Вторжение. Неизвестные страницы необъявленной войны

Обед во дворце на Дар-уль-аман

27 декабря 1979 года новый правитель Афганистана Хафизулла Амин пригласил к себе гостей. На обед вместе с женами съехались его ближайшие соратники — члены Политбюро, министры. Формальным поводом, чтобы собрать всех, стало возвращение из Москвы секретаря ЦК НДПА Панджшери. Но имелась и еще одна существенная причина, по которой Амин пригласил к себе гостей. Недавно он переехал в специально отремонтированный для главы партии и государства роскошный дворец, расположенный на холме в конце проспекта Дар-уль-аман. Раньше здесь размещался штаб кабульского гарнизона, теперь же этот величественный замок стал принадлежать генеральному секретарю ЦК НДПА, председателю Революционного совета, вождю всех афганских трудящихся. Амину не терпелось показать гостям роскошные покои, богатую роспись стен, отделанные деревом и камнем личные апартаменты, бар, столовую, залы для торжественных приемов.

Вокруг дворца были разбиты цветники, а на соседнем холме отстроен в стиле модерн ресторан для будущих веселых пикников. Получивший университетское образование в США, Амин был не чужд светских забав.

Обед проходил в легкой, непринужденной обстановке, тон задавал сам радушный хозяин. Когда Панджшери, сославшись на предписание врачей следовать диете, отказался от супа, Амин дружески пошутил: «Наверное, в Москве тебя избаловали кремлевской кухней». Панджшери кротко улыбнулся, приняв шутку. Он вытер салфеткой губы и еще раз повторил для всех то, что уже рассказывал Амину: советское руководство удовлетворено изложенной им версией смерти Тараки и смены руководства страной, его, Панджшери, визит еще больше укрепил отношения с Москвой. Там ему подтвердили, что СССР окажет Афганистану широкую военную помощь.

Амин торжествующе обвел глазами присутствующих: «Советские дивизии уже на пути сюда. Я вам всегда говорил, что великий сосед не оставит нас в беде. Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко, и мы сообща обсуждаем вопрос, как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи».

После вторых блюд гости перешли в соседний зал, где был накрыт чайный стол. Некоторые, сославшись на срочные дела, уехали. И тут случилось необъяснимое. Почти одновременно все почувствовали себя худо: их одолевала чудовищная, неведомая никому раньше сонливость. Люди падали в кресла и буквально отключались. Напуганная прислуга бросилась вызывать докторов из советского посольства и Центрального военного госпиталя.

Странная болезнь в одночасье поразила всех, кроме Панджшери. Амин не был исключением: его охранники, поддерживая обмякшее тело генсека, помогли ему добраться до кушетки, и хозяин дворца мгновенно провалился в глубокий сон.

Когда приехавшие из советского посольства врачи промыли ему желудок и привели в чувство, он, едва открыв глаза, удивленно спросил: «Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал?»

День катился к закату. Амин еще не знал, что главное удивление, вернее, потрясение ждет его впереди. Почти все гости, пришедшие в себя, разъехались. В 19 часов 30 минут — стало уже темно — несколько страшных взрывов потрясли здание. С потолков посыпалась штукатурка, послышались звон разбитого стекла, испуганные крики прислуги и охранников. И почти сразу вслед за этим ночную тьму разорвали светлые нити трассирующих пуль — они тянулись ко дворцу со всех четырех сторон, а грохот взрывов стал беспрерывным.

Все, что существовало до этого, мгновенно, сразу, без всякого перехода перестало существовать. На дворец был обрушен такой шквал огня, что нечего было и думать о каких-то отдельных террористах. Но что это? Бунт? Измена? Или, может быть, кошмарный сон?

Амин оторвал от подушки тяжелую голову: «Дайте мне автомат». «В кого ты хочешь стрелять? — спросила его жена. — В советских?»

Вскоре все было кончено. Осколки гранаты настигли Амина за стойкой того самого бара, который он с гордостью показывал днем своим гостям. Через несколько минут к уже бездыханному телу подошел вооруженный человек в военной форме, но без знаков различия, перевернул Амина на спину, достал из своего кармана фотографию и сверил ее с тем, чье тело недвижимо лежало перед ним. Убедившись в том, что не ошибся, человек без знаков различия в упор еще раз выстрелил в теперь уже бывшего руководителя Афганистана.

Поздно вечером по радио было объявлено: «Революционный суд приговорил предателя Хафизуллу Амина к смертной казни. Приговор приведен в исполнение». Было также объявлено, что сейчас к народу Афганистана обратится новый генеральный секретарь ЦК НДПА товарищ Бабрак Кармаль.

Мир еще ни о чем не ведал. Мир жил надеждами разрядки, той отдушины, которая ненадолго уступила место жесточайшей конфронтации между двумя сверхдержавами.

Мир наш раним и хрупок, политики не раз подвергали его испытаниям, ставя людей по разные стороны баррикады, делая их врагами, сея в их душах семена недоверия и ненависти. И вот теперь Афганистан. Выстрелы во дворце на проспекте Дар-уль-аман, добив короткое перемирие, стали сигналом к новой глобальной вражде, на многие годы похоронившей надежды.

Вряд ли те, кто отдавал приказ советским дивизиям перейти Амударью, сознавали все последствия этого решения. 28 декабря, то есть на следующий день после совершенного в Кабуле переворота, человечество проснулось уже в другой эпохе. Та ночь стала рубежом, разделившим новейшую историю на «до» и «после» Афганистана.

Слово это — Афганистан — на десятилетие прочно вошло в лексикон политиков, дипломатов, военных, разведчиков, журналистов… «Акт интернациональной помощи», как было названо военное вторжение, надолго определил ход всей мировой политики, отношение к нашей стране, нашим словам и нашим делам. Афганская война без сомнения стала одним из мировых катаклизмов XX века, трагедией для миллионов людей.

Но мы еще поговорим об этом, ведь книга наша только начинается.

Убийство Амина вечером 27 декабря 1979 года увенчало серию других политических убийств, стало логичным звеном в цепи переворотов и преступлений. Как здесь не вспомнить классическую формулу: насилие подобно цепной реакции само порождает насилие. И, может быть, есть глубинный смысл в том, что запятнавший свои руки кровью невинных жертв Хафизулла Амин сам пал жертвой преступления?

Пятнадцатью годами ранее…

Когда же началась эта написанная самой жизнью жестокая драма нашего времени, в которую оказались втянутыми миллионы людей, разные страны и которая так глубоко отразилась на судьбе нашей Родины и ее граждан?

Роковой день известен: 27 декабря 1979 года. Однако у всего есть свои истоки. Исследуя историю советского вторжения в Афганистан, мы пришли к тому, что за точку отсчета следует взять событие, случившееся в Кабуле пятнадцатью годами ранее.

1 января 1965 года в скромном глиняном доме на окраине афганской столицы собрались двадцать семь молодых мужчин. Дом принадлежал писателю по имени Нур Мухаммад Тараки, а гостями его были избранные марксистскими кружками делегаты первого (учредительного) съезда Народно-демократической партии Афганистана.

Перед началом заседания съезда Мухаммад Тахир Бадахши сфотографировал на память делегатов — сначала всех вместе, а затем группами — по национальностям.

В гостиной в несколько рядов были расставлены складные металлические стулья. Неподалеку от двери стояла затопленная печь-буржуйка.

Временным председателем съезда открытым голосованием избрали самого старшего среди них — им оказался Адам Хан Джаджи, бывший военный пилот. Он, его заместитель и секретарь из-за тесноты расположились на деревянном подоконнике. В первом ряду слева рядом сидели H. М. Тараки и Б. Кармаль. Говорить и аплодировать старались тихо, потому что собрание было подпольным, опасались налета полиции. Впоследствии некоторые делегаты вспоминали, что пришли на съезд с котомками, в которых было все необходимое для возможной жизни в тюрьме.

Минутой молчания почтили память тех, кто погиб за свободу.

М. Т. Бадахши представил собравшимся H. М.Тараки, показал написанную им книгу «Новая жизнь», рассказал о его революционной деятельности. Тараки выступил с большой речью: говорил в основном об историческом развитии страны, значении создания прогрессивной партии, о пагубности империалистического влияния в Афганистане. Затем представил Б. Кармаля, который сделал акцент на внутренней ситуации в стране и международной обстановке. Другие выступавшие обсуждали основные положения программы и устава партии, дискутировали по вопросу о Пуштунистане.

В перерыве, разбившись на группы, пили чай с печеньем, толпились в коридоре и гостиной, спорили. Вспоминают, что Г. М. Зурмати спросил H. М. Тараки: «Кто тебя уполномочил нас собрать? Кто тебя поддерживает?» На что тот ответил: «Собственная воля и народ Афганистана».

После перерыва много спорили по поводу будущего названия партии. Принимали устав и программу. Генеральной линией партии было провозглашено «построение общества, свободного от эксплуатации человека человеком». Идейно-теоретическими основами был обозначен марксизм-ленинизм.

Перед началом голосования в состав ЦК решили, что каждый делегат должен коротко представить самого себя. Шах Вали, выступив, попросил обратить внимание на то, что он является представителем класса буржуазии и потому способен ошибаться. Нур Ахмад Нур признался, что его отец является крупным феодалом и даже содержит свою армию из 30 тысяч вооруженных людей. Нур пообещал, что отныне эти люди будут служить партии.

Выборы были тайными. Каждый голосовал, за кого он хотел. В итоге семь человек избрали членами ЦК, четырех — кандидатами. Состоявшийся сразу после этого пленум большинством голосов избрал Нур Мухаммада Тараки первым секретарем ЦК НДПА, а Бабрака Кармаля — его заместителем. Тогдашний техник завода «Джангалак» А. К. Мисак, который любезно предоставил нам свои воспоминания о первом съезде, был избран кандидатом в члены ЦК.

Известно, что впоследствии партию будут раздирать фракционные разногласия, междоусобицы, яростная борьба за власть, и это горько отразится на судьбе всего афганского народа. Но мало кто знает, что первые трещинки появились уже тогда— на учредительном съезде. Так, A. X. Джаджи, не обнаружив себя в числе членов ЦК, настолько обиделся, что на другой день покинул ряды НДПА. Трех человек — Тараки, Кармаля и Бадахши — делегаты заподозрили в том, что они голосовали дважды — не только за других, но и за себя.

В два часа ночи съезд закончил свою работу, и делегаты, радуясь благополучному завершению, пешком отправились по своим домам.

В 1968 году партия насчитывала полторы тысячи членов, в основном из числа интеллигенции, чиновников госаппарата, офицеров, студентов и учащихся. Четыре представителя НДПА (разумеется, не раскрывая своей принадлежности к партии) прошли в парламент (созыв 1965–1969 гг.).

Мы не будем вдаваться в подробности развития партии, поскольку это предмет специального исследования историков. Остановимся только на тех ключевых моментах, которые важны для понимания того, что произошло впоследствии.

1966 год. Расхождения руководителей НДПА в вопросах тактики и борьбы за лидерство приводят к расколу: Б. Кармаль и его сторонники выходят из состава ЦК и формируют фракцию «парчам» («знамя»), провозглашенную как «авангард всех трудящихся». Другая группировка «хальк» («народ»), руководимая H. М. Тараки, называла партию «авангардом рабочего класса». Вплоть до 1977 года «хальк» и «парчам», признавая программные документы, принятые первым съездом, действовали как две вполне самостоятельные фракции.

По мнению одного из лучших, на наш взгляд, знатоков современной афганской истории В. В. Басова, «в основе раскола лежали различия в социальном и этнонациональном составе, которые в свою очередь сыграли существенную роль в формировании у членов фракций различных политических целей в революционной борьбе, в использовании неодинаковой тактики для их достижения». Проще говоря, среди халькистов преобладали представители среднеимущих слоев, по национальности в основном — пуштуны из юго-восточных и южных провинций. А парчамистами часто являлись выходцы из проживающих в городах богатых семей — помещиков, крупных торговцев, влиятельного духовенства, высшего офицерства, интеллигенции. Среди них была значительной прослойка таджиков и представителей других непуштунских национальностей.

И в той, и в другой фракции практически отсутствовали представители зарождающегося рабочего класса и весьма многочисленного крестьянства, однако это не помешало вождям партии в принятом уставе определить НДПА как «авангард трудящихся классов и высшую форму политической организации рабочего класса Афганистана». Как говорится, за действительное выдавали желаемое.

Исходя из благих целей — ликвидировать в стране нищету и отсталость, открыть дорогу социально-экономическому прогрессу — руководители партии (особенно этим страдали халькисты) злоупотребляли «левой» фразой, нацеливали организацию на заговор, а не на долгую политическую работу в массах. Многие лидеры «хальк» открыто называли свою организацию «коммунистической партией». Подход парчамистов к революции был более умеренным: они провозглашали национально-демократические цели, а наряду с подпольной деятельностью не исключали широкое использование легальных методов борьбы.

Надо сказать, что раскол с самого начала принял очень болезненные формы. Оба лагеря, не жалея бранных эпитетов, щедро обменивались взаимными обвинениями: сторонники Тараки называли парчамистов «продажными слугами аристократии», а со стороны Кармаля и его людей звучали другие оскорбления: «шовинистические националисты», «полуграмотные лавочники» и т. д.

1968 год. По рядам партии проходит новая трещина, вызванная выходом из НДПА представителей некоторых национальных меньшинств. Внимание! Тут на политической сцене впервые возникает одно из главных действующих лиц нашего повествования — Хафизулла Амин. Это он, вернувшись после учебы из США и вступив в партию, стал проповедовать в ее рядах пуштунский национализм, что, как считают некоторые историки, и послужило основной причиной кризиса 1968 года. Тогда пленум ЦК «за отход от принципов интернационализма» перевел X. Амина из числа основных членов партии в кандидаты, охарактеризовав его как человека с «фашистскими чертами и шовинистическими взглядами».

Несмотря на трудности, вызванные фракционной борьбой, партия продолжала свое «двуединое» существование, и к 1973 году стала заметной политической силой в обществе. За восемь лет обе фракции организовали более двух тысяч митингов, демонстраций и забастовок, развернули активную революционную агитацию в армии, в рабочей и студенческой среде.

А на другом полюсе общественно-политической жизни в те же годы вызревала еще одна грозная сила, которой так же, как и НДПА, вскоре на многие годы надлежит стать определяющей в современной истории Афганистана. Еще в 1969 году мусульманские фундаменталисты провозгласили целью своей борьбы создание «подлинно исламского государства», вся жизнь которого должна быть основана на фундаментальных основах исламской религии. В конце 60-х годов в Кабуле была основана крайне реакционная организация под названием «Мусульманская молодежь» — предтеча целого ряда будущих экстремистских исламских партий. К этому периоду относится публичное появление ряда лиц, которые впоследствии станут широко известными лидерами контрреволюционной оппозиции. Это, в первую очередь, студент инженерного факультета Кабульского университета Г. Хекматьяр (будущий руководитель «Исламской партии Афганистана» — самого многочисленного и непримиримого отряда вооруженной оппозиции), профессор богословия Б. Раббани (он возглавит «Исламское общество Афганистана» — вторую по значению армию «воинов аллаха»), профессор теологии А. Сайяф (основатель и руководитель «Исламского союза освобождения Афганистана»).

1973 год, июль. Группа армейских офицеров, руководимая членом королевской семьи, бывшим премьер-министром М. Даудом, совершает в Кабуле бескровный переворот, в ходе которого король М. Захир-шах объявляется свергнутым. Провозглашается республика. Исламские экстремисты воспринимают это как сигнал к активизации своих действий. Руководители «Мусульманской молодежи», пройдя трехмесячную военную подготовку в Пакистане, в 1975 году поднимают антиправительственные мятежи вначале в Панджшерской долине, а затем в ряде других афганских провинций. По оценкам западной печати, Пакистан в середине 70-х годов тайно подготовил и обучил методам ведения повстанческих операций до пяти тысяч исламских фундаменталистов из Афганистана. Вскоре эти люди составят ядро «джихада», то есть «священной войны», объявленной вначале против Саурской революции, а затем и против «советских оккупантов».

С этого момента режим М. Дауда стал подвергаться атакам с двух сторон: справа его расшатывали исламские фанатики, а слева беспрерывно критиковали члены НДПА. Наверное, можно согласиться с теми, кто утверждает: Апрельская (или Саурская) революция предотвратила кровавый мятеж моджахедов, после чего «воины ислама» с криком «аллах акбар» («аллах превыше всего») повернули ножи против нового врага.

Впрочем, мы немного забежали вперед. Историческим для Афганистана событиям апреля предшествовало организационное объединение партии, случившееся годом ранее. Этому способствовало принятие в 1977 году новой конституции страны, которая, хотя и провозглашала Афганистан республиканским и демократическим государством, однако наряду с этим лишала НДПА и другие партии права на легальное существование, что усиливало напряжение в общественно-политической жизни общества. Таким образом, новая ситуация ускорила то, чего руководители НДПА безрезультатно добивались более десяти лет.

В июне того же года H. М. Тараки и Б. Кармаль подписали «Заявление о единстве НДПА», согласившись воссоединить обе фракции на принципе равного представительства халькистов и парчамистов в руководящих органах партии. В состав нового ЦК были избраны по 15 человек от каждой фракции. Генеральным секретарем стал Тараки, а Кармаля избрали одним из трех секретарей ЦК. Важно отметить, что стало с Амином. По вопросу о его избрании в Политбюро, на чем настаивал генсек, на объединительном заседании возникли ожесточенные споры. Даже сами халькисты выступили против этого. После жарких дебатов Амин остался только членом ЦК.

Тогда же было принято решение разработать план действий по свержению режима М. Дауда. По некоторым источникам численность партии к началу 1978 года выросла до 20 тысяч человек, причем около трех тысяч (включая сочувствующих) было в рядах вооруженных сил.

17 апреля 1978 года. Еще одно ключевое событие: в этот день агентами службы безопасности был убит видный парчамист Мир Акбар Хайбар, что вызвало взрыв негодования прогрессивных кругов в афганской столице. Многотысячная толпа, выплеснувшись на кабульские улицы, в течение трех дней скандировала антиправительственные лозунги. Президент Дауд после консультаций с членами кабинета и конфиденциальных встреч с послом США решает пойти на крутые меры по разгрому НДПА. В ночь с 25 на 26 апреля он приказывает арестовать всех видных руководителей партии — в том числе Тараки, Кармаля и других.

27 апреля образованный Военный революционный совет во главе с начальником штаба ВВС и ПВО полковником А. Кадыром объявил о начале национально-демократической революции. Арестованные руководители партии были освобождены восставшими. К центру Кабула, ведомые революционно настроенными офицерами, двинулись танковые колонны из расположенных в предместьях воинских частей.

«Это была полная неожиданность»

На Западе едва ли не сразу после апрельского переворота стали раздаваться обвинения в адрес Советского Союза: дескать, нити случившегося в Кабуле заговора тянутся в Кремль. Схема упреков была стандартной: Советы, руководствуясь своим широко разрекламированным принципом пролетарского интернационализма, создали в Кабуле «гнездо коммунистов», снабдили заговорщиков деньгами, оружием и подтолкнули их к свержению законной власти.

Широкая пропагандистская кампания с использованием подобных стереотипов была развернута буквально через несколько дней после смены вывесок в кабульских кабинетах. Так, популярный американский журнал «Тайм» в начале мая 1978 года опубликовал корреспонденцию из Афганистана под весьма показательным заголовком: «Вслед за переворотом: Маркс и Аллах». Все содержание этой небольшой публикации было призвано убедить читателя в том, что случившееся в Кабуле — дело рук СССР. Вот типичный образец аргументации «Тайма»: «Москва стала первой столицей, признавшей режим Тараки. Советы, имеющие протяженную границу с Афганистаном, были явно довольны». В короткой 150-строчной статье трижды как бы ненароком упомянуто слово «советский», трижды — «коммунистический», дважды — «Москва». Читатель, даже бегло пробегающий глазами текст, уже на подсознательном уровне воспринимал апрельские события с антисоветских позиций.

Но, быть может, американцы писали правду? Работая над этой книгой, мы, ее авторы, договорились между собой ничего не брать на веру, проверять и перепроверять все факты. Была ли революция экспортирована из-за Амударьи? Или поставим вопрос по-другому: когда же наши руководители перешли ту грань, за которой кончаются обычные добрососедские отношения двух суверенных государств и начинается вмешательство во внутренние дела? Мы встречались с ветеранами НДПА, дипломатами, военными, работниками госбезопасности, изучали документы, внимательно анализировали зарубежные источники.

В итоге пришли к выводу: ни о каком экспорте революции речи быть не может. Более того, судя по словам многих людей, событие, случившееся 27–28 апреля, было полной неожиданностью для руководства советского посольства в Кабуле, что впоследствии некоторые наши журналисты и эксперты использовали как повод обвинить тогдашнего посла А. М. Пузанова в незнании реальной обстановки (а что если бы знал и заранее доложил в Москву? Назвали бы «вмешательством»?). Сам Пузанов рассказывал нам о том, что с руководителями НДПА Тараки, Кармалем, Амином познакомился лишь после захвата ими власти. «До этого всякие встречи у нас были исключены, — пояснил посол. — Мы не имели права давать хоть малейшие основания для обвинений в инспирировании антиправительственной деятельности».

Но ведь в Афганистане задолго до революции действовал еще один многочисленный отряд советских граждан, и каких! Около 300 наших офицеров были советниками в афганских вооруженных силах в середине 70-х годов. Может, на них возложила Москва обязанность раздуть пламя борьбы против режима? Интересный разговор по этому поводу состоялся у нас с генерал-лейтенантом в отставке Л. Н. Гореловым, который с 1975 по 1979 год возглавлял военный советнический аппарат в Афганистане.

По словам Льва Николаевича, никаких контактов с подпольными партийными организациями у его офицеров не было и быть не могло. Более того, большинство советников пребывало в неведении относительно самого существования Народно-демократической партии. Зато отношения с Дауд-ханом у руководства советнической миссии складывались самым превосходным образом.

«Если хоть один волос упадет с головы советского офицера, виновный поплатится своей жизнью», — говаривал афганский президент. По словам Горелова, до декабря 79-го офицеры передвигались по Афганистану без охраны, безоружными и всюду встречали радушный прием.

М. Дауд, утверждает Лев Николаевич, чрезвычайно высоко ценил советскую военную помощь, возможности нашего оружия, выучку наших офицеров. «От ракет ПВО до шомполов — все в вооруженных силах Афганистана было советским. Сотни людей, занимавших командные должности, прошли обучение в военных училищах и академиях СССР».

— 27 апреля, — рассказывает Л. Н. Горелов, — я с утра уехал из своего штаба, размещавшегося в жилом микрорайоне, в посольство. Посла не было, он отправился на аэродром провожать какую-то делегацию. В полдень из центра города поступило сообщение: стреляет танк. Но что это за танк, и в кого он стреляет — никто сказать не мог. Потом посол появился. С трудом, говорит, проехал по городу, что-то непонятное происходит: танки какие-то, стрельба… Я по телефону разыскал советника при 4-й танковой бригаде. Он мне докладывает: «Товарищ генерал, танковый батальон во главе со старшим капитаном Ватанджаром вышел на Кабул, блокировал президентский дворец, министерство обороны, захвачен также аэродром». Затем наш советник из 15-й танковой бригады звонит: оттуда тоже танки пошли.

Постепенно информация тоненькими ручейками стала стекаться в посольство. Выяснили, что восстание поднято руководителями НДПА, которые в настоящий момент находятся на аэродроме, что командует военными действиями полковник ВВС Кадыр, что первые прямые атаки на дворец отбиты гвардией Дауда.

Как стало известно впоследствии, сначала восставшие нанесли удар по министерству обороны. А ведь там, на своих обычных рабочих местах, находились тогда тридцать наших советников. Министр обороны генерал-полковник Хайдар собрал их всех: «Господа, обстановка у нас сложная. Вот вам автобус — он отвезет всех домой». Советники благополучно уехали. В 14.00 здание министерства было захвачено. Сам Хайдар отбыл в расположение 8-й дивизии, которая дислоцировалась в местечке Пагман вблизи Кабула.

