Встречи с ангелом (сборник рассказов)

Внезапно громкий голос оглушил меня:

- А теперь поприветствуем нового гостя. Аплодисменты, друзья! - Эхо подхватывало каждый слог и, при слове "друзья" меня ослепили десятки прожекторов, вокруг хлопали и стучали, сотни лиц кричали и улыбались.

- Хорошо. Будем дальше веселиться, - громогласно приказал тот же голос.

Прожекторы по команде оставили меня. Их лучи ударили в одну точку, осветив восседающее на троне чудовище. Начался фейерверк, зажглись тысячи факелов на своеобразной сцене, где обнаженные мужчины и женщины танцевали, пели, сидели за праздничным столом, веселились и занимались любовью. Чудовище с красными глазами, отвратительным лицом, полностью покрытое шерстью, сидело между двумя переполненными бассейнами, из которых выливалась кровавая жидкость. Время от времени оно указывало рукой в амфитеатр, куда немедленно направлялся свет, бежали слуги и тащили на сцену улыбающегося зрителя. Его раздевали, ставили 'на. колени перед чудовищем и вожделенно ждали команды, в какой бассейн бросить очередного гостя. Бассейны то вспыхивали, выплескивая искры и языки пламени, то застывали, открыв бездонную пасть, в нетерпении.

Каждый раз чудовище принимало облик жертвы, доносило чужим голосом мысли погруженного и, как только того доставали преображенным и бросали беснующимся, возвращало себе прежний вид.

Вакханалия продолжалась с нарастающей силой. Появлялись новые музыканты, новые угощения, тела переплетались в немыслимых позах. Слуги выдергивали жаждущих счастья зрителей и уже подбирались ко мне. В невообразимом грохоте я глядел на обалдевших вокруг людей, ждущих своей очереди и срывающих заранее одежды. А сверху появлялись новые и новые грешники. Их так же лучами освещали и шумно приветствовали.

Вместе со всеми; я рассматривал свежеиспеченных гостей, кричал, радовался, поднимая взгляд все выше и выше, и вдруг на самом краю увидел свою маленькую дочку. Рядом с такими же человечками, протягивающими руки, она кричала "Папка, папка!" - и горько плакала. Отыскав меня в этой безумной массе, дочка тянула ручонки, звала, звала и... сорвалась. Ее легкое тельце летело вниз с невероятной скоростью, цеплялось о самодовольные лица, билось о предательски подставленные ладони.

Я мгновенно ринулся ей наперехват. Ступая по плечам и головам, раздавливая похотливые глаза и саркастические улыбки, я поймал её и без промедления стал карабкаться вверх. Подо мной трещали кости, рвались волосы, чьи-то руки держали, чьи-то зубы кусали, но я поднимался, наперекор всему Дочурка крепко держалась за шею, всхлипывала и всё шептала: "Папка, папка!"...

Вагон дернуло и я вновь увидел снующих по перрону пассажиров. Соседнее место было свободно, пустая бутылка валялась на полу. Не долго думая, я взял вещи, надел шляпу и пошел к выходу.

- Вам же до конца, - удивилась проводница.

- Да, кое-что дома забыл. Сделать, - ответил я, вглядываясь в вывалившуюся из поезда толпу. - А где этот, ну, с колокольчиками?

- А, Вы тоже слышали?.. Весь вагон облазила, так и не нашла. Откуда звенело, не понятно.

- Ну теперь, скорее всего, звенеть перестанет, - вымолвил я, попрощался и направился к вокзалу.

СЕЛЕДКА

Андрюха Киреев второй месяц вступал в наследство. Он входил в непривычную роль хозяина легко и весело, купался в ней, захлебываясь долгожданной свободой. Даже те первые три дня печали и обиды вспоминал как недоразумение и неопытность в таком деле. И пусть башка гудит, когда просыпается один без корешей, пусть в мамашиной квартире остается все меньше книг и вещей, главное - теперь не нужно корячиться с бочками, воровать для опохмелки рыбу и консервы, садиться на хвост в пивнушке, получая, если ошибался, пинка под зад, а то и в зубы.

Всю сознательную жизнь Андрюха был подневольным человеком, терпел унижения, сносил обиды. Везде, куда б не заносила судьба, находился под кем-то, сильнее, хитрее, изворотливее его. Он проклинал судьбу и опять шел на поклон. Не обзавелся ни женой, ни детьми, даже своего закутка не нажил. От того и стал больше пить и не просто больше, а беспробудно. От горемычности своей, от безысходности.

