Вторая модель (Сборник)

Экспонат с выставки (Exhibit Piece)

— Что это на вас за странный костюм такой? — поинтересовался механический водитель робовтобуса.

Машина отодвинула дверь и подъехала к тротуару.

— Что за круглые штучки? Для чего они?

— Это пуговицы, — охотно объяснил Джордж Миллер. — Они могут быть декоративными, но чаще имеют практическую нагрузку. Это старинный костюм двадцатого века. Я его ношу по долгу службы.

Он заплатил роботу за проезд, прихватил «дипломат» и быстро зашагал по тротуару к Агентству по делам истории. Главное здание уже открыли для публики, одетые в комбинезоны мужчины и женщины уже бродили по выставкам. Миллер зашел в лифт для персонала, с трудом втиснулся между двумя здоровенными инспекторами из отдела Дохристианских культур, и лифт повез его наверх, на этаж Середины двадцатого века.

— Доброго утречка, — пробормотал он, приветствуя инспектора Флеминга у выставки атомного оборудования.

— И вам того же, — резко ответил Флеминг. — Миллер, послушайте, что я вам хочу сказать. Вот сейчас скажу — и больше этот вопрос поднимать не буду, так и знайте. Вот сами подумайте: а что если бы все одевались так же, как вы? Между прочим, наше правительство, чтоб вы знали, устанавливает четкие правила насчет одежды, в которой могут появляться граждане. Черт бы побрал эти ваши анахронизмы, вы что, не можете обойтись без дурацкого маскарада? И — боже правый! — что у вас в руках?! Иисусе, да это же точь-в-точь раздавленная ящерица из юрского периода!

— Это чемоданчик-«дипломат» из кожи аллигатора, — объяснил Миллер. — Я ношу в нем бобины с данными для исследования. Между прочим, «дипломат» являлся важным символом статуса и авторитета в менеджерском классе позднего двадцатого века.

И он щелкнул застежками, открывая чемоданчик.

— Вот вы, Флеминг, никак понять не можете. А ведь я приучаю себя к ношению вещей из исследуемого периода не просто так! Именно таким образом, в силу привычки, интеллектуальное любопытство трансформируется в подлинную эмпатию! Вы часто замечаете, что я некоторые слова прозношу странно. А я, между прочим, имитирую акцент американского бизнесмена времен президента Эйзенхауэра! Ферштейн?

— Чего? — ошарашенно пробормотал Флеминг.

— Это я сленговое словечко из двадцатого века употребил!

И Миллер принялся выкладывать катушки на стол.

— Может, вам что-нибудь подсказать? А если нет, позвольте мне, пожалуйста, приступить к работе. Я тут обнаружил доказательства тому, что американцы двадцатого века самостоятельно укладывали плитку, но — представьте себе! — вовсе не ткали одежду! Я бы хотел изменить кое-что в экспозиции…

— Все вы фанатики, все как один, — проскрипел Флеминг. — Ис-с-сторики… копаетесь в пыльных артефактах двухсотлетней давности, а до настоящего вам и дела нет! В голове только всякие идиотские штуки, копирующие идиотские штуки из пыльного прошлого!

— А мне моя работа нравится, — примирительным тоном сказал Миллер.

— Да я ж не на твою работу жалуюсь! Просто есть же еще что-то, кроме работы! Ты же в социуме живешь, и как единица социума имеешь политико-социальные обязанности! Так что, Миллер, считай, что я тебя предупредил. В Совет Директоров уже поступали сигналы насчет твоих странностей. Нет, конечно, рвение на работе мы всячески приветствуем, но… — тут Флеминг красноречиво прищурился —…ты слишком далеко заходишь, Миллер.

— Да не будет у меня другого господина, кроме искусства, — торжественно произнес Миллер.

— Чего-чего?! Кроме кого-кого?

— Кроме искусства. Это слово из языка двадцатого века.

И Миллер оглядел собеседника с нескрываемым превосходством:

— Вы просто крохотный винтик в огромной бюрократической машине. Функция безличного культурного сообщества. У вас нет собственных представлений о жизни. А в двадцатом веке у каждого человека были представления о прекрасном. О том, как и что можно делать своими руками. Они испытывали гордость, видя то, что мастерили. А вам эти слова ничего не говорят. У вас даже души нет — а это, кстати, другое понятие из золотого века, каким был век двадцатый, когда люди были свободны и могли говорить то, что думают.

