Аль Странс Полуулыбка девушки в чёрном роман Книга первая ВСТРЕЧА

1

В начале декабря, вечером, где-то в седьмом часу, когда на улицах Петербурга, было уже темно и промозгло, Артур Фридланд подходил к небольшому аккуратному особняку в весьма престижном районе города на Крестовском острове. Открыв калитку, он быстро прошел по мокрой расчищенной от снега асфальтовой дорожке к дому. У массивной дубовой двери он собрался было позвонить, как вдруг она бесшумно отворилась и на пороге показалась девушка с очень бледным взволнованным лицом. Она испугалась, увидев молодого человека, отшатнулась, но почти мгновенно справилась с собой и как-то странно виновато улыбнулась ему только глазами и краешками губ. Она была в черном длинном пальто с большим капюшоном, который скорым движением натянула на голову, скрыв лицо полностью. Дверь за ней тихо затворилась. Ещё секунда и она исчезла за воротами особняка. Артур остался стоять очарованный неожиданно милым видением. Наконец, повернулся и потянул на себя дверь. Она оказалась запертой. Он позвонил. Подождал. На звонок никто не ответил. Он повторил. Никого. Это показалось ему странным. Он обошел большой дом и вернулся к главному подъезду. Дом был тих и пуст.

Артур достал сотовый телефон и позвонил.

— Генрих! Здравствуй, это я, — он помедлил,— Артур!

— Артур!? Ты прилетел раньше срока? Я рад. Отец плох, твой ранний приезд только к лучшему. Ты уже устроился?

— Да нет, я не могу попасть в дом…

— Что это значит? Позвони, сиделка должна быть рядом с отцом.

— Я звонил. Никто не отвечает.

— Не может быть! Она никогда не оставляет его одного… Подожди на месте, я еду.

Спустя четверть часа у дома притормозил черный Мерседес, автоматические ворота медленно отворились, и машина проехала на стоянку за домом. И ещё через минуту к Артуру выбежал лохматый мужчина с сединой в длинных волосах, в расстегнутом пальто и бросился ему на шею.

— Здравствуй, братик! Здравствуй Артур! Сто лет тебя не видел! Возмужал, отлично выглядишь… — мужчина чуть отстранился, бегло осмотрел брата и снова обнял его.

— Генрих! Подожди, задушишь!

— Ладно. Идем в дом. Там поговорим. Отец будет тебе рад.

— У вас всё в порядке?

— В каком смысле?

— Вы примирились?

— Да что-то в этом роде… Где же ключи, черт? Вот… Погоди… Тут целая система… мда, проникновения в дом. Старик стал особенно боязливым, чтобы попасть в дом, придумал целую систему ключей и сигнализации. И веришь ли, у меня и у Анны ключей нет. Только у него и сиделки, да ещё его адвоката. Этим он доверяет… По дороге пришлось заскочить к нему в контору…

Артур заметил горечь в голосе брата.


2

Надо сказать два слова про человека, который, собственно, и стал причиной всей этой истории, будучи её главным героем и движущей силой. Лев Давидович Фридланд родился в семье можно сказать весьма богатой, где ценили и дело и интеллект. Он получил вместе с остальными детьми прекрасное, аристократическое образование. Из всего этого у него осталось некоторое знание немецкого и французского и понимание музыки, игрой же на фортепиано он не овладел в той степени, в которой считал для себя возможным демонстрировать своё умение кому либо. Впрочем, порой, он наигрывал в одиночестве классические мелодии весьма недурно. Главным же его достоянием был тонкий нюх на деловые сделки и знание душ партнеров и торговцев прозрачными камнями. Здесь он почти не делал ошибок и почти всегда оставался в выигрыше.

Хорошо понимая человеческую натуру, а главное, её пороки Гордыню, Алчность и самый основательный из них — Зависть, он старался жить по старинному латинскому принципу: «Всё своё ношу с собой».

Лев Давидович внешне вел самую скромную, достойную похвалы пуритан и прочих блюстителей нравственности, жизнь. Он мало выходил в свет, а если выходил, то костюмы его отличались скромностью, хотя и были пошиты в частном ателье у лучшего портного города из лучших тканей. Выходил же Лев Давидович главным образом по делам фирмы и в балет, либо в Мариинский театр, либо в Малый, а то и в студии, где давались представления молодых, мало известных пока ещё трупп. Отсюда можно сделать однозначный вывод, что он любил юных дев, ибо только балет требует для сцены гибких и тонких граций, что обеспечивается исключительно молодостью.

Роста он был невысокого, сложения спортивного, черты лица мягкие, приятные, глаза маленькие, карие, цепкие. Синдромом мужчины низкого роста он не страдал, хотя, и казалось, что он постоянно стремится доказать кому-то своё превосходство.

Официально Лев Давидович считался специалистом по оценке алмазов. Его дед занимался торговлей алмазами, за ним отец и, естественно, в Петербурге дело перешло в руки младшего пятого сына фамилии Фридланд Льва. Со временем он стал главным консультантом и посредником при купле-продаже бриллиантов. Его оценка принималась без спора, а слово считалось вернее государственной печати.

Он жил достаточно замкнуто в своем особняке, перестроенном в современном стиле из старого фамильного дома. Дом этот после революции 1917 года, был изъят из рук семьи Фридланд, но после революции Ельцина 1993 года со штурмом Белого дома российского парламента и изменением конституции, Лев Давидович выкупил дом в 1995 году на вполне законных юридических основаниях. Чтобы не привлекать к дому внимания он отказался от вооруженных охранников, круглосуточно дежурящих у дверей, а ограничился камерами слежения, связанными напрямую с пунктом частной охраны. Возможно, в нем говорил ещё и элемент недоверия к незнакомым телохранителям.

Его старший брат погиб ещё мальчиком во время Второй Мировой войны, средний нынче проживал в Антверпене и занимался очень успешно тем же, чем и Лев Давидович. Между ними была прочная деловая связь. Старшие сестры Льва жили одна в Москве, другая в Нью Йорке. Типичный разброс семьи в современном модерном мире, в этой Глобальной деревне.

Лев Давидович был женат дважды. Первый раз по молодости и настоятельной рекомендации отца, второй раз по сильному чувству. Однако в конце своей жизни он остался вдовцом. Первая супруга Ребекка скончалась от рака довольно рано, когда старшей дочери Анне было 17 лет, а сыну Генриху 15. Тогда он вдовствовал не долго, менее чем через год после кончины Ребекки он женился на Ольге. Это вызвало резкий протест со стороны дочери и сына. По еврейской традиции он должен был подождать, по крайней мере, год после смерти супруги и матери детей, и только потом жениться. Но он не смог перебороть в себе страсти к юной и прекрасной Ольге Исааковне, дочери его знакомого ювелира. От этого брака родился последний сын Артур. Однако и Ольга оставила его одного на празднике жизни после семи счастливых супружеских лет. Она погибла в автокатастрофе. Поговаривали в кулуарах, будто происшествие было подстроено недругами Льва Давидовича или мафией, но толком никто ничего не знал, и скоро слухи стихли, а расследование остановилось на банальном несчастном случае на мокрой дороге, когда встречный грузовик на повороте вынесло на противоположную сторону, и он врезался в легковушку Ольги Фридланд. Вряд ли у слухов были основания ибо, как уже упоминалось, опытный и умный бизнесмен не играл в азартные игры с государством и тем более с мафией.

3

Они, наконец, проникли в дом. В большой спальной комнате на широкой удобной постели бездыханно лежал пожилой мужчина. Монитор пищал, показывая на экране сплошную прямую линию. Никого в комнате больше не было. Рядом с головой усопшего лежала смятая подушка, другая находилась под левой рукой, возле которой была приготовлена капельница, с уже никому не нужным лекарством.

Атмосфера этой большой светлой спальни совсем не подходила к разыгравшейся здесь трагедии под названием Смерть.

4

Увидев отца мертвым, Генрих замер с каким-то странным, неописуемым выражением лица: и боль, и горечь, и разочарование, всё это одновременно отразилось на этом лице. Он закрыл глаза руками и совсем по-детски всхлипнул. Артур же стоял мертвенно бледный и холодно спокойный. И вдруг Генрих повернулся к брату и, уткнувшись в его грудь, разрыдался как женщина. Артур, молча, положил руку ему на плечо. Уняв рыдания, Генрих достал мобильный телефон.

— Анна! Анна… — губы его снова дрогнули, — папа … скончался… Выезжай.

— Скончался? — голос сестры прозвучал настороженно, или даже удивленно, более чем подавленно.

— Приезжай.

— Закончу обход и приеду! Всё равно спешить теперь уже некуда.

Она резко оборвала разговор.

— Вот такая она! Всегда была, а после получения отделения стала ещё хуже, вообще живет в больнице. И муж жалуется.

Генрих с горечью выговорил это и обернулся, ища глазами, куда бросить тяжелое пальто и шарф и присесть, наконец. Выглядел он располневшим, преуспевающим бизнесменом. Седые волосы в густой шевелюре придавали шарм округлому гладко выбритому лицу с мягкими чертами. Но в карих глазах его отражалась печаль, а во всей фигуре и медленных движениях огромная усталость.

— Надо вызвать скорую и полицию…

— Зачем полицию? — насторожился Артур.

Он был моложе брата на шестнадцать лет и внешне напоминал свою мать Ольгу — высокий, стройный, с удлиненным бледным лицом с яркими большими губами, тонким носом и глубоко сидящими синими глазами. Длинные черные волосы делали его похожим на итальянца. Надо признать он был весьма привлекательным молодым человеком.

— Так положено, когда смерть человека наступает вне больницы.

Он промокнул влажные от слез глаза платком и набрал номер.

«Скорая» приехала немедленно. Полиция чуть запоздала.

Следователь получил подтверждение врача, что человек в спальне мертв.

— Будем делать вскрытие? — обратился врач к Генриху.

— Да для чего ещё кромсать то… — махнул рукой Генрих Львович.

Полицейский осмотрел комнату, тело на широкой кровати, сфотографировал.

— Ваши документы.

— Я адвокат Генрих Львович Фридланд, сын покойного.

— Где проживаете?

— В Петербурге…

— Ваши документы.

— Артур Фридланд. Проживаю в Нью Йорке.

— Есть какие либо подозрения относительно причины смерти усопшего? — обратился он к братьям.

— Нет. Он долго и тяжело болел… Это могло случиться в любую минуту… Всё выглядит вполне естественно, — ответил за обоих Генрих.

— И вы того же мнения?

Артур отвел глаза и пожал плечами.

— Я только прилетел сегодня, я здесь не живу, не знаю сколь долго и чем болел отец.

Полицейский посмотрел внимательно в глаза Артуру, так что того покоробило, и он отвел взгляд.

«И чего этот полицейский уставился на меня? Словно подозревает в чем! Черт!»— подумал про себя Артур.

Тело завернули в большой мешок и вынесли, карета «скорой помощи» сверкнула огнями и умчалась в районную больницу.

Между тем подъехала старшая дочь Анна Львовна. Невысокого роста, полноватая, в близоруких очках, она деловым шагом вошла в дом. Сняв лисью шубу, ещё больше полнившую её, она прошла в спальню, где должно было быть тело.

— Анечка… его уже увезли…

5

Адвокат Льва Давидовича Фридланда господин Бергман Аркадий Петрович, был почти его одногодок. В отличие от своего постоянного клиента, бывшего клиента, он являл собою полную противоположность последнему. Высокий, флегматичный, с редкими волосами на крутом черепе, большой грушевидный нос и серые, умные и очень спокойные глаза. Чуть отвисшие щеки придавали ему сходство с какой-то породой собак. Худой от природы у него появился небольшой животик, который он постоянно прикрывал полами пиджака.

Он солидно устроился в чёрном кресле за таким же тяжелым столом из черного мореного дуба, говорившем о тысячелетнем происхождении дерева и, естественно, его необыкновенной ценности, в кабинете Льва Давидовича и медленно осмотрел всех собравшихся.

Рядом с Генрихом Львовичем сидела его супруга, Мария Григорьевна, располневшая дама, яркой наружности, каштановые длинные волосы, аккуратно подстриженные опытной рукой дорогого парикмахера, ярко синее платье с декольте, открывающим вид на пышную грудь, украшенную колье со сверкающими алмазами, на плечах боа из собольего меха. Она смотрела на окружающих с оттенком некоторого высокомерия и даже пренебрежения. Чуть поодаль в кресле устроилась с мрачным выражением лица доктор Анна Львовна Озерова, старшая дочь покойного. Мужа подле неё не было. За ней сидел весьма напряженный Артур Львович, младший сын усопшего. Рядом с ним тоже в некоем нервозном состоянии сидела личный врач Льва Давидовича доктор Розовская Алла Ильинична. Её тонкие черты бледного красивого лица были обезображены припухшими веками и покрасневшими от слез глазами, обычно ясными и лучистыми, которых теперь просто не было видно. Это были единственные лица, собравшиеся для слушания завещания покойного торговца бриллиантами. Ни у кого не было сомнения, что состояние, оставленное покойным, исчисляется многими нулями после единицы, разумеется, в американской валюте. Но никто не знал точно сколько, и главное кому распорядился оставить сильный и влиятельный при жизни человек свои миллионы.

— Итак, дамы и господа, пришло время коснуться завещания моего друга и многолетнего клиента Льва Давидовича Фридланда, пусть земля ему будет пухом.

Он примолк, откашлялся.

— Собственно, должен вам признаться, я в некотором замешательстве… потому, что, собственно, завещания-то и нет.

По зале пробежал легкий шумок.

— То есть, как это нет?! — в искреннем, почти детском недоумении вскрикнула супруга Генриха Львовича Мария Григорьевна.

— Да, уважаемые дамы и господа. Завещания по сути дела нет. Если не считать его желания после смерти быть кремированным и пепел должен быть развеян над Невой. Не буду теперь вдаваться в подробности причин его рассуждений, но так, по крайней мере, он говорил мне и даже написал лет пять назад об этом в письме. Именно в личном письме, а не как завещание строгое и официальное, по всем правилам… мда. Но это его желание о кремации, собственно, имеет силу завещания, и я как духовник покойного выполню, конечно, последнюю волю моего друга. Но вот самого завещания, что делать с его наследством он не оставил. По крайней мере, у меня его нет.

— В этом он весь! — с горечью воскликнула Анна Львовна.

— А у кого-то оно есть? Или может быть? — спросил Генрих Львович.

— Тоже мне адвокат! — фыркнул за его спиной Артур Львович.

— Может быть. Ищите. В течении месяца я буду ждать оригинала завещания. В противном случае я все разделю по закону о наследстве между вами, его прямыми наследниками.

Все поднялись.

6

Следователь с каким-то особым чувством собственного достоинства, как подумалось Артуру, поставил тяжелый стул напротив и сел, положив ногу на ногу, откровенно изучая его лицо. Выглядел же он маленьким щупленьким человеком, который, казалось, искал любую работу, где было б хоть чуток власти, дабы преодолеть внутреннюю, да, пожалуй, и внешнюю, ущербность и доказать всем вокруг собственную значимость. Возраста был, пожалуй, даже младше Артура, или того же возраста, то есть около тридцати. Серый пиджак, под ним коричневый свитер не в тон, черные брюки и коричневые кожаные башмаки с красной и зеленой полосками. Тщательно зачесанные назад светлые волосы и колкий, холодный взгляд серых маленьких глаз на рябоватом лице отталкивал от него допрашиваемого, впрочем, как и любого обычного гражданина, столкнувшегося с ним при любом случае.

—Позвольте представиться, следователь Андрей Исаакович Мартынов!

Брови Артура Львовича подлетели вверх, и он недоуменно поглядел на следователя. Тот довольный вызванным эффектом, хохотнул.

— Да шучу, шучу! Откуда мне Исааковичем-то быть?! В роду одни восточные славяне да монголо-татары… — он усмехнулся, но как-то не весело,— Степанов сын я, значит, зовите Андрей Степанычем. Курите?

— Нет. Спасибо.

— Вы уехали в Америку в девятнадцать и прожили там около десяти лет, не так?