Начиная с 15 часов 20 минут 27 апреля, дворец Дауда подвергался почти непрерывным бомбардировкам. В бомбоштурмовых ударах были задействованы самолеты афганских ВВС «СУ-76» и «МиГ-21», вылетавшие с авиабазы Баграм. Однако в тот день все попытки овладеть дворцом или вынудить его защитников сдаться закончились неудачей.

Министр обороны в 8-й дивизии собирает офицерский состав и ставит задачу: следовать на Кабул, разгромить мятежные части, спасти правительство. Не дожидаясь, пока дивизия развернется в походно-боевые порядки, генерал Хайдар отправляется дальше — поднимать другую часть. А с 8-й дивизией в его отсутствие произошло следующее: колонна вышла, но вдруг следовавший в авангарде танк командира батальона развернулся в обратную сторону и дал предупредительный выстрел… по своим. И вся дивизия охотно сдалась танкистам, которыми, как выяснилось, командовали члены НДПА.

Хайдар, прибыв поздно вечером в расположенный в предместьях Кабула поселок Ришхор, поднял по тревоге 7-ю дивизию. На следующий день (28 апреля) спозаранку, едва первые подразделения тронулись с места, как на них с неба обрушился шквал огня. В бомбо-штурмовых ударах, которые продолжались более четырех часов, одновременно участвовало до 20 самолетов. Министр был убит, солдаты разбежались кто куда.

Одновременно авиация Кадыра подвергла бомбардировке штаб центрального армейского корпуса.

Сухопутные части восставших рано утром 28 апреля ворвались во дворец. М. Дауд, члены его семьи, часть приближенных по одной версии были убиты в ходе штурма, а по другой — расстреляны сразу после пленения.

По телефону я связался с нашими советниками в других городах Афганистана: из Кандагара, Гардеза, Герата мне сообщили, что командиры расположенных там корпусов и дивизий сняты и арестованы. По-моему, дня через три их всех свезли в Кабул и с миром отпустили по домам.

На этом, можно считать, переворот закончился. Да, я называю случившееся в Кабуле военным переворотом, который нам, советским, кроме головной боли ничего не принес, не дал никаких выгод.

Впрочем, серьезные исследователи на Западе также скептически относятся к версии о «руке Москвы». Марк Урбан, военный корреспондент английской газеты «Индепендент», пишет, что Советский Союз знал очень немногое о готовящемся перевороте. «В отличие от других братских партий, — замечает М. Урбан, — НДПА никогда не получала приглашений направить официальную делегацию на съезд КПСС в Москву. Вне сомнения, это делалось для поддержания хороших отношений с режимами Захир-шаха и Мухаммада Дауда»[1].

Теперь самое время призвать в свидетели человека, который знает очень много.

…25-летний лейтенант ВВС Сеид Мухаммад Гулябзой встретил утро 27 апреля в боевой машине пехоты. Он и экипаж этого «броневика», выполняя указание штаба восставших, выдвигались на указанную им позицию. Однако боевые действия редко обходятся без недоразумений. Один из пилотов штурмовика, участвовавшего в ударных действиях на стороне НДПА, по ошибке принял машину Гулябзоя за вражескую и обстрелял ее ракетами. Четыре спутника лейтенанта были убиты, а его самого с тяжелыми ранениями доставили в военный госпиталь. Советский хирург сделал операцию, после чего Гулябзой еще два месяца пролежал на больничной койке.

Поправившись, вчерашний летчик транспортной авиации вначале стал адъютантом H. М. Тараки, а затем был назначен министром связи Демократической Республики Афганистан.

Мы встретились в Москве 1-го марта 1990 года. Гулябзой принял одного из нас в своем рабочем кабинете посла Афганистана в СССР.

— Вся моя жизнь — сплошные перевороты и революции, — сказал он о себе, и в этой шутке была большая доля правды. Даже гораздо большая, чем показалось вначале. Когда ему было 20 лет, он участвовал в свержении короля М. Захир-шаха (входил в группу по захвату генералов). Спустя пять лет оказался среди тех, кто привел к власти H. М. Тараки. В 1979 году принимал активное участие в попытках устранения X. Амина.

С началом второго этапа революции Гулябзой назначается министром внутренних дел. В 1988 году направлен послом в СССР — знающие люди связывают это назначение с обострившейся конфронтацией между Гулябзоем и Наджибуллой. К тому времени молодой министр, став одним из признанных лидеров халькистского крыла в партии, с откровенной враждебностью воспринимал некоторые политические шаги нового афганского руководителя.

Но подлинный смысл слов Гулябзоя о «сплошных переворотах» стал ясен спустя пять дней после нашей встречи, когда из Кабула поступило известие о попытке военного путча, предпринятой 6 марта 1990 года министром обороны и тоже халькистом — Шах Навазом Танаем. Интересно, что заговорщики марта 1990 года в точности использовали сценарий апреля 1978 года: с авиабазы Баграм вылетели самолеты, чтобы бомбить президентский дворец (тот самый многострадальный Арк), а из расположения сухопутных частей к центру города! направились танковые колонны. Правда, на этом сходство заканчивается, ибо президентская гвардия и верные Наджибулле войска очень быстро разгромили мятежников, а сам Танай бежал на самолете АН-12 в Пакистан.

«Причем же здесь афганский посол в Москве?» — спросите вы. Оказывается, он не напрасно вспомнил тогда свое боевое прошлое. Скорее всего, разговаривая с нами, Гулябзой уже знал, что через пять дней в Кабуле будет предпринята попытка свергнуть Наджибуллу.

9-го марта в афганской столице объявят, что он снят с должности посла, выведен из состава ЦК и привлекается к суду.

Но все это будет позже. А пока мы пьем чай в старом доме в центре Москвы и мирно беседуем.

— Итак, вы хотите, чтобы я рассказал о некоторых малоизвестных эпизодах первого этапа Апрельской революции? — переспрашивает Гулябзой. — Ладно, расскажу вам кое-что.

Еще за год до апрельских событий наш ЦК решил: если лидеры НДПА будут арестованы, немедленно поднимать восстание. 26 апреля 1978 года все члены партии в вооруженных силах были предупреждены: быть в полной готовности к выступлению против Дауда. Мне об этом стало известно в тот день спозаранку: известие принес сын X. Амина 17-летний Абдурахман. Он сообщил, что руководители партии арестованы и решено, чтобы упредить расправу над ними, свергнуть режим Дауда.

В армии к тому времени насчитывалось уже много членов партии, и, сами понимаете, кому, как не им, было браться за оружие. План восстания детально расписывал, какому подразделению, где и когда надлежит быть.

К 11 часам дня сосредоточение войск на подступах к самым важным объектам было закончено. Во дворце в это время Дауд собрал кабинет, чтобы проинформировать министров о состоявшихся накануне арестах руководителей НДПА.

Танк под командованием Фате из 4-й танковой бригады, прибыв на площадь Пуштунистана в центре Кабула, произвел первый выстрел по казармам гвардии. Этот выстрел и можно считать началом вооруженного восстания.

Танк Маздурьяра вначале обстрелял дом, где жили М. Дауд и его брат Наим — министр иностранных дел, а затем двинулся к расположению гвардии. По этому танку, насколько я знаю, стреляли из гранатомета.

Всего, если не ошибаюсь, на нашей стороне в боевых действиях участвовало около 60 танков.

Министр торговли Джеларар (уникальный человек, он был министром лет двадцать — при всех режимах) рассказывал мне, что Дауд, заслышав стрельбу, предложил участникам заседания — тем, кто пожелает, — покинуть дворец Арк. Часть министров сделала это, другие, в том числе Джеларар, укрылись от пуль и снарядов в более безопасном помещении дворца. Дауд, члены его семьи, Наим, министр внутренних дел, министр финансов и еще несколько человек остались там же.

В самой гвардии, которая охраняла президента, тоже было немало членов партии, они не стреляли в атакующих, вот почему восстание обошлось без многих жертв. На Западе утверждали, что число погибших исчислялось сотнями, но это ложь. Человек 40–50 сложили тогда головы с обеих сторон, не больше.

Командовал гвардией Сахиб Джан — хороший друг многих наших офицеров, близких к высшему руководству партии. Знаю, что и ему когда-то предлагали вступить в партию, он разделял многие наши взгляды, был близок нам. Но в дни революции Сахиб Джан, верный кодексу чести пуштунов, до конца дрался с оружием в руках, защищая правительство. Он был захвачен в плен и впоследствии казнен. Жалко этого человека.

К часу ночи 28 апреля сопротивление гвардии практически было сломлено. В комнату, где был Дауд и его приближенные, вошли восставшие и предложили им сдаться. «Я коммунистам не сдаюсь», — ответил он и выстрелом из пистолета ранил в руку капитана Имамуддина (он сейчас генерал-лейтенант). Тогда ворвавшиеся во дворец вскинули автоматы и огнем покосили всех. Всех до одного…

Очередная смена власти в Кабуле мало напоминала предыдущий бескровный переворот М. Дауда. Теперь кровь пролилась и не только во время штурма президентского дворца. Впоследствии были казнены некоторые бывшие министры и государственные деятели (более сорока человек), многих бросили в тюрьму.

Сегодня трудно объяснить эту жестокость по отношению к согражданам, которые по существу еще даже не успели определить своего отношения к происшедшему.

Советский Союз признал новую власть 30 апреля 1978 года. В тот же день Революционный совет провозглашает декрет № 1, которым Нур Мухаммад Тараки объявляется председателем Ревсовета и премьер-министром. Провозглашено создание Демократической Республики Афганистан (ДРА).

Кто же он, человек, оказавшийся во главе государства, правительства и партии?

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Нур Мухаммад Тараки. Выходец из пуштунского племени тараки. «У него душа крестьянина», — говорили люди, близко знавшие этого человека, имея в виду его мягкий покладистый характер. В 1952 году был направлен в Вашингтон на должность пресс-атташе афганского посольства, однако год спустя за критику, высказанную в адрес премьер-министра, был отозван домой и уволен с государственной службы. Известный писатель. Автор теории «хальковской», то есть «народной» революции. В 1966 году, после раскола партии, возглавил в НДПА фракцию «хальк». В 1977 году, с объединением партии, Тараки избирается ее генеральным секретарем.

Лица, близко наблюдавшие Тараки после революции, отмечают, что приобщение к верховной власти отрицательно сказалось на его натуре. Вольготно расположившись во дворце Арк, еще недавно служившем резиденцией короля, а затем М. Дауда, новый правитель очень быстро почувствовал всю сладость тех благ, которыми его окружили. Стал охотно воспринимать откровенную лесть, неумеренные восхваления. Приближенные, и в особенности X. Амин, сразу заметили эту слабость первого лица и принялись изо всех сил ее эксплуатировать.

Дело известное: короля создает его свита. Окружение Тараки из кожи вон лезло, чтобы угодить новому хозяину дворца Арк. Чего только не выдумывали ради этого! Появились деньги с изображением Тараки. На газетных фотографиях его умудрялись печатать крупнее всех остальных, кто стоял рядом. Какие-то, по-видимому, особенно изобретательные холуи во время собраний и митингов организовывали специальных людей, которые должны были следить за тем, чтобы все присутствующие горячо аплодировали вождю. В домах, где он родился и жил, устроили музеи. На собраниях и торжественных заседаниях вывешивалось не менее пяти его портретов.

А он принимал все за чистую монету. Сановной стала походка. Утрачивалась способность реально оценивать ситуацию, людей. Он все меньше вникал в государственные дела, доверив их Амину, блистательно исполнявшему роль «первого ученика».

Оказавшись в плену «комплекса вождя», Тараки и вправду поверил в то, что поголовно все его обожают, считают «отцом народов». Впоследствии именно это сыграет с ним злую шутку.

Учитель и «ученик»

Здесь нам предстоит проанализировать отношения двух главных действующих лиц того периода, который, согласно теперешней официальной терминологии, зовется первым этапом Апрельской революции. Нур Мухаммад Тараки и Хафизулла Амин. Учитель и «ученик». Первый, возглавляя партию и государство, правил в Афганистане с 30 апреля 1978 по 16 сентября 1979 года. Второй сменил его у руля на сто последующих дней — до той поры, пока граната, брошенная кем-то из штурмовавших дворец, не оборвала его жизнь.

Почему важно проследить за тем, как развивались их отношения? Потому что в ответе на этот вопрос содержится ключ к разгадке многих последующих событий.

В наших попытках разгадать тайну Тараки и Амина мы пошли испытанным путем широкого опроса людей, работавших с ними, близко знавших их. Мы сознаем, что мнения этих людей субъективны, в чем-то противоречивы, но беря их в совокупности, сопоставляя и оценивая, можно, на наш взгляд, получить достаточно полную, объективную картину.

Назовем их:

Бывший генеральный секретарь ЦК НДПА и председатель Ревсовета ДРА Б. Кармаль.

Вдова Тараки.

Ветераны НДПА, ближайшие сподвижники Тараки и Амина, бывшие члены правительственного кабинета А. К- Мисак, Ш. Вали, Ш. Джаузджани.

Бывший кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС (1961–1986 гг.) Б. Н. Пономарев.

Посол СССР в Афганистане (1972–1979 гг.) А. М. Пузанов.

Посол СССР в Афганистане (1979–1986 гг.) Ф. А. Табеев.

Бывший посол Афганистана в СССР (1987–1990 гг.), а до этого министр в кабинетах при Тараки, Кармале, Наджибулле — С. М. Гулябзой.

Начальник Центрального военного госпиталя в Кабуле генерал В. Хабиби.

Бывший главный военный советник в ДРА, генерал-лейтенант Л. Н. Горелов.

Бывший помощник четырех Генеральных секретарей ЦК КПСС А. М. Александров-Агентов.

…А также множество других людей — дипломатов, чекистов, ученых, наших и афганских граждан, чьи фамилии по тем или иным причинам мы не смогли назвать здесь, но кто облегчил нам поиски истины.

1984 год. Период между застоем и перестройкой. Кремль. Один из заместителей Председателя Президиума Верховного Совета СССР вручает группе товарищей высокие государственные награды. Среди награжденных — весьма пожилой, грузный человек, все манеры которого выдают в нем крупного руководителя. Отмечен орденом в связи с юбилеем. Сейчас пенсионер, но еще недавно возглавлял очень горячий участок нашей дипломатии: в ранге Чрезвычайного и Полномочного Посла представлял Советский Союз в Кабуле.

Александру Михайловичу Пузанову, казалось, на роду написано было многого достичь. К сорока годам он уже занимал ряд видных должностей в Куйбышевской области, стал первым секретарем обкома, а на XIX съезде ВКП(б) был избран в состав ЦК. Затем выдвигается Председателем Совмина РСФСР. Однако когда эра Сталина закатилась, пришедший ему на смену Хрущев заподозрил в молодом российском премьере «человека Маленкова» и отправил его в послы.

Двадцать три года продолжалась дипломатическая служба: КНДР, Югославия, Болгария, Афганистан. Пузанов, по его собственному признанию, все эти годы пользовался большим авторитетом в высших эшелонах власти. Вплоть до XXIV съезда избирался в состав ЦК. «Особенно теплые отношения у меня сложились с Л. И. Брежневым, — рассказывает он. — Бывало, принимает меня Леонид Ильич. В рамках отведенного времени все ему доложив, я встаю, чтобы уйти, а он не пускает: посиди еще, поговорим».

Может быть, генсек ценил в нем настоящего породистого чиновника сталинской школы? Может быть… Впрочем, похоже, Александра Михайловича стоило ценить за многие качества — это действительно был верный, преданный аппаратчик, твердо проводивший линию партии на всех доверяемых ему постах.

Его квартира в знаменитом доме на набережной сегодня представляет собой смесь былой казенной роскоши (хрусталь, ковры, громоздкие серванты) и некоторого нынешнего запустения. 83-летний хозяин сам встречает нас у дверей, помогает раздеться, усаживает за длинный обеденный стол в гостиной. У нас приготовлены вопросы, первый из которых сформулирован длинно и мудрено, но суть его в нескольких словах такова: семь лет вы были послом в Кабуле, являлись свидетелем и в некотором смысле участником тех событий, которые затем оказали огромное влияние на ход мировой истории… Однако хозяин квартиры сам, сразу, без наводящих вопросов начинает рассказывать. И говорит именно о том, что мы хотели бы от него услышать.

— Амин… Это, я вам скажу, умный был человек. Энергичный и исключительно работоспособный. Когда ему поручили заниматься военными вопросами, он попросил нашего советника генерала Горелова полтора-два часа ежедневно читать ему курс лекций по организации вооруженных сил, тактике и стратегии, действиям различных родов войск. Во все вникал. Бывало, вечером прихожу к нему в министерство — у него в приемной генералы томятся: «Товарищ Амин велел нам подождать, сейчас с советником занимается». А когда он стал премьер-министром, то ко мне обратился: «Дайте умного наставника по экономике».

Я Амина знал и как военного, и как государственного, и как политического деятеля. С мая 1978 года до ноября 1979-го практически дня не проходило, чтобы мы не виделись.

— А при прежнем режиме, при Дауде, вы были знакомы?

— Нет, нет! — категорически отвергает Александр Михайлович. — До этого нам встречаться не приходилось. Ну, разве на каком-нибудь приеме издалека видели друг друга. Нет, это было исключено, — собеседник зорко следит за тем, чтобы мы записали его слова.

— Так вот, про Амина. Вышел он из среднего сословия. Знал английский язык. Русским не владел. Занимался в партии военными вопросами, еще до революции хорошо изучил армейские кадры.

Тараки считал его самым способным и преданным учеником, был влюблен в него — это истинная правда. И доверял ему полностью, доверял, может быть, даже больше, чем самому себе. Мне рассказывали такой случай. Во время какого-то заседания на высшем уровне вдруг поступает сообщение о том, что в центре города совершено террористическое нападение на патруль царандоя — местной милиции. Тараки растерялся. А Амин мгновенно проявил инициативу: «Давайте прервем наше заседание, поручите мне разобраться в ситуации и принять меры».

Да, у него были качества, заслуживающие уважения. Но при всем при этом Амин — жестокий палач. Палач! Сам он никого не убивал и не пытал, но сколько же душ было загублено по его приказам, с его ведома! Людей расстреливали и хоронили неподалеку от тюрьмы Пули-Чархи, в районе дислокации танковой бригады. Вы спрашиваете, что это были за люди? Самые разные. Лидеры и активисты других политических партий. Религиозные деятели. Купцы. Представители интеллигенции. Иногда достаточно было элементарного доноса, чтобы человека тут же отправляли на тот свет.

Однажды тине доложили, что минувшей ночью арестована большая группа преподавателей Кабульского политехнического института, в их числе трое, женатых на советских гражданках. Я — к Амину: «Какие основания для ареста? Нельзя ли избежать возможного произвола?» Через некоторое время он перезванивает: «К сожалению, они уже расстреляны». В другой раз приходит ко мне торгпред и докладывает: «Ночью арестованы известные купцы». Иду к Амину: «Купцов взяли?» — «Да, товарищ посол». — «Надо их освободить». — «Вы понимаете, товарищ Пузанов, ошибки, конечно, возможны, но ведь нас окружают враги и потому надо быть очень бдительным».

Волны репрессий против парчамистов захлестнули страну уже летом 1978 года. В августе газеты публиковали «признания» арестованного министра планирования С.-А. Кештманда, из которых следовало, что этот старый член партии будто бы участвовал в заговоре с целью свержения существующей власти. Впрочем, людям проницательным из ответов бывшего министра становилось ясно, каким путем «выбиты» эти показания и какова их истинная цена.

Судя по нашим разговорам с советскими дипломатами, работавшими тогда в Кабуле, мало кто из них верил в сказку о заговоре, распространяемую официальной пропагандой. Воспринимали происходящее как жестокую борьбу за власть, драку за жирный пирог, в которой схлестнулись две непримиримые силы. Все видели, как таинственно и бесследно исчезают люди: чиновники из госаппарата, торговцы, офицеры, священнослужители, студенты. В кабульских учреждениях, если речь заходила о репрессированном, употребляли выражение из уголовного жаргона: «Ему купили билет». «Обилетили» таким вот образом тысячи людей, и. не обязательно только членов партии, принадлежавших к другому «крылу». К стенке ставили по малейшему подозрению в нелояльности, по элементарному доносу… Беззаконие всегда плодит новое беззаконие. Охранка, случалось, просто хватала на улице любого прилично одетого человека и требовала за его освобождение выкуп. За отказ убивали.

Дважды, в 1978 и в 1979 годах, Афганистан неофициально навещал секретарь ЦК КПСС Б. Н. Пономарев. Он не скрывал своей озабоченности по поводу раскола в партии и репрессий, беседовал об этом с руководителями НДПА, призывал их к единству, к более разумной политике. Но все было тщетно. Афганские руководители по своему обыкновению ссылались на сложную обстановку в стране, на заговоры, которые будто бы повсюду плетут против них, давали туманные обещания «исправить», «учесть» и т. д.

— Так ли это? — спросили мы у самого Бориса Николаевича Пономарева, придя в его кабинет на 5-м этаже здания ЦК КПСС.

…Когда-то попасть на прием к этому человеку было ох как непросто. Кандидат в члены Политбюро. Четверть века на посту секретаря ЦК. Заведующий международным отделом. Академик. Председатель Комиссии по иностранным делам Верховного Совета СССР, Герой Социалистического Труда… Это только часть его должностей и званий. Говорят, власть Б. Н. Пономарева распространялась очень далеко.

Теперь — 85-летний пенсионер. Правда, дома не сидится: на работу в ЦК по полувековой привычке ходит ежедневно. Отвели ему кабинетик на пятом этаже, сидит там, пишет. «Мемуары?» — «Есть грех, балуюсь воспоминаниями».

Да, ему есть что вспомнить. Работал рядом со всеми первыми руководителями страны — Сталиным, Хрущевым, Брежневым, Андроповым, Черненко, Горбачевым. Правда, при упоминании имени Сталина протестующе машет руками: «Я его не переваривал».

— Да, — подтвердил Пономарев, — я действительно дважды по заданию ЦК выезжал в Афганистан — для примирения враждующих группировок внутри НДПА. Нас тревожила эта конфронтация. Было ясно, что ни к чему хорошему она не приведет.

Мы знали, Тараки находится под сильным влиянием Амина, которого наши чекисты подозревали в связях с американской разведкой. Он учился в США — может быть, этот факт их настораживал, не знаю. И вот Амин стал руками Тараки расправляться с парчамистами и вообще со всеми неугодными ему людьми. Возможно, у него и были основания кого-то наказать, но не так же круто… Сама революция из-за этого представала в каком-то неприглядном свете. Наше руководство решило, что так нельзя. Прибыв в Кабул, я откровенно говорил с Тараки. Он соглашался с тем, что мои упреки справедливы, благодарил за советы. Но все там продолжалось по-прежнему.

Второй визит, состоявшийся летом 1979 года, также был связан с разногласиями в НДПА. Тут мне памятен разговор с Тараки по поводу его предстоящей поездки на Кубу. Я говорил о том, что сейчас не время покидать Кабул, что обстановка требует его ежедневного присутствия в стране. А он мне: «Но ведь сам Фидель Кастро приглашает». Я — опять его уговаривать. Он покивал головой — так, будто согласился с моими доводами. А вернувшись в Москву, я узнал, что Тараки все же едет на Кубу.

— Скажите, Борис Николаевич, можно ли считать, что наше высшее руководство внимательно относилось к поступающей из Афганистана информации и адекватно на нее реагировало?

— Нет. Руководство занималось этой проблемой поверхностно. Брежнев вообще мало интересовался Афганистаном. Пережив к тому времени два инфаркта, он был очень слаб. Устинов стал уделять внимание этому региону только тогда, когда решился вопрос о вводе войск.

52-летний хазареец Абдул Карим Мисак (помните — один из основателей партии?) в августе 89-го был назначен мэром Кабула. До этого почти десять лет не имел никакой работы. «Вообще никакой?» — не веря, уточнили мы. Ни один мускул не дрогнул на его усталом лице: «Иногда я писал кое-что для себя, без всякой надежды когда-нибудь опубликовать». — «Вы что же, все десять лет просидели в своей квартире?» — «Но это было лучше, чем сидеть в тюрьме Пули-Чархи».