— Миллер, не забывайся! — Флеминг даже побледнел от испуга и понизил голос. — Чертовы ученые… Живете, уткнувшись в свои катушки с лентами, жизни ни черта не видите! Смотри, доболтаешься до того, что нас всех из-за тебя по головке не погладят! Ты можешь сколько угодно носиться со своим драгоценным двадцатом веком. Но помни — прошлое, оно и есть прошлое. Оно прошло. Все, нет его, похоронили. Времена меняются. Общество прогрессирует! — и он нетерпеливо обвел рукой экспозицию. — Это всего лишь неумелая имитация того, что там на самом деле было!

— Ты что же, подвергаешь сомнению результаты моих исследований? — взорвался Миллер. — Здесь каждый экспонат абсолютно историчен! Я регулярно обновляю экспозицию — по мере получения новых данных! А я о двадцатом веке знаю все!

Флеминг покачал головой и вздохнул:

— Бесполезно с тобой разговаривать.

И он развернулся и устало зашаркал к выходу с этажа, к эскалатору вниз.

Миллер степенно поправил воротник, подтянул узел яркого, вручную расписанного шелкового галстука. Огладил на себе синий полосатый костюм и умело разжег трубку с двухсотлетним табаком. И вернулся к своим катушкам.

Да что к нему этот Флеминг прицепился, в самом-то деле? Флеминг… Воплощение официоза, представитель строго иерархической структуры, которая опутала всю планету серой клейкой паутиной… они запустили свои лапы в каждое здание, в каждый дом! Заводы, профессиональные сообщества, даже семьи — никто от них не избавлен! Миллер остановил стример, прекратив скармливать ленту машине, и лицо его приобрело мечтательное выражение. Какое было время! Эпоха индивидуализма и мужественности! Да, тогда мужчины были настоящими мужчинами, не то что сейчас…

И вот именно в этот момент, когда он начал проникаться несказанной красотой исследуемого периода, послышались странные, необъяснимые звуки. Они доносились от центра экспозиции, прямо из середины тщательно спланированного лабиринта экспонатов.

Кто-то забрался внутрь!

Он прекрасно слышал голоса — кто-то ходил среди интерьеров. Кто-то… или что-то. Так или иначе, этот непонятно кто сумел пролезть через барьер безопасности, отделявший экспонаты от публики. Миллер выключил стример и медленно поднялся на ноги. Его трясло с ног до головы, но он осторожно продвигался к экспозиции. Миллер отключил барьер и выбрался по лесенке на бетонную дорогу. Внизу, в проходе стояли посетители. Они удивленно заморгали при виде странно одетого человека, который пробирался среди всяких штук из двадцатого века, а потом и вовсе скрылся среди них.

Тяжело дыша, Миллер крался по «тротуару», затем свернул на тщательно выметенный и ухоженный гравий подъездной дорожки. Может, это кто-то из теоретиков, выдвиженец Совета Директоров? Рыскает тут в поисках компромата… Мало ли что тут можно нарыть… Где-то допущена оплошность, что-то неаккуратно смонтировано — и пошло-поехало. На лбу выступил пот, и гнев обернулся удушающим страхом. По правую руку — клумба. Чайные розы, низенькая поросль фиалок. За клумбой — влажный зеленый газон. Вон белоснежный гараж, дверь наполовину опущена. За ней — обтекаемый силуэт «Бьюика» 1954 года. А вот и дом.

Надо быть осторожнее. Если это и впрямь кто-то из Совета Директоров, его поступок может быть истолкован как противодействие официальной иерархии. Может, это кто-то из начальства. Возможно, сам Эдвин Карнап, Президент Совета. Самый высокопоставленный чиновник нью-йоркского отделения Всемирного Директората. Миллера трясло, но он поднялся по трем цементным ступеням и взошел на крыльцо типичного дома двадцатого века, занимающего центр экспозиции.

Домик был милым и небольшим. Если б он жил в двадцатом веке, точно бы хотел поселиться в таком. Три спальни, одноэтажный, типичный калифорнийский проект. Он открыл входную дверь и вошел в гостиную. Камин у дальней стены. Темно-бордового цвета ковры. Диван, мягкое кресло. Низкий деревянный журнальный столик со стеклянной столешницей. Медные пепельницы. Зажигалка, стопка журналов. Торшеры — тоненькие, из пластика и металла. Стеллаж с книгами. Телевизор. Венецианское окно, выходящее в сад. Миллер прокрался в коридор.

Интерьер дома выглядел на удивление цельным. Из напольного обогревателя струилось приятное тепло. Он заглянул в первую спальню. Комната принадлежала женщине — настоящий будуар. Шелковое покрывало на кровати. Накрахмаленные белоснежные простыни. Тяжелые занавески на окнах. Туалетный столик. Флакончик и бутылочки. Большое круглое зеркало. В приоткрытом шкафу видна одежда. На спинке кресла висит халат. Под креслом — шлепанцы. Нейлоновые чулки аккуратно разложены в изножье кровати.