— Одиннадцать.

— Вы приезжали навестить отца?

— Один раз. Через три года, когда устроился там.

— Отец вам помог устроиться, не правда ли?

— Он дал рекомендательные письма, главным образом для официального устройства на работу в фирме и получения грин кард, ну, разрешения на работу в США.

— Я знаю, что такое грин кард, — следователь усмехнулся и закурил сигарету.

Потом встал, сделал несколько шагов по комнате.

— Красивый дом, солидный… А скажите, Артур Львович, кто вас встретил в аэропорту Пулково, когда вы прилетели?

— Никто.

— Вы прилетели рано утром, верно? А прибыли к дому отца, по свидетельству Генриха Львовича только вечером. Где-то в семь вечера.

— Я гулял по городу… В конце концов … я вернулся в мой город…

— Знакомый до слёз, //До прожилок, до детских припухлых желёз.// Мда, Мандельштам… Любите Осипа?

— Вы с ним лично знакомы, что так фамильярны?…

— О, это мне уже больше нравится! — следователь хохотнул и уселся снова на стул напротив Артура, кажется весьма довольный собой, — Вы говорите, говорите, молодой человек! А то всё так невнятно, односложно, без эмоций. А душа то человеческая она вся одна огромная эмоция и есть, а если человек, чего срывает, то душа его выдает! Ведь так, Артур Львович? Прав я, как, по-вашему?

— Вы не могли бы, не отвлекаться от темы. Вы меня допрашиваете без моего адвоката.. . Я, конечно, сам согласился, но я полагал вы зададите формальные вопросы и отпустите меня, как и обещали, а вы пускаетесь в философию…

— Никакой философии, уважаемый Артур Львович! Одна психология. Вот и вы ведь обещали мне отвечать на вопросы, а по сути, не отвечаете, а тянете время. Я могу вас сейчас, на месте арестовать, отправить в тюрьму, знаете, в Большой дом, и там с вами поговорить иначе…

— Вы что, меня запугать хотите? — побледнев, произнес Артур.

— Что вы! Что вы! Но согласитесь, вы ведь ровно ничего не знаете о казематах Большого дома, а я знаю,— он приблизил свое рябое простоватое лицо к утонченному белому лицу подследственного,— бывал там и не раз.

Он откинулся на спинку стула и холодно посмотрел на скрюченную фигуру Артура, выглядевшего действительно запуганным и слабым. Следователь, кажется, уже торжествовал в душе быструю победу, но вдруг застывшее и серьёзное лицо Артура преобразилось в мгновение, и на нем появилась почти наглая, по крайней мере, саркастическая улыбка.

— А после вас, значит, явится другой следователь, и будет со мной говорить по-доброму, так?

— Ваша ирония неуместна.

— Я остаюсь здесь ждать своего адвоката, — резко объявил Артур и скрестил руки на груди.

Надо отметить, что Артур, хотя и родился на севере, но не обладал характером нордическим твердым, как известный советский разведчик Штирлиц, герой телесериала, а его характер, скорее, можно было охарактеризовать, как нордический хлюпкий! Как все ленинградские дети, он часто болел и, несмотря на рыбий жир, который с отвращением пил регулярно, рос слабым, болезненным и боязливым мальчиком.

7

Чтобы не усыпить читателя однообразным повествованием о расследовании причин смерти Льва Давидовича и поисками завещания мы будем параллельно вести рассказ о жизни господина Фридланда старшего при жизни до его странного и даже таинственного ухода из неё.

Лев Давидович порою, при всей прагматичности своего ума, уходил в реминисценции и, словно влюбленный молодой человек весь в поэтических мыслях прогуливается в Летнем саду, среди кленов, римских статуй и прудов с белыми лебедями, так и он углублялся в свои воспоминания. Он любил прогуливаться в своем прошлом, припоминая мелкие детали, звуки, запахи, слова. Он любил эти прогулки в одиночестве, легким шагом преодолевая расстояния в годы, вплоть до детского сада на улице П. у Малой Невы.

Но только в свои шестьдесят семь он, казалось ему, постиг истину, что настоящий мужчина уже тот, кто ещё может желать. Впрочем, уверенности в правильности открытой истины у него не было, и ставить даже рубль на спор за это его умозаключение он бы не стал.

Однако юная дева, делившая с ним некоторым образом время в последние годы, не искала философского камня и была просто сама собой. И в этом заключалась её блаженная юная прелесть. Она не могла, да и не желала понять, что чувствует пожилой мужчина в её присутствии в этой её вольной, воздушно-эфемерной интерпретации одежды. Нечто легкое, полупрозрачное накинутое на юное тело, проглядывающее и просвечивающее сквозь, и благодаря, этому как будто платью.

«Ах, не надо юностью/ Любоваться — старости!,— вспомнил он строчки Марины Цветаевой, — и все же… Если ангелы существуют, то несомненно она создана по образу и подобию… О, да! Но ведь беда именно в том, именно!.. что эти непорочные бесплотные создания прямо, прямехонько и толкают тебя к пороку… ко греху, ибо пробуждают даже твою усталую почти заснувшую вялую плоть!»

8

Вечером другого дня после допросов Анна Львовна просила братьев остаться для личного разговора. Выбрали кабинет отца. Сели. Молчание длилось неприятно долго.

— Аня, — наконец не выдержал Генрих Львович, — не томи душу. Говори, для чего созвала.

— Я бы хотела узнать у Артура Львовича, — Анна неприязненно посмотрела на младшего брата,— не видел ли он, чего ни будь подозрительного у дома отца в день приезда?

— Нет. — спокойно ответил Артур и перевел взгляд от колючих глаз Анны Львовны на китайскую вазу, стоявшую в углу.

— А может ли Артур доказать когда прибыл к дому?

— Анечка, ну, что ты так?! — воскликнул с обидой за брата Генрих Львович.

— Ты, что следователь? — вспылил Артур.

— Я бы хотела, только на внутреннем форуме, так сказать, выяснить несколько вопросов, прежде чем мы выступим на официальном допросе…

— Анна, но причем тут Артур? И потом, ведь выступили уже…

— Это только начало. А что вы уже успели рассказать?

— Анна, я тебя не понимаю! Ты что-то скрываешь? Ведь всё до боли ясно!

— Генрих, успокойся… Не всё ясно… Так когда ты, Артур, прибыл к дому?

— Вечером.

— Да, где-то около семи. Приехал, не смог попасть в дом и сразу мне позвонил…

— А ты, Генрих, видел, когда Артур прибыл к дому?

— Я не видел, но повторяю, он сразу как приехал мне позвонил, потому, что не мог попасть в дом! Не стоять же ему на морозе! Анна, право! И я тут же приехал.

— А сколько времени он был там один, ты знаешь?

— От его звонка до моего приезда, может четверть часа, не более, верно, Артур?

— А до его звонка тебе?

— Ну, право… — Генрих Львович развел руками, — Анна, мне не нравится твой тон!

— До моего звонка брату я был в городе.

— А почему, собственно, сестра, ты подозреваешь Артура?

— А где у тебя доказательства, что он не был в доме и не вышел, подождать твоего приезда?

— Я растерян… Это прямо таки обвинение! Артур, что ты молчишь?!

— Мне нравится наблюдать за вашей игрой, — с кривой усмешкой, не глядя на них, ответил Артур.

— За нашей!.. игрой!? — изумленный воскликнул Генрих Львович и даже покраснел от потрясения, — Что ты подразумеваешь? Объяснись немедленно!

— Анна Львовна подозревает меня в убийстве из-за моих материальных трудностей в Нью-Йорке. Это по её мнению достаточный мотив для убийства отца с целью получения наследства. И у меня действительно есть трудности, и действительно нет алиби. Я прилетел в город утром, а у дома отца оказался только вечером.

— И где же ты был всё это время? — растерянно спросил Генрих.

— Это не важно. Я вернулся в мой город всё- таки и куда пойти у меня было. Но с такой же уверенностью я могу обвинить тебя Генрих и твою сестру Анну…

— Она и твоя сестра.

— В меньшей степени. Она меня не любит… и никогда не любила. Но вы оба могли быть заинтересованы в смерти отца.

— Анна! Что он говорит? Это бред! Я адвокат по недвижимости, консультирую крупные компании, у меня нет проблемы с деньгами. Анна, слава Богу, глава отделения, преуспевающий врач, муж инженер… Какие мотивы ты нам приписываешь? Я просто разочарован в тебе, Артур!

— Не спеши, братец. Я чувствую это ещё не всё из того, что припасла для нас сестра. Мы слушаем, Анна Львовна, вашу версию.

Он скрестил руки на груди и вызывающе на сей раз посмотрел в глаза Анны Львовны. Она, как будто смутилась на секунду, но быстро взяла себя в руки и задумалась. Молчание её длилось с минуту.

— Какая-то чертовщина… – вступил вместо сестры Генрих Львович,– Ты понимаешь, Артур, эта болезнь тянулась несколько лет. То он чувствовал себя лучше и тогда вставал с постели и даже выезжал в город… а то проваливался снова в какую-то спячку… Странная болезнь… я так и не понял ни причин её, ни диагноза.

— Отец никогда ничем не болел! — резко оборвала брата Анна, — дело в том, что наш отец был… совершенно здоровым!

Стул скрипнул под Генрихом Львовичем, повернувшимся в изумлении к сестре.

— Да, да. Абсолютно здоровым, да ещё спортсменом. И чтобы его удушить, нужно было обладать силой молодого здорового человека…

— Анечка!... Анечка… О чем ты?! Я в шоке! — Генрих Львович глотал воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Он весь покраснел и вспотел, так что Анна Львовна подалась вперед в испуге, чтобы помочь ему хоть чем-то. Он же распустив галстук, откинулся на спинку стула и отпил воды из стакана. — Отец был здоровым? А как же эта его машина с кислородом и лекарства и сиделка?

— Я, кажется, начинаю постигать… Вы оба замешаны в этой двойной жизни папаши! Ты, Анна Львовна, участвуешь в его игре с руками и ногами. Ведь это ты приписывала ему диагнозы страшных хронических болезней! Ты выписывала ему лекарства! Ты заботилась о медицинских свидетельствах о его тяжелом состоянии! А папаша тем временем вел тайную, но полную и полноценную жизнь, более полную и более полноценную, чем любой другой самый здоровый человек в мире, который всегда и всюду на виду у всех! А он был всегда в тени! Человек—невидимка. Но от этого ещё более властный, более жестокий и упрямый! Ты, Генрих Львович, скупал для него под чужие имена, разумеется, дома и угодья, на его деньги, разумеется, всё оформляя как полагается, а он вам платил! А я, дерзостно нарушив его волю, сбежал в Америку, и поэтому он мне не платил ничего! И это вот привело Анну Львовну к мысли, что я заинтересован в убийстве ради наследства. А на самом деле это вы заинтересованы больше меня!

— Отчего же? — с иронией спросила Анна Львовна,— Ведь, если всё было бы так, как ты описал в своей, только что придуманной сказке, зачем нам его убивать? Молиться на него, а не убивать.

Генрих Львович сидел и переводил недоуменный взгляд с сестры на брата, словно слышал всё и не понимал языка, на котором они говорят.

— О, это очень даже просто! Всё, что вы делали для папаши, вы делали не законно! Деньги он вам переводил свои, но они-то были черными, он их как бы через вас отбеливал и все земельные участки и квартиры и прочая недвижимость, записаны не на его имя и даже не на ваши имена, за исключением, может, двух—трех квартир и дачи, чисто для официальности, а на подставных лиц. Вот и выходит, что с этими его черными деньгами вам делать было нечего, то есть даже опасно было, а вот если официальное наследство получаешь, да ещё не малое, тогда кто уж там подсчитает точно что, откуда и когда взялось! Вот и выходит, что вы вперед меня были заинтересованы в его смерти, тем более что знали, что он совершенно здоров, чего не знал я!

Все трое погрузились в тягостное молчание.

Артур пытался успокоиться и отвлечься, чтобы мыслить здраво. Его собственная версия, высказанная в запале спора, через минуту уже казалось ему самому смешной и даже нелепой. И вдруг ему припомнилось видение в тот вечер у входной двери в дом.

«Кто она? — вернулся к преследовавшему его вопросу молодой человек, пораженный фатальной красотой беломраморного лица таинственной незнакомки, выскользнувшей из дома покойного отца, — Ведь этого не может быть, чтобы она… убила! Такое небесное создание и Смерть!? Не совместимо! Но… может быть, она-то и была посланницей Смерти!? Как прекрасно, наверное, увидеть Смерть в столь милом, завораживающем, усыпляющем, одурманивающем образе! Увидеть и умереть! И, однако, кто она?..»

— Мне кажется, — после продолжительной паузы, продолжила Анна Львовна,— Артур чего-то не договаривает. Он что-то знает, чего не знаем мы и молчит. Не так, Артур?»

Артур с Генрихом переглянулись и с удивлением обратили взоры на сестру.

Её лицо было напряжено, но спокойно, тем самым покоем утверждающим её полную правоту. Анна Львовна унаследовала от отца холодный аналитический ум. Её нельзя было назвать жестокой, но зачастую жесткой.

— Что ж,— после некоторого раздумья произнесла Анна Львовна,— у Льва Давидовича был ещё один доктор… докторша… кроме меня. Она ему ставила диагнозы и выдавала справки для любой надобности, как остроумно предположил Артур, обвиняя меня в этой роли.

— Поясни,— скрестил на груди руки Генрих Львович и поджал губы, демонстрируя обиду на сестру за сокрытие сего неожиданно странного факта.

Генрих Львович, как раз обладал душой добрейшей и ранимой, и в меньшей степени аналитическими способностями и необходимой в жизни твердостью, вероятно, поэтому и занимался как адвокат деловыми договорами и нотариальными бумагами.

— О, как ты плохо знал своего хитроумного старика! Это был двуликий Янус! Он не жил! Он играл в жизнь, он играл с жизнью! — в её голосе отчетливо звучало раздражение.

— Ты хочешь сказать, что…

— Именно, — резко оборвала его сестра,— Он всю свою жизнь вёл двойную жизнь, тайную от всех нас. Мне порою казалось, что он и сам не знал, в какой жизни он живет. А почему он дал нам такие заморские имена? Генрих, Артур, Анна!? Да из-за вечных своих детских несбывшихся фантазий. Он и до последних дней любил представлять себя не тем, кем он есть!

— Значит, папаша был совершенно здоров и только играл мнимого больного?! И ты знала об этом и скрывала от меня! Но хорошо, оставим это пока… Но скажи-ка, дорогая сестрица, а для чего ему понадобилось разыгрывать этот спектакль с собственной смертью? Или и тут он перехитрил всех и не умер?

— Это я тоже хочу узнать.

9

Лев Давидович возлежал, точно римский патриций, на своей широкой постели, в тонкой батистовой ночной рубахе, опираясь на правую руку, в то время как в левой он изящно держал бокал с золотым «Моэ и Шандон». Рядом с ним полулежала нимфа лет двадцати трех по имени Екатерина Исаевна, одетая, если можно так определить , в скромный фартучек, едва скрывавший лобок. На ногах нимфы были натянуты белые гольфики, и белые же туфельки на каблучке, точно как у гимназистки младшего класса.

— То лето изменило, пожалуй, всю мою жизнь,— начал Лев Давидович,— Трудно, впрочем, быть уверенным, что оно изменило именно Всю жизнь, ибо жизнь моя никогда не была прожита дважды. А интересно бы… Но, я уверен, повлияло на моё поведение в последующие годы. Лето это чудесная пора, особенно когда тебе девятнадцать. После первого курса юридического факультета я в одиночестве отправился на курорты Черного моря. В то время, как и большинство граждан Державы социализма, я был в свои лета достаточно скромен, сдержан и даже, можно сказать весьма скован в одном известном смысле. Но тем летом юный пуританин познал другую, вовсе не пуританскую сторону жизни и продал душу и тело Дьяволу без колебаний.

Нимфа подсела совсем близко и облокотилась о бедро патриция, томно отпив глоточек из бокала с шампанским. Лев Давидович продолжил, чуть приподняв свой бокал в её честь.

