выходившей из дома. Анненкова не признавала постели и спала на кушетке, которая стояла под балдахином посреди комнаты, обитой малиновым штофом. Около кушетки горели на мраморных подставках 12 карсельских ламп, расположенных полукругом. Спала старуха на своих капотах, которые клали на кушетку один на другой, разглаживая утюгом, чтобы не было морщин и чтобы „постель“ была теплая. Если причудница ляжет и почувствует складки — горничные все капоты снимают долой и снова кладут и разглаживают. Спала Анненкова в особом туалете: вышитом или кружевном пеньюаре, пышном чепчике, шелковых чулках и бальных туфлях. При спальне состояли особые горничные, которые поочередно должны были сидеть всю ночь на приносимых для них диванах и разговаривать вполголоса. Церемония одевания или, вернее, переодевания — так как Анненкова всегда была в туалете — совершалась по особому порядку в той же спальне с 12 лампами. На шести молодых горничных были надеты все принадлежности туалета барыни, и она надевала их в нагретом виде. Среди приживалок Анненковой была толстая немка, на обязанности которой лежало согревание кресла хозяйки дома, в которое она садилась, выходя из спальни, или места в карете, если барыня собиралась выезжать» (В. А. Никольский — «Старая Москва»).

Наводнение на улице Неглинной. Фото 1911 г.

Наиболее часто Москва страдала от наводнений на реке Неглинной после заключения ее в кирпичную трубу: трубы были рассчитаны на пропуск 13,7 м³/с воды, и почти ежегодно при ливнях она вырывалась из-под земли и затапливала большие пространства.

Недаром говорят, что родители бывают наказаны в своих детях. Сын этой крепостницы-самодурки тоже отличался своеволием, но совсем в ином роде. Мало того что он влюбился во француженку Полину Гебль, приказчицу из магазина Демонси на том же Кузнецком, и попросил ее руки, он примкнул к декабристам и разделил их участь — двадцать лет каторги. Его невеста поехала за ним, доказав, что душевное благородство и способность к самопожертвованию вовсе не привилегия таких аристократок, как Александра Муравьева, Мария Волконская, Екатерина Трубецкая. На рудниках они обвенчались. Прасковья Егоровна Анненкова (в девичестве Гебль) оставила интересные воспоминания.

А вот в доме № 20 на углу с Рождественкой жил знаменитый врач Захарьин, который славился своим искусством и невероятной грубостью с пациентами, независимо от их общественного положения. Как ни странно, грубость лишь прибавляла ему популярности. Пациентам казалось, что так вести себя может лишь чудо-лекарь, которому нечего заискивать у клиентуры. С именем Захарьина в Москве связан не только этот дом: модный и богатый эскулап превращал свои большие гонорары в доходные дома.

Дом купца Н. Солодовникова на углу Кузнецкого моста, в котором С. Мамонтов в 1885 г. основал Частную русскую оперу (позже ее труппа составила ядро Оперного театра С. Зимина, работавшего с 1908 г. в помещении Театра Солодовникова). Фото 1994 г.

Дом № 2 на углу с Пушкинской улицей принадлежал другой московской знаменитости — купцу Н. Солодовникову, державшему театр. Сейчас там находится Театр оперетты. Солодовников много сделал для развития любительского театра в Москве, из его костюмерной за очень недорогую плату выдавались любителям костюмы, декорации, парики, накладные бороды.

И. Иванов-Щиц. Торговый дом Хомякова на Кузнецком мосту. 1899–1900 г.; надстроен в совр. вр. Фото 1994 г.

В 1912 г. в Москве насчитывалось 9 % зданий в три и более этажей. Уже тогда треть построек была каменной, причем центральная часть города украсилась рядом многоэтажных общественных зданий и частных домов.

Любопытная история разыгралась с одним жителем Кузнецкого, который носил прославленную фамилию Хомяков, но сам вошел в славу по обстоятельствам мало благовидным. На углу Кузнецкого и Петровки, близ Большого театра, стоял каменный дом поручика Хомякова. Небольшой палисадник перед домом врезался клином в Кузнецкий мост. Городская дума хотела купить этот клинышек земли, чтобы освободить улицу, — поручик заломил сто тысяч рублей. Такой суммы дума не могла отпустить. Хомяков огородил свой участок железной кладбищенской оградой и посадил сирень. Москвичи окрестили садик Хомякова роща. Дума подала в суд, но Хомяков легко выиграл процесс: частная собственность — дело святое. Пятнадцать лет ржавела кладбищенская решетка на самом бойком месте Москвы, и неведомый поэт воспел в элегических стихах тяжбу города и жлоба:

Хомяков все же пересилил. Дума выложила требуемую сумму. Самодурство самодурством, но до чего же крепок был закон! Не думаю, чтобы в сходной ситуации Моссовет отступил перед частным лицом.

В своей книге Сытин оптимистически пророчествует: «По плану реконструкции Москвы Кузнецкий мост явится частью кольцевой улицы, окружающей центр Москвы, будет расширен и обстроен большими новыми домами».

Бог да помилует Кузнецкий мост и всех, кому дорога Москва, да отведет он это новое надругательство над историческим лицом столицы. Отчетливая нота бережности в отношении Москвы, зазвучавшая в последнее время, дает твердую уверенность, что никакая реконструкция не коснется старой заслуженной улицы.

И. Машков. Дом на Кузнецком мосту, керамические панно для фасада которого выполнены художником Н. Сапуновым. 1902–1903 гг. Фрагмент. Фото 1994 г.

К середине 1900-х гг. возник новый тип жилого доходного дома — с яркими майоликовыми и гладкими, облицованными глазурованной плиткой фасадами.