Миллер прошел дальше по коридору и заглянул в соседнюю комнату. Яркие обои с клоунами и слонами и канатоходцами. Детская. Две кровати для двух мальчиков. Модели самолетов. Комод, на комоде радио, пара расчесок, учебники, флажки спортивных команд, знак «Парковка запрещена», фотографии, засунутые в рамку зеркала. Кляссер с марками.

И здесь никого.

Миллер заглянул в современную ванну, даже в душ, выложенный желтой плиткой. Он прошел через столовую, сунул нос на ведущую в полуподвальный этаж лестницу — внизу стояли стиральная машина и сушилка. Открыл заднюю дверь и осмотрел участок за домом. Газон, мусоросжигатель. Пара низеньких деревьев, за ними трехмерная проекция других домов, уходящих к невероятно похожим на реальные голубоватым холмам. И опять — никого. На участке ни души. Он закрыл дверь и пошел обратно.

И тут с кухни донесся смех.

Женский смех. И звяканье ложек и тарелок. И запахи. Он прекрасно знал эпоху, однако ему понадобилось некоторое время, чтобы опознать их. Жареный бекон и кофе. И горячие оладушки. Кто-то завтракал. Причем завтрак был такой, как в двадцатом веке.

Он пробрался обратно в коридор, мимо спальни мужчины — на полу валялись разбросанные ботинки и одежда — к двери в кухню.

За столиком из пластика и хромированного металла сидели симпатичная женщина под сорок и два мальчика-подростка. Они уже закончили завтракать, и мальчишки нетерпеливо ерзали. В окно над мойкой просачивался солнечный свет. Электронные часы показывали полдевятого. В углу радостно чирикало радио. В середине стола стоял большой кофейник, а вокруг живописно расположились пустые тарелки, стаканы с молоком и столовые приборы.

На женщине — белая блузка и твидовая юбка в клетку. На мальчишках — выцветшие голубые джинсы, толстовки и теннисные тапочки. Они его не заметили. Миллер застыл в дверном проеме, а женщина и дети все так же смеялись и болтали.

— Вы должны спросить разрешения у отца, — говорила женщина, пытаясь быть строгой, но едва не прыская со смеху. — Давайте его дождемся.

— А он уже разрешил! — запротестовал один из мальчиков.

— Ну тогда спроси его снова.

— Да он всегда по утрам такой ворчливый…

— Но не сегодня. Он хорошо выспался. Сенная лихорадка не беспокоила — доктор прописал ему новый антиаллергический препарат.

Она посмотрела на часы:

— Дон, иди взгляни, что он там делает. Так и на работу недолго опоздать.

— Он пошел газету искать. — Один из мальчиков отодвинул стул и встал. — Ее опять кинули мимо крыльца, и она свалилась в клумбу.

Мальчик развернулся к двери, и Миллер понял, что стоит и смотрит на них. И вдруг в голове мелькнуло: а ведь у мальчика знакомое лицо! Черт, он ведь его знает… или знал? Словно смотришь на знакомца в юности… Он весь напрягся, ожидая, что мальчик врежется в него, но тот вовремя притормозил:

— Тьфу ты, — улыбнулся мальчик. — Ты меня испугал.

Женщина быстро взглянула на Миллера:

— Ты где застрял, Джордж! Иди кофе допивай!

Миллер медленно прошел в кухню. Женщина допивала кофе, оба мальчика уже вскочили и нетерпеливо обступили его.

— Ты же сказал, что на выходных я могу пойти с ребятами из школы в поход к Рашен-ривер! — заныл Дон. — Ты сказал, что я могу взять напрокат спальник в спортивном центре, потому что мой ты отдал Армии спасения из-за аллергии на капок!

— Д-да, — неуверенно пробормотал Миллер.

Дон. Да, мальчика зовут Доном. А его брата — Тедом. Но откуда он это знает? Женщина встала из-за стола и принялась собирать грязную посуду в мойку.

— Они говорят, ты разрешил, — сказала она через плечо.

Тарелки звякали о стенки мойки, она побрызгала их жидкостью для мытья посуды.

— Но вспомни, как они сказали, что ты им разрешил прокатиться на машине, а на самом деле ничего не разрешал!

Миллер обессиленно опустился на стул. И принялся растерянно крутить в руках трубку. Потом положил ее в медную пепельницу и внимательно оглядел рукав костюма. Что происходит? Голова закружилась. Он подскочил и бросился к окну над мойкой.