— Пляж находился в пяти шагах от дома, где я снимал комнату. Другие снимали койку за рубль и полтора, но я мог позволить себе снять целую комнату. По утрам на горячую гальку расстилалось махровое полотенце, и пляжник укладывался на него, подставляя южному солнцу все части своего бледного и дряблого тела. Впрочем, назвать моё тело дряблым в те годы было нельзя. Я с раннего детства занимался борьбой, главным образом из-за одной девочки, которую страстно мечтал увлечь собою чуть ли не с первого класса. Но я безумно стеснялся даже приблизиться к ней! Это стеснение, этот отрицательный заряд пуританской энергии преследовал меня всё детство, всю школу, весь первый курс университета, вплоть до того знаменательного лета, когда я вкусил запретный плод и был изгнан из Рая и пал ниц перед земным, простым и самым человеческим плотским соблазном.

Я уже три дня жарился на солнце и вполне прилично загорел, точнее, покраснел, как появилась Она! Вернее их было три грации. Светлана, Надя и Марина. Марина дочь Нади, молодая очень симпатичная девушка двадцати лет, волочившая правую ножку, следствие полиомиелита. Её матушке было около сорока, и в мои годы она мне показалась бабушкой, хотя выглядела очень привлекательно — крупная красивая грудь, чуть полноватое, но весьма стройное пропорциональное тело и милое улыбчивое лицо. Светлана же являла собой молодую двадцатитрехлетнюю хищницу с длинными ногами маленькой грудью и нахальным, манящим взглядом. Она носила чрезвычайно короткие юбки и её смеющиеся светлые глаза беспрестанно искали в толпе подходящую мужскую особь. Она, естественно, первая обратила на меня внимание. На пляже она расстилала своё полотенце подле моего. Следовала за мной всякий раз в воду, когда я решал, что пора окунуться. У меня и в голове не было ничего такого, что бы связывало меня с ней. Я не видел в ней женщины, желающей разделить со мной сексуальные утехи, но только смешливую девчонку, приятного товарища по времяпрепровождению. Но однажды, вынырнув на поверхность воды в очередной раз нашего совместного купания она жалобно позвала:»Левушка! Лёвушка! Помоги!» Я обернулся и увидел, что лифчик её купальника расстегнулся, и она пытается его поймать в воде одной рукой, в то время как другою прикрывает свою обнаженную грудь. Я тут же нырнул и подхватил лифчик. Тогда же я впервые увидел белую со светло коричневыми сосками женскую грудь очень близко от своих глаз, носа и губ. Она нарочно обняла меня, сильно прижимая моё лицо к своей груди. О! Это был миг безумного волнения! Я пытался сопротивляться, но природа молодого организма победила пуританскую ментальность, и я вдруг расслабился и отдался на волю своей обольстительницы. Она потянула меня из воды на берег, чтобы потом увести в свою комнату, но я не мог выйти из воды — плавки мои распирал необыкновенно восставший детородный орган! Она рассмеялась и предложила идти строго за ней нога в ногу. Это выглядело смешно. Я краснел и потел, проходя мимо пляжников, которые все как один, казалось мне, только и смотрят на мой разбухший член.

Через минуту мы оказались у Светланы в комнате, которую она разделяла с Надей и Мариной. Но они оставались ещё у моря, и комната теперь принадлежала только нам! « «Ты первый раз… с женщиной, — несколько удивленно спросила она, стаскивая с меня плавки. ―Да,— смущенно ответил я. — О, так ты девственник! — рассмеялась она и повалила меня на постель,— Какая прелесть! Не бойся, я научу тебя всему! — Она сбросила все свои одежды, и обнаженная, поманила меня в душ. — Первый закон любви чистое приятно пахнущее тело! Поворачивайся, о, какие у тебя крепкие мышцы … и корень будь здоров, а ядра твоей пушки просто прелесть, — говоря это, она очень ласково намыленными руками гладила мои гениталии, руки, спину, ноги. Потом облила водой и высушила полотенцем. Затем потребовала от меня проделать всё тоже самое с ней. Я испытывал двойное чувство: острое желание убежать и… чтобы эта нега не кончалась до конца дней моих».

— Левушка, ты так рассказываешь, что я возбудилась…

— Вот, вот, и Светлана называла меня Левушкой.

— А как тебя ещё можно называть такого нежного, доброго… Прикоснись ко мне… чувствуешь… да?

— О, моя девочка, это правда, ты совершенно ненасытная!

— Но ты же это любишь!

— Катенька, ты мое сокровище! Ни один бриллиант не сравнится с тобой в обрамлении или без! Но ты достойна хорошего подарка, гораздо лучше, чем этот…

Лев Давидович извлек из кожаного портфеля маленькую сувенирную коробочку и протянул её Кате.


10

Следователь продолжал свою работу и в этот день пригласил на допрос Дениса Ферина, охранника, нанятого Львом Давидовичем для обеспечения постоянного контроля над домом, всеми входящими и выходящими людьми и даже только проходящими мимо.

— А что показывают камеры слежения ? Особенно та, что при главном входе? — следователь положил ногу на ногу и пристально посмотрел в глаза Дениса Ферина, охранника, ответственного за техобслуживание камер защиты.

— Она не работала… — замявшись, выдавил, наконец, из себя Ферин.

— Не работала? — лицо следователя отразило недоверчивое удивление, — Именно она-то самая главная, способная пролить свет на тайну семейной трагедии и не работала?! Вы понимаете, что вы теперь являетесь одним из главных подозреваемых? А сколько вообще установлено камер?

— Девять. — Ферин съёжился и побледнел под натиском следователя, знавшего своё дело.

— Одна при входе, дальше…

— При въезде на стоянку. За домом. У черного входа. В салоне. На лестнице, ведущей на второй этаж. На балконе. И ещё две на крыше. Все связаны с частной охранной компанией на соседней улице менее ста метров от дома.

— И все работали исправно, кроме той, что должна поставлять главную информацию, камеры при входе? И именно в этот день?!

— Может она испортилась и раньше…

— Вы не проверяете камеры каждый день?

— Не обязательно. Это не военный объект, в конце концов.

— Гм… Но вы же знали, что в доме находятся драгоценности.

— Мне об этом ничего не известно.

— Гм. Вас нанимает, богатый человек в частный особняк, и вы не знаете для чего ему нужна защита?

— Это не мое дело. Я представляю частную компанию и обеспечиваю объект камерами слежения и сигнализацией высшего качества. Другие подробности жизни заказчика нас не интересуют.

— Хорошо, Бог с ним. А в спальне покойного, где он проводил большую часть жизни, особенно последнее время не было камеры?

— Нет.

— Вот как! Почему?

— Он просил не ставить камер ни в одной из спален.

— Гм. А где вы лично были в тот день и в тот час?

— Я… я был на другом объекте. В другом конце города.

— Гм. Интересно. Кроме вас кто-нибудь ещё имеет доступ к этим камерам?

— Нет.

—Где в настоящий момент находятся все камеры слежения?

— На своих местах.

— Точно там же точно те же?

— Точно.

— Я пришлю нашего специалиста. Он соберет все камеры и сделает проверку в лаборатории.

— Вероятно, это ваше право, — без энтузиазма отозвался Денис Ферин, находившийся в откровенно стрессовой ситуации впервые, — но на это время дом всё равно должен охраняться… У меня договор на целый год.

— Не переживайте, мы заменим все камеры нашими.

11

На Н-ской улице, прилежащей к Невскому проспекту в незаметном старом доме в первом этаже располагалось частное сыскное бюро под названием «Филин». Генрих Львович зашел в подъезд, поднялся несколько ступеней и позвонил. Обитая коричневым материалом дверь отворилась, звякнули при входе колокольчики, и гость оказался в совсем маленькой приемной, где у окна выходившего во двор-колодец, столь типичный для Петербурга, стоял стол, за которым сидела серьезная хорошо одетая дама постарше средних лет. Она вежливо улыбнулась вошедшему, и пригласила сесть в кресло перед её столом.

— Вы назначили встречу с Юрием Ивановичем на 20:15? Господин…

— Фридланд Генрих Львович… Совершенно верно. Только я бы попросил Вас с самого начала держать всю информацию о моем визите сюда и, особенно о моем имени, абсолютно дискретно.

— Вы можете на нас совершенно положиться, Генрих Львович. Меня зовут Елена Дмитриевна, я секретарь Юрия Ивановича, он уже ждет Вас, и Вы можете быть уверены, что он Вам поможет.

Она доброжелательно на сей раз улыбнулась взволнованному, и несколько растерянному клиенту и, постучав, распахнула перед ним дверь в кабинет частного детектива.

— Доброе утро, Генрих Львович! Рад Вас видеть, прошу Вас,— поднялся ему навстречу невысокий лысеющий мужчина с бледным тщательно выбритым лицом лет шестидесяти и крепко пожал гостю руку,— присаживайтесь вот, пожалуй, здесь Вам будет удобней. — Он указал на кожаное потертое кресло перед небольшим журнальным столиком и сам, выйдя из-за своего рабочего стола, сел напротив.

— Юрий Иванович Карп, частный следователь компании «Филин, собственно её основатель. Имею хороший опыт работы в наших органах безопасности и правозащитных органах. Имею контакты со службами безопасности и, если дело принимает особо опасный характер, ставлю их в известность. Но, как правило, до этого не доходит, и мы справляемся сами. — Все это следователь произнес успокаивающим голосом .

— Да, я помню то шумное расследование убийства в Казино. О Вас еще писали как об очень ответственном и серьезном детективе. Но у меня несколько другого рода ситуация. Мой батюшка скончался у себя дома при несколько странных обстоятельствах…

— Могу я предложить Вам чашку чаю или кофе?

— Чаю, пожалуй.

— Елена Дмитриевна, пожалуйста, две чашки чаю… — поднявшись и приоткрыв дверь, попросил он у секретарши,— Вы предпочитаете шиповниковый или зеленый или самый простой?

— Простой.

— Хорошо. Елена Дмитриевна два простых чая.

Они устроились друг против друга. Генрих Львович собирался с мыслями. Последние дни ему стало как-то уж очень тяжело жить. Неуютно жить. Привыкший к весьма спокойному распорядку часов и дней работы и отдыха, когда он точно знал, что его ждет завтра и послезавтра и через месяц, он вдруг оказался в черт знает какой пугающей, нет даже страшной, по настоящему страшной ситуации. Самое основное, что страшило его, так это и необъяснимость происходящего, и неизвестность будущего.

— Дело в том, уважаемый Юрий Иванович, что мой батюшка был одним самых крупных знатоков в области бриллиантов. Это у нас семейное. Я, правда, не пошел по его стопам, да и сестра и младший брат нет, но все дядья и тетки так или иначе связаны с этим необыкновенным и мало известным миром. Так вот…

И Генрих Львович рассказал детективу всё что знал. Он пришел к Юрию Ивановичу не случайно, а по рекомендации коллег, поэтому доверял ему заранее и можно сказать даже слишком. Но, впрочем, это было в характере Генриха Львовича доверять людям, пренебрегая возможными каверзами их души.

— Итак, Генрих Львович, я выслушал вашу необычную, прямо скажем, историю, но… — он сделал паузу и пытливо посмотрел на клиента,— я так и не понял, чего именно вы от меня ожидаете. Найти завещание?

— Завещание… — раздумчиво повторил Генрих Львович,— нет, то есть да… Но это ведь, пожалуй, на сей час и не главное… Я бы хотел, чтобы вы помогли мне разобраться в целом, что тут происходит и что произошло и, главное, нашли первого свидетеля, Екатерину Исаевну Рюмину, сиделку отца, видевшую его последней! И, вероятно, знающей о нем очень многое, чего не знаем мы.

— Вот теперь мне понятно.

— Хорошо, но вы должны провести расследование совершенно дискретно. Никто не должен заподозрить о вашем расследовании и о вашем существовании вообще... Я готов даже взять с Вас письменное обязательство…

— Это лишнее…, — поморщился тот,— в нашей этике это и так понятно…

— Вы ничего не записывали из нашего разговора, неужели полагаетесь на свою память?

— Как раз наоборот, Генрих Львович, вся наше беседа записана на магнитофон и у меня будет время всё внимательно прослушать ещё раз. Полагаю, однако, мне придется побеспокоить вас и не однажды.

— С этим нет никаких проблем. Но только не по домашнему телефону и не по сотовому.

— Разумеется.

12

Артур Львович отказался жить у брата на время своего пребывания в Петербурге, хотя тот настойчиво приглашал, и снял маленький уютный номер в новой частной гостинице в самом центре за удивительно умеренную плату. Особняк отца оцепили на время расследования и закрыли. На его отказ жить у Генриха Львовича, было много причин. Главная из них заключалась в его желании провести собственное расследование. Начал он с господина Федора Ивановича Коконина, личного водителя Льва Давидовича . Артур знал Федора, как его просто называли в семье, много лет. Он был, в некотором смысле, доверенным отца, так, по крайней мере, полагал про себя Артур. О человеке этом почти и не было сведений, кроме того что происходил он из финнов, и этим гордился, имел где-то семью, кажется жену и дочь, и по-собачьи был предан Льву Давидовичу. Годов ему было около шестидесяти, то есть чуть меньше чем хозяину, и выглядел очень уравновешенным, очень молчаливым и весьма замкнутым человеком. Лицо круглое, бледное с маленькими светлыми глазами выражало равнодушие ко всему, а прямой редкий русый с сединой волос уже не мог скрыть лысину. Одевался он всегда педантично, костюм, белая накрахмаленная и отутюженная рубаха и непременно галстук, часто подарок патрона. Хотя принимая дары Льва Давидовича, носил он галстуки всё же свои, старомодные, по своему вкусу, и трудно было объяснить это его врожденное упрямство. Впрочем, мода меняется и бывали времена, когда именно эти его старые галстуки выглядели весьма даже презентабельно. Да и сам Федор Иванович походил на служащего банка или деловой конторы. Он водил старую черную Волгу Льва Давидовича уже около тридцати лет так, что автомобиль превратился в часть его самого, или, по крайней мере, в члена его малочисленной семьи.

— Так что, Федор, мог бы я воспользоваться машиной отца? — приветливо обратился Артур, знавший водителя с самых первых лет своей жизни.

Федор потупил взгляд и замялся.

— Как?! — удивился Артур, — Разве его средневековая Волга не может быть предоставлена в мое распоряжение? Только на время, что я здесь! А, Федор?

— Артур Львович, это не его машина.

— Как так? А чья? — с неподдельным изумлением уставился на Федора молодой наследник.

— Моя.

— Твоя?! Ты её выкупил у отца?

— Она всегда была моей. Я сам купил её.

— Но на деньги отца.

— На свои деньги.

— Ты хочешь сказать, что отец снимал на прокат машину с водителем, с тобой, то-бишь, всю свою жизнь? Так?

— Так.

— Интересно… Это, пожалуй, объясняет, почему он не сменил свой старый драндулет на Мерс!

Федор промолчал.

— Ну, хорошо, а у тебя я могу попросить машину?

— Артур Львович, я могу вам предоставить машину только с водителем.

— С тобой, то есть?

— Точно так.

— И будешь возить меня, куда я захочу и когда я захочу, так?

— Так.

— То есть, как и отца.

— Да.

— Что ж, это может и к лучшему. Ты здесь свой, а я чужой.

— Вы не чужой.

— Для тебя не чужой, а для места этого уже чужой… А помнишь, как ты меня мальчишкой сажал за руль и давал первые уроки? Помнишь ли, дядя Федя?

— Хорошо помню.

— Ну, так поехали! Прокати меня по Невскому, а потом на Старый Невский заедем, где у нас квартира была, помнишь? А Волга-то какого года?

— Семьдесят седьмого.

— Что?! Мы же в двадцать первом веке, Федор!

— Не переживайте, Артур Львович, даром, что семьдесят седьмого, а вы вот посмотрите.

