Вторжение из ада

Эпилог. УХОД

Нет выхода сильному духом из самого себя. Ибо только он сам себе и тюрьма, и каторга. Трудно бежать из таких застенков. Исступленно мечется узник во мраке своего заточения, ощупывает изодранными в кровь ладонями угрюмые, холодные стены, бьется грудью о камни, стенает и ропщет. Открыто перед ним множество щелей, змеятся тропки, вьются лазейки… Но нет выхода, не всякая щель выход. Ибо не может встать на колени, предать себя и верящих в него, не может пасть на брюхо и червем выползти в щель. Сильный духом.

Человек!

Три миллиона лет роду человекообразных, три миллиона лет бродят по планете двуногие, от коих выводят родословную свою прыткие антропологи-человековеды.

Видно, и впрямь произошли они от тех гоминидов, что рыскали давным-давно по саваннам Африки. А человек нынешний, не человекообразная двуногая особь, а именно человек, появился на Свете Божьем лишь сорок тысяч лет назад, будто с неба свалился. И нет меж двуногими человекообразными и ним, человеком, ни мостика, ни звена. Уж на что бились-старались неутомимо-бесноватые, ретивые «гуманисты», пытаясь определить людям в праотцы и праматери обезьяну, да так ничего и не добились, лишь сами уподобились ей в суетности и богомерз-кости. Тщились связать свой род, человекообразных, с родом человеческим, да ничего и не связали, оставив в недоумении простодушных и изуверившись во всем. И правы они были. И не правы. Ибо разгадка всему проста, как просто в жизни настоящей истинное и доброе. Два рода обитают на Земле многие тысячелетия, обитают смешиваясь и разделяясь, переплетаясь в миллионах сочетаний и все же оставаясь несочетаемыми и несоединимыми — те, что путем эволюции сбросили шерсть звери-но-обезьянью, поднялись на задние конечности и уподобились людям, и те, что рождены были человеками, что явились на Землю нежданно-негаданно сорок тысяч лет назад, когда дыхание Божие, пришедшее из миров неведомых пучками жестких космических лучей, создало их без «мостиков» и «звеньев» — сразу людьми, создало по Образу и Подобию, чтобы испытать изгнанием с Неба на землю, из сфер высших в болото животного произвола, болото борьбы за выживание среди четвероногих и двуногих, души не имеющих. В этом разгадка всей Истории человеческой и нечеловеческой, разгадка происхождения, возвышения, стремления ввысь, к Богу, и падения в пропасти адские, к дьяволу. Проста разгадка, как все великое и истинное, и недоступна, сокрыта нагромождениями лживых и велеречивых мудрствований, сбивающих с толку и заводящих в дебри теорий, гипотез, умствований пустопорожних, но многословных. Сложно все. И неизреченно просто, когда не в потемках бродишь, ведомый лжеповодырями и бесами, сбивающими с дороги, а открытыми. глазами смотришь на мир, смотришь сам, просветленный Творцом твоим, а не копошащимися округ тебя «учителями» премудрствующими — за миллионы лет двуногого существования своего изощрились они во лжи, не просветлят, а затуманят глаза доверчивого, увлекут в мрак и грязь от света и чистоты.

Во испытание человека и духа его поселены на планете Земля были не одни лишь люди, сотворенные по Образу и Подобию, но и двуногие, бездушные двойники их. Ибо все растет, возвышается и созревает во Вселенной, лишь преодолевая сопротивление. Особое испытание было ниспослано человеку, суровое и тяжкое. Страшно жить в мире, где властвуют привычные к нему, миллионы лет грызущие друг друга, и ближних своих, и дальних, поднаторевшие в борьбе за выживание, в убиении объявившегося рядом, в хитрости и ловкости, в подлости и изворотливости, в жадности и недоверчивости. Страшно обладающему душой жить среди не имеющих ее. Страшно, ибо не отличишь с первого взгляда одних от других, живущих при свете от рыщущих во мраке, потому что одинаковы внешне, потому что и мрак и свет не снаружи, а внутри них, под черепными сводами. Попробуй, узри!

Тридцать тысячелетий люди жили в тщетной борьбе за место не во мраке, но под солнцем, тридцать тысячелетий не могли преодолеть гнета человекообразных, тянущих в дикость и тьму. Но на исходе тридцатого начали подниматься, обретать свой, человеческий уклад, отрываясь от грешной земли, взирая на звезды и волоча за собой непомерный груз уцепившихся за них, присосавшихся к ним двуногих. Только десять тысячелетий понадобилось человеку, чтобы подняться от топора каменного к всевластию над звездами и галактиками, от наскальных тотемов к высокой и одухотворенной живописи, к музыке, уловленной из высших, недоступных сфер, к отрешению от земного и слиянию с Небесами — незримому, нетелесному, но великому. Тяжкие и горькие были эти тысячелетия. В смешениях и разделениях человеков и человекообразных текли столетия, полыхали войны, свирепствовали моры. За грехи были посланы испытания эти и наказания. За страшное грехопадение человека, свершенное им первоначально еще сорок тысяч лет назад, и свершаемое с той поры постоянно и повсеместно, и не с себе подобными грехопадение, а с двуногими. Ибо отделены были и не имели звеньев и мостков, родства и близости. И так бы и шли по жизни веками, эрами — разделенные, чуждые, как нынешние разумные и нынешние обезьяны. И был бы на Земле век бронзовый, век серебряный и век золотой. И велик был бы человек, светел, чист, всемогущ как созданный по Образу и Подобию и идущий к прощению и возвращению в сферы высшие.