Дома. Улицы между домами. Холмы вдалеке. Люди ходят, разговаривают. Какой реалистичный трехмерный задник, однако… А если это не задник?! Вдруг… И вообще, что происходит?

— Джордж, что с тобой? — спросила Марджори, повязывая красный клеенчатый фартук. В раковину полилась горячая вода. — Ты бы вывел машину из гаража. На работу пора! Сам же вчера говорил, что старик Дэвидсон орал на всех, что, мол, на работу опаздывают, а потом у кулера с водой стоят и треплются в рабочее время…

Дэвидсон. Еще одно знакомое имя отозвалось эхом в голове Миллера. Тут же перед глазами возникла четкая картинка. Высокий седой старик, худой и сердитый. Из кармана жилетки свешивается цепочка от часов. А вот и офис — «Юнайтед-Электроник». Поставки электрообуродования по всей стране. Двенадцатиэтажное здание в центре Сан-Франциско. В вестибюле киоск с газетами и сигарами. На улице сигналят машины. Парковки переполнены. В лифте толпятся секретарши — глазки горят, на девушках туго облегающие свитерки, в воздухе витает аромат духов.

Он поплелся прочь из кухни, через коридор, мимо своей спальни, мимо спальни жены — в гостиную. Входная дверь оказалась открытой, и он вышел на крыльцо.

Воздух встретил его холодом и свежестью. Ясное и погожее апрельское утро. На газоне еще не просохла роса. По Вирджиния-стрит ехали машины — к Шэттак-авеню. Ну да, движение плотное — утро, все на работу едут. На другой стороне улицы Эрл Келли приветственно помахал «Окленд-Трибьюн», направляясь к автобусной остановке.

Вдалеке Миллер прекрасно видел Бэй-Бридж, острова Йерба-Буэна и Треже. А за заливом расстилался Сан-Франциско. Через несколько минут он уже будет ехать по мосту на своем «Бьюике» на работу. Точно так же, как тысячи других бизнесменов в полосатых костюмах.

Тед протолкнулся мимо и тоже вылез на крыльцо.

— Ну так что? Можно нам в поход, а?

Миллер облизнул разом высохшие губы.

— Тед, ты… вот что. Тебе ничего странным не кажется?

— Что именно?

— Ну… не знаю, — и Миллер обеспокоенно затоптался. — Сегодня пятница, правильно?

— Ну да.

— Вот и я так думал.

Но как и откуда он знал, что сегодня пятница? Как он вообще что-то знает про эту реальность? Хотя, конечно, сегодня пятница, что же еще. И неделя выдалась тяжелой — старик Дэвидсон подгонял всех и очень сердился. Особенно в среду, когда из-за забастовки не сумели вовремя доставить заказ для «Дженерал-Электрик».

— Я вот что хочу спросить, — сказал Миллер сыну. — Этим утром… в общем, я ведь вышел из кухни за газетой?

Тед покивал:

— Ну да. А что?

— Я встал и вышел из кухни. Сколько времени я отсутствовал? Недолго ведь, правда?

Он судорожно искал нужные слова, но в голове, как в лабиринте, бродили разрозненные мысли.

— Я сидел с вами за столом и завтракал, а потом встал и пошел искать газету. Правильно? А потом пришел назад. Правильно?

Жуть какая, ничего не понятно! В отчаянии он почти прокричал:

— Сегодня утром я проснулся, побрился и оделся. Позавтракал. Оладьями и кофе. И беконом. Да или нет?!

— Все правильно, — охотно согласился Тед. — И чего?

— Все как всегда, правда?

— Ну, разве что мама оладушки печет только по пятницам.

Миллер медленно кивнул:

— Точно. Оладьи по пятницам. Потому что твой дядя Фрэнк завтракает с нами по выходным и он терпеть не может оладьи, и потому мы их не печем по субботам и воскресеньям. Фрэнк — брат Марджори. Он служил в морской пехоте в Первую мировую войну. В капральском чине.

— Ну все, пока, — сказал Тед. Дон тоже вышел на крыльцо. — До вечера, пап.

Зажав под мышкой учебники, мальчишки рванули к огромному современному зданию старшей школы в центре Беркли.

Миллер снова зашел в дом и принялся машинально рыться в шкафу — где же «дипломат»? Черт, вот так всегда, когда он нужен… там же все документы по заказу Трок-мортона. Дэвидсон голову ему оторвет, если «дипломат» где-то потерялся — как в прошлый раз, когда они отмечали в «Трю-Блю» победу «Янкиз» в серии. Да где же, черт побери, этот чертов чемодан?