Столь затянувшийся домашний арест связан с халькистским прошлым Мисака. На первом съезде НДПА он стал кандидатом в члены ЦК, потом его избрали в Политбюро, в «эпоху Амина» — министр финансов, лицо, приближенное к трону.

С приходом советских войск две недели отсидел в тюрьме. Утверждает, что всегда в открытую выступал против нашего военного присутствия в Афганистане. Если это так, то Мисаку, можно сказать, повезло, иба некоторые другие видные халькисты все еще (а наш разговор происходил в конце 1989 года) прозябали в тюрьме. Это, например, министры высшего образования, энергетики, сельского хозяйства, начальник Главпура… А наш собеседник стал не только мэром, но и членом ЦК, то есть прямо из-под домашнего ареста угодил в высшую руководящую элиту страны. «Хотя все десять лет я не знал: считаюсь ли членом партии? Никто не мог ответить на этот вопрос».

Впрочем, руководить муниципалитетом Кабула — не столько почетно, сколько хлопотно. Когда мы впервые пришли к Мисаку, в очередь на прием к нему стояли две сотни человек. «И так каждый день?» «Бывает и до тысячи, — вздохнул человек с усталым лицом. — Первое время я еще выслушивал всех, старался каждому помочь. Какие-то истории записывал в надежде сделать их сюжетом своих будущих рассказов. Но теперь чувствую, что невмоготу. Наверное, скоро снова вернусь за писательский стол».

Мы говорили с кабульским мэром несколько часов кряду.

— Вы спрашиваете об Амине? Тогда записывайте. Первое: Амин никогда не был агентом ЦРУ. Он был коммунистом. Но он был таким коммунистом, как Сталин, он очень любил Сталина и даже старался кое в чем ему подражать. Он также был пуштунским националистом. Всячески раздувал собственный культ, причем жаждал известности не только в Афганистане, но и во всем мире — эти его амбиции в буквальном смысле не знали границ. Не могу отказать ему в таланте крупного организатора, правда, оговорюсь, что прогресса во всем он стремился добиться очень быстро, сиюминутно, прямо вот сейчас.

Иногда Амин с восторгом начинал рассказывать о Фиделе Кастро, было заметно, что он завидует его огромной популярности, авторитету, его героическому прошлому. Будучи министром иностранных дел, он дважды побывал на Кубе и там, судя по его словам, Кастро очень гостеприимно принимал Амина, даже позволил ему присутствовать на заседаниях Политбюро, о чем Амин рассказывал с особым воодушевлением.

Я видел фотографию в резиденции: Амин вместе с Кастро — этой фотографией наш генсек очень дорожил.

Был тщеславен, имел склонность к театральным эффектам. Снимался в художественном фильме, играя в нем роль героя подполья, вождя Апрельской революции, то есть самого себя. Причем делал это с увлечением: придумывал разные сцены, заставляя переделывать сценарий — часто в ущерб исторической правде, но зато с пользой для самого себя. Он хотел появиться на экране в образе храброго, благородного и мудрого революционера, который постоянно печется о благе народном и при этом страшно рискует жизнью.

После апрельского переворота, освободившись из тюрьмы, он захотел въехать в центр города на танке. Танк встал на площади, Амин поднялся на башню и высоко поднял правую руку, на которой болтались наручники. Толпа от нахлынувших чувств взревела. Уже один только этот жест сразу сделал Амина чрезвычайно популярным. Похожий эпизод он требовал включить и в фильм.

И вот еще что запишите ради объективности. Я никогда не слышал от него ни одного плохого слова в адрес СССР. Если кто-то в присутствии Амина позволял себе даже вскользь упомянуть об отдельных недостатках Советского Союза, он тут же прерывал: «Никогда больше не говорите так». Хотя в повседневной жизни он все больше предпочитал американский стиль: сказывались годы учебы в университетах США.

Да, именно этот американский период в биографии Хафизуллы Амина впоследствии стал основанием для обвинения его в принадлежности к ЦРУ. Конечно, американская разведка активно вербовала свою агентуру среди афганских студентов, обучающихся в США, причем особое внимание уделяла как раз тем, кто, по мнению экспертов из Лэнгли, в будущем смог бы занять видные посты в афганских эшелонах власти. Учитывали происхождение, ум, амбиции, племенные связи, партийную принадлежность. И надо сказать, преуспели в этом: еще задолго до апрельского переворота Кабул сотрясали скандалы, связанные с разоблачением ряда видных деятелей режима, в студенческие годы завербованных ЦРУ и с тех пор подкармливаемых этим ведомством. Но никаких доказательств того, что и Амин входил в их число, никто и никогда предъявить не мог. Это пытался сделать, став «первым лицом», Б. Кармаль, но ему мало кто верил.

Рассказывает первый заместитель председателя Верховного суда Республики Афганистан Шараи Джаузджани:

— Когда Кармаль объявил Амина агентом ЦРУ, я решил, что новый руководитель страны имеет серьезные доказательства принадлежности своего предшественника к американской разведке. Однако на вопрос журналистов, какими фактами или документами он располагает, Кармаль сказал: «Мы нашли у него номер телефона американского резидента». А речь, как понимаю, шла об элементарной визитной карточке одного из сотрудников посольства США в Кабуле. Выходит, все мы были агентами, ведь такие карточки можно было найти почти у каждого…

…Чтобы окончательно расстаться со шпионским мотивом в нашем повествовании, скажем, что однажды у нас представился случай спросить самого Б. Кармаля: «Зачем вы объявили Амина агентом ЦРУ?» Бывший афганский руководитель горько усмехнулся: «Вы лучше задайте этот вопрос тем сотрудникам ваших спецслужб, которые тогда работали в Кабуле».

Ш. Джаузджани вел заседания первого съезда партии в январе 1965 года. По национальности узбек. Окончил богословский факультет Кабульского университета, где изучал ислам и право, затем, спустя десять лет, примкнул к одному из кружков, тяготевших к марксизму. При Тараки был генеральным прокурором республики, председателем Верховного суда, при Амине стал членом Политбюро, что впоследствии обошлось ему годами тюрьмы.

— Ваша перестройка освободила меня, — говорит Джаузджани, которого президент Наджибулла, следуя своим курсом на сплочение всех патриотических сил, в середине 1989 года опять ввел в состав ЦК и назначил первым заместителем председателя Верховного суда.

— Какие ошибки совершены ö нашей партии за 25 лет? — переспрашивает ветеран НДПА. — Самое страшное из всего, что произошло, это раскол в партии, который в свою очередь породил множество других бед. А что лежало в оснюве раскола? Ответить на этот вопрос двумя словами — тем более вам, чужестранцам, плохо знающим особенности Афганистана, — нет, это невозможно. Скажу лишь, что среди основных причин раскола были разногласия и социального, и национального характера. Многое крылось в субъективном факторе, то есть в личных взаимоотношениях руководителей партии. И Тараки, и Кармаль, оба претендовали на главенствующую роль, и каждый твердил, что у него на это больше прав. К примеру, Тараки обвинял Кармаля в знатном происхождении, а тот бросал ему упреки в пуштунском национализме. Вот так — слово за слово — и доходило до открытой вражды.

Ошибки… После захвата власти в апреле 1978 года мы не выполнили одну из самых главных задач нашей программы: не смогли сплотить вокруг партии широкие народные массы. Взяли власть и посчитали дело сделанным.

— Вы интересуетесь Хафизуллой Амином? — продолжает Джаузджани. — Что же, вы пришли по верному адресу. Я хорошо знал его. Это была неоднозначная личность. Его портрет не напишешь только одной краской. Он являлся человеком, безусловно, мужественным, полным энергии, весьма общительным, и все это способствовало его популярности. Там, где находился Амин, обязательно что-нибудь происходило: он кипел жаждой действий и жаждой немедленного результата.

В политике занимал крайне левые позиции. Догматик. Всячески культивировал свой культ и был абсолютно нетерпим к инакомыслию, любое сопротивление искоренял беспощадно. Да, верно, любил Тараки и преклонялся перед ним, но как только учитель оказался препятствием в реализации аминовских планов, уничтожил его без промедления.

Я не думаю, что он лукавил, когда клялся в вечной дружбе с СССР. Выступая однажды перед какой-то вашей делегацией, Амин сказал: «Я более советский, чем вы». Вряд ли он хорошо представлял себе, что означает быть советским, но в определенном смысле действительно был рафинированным коммунистом сталинского толка. С, другой стороны, то и дело подчеркивая нерушимость афгано-советской дружбы, он, видимо, хотел добиться большего доверия к себе со стороны Кремля.

Почему-то ненавидел хазарейцев. Может быть, оттого, что они исповедовали шиитский ислам и симпатизировали Хомейни, от которого исходила ощутимая угроза для послеапрельского Афганистана.

Когда мы работали над созданием конституции, предлагал устроить Афганистан по советскому образцу, то есть организовать ряд республик — пуштунскую, таджикскую, белуджскую и т. д. Настаивал также на включении в основной закон тезиса о диктатуре пролетариата. От такой очевидной глупости его сумели отговорить три советника, специально приглашенных из СССР для помощи в разработке конституции.

Репрессии против парчамистов — тема отдельного разговора. Что за этим стояло? Патологическая жестокость диктатора? Страх? Жажда власти? Или здесь срабатывали неведомые нам чисто восточные факторы?

А. К. Мисак полагает, что всему виной «левачество» Амина, следование «сталинским курсом», предполагавшим безжалостное уничтожение самих корней любых оппозиций, не считаясь с жертвами. Истреблять «по Амину» надлежало всех, кто хоть в малейшей степени был недоволен новым режимом и провозглашенной им политикой.

В то же время Мисак предостерегал нас от огульных обвинений Амина з уничтожении товарищей по партии. «Да, — соглашался он, — члены ЦК Кештманд, Кадыр, Рафи и другие были в тюрьме, и суд даже приговорил некоторых из них к смерти. Но тут вмешался Амин и, жестоко раскритиковав судей, предотвратил расправу над товарищами. Он сказал так: «Когда наша власть укрепится, мы освободим их из тюрьмы и будем работать вместе».

Мисак попросил назвать хоть одного известного парчамиста, который стал бы жертвой Амина. Мы напомнили ему несколько фамилий — эти люди рассказывают о страшных пытках, которым их подвергали в аминовских застенках. Мисак только равнодушно пожал плечами.

Но в ходе нашей беседы с Джаузджани история о том, как Амин будто бы предотвратил казнь парчамистов, получила неожиданное продолжение.

— Через неделю после устранения Тараки Амин спросил меня: «А что люди говорят по поводу его смерти?» — «Ходят слухи, что Тараки убили высшие руководители в борьбе за власть». Он помрачнел: «Ну, и что мне делать?» — «Есть одно предложение. Если вы обещаете спокойно выслушать меня до конца, я скажу». «Попробуй», — милостиво согласился Амин.

«Решением суда министр Кештманд и генерал Кадыр — оба старые члены партии — приговорены к расстрелу, а полковник Рафи к 20 годам тюрьмы. Освободите этих людей — тогда вы сразу поправите свою репутацию». «Ты что же?! — вспыхнул Амин. — Защищаешь парчамистов?» «Но Кадыр — халькист и к тому же он — популярный герой революции. Кештманд вышел из низов, его тоже все уважают. А Рафи — ваш земляк из Пагмана, как же можно его убивать?» «Нет, — упорствовал Амин. — Если я освобожу этих заговорщиков, у парчамистов дух окрепнет, и тогда они против меня будут действовать еще активнее».

Только после долгих уговоров Амин согласился заменить смертную казнь на 15 лет тюрьмы.

…Другое важное дополнение сделал А. М. Пузанов:

— Во времена Тараки, но при деятельном участии Амина, были арестованы, брошены в тюрьму, подвергнуты жестоким пыткам многие видные деятели партии — члены Политбюро и ЦК. Я дал телеграмму в Москву с просьбой официально высказать озабоченность по этому поводу. Москва отреагировала соответствующим образом, о чем я и проинформировал Тараки. Но он отнесся к этому в высшей степени индифферентно: «Ревтрибунал решит, виноваты они или нет».

Мы-то уже хорошо знали, что невиноватых не бывает.

Когда Амин стал первым лицом, мои ребята мне докладывают: через неделю бывший министр планирования Кештманд будет с его ведома расстрелян. Этого нельзя было допустить. Опять я попросил аудиенции у Амина. Как положено, поговорили мы вначале о всяких пустяках, потом я ему говорю: «Это верно, что Кештманд будет расстрелян?» — «Верно». — «Но ведь вы в своих выступлениях, осудив злоупотребления, которые имели место при Тараки, пообещали впредь руководствоваться гуманными принципами». — «Да, обещал». — «Теперь вы руководитель партии и государства — так не пора ли эти обещания выполнять?» «Хорошо, — после некоторого раздумья сказал Амин, — я заменю казнь длительным тюремным заключением». «Я могу сообщить об этом советскому руководству?» — «Да, конечно».

Так, благодаря аминовскому «гуманизму», будущий афганский премьер-министр был приговорен «всего» к 15 годам тюрьмы.

Должен сказать, что Амина мы раскусили не сразу; около года прошло, пока не стало окончательно ясно: этот человек безудержно рвется к власти и не остановится на своем пути ни перед чем. Сначала Амин решил устранить Б. Кармаля, который являлся вторым человеком в партии и так же, как Тараки, стоял у истоков НДПА. Однажды — это было летом 1978 года — генсек мне говорит: «Товарищ Бабрак Кармаль попросил разрешить ему длительный выезд за границу — или послом, или на лечение». Но я-то понимал, о каком лечении идет речь. Кармаль видел, что парчамистов в составе руководящих органов партии и государства становится все меньше (а скоро их не станет совсем), что вокруг него все туже сжимается кольцо аминовских интриг. Может быть, ему уже тогда «порекомендовали» добром покинуть страну.

На следующий день я случайно встретил Б. Кармаля в аэропорту во время проводов какой-то делегации. Принялся упрекать его: «Ваш отъезд будет означать раскол в партии, одумайтесь…» Он согласился: «Да, кажется, я погорячился». Мы условились, что Кармаль как заместитель премьер-министра в самое ближайшее время пригласит меня к себе, и тогда мы более детально обсудим ситуацию. А еще сутки спустя он звонит: «Товарищ Пузанов, во встрече нет необходимости, потому что я остаюсь в Кабуле, будем работать вместе». И что же вы думаете? Проходит всего несколько дней, и в столице официально объявляют, что шесть видных деятелей партии отправляются на «ответственную работу послами в ряд стран». Разумеется, все шесть — парчамисты, и, конечно же, среди них — Бабрак Кармаль.

Добился-таки Амин своего.

К тому времени я уже знал, что он контролирует наши городские телефоны. Нужно было соблюдать особую осторожность. А тут вечером мне докладывают: «Звонит Бабрак Кармаль и просит о немедленной аудиенции». Я знал, что Кармаль и пять других его товарищей по несчастью в тот вечер участвовали в прощальной пирушке на вилле одного нашего корреспондента. Помощнику говорю: «Ответьте товарищу Кармалю, что посла на месте нет, будет только утром». Я понимал, что содержание нашего телефонного разговора — если он состоится — станет немедленно известно Амину. Потом по моей просьбе позвонили корреспонденту: «С водкой у вас нет проблем? Вот спокойно и отдыхайте с гостями».

Утром при встрече с Амином я сказал ему о вчерашнем звонке Кармаля. «Благодарю вас. Мне это уже известно», — ответил он.

В марте 1979 года после печальных событий на северо-западе ДРА, известных как «гератский мятеж», Тараки под давлением армейских офицеров — членов НДПА — решил ослабить роль Амина в военных делах, а в качестве компенсации ему поручили возглавить деятельность правительства. Спустя какое-то время нам стало известно, что Амин хочет заполучить себе еще и портфель военного министра, готовясь предпринять в этой связи определенные шаги против Тараки. Мы получили из центра разрешение активно противодействовать этим замыслам.

Надо сказать, Москва тогда стала внимательнее относиться к тому, что происходит в Афганистане. Весной 79-го у нас побывал первый зампред Совмина СССР Архипов, ведавший внешнеэкономическими связями, много было делегаций по различным линиям, рос советнический аппарат.

Еще до волнений на северо-западе я приехал домой для отдыха. Два дня пожил в подмосковном санатории «Сосны», а на третий звонит Громыко: «О событиях в Герате знаешь? Можешь прервать отпуск и вернуться?» — «Да». Затем Андропов позвонил: «Даю тебе в помощники нашего опытного работника». — «А фамилия его как?» — «Ты что же, всех моих чекистов знаешь?» — «Всех — нет, а хороших знаю». — «Иванов — его фамилия, Борис Семенович». А я и вправду знал генерал-лейтенанта Иванова и очень его уважал.

Прибыв в Кабул, звоню в резиденцию Тараки. Была пятница, у мусульман выходной день. «Нет его, — отвечают, — он за городом». «У меня дело срочное, могу и за город поехать, только скажите — куда?» Оказывается, Тараки вместе с неразлучным Амином отправился на окраину Кабула, в самый конец проспекта Дар-уль-аман, где на особой территории размещался комплекс великолепных зданий и среди них на холме трехэтажный замок — дворец, занятый под штаб центрального гарнизона. В те дни штаб переоборудовали под резиденцию для главы афганского государства: здесь шел ремонт. А в старом дворце Арк, где размещался король, затем Дауд, а теперь Тараки, было решено устроить музей.

Короче говоря, я застал их обоих за осмотром ремонтировавшихся апартаментов. Амин сразу смекнул: раз я приехал в пятницу да еще в такое место, значит дело важное, и отошел в сторонку. Говорю афганскому руководителю: «Товарищ Тараки, не мне вам объяснять, какая сложная сейчас обстановка. Активизируется внутренняя реакция. В игру вместе с Пакистаном и США вступили арабские государства. Наш опыт показывает, что в такой ситуации лучше всего в одних руках сосредоточить всю власть — государственную, партийную, военную. Вы правильно поступили, когда сделали так. А теперь хотите военные вопросы снова отдать Амину».

И смотрите, какое удивительное дело, он, кажется, совсем не обратил внимание на то, что я приехал во внеурочный час и бог знает куда, он пропустил мимо ушей смысл сказанного мною. Он ответил: «Да, указ Ревсовета о передаче товарищу Амину функций военного министра подготовлен, завтра мы его подпишем».

Разговор можно было считать законченным. Я получил еще одну возможность убедиться в том, какое неограниченное доверие питал генсек к своему «соратнику».

А. К. Мисак: Бабрак Кармаль Амина некоторое время не слишком волновал. Амин считал, что политическая карьера того завершена и как оппонент он уже не представляет прежней опасности. Тем не менее, позволив ему какой-то срок поработать в Чехословакии, Амин затем велел Кармалю возвратиться, якобы для назначения на другую должность. Может быть, он решил его упрятать в тюрьму, как поступал со многими видными парчамистами, а может, у него, были другие планы, допустим, захотел сделать Кармаля своим союзником…

Это было, по-моему, еще летом. Однако Кармаль, заподозрив худшее, не подчинился вызову, что очень рассердило обоих тогдашних руководителей ДРА, а затем даже отразилось на отношениях между Афганистаном и ЧССР. Приехала к нам тогда высокая делегация чехословацких товарищей под руководством секретаря ЦК КПЧ Васила Биляка. Тараки и Амин в ходе бесед и переговоров настаивали на выдаче им Кармаля. «Если вы не сделаете этого, то мы не сможем считать вас своими друзьями», — говорили они. Но Биляк в ответ только вежливо улыбался — видимо, так инструктировали его по этому поводу в Москве.

Б. Кармаль: Это не вся правда. Когда официальная часть встречи с Биляком завершилась и Тараки ушел, Амин сказал чехословацкому гостю: «Если нам удастся напасть на след Кармаля, мы привезем его в Афганистан и здесь расстреляем как агента ЦРУ».

Конечно, после такой угрозы чехословацкие товарищи еще лучше позаботились о мерах безопасности для меня и моей семьи. Вначале мы, покинув Прагу, месяца два жили в одном укромном месте, потом нас спрятали в другом.

Эти меры предосторожности не были излишними. До Праги дошли слухи, что Амин направил сюда террористов для расправы надо мной. Позже в афганском посольстве было найдено оружие, якобы доставленное сюда для той же цели.

Как убивали Тараки

В названии этого раздела мы, наверное, должны были бы поставить знак вопроса. Ибо, как поймет читатель из дальнейшего, в изложенных нами событиях и версиях не все до конца ясно. Впрочем, предоставим слово очевидцам.

А. М. Пузанов: В конце августа 1979 года Тараки отправился на Кубу для участия в совещании руководителей государств — участников Движения неприсоединения. Все мы отговаривали его от поездки. Обстановка в стране и в партии требовала каждодневного присутствия в Афганистане первого лица. Амин к тому времени уже обложил своего учителя красными флажками, ситуация для Тараки становилась угрожающей не по дням, а по часам. Ему ни в коем случае нельзя было покидать Кабул. Но Тараки был по-прежнему беспечен…

Далее события развивались так. Афганский руководитель попросил у нас самолет для поездки на Кубу, а на обратном пути захотел встретиться с Брежневым. Обе просьбы были удовлетворены: самолет ему направили, насчет встречи договорились. Ни вдруг за сутки до вылета из Кабула Тараки заявляет: «Я полечу на своем самолете». Незадолго до этого афганцы приобрели в США «Боинг» — его-то и имел в виду Тараки. Почему он так круто изменил свое решение? Тут что-то нечисто. Мало ли что может произойти… Я начал увещевать: «Нехорошо, товарищ Тараки. Наш самолет уже находится в. Ташкенте. Реакция советского руководства на ваш отказ воспользоваться им может быть негативной». Следующим утром Амин меня информирует: «Не требуется вашей помощи, у нас свой самолет есть». Ну, тут уж я жестко поговорил с ним: «Нет! Будет так, как запланировано первоначально».

Что стояло за этой возней, теперь уже никто не узнает. Возможно, ничего особенного, а может, Амин замышлял какую-то авантюру.

На обратном пути из Гаваны, во время встречи в Кремле, Брежнев в общих чертах нарисовал афганскому руководителю картину грозящей ему опасности. И что вы думаете! Вернувшись на родину, Тараки не принял никаких ответных мер. Никаких! Трудно теперь сказать, чем это было продиктовано. Либо Амин сумел убедить его, что опасения не имеют под собой почвы, либо он просто-напросто не придал значения нашим предупреждениям… Одним словом, все продолжалось как прежде. А между тем Тараки ничего не стоило цивилизованным путем «укоротить» Амина: скажем, снять с высоких постов — хотя бы за организованные им репрессии. Но нет…

Москва, зная обо всем этом, проявляла все большую озабоченность. В ДРА уже около месяца находился главком сухопутных войск генерал армии Павловский. Он с группой генералов и офицеров помогал афганцам разрабатывать военные операции против оппозиционных сил. В Москве была создана на очень высоком уровне рабочая группа по Афганистану: Громыко, Андропов, Устинов, Пономарев. Они систематически, а если того требовала обстановка, то ежедневно, собирались, изучали поступающую информацию, отдавали необходимые распоряжения министерствам и ведомствам.

Когда мы поняли, что Амина уже не остановить, дали об этом предельно-откровенную шифротелеграмму в Центр. Ночью по ВЧ мне звонит первый заместитель министра иностранных дел Корниенко и диктует текст ответа на нашу телеграмму: «Посетите немедленно товарища Тараки и передайте ему следующее. В Афганистане идет война. В этой тревожной обстановке Советский Союз проявляет серьезную озабоченность тем, что в партии и афганском руководстве нет единства, продолжаются междоусобные распри. Считаем своим долгом самым серьезным образом предупредить, что если вы не примете немедленных и чрезвычайных мер, то последствия могут быть самыми тяжелыми». Я не дословно передаю сказанное по телефону, но смысл был таков.

Уже заполночь поехали в Арк — вместе со мной были Павловский, Горелов, Иванов и переводчик Рюриков. Заявили Тараки: «Мы имеем поручение сообщить точку зрения советского руководства, но хотим, чтобы при разговоре присутствовал и товарищ Амин». — «Он здесь, во дворце, сейчас его позовут». Приходит Амин — в восточном халате и шлепанцах, словно мы его с постели подняли. Как он там оказался?..