Но свершилось чудовищное, трагическое, определившее кровавый ход Истории, вырождение и погибель рода человеческого. Свершилось с приходом человека на Землю грехопадение его — кровосмешение с чужими ему, бездушными, лишь внешне похожими — с полуразумными животными гоминидами, миллионами лет до того, блуждавшими по саваннам и лесам в дикости животной.

И привел человек в семью свою, в род свой зверя. И разделились роды. И пошли они друг на друга, ведомые не людьми уже, а порожденными от кровосмесительного греха нелюдями, двуногими выродками. И оставалось в одних больше человеческого, а в других родах больше звериного. И переставали они понимать друг друга, разбредались по Земле, чтобы при встречах убивать друг друга, и красть жен друг у друга, и отнимать накопленное друг у друга, ибо было в них уже не одно лишь людское, человеческое, но и животное… Нет ничего страшнее под Солнцем, чем животное, наделенное разумом! Тяжек был грех смешения, ужасен и страшен.

Ибо наделил человек одухотворенный разумом зверя бездушного, дал ему силу и власть над собой. Из-за минутной слабости-похоти, а может, и по другим причинам. Нам не дано знать, как случилось это грехопадение: то ли сам человек, один из первых, не устоял, соблазнился дикой красотой двуногой, но бездушной самки — и породил с ней первого разумного зверя, то ли похотливый зверь-гоминид выкрал из семьи-рода людского женщину и в пещере своей насильно, грубо овладел ею… за тысячелетия было и так, и эдак, по-всякому. Не защитил себя человек. Не защитил. И тем обрек на горе, страдания, войны, пытки, муки, вырождение, власть выродков-нелюдей над собой… и конец рода своего. Да, поднимаясь вверх по ступеням, ведущим к Небу, он тащил за собою и порожденного собой разумного зверя, коего нет страшнее в Мироздании, тащил, готовя страшный и лютый конец всем — и людям, и нелюдям. Не зверь отвечает перед Богом, даже если он наделен способностью мыслить, не зверь, а Человек. Ибо он дал зверю мощь и силу, которой у того никогда не было и никогда бы не стало! Он сделал зверя, приспособленного и живущего миллионы лет, зверем вырождающимся, утратившим свою сущность и оттого безмерно страшным, безжалостным, жестоким в вырождении своем.

Сорок тысячелетий назад, лишь появившись на Земле, род человеческий обрек себя на гибель. И уже с тех пор не оставляло его сумрачное предчувствие конца века, Конца Света.

Не просто конца и гибели людского рода, а именно конца Света. Ибо Свет во Вселенную нес только человек, для того и созданный Свыше носителем души, носителем Света. Уйдет он, изгубив себя неразумием своим, и погаснет последняя Свеча во мрачном океане Тьмы. И настанет новая эра — эра черного мира, черного солнца, черных тварей, обитающих под ним, эра, несущая благо рожденным во мраке дьявольских пропастей и бездн, эра Черного Блага!

Но зажжена была свеча во Вселенной! Был свет! И ответит по делам своим тот, кто должен был хранить этот Свет, поддерживать горение Свечи, но не исполнил предназначенного ему, а напротив, способствовал угасанию огня, приходу мрака. Он виноват! Ибо он Человек! Не легионы разумных зверей, не тьмы коварных, злобных и хитрых выродков, разрушающих все вокруг себя, несущих хаос, смерть, глад и морок. А только он! Ибо не звери и выродки облечены были высшим предначертанием, одухотворены и избранны Творцом, а только он, Человек! Тяжек суд Божий. Тяжек, страшен, но справедлив.

И потому нет сильному духом и наделенному душою выхода из тюрьмы, выстроенной своими руками, нет! Бьется он, мучается, мечется, раздирает в кровь ладони в поисках двери, щели… но не находит их. Выползать же из темницы своей совести змеей, червем, исхитряясь и ловча, елозя в пыли брюхом, не способен он. Ибо наделен тем, чего нет у животных, чего никогда не будет у разумных зверей. Ибо Человек!

Огромная, сотрясающаяся студнем гадина ворвалась в комнату, выломив дверь, раздирая стену, истошно зудя стократно усиленным зудом навязчивого гнуса. Сразу три членистых длинных лапы потянулись к Ивану.

И тут же сгорели в лиловом снопе, извергнутом из лу-чемета. Иван нажал на спуск машинально, он был в полной прострации, словно в другом, тихом и безмятежном мире. Его тело — глаза, нервы, пальцы, мозг работали сами по себе — выучка космодесантника, накрепко вбитый навык.

Гадина попробовала было захлестнуть жертву жирными прозрачными щупальцами. Но с тем же успехом. Студенистая жижа каплями стекла на изгаженный паркет. Третьим выстрелом Иван выжег оба мутных глаза на толстых выдвижных стеблях, а потом раскроил желеобразный череп. Червь выскользнул молнией, никакие лучи, никакой огонь его не брал. Ну и плевать!

Иван вышел в пролом, даже не взглянув в сторону панели шкафа, за которой стоял его боевой скафандр. Плевать!