Они прошли к гаражу. Федор открыл дверь и зажег свет. Перед ними стояла блестящая, начищенная ваксом черная Волга выпуска 1977года, как будто только сошла с потока. Личный водитель Льва Давидовича нажал кнопку электронного ключа и машина, мигнув огнями, открыла двери. Артур с любопытством заглянул внутрь. Весь блок управления и щиток со спидометром и прочими показателями оставался, как у той самой старой Волги, но кожаные сиденья, с мягчайшей черной кожей, кондиционер воздуха, динамики со всех сторон, радио—диск система и антенна для переговоров по мобильному телефону говорили, что в машину вложено гораздо больше, чем можно судить по внешнему виду.

— О! — только и вырвалось у Артура.

Он посмотрел на Федора и заметил выражение чувства гордости, на этом маловыразительном обычно лице, и счастливый блеск глаз.

— Едемте, Артур Львович? — водитель распахнул дверцу перед гостем.

Артур сел со стороны, Федор занял место за рулем. Нажал какую-то кнопку под рулем и машина бесшумно завелась. Артур пытался прислушаться к работе мотора, но ничего не было слышно. Волга медленно и плавно выехала из гаража.

— Не похоже, что здесь стоит движок Волги… А, Федор?

Федор молчал и таинственно улыбался, впрочем, пытаясь придать своему лицу всегдашнюю серьезность.

13

Андрей Степанович Мартынов, полицейский следователь, вел дело не спеша, методично, вызывая на допросы всех без исключения лиц, так или иначе приближенных к покойному. Он беседовал с одними, отпускал, говорил с другими, потом вызывал снова первых. Эта его методика заставляла слабых людей бояться его, а сильных раздражала, вызывая у них постоянное беспокойство. На сей раз, он пригласил личного водителя Льва Давидовича, господина Федора Ивановича Коконина.

— Доброе утро, уважаемый Фёдор Иванович! — с самой располагающей улыбкой сел за стол напротив подследственного полицейский детектив, — Я следователь Андрей Степанович Мартынов, — он внимательно и по-прежнему весьма дружелюбно глядел на личного шофера покойного господина Фридланда .

Следователь любил проводить допросы, или, как он сам предпочитал называть их, беседы, в уютном кабинете Льва Давидовича за его столом из мореного черного дуба с картинами и зарисовками Репина, Левитана, Иванова на стенах. Это были маленькие картины, но цены им, конечно, сегодня не было.

— Здравствуйте, — спокойно и даже со скукой отвечал ему Федор.

Он был одет как всегда весьма педантично в старый, но добротный темно синий костюм, белую сорочку и старомодный синий в косую полоску галстук.

— Позвольте спросить Вас Федор Иванович, сколько лет вы обслуживали покойника?

— Услугами нашего таксомоторного парка покойный пользовался давно.

— Сколько?

— Двадцать или больше лет, — уклончиво отвечал ему водитель.

— И чего?

— Простите?

— Я спрашиваю чего ради, вы русский человек, гордый человек, столько лет угробили, прислуживая этим иноверцам? Из-за денег?

Федор Иванович замер на секунду, кровь вдруг подступила к его бледному лицу, которое, впрочем, осталось непроницаемым, даже, пожалуй, стало ещё более непроницаемым. Это, легкое покраснение его щек и ушей, было единственным, что выдало минутное волнение его души. Следователь, кажется, не обратил на это никакого внимания.

— Я таксист в парке. Мы все работаем ради денег.

— Федор Иванович, дорогой, расслабьтесь. Хотите, я принесу вам стакан воды или чаю?

— Нет, благодарю.

— Вы так напряжены, я вас понимаю, смерть патрона, следствие, подозрение, допросы, или я бы определил как беседы со мной, но… я хочу сказать вам, уважаемый Федор Иванович, — следователь подошел к стулу на котором сидел водитель и, приблизив своё лицо, тихо и твердо произнес, — я вас ни в чем не подозреваю.

Он дружелюбно похлопал по плечу водителя и вернулся за стол.

— Ну, вам уже лучше? А вы знаете, Федор Иванович, я ощущаю с вами какую-то особую легкость. Отчего бы это?

— Не могу знать.

— Я вам отвечу. Потому, что мы с вами оба восточные славяне и я вижу в вас своего партнера. Я прав, Федор Иванович?

Он пытался заглянуть в глаза Федору, но тот упорно глядел вниз, словно изучал рисунок половиц дорогого паркета и молчал.

— Вы не желаете со мной сотрудничать? — с откровенным удивлением воскликнул после паузы Андрей Степанович.

— Я отвечаю на все ваши вопросы.

— Но я имею в виду более тесное сотрудничество. Вы понимаете?

— Нет.

— Гм. Хорошо. Расскажите тогда подробнее о семье Фридланд.

— Я мало знаю о семье покойного.

— Вот как!? Прослужив у них тридцать лет, и ничего не знаете о семье?

— Я не служил у частной семьи, я был простым таксистом.

— Ужели? Простым? — следователь мрачно замолчал, побарабанил пальцами по столу, — я все ещё питаю надежду, глубоко уважаемый Федор Иванович, что мы поймем друг друга и начнем сотрудничать.

Он прищурил глаза и во взгляде его на сей раз, промелькнуло недоброе.

— Мы сотрудничаем. Я отвечаю на все ваши вопросы.

— Гм. Отлично. Тогда ответьте мне, знакомы ли вы с Демьянычем?

Водитель задумался на секунду.

— Знаком.

— Я с ним тоже познакомился. Он долгое время был директором таксомоторного парка, где работали вы.

— Так.

— Я знаю, что так, Федор Иванович, так вот он сообщил мне, что вы практически не выезжали на обычные заказы, как любой другой таксист, а только определенные, поступающие от семьи Фридланд. И вы ему отстегивали за это мзду. По уговору. Но скоро вы совсем перестали появляться на службе, хотя формально и продолжали числиться в штате таксомоторного парка.

— Я продолжал работать в парке.

— Но Демьяныч сообщил обратное.

— Он давно вышел на пенсию.

— Но ещё когда работал, он сказал, что помнит, как вы практически полностью переключились на обслуживание семьи Фридланд. Причем без накладных, без официальных вызовов, без налогообложения. А это, Федор Иванович, нарушение закона. За одно это, вас могут посадить на несколько лет и конфисковать имущество.

Водитель сидел очень тихо, казалось, не дыша, и лицо его не выражало ничего, кроме, пожалуй, полнейшего безразличия к происходящему.

― Что ж, на сегодня всё. Но, подумайте, уважаемый Фёдор Иванович, я рассчитываю на ваше благоразумие.

14

Спустя три дня после встречи г-на Фридланда, старшего сына, с частным детективом они свиделись вновь. Вечер выдался тихий, морозный. Снег на улицах города, сброшенный на обочины дорог, потемнел, но не растаял, а даже приятно поскрипывал под башмаками. Генрих Львович вышел из своей конторы и не успел захлопнуть дверь автомобиля, как в стекло постучали. Он вздрогнул от неожиданности, будучи весь в своих мыслях. Снаружи стоял частный детектив Юрий Иванович Карп. Генрих Львович пригласил его в машину.

— Добрый вечер, Генрих Львович!

— Добрый!

— У меня для вас новости.

— Вас подвезти?

— Да, к моему дому, пожалуйста. Это рядом, но в этот час займет минут двадцать с нашими-то пробками. А пока мы поговорим.

Они тронулись. Мерседес Генриха Львовича плавно вырулил на Невский и вклинился в медленный поток машин.

— Я обнаружил следы Екатерины Исаевны.

— Вы быстро работаете, всего три дня…

— Спасибо. Она в день смерти вашего батюшки отбыла поездом в Москву. В Москве я пока следов её не нашёл, но найду. В любом случае всё выглядит не случайно.

— Вот как? Вы так думаете? Это становится интересным… А я то верил… Боже! Как я был наивен!

— Да. Не совсем простая история. А вот скажите мне, Генрих Львович, кто подбирал сиделок вашему батюшке? Вы, он сам, ваша сестра доктор Озерова или его личный врач доктор Розовская?

— Не могу сказать. Право, не знаю.

— А кто ни будь, проверял их документы, удостоверение медсестры, скажем?

— Я полагаю, Алла Ильинична Розовская проверяла. Она личный врач отца уже много лет и, я думаю, это было в её компетенции.

— В таком случае я сделал ещё одно открытие, Екатерина Исаевна не была профессиональной медсестрой. У неё было, быть может, максимум удостоверение сестры гражданской обороны. Это знаете ли такой курс, который проходят во всех училищах. Её же специальность была танцовщица карде балета.

— Вы шутите!

— Ничуть.

— Это правда, что я всегда при встрече с ней поражался легкости её движений, игривости взгляда, хрупкости стана, но я относил эти черты на счет её внутренней природы… Впрочем… да, да, все сиделки отца были чем-то очень похожи… — Генрих Львович резко повернулся к Юрию Ивановичу, пораженный собственным открытием,— Послушайте! Они все были танцовщицами?!

— Направо, Генрих Львович, Садовая сейчас перекрыта. Остановите здесь. Занятно, не правда ли? Я вас найду при необходимости.

— Спасибо, голубчик. Вы мне очень симпатичны.

— И вы мне, Генрих Львович. До свидания.

15

Вечером поднялась метель. Невский перед Новым годом выглядел празднично. В Елисейском магазине была толкотня. Юрий Иванович стоял уже с покупками у кассы, как его кто-то окликнул. Он обернулся. Перед ним стоял следователь Мартынов.

— Здравствуйте, Юрий Иванович! Не узнаете? Андрей Мартынов. Вы у нас криминалистику преподавали.

— Да, да, здравствуйте. Как ваши дела?

— Спасибо. Отлично. А вы, Юрий Иванович, нынче, я слышал, на пенсии?

— Да. Хватит. Пора ведь и на покой. Простите, моя очередь…

Он расплатился и вышел с покупками в обеих руках на улицу. Однако следователь Мартынов последовал за ним.

— Вы меня извините, Юрий Иванович, вы у нас слыли за лучшего детектива и всегда вас в пример ставили… а у меня теперь дельце весьма заковыристое. На первый взгляд всё очень даже просто, а вот как начинаешь копать... Юрий Иванович, не могли бы вы консультацию мне дать? Выслушать дельце и проанализировать вместе… Уверяю вас, очень пикантное дело, вам понравится.

— Что ж, позвоните мне домой. Только в будний день и, пожалуйста, вечером.

Юрий Иванович без особого энтузиазма продиктовал домашний телефон и они расстались. Цепкая память частного детектива высветила отрезок времени, когда он преподавал в милицейской школе, а ныне полицейской, криминалистику и этого неприметного, серого даже, и внешне и по своим способностям, полицейского. Но только это и больше никаких особых примет не сохранилось в мозгу Юрия Ивановича от встреч со своим бывшим учеником Андреем Степановичем Мартыновым.

16

― Спасибо, Фёдор,- поблагодарил водителя Артур, когда они после поездки по Невскому зашли к нему в номер в маленькой частной гостинице на Н-ской улице близ Невского проспекта. Номер был достаточно просторный, стены, выкрашенные розовой краской с мелкими зелеными цветочками и светлая деревянная мебель, создавали чувство покоя и уюта,– А я тебе маленький подарок привез. Помню, ты любил подобные вещицы.

Он достал небольшую картонную коробку и подал Федору Ивановичу. Тот взял её, и можно было заметить, как руки его дрогнули. Тем не менее, скрывая волнение, он открыл коробку, вынул предмет, завернутый в слои мягкой оберточной бумаги, развернул, и перед его глазами оказалась небольшая копия статуи Свободы, что встречает всех прибывающих в Америку через Нью-Йоркский порт. Статуя была сделана из бронзы и весила прилично, но главное, факел свободы в её руке горел ярким лучистым светом. Федор Иванович обомлел и сел на стул. Как зачарованный ребенок смотрел он на маленькую статую с горящим факелом. На глазах его заблестели слезы. Может быть, первый раз в жизни. Во всяком случае, Артур видел слезы на глазах преданного водителя отца впервые.

—Что ты, дядя Федя! Что ты! А вот ещё я флажки привез для Майи. Она, я помню, любит собирать флажки разных стран. Вот американский, а вот мексиканский и канадский

— Спасибо. Ты о ней подумал… только нет её больше с нами.

Артур замер.

— Умерла… Фиброз легких. Нет лечения у нас. И у вас нет. Я теперь…

Фёдор Иванович осекся, сдерживая себя от нахлынувшего было желания поделиться своим горем с кем-либо, и замолчал.

­­— Вот как…- растерянно и грустно произнес Артур,- но, что теперь с тобой? Что? Говори!

— Я теперь … один… - после колебания ответил он,- Не нужно, Артур Львович, не нужно вам знать этого, к вам это не относится.

— Конечно, относится! Дядя Федя! Мы же одна семья! Или забыл, чем я тебе обязан?! Жизнью, дядя Федя! Как ты меня мальчишку со льдины снял у Петропавловской крепости, а? Забыл? Не ты, уплыл бы я в тьму-таракань и конец.

— Было.

— Я тебе этого до смерти не забуду. Ведь это только сейчас я понял, чем ты рисковал тогда, когда в ледяную воду прыгнул – собой и своей семьей! Значит, говори теперь всё до конца.

— Артур Львович… я теперь один. Моя Ольга Сергеевна скончалась сразу после похорон Майи. Она и всегда болезная была, а тут ещё сердце.

— Вот как…

— Я бы уехал, да куда? Дом то мой здесь был, в Карелии. Я ведь финн по рождению и фамилия моя никакая не Коконин, а Коокконен. И усадьба с большим домом находилась в Куоккала, что нынче Репино по-русски. А во время войны тридцать девятого года с Советами отец мой погиб от пули, мать от чахотки, дом сожгли, усадьбу разорили. А то какая красота была. Отец лесником служил. Разные виды деревьев привез и на своем участке высадил. Да сегодня туда не пройти, нувориши все земли захватили, дачи за каменными заборами себе понастроили.

В эту минуту в дверь комнаты довольно сильно и настойчиво постучали.

— Кто там?! – вздрогнул Артур.

— Следователь Мартынов. Откройте, Артур Львович.

17

Утро в Петербурге выдалось морозным, и в доме Фридландов было прохладно. Топили только во время встреч, которые назначал следователь Мартынов. В это утро он пригласил личного доктора покойного Аллу Ильиничну Розовскую.

― Проходите, Алла Ильинична, садитесь. Как вы себя чувствуете?

― Спасибо… Я в порядке. Но не могли вы подождать прихода адвоката…

― Это Аркадия Петровича, что ли?

― Да.

― Он разве и ваш адвокат?

― Не лично мой, но… мы с ним знакомы и… он знает всех…

― И вы решили поручить ему защиту ваших интересов. Так?

― Почему меня нужно защищать?

― Конечно, не нужно, это просто юридическое выражение. Тем не менее, он опаздывает, а мне дорога каждая минута. Собственно, вопрос к вам, доктор, очень простой: причина смерти господина Фридланда?

В этот момент тяжелая дубовая дверь кабинета Льва Давидовича бесшумно отворилась и на пороге показалась высокая фигура Аркадия Петровича Бергмана, адвоката покойного.

―Простите Алла Ильинична, Андрей Степанович, за опоздание, не в моих правилах, но что поделать – пробки.

Он внимательно осмотрел присутствующих и, сняв пальто и меховую шапку, уселся в кресло рядом с письменным столом, за которым важно восседал следователь.

― Продолжайте допрос, Андрей Степанович.

— Это не допрос, уважаемый Аркадий Петрович, это собеседование. Я свято верю в презумпцию невиновности, а потому рассматриваю всех, кого я, по долгу службы, обязан расспросить, как моих друзей и партнеров.

― Похвально. Прекрасный подход и очень умный.

―Спасибо. Мы остановились с Аллой Ильиничной на причине смерти её подопечного.

― Остановка сердца на почве обширного инфаркта миокарда.

― Гм. Но он ведь получал поддерживающую терапию. Не так ли?

― Да, но его сердце не читало наших учебников. К тому же сердечная мышца уже была слаба из-за рубцов от предыдущих инфарктов.

― Это означает, уважаемая Алла Ильинична, что на вскрытии диагноз должен быть подтвержден. Правильно?