Я довел до сведения афганских руководителей депешу из Москвы. «Да, в нашем руководстве существует немало разногласий, — ответил Тараки. — Но где их нет? Должите советским друзьям, что мы благодарим их за участие и твердо заверяем: все будет в порядке».

Амин в ходе этой встречи выглядел абсолютно невозмутимым, уверенным в себе, будто это не о его происках шла речь. Он тоже взял слово: «Я согласен со всем тем, что сказал здесь дорогой товарищ Тараки, хочу только добавить: если мне вдруг придется уйти на тот свет, я умру со словом «Тараки» на устах. Если же судьба распорядится так, что Тараки покинет этот мир раньше меня, то я свято буду выполнять все заветы вождя и учителя».

Хочу обратить ваше внимание на то, что до развязки оставались считанные часы.

Мы вернулись в посольство, посидели еще какое-то время вместе, сочинили ответ Москве. Всем было ясно: Тараки так и не поверил в реальность нависшей над ним угрозы.

Важная подробность. Когда мы глубокой ночью приехали в посольство, я обратил внимание на несколько запаркованных у нас лимузинов с афганскими номерами. Афганцы ночью в советском посольстве да еще, судя по всему, высокопоставленные особы! Спрашиваю у коменданта: в чем дело? Докладывает: четыре министра — Сарвари (служба безопасности), Маздурьяр (по делам границ), Ватанджар (МВД) и Гулябзой (министерство связи) — приехали к полковнику О. Был у нас один полковник, который впоследствии работал личным советником Кармаля.

С министрами этими такая история приключилась. Все они были халькистами, людьми, близкими к Тараки, но откровенно не симпатизировали Амину, видимо, ощущая, какая опасность исходит от него. Амин, в свою очередь, заподозрив, что эти люди могут оказаться на его пути к вершинам власти, стал настаивать на их смещении с важных постов. Тараки не соглашался, на этой почве между учителем и «учеником» возникло напряжение.

Ночью эти министры открыто приехали в посольство, видимо, искать у нас защиты. Но ведь это наверняка тут же станет известно Амину, а наши отношения уже и так накалены до предела. Я попросил полковника О. немедленно распрощаться с гостями.

С. М. Гулябзой: Скоро после Апрельской революции я заметил, что Амин становится беспринципным карьеристом. Окружает себя верными подхалимами, поднимает их, а других казнит без суда и следствия. Я понял, что против Амина надо создать прочную оппозицию.

Сначала привлек на свою сторону Маздурьяра и Сарвари. Затем попытался сделать своим союзником Ватанджара, однако сразу этого не получилось, он не захотел идти против Амина. Тогда пришлось применить особую, очень хитрую тактику. Дело в том, что Ватанджар обо всех своих разговорах подробно рассказывал Амину. И вот, сблизившись с Ватанджаром, я намеренно не стал ему говорить про Амина ничего плохого — только хорошее. Амин, зная мое истинное к нему отношение, расспрашивал Ватанджара: «Ну, что тебе Гулябзой сказал?» — «Ничего». Раз — «ничего», два — «ничего», а потом Амин заподозрил Ватанджара в неискренности и охладел к нему. Так он и перешел в наш лагерь.

Советские товарищи были против поездки Тараки на Кубу. Я тоже был против. Сам Тараки сомневался: ехать или нет? Но тут Амин пошел на хитрость. На собрании партактива, в присутствии 500 или 600 человек, он взял да и объявил: «Наш великий вождь едет на Кубу, чтобы участвовать в совещании руководителей стран — участниц Движения неприсоединения». Ну, тут, конечно, бурная овация, крики «ура!». Тараки мне говорит: «Как теперь не ехать, раз этот болтун уже на весь свет натрезвонил?» Я ему посоветовал прикинуться больным. Отказался. «Тогда отправляйтесь, но не на две недели, а дней на пять». Тараки согласился с этим, пообещал вернуться побыстрее, но слова своего не сдержал, пробыл в этой поездке ровно 14 дней, которые Амин использовал для подготовки к завершающему удару.

Во вторник 11 сентября 1979 года генеральный секретарь вернулся в Кабул. На аэродроме он внимательно осмотрел шеренгу встречающих, спросил: «Все здесь?» — «Все». Сразу после встречи началось крупное совещание. Тараки опять спросил: все ли руководители за время его отсутствия остались на своих постах? Амин подтвердил: да, все. И тут Тараки произнес роковую фразу: «Я обнаружил в партии раковую опухоль. Будем ее лечить». Думаю, что Амин правильно воспринял эту угрозу на свой счет и сделал выводы.

Вторник вождь провел в резиденции — отдыхал, а в среду к нему явился Амин, и они долго говорили с глазу на глаз. Только к ночи я и Сарвари смогли попасть к Тараки.

Мы предупредили, что Амин хочет уничтожить его и предложили свой план, как устранить самого Амина. Тараки, выслушав, грустно произнес: «Сынок, я всю жизнь оберегал Амина и всю жизнь меня за это били по рукам — вот посмотри на мои руки, они даже опухли от ударов. Может, вы и правы».

Получив таким образом одобрение своего замысла, в четверг мы должны были осуществить план. Предполагалось, чго все произойдет во время обеда — мы ежедневно обедали вместе у Тараки. Но, к сожалению, среди тех, кто был посвящен в детали заговора, оказался один предатель. Он предупредил Амина о грозящей ему опасности, и тот на обед не пришел. Когда ему позвонили по телефону, Амин соврал: «У меня дочь заболела».

Мы стали думать, что же нам предпринять теперь. «Плохо дело, — сказал я Тараки. — Но все равно мы обязаны осуществить свой план». «Я сам все исправлю», — ответил генсек. Он снял трубку и набрал номер Амина: «Что вы там не поделили? Вот здесь у меня Гулябзой и другие — приходи и поговорите по-мужски. Вам надо помириться». «Пока ты не уберешь Гулябзоя и Сарвари, я не приду, — ответил Амин. — Убери хотя бы этих двух. Гулябзоя сделай послом». Но Тараки стоял на своем: «Приходи — буду вас мирить».

В тот же день, позже, Амин сам позвонил Тараки и предупредит, что официально откажется признавать его главой партии и государства. Не в силах скрыть своего огорчения, Тараки, услышав эти слова, бросил трубку. У меня с собой был маленький пистолет — я отдал его генеральному секретарю. Он сначала положил пистолет в ящик стола, но затем, передумав, вернул: «Пусть лучше будет у тебя, сынок».

«Товарищ Тараки, — предложил тогда Ватанджар. — Дайте нам десять минут, и мы решим эту проблему. Есть план. Есть люди». «Нет, — решительно возразил Тараки. — Это не годится. Вы военные, а не политики, вам лишь бы пострелять». «Тогда потребуйте чрезвычайного заседания Ревсовета или Совмина, — предложил я. — Там мы устраним Амина». «И это тоже не выход». — «Еще вариант: объявите по радио и телевидению, что Амин отстраняется от всех постов в партии и государстве. Созовите наконец Политбюро и в ходе заседания изолируйте сторонников Амина».

Тараки только отрицательно качал головой. «Скажи, — обратился он ко мне. — А командующий гвардией — чей человек, твой или Амина?» «Кто ему первым отдаст приказ, того он и послушает». — Тогда ты проиграл, сынок. И запомните, друзья мои: ради своего спасения я не убью даже муху. Пусть мою судьбу решают партия и народ».

После этого все мы разъехались по своим министерствам.

Вечером, где-то около восьми часов, мне по телефону сообщили, что будто бы Амин объявил о раскрытии им заговора с нашим участием и о том, что мы, четверо, смещены им с министерских послов. Я тут же позвонил во дворец. «Не может быть!» — воскликнул, выслушав меня, Тараки. «Увы, это именно так».

Обстановка накалилась. Однако Тараки по-прежнему запрещал нам пойти на крайние меры. Мы отправились в посольство СССР, чтобы там посоветоваться с советскими товарищами. Посол Пузанов той же ночью встретился с Тараки и Амином, пытаясь их примирить. Знаю, что во время этой встречи Амин требовал безоговорочной отставки для всех четырех «бунтовщиков», но Тараки «отдал» ему только Сарвари: на пост руководителя службы безопасности был назначен другой человек.

Мы, все четверо, жили в одном четырехэтажном доме, в так называемом «старом микрорайоне». Утром Маздурьяр мне позвонил: «Сегодня джума (выходной день), я поехал в Пагман отдыхать». А Сарвари и Ватанджар у меня сидят — совещаемся, что дальше делать. Телефонный звонок: одно высокое лицо доверительно сообщает, что по приказу Амина выделен целый батальон для нашего ареста. Набираю номер Тараки. А он опять за свое: «Не может быть!» Только я положил трубку — снова звонок от того же лица: «Батальон уже вышел». Времени терять было нельзя. Мы наскоро поели, переоделись в национальную одежду и скрылись.

А Маздурьяру не повезло: из курортного местечка Пагман его препроводили прямиком в тюрьму. Туда же Амин упрятал всех наших родственников.

Вы спрашиваете: как удалось спастись нам? Кто нам помог? Пусть это пока останется тайной. Вскоре мы оказались в Софии, а затем в Москве.

Сам Гулябзой не стал нам рассказывать, каким путем им посчастливилось ускользнуть от Амина. Тогда мы воспользовались другими источниками. И вот что удалось выяснить.

Сотрудники нашей разведки укрыли трех бывших министров на «специальной» вилле, снятой для подобных целей неподалеку от советского посольства. Причем, сознавая опасность, исходившую от ищеек Амина, позаботились о тщательной маскировке беглецов. Поместили их не просто в подвале, а еще и в сколоченных, похожих на гробы, ящиках с отверстиями для дыхания. Только глубокой ночью министрам разрешалось покидать эти «гробы», чтобы слегка размять ноги.

Спустя несколько дней из Союза за ними прибыл специальный самолет HЛ-76. С величайшей предосторожностью ящики с находившимися в них людьми были помещены в грузовую машину, которая въехала прямо в чрево самолета. Апарель тут же была поднята, самолет, двигатели которого не выключались, мгновенно тронулся с места и пошел на взлет.

Ш. Джаузджани: Я подтверждаю: Амин как на бога молился на Тараки. Повторял: «Я могу потерять Афганистан, но никогда не соглашусь с потерей моего любимого учителя и вождя». Тараки отвечал ему тем же: «Я и Хафизулла Амин близки, как ногти и пальцы», — говорил он за два месяца до своей гибели от рук аминовских палачей.

Во вторник 11 сентября генсек прибыл из Москвы в Кабул, а на следующий день я впервые услышал от него доселе неслыханное: «Между мной и Амином есть разногласия, — пожаловался он мне. — Он настаивает, чтобы я снял с постов четырех министров, а это уже заходит слишком далеко». «Но если проблема состоит только в том, чтобы найти другую работу четырем товарищам, то я не вижу здесь никакой беды. Уступите Амину, раз уж он так хочет — может быть, это поможет сохранить единство партии». «Нет, — вздохнул Тараки. — Не все так просто. Где гарантия, что завтра он не потребует новых жертв?» «Тогда собирайте членов ЦК — пусть вопрос решается коллегиально». — «А ты уверен в том, что ЦК меня поддержит?»— «Да». «Ладно, — махнул рукой генсек, которого я, кажется, так и не убедил. — Надо еще хорошенько все обдумать».

Нерешительность дорого обошлась Тараки.

А. К. Мисак: После возвращения генерального секретаря из Москвы мы почувствовали: что-то неладное происходит между учителем и «учеником». Но что? На виду был только один конфликт: Амин требовал смещения четырех неугодных ему лиц: министра внутренних дел Ватанджара (к нему Тараки особенно благоволил), министра связи Гулябзоя, министра по делам племен и границ Маздурьяра и начальника службы госбезопасности Сарвари. «Они выступают против народа, — объяснил Амин. — Они не подчиняются мне, игнорируют мои приказы. Надо им прищемить хвост».

Тараки был против замены этих людей, которых он хорошо знал по многолетней совместной борьбе и к работе которых не имел никаких претензий. Амин пошел напролом: он организовал по кабульскому радио сообщение, что решением Ревсовета (а его возглавлял Тараки) четыре руководителя освобождены от своих постов. Нетрудно догадаться, каким был бы следующий шаг Амина: неминуемый арест вчерашних «героев революции» и возможно расстрел.

A. M. Пузанов: Громыко, узнав о вопиющем самовольничании Амина, велел мне снова ехать к афганскому генсеку и вести с ним разговор в духе вчерашнего указания нашего Политбюро. Едем тем же составом. Тараки немедленно принимает нас в одной из комнат своих апартаментов на втором этаже дворца Арк. Спрашиваем: знает ли он о расправе над четырьмя членами правительства? Оказывается, знает. Тогда предлагаем: «Давайте еще раз серьезно обсудим сложившуюся ситуацию. Если вы считаете возможным, пригласим сюда и товарища Амина».

Он снял телефонную трубку и на пушту переговорил с Амином, чья резиденция находилась неподалеку. «Сейчас приедет». И вот тут-то он вдруг начал нам рассказывать о планах Амина по захвату всей власти. Не знаю, что с ним произошло, но он с горечью говорил об Амине то, что мы безрезультатно пытались ему внушить не один раз.

Поздно, слишком поздно открылись у него глаза.

Неожиданно прямо за дверью раздалась автоматная очередь. Мы вскочили. Горелов бросился к окну, крикнул: «Амин бежит к машине!» Тараки был ближе всех к двери, и я отодвинул его в сторону. Вбежали телохранители генсека, что-то на пушту ему объясняют. Тараки говорит: «Убит мой начальник канцелярии, главный адъютант Саид Тарун». Потом Тараки поднял телефонную трубку, но связь была кем-то отключена.

Когда мы покидали дворец, то хорошо рассмотрели убитого: он лежал лицом вверх, правая рука была прижата к поясу-как будто потянулся за пистолетом и в этот момент его сразила пуля.

Впоследствии мы попробовали восстановить в деталях, как же все произошло. Итак, после телефонного разговора Амин в сопровождении трех своих охранников прибыл в Арк. Его машина остановилась рядом с нашими, он поздоровался за руку с советскими водителями и, оставив одного телохранителя у автомобиля, с двумя другими вошел во дворец. Там его встретил главный адъютант Тарун, кстати, большой друг Амина. Амин пропустил его и одного своего охранника вперед, а сам с другим охранником на некотором отдалении двинулся следом. Они стали подниматься по лестнице на второй этаж. И вот когда первые двое были уже наверху, началась стрельба. Кто первым нажал на курок? Я не могу однозначно ответить, но склоняюсь к версии: вероятно, Тарун хотел прогнать от дверей охранников Тараки и, угрожая им, схватился за пистолет. Тогда у тех не выдержали нервы и они открыли огонь.

Это, повторяю, лишь версия. Свидетели и участники перестрелки на следующий день по приказу Амина будут арестованы и исчезнут бесследно.

Перед уходов из дворца я сказал Тараки: «Нам, видимо, надо к Амину». Он не возражал. Мы попрощались с взволнованным генсеком и через пять минут были у Амина. Он вроде бы искренне обрадовался нашему появлению, взял меня за руки, и я увидел кровь на рукаве его пиджака. «Вы ранены, товарищ Амин?» — «Нет, помогал своему раненому охраннику».

В это время совсем близко раздался выстрел танковой пушки, и одна из стоявших под окнами легковых машин разлетелась на куски. Видя это, мы говорим: «Товарищ Амин, вам следует разобраться в обстановке. Давайте продолжим нашу беседу позже».

Когда мы через некоторое время вернулись, Амин заявил: «Надо Тараки освобождать со всех его высоких постов». Мы высказались категорически против. Тогда он пошел на уступку: «Давайте лишим Тараки хотя бы одной должности». Мы снова ответили несогласием. После долгих споров решили так: утро вечера мудренее, сейчас расстанемся, а завтра продолжим наш разговор.

Мы уехали. Амин же зря времени не терял: за ночь он убедил многих руководителей партии и членов Ревсовета в том, что Тараки организовал на него покушение. Утром мы оказались перед фактом: Тараки был освобожден от всех занимаемых им постов и в партии, и в государстве, а занял эти посты Амин.

…Был и еще один свидетель инцидента во дворце Арк, но поскольку свою фамилию он просил не называть, приводим его слова анонимно:

— После перестрелки Тараки, судя по его бледному лицу, был просто потрясен случившимся. Видимо, он решил, что ему пришел конец.

В коридоре за дверью висела плотная пелена пороховых газов от автоматной стрельбы. Тарун лежал на площадке между первым и вторым этажами весь в крови. К дрожащему Тараки подбежал офицер охраны: «В нас стреляли, и мы были вынуждены ответить».

И еще один штрих. Автоматный огонь, если судить по ранам Таруна, был таким плотным, что Амина, находись он близко, не могло бы не задеть. Его бы просто изрешетило пулями. Я не верю в его рассказы. Думаю, что Амин не поднимался выше первого этажа, то есть находился вне зоны огня.

Он сам все это подстроил, чтобы затем расправиться с Тараки. Всех нас оставил в дураках.

А. К. Мисак: Что же было — настоящее покушение на Амина или инсценировка? Я не могу ответить на этот вопрос. Темное, очень темное дело.

Сам Амин преподносил мне это так. Когда Тараки в тот злополучный день пригласил его к себе во дворец, Амин, прежде чем отправиться, позвонил своему другу Таруну. Этот Тарун ранее был начальником жандармерии МВД, а теперь занимал высокий пост главного адъютанта Тараки, и его даже сделали кандидатом в члены ЦК НДПА. Амин поддерживал с ним тесные, дружеские отношения. Позвонив Таруну, он поинтересовался: не опасно ли ему появляться? Тот успокоил: поскольку советские товарищи тоже находятся во дворце, опасаться нечего. «Тарун встретил меня внизу, он и мой телохранитель Вазир Зирак пошли впереди, а я вместе с другим своим телохранителем следовал в нескольких шагах сзади. Поднявшись на второй этаж, мы увидели у дверей комнаты, где был Тараки, двух вооруженных автоматами офицеров. Тарун велел им освободить дорогу, крикнув, что с ним идет товарищ Амин. Но вдруг те вскинули автоматы и открыли огонь. Тарун был убит сразу. Пули также попали в моего охранника Вазира Зирака, который прикрыл меня собой».

Амину удалось выбежать из дворца, он вскочил в машину и уехал.

— Так что же это было? — переспросили мы Мисака. — Зачем офицеры открыли огонь? Может быть, сам Амин спровоцировал их на это? С трудом верится, чтобы Тараки вот таким образом захотел расправиться со своим другом да еще фактически в присутствии высокопоставленных советских людей.

— Я могу, как и вы, только строить догадки относительно того, что случилось, — повторил мэр. — Но мне кажется, Брежнев и Тараки в Москве сговорились убрать Амина с политической сцены. Как-нибудь его устранить. В нем видели главное препятствие к ликвидации раскола в партии; к тому же Москву, как мы хорошо видели, смущали левацкие загибы «второго человека».

Остается загадкой: почему Тараки не воспользовался мирными средствами, не собрал пленум ЦК или заседание Политбюро? Был не уверен в том, что открытая борьба принесет ему успех или, как и Амин, просто имел склонность к заговорщицким методам? Да, кажется, оба они одинаково не уважали партийный устав и ни во что не ставили мораль.

В тот же день руководитель афганского государства был изолирован. Ночью Амин собрал заседание Политбюро и утром — пленум ЦК. Он красочно рассказал членам Центрального Комитета о покушении на себя, «организованном по приказу Тараки». «Кандидат в члены ЦК, наш дорогой товарищ Тарун убит, — патетически восклицал Амин. — Они хотели убить и меня — секретаря ЦК партии, премьер-министра! С помощью четырех гнусных и трусливых предателей, которых мы с зам и несколько дней назад изгнали со своих постов, они задумали совершить переворот в партии и государстве. Они занесли меч над нашей великой революцией, но пусть же этот меч покарает их самих». Амин предложил исключить Тараки из партии, что автоматически означало и снятие его со всех занимаемых им постов.

Я и другой член Политбюро Панджшери предложили пригласить на пленум самого Тараки и выслушать его. Амин разгневался: «Тараки ни с кем не хочет разговаривать. Он не подходит к телефону, а своей охране дал приказ убивать всех, кто попытается подойти к дверям его резиденции. Если вы, товарищ Мисак, такой храбрый, то идите к Тараки и позовите его сюда».

Я понял: если пойду, люди Амина убьют меня, а все свалят на охрану Тараки.

Пленум проходил в зале под названием «Делькуша». Вокруг плотно стояли танки, все было оцеплено гвардией и агентами службы безопасности. Вел заседание пленума секретарь ЦК НДПА, министр иностранных дел Шах Вали.

В итоге все единогласно проголосовали за исключение Тараки из партии и за избрание Амина генеральным секретарем. Сразу вслед за этим состоялось заседание Ревсовета, на котором Тараки был освобожден от должности председателя, а избран на этот пост Амин.

Л. Н. Горелов: Одно из помещений нашей военной советнической миссии находилось в том же доме, где проходил пленум. Не помню, сколько времени шло заседание — час или больше, но хорошо помню, что все это время к нам из зала доносились громогласные крики «ура! ура! ура!» Так горячо они приветствовали своего нового вождя. У меня сидел посол — ждал, чем там все закончится. Наконец слышим: выходят из зала. Мы — навстречу. Член Политбюро Шах Вали, сияющий такой, говорит Пузанову: «Поздравьте товарища Амина — он теперь генеральный секретарь».

Ш. Джаузджани: Участвуя в заседании того пленума, я тоже по наивности предлагал Амину пригласить Тараки и выслушать его объяснения. Но Амин сердито бросил: «Это невозможно! Он не желает разговаривать с нами». Амин фактически уже захватил власть, теперь оставалось только де-юре подтвердить это.

Лично я не допускал мысли о физической расправе над бывшим генсеком. Однажды я предложил новому руководителю: «Давайте отправим товарища Тараки на длительное лечение в какую-нибудь социалистическую страну». «Но где гарантия, что оттуда он не станет работать против нас», — оборвал меня собеседник.

Впоследствии все разговоры о судьбе свергнутого руководителя партии и государства как-то увяли. Его преемник быстро дал понять, что эти разговоры ему не нравятся. Только еще раз я спросил о Тараки, когда объявили о его смерти. Я поинтересовался у Амина: чем же болел бывший генсек? Амин промолчал.

Некоторые товарищи, особенно из числа ветеранов партии, просили дать им возможность попрощаться с телом умершего, но и этого не разрешили.

Последние дни основателя НДПА и нового афганского президента. О них тоже мало известно. С просьбой рассказать об этом один из нас обратился к вдове президента 65-летней Нурбиби Тараки. Встреча состоялась декабрьским днем 1989 года в ее светлой двухэтажной вилле, расположенной в одном из привилегированных районов Кабула. Полная приветливая женщина, без единого признака былой принадлежности к трону, радушно провела в гостиную, предложила чай, извинилась за приступы кашля, которые то и дело мешали ей говорить.

Начала она с инцидента со стрельбой, который стал первым поводом для расправы над Тараки.

— Я была в спальне, расположенной неподалеку от кабинета, где муж принимал советских товарищей, когда услышала выстрелы. Выбежав за дверь, увидела лежащего в луже крови Таруна. Одна пуля, кажется, попала ему в голову, другая — в бок. Охрана говорит: «Это люди Амина сделали». Кроме того, еще один наш человек был ранен в плечо — врач Азим: он нес чай и случайно попал под огонь.

Это было примерно в четыре часа дня. Советские товарищи тут же уехали. Тараки позвонил Амину: «Зачем ты это сделал?» — спросил он. Я не знаю, что ответил Амин. Тараки попросил, чтобы тот забрал из дворца к распорядился похоронить тело Таруна. «Завтра», — таким был ответ. Подобным же образом отреагировали на эту просьбу начальник генштаба и командующий гвардией, к которым Тараки обратился по телефону. А вскоре всякая связь с дворцом прервалась. Все телефоны молчали. Никто к нам не приходил.

