Встречи с Индонезией

На Малых Зондских

Наш корабль ночью идет, а днем принимает грузы в маленьких портах. Число пассажиров растет. Вскоре на палубе становится тесно. К счастью, у меня очень приятные соседи, с которыми я подружился в Рео, когда мы вместе искали, где бы искупаться.

Беседовать с попутчиками иногда бывает нелегко. Сегодня, например, меня стали просить высказать свое мнение о политике Индонезии. Ну разве возможно, переезжая из одного кампунга в другой, сориентироваться в вопросах большой политики? Могу только сказать, что, по моему мнению, важнейшая политическая задача Индонезии — консолидация отдельных племен и народностей в единый народ. В этом отношении сделано уже немало.

Мои соседи — китайцы, семья, состоящая из одного мужчины и множества женщин. Думаю, это отец с женой и дочерьми. Как беспокоился бедный папаша, какие он строил баррикады из бесчисленных чемоданов, чтобы отгородить от меня своих барышень. И что же? Результат самый плачевный: две самые хорошенькие дочки заснули около меня на расстоянии вытянутой руки, отделенные баррикадой от собственных родителей.

Корабль наш был переполнен не только людьми, но и животными: куры, петухи, попугаи, два смешных маленьких черных зверька с длинными хвостами, пытавшиеся кусаться, когда их брали в руки, свинья, отчаянно визжавшая в знак протеста против того, чтобы ее держали вниз головой на палке.

По вытянутому заливу плывем в порт Бима на острове Сумбава. Бросаем якорь. Тут же нас окружает целая флотилия сампанов, предлагающих свои услуги — до берега вас довезут за 25 рупий. Бродим по Биме, архитектура которой напоминает архитектуру наших довоенных еврейских местечек. На улицах часто попадаются смешные маленькие тележки на резиновых колесах. Здесь живет много мусульман: встречаются женщины с закрытыми лицами, чего до сих пор я ни разу не видел. На вопрос, можно ли их фотографировать, мои спутники отвечают отрицательно. Все-таки снимаю, сперва издали, а потом, поскольку никакой бури не последовало, вблизи. Вообще же со съемками здесь сложнее, чем в других районах. Раза два, попытавшись сфотографировать целую семью, я натолкнулся на решительное сопротивление.

В прежние времена на Сумбаве было три султаната. Столицей одного из них являлась Бима. Сейчас султан Бимы лишен власти, хотя и сохранил авторитет. Все важные чиновники уезда, в том числе и сам бупати, вступая в должность, прежде всего представляются бывшему султану.

А вот и султанский дворец. Нет никакого парка, только газон, по которому проходит общая дорога, соединяющая одни дворцовые ворота с другими. Это не слишком удобно, если хочешь жить в гордом одиночестве, в каком здесь находится прежний правитель.

Следующий порт на Сумбаве — Сумбава-Бесар. Идем умываться — женщины к источнику, мужчины водой, вытекающей из водохранилища, принадлежащего порту. После умывания направляемся в одну из многочисленных закусочных завтракать. Корабельная еда — рис под острым соусом и чаще всего протухшие утиные яйца — всем уже опротивела.

Едем на армейской машине в военную комендатуру, являющуюся одновременно квартирой начальника. На стене масса ярких, броских плакатов типа: «Внимание! Шпион не дремлет!» На плакате изображен моряк, который прогуливается с девушкой и что-то увлеченно рассказывает, а сзади виднеется большое ухо. Или: запертый на огромный замок сейф, ключ от которого небрежно торчит из-за пояса моряка.

Мой визит заканчивается короткой беседой за кружкой пива, после чего комендант, остановив машину, которая идет в город, велит прихватить меня.

В Сумбаве-Бесар меня интересуют дворцы правителей. Их здесь два — старый и новый. Бывший правитель живет в современной вилле. Новый дворец, обнесенный высокими воротами, построен в голландском стиле. Сейчас там находится какой-то факультет. Старый дворец сильно разрушен, но когда-то он был очень красив. Это деревянное строение покоится на многочисленных столбах и сплошь покрыто резьбой. Мне удалось увидеть лишь отдельные фрагменты здания, поскольку оно скрыто от посторонних глаз банановой рощей. Однако там кто-то живет: около столбов стоят дрожки.