― Да.

― Что ж, тогда мы произведем эксгумацию тела и проверим. У нас есть очень опытные прозекторы. Вы согласны, Алла Ильинична?

― Я не понимаю на каком основании нужно делать эксгумацию… Разве есть подозрение в насильственной смерти? – с некоторым раздражением произнесла доктор.

―И в любом случае, уважаемый Андрей Степанович, к сожалению, эксгумацию произвести не представляется возможным,- очень весомо вступил в разговор адвокат Бергман.

―Почему это? Я получу все необходимые санкции.

― Уважаемый Андрей Степанович, дело не в формальностях, а в том, что тела уже нет.

― Как так?- подскочил с перекосившимся лицом полицейский следователь.

― По завещанию покойного я предал его останки кремации.

― Но завещания-то нет!

― Нет. Но у меня есть личная просьба Льва Давидовича, пусть земля ему будет пухом, и устно и письменно о кремации его тела и его желании развеять прах над Невой… А это имеет юридическое основание, как воля покойного при жизни, выраженная им в полной памяти и сознании.

― И вы исполнили его волю?

― Исполнил.

―И развеяли?

― Развеял.

― И когда же это случилось?

― Днями. С Троицкого моста. Нева ещё не покрылась льдом и ветер северный, порывистый развеял прах усопшего, светлая память, над водою и река поглотила его, как он того и желал.

― А почему не осуществили вскрытие в больнице сразу после смерти?

― Не было причины. Медицинское заключение налицо. Дети не были заинтересованы. У нас сегодня, как вы знаете, для вскрытия post mortem требуется согласие семьи. И, слава Богу, что так.

― А это письмо… ну, с просьбой покойника о кремации оно у вас?

― Вот. Прошу.

― Оригинал?

―Абсолютно. Копию я заверил у нотариуса и оставил себе.

Андрей Степанович Мартынов сидел бледный, пот лился с висков на щеки и выглядел он ужасно разочарованным человеком. Более того – убитым неожиданным поворотом событий. Вся тщательно выстроенная им цепочка следствия разрывалась к чертям собачьим и он оставался у разбитого корыта. И, тем не менее, он чуял, чуял чутьём ищейки, что тут что-то не так!

― Мы можем быть свободны? – после продолжительной паузы спросил Аркадий Петрович.

―На сей момент да. Но… возможно я ещё пожелаю побеседовать с Аллой Ильиничной.

― Она всегда к вашим услугам.

18

На Н-ской улице, там же где находилось сыскное агентство «Филин» во втором этаже располагалась и квартира частного детектива Карпа.

Следователь Мартынов позвонил в звонок у двери, ему открыла очень приятная дама средних лет и пригласила войти.

― Проходите, Андрей… - поднялся из кресла ему навстречу хозяин.

―Степанович. Но лучше просто Андрей. Я же к вам неофициально.

― Чай? Кофе?

― Чаю. Благодарю. Только не этих там цветочных, английских, а нашего, обычного.

―Наш обычный это Индийский, вы имеете в виду? Леночка, принеси нам, пожалуйста, два чая, ну и чего ещё к чаю.

Елена Дмитриевна поставила на стол в гостиной печенье, конфеты и вазочку с вареньем.

― Крыжовниковое, собственное, чуть кисленькое , но очень вкусное, - с улыбкой произнесла она и уселась с мужчинами за стол.

Андрей Степанович заерзал на месте. Зазвонил телефон. Елена Дмитриевна поднялась и вышла в другую комнату.

― Гм, я внизу при входе заметил вывеску агентства «Филин». Странно, подумал, ведь конкурент вам. А потом поразмыслил и решил спросить, не ваше ли это агентство?

― Моё. Приходиться подрабатывать по мелочам.

―Вот как! А я думал вы совсем на пенсии. Сидите себе на даче, в саду огороде разводите помидорчики, огурчики…

— Дача дело хорошее, у кого она есть, а пенсии маловато, чтобы дачу содержать. Вот и подрабатываю по мелочам.

― И правильно, Юрий Иванович, вам-то с вашим опытом и карты в руки. Я вот тоже думал, выйду на пенсию, открою свою контору. Но до пенсии мне далеко, так позвольте к делу. В нашем участке поступило сообщение о смерти одного господина у него дома. Я приехал. Скорая, правда, меня опередила. Но покойника я видел до того как его увезли. Человек этот богатый еврей. Жил в своем частном особняке в очень престижном районе. Не могу вам сообщить все подробности, Юрий Иванович, но очень богатый особняк, как наши дворяне жили. Покойный…

В эту минуту вернулась Елена Дмитриевна и поставила на стол кекс и сахар. Затем подала чай и, присела было к столу.

― Лена, извини, Андрей Степанович не совсем к нам в гости, он ко мне по личному делу…

― Извините, господа, важные мужчины! Хотела составить вам компанию, – опять же с улыбкой поднялась она и вышла из комнаты.

― Спасибо, Лена. Продолжайте, Андрей Степанович.

Мягкий свет старомодной люстры освещал главным образом стол в центре комнаты, оставляя все остальные предметы в тени. Это придавало обстановке некоторую таинственность.

― Ваша жена очень приятная женщина, Юрий Иванович, и такая понятливая.

― Спасибо. Так что вас заставило заподозрить неладное?

― А вот что. Старик умер в тот самый день, когда прилетел его сын из Америки. Частная сиделка покойного в тот же день исчезла из дома. Сын его прилетел утром, а появился у дома отца только вечером. Но никто не может сказать, где он был с утра до вечера.

― И что? Пока я криминала не вижу.

― А я вижу. Сиделка никогда не оставляла старика. Это первое. Второе, этот младший сын покойника, как я сказал, прилетел в город утром, а сообщил о своем прибытии брату только вечером, когда он якобы не мог проникнуть в дом отца. Брат его, старший сын покойного, подтверждает звонок около семи вечера и то, что младший брат не мог попасть в дом потому, что ему никто не открыл. Исчезновение сиделки было для него полнейшим сюрпризом. А, Юрий Иванович?

― Хорошо. Каков ваш путь рассуждений?

― Я надеялся, вы мне подскажите путь, Юрий Иванович.

― Возможно, подскажу, а возможно и нет. Так как?

― По–моему, всё очень просто. Они, младший сын с сиделкой, в сговоре. У него дела в Америке идут очень плохо, а тут отец при смерти, зовет попрощаться и богатое наследство сулит… но вот только когда точно он помрет никто не знает, потому что старик уже много лет болен и всё не умирает. Хе-хе, упорный гад! Ну, это я насчет семейных отношений… Сами понимаете, наследство огромное, жид богатый, живет в личном особняке в престижном районе… вот и всем есть охота, наконец, поживиться его деньгами. А парень выглядит щеголем, красавчик, для молодых наших девочек очень пленителен, прямо Ален Делон. Ну вот, он и решил сократить страдания папочки. Но для этого ему нужна была помощница. Лучше сиделки сообщницы быть не может, согласитесь, Юрий Иванович. Вот вам и версия.

Юрий Иванович сидел задумавшись и, казалось, совсем отрешенно, вовсе и не слушая молодого коллегу.

― Мотивы слабоваты, Андрей Степанович. Все ж таки родной сын прилетает прощаться с умирающим отцом, так вы, кажется, сказали, и берет такой грех на душу, – очень весомо произнес, наконец, пожилой детектив,– Ведь ясно ему, что отец умирает, можно ведь подождать и до естественного конца. Не так, Андрей Степанович? Вы бы подождали. И я бы подождал.

― Да, Юрий Иванович, недаром, я к вам пришел! Знал, что умнее вас никого не найти! Однако, у меня ещё один фактик есть. И фактик неопровержимый! Камера слежения у центрального входа в особняк в тот день не работала! Как вам? Вдруг и не работала… ,– полицейский детектив потер руки,– но другие камеры работали. Камеры слежения на крыше зафиксировали движение людей по улице перед домом. И вот, в 19:06 на видео записи видим, как к особняку приближается молодой человек, а именно, младший сын покойного, а в 19:07 на улице против особняка появляется «из никуда» девушка в черном пальто с капюшоном и быстро удаляется в противоположном направлении. Он мог войти только в дом, она могла выйти только из дома. В 19:20 виден на улице Мерседес старшего сына, поворачивающий на стоянку за домом, который приехал по зову младшего. Славная история, а?

― Продолжайте, Андрей Степанович.

― Нравится, дельце–то, а?! Спасибо, Юрий Иванович. Но это ещё не всё. Если младший сын покойника был у меня в руках, то девушки–сиделки не было. Ия бросился на её поиски. И, что вы думаете, Юрий Иванович?

― Нашли.

― Именно! Но где!? – полицейский следователь уже вошел в раж и забыл, что пришел на пару минут, а сидит уже почти час. Андрей Степанович встал, расправляя плечи, и оперся о спинку стула, – В Москве! Боже правый! Она сбежала в Москву в день смерти её подопечного! А! Юрий Иванович? Как вам это?

― И что? Я хочу понять одну вещь, уважаемый Андрей Степанович, на каком юридическом основании вы начали расследование?

― Как на каком? В день смерти больного его сиделка сбежала. Почему она сбежала? Вот вам и повод.

― Поступила жалоба от семьи о подозрении в насильственной смерти покойного? Заключение врача установившего смерть и причину смерти, было подозрительным?

― Нет, но… сиделка сбежала в день смерти, может даже в час смерти, может сама и способствовала смерти. Может, прихватила с собою иные драгоценности, дом этот очень богат. В тот же час, в ту же минуту, словно по сговору, появляется младший сын покойника, он же первое заинтересованное лицо в смерти папаши. И в тот же день главная камера слежения при входе не работает! Какое совпадение! Это ли не повод для начала следствия, а? Юрий Иванович?

― Абсолютно нет. Всё в вашей версии построено на «может быть»! А где факты? Где доказательства? Кто видел, как сын вошел в дом? Где факт того, что он зашел в комнату к отцу? И что потом вышел на улицу? Есть ли факты, что сиделка что–то украла? Был ли предъявлен иск в полицию или страховую компанию?

― Нет, но всё это можно проверить. Но знаете, я ведь и в участок никого не приглашаю, а именно в особняке покойного веду дело.

― Но где же юридическое основание для начала расследования? Поступила жалоба о подозрении в убийстве старика?

― Вы хотите сказать, что я веду следствие незаконно?

― Именно противозаконно. И если у этой семьи есть хороший адвокат, он сможет сделать вам большие неприятности. Самоуправство, злоупотребление, даже попытка вымогательства.

― Да, что вы? Хотя сегодня, конечно, с нашим–то либерализмом…

― И хорошо, что так. Законность должна преобладать.

― Но не для преступников.

― Для всех. Иначе руби головы неверным. Не этого же вы хотите.

― Семантика, Юрий Иванович. Всё дело в определении кого назвать неверным, а кого предателем.

― Мы с вами соскальзываем на политику.

― А почему бы не поговорить и о политике? Сегодня у нас свобода. Правительство избранное, парламент избранный, пресса свободная, язык и то свободный, открытый для всякой грязи! Вон как русский язык испоганили. Драйвер, шейкер, тостер, финишно, секонд хенд, тьфу! А эти провайдер, продюсер, ноутбук?

― Да всегда такое было.

― При советской власти больше заботились о чистоте русской речи.

― А вы, Андрей Степанович, разве не пользуетесь иностранными словами в вашей собственной речи?

― Да нет. Стараюсь избегать.

― А газетой не пользуетесь? Митинги не посещаете? Жюри не видели? Штраф не платили? А лифтом не пользуетесь? Или называете его самоподымалщик? А футбол вы любите?

― Ну, разумеется. «Зенит» моя команда!

― Ну, так оба эти слова, и футбол и «Зенит», иностранные, Андрей Степанович.

― Ну, эти слова спокон веков в русском. А вы, я вижу, Юрий Иванович, лингвист! Ужасно интересно с вами, ужасно!

―Да какой там лингвист, просто любознательный человек.

― Ну и отлично. Значит, говорите, нет у меня юридической основы для начала уголовного дела? А нюху своему, интуиции своей, вы верите? Без этого в нашей специальности никак нельзя.

― Без фактов нельзя. Без неопровержимых улик нельзя. А нюх дело не надежное. Он ведь и обмануть может, особенно если нос заложен.

― А вы шутник, Юрий Иванович!

― А вот сохранение здорового общества зависит от соблюдения основ законности. Это я уже без шуток вам говорю, Андрей Степанович.

― Спасибо вам за урок демократии, Юрий Иванович. Доброй вам ночи.

― И вам, всего наилучшего.

Они распрощались у дверей. На улице полицейский следователь снова обернулся на окна квартиры во втором этаже и снова обратил внимание на вывеску «Филин» в первом.

― А он не прост этот Филин Иванович.

19

Генрих Львович снял теплое пальто с бобровым воротником и повесил на вешалке в прихожей квартиры сестры. Анна Львовна поставила перед ним домашние тапочки и он переобулся.

― Проходи, Генрих, мы ждали тебя с ужином. Григорий угощай гостя,– обратилась Анна Львовна к мужу.

Инженер Озеров Григорий Павлович , муж Анны Львовны, был весьма представительным мужчиной, с густой русой шевелюрой и холеным лицом. Он говорил баритоном, красиво выговаривая каждое слово, точно диктор на радио.

― Так что ж тут угощать, чай не чужой, Генрих, дай я тебе нашей наливочки вишневой налью. Прелесть, собственного изготовления. И вот салатик бери…

― Ну, за успех мероприятия!

― Какого?

― Ну, этого… с наследством…

― Да, ситуация пиковая. Аня, почему ты так на Артура бочку катишь? – обратился к ней брат.

― Мне кажется, он что–то знает и скрывает.

― Неужели ты думаешь, что он мог…

― Нет. Не он убил.

― Ты сказала, УБИЛ? Аня? Ты подозреваешь кого–то? – встрепенулся Григорий Павлович.

― Послушайте, я ничего не знаю, кроме того, что наш отец действительно жил двойной жизнью. Для чего это ему было надо и почему, я не могу понять, но то, что он мог позволить себе любые условия бытия я знаю однозначно.

― Положим, что мог, но для чего скрывать от нас и всего мира своё здоровье, свою силу, свою значимость, наконец! Ведь он же слыл за лучшего эксперта по алмазам и другим драгоценным камням. И всё это официально! – Генрих Львович от переполнявших его переживаний взмахнул рукою и сбил хрустальную рюмку с густой вишневой наливкой. Она потекла по белой скатерти, точно густая кровь.

― Кровь… течет словно кровь… Прости Аня! – Генрих очень разволновался.

― Ну, ну, Генрих, надеюсь, ты далек от всяких суеверий и мистики,– подбодрил его Григорий Павлович.

Он поднялся, принес из кухни салфетки и промокнул скатерть. Потом сел и снова налил всем.

― Я другого не понимаю, дорогие мои,– продолжил он, после выпитой рюмки,– на каком юридическом основании этот следователь начал расследование? Вы что пожаловались в полицию?

– Нет, только уведомили, как и полагается.

― Или заявили, что есть некое подозрение в насильственной смерти?

― Что с тобой, Гриша, не приведи Бог!

― Так что тогда? Что ни будь пропало?

― Генрих, а ведь Григорий прав! Ничего не пропало, и никто заявлений в полицию не подавал, – вступила Анна Львовна,– Почему это он нас допрашивает, а мы как бараны отвечаем ему и даже боимся его?

― Честное слово, не понимаю! Чепуха какая-то! Ведь действительно не было никаких жалоб … и не было повода для начала следствия… Черт возьми! Как я сразу не подумал?

― Ни ты, ни Бергман не подумали,– в недоумении произнесла Анна Львовна,– а теперь что? Он уже ведет дело, многое узнал, и выглядит всё словно и в правду был здесь заговор.

― О чем ты, Аня?

– Куда девалась эта сиделка, как её… Катерина Исаевна? И в тот же день, только вечером появляется Артур, приехавший ещё утром… Согласитесь, всё это вызывает подозрение.