Но муж не очень волновался. Он считал, что восторжествует здравый смысл и все обойдется. Что наконец советские друзья не позволят Амину натворить глупостей. Он не хотел кровопролития, насилия, еще надеялся на добрую волю, на силу товарищеских чувств. Ведь это чистая правда, что он очень любил Амина.

На следующий день от Амина пришла записка: «Прикажите своим охранникам сложить оружие». С нами оставалось два телохранителя — Бабрак и Касым. Оба вначале наотрез отказались подчиниться аминовскому приказу. Тараки их уговаривал: «Революция — это порядок, и поэтому следует подчиниться». «Не верьте Амину, — возражали охранники. — Он убьет вас, как вчера убил своего друга Таруна. Он будет идти до конца». «Нет, товарищи, — мягко отвечал им Тараки, — это невозможно. Мы старые, верные соратники. Я всю жизнь отдал революции, другой цели у меня не было, и любой это знает. За что же меня уничтожать?».

Тогда Бабрак и Касым, чтобы не сдаваться, решили убить один другого. Опять Тараки их отговаривал: «Так нельзя. Подумают, будто вы были заговорщиками и решили избежать справедливой кары». Я тоже убеждала их не делать этого. Мы еще верили, что все образуется.

Они сдались. И мы с ужасом увидели, как палачи Амина поволокли их куда-то, будто козлов на бузкаши. Так людей тащат только на эшафот. И действительно они были убиты почти сразу.

В последующие три дня нас не трогали. Мы жили без всякой связи с внешним миром, как под домашним арестом. Вместе с нами был брат Тараки с двумя детьми, его племянница и племянница брата. Оставались повар и прислуга. Затем всех родственников и персонал куда-то увели. Теперь с нами был только повар по имени Насим. Еще через некоторое время ночью нас разбудили офицеры Амина: «Решено поселить вас в другом помещении. Живо собирайтесь!»

На территории дворцового комплекса есть отдельный дом под названием «Самте джума» — туда нас и привели. Комната, в которой мы оказались, была абсолютно пустой, если не считать голой жесткой кровати. Пол был покрыт толстым слоем пыли. Все это очень напоминало тюремную камеру. Я спросила у Тараки: «Неужели мы совершили какие-то преступления?» «Ничего, — как всегда, философски ответил он. — Все образуется. А комната эта обычная. Я знаю, что раньше здесь жили солдаты, что ж, теперь мы поживем».

Я вытерла пыль. Восемь дней мы провели здесь. Муж вел себя абсолютно спокойно. Правда, ежедневно просил о встрече с Амином. И все повторял: «Революция была моей жизнью. У меня есть ученики, которые доведут дело до конца. Я свой долг выполнил». Ему было 62 года. Он не болел, только стал совсем седым.

Потом меня предупредили, что поведут показывать врачу. Я и вправду чувствовала себя неважно: давление было очень высоким. Ночью пришли офицер и врач. «Почему вы хотите забрать ее ночью?» — спросил муж. «Днем люди увидят, пойдут ненужные разговоры».

Меня привели в другой дом, все там же, на территории дворца Арк. Он называется «Котай голь». Там я увидела других членов нашей семьи. «Почему сюда? — спросила я. — Ведь вы же обещали меня лечить». «Подожди до утра, — ответил офицер. — Мы скоро вернемся». Но ни утром, ни днем, ни вечером они не пришли. Больше я никогда не видела этих людей.

Я чувствовала себя плохо. Попросила лекарство. Мне с издевкой отвечали: «Где взять? У народа ничего нет, а тебе — подавай». Если появлялся кто-нибудь из подручных Амина, я умоляла отправить меня обратно к мужу. Но они только ухмылялись.

Как-то ночью нас всех перевезли в тюрьму Пули-Чархи. Там 9 октября я услышала о смерти Тараки. Но только спустя три месяца, уже после освобождения, узнала некоторые подробности. Мне рассказали, что опять-таки ночью три аминовских офицера вошли в комнату мужа. Он стоял перед ними в халате, был спокоен. Офицеры предложили ему идти с ними. Он попросил пить. «Не время», — ответили палачи. Схватили Тараки за руки и за ноги, повалили его на пол, а на голову положили подушку. Так подушкой и задушили. Позже смерть засвидетельствовал лично командующий гвардией. Где похоронили моего мужа, я не знаю.

Потом я спрашивала: почему советские товарищи не помогли? Ведь и посол, и генералы обещали это. Никто не мог ответить. Я спрашивала у Мисака: почему они так легко отдали Тараки, почему ничего не предприняли для его спасения? Он объяснил это тем, что будто бы Амин их всех обманул. Он им сказал: «Тараки охраняют его сторонники, которые застрелят любого, кто попытается близко подойти к резиденции»…

А. М. Пузанов: Пытались ли мы спасти бывшего афганского руководителя от расправы? Да. Однако сделать что-либо было уже невозможно. Он находился в изоляции.

Так у нас появился новый партнер — Хафизулла Амин.

В начале ноября я получил телеграмму за подписью Громыко: «Учитывая ваши неоднократные просьбы об освобождении от должности посла в Кабуле, вы переводитесь на другую работу». А я никаких просьб и не высказывал. Ну, да что там говорить… Все было ясно. 21 ноября вылетел в Союз. Мне тогда было 73 года. Предлагали еще какие-то должности, но я решил далее не служить, вышел на пенсию.

Диалог авторов

Д. Г.: По-моему, пришла пора прервать наше повествование для того, чтобы и читателям дать возможность осмыслить всю эти лавину новой информации, и нам самим поразмышлять над описанными событиями.

Надеюсь, понятно, почему мы столь подробно исследовали некоторые эпизоды первого этапа так называемой революции, в частности связанные с личностями ее вождей, их трагической судьбой. Именно отсюда вытекает многое из того, что впоследствии будет определять ситуацию в Афганистане и вокруг этой страны: здесь и корни советского военного присутствия, и будущие ошибки режима…

В. С.: Все правильно. Но хочу спросить: ты случайно или намеренно называешь смену власти в Кабуле «так называемой революцией»? Отвергаешь тем самым общепринятое понятие «Апрельская революция»?

Д. Г.: Ну, что значит — общепринятое? Кем общепринятое — официальной пропагандой? Официальной наукой, обслуживающей аппарат? Вспомни, о чем нам говорил генерал Л. Н. Горелов: это был типичный военный переворот. А вот мнение другого генерала, доктора философских наук К. М. Цаголова, также хорошо знакомого с Афганистаном: «Убежден, что в апрельские дни 1978 года там произошел военный переворот радикально настроенной части офицерства… Взятая власть носила анклавный характер». Политический обозреватель А. М. Бовин: «Понятны добрые намерения тех, кто совершил военный переворот».

В. С.: Да, подобную точку зрения разделяют многие. Но в 80-е годы люди, публично высказывавшие нечто похожее, рисковали нарваться на неприятности, грубый окрик. Когда тот же Цаголов впервые обнародовал свою точку зрения в журнале «Огонек», последовали протесты афганских официальных лиц, и Ким Македонович в итоге лишился должности заведующего кафедрой Академии имени Фрунзе, был вынужден уйти оттуда.

Однако есть и другое мнение — и его также отстаивают уважаемые ученые, а не какие-нибудь там конъюнктурщики. Вот В. В. Басов пишет следующее: «Апрельская революция явилась закономерным следствием создавшегося к концу правления М. Дауда острого политического кризиса».

Д. Г.: Конечно, военный переворот созрел не на пустом месте, его породил тот самый кризис. Это бесспорно. Самый крупный на Западе авторитет по Афганистану профессор Луи Дюпре еще в 1977 году предупреждал: если Дауд не проведет реформ, революция неизбежна. Тем не менее хочу напомнить тебе аксиому: всякая революция предполагает обязательное участие в ней широких народных масс.

В. С.: Верно. Но, продолжая «спор цитат», приведу по этому поводу слова президента Наджибуллы: «Это неправда, что массы были в стороне от революции. За каждым танком восставших шли сотни людей». И далее в том же интервью корреспондентам «Известий» Наджибулла говорит: «Смешно и горько становится, когда читаешь, как вроде бы ученые люди и авторитетные публицисты подгоняют события в Афганистане под пожелтевшие абзацы из запылившихся учебников».

Д. Г.: Да, Наджибулла не раз затрагивал эту тему в своих высказываниях, справедливо, на мой взгляд, упрекая многих наших и западных ученых и публицистов в поверхностных суждениях об Афганистане, призывая их к беспристрастному анализу недавней истории. Я такжё приведу одно из его эмоциональных высказываний такого рода: «Какой только ерунды не пишут о нашей революции: что она и незаконна и что ее вообще не было. Но что такое революция? Это борьба за право на прогресс общества, против нищеты, угнетений, порабощения. Во имя этого свершились американская, французская революции, Великая Октябрьская революция в России».

В. С.: И я согласен с ним. 27 апреля произошел не просто мятеж прогрессивно настроенных офицеров. Менялись не вывески на правительственных зданиях — менялся приговоренный к слому полуфеодальный уклад жизни афганского общества. Эта ломка была призвана вызволить страну из многовековой дремы, решить накопившиеся национальные проблемы, сделать рывок в экономике, социальной сфере, дать народу демократические свободы. Подготовленная и осуществленная прогрессивными элекентами общества смена власти стала закономерным следствием создавшегося политического кризиса.

Д. Г.: И все же позволь мне внести существенную поправку в сказанное тобой. Или, быть может, добавление. Да, создались многие предпосылки для того, чтобы переворот развернулся в социальную революцию. Но этого не произошло. Афганский народ сейчас живет едва ли лучше, чем до 1978 года. Практически ни одно из декларированных новым режимом обещаний не выполнено…

В. С.: Но ведь столько лет страна была объята пламенем войны…

Д. Г.: Кто спорит, веская причина. А с другой стороны, войну в значительной мере породили существенные просчеты самих руководителей НДПА, о чем мы уже говорили.

В. С.: Мне хочется отметить следующий парадокс: афганские революционеры, захватив власть, обратили свои взоры на «страну победившего социализма», стали слепо копировать все, что у нас было и есть, а это по существу стало тормозом для возможного развертывания их национально-демократической революции. В стремлении побыстрее построить социализм забывали об особенностях Афганистана, не учитывали наши горькие уроки (да мы и сами тогда о них помалкивали). Все делалось по советскому образцу: создавались армейские политорганы, профсоюзы, молодежная и пионерская организации и даже машинно-тракторные станции. Понаехали наши советники и, ничтоже сумняшеся, стали учить афганского крестьянина, как ему жить дальше. Так что есть большая доля нашей прямой и косвенной ответственности в том, что Апрельская революция не смогла реализовать самое себя.

Д. Г.: Видимо, этот тезис будет еще не раз звучать в наших рассуждениях. А пока давай коснемся одного из ключевых моментов загадочного покушения на Амина в. президентском дворце. Что же это — было? Неудачная попытка Тараки расправиться с человеком, который стал представлять для него реальную опасность? Но тогда почему Тараки устроил пальбу фактически на глазах советских официальных лиц, как бы сделав их соучастниками? Или, может, чистая случайность, когда у охраны не выдержали нервы, кому-то что-то померещилось — вот и все?..

В. С.: «Покушение» — я это слово беру в кавычки — позволило Амину развязать руки и уже без всяких церемоний расправиться с Тараки, захватить всю власть. Разве не к этому он стремился — вспомни рассказы людей, хорошо его знавших? Лично я склоняюсь к тому, что Амин сам организовал спектакль с пальбой во дворце Арк.

Д. Г.: Что-то мешает мне однозначно согласиться с такой версией. Может быть, рассказы тех же очевидцев о том, как трепетно относился Хафизулла Амин к своему учителю, как боготворил его…

В. С.: И как потом хладнокровно уничтожил его руками своих подчиненных. Убил подло, без суда и следствия.

Д. Г.: У меня такое ощущение, что в этой действительно загадочной истории замешана какая-то посторонняя, третья сила. Да, пока у нас в руках нет никаких данных на сей счет. Но ведь мы только прикоснулись к тайнам афганской революции (видишь, я уже не ставлю кавычки). Думаю, рано или поздно удастся приоткрыть завесу над тем, что произошло во дворце Арк.

Новый посол

На смену А. М. Пузанову в Кабул прибыл новый чрезвычайный и полномочный представитель Советского Союза — член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР Ф. А. Табеев, ранее работавший первым секретарем Татарского обкома партии.

Это назначение у нас расценивалось по-разному. Одни утверждали, что Брежнев таким образом просто-напросто избавился от сильного человека в Казани, который стал, по его мнению, проявлять чрезмерную самостоятельность. Другие склонялись к тому, что такому повороту в судьбе Табеев обязан своему «мусульманскому происхождению».

После возвращения из Афганистана в 1986 году он был утвержден первым заместителем Председателя Совета Министров РСФСР. В своем совминовском кабинете в январе 1990 года он и принял одного из авторов.

За этим человеком числятся по крайней мере два пока не перекрытых никем достижения. В возрасте 31 года он возглавил Татарскую областную партийную организацию. Таких молодых партийных лидеров наше послевоенное время, пожалуй, не знало. («Первый секретарь обкома комсомола был на полтора года старше меня», — с явной гордостью сказал по этому поводу Фекрят Ахмеджанович). И второе: в объятом войной Афганистане он отработал семь лет, чего после революции не удавалось никому, поскольку после Табеева послы в Кабуле менялись в среднем через каждый год.

— Как член Президиума Верховного Совета СССР, я до 1979 года побывал с разными делегациями во многих восточных странах, — вспоминает Ф. А. Табеев. — Но у меня и в мыслях не было оказаться послом в Кабуле. Это случилось абсолютно неожиданно. Абсолютно!

Суслов рассказывал, что они искали на должность посла человека с мусульманской фамилией и желательно партийного работника — на последнем, якобы, настаивал Амин. Сделали несколько предложений ряду видных и по сей день здравствующих деятелей, но все они под разными предлогами отказались.

Когда беседовали со мной, сразу предупредили, что обстановка там сложная, и меня просят поехать разобраться. Вроде бы, получается, поехать ненадолго. Тогда я прямо говорю: «О какой должности идет речь?» — «Просили бы вас поработать послом. Но если у вас имеются какие-то опасения, будем считать, что разговор окончен». Я ответил, что не боюсь и готов выполнить это ответственное поручение партии. «Ну, что же, — напутствовали меня, — вы известный политический деятель, и афганское руководство, по-видимому, положительно отнесется к такому назначению».

На сборы времени не было: сказали — надо выезжать немедленно. Не позволили даже в самых общих чертах ознакомиться с обстановкой в стране пребывания: «На месте все изучите». Брежнев на прощание посоветовал: «С выводами не спешите. Хорошенько разберитесь в ситуации, познакомьтесь с жизнью — только тогда давайте свои оценки». Следуя этому совету, я до нового, 1980 года, ни одной телеграммы о положении в стране не отправил.

Еще одна рекомендация состояла в том, чтобы ехать обязательно с женой — этого требовал дипломатический протокол.

26 ноября мы прибыли в афганскую столицу, и вскоре я вручил X. Амину свои верительные грамоты.

Уже следующая встреча с руководителем Афганистана была рабочей: мы обсуждали детали его предстоящего визита в Москву. Амин просил о таком визите, и советская сторона дала согласие.

— Хотя в Москве, судя по всему, уже хорошо знали, что его дни сочтены…

— Мне об этом ничего известно не было. И потом, как откажешь в визите руководителю дружественного государства? Невозможно!

Из-за поспешного отъезда в Кабул я, надо сказать, сначала оказался в очень трудном положении. Ничего не знал о расколе в партии, не имел ни малейшего представления о группах «хальк» и «парчам», не ориентировался в хитросплетениях личных взаимоотношений между афганскими руководителями, а именно все это и определяло во многом общую ситуацию. Только позднее я узнал, что в Москве находится оппозиционная группа Гулябзоя, а в Чехословакии ждет своего часа Кармаль. Они, назвав себя «здоровым крылом партии», будто бы заявили нашему руководству: «Мы за единство в НДПА, но за партию без Амина, которого уберем, и сами решим, что делать дальше».

О злодейском убийстве Тараки никто из нас не знал. По-моему, об этом не ведали даже те, кому полагается знать все. Поверили официальной версии, которая гласила: Тараки умер от волнений. А с Амином мои отношения носили сугубо официальный характер: мы встречались несколько раз, и всегда исключительно по делу.

Амин представляется мне авантюристом высшего класса. Предатель интересов народа — в этом у меня тоже сомнений нет. Политически безграмотный человек, заявивший мне, к примеру, однажды: «Мы совершили социалистическую революцию, но поскольку у нас пролетариата нет, диктатуру будет осуществлять армия».

Он испытывал явную неприязнь к нашим среднеазиатским республикам, где, по его мнению, слишком затянули со строительством социализма. Говорил: «Мы управимся лет за десять». Просил не направлять в Афганистан советников из Средней Азии. «И на учебу мы туда посылать своих людей не будем».

По некоторым наиболее очевидным вопросам я пытался с ним спорить. Говорил ему о грубых искривлениях в проведении земельной реформы: «Вы разбили середняка, отторгли его от революции». Амин на словах соглашался: «Это дело поправимое». Ошибки он сваливал на Тараки.

Однажды он не удержался от плохо скрытой угрозы: «Я надеюсь, вы извлечете правильные уроки из деятельности своего предшественника». На совещании послов соцстран в Кабуле Амин позорил А. М. Пузанова в открытую: «Советский посол поддерживал оппозицию, вредил мне».

Почти за месяц моей новой работы ничего особенного не произошло. Мы готовили визит афганского руководителя в Москву. Все наши ведомства, представленные тогда в Афганистане, во всяком случае формально, поддерживали аминовское руководство.

— Вы что же, так до самого конца ничего не знали относительно планов замены верховной власти в Кабуле?

— Абсолютно ничего не знал! Вечером сидим с женой в квартире. Вдруг видим сквозь окна зарево в конце Дар-уль-амана, слышим ожесточенную стрельбу. «Что это?» — спрашивает жена. А мне стыдно перед ней: ничего не знаю.

27 декабря: Кабул

Итак, круг замкнулся. Наше повествование, начавшись 27 декабря, опять приблизилось к этой роковой дате.

Амин правил в ДРА 100 дней.

А. К. Мисак: Надо сказать, что до самой смерти он уже не чувствовал себя уверенным. Постоянно нервничал. Часто спрашивал то ли самого себя, то ли окружающих: «Почему Тараки хотел убить меня?» И всегда при этом слезы ручьями катились из его глаз.

Был и другой вопрос, который он иногда произносил вслух: «Почему советские товарищи не доверяют мне так, как доверяли Тараки?.. Дайте мне несколько месяцев, и я все сделаю, как нужно Москве».

Его неуверенность в тот период проявлялась еще и в том, что он с большой неохотой соглашался жить во дворце Арк. «Надо быстрее переезжать на Дар-уль-аман, — твердил он. — Вот и советские товарищи тоже очень рекомендуют это». Ремонт там подходил к концу. Амину, как и раньше Тараки, импонировало то, что этот дворцовый комплекс был когда-то спроектирован и построен по желанию прогрессивного правителя Амануллы Хана. Возможно, они ощущали себя его последователями и тоже надеялись войти в историю Афганистана…

В начале декабря Амин перебрался туда вместе со всей своей свитой и охраной. Пригласив в гости друзей, он с гордостью показывал нам свое новое владение. Все было сделано и впрямь с завидной роскошью, размахом. Мы шутили: «Ты теперь такой большой руководитель, а тут кругом горы. Не боишься? Темной ночью нападут разбойники…» Амин вполне серьезно отвечал на это: «Советские товарищи обещали прислать сюда своих людей для охраны, а также обнести всю территорию колючей проволокой, установить сигнализацию».

Повара и врачи при дворце были советскими. Помню, переводчиком у поваров состоял таджик по имени Момаджан. Амин очень дорожил дружбой с военными советниками, всячески подчеркивал: у него самые теплые отношения с советскими генералами. А вот посла Пузанова не любил, за глаза называл его парчамистом. Считал, что Брежнев и кремлевское руководство за него, вот только «парчамист Пузанов» мешает.

Во главе службы безопасности, которая при Амине стала называться KAM, он поставил своего близкого родственника Асадуллу Амина. При KAM, конечно, тоже был советник из Москвы в чине генерала. Однажды при мне Асадулла пришел к новому генсеку с досье на многих видных парчамистов. «Эти люди тайно действуют против государства, — сказал он. — Их надо обезвредить». «А что думает по этому поводу советский товарищ?» — спросил генсек. «Он согласен». Не хочу бросать тень на генерала — возможно, Асадулла солгал, но все это я слышал собственными ушами.

В афганское правительство образца 1989 года Шах Вали вошел как министр без портфеля. «Мог бы приносить больше пользы, — вздохнул Шах Вали при нашей встрече, — но что поделаешь, если должностей на всех не хватает».

После свержения Амина бывший член Политбюро, министр иностранных дел более семи лет провел в тюрьме. Затем два года просидел дома, сейчас не только министр, но и член ЦК НДПА.

Годы, проведенные в застенках Пули-Чархи, внешне почти не отразились на облике бывшего соратника Амина. Он крепок сложением, на лишенном усов и бороды смуглом лице выделяется красивый, чуточку хищноватый нос. Выпуклые, с красноватыми белками, глаза. В руках, как многие афганцы, непрерывно перебирает четки.

Ш. Вали: В начале 1980 года состоялся так называемый «суд» над халькистским руководством партии. Одиннадцать человек были приговорены к расстрелу. Приговор, не мешкая, привели в исполнение. Тринадцати другим подсудимым, в том числе и мне, сначала тоже объявили расстрел, однако затем заменили двадцатью годами тюрьмы.

— Но это финал. А что предшествовало ему? Расскажите о последних днях Амина.

— Он утверждал, что между ним и Брежневым установлен хороший контакт, хотя было ли это правдой — я не знаю. Во всяком случае, по поводу встречи с Брежневым он хлопотал.

Вопрос о приглашении в Афганистан советских войск никогда не обсуждался ни в Политбюро, ни в правительстве. Только однажды Амин каждому из своих приближенных шепнул доверительно: вероятно, прибудут советские войска, но не для участия в боях, а исключительно для охраны. Войска, по его словам, встанут на рубежах вокруг Кабула, а высвободившиеся афганские части будут направлены в провинции для борьбы с мятежниками. Амин вслух делился своими идеями: «Может быть, переодеть советских солдат в форму афганских вооруженных сил, чтобы особенно не раздражать население?»

Сообщение о приходе войск преподносилось нам как решение советских товарищей, не подлежащее обсуждению. Конечно, Амину и в голову не могло прийти, что приглашенные им войска первым делом помогут расправиться с ним самим.

А. К. Мисак: Амин никогда публично не обсуждал вопрос о вводе советских войск. О помощи северного соседа говорилось много, но обычно — в абстрактных выражениях: «Советский Союз не оставит нас в беде», «Москва поможет дать отпор любому агрессору», «Великий советский народ протянет руку дружбы…» Вот в таком духе. Близкий друг Амина, занимавший пост министра высшего образования, Махмуд Сума однажды рассказал мне, что он слышал слова генсека: «Если мне будет плохо, Советский Союз окажет широкую военную помощь и даже, быть может, пришлет солдат».

Было ли нам так плохо, что понадобились чужие солдаты? Я много раз задавал себе этот вопрос. Думаю, внутреннее положение в Афганистане не требовало ввода советских войск.

27 декабря Амин пригласил всех своих ближайших соратников с семьями на обед. В конце обеда вдруг всем захотелось спать. Я еще помню, обеспокоенно спросил: «Может быть, нам что-то в еду подсыпали? Не яд ли это? Кстати, кто твой повар?» «Не волнуйся, — ответил хозяин. — И повар, и переводчик у меня советские». Однако сам Амин тоже имел бледный вид. Держался за стены. Я пожал плечами и поспешил на свежий воздух. Погода была морозная, выпал снег, снаружи мне стало немного легче.

Кто отведал этот обед, чувствовал себя, словно пьяный. Только Панджшери с удивлением взирал на наши мучения. Он единственный из нас не ел суп, потому что соблюдал диету. Видимо, что-то было подмешано именно в суп. Быстро распрощавшись со всеми, я поехал к себе на площадь Пуштунистана, в министерство финансов, и попытался заняться там делами. Все происходило в четверг, а у нас это короткий день, накануне выходного. Сел в кресло и мгновенно уснул, как в глубокую яму провалился.