То мамаша терроризировала, выдавая рубль на обед и встречая как школьника у ворот института. То хитромудрые начальнички не давали продыху даже на Материке. Везде притеснение и воспитание. Мол, копи, зарабатывай, создавай семью и оседай на одном месте, хватит кочевать. А ему то много ли надо? Миллионы, что ли? На пару стаканов, слава богу, заработает. Он же не виноват, что организму ежедневно требуется? Да и нравится ему постоянно быть под шафэ, остро чувствовать проблески красоты в серой действительности жизни. Он - натура чувствительная, ранимая, без допинга погрязнет в обыденности всеобщего накопления, и радость жизни пройдет стороной.

Но и Дальний Восток не приветил, не обнадежил. Судьба била по обеим щекам, ставила в смиренную позу и хлыстала. Единственное место - Шикотан, где его ласково звали Андрюша, где ждали его и наливали. А тут такое счастье привалило! На шестом десятке!

Вся знакомая братва с Усиевича, прознавшая о возвращении Андрея, считала за честь ежедневно поздравлять наследника, клясться в святости дворовой и студенческой дружбы. Как же мог он отказать им в гостеприимстве. Друзья приходили и приходили. Он смутно вспоминал, где с кем учился, в каком подъезде поддавал, отмечая очередной загубленный экзамен, а кого и совсем не знал. Но они такие хорошие, что он не возражал. Пусть приходят. Тем более, они без претензий обменивали мамашины шмотки на водку и закусон.

За годы скитаний Андрюха отвык от человеческого отношения, от того, что называют "уважение". Всегда: "Андрюха, принеси", "Андрюха, отвали", "А ты свою пайку ещё не отработал". Теперь у него спрашивают разрешения, теперь он благодетель и тамада. Денег нет, а выпивон и чем заесть всегда на столе.

Деньги не водились и на плавбазе. Капитан, настоящий морской волк, сколько Андрюхе от него досталось, проявил великодушие, выделил с барского плеча два бочонка сакэ, пять ящиков тунца и вызвал пограничников.

- Андрей Михайлович, - пробасил он тогда, впервые назвав по отчеству, - прими мое соболезнование. Жизнь продолжается и после смерти матери. Она честно прожила и достойно должна быть похоронена своим сыном. Для тебя это последний шанс. Возвращайся в Москву. Я договорился, пограничники посадят тебя в транспортный самолет. И не нажирайся хоть сейчас.

И Андрюха не пил. И три часа до Петропавловска, и девять часов до Москвы. И во время погрузки аккумуляторов для подводных лоток в Елизово колючий ветер с океана его пронизывал, и в Красноярске, где ждали керосин, не знал куда себя деть в комнате отдыха летчиков, и перекусывая с сопровождающими матросами в хвосте самолета глотал безнадежную слюну при цоканье алюминиевых кружек, но ни капли не принял, даже не тянуло. Отвернуло как-то. Начинать новую жизнь, так начинать. Последний шанс, как последний бой - он трудный самый. Но это так тяжело. Потому и не отходил от пилотов ни на шаг. В новом бушлате, чистом свитере, гладко выбрит - он не мог опозориться, чтоб потом говорили, каков у писательницы сын алкаш, даже у гроба зенки налил.

Да и здоровье уже не то. Раньше стакан - теперь сто грамм. И хотя выпимши он никого не задевал, не гонялся с ножом и не буйствовал, алкоголь стал как-то странно действовать на его сознание. Он начинал смеяться и не просто смеяться, а до слез, оглушая истерическим воплем окрестности и пугая окружающих.

Но проститься с матерью не успел. Союз писателей похоронил, похлопотал, выбив место на Троекуровском кладбище. Получив из дрожащих рук начальницы ЖЭКа ключи, Андрей три дня безвылазно рылся в квартире: залазил на антресоль, вытряхивал шкаф, ворошил рукописи в письменном столе, пересыпал крупу из банок в банки, но денег не нашел. Под подушкой, где лежали документы на квартиру и бланки на субсидию, он обнаружил-таки сберегательную книжку. И смешно сказать - на сто рублей.