И тут он вспомнил и очень медленно выпрямился. Конечно. Он оставил его у письменного стола. Он бросил его там — вынул ленты с данными исследования и оставил «дипломат» на столе. Там он и лежал, пока они разговаривали с Флемингом. В Агентстве по делам истории.

Он вышел на кухню и подошел к жене.

— Знаешь, Марджори, — хрипло выдавил он. — Я, пожалуй, сегодня с утра в офис не поеду.

Марджори резко обернулась — встревожилась:

— Джордж, что-то случилось?

— Я… что-то я совсем запутался.

— Опять сенная лихорадка?

— Нет. Дело… в памяти. Помнишь, родительский комитет порекомендовал миссис Бентли психиатра? После того как у ее мальчика случился припадок? — и он принялся рыться в своей разворошенной памяти. — Грюнберг, вот. Принимает в здании «Медикал-Дентал».

И он пошел к двери.

— Я к нему поеду. Что-то… не так. Плохо все, одним словом. И я не знаю, что со мной.

Адам Грюнберг оказался крупным мужчиной под пятьдесят, с курчавыми темными волосами и в роговых очках. Миллер закончил рассказывать, Грюнберг прокашлялся, снял пылинку с рукава своего костюма от «Брукс-Бразерз» и задумчиво спросил:

— А вы не припомните, может, пока вы искали газету, что-то случилось? Мало ли, несчастный случай или что-то в этом роде. Давайте попробуем вспомнить все — в деталях, ничего не упуская. Вот вы встали из-за стола, вышли на крыльцо. И принялись искать газету в кустах. А потом?

Миллер растерянно потер лоб:

— Не знаю. У меня все в голове перепуталось. Я не помню, как искал газету. Я помню, как вернулся в дом. После этого все понятно и ясно. А вот до этого я помню только Агентство по делам истории и ссору с Флемингом.

— А что там за разговор у вас был по поводу «дипломата»? Попытайтесь снова припомнить.

— Флеминг сказал, что он похож на сплющенную ящерицу из юрского периода. А я сказал…

— Нет. Я имею в виду другой момент — как вы искали его в стенном шкафу и не нашли.

— Я искал его — и не нашел. Естественно. Потому что «дипломат» остался на моем столе в Агентстве по делам истории. На этаже Двадцатого века. Рядом с экспонатами.

Лицо Миллера страдальчески сморщилось:

— О Боже, Грюнберг… А что если все это — только выставка? Экспозиция, а не настоящая жизнь! И вы тоже нереальны. Вдруг мы с вами — экспонаты?!

— Ну это было бы весьма неприятной новостью, правда? — отозвался Грюнберг со слабой улыбкой.

— Во сне люди не отличают сон от яви — пока не проснутся, — отрезал Миллер.

— Значит, я вам снюсь, — успокаивающе проговорил Грюнберг. — Кстати, спасибо вам за это.

— А я здесь не потому, что вы мне нравитесь! Я здесь, потому, что терпеть не могу Флеминга и Агентство в целом!

Грюнберг не отступился:

— Хорошо, вот Флеминг. Вы не припоминаете: думали вы о нем до того, как пошли искать газету?

Миллер поднялся на ноги, принялся расхаживать по роскошному кабинету в проходе между огромным столом орехового дерева и кожаными креслами.

— Я должен сказать себе правду. Я — экспонат. Точная копия предмета из прошлого. Флеминг что-то такое говорил — мол, такое со мной когда-нибудь обязательно приключится…

— Сядьте, мистер Миллер, — сказал Грюнберг мягко, но весьма решительно.

Миллер покорно опустился в кресло, и Грюнберг продолжил:

— Я понимаю, что вы имеете в виду. Вам кажется, что вокруг вас все ненастоящее. Что-то вроде постановки в театре.

— Нет. Что-то вроде экспозиции на выставке.

— Да, экспозиция в музее.

— В Агентстве по делам истории Нью-Йорка. Уровень Р, уровень Двадцатого века.

— И в дополнение к этому общему ощущению… мгм… бесплотности вас посещают отчетливые воспоминания, принадлежащие людям не из нашего мира. Из другой реальности, внутри которой заключена наша. Точнее, реальности, внутри которой наш мир подобен… сновидению. Игре теней.

— Этот мир вовсе не похож на игру теней, — и Миллер свирепо треснул по кожаному подлокотнику. — Этот мир совершенно реален. Вот что меня беспокоит! Я прошел внутрь экспозиции, чтобы понять, кто там шумит, и теперь не могу выбраться обратно! Господи, неужели мне теперь бродить среди экспонатов до конца жизни?