Я слишком мало времени пробыл на Сумбаве, чтобы разобраться, добровольно ли правитель переехал из дворца в виллу, или его к этому принудили. Я лишь понял, что он не вмешивается в политику, пользуется большим авторитетом и что местные власти почитают его как первого человека в районе.

Сегодня я решил побывать в порту, посмотреть, как грузят пароходы. Происходит это так: автомобиль останавливается у края набережной, приблизительно в пятидесяти метрах от корабля, рабочие выносят из него тяжелые мешки и складывают их на помосте, на котором мы стоим, а оттуда корабельный подъемный кран переносит груз на палубу. И никому не пришло в голову соорудить прочные помосты, чтобы автомобили могли въезжать на них и кран с корабля — дотягиваться до груза. Правда, при этом рабочие потеряют свой и без того скудный заработок, на который можно поесть лишь один раз в день.

Ночь на корабле была невыносима. Жестко спать: на крыше люка постелен палаточный брезент, на нем — циновка, а сверху липа и свитер. Моя циновка расстелена всего на две трети ширины, тем не менее кроме меня она служит еще одному бедолаге, который притулился у моих ног. Мест на палубе не хватает. Утром, когда я, сидя на циновке, делаю заметки, мои ноги лежат на циновке соседа, поскольку поперек наших циновок спят еще трое. А рядом на голом полу палубы пристроилась женщина, которая плохо переносит качку. Она поминутно приподнимается на локте и сплевывает прямо перед собой. Здесь это воспринимается как нечто вполне нормальное. Циновка — это дом, это святыня, на нее нельзя ступить в сандалиях, а плевать рядом, класть всякие отбросы — пожалуйста. Либо дом, либо помойка — среднего нет.

Сильно качает. Представляю, какая была бы качка, если бы корабль не был так перегружен. Заболела бы половина пассажиров. И так многим было худо. Ничего удивительного, что в последний день путешествия я с удовольствием отдаю свой талон на питание одному из двух сыновей моего соседа.

В полдень судно наконец пристает к берегу. Простившись со своими спутниками, беру рюкзак и еду автомобилем до Матарама, главного города острова Ломбок. Поездив немного по городу в поисках ночлега, останавливаю машину перед гостиницей под названием «Отель Мареджа». Выглядит прилично, внутри красиво убранный холл, но пугает название «отель» — боюсь, здешние цены мне не по карману. Но нет, к моему удивлению, цены вполне приемлемые.

Приведя себя в порядок и отдохнув, выхожу в город. Удивительно: самый крупный в провинции университетский город, а здешний университет низшей категории[15], насчитывающий всего 4 тысячи человек. Единственный приличный ресторан и тот в соседнем городке, расположенном, к счастью, в четырех километрах отсюда.

Бреду по улице Бали, на которой в соответствии с названием живут балийцы. Сколько здесь храмов! Есть большие, есть и маленькие, но все весьма скромные на вид. Храмовой комплекс состоит обычно из нескольких крытых платформ на сваях, одной каменной часовенки и барабана. Статуй я не видел.

Сразу за городом начинаются рисовые поля. Делаю большой круг и, шагая между участками, направляюсь обратно в Матарам. Вышел из дому один, а возвращаюсь с компанией: по дороге ко мне присоединилось несколько мальчишек. Ребятишки вежливы, неназойливы. Может быть, это происходит оттого, что при мне нет фотоаппарата и их не выбивает из колеи непреодолимое желание, увековечить себя? Между нами происходит разговор:

— Good bye, mister (англ. «до свидания»).

— Good bye, anakanak (дети).

— Даримана? (Откуда?)

— Дари Поландия (Из Польши).

— Беланда? (Голландия?)

— Букан Беланда — Поландия (Не Голландия — Польша).

Дети что-то оживленно обсуждают, потом один из них догадывается, что речь идет о государстве в Европе. Я подтверждаю догадку. А на каком там говорят языке?

— Бахаса Поландия (На польском).

Это вызывает изумление; подумав, примиряются с тем фактом, что мир иностранцев очень сложен. Между прочим, вчера в автомобиле один из спутников тоже спрашивал меня, на каком языке говорят в Польше. Стоит ли удивляться? Ведь и в Польше не всякий интеллигентный человек знает, на каком языке говорят в Индонезии.