Очнулся, разбуженный сильным взрывом, даже стекла в окнах повылетали — такой это был взрыв. Посмотрел на часы: шесть вечера. И снова впал в забытье. Тут мой испуганный охранник вбежал в кабинет, стал меня тормошить: «Вам лучше поехать домой». Я проворчал: «Взрыв… Ну, что взрыв… Обычное дело. Принеси-ка лучше бумаги», — и снова уснул. Не знаю, сколько прошло времени, когда охранник снова разбудил меня: «Сильная стрельба в городе. Проснитесь! В городе что-то происходит. Надо ехать домой».

В жилом микрорайоне у своего подъезда я увидел несколько встревоженных министров. Никто не понимал, что происходит. Приехавшие секретари районных комитетов партии сказали, что стреляют советские солдаты. «Что нам делать? — спрашивали они. — Наши активисты вооружены, но они не знают, можно ли отвечать огнем». «Вы уверены, что это советские?» — раздалось сразу несколько изумленных возгласов. «Да, мы своими глазами видели»…

В квартире я включил радио. Передавали музыку. Стал крутить ручку настройки в надежде услышать что-нибудь о происходящем в Афганистане. Кажется, в половине десятого рядом с диапазоном, на котором обычно вещало кабульское радио, я наткнулся на женский голос. Диктор несколько раз повторила: «Сейчас будет выступать товарищ Бабрак Кармаль — генеральный секретарь ЦК НДПА». Мы были ошеломлены: ведь пленум не собирался, когда же Кармаль успел стать генсеком? Неужели он въехал в Кабул на броне советских танков? Я был почти уверен в том, что радиостанция, которую мы услышали, вещала с территории Советского Союза — из Ташкента, Душанбе или, быть может, Термеза.

Ш. Вали: Охраняли дворец, в котором жил Амин, советские солдаты, внутри была личная охрана из афганцев — человек 10–15.

В 19 часов 30 минут ваши солдаты бросились на штурм дворца. Моя жена, находившаяся там, погибла при обстоятельствах, до сих пор не ясных. Погибли сыновья Амина, были убиты его телохранители. Зачем была устроена такая бойня — ведь эти люди могли сдаться без единого выстрела?.. Ночью по радио сообщили, что по решению революционного суда Амин приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. А утром меня арестовали.

— Вы испугались?

— Нет. Я ничего противозаконного не совершил, не чувствовал за собой никакой вины. По радио объявили, чтобы на утро все члены ЦК явились на радиостанцию. Мы пришли. Три дня нас держали там, а затем под конвоем советских танков отвезли в тюрьму.

И все-таки, что же случилось за обедом незадолго до штурма аминовской резиденции? Судя по рассказам очевидцев, кто-то пытался если не отравить Амина, то во всяком случае вывести его на какое-то время из строя. (Усыпить и затем взять голыми руками, тихо, мирно, без стрельбы и крови.) При всей кажущейся фантастичности эта версия вытекала из рассказов многих людей. Но она требовала проверки. И тогда нам посоветовали обратиться к генералу Валояту Хабиби, начальнику Центрального военного госпиталя, который в тот злополучный день оказывал медицинскую помощь генсеку и его окружению.

Хабиби в 1972 году окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде, в 1979-м стал начальником госпиталя и с тех пор бессменно им руководил. Факт беспрецедентный, поскольку в условиях невообразимой кадровой чехарды все сколько-нибудь заметные кабульские руководители за эти годы «тасовались» множество раз.

— Знал ли я Амина? — переспрашивает генерал, который, кажется, удивлен, что советские журналисты пришли к нему вовсе не расспрашивать о достижениях военного госпиталя. — Я знал его плохо. Мы никогда не встречались и не разговаривали.

— Никогда?

— Ну, если хорошенько вспомнить, — генералу явно не по нутру наша настойчивость, он даже слегка теряется. — Один раз я был у него как врач-кардиолог для превентивного осмотра. Как-то возил к Амину советских стоматологов — у него кровоточили десны.

— А не могли бы вы вспомнить день 27 декабря 1979 года? В одной высокой инстанции нам сказали, что вас тогда приглашали для оказания помощи Амину.

Генерал изумлен. Он явно не ожидал такого оборота. Либо все будет отрицать, либо сначала постарается выяснить, что нам уже известно. К счастью, мимо него не проходят слова по поводу «одной высокой инстанции». Что это такое? Может быть, покров тайны с той истории уже снят?

Он улыбается нам так, словно отныне мы сообщники.

— Интересно, а кто вас направил ко мне?

— Товарищ из ЦК НДПА, — мы называем фамилию одного из руководителей партии, который действительно в дружеском разговоре порекомендовал найти Хабиби.

Такой ответ его успокаивает, но не совсем.

— Вы же понимаете, — говорит он, — я как человек военный должен получить санкцию своего руководства. Речь идет о тайне государственной важности, хотя это и случилось немало лет назад.

Теперь наш черед сделать свой ход.

— Мы до этого говорили с разными людьми — в том числе и с такими, кто занимает более высокие посты, чем вы, и они были откровеннее. Они понимают: пришла пора рассказать правду. Это наш общий долг перед историей.

— И что же они вам рассказывали?

Черт возьми, крепкий орешек этот Хабиби. Было бы лучше, поведай он обо всем сам, это позволило бы проверить наши данные, а теперь делать нечего, приходится раскрывать карты. В общих чертах мы передаем генералу то, что слышали ранее про обед у Амина. Кажется, это производит на него впечатление. Желание помочь нам борется в нем с опасением приоткрыть тайную завесу. Может, он и подписку давал «о неразглашении» — кто знает…

— Итак, — мы решили помочь генералу, — днем 27 декабря вы вместе с другими врачами выехали на Дар-уль-аман для оказания медицинской помощи. Что вы там увидели?

— За обедом всем гостям стало очень плохо, — с трудом выдавил он из себя. — Некоторых пришлось даже увезти в больницу для промывания желудка.

— В чем проявлялось это «плохо»? Как они все выглядели?

— Они спали, а некоторых разбирал безостановочный истерический смех.

— А Амин?

— Ему еще до нашего приезда промыли желудок врачи из советского посольства.

— Что это было? — наш разговор напоминает теперь блицпартию в шахматы. Боясь, что собеседник передумает, перестанет рассказывать, мы держим высокий темп. — Что это было, чем их отравили?

— Нет! — Хабиби протестующе поднимает вверх руку. — Я не получал разрешения говорить об отравлении. Мы об этом поговорим когда-нибудь позже. Вы понимаете?

В кабинете, кроме нас и генерала, сидит на диване офицер в темно-синей форме ВВС — замполит госпиталя. Возможно, последняя фраза означает, что генерал не хотел бы быть откровенным в присутствии этого человека? Но он уже и так сказал много.

На удачу задаем последний вопрос:

— Работали ли с Амином советские врачи?

— Да, вблизи него постоянно находились три-четыре ваших медика. Один из них был большим моим другом — это полковник Виктор Петрович Кузнеченко, консультант главного терапевта нашего госпиталя. Я всегда брал его с собой, когда надо было ехать к руководству. Он был молод, энергичен.

— Вы говорите — «был…»

— Во время штурма дворца он погиб. Пуля попала ему прямо в сердце.

Штурм, штурм… Тут, признаться, мы натолкнулись на стену. Кто штурмовал? Сколько их было? Как проходила операция? Все наши собеседники будто воды в рот набирали, когда мы пытались их расспрашивать. «Не могу говорить». — «Рано об этом рассказывать». — «Не имею права». «Нет!» — заученно повторяли и афганцы, й советские, едва речь заходила о штурме дворца Амина.

Занавес тайны удалось лишь чуть-чуть приподнять с помощью Ф. М. Факира. Когда-то он был не только министром внутренних дел в аминовском правительстве, но и весьма приближенным к «первому лицу» человеком. Узнав о том, что Факир вечер 27 декабря провел рядом с Амином, мы написали ему в Кабул с просьбой рассказать о том, как это было. Бывший министр незамедлительно ответил. В его письме сквозило такое уважение к Амину, какого мы никогда прежде не встречали.

Факир, к примеру, писал, что последние дни афганского руководителя были наполнены заботой о единстве партийных рядов, создании атмосферы товарищества и доверия. Якобы его девизом стали слова: «справедливость», «законность», «безопасность». Он говорил: «Мы должны извлечь правильные уроки из прошлого. Необходимо учитывать народные традиции, применять их в политической работе, чтобы вернуть доверие людей, больше не отталкивать их от себя».

По словам Факира, Амин настаивал на скорейшем принятии конституции. Он был озабочен вспышками военных действий и много времени ежедневно уделял телефонным разговорам с командирами частей и соединений в провинциях. «Совершить революцию легче, чем удержать затем власть, — часто повторял он. — Нам это удастся только с помощью великого северного соседа».

В конце декабря агентура KAM стала сообщать ему о скоплении большого количества советских войск у афганских границ. Но он не верил во вторжение. Он считал, что сведения о предстоящем вторжении с провокационной целью подбрасывают в KAM спецслужбы империалистических государств. Однажды, писал нам Факир, мы заговорили об этом. Амин рассмеялся мне в лицо: «Вторжение? Советское руководство никогда не пойдет на такую явную глупость». Он привел целый ряд доводов, среди которых я запомнил следующие: в Советском Союзе хорошо знают об уроках трех неудачных попыток англичан покорить афганцев; там отдают себе отчет в том, что такое «джихад», когда весь народ поднимается против незваных пришельцев; остальной мир осудит СССР как колонизатора.

Действительно, подтвердил в своем письме Факир, 27 декабря все гости Амина, отведав суп, потеряли над собой контроль. «Я в тот день должен был встречаться с генеральным секретарем в 14.00. Ровно в срок зашел к нему. Амин лежал без сознания, а вокруг суетились врачи из нашего военного госпиталя и из советского посольства — собрались делать промывание желудка. Только в 18.30 он пришел в себя. Увидев меня, сказал: «Факир, кажется, я схожу с ума». По его лицу потекли слезы, и он снова впал в забытье.

Через полчаса он очнулся снова. Все врачи уже почему-то уехали, и в комнате были только я и его жена. Он прямо, не мигая, смотрел на меня, словно вопрошал: что же было и что же будет? Посоветовав ему успокоиться и хорошенько отдохнуть, я попросил разрешения уйти.

Направился в сторону его рабочего кабинета, но по дороге решил заглянуть к начальнику генерального штаба Якуб-хану, чтобы вместе поужинать. Открыв дверь в его комнату, я увидел там несколько советских офицеров — в тот же момент они начали стрелять в Якуб-хана, а я бросился бежать. Меня пытались забросать гранатами. Поднялась бешеная пальба, звуки которой удалились в сторону комнаты, где был Амин. С трудом я спрятался в одном укромном месте и потому сумел уцелеть.

Да, повторяем, самые большие трудности ждали нас именно при расследовании фактов штурма дворца, гибели Амина и его близких. В конце концов нам удалось лишь приоткрыть тайну, воспользовавшись скупыми западными публикациями, а также рассказами непосредственных участников тех событий. Правда, в рассказах этих немало недомолвок. Но тут уж ничего не поделаешь… Только время способно стать тем ключом, который откроет дверь к истине.

Судя по имеющимся у нас сведениям, штурм дворца сначала был назначен на 12 декабря. Для этой цели предполагали использовать усиленный десантно-штурмовой батальон, который в соответствии с просьбами Амина направлялся из Баграма в Кабул для охраны правительственных объектов. Однако, как утверждают военные, от операции пришлось отказаться уже только потому, что батальон в ходе короткого марша умудрился растерять по дороге значительную часть своей бронетехники. Она оказалась неисправной. Пришлось подтягивать более мощные силы.

25 декабря началась переброска по воздуху подразделений одной из десантных дивизий. Не обошлось без ЧП: один из тяжелых транспортных кораблей внезапно рухнул при подлете к аэродрому. Взрыв оказался такой силы, что его слышали за несколько десятков километров от места катастрофы.

26 декабря дивизион «Шилок» — многоствольных зенитных установок, обладающих большой огневой мощью, — занял позиции на господствующих высотах вокруг аминовского дворца.

Сама же дивизия десантировалась, выдвигалась на исходные рубежи и разворачивалась при полном бездействии афганских войск. Амин был абсолютно уверен, что Советская Армия ярилась исключительно для его защиты. У него, по оценкам наших и западных специалистов, вполне хватило бы сил для организации обороны. К примеру, в Кабуле он располагал двумя верными ему танковыми бригадами, которых было достаточно, дабы воспрепятствовать выдвижению наших десантников. Более того, 27 декабря дворец охранялся всего лишь обычным дежурным нарядом, а аминовская отборная гвардия (две тысячи штыков) находилась неподалеку в казармах. Снаружи охрану резиденции несли переодетые в афганскую форму советские десантники из уже упоминавшегося батальона.

Итак, 27 декабря в 19.30 внезапно для Амина начался штурм дворца и одновременно ряда правительственных и военных объектов в центре города.

Разрушительный огонь «Шилок» и других грозных систем оружия вначале сосредоточился на казармах, где, ни о чем не подозревая, отдыхали аминовские гвардейцы. Их буквально разнесло в клочья. Можно считать, что эти люди и были первыми жертвами необъявленной войны. Уцелело всего несколько танков, вступивших в неравный бой с нападавшими.

Защитникам дворца все-таки удалось нанести некоторый урон атакующим: выстрелами из танков и гранатометов были сожжены два или три советских бронетранспортера, уничтожено до трех десятков наших солдат и офицеров. Убит был полковник Г. И. Бояринов, который, судя по ряду свидетельств, находился в первых цепях атаки. Автоматная пуля сразила полковника наповал.

В штурме участвовало большое число советских офицеров как армейских, так и госбезопасности. Ворвавшись во дворец, они действовали по такой системе: пинком ноги распахивалась дверь, в комнату летела граната, а следом — автоматная очередь. Не разбирались, кто там находился: военные или гражданские. В числе убитых таким образом оказались некоторые родственники Амина, жена министра Шах Вали, а дочь генсека была ранена осколками гранаты.

Сам он, как утверждают, в одном нижнем белье выскочил из спальни на звуки выстрелов. Бросился по направлению к бару — и тут его настигла граната. Амин был ранен, его добивали лежачего, беспомощного.

Штурмовавшие резиденцию в эти секунды не ведали, кто стал их очередной жертвой, может быть, только догадывались, что это не рядовой человек. Потом кто-то опознал в изрешеченном теле Амина. Возможно, это был Гулябзой — он и небольшая группа других оппозиционно настроенных к диктатору афганцев вошли во дворец «во втором эшелоне». По рации открытым текстом руководитель операции прокричал: «Главному— конец!»

Да, все было закончено. Смертный приговор, вынесенный Амину в Кремле, привели в исполнение. Никто из этих людей, устроивших кровавую бойню, не думал тогда, какой приговор им самим объявит История.

Тело афганского руководителя тихо вынесли под покровом темноты из дворца и тайно захоронили. Никто так и не знает, где, а если и знает, то молчит.

Так закончился первый акт драмы, которая затем перерастет в подлинную трагедию.

«Напрасные потуги»

Снова вернемся в декабрь 1979 года. Вот-вот настанет тот роковой день, который на всех мировых календарях XX века можно будет закрасить черной краской. Но покуда мало кто догадывается об этом. Предстоящее военное вторжение в Афганистан держится в глубокой тайне. Даже некоторые высшие офицеры Генштаба до самых последних дней не будут посвящены в детали будущей крупномасштабной акции.

Еще не придуманы лукавые формулировки, призванные хоть как-то спасти лицо Кремля: «ограниченный воинский контингент», «миссия дружеской помощи», «интернациональный долг». Все это еще впереди, это почти на десятилетие прочно войдет в лексику наших политиков, журналистов, дипломатов.

А покуда… Страна живет в обычном парадно-бесцветном распорядке застойно-застольных годов. Газеты сообщают о том, что началось выдвижение кандидатов в депутаты Верховных Советов союзных республик, и, конечно же, «народ называл имена самых достойных». На советско-ангольских переговорах в Кремле стороны подтвердили совпадение их позиций по многим вопросам, в том числе по обеспечению прочного мира и безопасности народов. В Дели вышла в свет книга «Л. И. Брежнев. Страницы жизни». Продолжается строительство Байкало-Амурской магистрали, а Москва вовсю вела подготовку к Олимпийским играм. Были опубликованы итоги Всесоюзной переписи населения СССР. Нас насчитали 262 миллиона 436 тысяч человек.

И ничто, никакие примеры, не указывали на готовящееся вторжение советских войск на территорию соседнего суверенного дружественного государства. Разве что скупее становились вести ТАСС из Кабула. Но кто тогда замечал это…

Впрочем, нет, в печати промелькнуло одно сообщение, заставившее искушенных аналитиков обратить на себя внимание. 23 декабря «Правда» в заметке с характерным заголовком «Напрасные потуги» писала: «В последнее время западные, особенно американские средства массовой информации распространяют заведомо инспирированные слухи о некоем «вмешательстве» Советского Союза во внутренние дела Афганистана. Дело доходит до утверждения, что на афганскую территорию будто бы введены советские «боевые части». Все это, разумеется, чистейшей воды вымыслы».

До ввода войск остаются между тем считанные часы.

Воистину прав Леонид Андреев: «Ложь перед самим собой — это наиболее распространенная и самая низкая форма порабощения человека жизнью». Здесь лгали на государственном уровне, лгали народу, цинично и открыто, ничуть не стыдясь и не краснея.

А когда свершилось, многие невольно провели параллель, прямо-таки напрашивающуюся, бьющую в глаза, с печальной памяти майским «Заявлением ТАСС» 1941 года о провокационных слухах, специально распространяемых западными разведками по поводу подготовки Германии к нападению на Советский Союз.

Тогда пробовали защитить честь чужого мундира, не веря никому, кроме Гитлера. Теперь — своего. В равной мере обе попытки оказались неуклюже-топорными, примитивными, сработанными по нехитрому стереотипу.

Можно ли было избежать ввода войск в ДРА? Л. И. Брежнев в незамедлительно последовавшем интервью той же «Правде» говорил о «непростом решении» и об одной из причин его: не допустить превращения Афганистана в «империалистический военный плацдарм на южной границе нашей страны».

Попробуем разобраться в возникшей тогда ситуации, оценивая события и суждения в контексте времени. Того, а не нынешнего времени, когда все мы вдруг разом прозрели и поумнели.

Двадцать просьб

«Я был приглашен к тов. Амину, который по поручению H. М. Тараки высказал просьбу о направлении в Кабул 15–20 боевых вертолетов с боеприпасами и советскими экипажами для использования их в случае обострения обстановки в приграничных и центральных районах страны против банд мятежников и террористов, засылаемых из Пакистана.

При этом было заверено, что прибытие в Кабул и использование советских экипажей будет сохранено в тайне…

Резолюция тогдашнего начальника Генерального штаба Н. В. Огаркова: «Этого делать не следует».

«Тараки, а также Амин неоднократно возвращались к вопросу о расширении советского военного присутствия в стране. Ставился вопрос о вводе примерно двух дивизий в ДРА в случае чрезвычайных обстоятельств «по просьбе законного правительства Афганистана». В связи с этим заявлением афгёнского руководства было заявлено, что Советский Союз на это пойти не может…

«…B беседах с нами 10 и 11 августа X. Амин отметил, что использование войск в Кабуле против мятежников станет возможным после положительного решения советским руководством просьбы правительства ДРА и лично H. М. Тараки о размещении в афганской столице трех советских спецбатальонов. 12 августа председатель службы безопасности Сарвари по поручению X. Амина просил нас об ускорении выполнения просьбы руководства ДРА о направлении советских спецбатальонов и транспортных вертолетов с советскими экипажами.

«11 августа состоялась беседа с X. Амином по его просьбе. Особое внимание в ходе беседы было уделено просьбе о прибытии советских подразделений в ДРА.

X. Амин убедительно просил проинформировать советское руководство о необходимости скорейшего направления советских подразделений в Кабул. Он несколько раз повторял, что «прибытие советских войск значительно поднимет нам моральный дух, вселит еще большую уверенность и спокойствие».

Далее он сказал: «Возможно, советские руководители беспокоятся о том, что недруги в мире расценят это как вмешательство во внутренние дела ДРА. Но я заверяю вас, что мы являемся суверенным и независимым государством и решаем все вопросы самостоятельно… Ваши войска не будут участвовать в боевых действиях. Они будут использованы только в критический для нас момент. Думаю, что советские подразделения потребуются нам до весны».

«20 августа был приглашен к Амину. В ходе беседы тов. Амин поставил ряд вопросов о том, что в районе Кабула сосредоточено большое количество войск, в том числе с тяжелым вооружением (танковые, артиллерийские и другие части), которые можно было бы использовать в других районах страны для борьбы с контрреволюцией, если бы СССР согласился выделить соединения (1,5–2 тысячи) коммандос (десантников), которых можно было бы разместить в крепости Бала-Хисар. Для борьбы с контрреволюцией они привлекаться не будут.

Далее Амин поставил вопрос о замене расчетов зенитных батарей 77 зенап, прикрывающих Кабул и располагающихся на господствующих высотах вокруг города, в благонадежности которых он не уверен, на советские расчеты…

«25 августа совместно с главным военным советником встретился с Амином.

Амин вновь поднял вопрос о вводе наших войск в Кабул, что, по его мнению, высвободит одну из двух дивизий кабульского гарнизона для борьбы с мятежниками.

Ответил Амину, что ввод наших войск может привести к осложнению военно-политической обстановки в регионе и усилению американской помощи мятежникам.

Резолюция министра обороны СССР Д. Ф. Устинова: «Доложить ЦК КПСС».

«3 декабря состоялась встреча с X. Амином. Во время беседы X. Амин сказал: «Мы намерены передать часть личного состава и вооружения дивизий (из Мазари-Шарифа и Баглана) для формирования подразделений народной милиции. В этом случае вместо ввода в ДРА советских регулярных войск лучше прислать подразделения советской милиции, которые совместно с нашей народной милицией смогли бы обеспечить безопасность и восстановить порядок в северных районах ДРА.

Теперь остается расшифровать, кто же эти люди, подписавшие донесения, отправленные в Москву, доложенные, кому следовало, и положенные затем на архивные полки с грифом «Секретно».

Уже упоминавшиеся в первой главе:

Лев Николаевич Горелов, генерал-лейтенант, главный военный советник в ДРА.

Борис Николаевич Пономарев, секретарь ЦК КПСС.

Александр Михайлович Пузанов, посол СССР в Афганистане.

Борис Семенович Иванов, генерал-лейтенант КГБ.

А также новые имена:

Иван Григорьевич Павловский, генерал армии, главком сухопутных войск — заместитель министра обороны СССР.

Султан Кекезович Магометов, генерал-полковник, с середины ноября 1979 года сменил в Афганистане Л. Н. Горелова.

Ради справедливости укажем, что не только афганские руководители просили о вводе войск на территорию ДРА (а таких просьб всего было 20), причем 7 из них высказывались Амином после устранения им Тараки. Наши представители тоже иногда слали в Москву предложения о необходимости направить в Афганистан какие-либо подразделения для обеспечения безопасности советских граждан. Так, 19. марта 1979 года совпосол и представитель КГБ предложили «рассмотреть вопрос о каком-то участии, под соответствующим подходящим предлогом, наших воинских частей в охране сооружений и важных объектов, осуществляемых при содействии Советского Союза. В частности, можно было бы рассмотреть вопрос о направлении подразделений советских войск:

а) на военный аэродром Баграм…

б) на Кабульский аэродром…

В случае дальнейшего осложнения обстановки наличие таких опорных пунктов позволило бы… при необходимости обеспечить безопасность эвакуации советских граждан».

1 августа советские представители в Кабуле сообщали: «…есть необходимость положительно отнестись к просьбе афганских друзей и в ближайшие дни направить в Кабул спецбригаду».

Все это свидетельствует о сложности тогдашнего положения в ДРА, неоднозначности его оценок.