— Ну вы же понимаете, что подобные ощущения так или иначе испытывают все люди. Особенно в тяжелые жизненные периоды. А где, кстати, газета? Вы ее нашли?

— А что? При чем тут…

— Вас злит упоминание о ней? Я смотрю, вы раздражены.

Миллер устало покачал головой:

— Нет. Оставим это.

— Ну конечно, ведь это пустяковое дело. Мальчишка-разносчик забрасывает газету в кусты, потому что каждый раз промахивается мимо крыльца. Это вас злит. И повторяется — снова и снова. И как назло происходит все это ранним утром, как раз когда вы собираетесь на работу. И в результате крохотная проблема вырастает в символ ежедневно испытываемой фрустрации и неудовлетворенности работой. Да и жизнью в целом.

— Вот если честно, мне плевать на газету, — Миллер посмотрел на часы. — Мне пора идти — уже почти двенадцать. Старик Дэвидсон голову мне оторвет, если я не появлюсь в офисе к… — тут он осекся. — Вот. Опять. Опять!

— Что именно?

— Это! Все это! — Миллер отчаянно затыкал пальцем в окно. — Все это! Весь этот чертов мир! Эта… выставка!

— У меня есть для вас рекомендация, — медленно проговорил доктор Грюнберг. — И я ее выскажу вам, а вы вольны принимать ее или нет. Если не понравится — не следуйте ей.

И он поднял на Миллера хитрый взгляд настоящего профессионала:

— Вы видели, как дети играют с платмассовыми космическими кораблями?

— О боже, — горько пробормотал Миллер. — Да я видел, как в Ла-Гуардия приземляются и взлетают торговые космические суда, перевозящие грузы с Земли на Юпитер!

Грюнберг слабо улыбнулся:

— Пожалуйста, не отвлекайтесь. Я хочу задать вам вопрос. У вас напряженная ситуация на работе?

— В смысле?

— Было бы замечательно, — мягко сказал Грюнберг, — жить в прекрасном мире будущего. В котором всю работу за нас делают роботы, а космические корабли перевозят грузы. А мы просто сидим и наслаждаемся жизнью. Ни о чем не волнуемся, ни о чем не заботимся. И никакой неудовлетворенности не испытываем.

— Моя должность в Агентстве по делам истории предполагает массу волнений. И я то и дело испытываю неудовлетворенность, чтобы вы знали, — и Миллер резко поднялся. — Послушайте, Грюнберг. Либо все это выставка на уровне Р в Агентстве, либо я бизнесмен средней руки, провалившийся в собственный фантазийный мир. И на данный момент я не понимаю, где я и кто я. То мне кажется, что все это — реальность, то…

— А мы можем легко разрешить ваши сомнения, — сказал Грюнберг.

— Как?

— Вы же искали газету. Вот вы идете по дорожке. Выходите на газон. Так где лежала газета? На дорожке? На крыльце? Попробуйте вспомнить.

— А мне не нужно ничего вспоминать. Я стоял на мостовой. На дороге. Я только что перепрыгнул через ограждение, отключив защитные экраны.

— На дороге. Вот и вернитесь в тот миг. И в то самое место.

— Зачем?

— Чтобы вы могли осознать сами: на той стороне ничего нет!

Миллер сделал глубокий медленный вдох:

— А если все-таки есть?

— Нет, там нет ничего. И быть не может. Вы же сами сказали: либо этот мир реален — либо тот. А этот мир реален, — и Грюнберг убедительно постучал по массивной ореховой столешнице. — Эрго, на другой стороне нет ничего.

— Да, — отозвался Миллер после минутного молчания. — И тут на его лице отобразилось некое странное выражение — и там осталось. — А вы, доктор, обнаружили ошибку в моих рассуждениях.

— Ошибку? — удивился Грюнберг. — Какую?

Миллер пошел к двери:

— Да, так и есть. Я задавался ложными вопросами. Пытаясь понять, какой из миров реален, — и он развернулся и грустно улыбнулся доктору Грюнбергу. — А они, естественно, оба реальны.

Он подозвал такси и поехал домой. Дома никого не было. Мальчики в школе, Марджори уехала в центр города за покупками. Он дождался, когда улица опустеет, а потом вышел из дома и пошел по дорожке к мостовой.

Миллер нашел то самое место сразу. Воздух пошел волной, заблестел — вот оно. Слабое место в ткани реальности прямо над линией парковочной разметки. Сквозь смутное пятно проступали контуры предметов.

А ведь он прав. Вот он, другой мир — вполне себе существующий. Реальный, как мостовая под ним.