Ребятишки называют меня «мистер». Когда я спрашиваю, знают ли они, из какого языка это слово, отвечают «из английского». Так, прекрасно. Но если им известно, что я не англичанин, почему они называют меня по-английски? Замешательство. А как им меня называть? Туан? По-индонезийски незнакомому человеку можно сказать «туан», а можно — «ом» или «бапа». Осмелев, ребята начинают обращаться ко мне так, как принято обращаться к почтенному на вид индонезийцу. Беседуем обо всем — о рисе, о храмах.

— Ом, туда, туда, дальше мусульмане!

Ого, какой здесь конфликт! Раз они просят, сворачиваю, при этом объясняю, что ценю всякого хорошего человека и что для меня безразлично, индус он или мусульманин.

Дальше разговор внезапно переходит на женщин. Здесь неподалеку купаются женщины, не хочу ли я посмотреть на женщин с обнаженной грудью? Ребятишки разочарованы, и я начинаю подозревать, что на Ломбоке уже получил некоторое развитие туризм.

Начальник отдела культуры, к которому у меня рекомендательные письма, поручает меня господину Ахмату Мухидину, с которым мы едем к губернатору. В канцелярии губернатора знакомлюсь с директором музея. Здесь еще нет музея, нет даже намека на какую-либо коллекцию, а директор уже есть. Вряд ли удобно спрашивать у этого симпатичного господина, чем он, собственно говоря, занимается, поэтому я просто приветствую его, говорю, что рад встретить коллегу.

К бупати едем втроем. К нам присоединяется директор несуществующего музея. Едем на машине, хотя канцелярия бупати находится самое большее в ста метрах от отдела культуры. Бупати, доктор Саид, услышав, что приехал этнограф из Польши, сразу вспоминает, что обещал Анджею заняться моей особой.

— Сколько у вас времени? Всего несколько дней? Это действительно мало, но постараемся организовать все, что возможно. Что бы вы хотели прежде всего увидеть?

Коротко отвечаю на вопросы, особенно подчеркиваю свое желание побывать там, где живут племена, сохранившие древние анимистические представления.

— Пожалуйста, но поездка будет тяжелой; придется много ходить пешком.

— Ничего, мне это не страшно, я ведь опытный турист.

Бупати добродушно смеется. Вот это этнограф! Не боится трудностей. Составляем расписание моих занятий. На большой карте острова я вижу вершины, более высокие, чем в Татрах. При этом относительная высота здесь почти равна абсолютной. Самый высокий вулкан с огромным озером в кратере — 3726 метров. За ним, в соседнем уезде, и живут «мои» племена.

У директора музея есть кое-какие дела в Чакранегара (том самом городке, где имеется единственный приличный ресторан). Я еду вместе с ним. Въезжаем на территорию парка, где расположено нужное моему спутнику учреждение. В центре парка — большой пруд с островом посередине. На этом острове высится павильон. Пройти к нему можно по каменной дамбе, заканчивающейся воротами, которые охраняются.

Неподалеку от главного храма находится еще одна группа храмов, рядом — пруд со священными рыбками и павильон с жертвенными камнями, завернутыми в платки и перевязанными желтыми лентами. Возможно, когда-то на камнях была резьба, однако время полностью стерло ее следы.

Заглянув в пруд, мы увидели на дне несколько индонезийских банкнотов и много денег, среди которых есть и продырявленные, точно такие, какими на Бали украшают фигурки кремированных предков.

Осмотрев храмы, едем в Нармаду, где в 1879 году правителями Ломбока был построен павильон для отдыха. Покрытые цветами террасы, бассейн, небольшой храм — все свидетельствует о хорошем вкусе правителей и о способности учитывать вкусы подданных.

Вечером у меня запланирован визит к командующему военно-морскими силами здешнего округа, коммодору Супарно. Он должен мне помочь с машиной.

На виллу коммодора я отправился вместе со своими «опекунами». Представившись охране, въезжаем во двор, посыпанный гравием. У коммодора великолепная коллекция балийских и яванских статуэток. Беседуем об искусстве, в частности о скульптуре — хобби хозяина, о моей работе. Господин Супарно, оказывается, хорошо говорит по-русски, потому что несколько лет прожил в Севастополе. Переходим на русский язык. Коммодор рассказывает о своих путешествиях. Шутливо приглашаю его в Польшу — садитесь, мол, на эсминец и плывите в Гдыню, а оттуда ко мне в Краков.