Свидетельствуют генералы и дипломаты

— Обстановку в Афганистане я знал хорошо, — вспоминал в беседе с одним из авторов этой книги Иван Григорьевич Павловский. — Не раз бывал там. В августе 1979-го с группой генералов вновь прилетел в Кабул. Передо мной ставилась задача организовать помощь в очистке территории ДРА от душманов, как было принято называть оппозиционеров. В этих операциях должны были участвовать только подразделения афганской армии.

Помню, перед самым вылетом из Москвы я позвонил в Сочи проводившему там отпуск министру обороны СССР Д. Ф. Устинову, заместителем которого, будучи главкомом, являлся. Среди прочих вопросов задал Дмитрию Федоровичу и такой:

— Планируется ли ввод войск в Афганистан?

— Ни в коем случае! — категорично ответил министр.

Таково было тогда, как я понял, мнение члена Политбюро, о чем я по прилете в Кабул уведомил нашего посла А. М. Пузанова.

Сразу же нанес визит Тараки. Пожилой добродушный человек, склонный к отвлеченным, философским рассуждениям, что свойственно писателям, принял меня открыто, я бы даже сказал, сердечно. В конце разговора сказал:

— А теперь езжайте к Амину.

Амин был премьер-министром и министром национальной обороны в правительстве Тараки. Насколько я был информирован, они дружили, друг без друга не обедали. Амин был предупрежден о моем визите. Он выглядел энергичным, напористым, активным, показал, что разбирается в военном деле. В нем не обнаруживалось ничего такого, что вскоре, после захвата им власти, многим дало повод говорить о его кровожадности. Впрочем, он умел маскировать свои намерения…

Амин попросил меня передать Д. Ф. Устинову свою просьбу о вводе одной бригады воздушно-десантных войск. С ее помощью он хотел покончить с враждебными бандитскими группировками. А возможно, и использовать ее для еще большего укрепления своего влияния, демонстрации своей силы. Подчеркиваю, речь шла только об одной бригаде.

Я уже говорил о мнении члена Политбюро на сей счет. Тем не менее еще и еще раз решил проанализировать обстановку. Любой ввод войск на чужую территорию, пусть даже дружественной нам страны, должен обусловливаться весьма серьезными причинами. Таких причин я в Афганистане не видел. Велась борьба между различными группировками НДПА, обостренная межнациональной племенной рознью. Агрессия извне в тот момент республике не грозила — немногочисленные формирования душманов не в счет. Есть ли надобность в присутствии бригады ВДВ? К тому же ее негде было разместить.

Я отправил в Москву шифровку, в которой сообщил о просьбе Амина и счел необходимым высказать свое мнение: «Вводить войска нецелесообразно».

Я передал также Д. Ф. Устинову, что лично побывал у Тараки и Амина. По ответной реакции Дмитрия Федоровича понял: Москва не доверяет Амину.

3 ноября 1979 года я возвратился из Афганистана в Москву. Возвратился с трудом, так как лично маршал Устинов все оттягивал срок моего возвращения. Потом я понял, почему… В день прибытия я сразу же направился в Министерство обороны для доклада маршалу Устинову. Он встретил меня холодно, мимоходом поинтересовался, знал ли я о внутрипартийной борьбе в НДПА? Закончив доклад об обстановке в стране, я высказал мнение о том, что нет необходимости вводить наши войска в Афганистан, привел в поддержку своего мнения ряд соображений. Но меня министр не стал слушать…

О вводе войск я узнал из официальных сообщений. Все держалось в секрете, обсуждалось крайне узким кругом лиц.

Спустя одиннадцать месяцев я был вызван к Устинову. Дмитрий Федорович объявил мне: «Пойдете в группу генеральных инспекторов». Так закончилась моя служба на посту главкома сухопутных войск.

Вот так Герой Советского Союза Павловский изложил свои воспоминания. Вероятно, мог бы поведать больше, но не стал, не захотел. Разговор наш происходил летом 1989 года, до известных выводов второго Съезда народных депутатов оставалось немало месяцев. Герои в мирной жизни бывают весьма осторожными. Но то и хорошо, что беседа наша состоялась за нолгода до съезда.

Не будем пускаться в полемику с Иваном Григорьевичем относительно того, мог ли не знать главком сухопутных войск о дате ввода наших войск. Вероятно, кое-что он запамятовал. Например, то, что 24 декабря присутствовал на совещании руководящего состава Министерства обороны, где Д. Ф. Устинов объявил о принятом советским политическим руководством решении ввести войска в ДРА. Тогда же была подписана директива на ввод войск, в которой устанавливалось время «Ч» — дата пересечения Государственной границы СССР.

Главное, однако, в другом: как и некоторые другие военачальники, И. Г. Павловский занимал определенно отрицательную позицию в отношении целесообразности военной акции в ДРА.

Такую же позицию занимал наш главный военный советник в ДРА генерал-лейтенант Л. Н. Горелов.

— Еще в январе 1979 года в беседе со мной Амин начал зондировать почву относительно возможного ввода отдельных советских воинских подразделений, — вспоминает Лев Николаевич. — Я немедленно доложил об этом начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. Николай Васильевич высказался категорично: «Никогда мы наши войска туда не пошлем. Бомбами и снарядами мы там порядок не установим. И больше не поддерживай с Амином такие разговоры»…

Со стороны афганского руководства, однако, продолжали следовать аналогичные просьбы, носившие, я бы сказал, полуофициальный характер. Я доказывал, что вводить хотя бы одну дивизию нецелесообразно. При этом, отвечая афганским руководителям, ссылался опять-таки на мнение Огаркова. «Во-первых, — говорил я, — это подорвет ваш авторитет и покажет вашу слабость; во-вторых, при ведении боевых действий ваша армия спрячется за спины советских войск; в-третьих, это озлобит ваш народ».

В это время силы оппозиции сделали несколько вылазок против правительственных войск. Так, в марте они перерезали коммуникации в Хосте. В такой ситуации я попросил прислать эскадрилью транспортных самолетов, чтобы перебросить в блокированный Хост продовольствие. Прибыли АН-12, а для их охраны — десантный батальон, разместившийся в Баграме. Подчеркиваю, десантники прибыли лишь с целью охраны аэродрома и наших самолетов.

Памятен мне приезд в Кабул И. Г. Павловского. С его участием силами афганской армии было проведено несколько операций. Освобожден город Ургун. Убитых ни с той, ни с другой стороны не было. Павловский и прибывшие с ним генералы и офицеры помогли организовать более интенсивную подготовку афганской армии.

В конце сентября меня запросила по ВЧ Москва: «Срочно прилетайте!» Через день я уже был в Генштабе, у Огаркова. Тот повел меня к Устинову. Вместе с ним поехали на Старую площадь, в ЦК. Нас приняли Андропов, Громыко, Пономарев, кажется, присутствовал кто-то еще. Одновременно со мной вызвали генерала КГБ Б. С. Иванова.

Минут двадцать я докладывал обстановку. Говорил, что думал, как оно есть на самом деле. Мятежники в ряде мест пользуются поддержкой населения, из 185 уездов 30 находятся под их контролем. Племена пошли на переговоры с правительством, но часть из них укрылась в горах, и, видимо, с весны надо ожидать с их стороны активных действий. Рассказал о борьбе внутри НДПА, о мерах правительства по стабилизации положения в стране, отметив, что органы местной власти создаются медленно, партактивисты не идут в народ.

Меня спросили о состоянии афганской армии. Армия, сказал я, составляет основную опору режима. Она учится, набирается опыта. Уровень ее несколько повысился, хотя есть и большие проблемы. Скажем, офицерами она укомплектована лишь наполовину.

Андропов поинтересовался моим мнением об Амине. Волевой, чрезвычайно работоспособный, превосходный организатор, аттестовал я Амина. И в то же время хитрый, коварный, провел ряд репрессий. Что касается отношения к СССР, то во всеуслышание провозглашает нерушимую дружбу Афганистана с нашей страной. Неоднократно просил ввести советские войска, в том числе для личной охраны. Хочет встретиться с Л. И. Брежневым.

Разговор опять перекинулся на афганскую армию. Я назвал цифры: 10 дивизий, 145 тысяч человек личного состава, 650 танков, 87 БМП, 780 БТР, 1919 орудий, 150 самолетов, 25 вертолетов, 3 зенитно-ракетных комплекса. Эти данные настолько врезались мне в память, что называю их сейчас без заглядывания в «шпаргалку». Армия может выполнять поставленные перед ней задачи, однако ее уровень все-таки не соответствует современным требованиям, заключил я.

Видимо, далеко не во всем разделил мои взгляды генерал Иванов, который докладывал уже после того, как я ушел.

В октябре я вновь был вызван в Москву, но не один, а с моим коллегой В. П. Заплатиным. Об этой поездке спросите лучше Василия Петровича, он вам расскажет со всеми подробностями.

Меня же решили в Афганистане заменить. По правде сказать, я зверски устал, спал по 3–4 часа. Но о замене не просил. Скорее всего, определенных лиц не устраивала моя позиция в отношении возможного ввода войск и взгляд на личность Амина.

В течение двух с лишним месяцев вводил в курс дела моего преемника генерал-лейтенанта Г. И. Демидкова. Тот вернулся в Москву, доложил Устинову согласованную со мной точку зрения на развитие событий в ДРА и сразу впал в немилость. Григория Ивановича вместо Афганистана отправили в Монголию. А меня сменил генерал-полковник С. К. Магометов.

6 декабря 1979 года я прилетел в Москву насовсем. Состоялся подробный разговор с Огарковым. «Лев Николаевич, будет ли афганская армия стрелять в наших солдат?» — неожиданно спросил Николай Васильевич. «Никогда», — ответил я. Спустя короткое время понял, почему он спросил меня об этом.

О вводе войск я узнал в крымском санатории. Не мог ни есть, ни пить. Бросил санаторий и уехал домой в Кишинев…

Я очень доволен тем, что не участвовал в этой авантюре, что совесть у меня чиста.

Предоставим слово еще одному военному — генерал-майору В. П. Заплатину, хорошо знавшему тогдашнюю ситуацию в ДРА.

— В мае 1978 года меня спешно направили в Афганистан как советника начальника главного политуправления афганской народной армии.

Встретили радушно. Я сразу же был принят Тараки, который дал мне полную инициативу во всем. Довелось побывать во всех гарнизонах, где стоял хотя бы один афганский батальон. Каждый день мне представляли двадцать — тридцать офицеров, рекомендованных на политработу. Отбирал тех, кто, по моему разумению, наиболее подходил для этого. Вскоре началась учеба первой группы отобранных афганских офицеров.

— Василий Петрович, положение в Афганистане обострялось с каждым месяцем. Чувствовали ли вы это?

— Несомненно. Особенно влияли на ситуацию отношения между руководителями НДПА, разногласия «халькистов» и «парчамистов». И хотя расхождения во взглядах публично отрицались (Тараки, например, на одной пресс-конференции так и заявил: «Парчам» и «хальк» — это одно и то же, между ними нет никакой разницы, мы не отделялись друг от друга и вместе обрушивались на своих врагов…»), на деле происходило иначе. Борьба за власть становилась все ожесточеннее.

И вот здесь некоторые наши советники, на мой взгляд, не разобрались в ситуации. «Все валится, все рушится», — считали они. Таков был рефрен их сообщений в Москву. Вместо детального, глубокого, объективного анализа обстановки возобладали эмоции. Возможно, кому-то это было на руку, кто-то преследовал свои личные интересы — не берусь судить.

Не лучше действовали и приезжавшие из Москвы ответственные работники различных ведомств. Вспоминаю появление в Кабуле заместителя министра внутренних дел СССР В. С. Папутина. Первый раз он посетил Афганистан в 1978 году, стремясь наладить сотрудничество по линии МВД. Второй раз, о котором веду речь, Папутин прилетел в Кабул 22 ноября 1979 года. Через несколько дней только что назначенный послом в Афганистане Ф. А.)Габеев позвонил мне и попросил зайти к нему. Он показал текст шифровки, которую надлежало отправить в Москву. В ней оценка ситуации в Афганистане давалась резко субъективной, в том числе неверно оценивалось и состояние армии. Под документом стояла подпись Папутина. Табеев, едва начавший знакомиться с положением дел в стране, хотел проконсультироваться со мной, для чего и позвал к себе.

— Категорически не согласен с текстом, — без обиняков сказал я и объяснил, почему.

— Тогда идите к Веселову (партийному советнику. — Авт.) и вместе исправьте текст, как считаете нужным.

Мы с Веселовым срочно встретились с Папутиным.

— Вы, Виктор Семенович, успели побывать только в одном гарнизоне, как же можете судить в целом об афганской армии? — в лоб спросил я его.

После некоторого сопротивления он вынужден был согласиться с нашими доводами. Текст был скорректирован и в таком виде отправлен в Москву.

Я не виню лично Папутина — таков был стиль работы многих приезжавших в ДРА наших высокопоставленных руководителей. Да и часть находившихся в Кабуле советников не отвечала своему назначению.

(28 декабря 1979 года на 54-м году жизни В. С. Папутин покончил с собой. «Правда» опубликовала некролог, разумеется, без намека на самоубийство только 4 января. Трудно судить, был ли шаг бывшего партийного работника, а затем генерал-лейтенанта внутренней службы продиктован поездкой в Кабул или чем-то иным. По Москве ходили противоречивые слухи, некоторые связывали трагический исход с Афганистаном).

Ф. А. Табеев: Тут какое-то недоразумение. Этого не могло быть, поскольку Папутину, приезжавшему исключительно для проверки работы советников МВД, не требовалось подписывать у меня свою телеграмму. У них, в представительстве МВД, была своя шифросистема. Никогда я не визировал их телеграмм.

Самоубийство этого генерала абсолютно не связано с Афганистаном. Надо сказать, что он сильно пил. В Кабуле напивался ежедневно. К тому же страдал манией преследования: ему казалось, что во всех помещениях установлена подслушивающая аппаратура, что за ним постоянно следят.

Узнав об этом, я рассказал Папутину одну историю, приключившуюся со мной в Каире. Меня как руководителя делегации разместили в роскошной пятикомнатной резиденции, однако по недосмотру прислуги полотенца и стаканы там были грязные. Что делать? Встречавший меня дипломат шепнул: «Выругайтесь по этому поводу да погромче». Так я и сделал: выразил свое возмущение. Через несколько минут, откуда ни возьмись, появились весьма любезные люди и все мигом исправили. «Так и ты, — сказал я Папутину, — пошли их всех подальше»…

Видно, о его запоях кто-то сообщил в Москву. Звонит мне из ЦК Пономарев: «У нас сигнал на Папутина». «Проверю», — осторожно отвечаю я Борису Николаевичу. «Не надо ничего делать. У него командировка заканчивается — пусть выезжает». Он и уехал.

За время пребывания в ДРА лишь однажды В. П. Заплатин побывал на Родине. Произошло это в октябре 1979 года. Его и главного военного советника в Афганистане Л. Н. Горелова принял Д. Ф. Устинов.

Поездка в Москву сопровождалась любопытным эпизодом. Заплатин и Горелов сообщили Амину о своем предстоящем отлете.

В конце беседы Амин доверительно спросил: «А если я напишу личное письмо Брежневу, отвезете?»

О просьбе Амина генералы тут же проинформировали посла. Пузанова это ввергло в сильное волнение. Интересно, что пишет Амин нашему генсеку? Может, жалуется на кого-то из высоких советских представителей в Кабуле? Но как узнать? Разве что…

Однако новый афганский лидер оказался предусмотрительным. Письмо с пятью сургучными печатями было доставлено прямо к трапу самолета, за пять минут до вылета.

По прилете в Москву Горелов вручил письмо начальнику Генерального штаба Н. В. Огаркову. «Хорошо, — сказал тот. — Передам его в КГБ — пусть они решают, что с ним делать».

Позже Заплатин узнал о содержании письма. Амин просил Брежнева о встрече, просил выслушать его. Ему казалось, и не без оснований, что в Москву идет необъективная информация. Увы, говорить с ним не захотели.

— Давайте вернемся к встрече с Устиновым. О чем вы беседовали с членом Политбюро, министром обороны?

— В разговоре принимали участие начальник Генерального штаба Н. В. Огарков, начальник Главпура А. А. Епишев, начальник одного из главных управлений Генштаба Н. А. Золотов и Л. Н. Горелов. Лев Николаевич заметно волновался, говорил сбивчиво. Волновался и я. Обрисовав обстановку, мы выразили мнение, что Амин с уважением относится к Советскому Союзу, что надо иметь в виду его большие реальные возможности и использовать их в наших интересах. Если что-то не получается, то вину за это несем мы, советники.

— Говорилось ли о возможности ввода войск?

— Об этом даже не заходила речь. Акцент делался на то, в состоянии ли афганская армия противостоять мятежным силам. «Да», — сказали мы.

— Итак, завершался 1979 год. Чувствовали ли вы, что надвигаются события, которые вскоре всколыхнут весь мир? Были какие-то признаки возможного осуществления столь крупной военной акции?

— Повторяю, я не допуска а этого. Конечно, замыслов наших военных верхов я не знал. Далеко не во все был посвящен.

10 декабря я вновь был вызван в Москву. Сама процедура этого вызова была настолько необычной, что заслуживает подробного рассказа. По существу, меня обманом выманили из Кабула, придумав совершенно нелепый, недостойный предлог.

— Но какой смысл был во всем этом? Вы — человек военный, генерал. Разве недостаточно было просто приказать вам прибыть в Москву к определенному времени?

— Я и сам до сих пор пребываю в недоумении. А дело было так. В тот день я выступал с лекцией перед афганскими офицерами в военном училище. Вдруг сообщают, что мне следует немедленно прибыть в узел связи для важного разговора с Генштабом. Приезжаю в узел связи, меня тут же соединяют с генерал-лейтенантом Л. Н. Ошурковым. Он говорит: «Внимательно слушайте меня. Ваша дочь обратилась в ЦК КПСС с просьбой о встрече с отцом, то есть с вами. Ее просьба удовлетворена. Вам следует сегодня вылететь в Москву». Еще ничего толком не поняв, отвечаю: «Самолет в Москву уже ушел, следующий будет через два дня». — «Это не ваша забота. Вам надо к 18.00 прибыть на авиабазу Баграм, куда за вами будет направлен самолет».

В полном недоумении, терзаемый страхами за дочь, я отправился в посольство: может, там что-то прояснится? Но посол Ф. А. Табеев, сочувственно выслушав меня, ответил, что по их линии никакой информации не проходило. Что же случилось? Хорошо зная свою дочь, я не мог и мысли допустить, чтобы она могла обратиться в Центральный Комитет. Снова позвонил Л. Н. Ошуркову: «Жива дочка?» — «Жива. Но других вопросов не задавайте, все узнаете в Москве».

На вертолете отправился в Баграм. Самолет туда прибыл с 4-часовым опозданием да еще заправлялся, словом, в Союз мы вылетели только под утро. В Ташкенте меня, одного-един-ственного, ждал другой самолет, ИЛ-18. Пока летел в пустом салоне до Москвы, о чем только не передумал. Никак не мог взять в толк, отчего же это такую невероятную заботу проявили о генерале, с которым захотела поговорить его собственная дочь? Нет, тут что-то не так…

Сразу с аэродрома приехал в Главпур к его начальнику А. А. Епишеву. Он принялся расспрашивать о ситуации в Афганистане. Час разговаривал со мной, два… А о дочери — ни слова. И постоянно записывал за мной в блокнот, хотя раньше этого не делал. Потом говорит: «Я отлучусь на совещание в ЦК, а ты меня жди».

Воспользовавшись паузой, я позвонил дочери: «У тебя все нормально?» — «Все хорошо». И чувствую по голосу, что это на самом деле так.

На следующее утро, едва я появился в Главпуре, взволнованный дежурный сообщил: «Вас уже везде ищут». Епишев сразу повел меня к Д. Ф. Устинову. Тот вышел в приемную из своего кабинета вместе с Огарковым. Был в шинели. «Ты, — говорит, — пока товарищу Огаркову все доложи, а когда я вернусь, расскажешь».

И начальник Генштаба, а затем министр долго расспрашивали о ситуации в ДРА, о расстановке сил. Я откровенно обрисовал обстановку — так, как ее понимал. Сказал, что трудностей немало, но афганская армия становится на ноги, она вполне дееспособна. «Кто такой Амин?» Ответил, что он хороший организатор, крупная политическая фигура. Да, за расправу над Тараки оправдания ему нет, но Амин не дал ни малейшего повода думать, что он не с нами. Помню, министр раздраженно бросил: «У вас у всех там разные оценки, а нам здесь решение принимать». О вводе войск речи не было. Только Н. В. Огарков как бы мельком спросил насчет возможности военной акции. Я ответил, что не усматриваю в этом необходимости. Вот и все.

Увиделся я и с тем самым генерал-лейтенантом, который лгал мне по телефону про дочь. Он смутился. «Я, — говорит, — ничего сам не выдумывал. Как мне вышестоящие начальники продиктовали, так я вам и передал. Слово в слово».

А вопрос о моем возвращении как-то незаметно завис. Сначала меня вдруг отправили в командировку в Одессу, потом во Львов, якобы изучить настроения афганцев, обучающихся в наших военных училищах. Поначалу я принял это поручение за чистую монету, но потом понял: просто не хотят, чтобы я именно в тот момент находился в Афганистане. Теперь там требовались другие люди.

Когда же наши войска перешли Амударью, А. А. Епишев вновь меня вызвал: «Вот видишь, что происходит. Надо немедленно возвращаться туда». «Алексей Алексеевич, — ответил я, — можно высказать свое мнение?» — «Давай». — «Я считаю, что теперь мне в Афганистане делать нечего». — «Почему?» — «Потому что вижу: руль там будет круто повернут, а это не соответствует моим принципам, убеждениям. Найдите мне замену».

Об этом разговоре доложили министру, потом в ЦК. Согласились с моими доводами, оставив служить в Союзе. Епишев мне, правда, сказал: «Так тебе же все равно надо ехать за женой, за вещами». — «Не поеду. Попрошу, чтобы жене помогли вернуться товарищи». — «Ну, смотри!» А в Кабуле среди наших советников уже пошла молва: Заплатина из партии исключили, из армии уволили. Как это у нас бывает.

А что происходило дальше — вы знаете…

Вот такой диалог. Из него видно, что генерал Заплатин всегда — даже в те времена, которые сейчас называют застойными, — имел собственную позицию и не боялся выражать ее в самых высоких кабинетах.

Итак, военные высокого ранга отнюдь не настаивали на использовании в ДРА контингента советских войск, более того, некоторые из них активно возражали против этого. Ну, а дипломаты? Вот как ответил на наши вопросы посол А. М. Пузанов:

— Считаете ли вы, Александр Михайлович, что к концу 1979 года мы полностью исчерпали политические и диплома-тинеские средства убеждения, что наши советы и подсказки вообще не воспринимались Амином?

— Нет, не считаю. Можно было бы повлиять на него. Он был умным человеком, несмотря на мучивший его «синдром власти». Он прекрасно понимал, что означает для Афганистана Советский Союз. Положение, правда, обострялось тем, что в ДРА из Пакистана стали проникать вооруженные отряды экстремистского толка. Революция могла оказаться в опасности.

— Вы, судя по всему, регулярно извещали Москву о происходивших событиях. Были ли вы удовлетворены реакцией на ваши сообщения?

— Нелегкий вопрос. Дело в том, что параллельно со мной свою информацию отправляли и некоторые советники. Нередко они расходились со мной в оценках и рекомендациях. Прошу понять меня правильно: я вовсе не считаю себя безгрешным, тоже ошибался. И все-таки дипломатический опыт, семь лет пребывания в Афганистане, близкие контакты с руководителями страны что-нибудь да значили. А что греха таить, порой информацию поставляли некомпетентные люди.

— Но ведь были же у нас и настоящие специалисты по Востоку, в частности по Афганистану…

— К их мнению, как я теперь понимаю, «наверху» не прислушивались. Да и сами они, полагаю, не больно-то высказывали его в период застоя, боясь впасть в немилость.

— И последний вопрос, если позволите, в лоб. Вы были «за» или «против» ввода наших войск?