Пятно перечеркивала длинная металлическая трубка. Ну да, это же ограждение, которое он перепрыгнул, чтобы пройти внутрь экспозиции. А за ней — защитный экран. Выключенный, понятное дело. А за ним — остальное пространство уровня и внешние стены здания Агентства.

Миллер осторожно вступил в едва заметное марево. И сразу погрузился в блесткую туманную непрозрачную субстанцию. Контуры предметов за маревом обозначились яснее. А вот кто-то идет — в темно-синем комбинезоне. Какие-то любопытные посетители осматривают выставку. Человек в комбинезоне прошел и скрылся из поля зрения. А вот и его стол. Стример, рядом стопка катушек. А у стола — да, у стола лежит чемоданчик. Точно, там-то он его и оставил.

А пока он стоял и думал, не сходить ли за чемоданчиком, появился Флеминг.

По какому-то наитию Миллер отступил через слабое место. Флеминг подходил все ближе, и лицо у него было крайне неприятное. Так или иначе, Миллер уже твердо стоял на бетонной мостовой. Флеминг остановился прямо перед местом перехода — красное лицо кривилось от возмущения.

— Миллер, — мрачно выдавил он. — А ну вылезай оттуда.

Миллер рассмеялся:

— Флеминг, будь другом, подкинь мне чемоданчик. Во-он ту вон странную штуку, которая на столе лежит. Я его тебе показывал — помнишь?

— А ты прекрати дурачиться и слушай! — рявкнул Флеминг. — Дело серьезное. Карнап в курсе. Мне пришлось его проинформировать.

— Ну ты же у нас молодец. Начальство любишь и уважаешь.

Миллер наклонился, чтобы раскурить трубку. Вдохнул и выпустил большое облачко табачого дыма — через слабое место, на Р-уровень. Флеминг закашлялся и попятился.

— Это что еще такое? — требовательно вопросил он.

— Табак. Здесь такого полно. Часто встречающаяся штука в двадцатом веке. Ты о таком и не слыхал небось, — ты же вторым веком до Р.Х. занимаешься, периодом эллинизма. Не знаю, понравится ли тебе там. С канализацией, знаешь ли, проблемки были. Да и продолжительность жизни тоже оставляла желать лучшего. Коротковата была, знаешь ли.

— Ты о чем?

— А вот в эпоху, которой занимаюсь я, продолжительность жизни как раз весьма приличная. Жаль, ты не можешь увидеть мою ванную. Желтая плитка, представляешь? Душ! У нас в комнатах отдыха при Агентстве нет ничего подобного.

Флеминг скривился и кисло пробурчал:

— В общем, ты оттуда вылезать не хочешь.

— Здесь совсем не плохо, — беззаботно проговорил Миллер. — А мой уровень жизни получше, чем у многих. Вот послушай: у меня есть очень симпатичная жена. Брак не просто разрешен, он поощряется! У меня двое детей — мальчиков, и они на выходных отправляются в поход на Рашен-ривер. И они живут со мной и моей женой — их не забрали! У государства нет таких полномочий. А еще у меня новый «Бьюик»…

— Бред, — сказал, как сплюнул, Флеминг. — Галлюцинаторный бред.

— А ты уверен?

— Да ты вконец рехнулся! Я всегда знал, что ты эскапист и боишься реального мира! Посмотри на себя — ты прячешься от жизни за своими старинными штучками! Я, например, жалею, что стал теоретиком. Надо было в инженеры идти… — И Флеминг презрительно скривил губы: — Ты сошел с ума, вот что. Даже не понимаешь, что стоишь посреди искусственно возведенной экспозиции, которая находится в собственности Агентства по делам истории. Что все это не более чем набор из пластика и металлических штыречков! Копии старинных вещей, но не они сами! А тебе, видите ли, там больше нравится, чем в реальном мире.

— Странно, — задумчиво проговорил Миллер. — Сдается мне, что я слышал подобное — причем сегодня. Вы ведь не знакомы с доктором Грюнбергом, правда? Он психиатр.

Директор Карнап вступил в зал, не соблюдая протокола и формальностей. Его сопровождала обычная свита из помощников и экспертов. Флеминг быстренько ретировался. Миллер понял, что стоит лицом к лицу с одним из самых влиятельных людей двадцать второго века. Ухмыльнулся и протянул руку для рукопожатия.

— Ты! Идиот! Придурок! — прорычал Карнап. — А ну вылезай оттуда, а то силком выволочим! Учти — не вылезешь сам, считай, конец тебе. Ты знаешь, что делают с личностями с запущенными формами психоза? Слышишь меня или нет? Тебе эвтаназия светит! Даю тебе последний шанс вылезти из этой дурацкой экспозиции…

— Прошу прощения, — сказал Миллер, — но это не экспозиция.