― Звоните Бергману, друзья мои,– твердо произнес Григорий Павлович и опрокинул ещё одну рюмку наливки в рот,– звоните срочно и сообщите о вашем открытии и чтобы побеспокоился остановить это следствие немедленно.

― Да чего нам боятся?! – воскликнул с какой–то детской доверчивостью Генрих Львович.

― Этих типов надо бояться, Генрих,– резко ответил ему Григорий Павлович, – этих типов, как ваш следователь. Они даже если и нет ничего, все одно что–то да раскопают, потому что нет семьи, чтоб чего–то не было сокрыто или утаено. А тем более в такой, как ваша... Вот телефон, звони.

20

За окном робко пробуждалась весна. Катя поставила веточки вербы в вазу на столе и, пританцовывая, прошла по блестящему паркету к столу, за которым сидел Лев Давидович. Она опустилась ему на колени, мешая заниматься его счетами.

– Левушка, позови Федора, поедем за город. Такой день чудесный. Смотри, я принесла тебе вербу. Да оглянись, красота-то какая! Нерукотворная! Всё природа сама сотворила!

Она говорила это с каким–то детским восторгом, и чистые глаза её светились, и на бледных щеках проступил румянец. Лев Давидович с нежностью обнял её юную головку ладонями, глянул в её глаза и прижался губами к её мягким, теплым, трепещущим губам.

― Едем, Левушка?!

― Едем.

Снег на лесных прогалинах ещё блестел девственной белизною. Воздух был чист и прохладен. Вдали от большого города природа ещё спала, одурманенная снами зимы. Федор остался, как всегда, у машины, Лев Давидович с Катериной Исаевной двинулись бодрым шагом по лыжной тропинке.

― Кто–то здесь проложил путь ещё до нас,– она взяла его под руку.

― Дачи строят. Уже совсем далеко от Зеленогорска. Скоро уж и леса не останется.

― И где же влюбленные парочки будут гулять в тайне?

― В городе. Сама знаешь, сегодня за пару долларов можно снять комнатенку для любовных утех. Это раньше мы искали встреч в соловьиной роще… – он прижал её к себе и поцеловал в холодные губы.

– Ты законченный романтик, Левушка! Меня это безумно радует. Ведь если посмотреть чем ты целый день занимаешься – бумаги, цифры, бумаги, можно подумать , что для романтизма в душе твоей нет места ни на грош! А ты вот какой…

― Какой?

― Противоположный… своей внешности. Ну, то есть ты внутри и ты снаружи это два разных человека!

– Да? Так ты меня видишь?

― И не только вижу, но и чувствую… очень, очень близко чувствую… Хочу!

― Что, прямо здесь, на морозе?

― На морозе! В лесу! Среди белок и зайцев! Сейчас же! Иди ко мне…– она приблизилась и выпростала его орган из брюк и задрав свою длинную шерстяную теплую юбку, под которой ничего не оказалось, прижалось к нему промежностью, ритмично покачиваясь, издавая сладострастные стоны.

Прогулка влюбленных завершилась через час. С блестящими глазами и некой общей тайной в них, с розовыми щеками и держась за руки, они вернулись к машине.

― Ну, Федор, докладывай, чем занимался? – бросив снежком в вечно серьезного водителя Льва Давидовича смеясь, спросила Катя.

― Охранял,― сухо отозвался Федор.

― Что охранял? Лес? – отряхнула ласково она снег с рукава пальто водителя.

― Точно так.

― От кого?

― От хулиганов.

― Каких хулиганов? Где они?

― Уехали. Отогнал. А вы гляньте, Катерина Исаевна, бутылки из под шампанского и водки, недожранный торт и блевотину свою оставили.

Катя и Лев Давидович оглядели полянку при дороге и заметили все предметы, упомянутые Федором. Лев Давидович нахмурился.

― И как же ты это сделал? – пропуская Катю на заднее сиденье и садясь сам, спросил Лев Давидович, – езжай.

― Сказал, что тут генерал ФСБ с охраной остановился пописать.

― И они тут же улетели? – рассмеялась Катя.

― Черная Волга все ж вызывает уважение,– солидно и не без гордости заявил Федор.

― А если правду, Федор? – почему–то очень настороженно переспросил Лев Давидович.

― Тогда я им показал свою игрушку, ну, ту, что вы мне подарили пару лет тому…

― Показалось нечто подозрительное, Федор?

― Нет. Так, шпана.

До дома они доехали в полном молчании и быстро.

― Ты чем–то встревожен, Лев Давидович, – уже тихо и серьезно спросила Катя, снимая теплую беличью шубку.

― Может быть…

― Я хочу знать!

― Хорошо. После ванной. Ты со мной?

― Хоть на край света!

В доме было тепло и уютно. От этого тепла верба к полудню распустилась и проклюнулась светлая молоденькая зелень. В огромной ванной комнате, устланной крупным, светло розовым итальянским кафелем с эротическими рисунками, в большой небесного цвета ванной в клубах мыльной пены предавались наслаждению наша парочка влюбленных. Через четверть часа он вышел из ванной и подал руку девушке. Окутал её большущим толстым махровым полотенцем. Она же высвободив руки, распахнула его на груди и прижалась к Левушке, обвивая их обоих одним полотенцем. В салоне в банных халатах, они удобно уселись у камина, который заранее растопил Федор. В руках у Льва Давидовича блестел бокал с виски, у Кати с коньяком.

― Ты знаешь, чем я занимаюсь, – раздумчиво начал он, – и в этой специальности нет ничего опасного. Наоборот. Это своего рода искусство отличать фальшивый камень от настоящего, абсолютно чистый от почти абсолютно чистого, замечать огранку, цвет. Но вот вокруг этого бизнеса, где крутятся огромные суммы денег, бывает очень опасно. После одной большой сделки мне позвонили из Большого дома и намекнули, очень прозрачно, впрочем, что местный босс, читай первый секретарь компартии Ленинграда не доволен моей деятельностью. А это означало, что я должен или сворачиваться, попросту закрыться или сделать ему оооочень большой подарок. Но тогда ещё Галина Леонидовна в Москве правила балом, ты понимаешь о ком я? О дочери Брежнева. Она любила без ума эти камешки и на неё целая команда работала, сегодня это известно. И меня они знали. Я тогда же поступил как пионер, приказали – выполняю. То есть ничего не делаю. От всех дел отказываюсь…

― Но и этому боссу подарка не даришь?

― Нет, не дарю. Потому, что это игра по жестким правилам. Каждый карат, а это всего 0.2 грамма стоит денег, и если один раз дал слабинку, испугался, отступил даже перед лицом очень влиятельным, тут же за тебя примутся все вассалы поменьше, все кому ни лень приставать начнут и своего требовать. Епархия там огромная, бюрократов не счесть. Но в основном все правила знают, и условия игры выполняют. И тут ко мне приезжает гонец из Москвы от самой. Я отказываюсь принимать. Они в шоке. Лев Давидович, как же так! Я объяснил. На следующий же день, около полудня телефон от приближенного к первому секретарю лица с извинениями по поводу недоразумения, мол, и пожеланиями продолжения моей плодотворной деятельности. Всё вроде бы возвращается на круги своя, но…– Лев Давидович грустно замолчал, сосредоточившись на золотистом виски в бокале, – через неделю произошла трагедия с Ольгой. Понимаешь ли ты, какие это жесткие правила?! И какие мерзавцы в них играют! На ком решили отыграться! На невинном создании! Я в ярости в Москву… хотя мне тогда не до того было, но очень уж хотелось отомстить! – он сжал свой бокал с такой силою, что казалось стекло хрустнет и разлетится,– там, конечно, обещали посодействовать, найти, осудить, посадить. Нашли, посадили… водителя грузовика, что на скорости в Ольгу мою врезался… Да только представили всё, как обычное дорожно-транспортное происшествие… обычное… А кто за ним стоял, того оставили в тени. Но я через год до него добрался... Знаешь, в Библии нашей есть закон писанный: око за око, зуб за зуб.

Он поднялся и подошел к камину с пылающим огнем.

― С тех пор я веду крайне осторожный образ жизни. Но ничто человеческое, как ты знаешь, мне не чуждо и утехи любви в первую очередь. Через год, даже полтора после смерти моей второй супруги, моей Оленьки, я нашёл утешение с юными дивами театра и балета. Да ты, Катенька, от туда, многих знаешь. Тебя не обижает мое откровение? – он вопросительно посмотрел ей в глаза.

― Откровение, это ведь главное правило нашей игры! – она сделала акцент на слове «нашей».

― Да, и иначе я не согласен. Но вот Лев Николаевич Толстой заставил свою восемнадцатилетнюю супругу прочитать отрывки из его дневника, где были описаны его собственные любовные похождения с другими женщинами, включая крепостных крестьянок, на что Софья Андреевна отреагировала в своем дневнике, весьма однозначно: что испытала отвращение, столкнувшись с подобной грязью!

― Она была наивной девственницей, а я… «гимназистка второго класса, пью самогонку, заместо кваса»… Ах, Левушка, ты ведь сам знаешь мою историю… Если б не ты… давно прозябать мне в проститучьем притоне.

― Катюша, не будем к этому возвращаться. Первой, впрочем, в этой замечательной галерее незабываемых лиц была мой милый доктор Аллочка Розовская. Я тогда, после гибели Ольги, оказался в шоковом состоянии на терапевтическом отделении клиники Алмазова Первого Медицинского. Какое совпадение – торговец алмазами на отделении Алмазова! Она же была студенткой шестого курса. Её внимание, её участие, её тепло и искреннее желание облегчить мои страдания, её беседы со мною далеко за полночь просто спасли меня. Вернули к жизни. Заставили поверить в жизнь и отвергнуть смерть, к которой я был тогда очень близок. Там в палате номер три, она узнала про меня всё! Может даже узнала про меня больше, чем я сам знал про себя. Она стала моим психологом, личным и очень близким! О, как я был ей благодарен тогда, да ведь и теперь, по сей день. Тогда же она в шутку и предложила мне начать тайную ночную жизнь Генерального Консула Королевства Бриллиантов Льва Первого! Ха–ха! Звучит? – он улыбнулся своим воспоминаниям и отошел от жаркого огня.

Лев Давидович не только улыбнулся воспоминаниям, но и подумал, как скоротечно, как безжалостно Время! Совсем недавно он был молодым и красивым, его девушка так же юна и прелестна, но его отец суров и прагматичен. «Она тебе не пара. Рива, вот кто тебе пара. И не оспаривай, Лев! Это шаг в будущий Большой бизнес!» Рива была дочерью начальника таможни, без влияния которого, поток продукции и валюты за границу и обратно, мог превратиться в жалкий ручеек. Это скручивание его желаний, его воли, его любви, наконец, в веревку его собственным отцом вызывало в нем тошноту, даже рвоту.

И город этот, эта холодная, туманная Северная Венеция, болезненная и лихорадящая каждую зиму, преступная и убивающая лучших сынов и дочерей своих, со своей бесконечно великой культурой, при всей любви его к родившей его интеллектуальной матке, казалась ему космически далекой и ледяной. Любовь, а в нем горела истинная любовь к этому городу, скоплению страхов, надежд и талантов, являла собою осознание неизбежности борьбы страстей гениев и бездарности серых властителей.


21

В дверь номера снова грубо постучали.

― Артур Львович, это ведь даже неприлично держать меня в коридоре.

– прозвучал уже раздраженный голос полицейского следователя.

― У вас есть ордер на обыск? – возразил Артур.

― Пока нет, но… я пришел пока просто побеседовать.

Федор приблизился к уху Артура и прошептал:

― Не открывайте, Артур Львович. Попытайтесь не пускать его сюда. Он всё учует. Он дурной человек. Скажите, что у вас дама, разбросайте постель и себя разденьте, я же пока в ванной комнате помоюсь.

Он на цыпочках прошел в ванную и запер дверь на замок, тут же зашумела вода. Артур бросился к постели, смял простыню, сбросил одеяло на пол, сам расстегнул рубаху и брюки, взъерошил волосы. Из своей дорожной сумки достал кокетливую дамскую шляпку из Нью- Йорка привезенную для бывшей подружки и набор косметики. Вскрыв коробку, он небрежно разбросал все косметические принадлежности по столу. Шляпку повесил на угол спинки стула.

― Послушайте, у меня сейчас дама… Нельзя ли перенести беседу на другой день? – почти умоляюще спросил Артур.

― Артур Львович, лучше будет, если вы откроете. Я ненадолго.

Теперь, оглядев комнату, он прошел к двери и медленно приоткрыл её. Мартынов стоял в выжидательной позе.

―Прошу.

Следователь прошел в гостиную. Осмотрел всё изучающим глазом, усмехнулся ироничной усмешкой, прислушался к шуму душа в ванной комнате.

― Весело же вы справляете траур по почившему батюшке. По еврейской традиции, я справлялся, вы и вся семья должны сидеть семь дней у него дома и принимать утешения от родственников и знакомых покойного. Не так?

― Мы не религиозные евреи.

― А вы по нашим девочкам, значит, пошли! – с едкой иронией продолжил Мартынов, – Ну, оно понятно, американские девушки дороже, а наших за косметику купить можно! Но, однако ж, наши красивее американок, согласитесь, Артур Львович.

Было очевидно, что ещё минута и Артур бросится на следователя и разобьет ему физиономию, чего именно и ждал, вероятно, молодой полицейский, провоцируя Артура грубыми инсинуациями. Но в этот момент в ванной чуть стих плеск воды и раздался голос как будто Аллы Пугачевой «В Петербурге сегодня гроза, и дрожит на ресницах слеза…»

― Так ваша дама ещё и певица! – опять криво усмехнулся следователь, – Хорошо, завтра в 9:00 утра в особняке я жду вас на беседу.

Он вышел, как хозяин, не закрыв за собою дверь. Артур захлопнул её ногой. Его трясло.


22

Катерина вспомнила вторую встречу с личным доктором Льва Давидовича Аллой Ильиничной Розовской, особенно начало их трудного разговора.

– Катя, я познакомила тебя с этим человеком, я привела тебя в его дом… одним словом, я хочу тебя предупредить, что если ты хоть чем–то, хоть как–то повредишь ему, моему Левушке, я, я лично тебя найду и уничтожу, будь уверена! – её последние слова прозвенели в воздухе даже не как угроза, а звон острого клинка, выхваченного из ножен.

― Алла Ильинична… зачем вы так! – её глаза сверкнули обидою, – Какой повод я дала вам для угроз и такого страшного предупреждения! Вы сами знаете, чем я обязана Льву Давидовичу!

Обе женщины сидели друг против друга и не глядели одна на другую. В комнате царило напряжение почти электрическое. Они молчали. Каждая думала о своем Левушке и понимала, что в той необыкновенной ситуации, в которой они все жили, у каждой есть право на него и у него на всех! Однако, понять умом это далеко не тоже самое, что понять и принять сердцем. Феноменальное легкомыслие, с которым иная девушка, а, пожалуй, почти каждая, может влюбиться или просто увлечься кем–то до близких интимных отношений, никак не может сравниться с глубокой преданностью, возникшей по следам безмерной благодарности за спасение души. Спасение души, за которое хочет и просит платить тело! И нет в этом ничего пошлого или циничного. Такая любовь прочнее всех прочих уз. Она исходит из глубины сердца, она слишком личная, чтобы делить её ещё с кем–то. Да и Век человеческой любви короток. Век как сам миг плотской любви. Но ради этого мига творились поэмы, сонаты, Джоконды, Пиеты! Завоевывались города, страны, земли, люди! Всё, всё приносилось к ногам возлюбленной ради одного короткого Мига!

― Хорошо, Катя, не сердись. И меня он спас, и мне помог. Я тебе расскажу. Я была на шестом курсе на кафедре терапии. К нам привезли больного с диагнозом острый инфаркт миокарда. Молодой мужчина, спортивного вида, загорелый, симпатичный, и вдруг инфаркт. Это ведь настоящая трагедия. К нему на следующий день прилетела из Москвы дочь, врач кардиолог, проходившая аспирантуру в столице. Скоро диагноз не подтвердился, то есть не совсем подтвердился, ишемия была не столь обширной и в переднее–верхушечной области сердца, что проходит без осложнений, да тебе ведь это все не важно. Важно, что остановка сердца, из–за которой он попал в больницу, произошла на почве тяжелейшего стресса, в следствии гибели любимого человека! Ты можешь себе представить, Катя, такую любовь и такое страдание, способное остановить сердце совершенно здорового человека!?! – она замолчала.