Прямо посреди огромного кабинета, возле стола два омерзительных дьяволоида пытались опрокинуть Глеба Сизова. Тот не давался, ломал длинные лапы, вдрызг разбивал тянущиеся к нему нечеловечьи рыла, увертывался.

Дьяволоиды были слабей его, драться они не умели. Но эти твари не знали усталости, не щадили себя, и все у них заживало прямо на глазах, они лезли и лезли, неостановимые и страшные своей неостановимостью. Глеб уже изнемогал. Но он не кричал. Дрался молча.

— Чего на помощь не зовешь? — хрипло выдавил Иван.

Первым ударом он снес напрочь голову ближайшему дьяволоиду. И чтоб тому было неповадно, подобрал ее, вышвырнул в разбитое, изуродованное окно.

Второго он разодрал напополам и тоже, одну половину зашвырнул подальше, так не воскреснут, не срастутся!

Глеб ошалело поглядел на Ивана, вытащил платок, начал вытирать лицо, но платок сразу весь вымок, побурел от кровищи. Глеб бросил его под ноги.

— Нечего с ними цацкаться! — сказал Иван без выражения. И добавил: — Остаешься за меня!

— Куда ты? — спросил Глеб срывающимся голосом, не в силах усмирить прерывистого дыхания. — Там ни одного бота, ни одного гравитана! Все на орбите. Дежурная капсула придет через полчаса.

Иван криво усмехнулся. Слова командира альфа-корпуса, который почти весь лег костьми на Красной площади и в самом Кремле, долетали до него словно сквозь вату. Ему было все равно, мозг оцепенел. Но намек он понял.

— Думаешь, я бежать собираюсь? — проговорил он с расстановкой, выделяя каждое слово. — Ошибаешься, Глеб.

— Так куда же ты?!

— Пойду пройдусь.

Ворвавшегося в кабинет сатаноида Иван сбил ударом ноги, потом приподнял за шкирку левой рукой, правой поочередно сшиб оба рога, и вышвырнул в окно. Сатано-иды были пушечным мясом нечисти, их не жалели, бросали тысячами на лучеметы, бронебои… Так чего ж он их будет жалеть?!

Нет! И нет никакого червя у него в голове. Этот подлец Авварон врал. Он издевался над ним! Но теперь Ивану было все равно, теперь на душе у него лежал такой черный и неподъемный камень, с какими на белом свете долго не живут.

Им надо было сразу уйти из Кремля, и вообще из Москвы, уйти на какой-нибудь пустырь. И тогда древние здания, все памятники, резное дерево, росписи, филигранные полы… все бы уцелело, ведь нечисти нужны люди, только люди, их кровь, их тела. Все бы уцелело. Но для кого?!

Это он привел их сюда. Это он открыл им вход на Землю! В голове у Ивана гудело, будто она была полой, будто внутри бил размеренно и гулко набатный колокол. Он преступник. Страшный, непрощаемый преступник! И если бы люди, вот эти несчастные, что погибают сейчас повсюду, знали бы о том, они разорвали б его в клочья собственными руками. И правильно бы сделали.

Он поглядел вверх, на лепной потолок. Больно! И невыносимо тяжко. Он хуже Иуды. Тот хоть нашел в себе силы повеситься. А он ходит, поганит землю.

Негодяй! Иван скрипел зубами. Сердце у него оборвалось и полетело куда-то вниз, наверное, в саму преисподнюю. Иуда!

— Всех оставшихся посадишь в капсулу, — бросил он Глебу уже из дверей, — уходите с Земли! На флагман!

— А ты?! — Сизов не понимал.

— А я… пойду пройдусь. Не переживай за меня. — Иван умолк. Потом тихо выговорил: — И не забудь, теперь ты за главного, теперь ты за всех отвечаешь. Ну… прощай! Береги Светлану!

Он не подал руки. Не кивнул.

В приемной два охранника резали студенистую гадину сигма-скальпелями, получалось ловко и здорово, лучше, чем дельта-излучателем. Иван не стал им мешать, сами справятся. Зато на лестнице шел настоящий бой. Семеро одеревенелых и трясущихся дьяволоидов слепо лезли вверх по ступенькам. Их сшибали кулаками, опрокидывали выстрелами из парализаторов, лучеметов. Но они поднимались и снова лезли. Теперь Иван явно видел — они слепы, они вообще ничего не видят, не слышат, не чувствуют. Они прут будто зомби, как заводные, ожившие манекены. Движения судорожны, прерывисты. Глаза остекленелые, застывшие. Мертвяки! А ведь каждый был человеком, живым человеком, ходил на черные мессы в черные приходы, доводил себя до умопомрачения, терзал очередную жертву и упивался своей силой, безжалостностью, жестокостью… и одновременно дрожал, боялся до потемнения в глазах, ведь в следующий раз жертвой мог стать он сам. Они упивались ужасной, дикой игрой. Они подражали своему господину. И они стали такими же… почти такими, только не господами, а слугами, мертвечиной, пушечным мясом невидимых владык. Они лишь на какое-то время оживают после высосанной из жертвы крови, приходят в себя, но потом кровь из их заушных пузырей уходит… куда? никто не знает, но уходит, это только накопители-передатчики, кровь уходит к подлинным и опять-таки незримым, но присутствующим здесь кровососам, а эти снова бросаются слепыми и неостановимыми мертвяками на поиски жертвы. Нелюди!