На грубом широком лице Карнапа проступило неподдельное удивление. Настолько сильное, что начальство на мгновение перестало выглядеть как массивный памятник самому себе.

— Ты что же, и вправду считаешь, что…

— Это портал. Для перемещений во времени, — спокойно проговорил Миллер. — Вы не можете меня отсюда вытащить, Карнап. Потому что не сможете до меня добраться. Я в прошлом — далеком прошлом, меня отделяют от вас двести лет. Я нахожусь в континууме, отстоящем от вашего по временной шкале. Я обнаружил путь перехода и перешел в другой пространственно-временной континуум. И здесь вы совершенно бессильны.

Карнап с экспертами сбились в тесную кучку для того, чтобы быстро обсудить технические детали. Миллер терпеливо ждал. Времени было полно — он ведь решил, что в офис поедет только в понедельник.

Через некоторое время Карнап снова подошел к месту перехода — от ограждения он предусмотрительно держался подальше.

— Интересная у тебя теория, Миллер. Характерная для страдающих психозом личностей; кстати, вы подводите прекрасную логическую базу под галлюцинации. Априори к твоей теории невозможно придраться. Она внутренне непротиворечива. Вот только…

— Вот только что?

— Вот только она не соответствует действительности.

К Карнапу вернулась его уверенность в себе. Похоже, он наслаждался диалогом.

— Ты думаешь, что и в самом деле оказался в прошлом. Да, экспозиция точно передает его атмосферу — причем в мельчайших деталях. Такого ни в одной другой экспозиции нет. Прекрасная работа, Миллер.

— Я старался, — польщенно пробормотал он.

— Ты носил старинные костюмы и даже в речи употреблял старинные обороты. Ты сделал все, чтобы остаться в своем ненаглядном прошлом. Полностью посвятил себя работе.

И Карнап со значительным видом постучал ногтем по ограждению.

— Жаль, Миллер. Очень жаль будет разбирать столь аккуратно собранную экспозицию.

— Я понял, что вы хотите сказать, — подумав, отозвался Миллер. — И я полностью с вами согласен. Я горжусь тем, что сделал — и мне будет и вправду больно видеть, как уничтожат плоды моих трудов. Но это не принесет вам никакой пользы. Вы просто закроете портал перехода, вот и все.

— Ты уверен?

— Ну да. Эта экспозиция — мост, соединяющий нас с прошлым. Я прошел по этому мосту через экспозицию, но я сейчас не в ней. Я не в экспозиции, понимаете меня, нет?

И Миллер напряженно улыбнулся:

— Разбирайте ее сколько хотите — до меня вам не добраться. Но если так хочется — пожалуйста, запечатайте меня в том времени. Я обратно не рвусь, чтоб вы знали. Жаль, что вы не можете увидеть то, что я вижу, Карнап. Здесь очень хорошо. Свобода. Перспективы. Ограниченное в своих полномочиях правительство, подотчетное народу. Если не нравится работа — всегда можно ее сменить. И эвтаназии нет. Идите ко мне, Карнап. Я вас познакомлю с женой.

— Мы до тебя доберемся, — прорычал Карнап. — И тебя выволочем, и с бредовыми твоими идеями разберемся!

— Вот уж не думаю, что «бредовые идеи» испугаются ваших угроз. Грюнберг не испугался, во всяком случае. Да и Марджори…

— Мы уже начали разбирать экспозицию! — спокойно сказал Карнап. — Мы будем делать это постепенно — вещь за вещью. Не станем ломать все сразу. Будем разбирать медленно — чтобы ты оценил, насколько исследовательски скрупулезно и артистично мы демонтируем твой воображаемый мир.

— Вы зря теряете время, — сказал Миллер.

Повернулся и пошел прочь, сошел на гравиевую подъездную дорожку и поднялся на крыльцо дома. В гостиной он плюхнулся в мягкое кресло и включил телевизор. Потом вышел на кухню и вытащил из холодильника ледяную банку пива. И радостно понес ее обратно — в безопасную и уютную гостиную.

А когда усаживался перед телевизором, вдруг увидел что-то такое свернутое на низеньком журнальном столике.

Он криво усмехнулся. Да вот же она, утренняя газета, которую он обыскался. Марджори, как всегда, прихватила ее и занесла в дом — вместе с молоком. И, конечно, забыла ему об этом сказать. Он довольно зевнул и потянулся к газете. Довольный и уверенный, он развернул ее — и прочел набранный крупными черными буквами заголовок.