На следующий день совершаю поездку по острову на машине. В деревнях, мимо которых мы проезжаем, встречаются то мечети, то маленькие балийские храмы (пуры). В последних иногда можно увидеть пожилых женщин с обнаженной грудью и переброшенным через плечо слендангом (шарфом в виде платка). Балийские женщины ходят в саронгах, перехваченных на груди. Сасачки[16] в будни одеваются так же, как яванки, но не носят слендангов. Голову иногда повязывают платком. Как балийки, так и сасачки носят большие белые лифчики, застегивающиеся на груди и великолепно украшенные вышивкой. Девочки бегают в саронгах, повязанных на животах.

Обедаем у одного балийца. Для начала вся семья хозяина, а также часть моей «свиты» гоняется за петухом, который изо всех сил пытается спастись от неминуемой гибели. Я думаю, на поимку было затрачено больше калорий, чем содержится в несчастном петухе. Моя реакция может показаться парадоксальной: убегает мой обед, а я желаю ему успеха.

К вечеру приезжаем в Баян, большую деревню, где нас принимает чамат, пожилой, почтенного вида господин, носящий княжеский титул «раден». После беседы чамат организует в мою честь концерт гамелана и выступления солистов. Все это замечательно, но в деревне нет ни одного человека, который бы придерживался древних верований.

Ночью спал плохо: вся компания храпела так, словно рядом находился жертвенный кербау, которого неумелой рукой резал неопытный моса лаки. С утра — сюрприз. В деревне, оказывается, есть общественная баня: от источника по трубам идет вода, которая выливается мощным потоком. Баня — только для мужчин, женщины, как в старые времена, моются в реке. Фотографирую купающихся женщин. Они смущены, но, уходя, слышу за спиной веселый смех. Видимо, они не страдают излишней стыдливостью.

Скоро начнутся танцы под оркестр. Покупаю на 500 рупий сигарет и большую часть сразу раздаю оркестрантам. Мои товарищи, купив сигареты, оставляют их на потом — видимо, у них есть какие-то свои планы, в которые меня не посвящают.

Итак, танцы. Вначале долго играет оркестр, потом наконец приходят исполнители. Содержание танца таково: злой демон Ракшаса похищает девушку, а юноши ее отбивают. По сюжету это напоминает «Рамаяну», но в упрощенном варианте — без обезьян, птицы Гаруды и прочего. Имеется масса вставок, называемых «атракси» (развлечение). В последней из них странным образом высмеивается трусость. Ракшаса нападает на Чупака, который бежит от него куда глаза глядят, влезает на столбы и т. п. Потом происходит бой между Ракшасой и старшим братом Чупака, Грантангом, воплощением мужества и благородства. Грантанг убивает Ракшасу и рассказывает об этом Чупаку. Последний издали бросает камешки в Ракшасу и, видя, что тот недвижим, крадучись подходит ближе, дергает его за одежду и наконец, окончательно убедившись, что Ракшаса мертв, гордо на него усаживается, изображает из себя героя, похваляется, что он тоже мог бы убить Ракшасу. Грантанг же ведет себя очень скромно — ни слова о своей победе.

Роль Чупака — комическая, самая трудная в спектакле. Ее поручают лучшему актеру. Иногда это представление так и называется — «Чупак», Для усиления комического эффекта Чупака наделяют красным носом. Чупак — отрицательный герой, Грантанг же — пандит, рыцарь. У него должен быть хороший, сильный голос, но актер поет высоким фальцетом. Основная часть текста составлена на сасакском языке, лишь более поздние и современные вставки исполняются на индонезийском. В целом пьеса старинная, и древние тексты о приключениях арабского витязя Амира Хамза, сражавшегося против раджи бангбари (варваров) Ланка Сири, записанные на листьях лонтаровой пальмы, поются на древнеяванском языке. Интересно, что женщины, которые легко читают древнеяванский текст, не умеют ни читать, ни писать по-индонезийски.

Зрелище великолепное, танцуют превосходно, хотя это отнюдь не профессиональный, а обычный деревенский любительский коллектив.

Выехать в горы мы смогли лишь после полудня. Но забраться на вершину было невозможно: прошел сильный дождь.

После получаса езды — препятствие: маленький ручеек, который мы вчера, едва заметив, переехали, сегодня превратился в разбушевавшийся, несущий огромные камни поток. Местные жители говорят, что через час можно будет проехать. Ждем. В конце концов выгружаем из машины аппараты, подвертываем брюки и бредем по воде.