— Уходите! — бросил в горячке Ивану ободранный и задыхающийся паренек в сером полускафе наружной охраны. — Здесь не пройти!

— Пройдем, браток! — Иван похлопал его по плечу. Забросил лучемет за спину, пускай отдохнет, повисит немного. — Ну-ка, ребятки, дайте дорогу старику!

За три минуты всех семерых выползней он превратил в одно большое, хлюпкое и гадкое, расползающееся месиво, из которого торчали обломки желтых острых костей. Стряхнул ошметки с рукавов, брезгливо поморщился. Путь на улицу был свободен. Охранники наверху застыли с разинутыми ртами, такого они еще не видали в своей жизни.

А месиво уже сползалось, пучилось. Из него тянулись лапы, звериные когти.

— Чего стоите, подогрейте их маленько! — посоветовал Иван.

И вышел на свежий воздух.

Прямо у Красного крыльца выползень прогрызал затылок полной и немолодой женщине в цветастых шортах. И откуда она здесь взялась в такое время?! Иван вытащил из кармана старенький, почти допотопный пулевой пистолет, подарок Гута Хлодрика, любителя старинного оружия и прочего антиквариата. Выстрелил в раздувавшийся красный пузырь за ухом у сатаноида.

Пузырь с чавканьем лопнул… но ни капли крови из него на землю не пролилось.

Точно, это передатчики-трансляторы, машинально отметил Иван. Армейский усатый майор переломил выползню хребет, отскочил. Но женщине это уже не могло помочь, она запрокинулась, упала на спину.

Иван прошел мимо. Каблуком размозжил отекшую морду поднимавшегося выползня. Тот снова распластался… а потом снова поднимется, Иван знал. Но он прошел мимо. Тут и там гремели выстрелы, вспыхивали огни, зарева. Надо было идти под стеной, так безопасней. Только ему было все безразлично.

Убьют? Пусть! Затем он и выбрался из покоев дворца. Чем раньше, тем лучше.

Иван искал смерти. И не находил ее.

Под колокольней Ивана Великого толпилось не меньше взвода внешней охраны. Кричали, гомонили, вскидывали вверх стволы.

— Что там?! — спросил Иван.

Ответил капитан с кровавой повязкой на лбу и синяком под глазом.

— Да вот, десятка три мужиков и баб из персонала залезли наверх, черт их побрал бы, а гадины рогатые следом. Лестницы трупами завалены, не пробиться. Да и стрелять, мать их, не выстрелишь! Сами себя губят!

— Чего с головой-то?

— Рогом ударил!

— А ты?

— А я ему рога вместе с башкой сшиб! Вот этим штык-ножом глотку напрочь перерезал… вон, падаль, в кустах валяется!

Иван еле заметно улыбнулся, прихлопнул капитана по руке.

— Значит, можно бить гадов?

— Можно! — капитан только теперь признал Верховного, вытянулся в струнку.

— Вот так и бейте!

Иван отвернулся. И почти рядом, в метре от его ноги грохнулось что-то тяжелое, сырое, брызнувшее жижей.

— Пропади все… — дико прогремело над головами. И оборвалось с упавшим телом, вторым. Это с самого верха колокольни выбрасывались загнанные, объятые ужасом жертвы.

Взвод побежал внутрь. На штурм.

Всех перебьют, подумал Иван мрачно. Но может, и спасут кого-то, а коли стоять, тогда точно, не спасешь, тогда точно, всем погибель. Нет, нельзя было выжидать, нельзя было стоять с опущенными руками! Все врет проклятый Авварон…

Все, да не все! Камень надавил тяжелее, к горлу подкатил комок.

Ну что ж, надо идти туда. Больше некуда! Больше ему никто ничего не скажет. А там, скажут?! Ивана пронзило острой внутренней болью. Нет, не от жалости к себе резануло по нервам, не от жалости. Просто дошло вдруг — вот он, последний день, не его, всего народа земного! вот он конец света, пришел — грязно, кроваво, буднично и серо. Без величавых и бесстрастных ангелов в белоснежных одеяниях, без громогласных золоченных труб, без апокалипсических всадников с их красочными свитами и без торжественной музыки горних сфер… Буднично, некрасиво, обыденно. Вон, даже багровых небес с черными тучами нету, не то что гласов заоблачных. А проглядывает сквозь марево солнышко, как оно проглядывало тысячи, миллионы лет. Чуть накрапывает дождичек, но ливня не будет, тучка идет себе стороной.

В белую стену за Ивановой спиной ударила граната, выпущенная из бронебоя. Он даже не вздрогнул. Канула в вечность еще одна секунда. А ведь именно она могла стать последней, окажись он на полметра левее, поставила бы точку, и дело с концом! Проклятье!

Иван вышел за ворота. Охраны не было. Зато кто-то отчаянно бился с двумя рогачами сразу у стены. Смелый малый, сноровистый! Иван подошел.

Хотел помочь. Но, приглядевшись, понял — тут справятся и без него, свой браток, космодесантник, из молодых, но умелый. И чего его на Землю занесло?

Сейчас самое время в Дальнем Поиске какую-нибудь очередную гадру или гиргею геи-зировать!