― Самое страшное было не в его сердце, а в его глазах. Отчужденность, а ещё глубже безумное зло! Это невозможно объяснить. Он мучительно хотел уйти из жизни, чтобы соединиться с нею… с тою, которую потерял… навсегда… – доктор утерла носовым платком слезу. Катя же сидела подобравшись, опустив глаза, вбирая каждое слово, словно это главный урок в её жизни, после которого стоять ей на божественном экзамене на аттестат духовной зрелости.

― …и одновременно безумная жажда мести! Выжить и отомстить! А потом и умереть! Ты можешь понять эту натуру?!

Потом у меня скоропостижно умер отец, остались долги, переживания, экзамены. Он мне помог, и мы сделались очень близкими друзьями. Да и до сих пор мы очень близки. Я уже поступила в ординатуру на кафедре, не без его влияния, и продолжала вести больного сердечнососудистым заболеванием г–на Фридланда. Я же послала его бумаги на комиссию по назначению инвалидности и, позже, нового освидетельствования больного с ухудшением его состояния. Это позволило ему совсем не появляться на официальном рабочем месте в государственной ювелирной фирме. Он теперь стал работать только дома. Через три года нашей связи… я, дура, влюбилась в молодого самца красавца и бросилась в омут безумной страсти! Левушка всё понял. Он простил. Он назвал это моим «жертвоприношением богине Любви». Очень скоро я разочаровалась в своем избраннике и в своих чувствах к нему, но было уже поздно – я родила чудную девочку. Левушка был крестным отцом. Он настаивал, чтобы я сохранила семью, но я тогда же поняла, что кроме него, моего Левушки, никто меня так не обласкает и не поймет и не удовлетворит. Я развелась. Жизнь моя с ним продолжалась в рамках тайны, вдалеке от шумных балов светского общества, где он блистал прежде и с первой супругой и со второй. Мы выходили из дому только по вечерам и ночам. Он доверял мне, ему даже легче было выбирать новых пассий, когда я была рядом. Анюта, София, Жанна. Катя, да ты некоторых знаешь. Я в ту пору ни дня не оставляла его в одиночестве, – она достала из пачки сигарету и закурила, – Хочешь?

― Спасибо. – Катя выпустила голубой дымок.

― Артур страдал больше всех. Старшие оставили отчий дом, но Артура был младшим, от любимой Ольги. Нет, нет, они не видели ни одной из наших подружек и наших головокружительных кутежей, мы встречались с ними на другой отдельной квартире. Но время, которое Левушка так мало уделял им, и разрыв, произошедший между ними, Львом Давидовичем, Анной и Генрихом на почве его поспешного брака с Ольгой, менее чем через год после смерти Реббеки, их матери, от рака, всё это сделало их чужими. Так он объяснял это. Генрих и Анна добились всего сами. Он помог им только получить образование, ну еще дал денег на покупку квартир. Они никогда не нуждались. Они относились к нему как больному, даже инвалиду, скорее моральному, нежели физическому. Потому, что, полагаю, Анна, как врач, подозревала о его мнимой болезни. Но молчала. Так было лучше всем. Не усугубляло раскола.

23

Минут через пять, очень долгих и напряженных, Артур прислушался, приоткрыл дверь в коридор, убедился, что там никого и вернулся в гостиную. Он постучал в дверь ванной комнаты. Она вначале едва приоткрылась, а потом распахнулась настежь. Бледный и взволнованный вышел к нему Федор.

― Ушел?

― Ушел. Да не переживай ты так, дядя Федя.

― Он очень плохой человек, Артур Львович. Я чувствую. Он вас преследовать будет. Не за преступление, а из личных амбиций. Я таких знаю. Он опасен. Надо бы от него избавиться.

– Но как, Федор?

― Найдем как, – Федор крепко задумался, но через минуту, словно вспомнил что, обратился к молодому человеку, – вы же кушать хотели, Артур Львович, по дороге сюда говорили о хорошем ресторане.

― Ну, да! Только этот гад весь аппетит отбил.

― Аппетит, может, отбил, а голод остался. Едемте. Я вас отвезу в отличный ресторан. Филе телятины с беконом, грибочки маринованные с картошечкой, не пожалеете. А главное Артур Львович, вдали от центра, за городом, на берегу залива. Народу сейчас никого. В покое посидим. Старика помянем. Едемте, я вас приглашаю.

Они выехали на черной «Волге» Федора на Невский, через Троицкий мост на Каменноостровский проспект и дальше на Приморское шоссе в сторону Сестрорецка. Из динамиков лилась музыка концерта Аллы Пугачевой.

― Любите Пугачеву, Федор Иванович?

― Как её можно не любить!

― Хорошая певица.

― И не певица она вовсе, она актриса! Каждое её выступление это театр. Драма или комедия. Я с ней прослезиться могу, хотя не склонен к сантиментам. И Мая её любила, и Ольга Сергеевна моя.

― Значит правда сильная актриса, если до слез трогает, Федор Иванович.

Водитель покосился на Артура и по–доброму улыбнулся.

― Чего это вы, Артур Львович, меня на Вы вдруг величать стали?

― Да неловко как–то стало, вы меня на вы, а я на ты, как барчук какой к слуге.

― А вы и есть барчук! Я вас с пеленок баловал… И Мая моя вас любила… играла с вами как со своим ребенком. И я преданный слуга ваш, как и был преданным слугой папеньке вашему. И не за деньги вовсе, нет. А за душу его, за доверие ко мне, за спасение жизни дочери моей, покуда спасать можно было, за лекарства самые дорогие и современные, что он ей из-за границы выписывал! Понимаете ли, Артур Львович? Это не та рабская покорность или холуйская услужливость, что повсюду у нас сейчас, да и завсегда было, перед власть имущими, когда в лицо сюсюкают и льстят, а за глаза ненавидят и предают. Лев Давидович и моя семья…. это одна жизнь. А потому и его семья это моя жизнь. Это вера моя! Так что уж зовите меня, Артур Львович, как и прежде, в детстве дядя Федя или Федор, как вам приятнее, а я вас буду как мне приятнее.

Артур поразился красноречию старика, обычно очень сдержанному и малословному, но промолчал. Они ещё проехали четверть часа по дороге обрамленной высокими соснами в снегу и обнаженными сиротливыми березками, как Федор свернул с шоссе на поляну перед деревянным домиком. За ним холодно и лениво плескалась серая вода Финского залива. Перед домом было место, вероятно, в летнее время для столов на улице, но теперь здесь лежал снег.

― Федор, я всё тебя спросить хотел, ты последнюю сиделку отца знал?

― Знал. Немного. Вот сядем за столик, закажем, я тебе и расскажу.

Они зашли внутрь. В полутемном зале ресторана, как и предсказывал Федор, было пусто и довольно прохладно. Деревенский стиль создавал уют и покой. Из угла лениво поднялся официант.

― Желаете пообедать?

― Нам бы столик, где потеплее.

― Счас всюду будет тепло. Включим отопление. Вон тама, в углу, будет нормально.

Официант ушел и тут же зажегся свет и заработали батареи отопления. Они устроились в углу. Вдруг Федор поднялся.

― Извините, Артур Львович, мне в туалет надо, последнее время часто нужда есть, простата… А вам не надо после дороги–то?

― И мне надо.

Они прошли в туалет. Когда вернулись на столе стоял штоф водки, соления, горячий хлеб с маслом.

― Режьте, Артур Львович, хлеб у них свой, домашний. Вон, ещё горячий.

Появился официант.

– Что прикажете заказать?

― Телятина в беконе есть?

― Как всегда.

― Маслят маринованных, картошки вашей, малосольных огурчиков, и потом блины с брусникой.

― Мигом всё будет готово, – кивнул официант, быстро сообразив, что мужички любят поесть и место это знают, и, значит, при деньгах, потому как, ресторан не из дешевых, и, значит, отставят добрые чаевые.

В тот момент, что официант отбыл выполнять заказ, совершенно для них неожиданно, к их столику подсел следователь Мартынов.

― Не ждали? – с кривой улыбочкой спросил он, усаживаясь поудобней.

― Мы вас не приглашали! – после первого неприятного удивления ответил Артур.

― Я сам пригласился. Не бойтесь, я за себя заплачу. Так вот она, какая ваша девушка, Артур Львович! – не без злой иронии произнес Мартынов, указывая кивком головы на Федора.

― Федор Иванович, давайте пересядем, полно свободных мест, – поднялся, было, Артур, сдерживая себя от вспышки гнева.

― Нет, Артур Львович, вы лучше тут посидите, а я съезжу кое-куда.

― Куда же, Федор Иванович? Вы же, кажется, намедни, уверяли меня, что не знакомы с семьей Фридланд!

― Сейчас познакомился, – процедил Федор сквозь зубы, тяжело встал и жестокое, как уже однажды видел Артур, выражение застыло у него на лице.

Он направился к двери ресторана и потом к машине. Эта его выходка застала следователя врасплох. Он не ожидал, вероятно, разделения объекта своего наблюдения на два и теперь не знал, как лучше поступить, с кем остаться. Он, конечно же, хотел бы поговорить с ними обоими одновременно, жестко глядя им в глаза, заставляя признаваться в их тайне. Но сейчас, когда один объект уходил, он просто растерялся. Наконец, сообразив, что Артур никуда не денется без машины, Мартынов вскочил и побежал за Федором. Тот быстрым шагом приближался к своей Волге.

― Господин Коконин! Федор Иванович! Подождите! – крикнул ему вдогонку следователь.

Федор быстро сел за руль и завел двигатель. Поняв, что ему не поспеть за ним, Мартынов бросился к своим милицейским «Жигулям». «Волга» стартовала первой. Она вырвалась на главное шоссе. Жигули выскочили следом. И тут произошло нечто, казалось, совершенно непредвиденное. С полпути черная Волга Федора развернулась и, наращивая обороты, понеслась прямо на Жигули Мартынова. Следователь резко повернул руль вправо, машина юркнула в кювет и перевернулась на бок. Волга пронеслась мимо. Следователь попытался открыть дверь, но её заклинило. Разбив лобовое стекло ногами, он выбрался из машины, и, выхватив боевое оружие, поднялся на асфальт шоссе. В ту же секунду раздался рев двигателей и из-за поворота показалась черная Волга. Она неслась на полицейского, с ясным желанием уничтожить его! Раздалось три хлопка, и белый дымок развеяло ветром. Следователь спрыгнул с дороги в кювет, Волга неожиданно пошла зигзагом, Мартынов выстрелил ещё раз уже по колесам. Автомобиль Федора съехал с дороги и врезался в дерево. Следователь вызвал по рации подкрепление. Редкие автомобили чуть притормаживали и проезжали мимо. Мартынов осторожно приблизился к Волге. Обошел её сзади. Навалившись всем телом на руль, застыл в машине Федор. Из пулевой раны в голове медленно сочилась густая кровь. Следователь подошел совсем близко и ткнул в плечо бывшего водителя дулом своего пистолета. Ответа не последовало. Он обыскал тело, забрал документы и направился к ресторану.

«Ай, да господин Коконин! Убить меня порешил! Вот вам и юридическое основание для

уголовного дела, господин Филин Иванович!»

Он вошел в ресторан. Артура на месте не было.

― Где?! Куда ушел гость?! Вот тут сидел! – заорал в ярости следователь на официанта.

― Он вышел, вышел сразу за вами. Как вы, так и он.

― Тьфу, черт! – вытер Мартынов пот со лба, а затем, повернувшись к столу, взял ломоть теплого хлеба, положил на него огурец и отправил себе в рот.

24

― Аллочка, – нежно позвал Лев Давидович, – постарайся не обращать внимания. И знай, что всегда у тебя есть пристанище, надежный уголок здесь, – он указал на свою грудную клетку слева.

Она прильнула к нему и очень сильно обняла. Подбородок её дрогнул, ещё минута и все чувства, накопившиеся в душе, прорвались бы в рыдании без стеснения наружу.

– Ну, ну, Алла Ильинична, не надо, подожди… Я хочу, чтобы ты только поняла, что ты уже не одна, что у тебя уже чудесная девочка, умная, красивая, добрая! И ей нужен отец. Точно как и мать! Твой муж, увы, неотесанный чурбан, но он отец твоей дочери.

Он мягко высвободился из её объятий и подошел к маленькому столику с напитками. Ей налил бокал коньяку, себе виски.

― Я могу тебя понять, – подал бокал с коньком, – но не могу принять, потому, что сам страдал от отсутствия отца в моей жизни. Да, да, такое бывает и при внешне весьма благополучных браках. Мои родители никогда не разводились, но отца я знал мало и плохо.

― Левушка, но я не могу быть с ним! Не могу! У него изо рта пахнет, он груб и ничего не готов слушать. Я влюбилась чисто визуально в его облик, как это бывает с молоденькими неопытными девушками. Быть рядом с ним, высоким, красивым, с белозубой улыбкой, элегантно одетым, представлялось мне наивысшим счастьем. Ощущать его мускулы, когда берешь его под руку и видеть завистливые взгляды других девчонок! И прощать, прощать, прощать всё, что казалось странным и обижало, но принималось как должное, как необходимое. И позднее прозрение. Секс с ним был хорош только первые месяцы, но если вправду, то я с самого начала притворялась, потому, что он брал меня очень больно, грубо. Он, по сути дела, не знал, что такое женщина! Я думаю, что всех юношей нужно посылать непременно перед их женитьбой на практические уроки к опытной женщине. Почти всех без исключения… кроме тебя, мой хороший. Ты родился с пониманием Фемины! Твои ласки, твой подход, один только взгляд возбуждают во мне страстное желание… потому, что я знаю, что за твоим прикосновением последует наслаждение, безумное наслаждение, а потом ниспуститься покой. Но ведь юной душе свойственно заблуждаться, Левушка, не правда ли?! Я заблудилась. Я думала, ребенок удержит его, но… зачем? Я вижу, как я ошибалась! Он мне не нужен! Он кричит, что у меня не грудь, а вымя! Что мне в пору зарабатывать порно бизнесом! Левушка, ну скажи, разве у меня вымя? Ну, скажи… посмотри, коснись…

Она отбросила простыню и обнаженная, с распущенными светлыми волосами и сверкающими зелеными глазами, выглядела как прекрасная воинствующая Амазонка!

― Ты очарование! Твоя грудь достойна кисти Микеланджело! Да, она крупная, но какой изумительный абрис! Высокая, с маленьким упругим соском, она просто очень красивая! Но ведь есть ребенок.

― Ребенок! Да разве ему нужен наш ребенок?! Я не могу к нему вернуться. Малышка пока у мамы… а я потом поживу с ней на вашей, на нашей… квартире на Чехова… Левочка, хорошо?

―Ты просто смеёшься надо мной, маленькая насмешница! Но хочу вам напомнить, Алла Ильинична, что я у вас в долгу.

― Нет, нет, нет! Это я у тебя в долгу… Господи! Как хорошо, что ты у меня есть! – она протянула к нему обе руки, и они снова оказались очень близко вместе на его широкой белой постели.

25

Артур почти всю дорогу бежал, пока добрался до квартиры брата на канале Грибоедова. Тяжело дыша, в самых расстроенных чувствах, какие только может испытывать человек, потерявший внезапно близкого друга и которого преследуют, преследуют ни за что, но с одною ясною целью – арестовать и посадить в тюрьму, он позвонил в звонок интеркома при парадном подъезде. На его счастье ему тут же ответили и открыли входную дверь. Он пришел как раз, когда его сестра Анна Львовна с мужем Григорием Павлович собирались уйти от Генриха Львовича.

― Заходите, возвращайтесь, господа! У меня есть сообщить вам нечто совершенно потрясающее! – на нем не было лица, а сплошные красные и белые пятна и расширенные сверкающие глаза.