По дороге нам встретилась стая небольших обезьян. С фотоаппаратом в руках я помчался за ними следом, однако животные оказались проворнее меня. Единственное мое достижение — разорванный рукав рубашки.

Обедали в той же закусочной, где недавно завтракали. После обеда начался дождь, потом выяснилось, что вода в реке, которую нам придется пересекать, поднялась. В общем ночевать надо здесь.

А потом мы побывали в деревне, где мое сердце забилось сильнее. Миновав мусульманскую часть деревни, староста привел нас в другой ее конец, застроенный самыми обычными традиционными домами. Значит, здешние жители — не индуисты. Около домов возились свиньи, следовательно, тут жили не мусульмане. Население этой части деревни придерживалось религии, в которой переплетались черты индуизма и древних анимистических верований.

Нас приводят к месту собраний — платформе из бамбука, опирающейся на резные столбы. От солнца защищает занавес из листьев лонтаровой пальмы, который вешают с той стороны, где он в данный момент необходим. Сняв обувь, ступаем на циновки. Сигареты кладем на поднос, и начинается беседа. Присутствуют одни мужчины, лишь время от времени забегают девушки. Вначале в качестве главного рассказчика выступает кепала деса (деревенский староста), позднее я прошу его пригласить жреца. Появляется жрец. Вести разговор помогает молодой человек с неподпиленными зубами (обычай подпиливать зубы здесь сохранился до сих пор). Идем на местное кладбище, осматриваем запущенные, обложенные камнями могилы, заходим в храм, построенный семьдесят лет назад и недавно реставрированный. Он состоит из двух построек: собственно молельни и места для старейшин. Молельня представляет собой стену с встроенным в нее алтарем, под крышей, опирающейся на два столба. На алтаре нет никаких символов. Это обыкновенный стол, на который складывают принесенные в дар плоды. Над алтарем прикреплена табличка с номером дома. Вторая постройка — это крыша, опирающаяся на несколько колонн, внизу соединенных двумя каменными скамьями. Вся земля у входа в храм усыпана крупными белыми цветами. Я подумал было, что здесь недавно совершался обряд жертвоприношения. На самом деле цветы упали с растущего рядом дерева. Храм стоит на холме, откуда открывается прекрасный вид на море и на раскинувшийся вдалеке Бали. По пути к храму есть старинное место для жертвоприношений, подобное тем, какие я встречал на Палуе. На камне лежит пальмовый лист с горстью риса, цветами. Это дары какого-то больного человека.

По возвращении в деревню нас угощают кофе, бананами, бисквитами. Я горестно вздыхаю: хорошо бы основательно поесть. Но хозяева, наверное, предположив, что среди нас имеются мусульмане, подают только «чистую» еду. Кофе, бисквиты и плоды мусульмане употребляют без опаски. Зато индуисты в гостях у мусульман едят все. В итоге мы едим как следует только у мусульман.

Сидим мы, словно на сцене, на освещенной большой газовой лампой платформе и как будто участвуем в увлекательном спектакле, а вокруг любопытные зрители, главным образом молодежь, и ей очень интересно, как я буду есть руками рис.

Мой спутник, музейный работник, неожиданно предлагает мне от имени бупати заняться организацией музея в этой деревне. Идея неплохая. Поработать месяца три, поездить по деревням — за счет ЮНЕСКО, разумеется. Пока даю кое-какие общие советы. Рекомендую создать три отдела: исторический, природоведческий и этнографический, предлагаю вариант основного каталога. На меня смотрят как на какое-то чудо: вот так, сразу создать организационную схему музея! Если бы я сейчас вынул из уха кролика, они удивились бы меньше.

Я узнал очень интересные вещи о местном наречии. Существуют, оказывается четыре варианта языка: язык, на котором молятся и разговаривают со священниками, общеупотребительный язык, детский язык и язык, на котором следует обращаться к слугам и детям. Местный оранг пендек, естественно, не использует всего лексического богатства языка сасак, а лишь его наиболее упрощенный вариант.

Перед сном умываюсь у колодца около мечети. Молодец Мухаммед, придумавший омовения. Пополоскался — и спать. Мы проведем нынешнюю ночь в той самой хижине, где ужинали, только сейчас ее со всех сторон завесили саронгами. Я спал как убитый, даже храп соседа не мешал.

Как быть с походом в горы? Пораненная на коралловом рифе нога болит все сильнее. Решаю идти. Собралась большая компания: я, три мои спутника, кепала деса и еще человек пять.