Он свернул, побрел вниз, отсюда стена на заслоняла Золотых Куполов. Но Иван не глядел на них. Голова не подымалась, не отрывалась от выбитой, разбросанной повсюду брусчатки, от вывороченных «кустов, обломанных деревьев. Он шел медленно, перешагивая через поваленные столбы, через трупы. На мосту из кривой и глубокой трещины выскочил было дьяволоид, огромный, взъерошенный, размахивающий ручищами. Но Иван его тут же отправил в свинцовые воды, через перила — пускай охладится. Заодно посмотрел вниз, стиснул зубы покрепче. Неспешное течение Москвы-реки несло сотни тел — раздутых и усохших, изуродованных и почти нетронутых, голых и одетых, страшных, обезображенных смертью! Иван еле сдержался, чтобы не перевалиться через перила… ему надо было только расслабиться, и ничего больше, а огромный черный камень, что лежит на душе, утянет на дно. И все! И конец всем печалям… До самого суда Господня. Никуда от него не уйдешь, никуда не денешься. Нет, нельзя, пока нельзя, не время. Надо назад.

Иван, еле волоча ноги, побрел к Храму. Там, там его примут, там будет ответ — правдивый и праведный, там он развеет сомнения, там сбросит черный камень с души. Иди, и да будь благословен! Вот он и идет, вот он и возвращается. Блудный сын.

Купола горели ярко и чисто, Неземным Огнем горели. Будто и не случилось ничего, будто Господь все так же оберегал Землю, хранил свою обитель на ней — Великую Россию, единственную во Вселенной пристань Духа, озаряющего мрачные толщи Мироздания светом, теплом и верою — Святую Русь.

Господи! Дай силы выдержать и это испытание! Иван воззрился на величавые кресты, прижал ладонью к груди малый крест нательный. Не благ прошу и не помощи, только лишь сил терпеть страдания и лишения, сил преодолевать их!

Ноги становились тяжелее с каждым метром, будто белые высокие стены Храма отталкивали его, отвергали. Нет! Это только кажется…

Метрах в сорока, слева от ступеней лестницы, три прозрачных гадины теснили к граниту кучку измученных людей. Двое армейских отбивали несчастных, удерживали нечисть. Тут дела были плохие. Иван сомнамбулой побрел к кричавшим, перепуганным донельзя людям, заслонил спиной. Слизистая лапа, будто четырехметровый прозрачный и хлипкий крюк, нависла над ним.

— Ну, ладно, сволочи! — просипел он.

Лезвие меча вырвалось из рукояти хрустальным лучом, превратилось в рассыпающий искры веер. Крики сразу стихли. Даже армейские оторопели.

— Это вам не кровь сосать из беззащитных! В считанные секунды Иван изрубил гадин в капусту, в лапшу. Тут же повернулся, заорал со злостью:

— Чего стоите! Чего ждете!! Расшвыривайте обрубки, да подальше! Или опять хотите?!

Они стояли, не понимали, жалко улыбались, трясли головами. Только армейские раскидывали сапогами слизь. Эти были потолковее.

— Ну ладно, как знаете.

Иван отвернулся, пошел к Храму.

На этой лестнице ему была знакома каждая ступенька. На ней он стоял, когда вернулся из Системы, стоял и слушал голос сверху. Может, тогда ему все почудилось? Может, и не было ничего?! Он шел неспешно и тяжело. Давил камень, давил тяжко и безысходно. Шаг. Еще шаг… Горят Купола, горят. Их золотые огоньки, их блеск освещал ему путь за тысячи парсеков от Земли, во мраке бездонной пропасти — той самой, в которую падали все миры бескрайних вселенных, все, кроме мира этого — мира Святой Руси, увенчанного Золотыми Куполами Храма Христа Спасителя. Русь не падала в бездну, она была над ней, она парила надо всеми безднами и пропастями Мироздания… И сейчас парит?!

Иди, и да будь благословен! Как же так? Теперь все они падают в пропасть, страшную, черную, бездонную, смертную пропасть. И виноват он, только он, облеченный и избранный, взваливший на себя тяжкую крестную ношу всех землян, всех христиан… Нет! Неправда!

Перед Храмом никого не было, ни души.

Иван подошел к огромным великолепным дверям. Они были закрыты.

Постучал. Пока ждал, мелькнула горькая мысль, он здесь теперь лишний, ему во Храме нет места, вот и закрыто… Но служитель приоткрыл двери впустил.

Иван спросил сразу же:

— Они лезут сюда?!

Служитель, молодой еще человек с русой бородкой и печальными глазами, весь в черном, покачал головой.

— Нет, во Храме Божием им нет места. Вы кто будете?

— Грешник я, — после некоторого раздумья ответил Иван, — и преступник, коему нет прощения.

— Господь всемилостив.

В Храме было пусто, лишь пять-шесть смутных силуэтов различил Иван во глубине его. И все же, прежде чем пройти далее, спросил еще:

— Здесь можно укрыть тысячи людей. Почему же двери ваши закрыты?!

