Вторая жизнь

ПРЕДИСЛОВИЕ О книге Андрея Аникина «Вторая жизнь»

Маршаку в полной мере удалось донести парадоксальную афористичность английской баллады, что так редко случается в переводах. Какая цепь выстроилась из людских судеб, слагающихся в судьбу целого государства! И все из-за ничтожного гвоздика для подковы. А если бы он все же нашелся где-нибудь под лавкой, у наковальни или возле горна? Неужели все бы волшебным образом переменилось, словно на киноленте, запущенной в противоположную сторону? Так ли уж однозначно запрограммирована неизбежность в этой роковой последовательности, где любое звено — всего лишь случайность? Рей Брэдбери («И грянул гром») ответил на этот вечный вопрос утвердительно. Раздавленный в доисторическую эпоху мотылек наложил властный отпечаток уже на весь облик мира. Такова цена мелочи, умноженной в запутанных петлях мировых линий. В следах во времени и пространстве.

В необратимости времени мы убеждаемся еще в колыбели, сломав свою первую в жизни игрушку. В сущности, это серьезный философский урок, всю значимость которого едва ли дано постичь человеку. Необратимость времени, непостижимость сплетения причин и следствий, невозвратимость самой жизни. Воистину роковая неизбежность, которая выстраивается за каждым поступком, решением, словом. Если как следует вдуматься, то за всем этим угадывается полнейшая безнадежность. Мы не слишком часто задумываемся над подобными вещами. Часы отстукивают секунды, а нам кажется, что вокруг ничего не меняется. Мы словно бы сами по себе, вне общей связки. В этом и наше счастье, и наша беда. Беда потому, что ответственное отношение к каждому мгновению жизни избавило бы наше завтра от многих, причем совершенно ненужных осложнений. Но так уж устроен человек, что, зная о конечности всего, он живет ощущением вечности. Хоть и говорят, что время — деньги. Мы не вольны, подобно скупцу, сидеть над своим сокровищем, приберегая на черный день. Мы даже над собственной мыслью не властны, ибо постоянное сосредоточение на одном — верный путь к сумасшедшему дому. Вот и тает непостижимое уму сокровище, вне зависимости от того, помним мы о нем или нет, активно действуем или созерцаем. Впрочем, мысль в отличие от времени более, скажем так, пластична. Ударяясь в воспоминания, мы как бы вырываемся из жестких тенет необратимости и отправляемся в удивительное путешествие против «стрелы времени». Есть такое сравнение у физика Эддингтона.

И хоть заранее известно, что ни при каких условиях нам не переиграть ни собственную жизнь, ни историю, в подобном эксперименте таится неизъяснимая прелесть. Кроме того, он весьма поучителен. Если, конечно, соблюсти необходимые для любого научного опыта условия. «Машина времени» Уэллса, «Смирительная рубашка» Джека Лондона, «Между двумя мирами» Финнея — знакомые всем, блистательные примеры подобных опытов. Теория относительности накладывает запрет на путешествие в прошлое. Статистическая физика также делает его практически невероятным, хотя для отдельной элементарной частицы подобного ограничения формально не существует.

Однако вопреки всему научная фантастика продолжает упорно эксплуатировать несбыточную мечту. И всякий раз с различными целями. И на то есть несколько важных причин. Во-первых, и одного этого было бы достаточно, нет более крепкого оселка для мысли, чем такие проблемы. Во-вторых, и на этом закончим обоснования, мысленная переоценка давным-давно разыгранных на подмостках истории сцен оказывается действенным средством анализа.

В самом деле. Разве не любопытно было бы проследить, как могла бы сложиться история, если бы Колумб все-таки не получил своих каравелл? Ответ, казалось бы, очевиден. Пусть не Колумб, но какой-нибудь другой отважный мореплаватель все равно бы «открыл» Новый Свет. А если кто-то другой, то опять же естественно спросить, кто именно? И как бы могла сложиться его судьба? И в какие бы формы вылилась конкиста и все последующие события? Или возьмем Юлия Цезаря. Разве так уж предначертано было ему перейти Рубикон? Количество подобных предположений не знает предела. И любой годится для увлекательного эксперимента. Собственно, именно этому и посвятил свои вещи Андрей Аникин.

Так, в повести «Смерть в Дрездене», построенной по канонам распространенного в конце XVIII — начале XIX века романа в письмах, перед читателем стоит все тот же вопрос: «Что было бы, если бы…» Да, что было бы, если бы в конце мая 1812 года Наполеон Бонапарт умер? Ведь мог же император поехать на охоту и погнаться за зайцем? И лошадь его могла споткнуться и сбросить седока? В итоге случайно оказавшийся камень (как тут не вспомнить гвоздь от подковы?) мог радикальнейшим образом переменить последовательность и сам результат многих политических деяний. Да и сами деяния тоже.

Однако автор, уповая втайне на некую историческую логику, выстраивает свою схему. Подготовленную для перехода через Неман полумиллионную армию возглавил принц Евгений Богарнэ, пасынок императора, и поход состоялся. Причем протекал по известному нам образцу: взятие Смоленска, Бородино, пожар Москвы и последующее бегство. Могло так все сложиться? Вполне вероятно, хотя (бабочка Брэдбери не дает покоя) мыслятся десятки иных, не менее интересных возможностей. Но произведение судят по законам, предложенным автором. Предложенная нам эпистолярная стилизация по-своему убедительна, безусловно, имеет право на существование (речь ведь идет всего лишь о предположении, игре, так сказать, ума), а то обстоятельство, что предпринятый эксперимент будит читательское воображение и толкает на контрверсии, лишь придает занимательность.

Повести «Вторая жизнь», «Друг, который мог быть», по сути, рождены тем же исходным принципом «вариантности» человеческой жизни. Будь то некая двойная судьба в разных, хотя и достаточно близких, эпохах, как бы параллельное существование в двух временах («Вторая жизнь»), или домысленный вариант продолжения одной жизни («Друг, который мог быть»). Герой «Второй жизни» впервые предстает перед читателем мелким чиновником времен первой мировой войны. Колеблясь между жизнью и смертью, он испытывает некое раздвоение, осознавая себя совсем другим человеком, рожденным в 1813 году. Так появляются заявленные автором «Эн-прим» и «Эн-два», чьи судьбы, не пересекаясь, но чередуясь, последовательно проходят перед читателем. Внимательно проследим за всем ходом эксперимента, и нам станет совершенно ясно, что побудительная причина его не столько исторически-познавательная, сколько нравственная. Это исследование человеческой души сквозь двойную призму времен. Прием для литературы не новый, но благодарный, позволяющий объективно проследить как светлые, так и темные стороны. И в том, что на сей раз в качестве главного персонажа выступает не император французов, а лицо вымышленное, то есть в полном смысле слова «литературный герой», я вижу несомненное достоинство произведения. Эта выдуманная двойная судьба вызывает у меня и большее доверие, и больший интерес. Не пытаясь оспорить право автора на эксперимент с Наполеоном, все же замечу, что к области собственно литературы ближе жизнеописание двуединого «Эн»-Никонова. Такова уж сверхреальность искусства.

Примерно то же могу сказать и о «Друге, который мог быть». Здесь расщепление повествовательного пласта во времени ограничено сравнительно небольшим промежутком — около шести лет. Но какие годы он разделяет! Какие эпохи! Судьбу, оборванную в самом расцвете, и судьбу, которая могла бы сложиться, если бы не война. Тоже интересный метод анализа. Продолжение биографии как бы невымышленной с незаметным переходом в заведомо вымышленную, но столь же достоверную, ибо в обоих случаях речь идет о литературном герое.