На вершине горы стоит небольшой храм, похожий на тот, который я осматривал вчера. Над алтарем висят таблички с изображением каких-то индуистских символов. Сбоку находится часовня, украшенная свастиками[17] и надписью крупными буквами: ПЕЛИТА (пятилетний план). Название пятилетнего плана на часовне. Забавно. Возможно, это означает, что она была построена согласно пятилетнему плану. Вешают же у нас на стенах храмов доски с именами их строителей.

Приходят заинтригованные нашим появлением жители ближайшего кампунга, населенного оранг пендек, низкорослыми людьми, с кожей более темной, чем у тех, кого мы до сих пор видели. Эта народность малочисленна. Говорят на самом примитивном наречии сасакского языка, исповедуют древнюю индо-буддо-анимистическую религию. По их летосчислению в году 345 дней. Раз в год они отмечают праздник кербау, во время которого жрец убивает буйвола. На этот праздник в качестве гостей приходят мусульмане.

Осматриваем небольшую сахароварню, расположенную в шалаше за деревней. Ее хозяин в большом котле варит туак. На земле лежат бамбуковые ведра для хранения сахара. Помощник непрерывно подносит все новые порции туака.

Основным оружием местных жителей является лук-чубуб. Стрелы хранятся в бамбуковых колчанах. Наконечники часто обмазывают ядом, который, как говорят, за полминуты убивает крупную обезьяну. Сельский староста организует соревнования по стрельбе из чубуба и сам в них участвует.

По возвращении сразу отправляюсь к бупати и довольно долго беседую с ним за чашкой кофе. Бупати коллекционирует произведения старинного балийского искусства. Мне особенно понравился большой деревянный барельеф с изображением красного льва, из пасти которого растут две ветви, усыпанные крупными цветами, покрывающими всю поверхность барельефа. Это символ быстротекущего времени. Прощаясь, бупати неожиданно дарит мне другой прекрасный барельеф: Рама, восседающий на Гаруде.

Хочу напоследок побродить по Матараму, по улочкам, заглянуть в балийские храмы-пуры. В одной из них настоятельница ибу пура (мать храма) совершает обряд. Держа в руках поднос с разноцветными стаканами, наполненными водой, она обходит алтари и окропляет каждый из них, затем входит в маленький храм, раскладывает дары, молится. Горят ароматические палочки.

На улице Бали ко мне подошли подростки, с которыми я разговорился о пурах. Мы вместе зашли в одну из них. Девочка принесла на подносе (конечно, на голове) стаканчики с водой. В каждом плавали цветы. Затем кто-то принес корзину с кусочками благовонной древесины, скорлупой кокосового ореха и кадилом.

Мой вылет на Бали, как и следовало ожидать, не обошелся без приключений. Когда я появился в аэропорту, мне сообщили, что я, к сожалению, полечу не тем рейсом, которым рассчитывал, а другим, то есть на четыре часа позже. Соглашаюсь. Я последний в списке пассажиров, и, если в рейс идет самолет с меньшей, чем предполагалось, грузоподъемностью, мне ничего не остается, как ждать. Однако, узнав истинную причину отсрочки, я разозлился. Оказывается, явилась какая-то привилегированная особа, а таких в Индонезии немало.

— Такова Индонезия, — объяснили мне, любезно улыбаясь и безнадежно разводя руками.

— Но позвольте, — возразил я, доставая паспорт, — я не индонезиец. По отношению ко мне должно соблюдаться международное соглашение о перевозке пассажиров. Ведь Индонезия подписала конвенцию! Ваша авиалиния обязана взять на себя все заботы обо мне и обеспечить меня всем необходимым. Я имею право требовать гостиницу и еду за ваш счет.

Чиновники буквально остолбенели, особенно после того, как один из присутствующих, юрист, подтвердил мою правоту. Нечего и говорить о том, что я отказался от своих прав — зачем мне гостиница и еда? — и поехал осматривать пуру Сагара (храм Моря), построенный военными год назад. Пура Сагара произвела на меня впечатление старинной, недавно отремонтированной постройки. Лишь вблизи стало видно, что украшения и барельефы выполнены из искусственного камня (падаса), а надписи сделаны на современном индонезийском языке. Среди барельефов храма я обнаружил один, который был как бы иллюстрацией к индонезийской басне о цапле, рыбе и раке, известной нам по Лафонтену.