Служитель в черном ответил смиренно, без раздражения:

— Двери наши для всех открыты, вы только что убедились в том. Час назад здесь было очень много людей, больше двадцати тысяч. Их вывезли на космобазу к Сатурну. Через полтора часа придет очередной корабль. Но людей остается все меньше, город опустел…

Будто нож вонзился в сердце Ивана. Город опустел. Опустела Земля Русская, города и веси, равнины и долы, не слышно уже ни смеха, ни плача, повсюду царят запустение, смерть и страшные гадины Пристанища. Иван вздохнул тяжко. Пристанища или преисподней? Подлый крысеныш так и не ответил. Бес!

Он прошел вперед, к образам.

Он ожидал, что придет облегчение. Но оно не приходило. На душе становилось еще муторней, еще тяжелее. Так не могло долго продолжаться, всему есть предел. Иван был на грани. И он ждал слова…

Патриарх стоял перед ликом Спаса. Стоял спиной. Это просто чудо, уже третий раз он застает его, пастыря всех православных, того, чье слово есть утешение. Иван рванулся вперед. Колыхнулось пламя свечей.

Старец обернулся. На лицо его набежала тень, глаза сверкнули.

Иван поднял руку, моля о слове, одном коротком слове, подался всем телом, душою… Но было поздно, патриарх резко развернулся и пошел прочь.

Он узнал его. Узнал! Но он не захотел его видеть, говорить с ним! Значит, это правда. Значит, неискупимый грех лежит на нем. У Ивана потемнело в глазах, ноги подогнулись.

Служитель с русой бородкой успел подхватить его под локоть. Прошептал в изумлении:

— Чем вы могли его так напугать?! Никогда, никогда я не видал святейшего таким!

Иван отстранил руку.

И опустился на колени. Сейчас он смотрел прямо в глаза Тому, от Кого ждал ответа. Все отказались от него, все отвернулись, кроме беса-погубителя, завладевшего его душой, вкравшегося в нее. Все! Ну и пусть! Патриарх облечен саном, но и он лишь человек на грешной земле, человек! Перед Иваном все плыло, качалось, он еле удерживал себя на кромке сознания. Чернота и темень наплывали на него, застили лик Спасителя. На какой-то миг он даже уронил голову на грудь, уставился в мраморные плиты, и сразу набежала тьма, а из тьмы выплыло блудливое лицо, омерзительная харя Авварона. «Прочь! Прочь! — мысленно приказал Иван. — Уходи, бес!» Крысеныш осклабился, обнажая гнилые черные зубы. «Я уйду, Иван. Но и ты уйдешь отсюда. Ты чужой в этом храме, чужой…» Ивана вновь затрясло. «Не смей! Не смей так говорить! Ты вообще не можешь здесь быть, в Святом Храме, в Доме Господнем!» Авварон отозвался не сразу и будто издалека: «Как же не могу, Ваня? Ведь ты же там, верно? А я в тебе! Стало быть, могу! Еще как могу! Это ты убирайся вон из храма этого, проваливай из дома того, кого ты называешь своим господом! Проваливай!! Прочь!!!»

Иван согнал наваждение. Но его не переставало трясти. Чужой? Он здесь чужой?! Сознание возвращалось к нему. А с ним возвращались боль, горечь, стыд и тяжесть, страшная тяжесть в груди.

Господи! Прости меня, Ты ведь всемилостивый! Дай мне сил искупить свою вину… Нет, вначале ответь мне — виновен ли я?! Или только бесы изводят невиновную душу мою?! Не говори ничего, только взгляни как прежде, я пойму, дай мне знак Твой, Господи! Страшно! Страшно мне, и горько! Вот я весь перед Тобою! От Тебя ничего не скроешь, Ты все видишь и все знаешь. Ответь же, есть ли моя вина в том, что смеркается белый свет над Землею и застит ее тьма лютая, ответь! Ведь Ты и опричь Тебя стоящие направляли меня. Иди, и да будь благословен! Не слова ли то Твоих вершителей?! Значит, Ты не бросал меня, не оставлял без руки Твоей… Или в гордыне пребывал я, смущенный бесами?! Или не Ты вовсе был водителем моим?! Ответь же! Любой муке, любому страданию предел должен быть положен. Ты же милостив, Боже!

Иван вглядывался в лик Спасителя, до боли в глазах, до ломоты в затылке. Но он не видел очей Его, лишь черные, зеленые и красные круги плыли перед ним, и таял сам лик в мутном мареве, уходил, расплывался, будто отворачивался.

И не воспарял ищущий ответа под сводами, не растворялся духом своим в царствующем здесь, во Храме, Духе Святом. Гнуло к земле его, давило, жало к плитам, будто отяжелело тело его. Тяжко ему было, тяжко. Но не тело болело и страдало. А душа.

Горючие слезы текли по щекам. Напрасны, напрасны мольбы и молитвы.

Господь не приемлет его. Прав Авварон, этот Храм не для него. Он тут чужой.

Нет! Иван встал, подошел к иконе Богоматери, прижимающей к сердцу своему Того, Кому еще только предстояло пройти крестным путем и принять муки страшные.

— Матушка! Заступница! — прошептал Иван. — Не отринь…

Он был на пределе. Он не мог уйти ни от себя самого, ни от тех, в кого верил, под чьей рукой шел на смерть и на муку, нес свою крестную ношу.

— Заступись! Помоги!

Он протянул к ней дрожащие руки. И услышал вдруг за спиной злобный тихий смех, знакомый, старческий. Нет! Только не здесь!! Нет!!!

Святой лик Богоматери потемнел, будто тучей грозовой его закрыло.