"Ну, мамаша, ну, сквалыга, - сокрушался Андрюха. - Даже на пузырь не хватит, чтоб помянуть, сказать доброе слово". Но потом обида прошла, кореша не дали ей разгуляться.

Второй месяц продолжается праздник души. Он как влетел в настежь открытую дверь, так и поселился здесь, казалось, навсегда. Празднику претит время, бой курантов и смена декораций за окном. Праздник хорош в постоянстве и в беззаботности своей.

Выпавший накануне редкий весенний снег неумолимо таял под веселыми лучами полуденного солнца, обнажая грязные проплешины и чудаковатые фигурки зимнего противостояния. Вдоль подъезда бежали ручьи, в окно постукивала старая угловатая липа, наверху, дребезжа и упираясь, работала дрель.

Андрей проснулся от продирающего все тело озноба, протянул руку к столу, но она безжизненно упала, не обнаружив стакана. У него сложилось правило ещё с Камчатки: каков бы ни был, обязательно оставлять полстакана на опохмелку.

Он открыл глаза, долго всматривался в высокий потолок, в два торчащих из него провода, пошарил ногами по матрацу и, не найдя одеяла, тяжело встал.

"Что это, - ошарашено подумал он. - Где все?..

В комнате кроме лежащего на полу рваного матраца, ничего не было. Голые стены с ободранными обоями и болтающимися на честном слове розетками окружали его. Рожи, кресты и черепа, наляпанные то тут, то там, нагло глядели из вороха разбросанной бумаги. В форточке зияла дыра. Цветочный горшок герани служивший пепельницей валялся расколотым под подоконником. Ни стульев, ни стола, ни полок с оставшимися потрепанными книжками... Даже немецкую пишущую машинку, сломанную и тяжеленную, на которой мамаша печатала свои бессмертные произведения, и ту унесли. Он её не обменивал, точно помнил. Там дюжина клавишей западали и никто из корешей не решался её брать. Что же произошло? Кто его так опустошил? Кошмар! Но не стоит унывать.

Андрюха все равно напрягал мозги, но ничего путного не вспоминалось. Ни лиц, ни голосов. Только граненые стаканы, сушки и ливерная колбаса проносились в памяти. Башка гудела, мурашки бегали по спине и рукам, пятки шлепали по липкому полу, выдавая эхом пустоту в квартире.

Весь скукожившись, он вышел в коридор, захлопнул входную дверь и направился к кухне. Там тоже Мамай прошелся: ни кастрюль, ни тарелок, ржавый таз сиротливо прижался к углу в том месте, где стоял сервант. Трубы и провода с многолетними слоями краски и грязи, как шрамы, пронизывали опустошенные стены. Выскобленные пятна и загнутые гвозди рябили в глазах. Из крана неровной струей лилась вода и громко билась о рукомойник. Восклицательным знаком торчал замызганный газовый ключ.

Ступая по рассеянной крупе, тараканам и хрустящему лавровому листу, словно по горячим углям, Андрей вприпрыжку подошел к умывальнику и стал большими глотками всасывать воду. Но спасительная влага спровоцировала обратный эффект, Андрюху моментально развезло, и он с трудом добрался до лежака.

Во сне его крепкое молодое тело обдувал океанский ветер, вокруг благоухали цветущие сопки. Он стоял на вершине и смотрел на скрывающийся под облаками берег. Белоснежная рубашка надулась парашютом, руки-крылья, расправленные во всю ширь, трепыхались, бились парусами и отрывали его от земли. Он парил над Долиной Гейзеров, Ключевой сопкой, впитывал чудотворную энергию. Ветер поднимал так высоко, что можно было без труда видеть дымчатую полоску Алеутских островов.

Но этой силы, почему-то, хватило не на долго. Он стал опускаться и падать, беспорядочно кувыркаясь и хватаясь за невидимые поручни, и вскоре исчез в клокотавшем жерле вулкана.

Настойчивый звонок в дверь разбудил его.

На пороге стояла монашка. Андрей протер глаза, несколько раз взмахнул головой, словно взбалтывая её, и открыл рот. Тяжелая одежда до пят тщательно укрывали не только фигуру её, но и возраст. Огромные черные глаза в контрасте одежды ослепляли, длинные ресницы и румянец на щеках указывали больше на молодость, чем на старость. Одной рукой монашка держала небольшую торбу, другой - сжимала мокрую одежду на груди. Она удивленно оглядела скособоченного Андрея, чуть задержав взгляд на выступающей из-под майки седине, смущенно потупила взгляд и тихо промолвила:

- А Мария Степановна дома? Позовите, пожалуйста.