Все в тревоге вернулись в дом.

― Что ещё!? – почти в ужасе воскликнула супруга Генриха Львовича Мария Григорьевна, растрепанная, неприбранная и совершенно потерявшаяся в этом Содоме.

― Только что погиб Федор. Дядя Федя… преданный водитель отца. Это случилось у меня на глазах. Его убил следователь Мартынов…

― Что?! ― хором вскрикнули все и тень ужаса пробежала по лицам присутствующих.

― Генрих, почему ты не остановил процесс?! Анна, где ваши связи?! Где адвокат Бергман, черт возьми!?

― Да подожди не кричи, расскажи, что произошло.

― Нет, братец, прежде ты объясни мне, что здесь происходит! Ты выглядишь точно клоун! Скоморох! Только хочется плакать на твоем выступлении! Ты же адвокат! Адвокат или нет?!

― Я адвокат по недвижимости, деловым договорам…

― Да знаю я, знаю… Но почему ни с кем не проконсультировался, не попросил вмешаться? Федора убили! Дико, по–зверски, когда он хотел всех нас спасти!

― Да расскажи ты толком, что произошло! – резко остановила его Анна Львовна.

Артур бросился в широкое мягкое кресло в гостиной квартиры Генриха Львовича и закрыл лицо руками. Все ждали. Анна Львовна подала стакан воды. Артур выпил залпом. Через минуту он, как будто, успокоился и рассказал им всё, что пережил в этот день.

― Он преследует всю семью,― мрачно произнесла Анна Львовна, – и он не успокоится.

Все погрузились в молчаливое обдумывание ситуации.

― Почему? Почему? – всплеснул руками Генрих Львович, – Вот чего я не понимаю!

― Он ищет деньги. Большие деньги, господа! – весомо произнес Григорий Павлович.

― Возможно… а возможно он ищет нас… – раздумчиво произнес Артур, более всех склонный к художественной интерпретации событий,– помните Фридриха Дюрренматта? Его трагическую комедию «Визит старой дамы»?

― Причем здесь театр?! – раздраженно воскликнул Генрих Львович.

― А притом, братец, что этот Мартынов разыгрывает перед нами, а по–настоящему втягивает нас, в некий психологический спектакль, где каждому отведена своя роль! Спектакль жуткий. Как и «Визит старой дамы». Я вот только ещё не понял, кто стоит за этим натуральным, что называется, он лайн, действом. Может быть, сам наш гениальный папаша? Его скоропостижная смерть и немедленная кремация тела, вызывают у меня подозрения! А не пытается ли наш «Большой брат», оставаясь за кулисами, вызвать среди его наследников конфликтную ситуацию, со страшным призраком смерти, преследованием членов семьи, диким напряжением всех чувств и эмоций, что бы понаблюдать за нами и, в конце концов, узнать, кто действительно любил своего отца, а кто только ждал его наследства. А, как вам мой сценарий? – Артур с кривой улыбкой уставился на брата, его глаза лихорадочно горели.

Присутствующие онемели от предложенной их вниманию версии. Да и трудно было переварить в одночасье столь резкий переход от настоящей трагедии к некой пошлой комедии, с потугами на серьезность.

― Господь с тобою! – махнул на него рукою Григорий Павлович,– честное слово, Артур, ты не пьян ли?

― Да ты же сам видел бездыханное тело отца… и заключение врача! – вскричал Генрих Львович, – Артур, я понимаю, тебе нужно отдохнуть, выспаться, ты переутомился, пережил сумасшедший день… – тут он запнулся и с удивлением и даже опасением посмотрел на сестру, – Артур, дружочек, а может, мы обратимся к доктору… ну к этому…

― Психиатру? Не дождетесь! – нервно выкрикнул Артур и, поднявшись с кресла, каким–то странным подозрительным взглядом осмотрел всех.

Может быть в его глазах действительно блеснуло безумие, а может быть и нет, но Анна Львовна вздрогнула и внутренне напряглась.

― А может вы все здесь заодно?! Нашли козла отпущения!? А? Навесите на меня отцеубийство и запрячете в психушку! – он обвел воспаленным взглядом присутствующих, – а денежки папашины разделите потихоньку и выйдите чистыми из воды...

― Артур, дорогой, сядь, успокойся, – она медленно направилась к нему так, как осторожно подходят к бешеной собаке, чтобы одним махом схватить её и усыпить,– Гриша, подай ещё холодной воды. Маша, неси срочно успокоительное, что там у тебя есть! Ты всегда глотаешь какие–то таблетки… Артур, вот, выпей, успокойся… Ты действительно видел, как убили Федора? – вкрадчиво переспросила Анна Львовна, подвигая стул к креслу Артура.

― Видел, – он отпил глоток, другой, проглотил таблетку успокоительного, стал легче дышать и приходить в себя, – спасибо, уже лучше. У меня астма, а этот стресс вызвал приступ. Давно уже не было. Я бежал с того места на попутках… Так противно, оставил Федора одного…

― Не плач, брат, возьми платок, – Генрих Львович подал ему чистый носовой платок.

Через пару тягостных для всех минут Артур пришел в себя, оглядел присутствующих уже спокойным своим взглядом и неожиданно предложил.

― А может, поговорим об отце? Мы всё равно все здесь, как в мышеловке. За нами следят, за нами охотятся, сейчас мы сидим в одном месте, возможно призрак очень скоро появится снова, придет за кем–то другим из нас. Но если то, что я видел сегодня, действительно произошло, а это произошло, то виновником всему наш папаша! Давайте поговорим о нем.

― Что ж, это, пожалуй, не Дюрренматт, а хороший детектив Агаты Кристи, – положив ногу на ногу, произнесла Анна Львовна с ироничной усмешкой,– За окном воет ветер, тьма, холод, в гостиной собрались наследники, подозревающие друг друга в убийстве отца и грязной закулисной игре с его завещанием и наследством. Всё так, теперь можно начинать говорить о почившем батюшке.

― Отец, в сущности, был нормальным человеком. Что ты на меня так уставилась, Анна? – испугался Генрих Львович пылающего взгляда сестры, – Я не хочу говорить о нем ничего плохого! Человек умер, как любой другой человек, и унес всё плохое с собой в могилу, и говорить о нем плохо, значит осквернять его память.

― Ну, наконец, адвокат проснулся! Кто ж тебя просит говорить о нем плохо? Или ничего хорошего у тебя не найдется сказать об отце? – съязвил Артур.

― Именно найдется! – разгорячился Генрих Львович,– Мы никогда ни в чем не нуждались! Помню, как-то, я был мальчишкой, мы играли во дворе в хоккей и мне специально один мальчик сломал клюшку. Я ужасно расстроился, пришел домой в слезах, отец меня увидел, спросил, в чем дело, на завтра у меня была новая клюшка, да ещё какая!

― Это всё? – нетерпеливо спросила Анна Львовна.

― Я же сказал – одно хорошее,― твердо на сей раз произнес Генрих Львович.

― Одно хорошее, говоришь? Мы здесь не на панихиде, Генрих, мы здесь на суде совести. Это наш Судный день, если хочешь. Отцом надо гордиться. А я, да и ты, брат мой, мы не любили отца. Дань, которую он платил нам, своим детям, была чисто материальной. Генрих прав, мы не нуждались материально, но мы были обездолены морально. О, как я хотела гордиться моим папой, как гордилась своим отцом моя близкая подруга! И, как я слышала, гордились другие девочки в классе. Но от нашего отца веяло осенним холодом, даже зимней стужей и отчужденностью.

― Ты не права, сестра! Я помню, как он брал нас с мамой в парк по воскресеньям. Или мы выезжали с Федором за город.

― Это было так редко!

― Да, сестра, но жизнь это не те дни, что прошли, а те, что запомнились!

― Но для ребенка важнее поцелуй матери, дружеское объятие отца, его одобрение, его поддержка, его пример, его лидерство! О боже! И это теперь только открывается мне во всей своей болезненной правде! Ведь только будучи взрослою, я столкнулась с неумением справляться с трудностями, с которыми мог научить меня справляться только отец. Но он был глух к нам. А дети всё понимают, всё видят, всё помнят, чего взрослые даже и не подозревают, что может помнить ребенок!

― Анечка, успокойся, дорогая, возьми себя в руки… сейчас не время… Пусть всё было так, пусть ты права, но вспомни нашего деда, его отца! Он был черствым и деловитым как робот.

― Это не снимает с папаши ответственности.

― Это многое объясняет, Анна, и передается по наследству. Да ты сама, не слишком ли строга со своей Анжеликой? Ей уже восемнадцать, а ты её на привязи держишь и повелеваешь, как диктатор. А?

Генрих Львович говорил страстно, но с болью, что отражалось на его взмокшем красном лице и плотно стиснутых ладонях. Он не желал обидеть сестру или выгородить отца, главное, чего он откровенно пытался добиться, так это тушение пожара страстей, то есть старых обид, накопившихся в душах под слоем прошедших лет и готовых сейчас, в критическую минуту прорваться наружу. Он, может быть единственный, понимал всех и вся, но будучи безвольным человеком, предпочитавшим всё сглаживать, а не воевать, понимая своё бессилие, что–либо изменить радикально, хотел всех примирить и направить беседу в прагматичное русло решения насущной проблемы. Но Анна Львовна словно и не слушала его. Она словно погрузилась в тот старый, болезненный мир воспоминаний, несущий ей одно только раздражение и боль.

― Зачем он женился на нашей матери, если не любил её? Он мог подождать и жениться на любимой им Ольге Исааковне! И ведь женился, и как женился! Года не прошло после кончины мамы, а он уже расписался с новой женщиной, твоей матерью, Артур, и ввел её в наш дом! Мы с Генрихом были ещё в школе, мы получили шок, просили его не делать этого, говорили, что даже по еврейским обычаям мужчине надо подождать год, всего лишь год скорби, почитая память умершей. Но он не хотел нас слушать! Хуже того, ты должен знать это, Артур, твоя матушка вошла в наш дом, будучи уже беременной тобой! Ты родился через пять месяцев после свадьбы. Это значит, что ты был зачат ещё в то время, как наша мать угасала в страшных муках! А это значит, что наш папашка волочился за Ольгой Исааковной еще при жизни, а вернее сказать во время болезни Реббекки Гиршевны. Ты знал об этом? Да, впрочем, откуда?! Но если б знал, как бы ты отнёсся к нему? И как могла Ольга согласиться на такое?! Я готова была её убить в то время.

Артур сидел в кресле, закрыв глаза, сцепив тонкие длинные пальцы рук, ужасно бледный и видно было, что он потрясен и смущен чрезвычайно.

― Анна! Ну, причем тут Артур! – вступился за брата сердобольный Генрих Львович, несмотря на прежнюю колкость Артура,– Что он мог тогда сделать? И что может сейчас? Ты просто ставишь человека в неловкое положение, даже глупое положение, вот и всё.

― Нет, Генрих, – очнулся Артур от шока,– вовсе не глупые вопросы спрашивает меня сестра. Я этого ничего не знал. Я всегда чувствовал, что вы, особенно же Анна, недолюбливаете меня, но не мог понять почему. Теперь я знаю. И не осуждаю, даже одобряю. Я и сам бы чувствовал точно так же, если бы любил свою мать, как вы вашу. Но у меня … но мне не представилась такая возможность, ну, то есть любить мою мать… Она погибла, как мне сообщили, в автодорожной катастрофе, когда мне было семь лет. Мне сейчас тридцать, значит двадцать три года, я не знал любви мамы, помнил лишь о её любви из отрывочных воспоминаний детства...

― Артур, прости! – вскрикнула неожиданно для всех, а, пожалуй, и для себя самой, Анна Львовна, однако вполне искренне. Она встала, намереваясь, подойти к нему, но он остановил её жестом.

― Но в то время он и его доктор Алла Ильинична, практически восстановили мой рухнувший в одночасье детский мир! Создали иллюзию, что, как будто, ничего не случилось… Матушку я хорошо помню, особенно по её замечательному портрету маслом, заказанным отцом у художника Р. Вы не любили отца и его доктора, которая, как я понимаю, стала в ту пору его сожительницей. Но вы же сами знаете, как отцу было тяжело после смерти второй жены, которую он, кажется, не могу знать достоверно, любил больше первой, то есть вашей матушки, во всяком случае, очень сильно. Могу ли я судить его? И кто из нас без греха? Я могу судить лишь себя! Я не был хорошим сыном. Я уехал в Америку, когда отец тяжело болел. Я же не знал, что он был здоров, как утверждает Анна, но я был крайне эгоистичен и видел лишь свои интересы. По отношению к нему, на его взгляд, я выглядел просто предателем.

― Ты прав, брат! Мы все эгоистичны! Мы были настолько ослеплены нашим горем, ранней смертью нашей мамы, так злы на отца за его шаг с женитьбой, так долго и глупо оберегали, в кавычках, эту дурную память, не в силах простить и забыть, что не видели, да и не хотели видеть его глубочайшей трагедии. Всё перехлестнулось, смешалось… Наши личные чувства, смерть двух мам, твоё рождение, и наше чувство какой–то покинутости, даже беспризорности… Да, да! Странно звучит, но именно это чувство было у нас, помнишь, Анечка? – Генрих Львович встал и подошел к сестре,– Поэтому мы и к тебе относились, я готов признать, с прохладцей. Не знаю, что ты помнишь из того времени совместной жизни с нами под одной крышей, но мы с Аней скоро поступили в университеты и оставили отчий дом, а значит и тебя. Так, что связь между нами стала совсем поверхностной. Только позже, буквально накануне твоего отъезда в Америку, мы с тобой сблизились, и я был безумно рад этому.

― И я, Генрих.

― Ну и хорошо! Значит примирение! – захлопал своими крупными ладонями солидный Григорий Павлович, – Но теперь, господа, самое время решить что делать? Ты нашел Бергмана, Генрих?

― Бергман исчез, – болезненно поморщившись, потирая виски, мрачно произнес Генрих.

― Исчез!!! – вскричали одновременно все вокруг.

Полная Мария Григорьевна, супруга Генриха Львовича, раскраснелась и схватилась за грудь. Анна Львовна сделала движение к ней, взяла запястье правой руки и нащупала пульс, прислушалась, посчитала.

― Прими что–то успокоительное, Маша, а лучше, поди, приляг.

После того, как Мария Григорьевна удалилась, все взоры обратились на её супруга.

― Да, исчез. Вот уже второй день его телефоны не отвечают. Ни дома, ни в конторе, ни в машине. Нет и его семьи. И никто не знает где он и где все они.

― Черт! Мы в ловушке! Этот Мартынов, дьявол, может нагрянуть сюда каждую минуту, – Артур нервно поднялся и зашагал по гостиной.

― Успокойся. Сядь. Слушай меня, – необычно для него строго сказал Генрих Львович,– вот ключ от моей машины, вот моя визитка, вот деньги на билет и на дорогу, – он тяжело поднялся, подошел к серванту, распахнул дверцы, что–то нажал, полочка со стеклянной посудой опустилась и на задней стенке показалась дверца сейфа. Он открыл его, достал нужную сумму и восстановил секретность. ― Мчись в аэропорт Пулково, найди Борис Василича, передай от меня привет и визитку, вот я расписался с датой, он тебя посадит на любой первый самолет в Европу, Америку, Израиль, куда угодно. Улетай скорее. Спасайся. Мы с Аней здесь свои, да и нужны мы многим, а ты здесь уже чужой. А теперь ещё тебя могут арестовать за соучастие в покушении на полицейского! Это плохо, очень плохо. Не уверен, что у меня найдутся такие влиятельные люди, чтобы тебя запросто вытащить. О твоей доле наследства не беспокойся. Как только всё прояснится, получишь свою долю. Я обещаю.

― Спасибо, брат! – он обнял Генриха Львовича.

― Да Артур, легкого полета, а главное скорейшего вылета, – присоединилась к ним Анна Львовна.

В эту минуту в прихожей раздался неожиданный, продолжительный и тревожный звонок в дверь. Все замерли в напряженных позах.

Загрузка...