Отвернулась? Отказалась!? Ивана словно окатило арктическим холодом. Зубы застучали, ноги свело, выворачивающая боль пронзила позвоночник… и он медленно повернул голову.

Позади, будто в порыве сокрушительного урагана, в развевающихся, бьющихся черных одеждах, злобная и торжествующая, стояла черная фурия, злой дух ненавистной планеты Навей.

— Вот и сбывается черное заклятье, Иван! Ты узнаешь меня?!

— Не-е-ет!!! — закричал во всю мощь легких он. Но даже сипа не вырвалось из его рта.

— Я вижу, ты узнаешь меня! — шипела ужасная, сморщенная, высохшая старуха в черном балахоне. Изогнутая сучковатая клюка содрогалась в ее птичьей костистой руке. — Тебе ли не узнать своей брошенной возлюбленной, своей Прекрасной Елены?! Ты помнишь меня! И ты очень хорошо помнишь о черном заклятьи! Загляни же мне в глаза! Загляни!!

Иван вскинул голову вверх, к высоченным белым сводам. Но не увидал их — тьма застилала все, рваные черные клочья разодранных ураганом туч неслись поверху, в багряном страшном небе. Да, это была она, его Алена, Аленка, его любимая, которую он оставил в Пристанище, которая восстала из своего хрустального гроба, которая ждала его вечность в ином времени, не дождалась и прокляла! Петля времени! Черные проказы Вселенной! Но в ней были и другие — в ней собралось все зло планеты Навей, вся ненависть… и она стала духом зла, духом чудовищного многоярусного гипермира, в который он пришел чужаком, неся горе, смерть, страдания и несбыточные надежды. Да, надежды!

Она поверила в него. Она родила ему там сына. Тот стал оборотнем. Она стала злой навью. А он остался прежним, чистым, светлым, безгрешным?! Иван обхватил голову и затрясся в горьких рыданиях.

— Виноват! Я виноват во всем! — хрипел он сквозь слезы.

И уже не ждал слова, не ожидал прощения. Не будет его. Не будет.

Пристанище больше Земли, и Земля лишь часть Пристанища. Но ему нет места ни в преисподней навей, ни на Земле, у него нет и не будет своего пристанища.

— Прости! Прости меня! — застонал он.

— Нет ни виноватых, ни безвинных! Ты зря пришел сюда с покаянием, в поисках прощения, напрасно! — дребезжащий старческий голос убивал мозг, сушил душу. Оглушительный, истерический вой-хохот пронзал насквозь, леденил, мертвил. А слова били наотмашь. — Черное зло Мироздания вечно и неистребимо, оно перетекает из души в душу — и нет границ ему и нет предела! Черное заклятье лежало на тебе. И предал ты породивших тебя и благословивших. И выполнил ты Предначертанное, ты открыл ворота черному злу! Ты вернулся в Пристанище!

Иван отшатнулся будто ударенный. Что? Что за бред?!

— Смотри мне в глаза! Смотри же!!!

Он собрал остатки сил и воли, поднял голову. Теперь ему нечего было бояться. Теперь он отвечает только за себя.

Страшная, уродливая ведьма хохотала прямо ему в лицо. Жуткий вой-хохот, истерический и надрывный, сводил с ума. Но черные глаза фурии не смеялись. Они были мертвы и пусты. Это была сама пропасть, Черная Пропасть Мироздания, в которую падало все, живое и неживое, светлое и темное, черное и белое, злое и доброе, это была Пропасть Смерти. И чем дольше Иван в нее вглядывался, тем сильнее притягивала она его, всасывала, манила, тащила, вцепившись невидимыми смертными крючьями. Мрак. Ужас. Пустота. Вход в Пристанище! Вход без выхода.

Нет! От отпрянул от страшной безумной старухи. Он не уйдет в мир Тьмы.

Он останется здесь. И пусть у него нет выбора. Но сейчас решать будет он, только он!

Ужасающий хохот стал тише, отдаленней, фурия растворилась в проступающей белизне стен и сводов. Да, он решает сам. Он имеет право на это.

Медленно, очень медленно Иван вытащил из кармана пистолет, тот самый.

Разорвал рубаху на груди, приложил ладонь к сердцу. Оно билось натужно, надрывно, измученно. Он вдавил ствол в горячую кожу, поднял глаза к сводам.

Нажал спуск. И повалился с пробитым сердцем, замертво, повалился под просветленными, добрыми ликами, взирающими на него с мольбой и страданием.