- Никого нет дома, - почему-то отбарабанил Андрюха, туго соображая происходящее.

Монашка быстро взглянула на номер соседней квартиры и снова уставилась в пол.

- Как же так? Мария... Мариэтта Степановна тут проживает, я была в прошлом году у нее. Она звала меня и я приехала. Сестры вот ей передал.

Услышал эти слова, Андрюха сразу повеселел, коряво усмехнулся, немного отошел от двери и, артистично поклонившись, произнес:

- Пррроходи!

И монашка вошла, впорхнула легко и непринужденно, прошелестев мимо ожившего кавалера. Но, увидев пустоту, отшатнулась:

- Я, наверное, и впрямь ошиблась домом. Они на этой улице так похожи.

- Не мудрено. На Усиевича много писательских домов. Их строили по указке самого ЦК, - радостно воскликнул хозяин, усаживаясь на подоконник и запрокинув ногу на ногу. - Здесь живет элита. - Он нашел у окна замызганный бычок и закурил. Откашлявшись, продолжил, - Здесь, в этом районе столицы, сосредоточены величайшие умы необъятной Родины. Здесь находится интеллектуальный и литературный мозг человечества, всколыхнувший планету, вскипавший...

- А где же Мария Степановна? - перебила монашка.

- Мариэтта Степановна, мамаша моя незабвенная, приказала долго жить, щурясь сквозь дым, с укором ответил Андрей.

- Свят, свят, свят, - перекрестилась гостья.

- Ну давай, что ты мнешься, доставай. Только вот стаканы куда-то подевались, потирая руки, поторопил её хозяин. - Что там у тебя?

- А когда это случилось, - не унималась монашка.

- А, зимой еще.

Убитая этим известием, бедламом в квартире и наступлением нетрезвого мужика, она выронила торбу, закатила глаза и рухнула на пол, теряя сознание.

- Е-мое. Этого ещё не хватало.

Обескураженный Андрюха от неожиданности сам свалился с подоконника, почесал давно небритый подбородок, плюнул с досады и, чертыхаясь, стал перетаскивать её на матрац. Уложив, он освободил голову от платка, приподнял на подушку, расстегнул ворот и стал махать этим самым платком перед её лицом. Затем несколько раз сбегал на кухню, набирал в рот воды и так окатывал бедную монашку, что от такого ливня и мертвый бы поднялся.

Ее веки чуть дернулись, но глаза не открывались. Поглаживая волосы, он вдруг обнаружил пониже уха яркое багровое пятно, увеличивающееся на шее и скрывающееся где-то в предплечье.

"Бедняжка", - подумал. - Видно, её судьба так ошпарила, что ничего не оставалось делать, как уйти в монастырь. Подальше от насмешливых глаз. Е-мое, я всегда говорил, что Бог притягивает или прокаженных, или обманутых. Обманутые - те же прокаженные, умишком своим обделенные. Лишить себя нормальной жизни, пусть не праздника, но жизни. И при этом истязать свое тело, покоряться неведомо кому. Е-мое, судьба, шельма, метит самых красивых, самых достойный".

Он гладил золотистые бархатные волосы и любовался лицом девушки. Капелька пота задержалась у переносицы, поблескивая, словно крохотная звездочка, и медленно сползала по чуть вздернутому носику в маленькую лощинку на щеке.

Вскоре монашка очнулась и засобиралась.

- Лежи, лежи, - упредил её Андрей. - Куда на ночь глядя пойдешь? Смотри, как хлещет.

За окном и вправду шел проливенный дождь, шумно бился об асфальт и уносил последние крохи снега. Вспыхивали молнии, на мгновение освещая мрачные корпуса оборонного завода. О стекло терлась промокшая липа. Андрей погасил свет и вышел.

Куда-то пропала веселость, так здорово поддерживающая его в жизни. Веселый нрав спасал, отпугивал всякую скукоту. Жизнь в сущности и дана, чтоб радоваться ей и не впадать в уныние. Е-мое, достали его молчуны с серьезным видом. Серьезность - ещё не признак ума, как говаривал барон Мюнхгаузен. Скажут "окэй" и сидят с деревянным лицом, мол, академик, побывал за бугром. Что, нет русских слов? Он ненавидел английский язык ещё со школы. Его придумали или беззубые, или такие вот умники, набравшие в рот камни, чтоб исковеркать человеческую речь. Разве он требует что-то сверхъестественное? Чтоб рядом говорили по-русски, чтоб приходил новый день и радовал. Будет день - будет и пища. Вот по какому закону Андрюха живет, с ним и помрет. А эта монашка утром уйдет, и ничего страшного. Придут на смену другие. Жаль, что выпить ничего не принесла. А где её котомка?

Он достал из антресоли изъеденное молью довоенное мамашино пальто, серый мешок с рваными, сотни раз подбитыми башмаками, бросил все на пол в коридоре и лег.

Мысли о девушке не давали успокоиться. Надо же, такая красивая, молодая - и монашка. Вероятно, несчастный случай, а с ним и насмешки, ежедневно, ежечасно убивающие достоинство, загнали её в иерейское болото.

Но что общего у неё с мамашей, ярым борцом с религией, опиумом и анахронизмом для народа? Значит, на самом деле мамаша вела двойную жизнь: возвеличивала коммунистические идеалы, описывала пламенное сердце вождя в яростной схватке за всеобщее братство и справедливую мировую революцию и в тоже время дружила с монашкой. Ну и что с этого? Человек волен выбирать себе друзей. Может, она и не подруга вовсе? Какая подруга? Монашке от силы двадцать - двадцать пять лет.

Мамаша была вообще большой оригинал. И папиросы покуривала, и матом крыла без стеснения. Могла месяцами молчать и выступать часами без бумажки. По-матерински опекать студенток Литературного института и давать в морду зарвавшемуся редактору. Но, чтоб в церковь там, или Библию читать. Да ты что?

Как же она плевалась на слова Солженицына в какой-то эмигрантской газете, напечатавшей его нобелевский доклад: "Россия забыла Бога. От того и все!". "Какого бога! - орала она. - Какая Россия! Нет на вас Сталина. Он бы вам показал куськину мать. Только от одного взгляда все немели. Только ус подернется - и в штаны накладывали. Отщепенцы, отшельники, повыползали из нор, - Брызгала слюной писательница, разрывая в клочья затертую до дыр бумагу.

- Какого бога?! - не унималась мать, не замечая спрятавшегося под столом сына, и растирая ногами жалкие обрывки, кричала на весь дом, - Иоффе и Рабиновича? Сволочи! Советский строй - самый справедливый. Ленин - вот наш бог! Земной шар трудящихся и крестьян - вот наша Родина!

Да, она давала им прикурить. А теперь монашка привозит ей гостинцы. Удивительно. Где же торба? Так жрать охота.

Андрюха вспомнил, что сумка, в которой наверняка есть что пожевать, осталась лежать у изголовья спящей девушки. Но он побоялся её потревожить. Еще подумает что плохое и убежит.

Впервые после возвращения он был трезв и рассудителен. Появление девушки в монашеском обличии всколыхнул пропитую душу. Жалость и давно забытое чувство притяжения к женщине больно кольнуло в сердце и окатило жаром все тело.

Так было однажды в его жизни, когда забросила нелегкая на бабий остров Шикотан, где в наглухо задраенном трюме, схоронясь от рыбного начальства, он увозил на Материк истосковавшуюся по любви Любашу. И так не хотелось, чтоб сейчас снова повторилось разочарование.

Не успев отойти от берега, девица нырнула в кубрик к матросам и решительно отвергнула притязание спасителя. Он не злился на Любашу, нет. Куда бы её привел? Где бы зажег с ней семейный очаг?

Он влюбился в неё сразу, как только увидел в промозглом цеху. Она стояла на конвейере вместе с другими женщинами, чистила рыбу. Полуметровые туши легко поддавались ножу с широким лезвием, Любаша, толстенькая, румяненькая, разгоряченная, в тяжелом до колен фартуке, украдкой поглядывала на Андрея набирающего в бидоны пресную воду. Ловкими движениями она отсекала голову, распарывала брюшину, не вынимая ножа, выскабливала внутренности и сгребала их в массивный бак. Андрей следил за водой и не заметил, как она подошла и с хитринкой в глазах звонко пропела:

- Парень, возьми меня замуж. Я буду верной женой.