Романы «Звездная Месть» и «Бойня» писались почти одновременно, и были они для меня двумя вехами, двумя лучами, расходящимися из настоящего в будущее. Тогда казалось мне, что оба направления имеют равное право на существование: и сверкающее грядущее «Звездной Мести» с ее вершиной человеческой цивилизации и кошмарный тупик «Бойни». Прошло время. И видится ныне мне, что мы идем по пути, описанному в «Бойне». «Цивилизованный мир» без спешки, спокойно и методично убивает Россию — подобно хищнику, сбившему с ног зазевавшуюся жертву, придавившему ее, бьющуюся в агонии, трепещущую, к земле, и медленно сдавливающему ее в смертных лапах своих. Россия обречена. Уже сейчас, ныне. И нужно какое-то непостижимое, немыслимое чудо, чтобы она стала воскресать… России уже нет. Осталась только вывеска и великая память о великом прошлом, да еще новые нерусские «русские», пускающие слезу под сентиментальные стоны «живи, страна…» Дотягивают свой век последние поколения старых русских. Бегут с тонущего корабля подобно крысам наиболее приспособленные, дуреют по миллионам подвалов десятки миллионов отупевших вненациональных существ, от коих родятся в нескором «светлом далеко» персонажи «Бойни» — гурыни, паки, близнецы-Сидоровы, бубы, хреноредьевы и прочие выродки-мутанты, не лишенные многих добрых качеств и свойств характера, но все ж таки, нелюди. Это наше будущее, предсказанное мною то ли в озарении божественном, то ли в дьявольском прельщении — но одно, единственное будущее, что ждет нас за близким порогом. И не будет никаких Гиргей, никаких созвездий Отверженных и туманностей Андромед, не будет десантных и боевых капсул, прогулочных космических лайнеров, и крейсерского корабля «Ратник» не будет.

Без России человечество, тупеющее и америка-нообразное, никуда дальше Луны не выберется. Оно выродится задолго до XXV века и любых вторжений извне, оно уже на пороге вырождения… Не будет Дальнего Поиска, и космодесан-тников-смертников не будет. Зачем рисковать на окраинах Вселенной, геизировать загадочные и страшные миры, когда все под боком — и развлечения, и пойло, и телеящик — поспевай лишь менять одеяния да стрижки — вот ты и супермен. А десантникам да прочим спецназовцам и на Земле работы впору — ломать хребты недовольным, калечить старых, недобитых русских да охранять новых нерусских «русских». Великая Мечта! Великая Иллюзия! Все в прошлом. Впереди — Подкуполье и Забарьерье. Впереди колбасный рай демократов и утопия (в полном смысле слова) самого гениального демократора из всех демократоров, того самого, о чей чугунный лоб разбились в «Бойне» на своих «тарахтелках» Пак Хитрец и «герой демократии» Айвэн Миткофф, как говорится, за что боролись… Теперь, по прошествии времени, кажется мне, что написал «Бойню» вовсе и не я, не мог смертный, погрязший в быте и суете, как и все мы, написать такое — недостижимая вершина! Не знаю, поймут ли когда этот роман современники мои, потомки, не знаю… на смену нам идут гурыни и баги скорпионы. А как хотелось бы войти в Д-статор И перенестись на Сельму, в мир чарующих призраков, туда, где хохочет белозубо и бесстрашно неунывающий Дил Бронкс!

Как бы хотелось побывать в утробах таинственной Гадры, побродить по ее пурпурно-алым лишайникам в сиреневых сумерках вместе с благородным потомком русов-викингов Гугом-Игунфельдом Хлодриком Буйным… Нет, не будет Гадры, не будет Сельмы, не будет Дила и Гуга. А будут трубы, трубы, трубы… будут краники, будет пойло, будут отстойники, переполненные неразлагающимися трупами. И будут миллиарды, триллионы жиреющих, алчных крыс. И еще будут существа более страшные чем крысы и монстры подземелий, будут «туристы» — да, те самые туристы, что приедут в Подкуполье-Россию на сафари, на охоту, чтобы вволю потешить себя загоняя и расстреливая в упор беззащитных и жалких мутантов-выродков, наших с вами правнуков. Так будет. Потому что начало положено. Россия вырождается. И она выродится вместе с теми, кто сейчас в подвалах, кого все больше, для кого уже нет обязательной работы, обязательного образования, обязательного лечения, а есть только идиотизирующее телевидение, наркотики, пойло, заливаемое в российские глотки миллионами тонн, заливаемое невесть кем, кавказской шатией-братией, шустрым народцем, есть бессмысленные, тупые войны — войны на истребление русских. Все как в «Бойне»: резвые и расторопные сбегут за Барьер, отупевшие и расстерянные останутся, чтобы дичать и вымирать. Геноцид. Тихий, планомерный геноцид осуществляемый мировым сообществом в России при полной поддержке его президентами, правительством и прочей колониально-управленческой гопкомпанией. Геноцид, творимый с немого и безропотного согласия самого подвергаемого геноциду народа — вернее, как сказал покойный В. А. Солоухин, «не народа, а населения, народа у нас не осталось, повывелся весь». Горе-горькое… Но когда в одну дуду дуют все: и «цивилизованный мир», и властьимущие наши, и население безропотное, горемычное, то так тому и быть — свершится желаемое, сообща Россию и добьют. «Бойня»! Роман пророческий, гениальный, не автором будет сказано. Да и что есть автор, когда вещь уже написана, многажды переиздана, живет сама по себе без его воли — ничто, стоит он в сторонке, сам не понимает, откуда что взялось, как сложилось, в какое ухо Господом Богом нашептано. «Бойня»! Последний, видно, крест на могиле Великой Литературы Российской и, пожалуй, мировой. Ничего выше и горче не будет уже. Роман-трагедия! Сама жизнь! Но кроме нее есть еще и надежда. Надежда на слова Иисусовы «Мне возмездие, и Аз воздам!» Надежда на «Звездную Месть», на воздаяние всем по делам их. И Вера, и Любовь. И еще — «Меч Вседержителя», священный карающий меч в благой длани самого Спасителя.