При этом она беспрестанно улыбалась, оборачивалась на сразу застывшую бригаду, вертела окровавленным тесаком, смахивая рукой прилипшую к волосам чешую.

Андрей всегда поступал с женщинами порядочно (Бомжихи по пьянке не в счет). Когда был молод, с необъятной силою, когда вешались на шею, предлагая провести ночь где-нибудь на заимке - тут сам бог велел не ударить в грязь лицом, помочь обделенных лаской вернуть веру в истинное предназначение. Но такого жара в груди, как было с Любашей, он не испытывал никогда. То ли боялся, то ли видел в них будущую мамашу. Как представит аж дрожь берет.

На безумном острове, где забытые мужчинами амазонки в буквальном смысле сражались за обладание хоть каким-нибудь мужичком, там, на Шикотане, среди необузданного гарема, только она зажгла этот огонь, называемый любовью.

И вот теперь, спустя годы, в темноте коридора Андрей испытывал то же необъяснимое состояние теплоты, окрыленности и боли одновременно. Отметая мысли о жратве и куреве, он ещё долго глядел на прикрытую дверь комнаты, боясь пошевелиться и разбудить скрипучими половиками девушку. Он ещё долго ворошил память, разгребая никчемную жизнь, как золу в топке, и выявлял в ней угольки погасшего когда-то огня. Не обращал внимания на отекшую шею, на онемевший затылок, вдавившийся в упругую резину мамашиных сапог.

Он снова видел открытую улыбку Любаши, усеянный чешуей тесак, облака в иллюминаторе, кровавое багряное пятно и селедку, выброшенную косяком на скалистый берег. То и дело возникала мамаша с ремнем, требующая отсчет и сдачу.

Андрюха проснулся от до боли знакомого запаха. От него он сходил с ума, таская бочки в Находке, от него все кишки выворачивало, когда вытаскивал из кипящего котла вываренную робу команды, это он не давал овладеть Любашей в задраенном трюме. Он, как ржавчина, разъедал его душу, преследовал, затягивал неразрывной сетью. Думал, что в Москве этот проклятый запах селедки отстанет и улетучится навсегда.

Он поднялся и тихонько заглянул на кухню. На подоконнике лежала буханка черного хлеба, рядом стояли три литровые банки с вареньем, медом и ещё с чем-то, из бумажного пакета вываливались веточки зеленого лука, придавленные головками чеснока, их целлофанового пакета выглядывал шмат бледно-розового сала. На плите в эмалированном половом ведре варилась картошка.

Вчерашняя гостья сидела в углу на корточках, отодвинув батарею неприемных бутылок, и держала в руке серебристую селедку. Не видя Андрея, она с трудом оторвала голову, неловко запустила во внутрь указательный палец и выдавила их неё загустевшие молоки.

Андрюха задергал носом и проглотил слюну. Склизкие молоки текли по руке монашки, сок капал на юбку. Она подобрала её, уселась на колени и стала очищать тонкую шкурку селедки. Та рвалась у подбрюшины, цеплялась за плавники и, увлекая за собой полоски нежного мяса, лопнула у хвоста. Андрея передернуло.

Монашка положила очищенную ребешку на газету, вытерла куском обоев пальцы и принялась за другую. Селедочный запах удвоился и, вобрав пар булькающей картошки, ароматы черняшки и зелени, так ошарашил Андрюху, что он поперхнулся слюной и чуть не потерял сознание, удержавшись за дверь. Девушка подняла глаза и улыбнулась:

- Проснулись? Мойте руки и будем завтракать.

Это было сказано так приветливо и ласково, что Андрей не сразу понял о чем речь, невольно обернулся, чтоб увидеть того, кому они предназначались.

- Ну же, - ещё нежнее улыбнулась она, снимая платок и распуская волосы, - проходите.

Девушка встала, пошатнув звонницу бутылок, отодвинула лук, освобождая место, и засуетилась у плиты. Покончив с делами, она посмотрела на Андрея, но он стоял, не двинувшись с места, отрешенно глядел на селедку и плакал.

- Ну что Вы. Все будет хорошо. Только не пейте больше, ладно? приблизившись, прошептала она.

- Ладно, - закивал Андрей, опустил глаза и направился к подоконнику.