— Давайте вернемся в лето семьдесят девятого. В тот момент активизировались действия бандитских формирований, обученных в специальных лагерях на территории Пакистана. Они выступили против завоеваний революции, играя на ее ошибках. Да и Запад умело подогревал их в борьбе с новой властью. Бандиты отличались особой жестокостью. Они, например, не только сжигали школы и расстреливали учителей, но избивали, а часто и убивали детей-учеников. Один из захваченных в плен бандитов на вопрос: «Почему вы убивали детей?» при работнике посольства ответил: «Чтобы спасти от неверных». Произошла бандитская вылазка в Герате, были растерзаны два советских специалиста — ветеринарных работника. Была попытка мятежа в Кабуле, правда, быстро и почти без жертв ликвидированная. Возникла опасность захвата аэродрома под Кабулом.

Тараки и Амин, обращаясь к советским руководителям с просьбой направить в ДРА воинские части, ссылались на статью 4 Договора о дружбе, в которой речь шла об обеспечении безопасности и территориальной целостности обеих сторон.

Учитывая возникшую обстановку, мы — советский посол, руководитель военных советников и представитель госбезопасности СССР — передали в Москву ряд своих конкретных предложений, в том числе о направлении в Кабул двух советских батальонов: одного — для защиты аэродрома, другого — для размещения в старой крепости города.

Предложения наши были приняты, кроме направления воинских подразделений.

Два батальона, как вы понимаете, — это не ограниченный контингент советских войск, составивший затем целую армию. Я считал военную акцию нежелательной.

Ф. А. Табеев: Через меня просьбы Амина о вводе войск не проходили. Видимо, он пользовался другими каналами. Помню, единственно, что во время одной из встреч в середине декабря, когда наша десантная часть уже была в Афганистане, Амин очень просил «прикрыть» еще и Бадахшан. Видимо, потому, что с этим районом были связаны интересы его брата. И еще одна причина была: там всегда существовали сильные сепаратистские настроения. Исмаилиты сохраняли относительную независимость при всех режимах, а Амина они попросту не признавали.

— Хочется понять: была ли тогда реальной угроза падения режима?

— Была реальная угроза контрреволюционного переворота под флагом исламских фундаменталистов. К тому времени они накопили большую силу. Кабул же, напротив, был ослаблен. Армия после аминовских чисток и репрессий обезглавлена. Духовенство восстановлено против. Крестьянство — против. Племена, тоже натерпевшиеся от Амина, — против. Вокруг Амина оставалась кучка преданных ему холуев, которые, как попки, повторяли за ним разные глупости про «строительство социализма» и «диктатуру пролетариата».

Созданная на востоке крупная так называемая «кунарская группировка» мятежников была в состоянии захватить Кабул в течение 24-х часов. Ждали только приказа.

Гирька, брошенная на чашу весов

Как и почему было принято решение о вводе войск? Не ответив на этот коренной вопрос, мы не сможем двинуться дальше в описании самой войны.

Теперь, спустя годы, известно, что решение о вводе войск приняли четыре человека;

— принималось это решение келейно, за спиной народа и партии, даже не все высшие руководители страны знали о нем;

— события в Афганистане стали апогеем брежневской доктрины, связанной с военизацией советской внешней политики в условиях паритета, с явно ошибочным взглядом на страны третьего мира как на потенциально социалистические.

Есть много созвучного нашим оценкам и нашему пониманию в долгожданных словах министра иностранных дел Э. А. Шеварднадзе, произнесенных 23 октября 1989 года на сессии Верховного Совета СССР: «…мы противопоставили себя мировому сообществу, нарушили нормы поведения, пошли против общечеловеческих интересов… Поучительно то, что в этом случае были допущены и грубейшие нарушения нашего собственного законодательства, внутрипартийных и гражданских норм и этики».

Теперь мы все это знаем, усвоили. Ну, а тогда, в семьдесят девятом, что стало той гирькой, которая, брошенная на чашу весов, перевесила их в пользу вторжения?

Как же все-таки родилось роковое решение о вводе войск? Кто из членов нашего высшего руководства сумел настоять на нем? Что при этом говорилось, кем и какие аргументы приводились? «Доподлинно узнать это уже невозможно, ибо главных действующих лиц нет в живых, а те, кто был с ними рядом (именно рядом, а не вместе), способны лишь с той или иной долей вероятности строить предположение.

Точно известен «узкий круг»:

Генеральный секретарь Брежнев.

Председатель КГБ Андропов.

Министр иностранных дел Громыко.

Министр обороны Устинов.

Внутри «большой четверки», во всяком случае вначале, не было единого мнения по афганскому вопросу. Не от одного человека мы слышали, что более умеренную позицию занимали Брежнев и Громыко. Два других члена Политбюро придерживались жесткого курса, причем самым решительным образом был, как утверждают, настроен Андропов. Судя по всему, именно он активно склонялся к военному вторжению, именно его аргументы в пользу военной акции звучали чаще всего, его голос был самым твердым. Устинов же во всем соглашался с ним.

Однако это всего лишь частное мнение нескольких людей, которым по роду службы полагалось знать все.

Нам удалось познакомиться со свидетельствами человека, в течение многих лет находившегося весьма близко к первым лицам в партии и государстве. Профессиональный дипломат Андрей Михайлович Александров-Агентов с 1961 года являлся помощником Л. И. Брежнева по вопросам международной политики. После кончины Леонида Ильича пришедший ему на смену Андропов, как водится, поменял «команду» референтов и помощников, сделав исключение только для Александрова-Аген-това. Удивительно, что и следующий лидер — К. У. Черненко, окружив себя «своими», международные вопросы оставил за Андреем Михайловичем. И даже с приходом М. С. Горбачева, когда аппарат ЦК был подвергнут значительной перетряске, в судьбе старого политика не изменилось ровным счетом ничего — до тех пор, пока он сам не попросил отпустить его на отдых.

Если этот человек когда-нибудь соберется обнародовать свои воспоминания, то, разумеется, эпизоды, связанные с войной в Афганистане, займут там достойное место. Думается, далеко не все из того, что он видел и знает, рассказал нам бывший помощник четырех генеральных секретарей. Услышанное от него лишь слегка высветило темные страницы недавней истории. И тем не менее оно достойно быть отраженным в книге.

Итак, июньским утром 1990 года мы уселись в креслах друг против друга в его квартире на улице Горького, и Андрей Михайлович неторопливо начал свой рассказ.

— Во-первых, я хочу сказать, что вся эта ситуация с Афганистаном, проблема оказания помощи его революционному руководству, по моему глубокому убеждению, возникла для нас абсолютно неожиданно. Как снег на голову. Я помню, Леонид Ильич в беседе с кем-то из иностранных гостей сетовал на то, что он и другие руководители страны узнали об Апрельской революции из сообщений корреспондентов. И это действительно было так. Мы никак не влияли на то, что там готовилось и произошло.

Наши отношения с королевским, а затем даудовским Афганистаном были отличными. Хорошо помню поездку Брежнева туда в 1961 году — это, кстати, был едва ли не первый его зарубежный визит в ранге Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Я его сопровождал как референт по международным делам. Поездка проходила в обстановке чрезвычайно дружеской, доверительной. Король весьма радушно принимал советского гостя, у них было много бесед.

Брежнев участвовал в нескольких волнующих событиях, в частности, в закладке строительства Политехнического института в Кабуле.

Король Мухаммад Захир-шах неоднократно приезжал к нам на отдых в Крым. К нему в СССР всегда относились с большим уважением.

Состоявшийся в 1974 году бескровный переворот, в результате которого М. Дауд сверг своего дядю, ликвидировал монархию и сам возглавил Афганистан, тоже стал для нас полной неожиданностью. Но Дауд, до этого занимавший пост премьер-министра, был хорошо нам известен, на отношениях между двумя странами переворот практически не отразился.

Я это говорю к тому, что и тогда, и впоследствии у наших руководителей по поводу Афганистана не было какого-то недовольства и уж тем более зловещих намерений.

Потом произошла та «самостийная» революция. По моему мнению, это был типичный военный переворот с участием сравнительно небольшой группы левацки настроенных офицеров, которые, придя к власти, выдвинули лозунги социалистического развития и немедленно обратились к Советскому Союзу с изъявлениями горячей дружбы. По существу и сам ход событий, и наш давно выработанный рефлекс помощи любым так называемым революционным силам — все это вовлекло нас в процесс активной поддержки послеапрельского Афганистана.

С приходом к власти Амина ситуация стала приобретать драматическую окраску. Наши товарищи, насколько я знаю, с тревогой наблюдали за тем, что происходит в соседней стране Кровавые расправы, попытки уничтожить все, связанное с прежним социальным строем, одним махом перескочить в социализм…

С осложнением внутренней ситуации в стране Амин впал в состояние паники. Он бомбардировал нас просьбами о вводе войск, эти просьбы к концу 79-го приняли буквально истерический характер. Они сопровождались придуманными им вариантами оправдания военной помощи в глазах мирового сообщества: охраной хозяйственных объектов, сооружаемых при содействии Советского Союза, обучением афганской армии обращению с советским оружием и т. д.

Должен сказать, что на это члены Политбюро все время реагировали негативно. Не высказывалось ни малейшего желания что-то подобное предпринимать. В этом контексте совершенно несостоятельным выглядит прозвучавшее позже с Запада обвинение в том, что Советский Союз якобы стремился через Афганистан выйти к теплым морям, что Афганистан был лишь частью его политических амбиций. Чисто пропагандистские конструкции…

Чем смелее вели себя моджахеды, чем больше подрывалась социальная база режима, тем сильнее на нас нажимал Амин. «Судьба революции на волоске, вы обязаны помочь…»

Знаю также, что до самого последнего момента лично у Брежнева реакция на эти просьбы оставалась отрицательной. Он не хотел вооруженного вмешательства — и исходя из своего понимания обстановки, и потому, что по натуре не был сторонником крутых мер.

Тут я, правда, начинаю вторгаться в область домыслов, хотя известно, что активнейшее участие в обсуждении этой темы в тот момент принимали руководители Министерства обороны, иностранных дел и Комитета госбезопасности. Насколько я знаю, Громыко не был активным сторонником вмешательства. Делайте выводы…

— Похоже, инициатива исходила от Андропова?

— По-моему, так.

— Возможно, здесь сыграло роль то, что когда-то Андропов, будучи послом в Венгрии, удачно подавил с помощью танков массовые народные выступления или, как принято было говорить, мятеж?..

— Возможно. На венгерский опыт наложился еще и опыт 68-го года, когда быстрая и решительная военная акция против Чехословакии прошла бескровно и тоже, с точки зрения советского руководства, обеспечила успех. Тогда все штабы НАТО оказались захваченными врасплох, то есть с военной точки зрения операция была проведена блестяще.

— К тому же Андропов получал из Кабула информацию о происках ЦРУ, «американской угрозе» и тому подобном. Его люди активно поставляли такую информацию. А время было горячее, сверхдержавы вступали в период взаимного недоверия.

— И заметьте, когда речь шла о посылке в Афганистан войск, никто из нашего руководства, в чем я на сто процентов убежден, не мыслил себе это в виде длительной военной кампании. Расчет — наивный, как теперь выясняется, — был таким: введем войска, и сам этот факт заставит присмиреть противников нового режима. Тем более что все сопровождалось и политической акцией — заменой Амина Кармалем, который с самого начала пришел со значительно более умеренными лозунгами.

Но я забежал вперед. Итак, Амин продолжал настойчиво просить о военной помощи. Одновременно приходили известия из Чехословакии от Бабрака Кармаля — он писал, что Амин пытается его ликвидировать, что «парчам» осуждает аминовский террор.

В одно прекрасное утро я звоню Андропову: «Юрий Владимирович, как будем реагировать на последние просьбы афганского руководства? Что ответим Амину?» А он мне: «Какому Амину? Там Кармаль со вчерашней ночи, в Кабуле наши войска…» Мне стало неловко— оказался таким чудаком, который ничего не знает. «Ладно, — говорю, — спасибо, понял вас».

(Среди таких «чудаков», повторяем, оказалась большая часть наших партийных и государственных руководителей, только из передач западных «голосов» узнавших о вторжении в Афганистан).

Надежды, что армии удастся просто стать гарнизонами, не оправдались, войска оказались втянутыми в затяжные военные действия. Это весьма огорчало наше высшее руководство. Тон внутренних комментариев, которые я слышал, был очень раздраженным, Брежнев ворчал на военных: «Не могли все сделать, как положено». Досадовал: «Вот, черт побери, влипли в историю»…

Хочу также заметить, что все эти факты надо рассматривать вкупе с другими. Брежнев как раз в эти годы практически вышел из строя. 80-й, 81-й и тем более 82-й — это пик его болезни. Значительную часть времени он находился или в больнице, или дома, а на работе был не в состоянии обсуждать острые проблемы. Его рабочий день продолжался не более 3–4 часов.

Генсек безусловно доверял и Громыко, и Устинову, и Андропову. Все они были близки ему, все вошли в специальную комиссию при Политбюро по Афганистану. Собиралась комиссия, если мне память не изменяет, дважды в неделю, она была уполномочена принимать оперативные решения, а какие-то более крупные, принципиальные вопросы выносила на Политбюро. Обстановка была такая, что практически всегда рекомендации этой комиссии ложились в основу принимаемых решений.

… Таково мнение помощника четырех генсеков. Примем, как говорится, его к сведению.

И наконец еще одно важное свидетельство. Оно принадлежит сыну тогдашнего министра иностранных дел, члену-корреспонденту АН СССР Анатолию Громыко и обозревателю «Литературной газеты» Игорю Беляеву. В их беседе[2] содержится вывод: Брежнев воспринял расправу над Тараки как личное оскорбление, что сильно повлияло затем на его отношение к вводу войск. Своему ближайшему окружению он говорил, что ему нанесена пощечина, за которую он должен ответить.

А. А. Громыко, по словам его сына, в разговорах с ним утверждал: «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». Министр говорил:

«В 1979 году ни в Политбюро, ни в ЦК КПСС, ни в руководстве союзных республик не было ни одного человека, который возразил бы против удовлетворения просьбы афганской стороны в решении по оказанию военной помощи дружественному Афганистану. Во всяком случае, мне такие мнения были тогда неизвестны. Сейчас иногда говорят, что такие решения принимались за закрытыми дверями несколькими высокими руководителями страны. Да, так оно на самом деле и было. Это были члены Политбюро. Но затем эти решения Политбюро были единогласно одобрены Пленумом ЦК КПСС. Можно сегодня, спустя 10 лет, с этим решением не согласиться, но политическую основу нашей помощи Афганистану ставить под сомнение оснований нет. Мое предложение вынести это решение для одобрения Верховным Советом СССР принято Брежневым не было…»

В конце этой обширной публикации обозреватель «Л. Г.», размышляя над тем, почему Брежнев изменил своим первоначальным планам отказаться от ввода войск, приходит к такому заключению: «Не был ли крутой поворот в настроении Брежнева результатом его болезни?.. Тяжелобольной глава государства принял государственное решение на волне сильного эмоционального стресса… Вождизм, помноженный на все пороки управления нашим государством, существовавший в годы застоя, сделал свое дело».

Вывод, что называется, не лишенный здравого смысла.

А почему вторжение было назначено на 27 декабря?

По мнению И. Беляева, это было связано с тем, что 28 декабря намечалось провести важные афгано-пакистанские переговоры с участием министра иностранных дел Пакистана. Однако документального подтверждения этого факта мы не обнаружили.

Кроме того, мир отмечал рождественские праздники; кое-кому, возможно, казалось, что реакция на нашу акцию в такие дни будет менее болезненной. Это уже наша, авторская версия.

Б. Н. Пономарев: Да, Громыко впоследствии признавал, что решение о вводе войск было принято кулуарно. Вы спрашиваете: как же обошли при этом меня, руководившего международной деятельностью ЦК? Ну, по части международных вопросов там был министр иностранных дел, которому Брежнев доверял всецело. Со мной никто по этому поводу не советовался. О принятом решении мне никто не сообщил — ни официально, ни полуофициально.

Я вам скажу: там Андропов играл большую роль. Его люди нашли в Чехословакии Бабрака Кармаля, подготовили его на роль нового лидера. Брежнев очень доверял Андропову.

А я узнал обо всем постфактум. Я не занимался оперативными делами, больше — крупными вопросами теории.

И еще. Нельзя судить тогдашних руководителей мерками сегодняшнего дня. Не надо все и всех чернить. Следует анализировать отдельные события только в общем контексте времени, иначе вы неизбежно удалитесь от истины. Наше руководство — это я вам говорю со всей ответственностью — было всерьез обеспокоено возможностью появления на юге еще одного недружественного нам режима. Боялись новых ракет, нацеленных на нас. Ввели войска для предотвращения агрессии. Я вас уверяю: это не пропагандистский штамп, а отражение реальных настроений руководства.

И ведь были уверены: войска встанут гарнизонами, в боевых действиях участвовать не будут…

Диалог авторов

Д. Г.: Можно, конечно, все свалить на эту четверку, обвинить ее в недальновидности, отсутствии политического реализма, догматизме, имперских амбициях и еще во многом, и это будет объективно, справедливо. И все же давай рассмотрим ту ситуацию во всей совокупности проблем, я их сложном переплетении, попробуем потянуть за ниточку клубка.

Брежнев в одном из интервью указывал: помощь ДРА была оказана для отражения внешней агрессии, которую начали против революционного Афганистана. Кто ее осуществлял по мнению нашего тогдашнего лидера? Империализм и его пособники. Брежнев выражал опасение, что Афганистан превратится в военный плацдарм на южной границе нашей страны.

В. С.: Он же, помнится, назвал и ряд других факторов, так или иначе учитывавшихся в момент раздумий: вводить или не вводить войска? Тут и форсирование американцами новых долгосрочных программ вооружений, и создание ими «сил быстрого развертывания», и увеличение государствами блока НАТО своих военных бюджетов, и фактический отказ правительства Картера от ратификации Договора ОСВ-2, и напряженность в отношениях с Китаем, и далеко идущие планы Америки в отношении Ирана, сбросившего шахский режим…

Д. Г.: Да, ситуация была непростая. И все же главный тезис, если сформулировать его коротко: подрывающие афганскую революцию силы действуют извне и в перспективе угрожают безопасности СССР. Это серьезный аргумент. Плюс взгляды Кремля на личность Амина. Наши лидеры никогда не доверяли ему. Он учился в США, а не в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы, говорил на английском, а не на русском языке. КГБ подозревал его во многих прегрешениях и кознях. Один из сотрудников КГБ, сбежавший на Запад, рассказывал: «У нас были сомнения в отношении Амина с самого начала. Наши расследования показали, что он — красиво говорящий фашист, который был тайным прозападником… Мы также подозревали о его связях с ЦРУ, но не имели доказательств»[3].

В. С.: Теперь давай обсудим эти тезисы. Контрреволюционные силы действуют извне? Войдя в ДРА, мы сразу поняли, что это далеко не так. Истоки антиправительственных выступлений находились внутри Афганистана, помощь из-за рубежа на первых порах не играла особой роли, да и американцы вовсе не собирались вводить свой «ограниченный контингент», прекрасно помня об уроках Вьетнама.

Знакомо ли тебе высказывание историка Г. Трофименко? Вот послушай. «Да, это нехорошо — с нашей точки зрения — и даже, может быть, странно, что идет война против прогрессивного правительства, которое не желает афганскому народу ничего, кроме блага, хочет покончить с остатками феодализма и т. д. Это как бы противоестественно. Но в то же время совершенно очевидно, что никто, кроме самого народа, его большинство, не имеет права определить, что есть благо, а что — нет. И уж, понятно, никто со стороны не имеет на это никаких полномочий. В Афганистане значительная часть населения, если учитывать и тех, кто бежал за кордон, выступила против порядков, которые устанавливались кабульским правительством НДПА… И давайте посмотрим правде в глаза: оппозиция возникла не извне, а в самом Афганистане».

Теперь об Амине. Да, жестокий, да, коварный, подвергший репрессиям многих своих сограждан. Но Тараки разве был намного лучше? И при нем бросали в тюрьмы его политических противников, и он злоупотреблял левой фразой, да и культ его был неимоверно раздут. Наше ли это было дело: определять, кто более всего достоин руководить в суверенном государстве — Тараки, Амин или Кармаль? Похоже на то, что в Кремле потеряли тогда всякое чувство реальности.

Д. г.: Амин, очевидно, был «левак» полпотовского толка, более всего стремившийся к усилению личной власти. Если говорить о понимании им марксизма-ленинизма, то оно было примитивным. А ведь он стремился повернуть страну именно на путь социалистических преобразований.

Но я глубоко убежден: с Амином наши лидеры могли найти общий язык. Вряд ли он решился бы пойти на сговор с США, имея под боком такого могущественного и столь щедро помогающего соседа, как Советский Союз. Он стремился встретиться с Брежневым и попытаться убедить дряхлого генсека в искренности своих намерений. Тот не пошел на контакт.

В. С.: Я хочу вернуться к теме персональной ответственности за развязанную войну. Названы четверо бывших членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем. Но утверждать, что виновны именно они и только они, я бы не стал. Проблема, как мне представляется, гораздо сложнее. Во-первых, решение было принято на основании определенной информации. Кто ее предоставлял? Была ли она точной? В последнем я сомневаюсь. Во-вторых, как мы уже говорили, решение принималось в полном соответствии с господствовавшими тогда доктринами, принятыми у нас ортодоксальными представлениями о мире и нашем месте в этом мире.

Время застоя, атмосфера благодушия и безответственности, нежелание всерьез вникать в собственные трудности — это и породило афганскую трагедию. Мы жили словно в театре абсурда, когда черное спокойно выдавалось за белое, когда войну можно было назвать миром, а вмешательство — помощью. Было бы слишком просто назвать виновных и забыть обо всем остальном.

Д. Г.: Невольно вспоминается Оруэлл, его роман-антиутопия «1984», лозунги на фасаде министерства правды: «Война — это мир; свобода — это рабство; незнание — сила». Ты подошел к самому главному, ключевому моменту. Никто не снимает юридическую, а лучше сказать, нравственную ответственндсть с тех, кто принял решение о вводе войск. Но мы вправе винить и систему, родившую такие внешнеполитические доктрины. Ведь в тот момент все сводилось к элементарно простой формуле: «наши» — «не наши», «наш лагерь» — «чужой лагерь», то есть к конфронтации на всех участках. Разрядка медленно умирала, взамен вновь вырастал жупел «военной угрозы».

То, что происходило в Афганистане, наши политики воспринимали как один из эпизодов на полях сражения мирового социализма и мирового империализма. По язвительному замечанию доктора исторических наук В. Лукина: «Если мы на этом поле не «переамериканим американцев», то они в свою очередь «пересоветят советских», и глобальная ситуация изменится не в нашу пользу».

Так считало в ту пору советское руководство, игнорируя внешнеполитическую реальность, не понимая (или не желая понимать) всю уязвимость тезиса «противостояния двух лагерей», с великой охотой и тщанием используя классовые клише.

В. С.: Это и моя точка зрения. И все же, возвращаясь назад, не могу снять вину с тех, кто тогда информировал Москву, вернее — дезинформировал. Наряду с честными, профессионально подготовленными специалистами в Кабуле были и некомпетентные, поверхностно знающие Афганистан. Люди, стремившиеся подладиться под высокое начальство, направлявшие те данные, которые могли понравиться «наверху». Сколько же вреда нанесли они!

Д. г.: Подведем некоторые итоги. При всей пестроте, неоднозначности и даже запутанности ситуации роковое решение было принято, можно сказать, не случайно и вовсе не спонтанно, импульсивно, как кажется сейчас некоторым. Сработала доктрина «противостояния», втянувшая страну в ловушку, выход из которой мы искали почти десятилетие. Это говорит о том, что последствия такого решения глубоко продуманы не были. И я согласен с теми, кто считает: Афганистан — наша расплата за застой.

В. С.: Однако будем помнить мудрое изречение Гете: «Гораздо легче найти ошибку, нежели истину. Ошибка лежит на поверхности и ее замечаешь сразу, а истина скрыта в глубине, и не всякий может отыскать ее». Давай и дальше в этой книге пытаться отыскивать зерна истины, отделяя их от половы.

Злосчастная карта

Судя по утверждениям некоторых лиц, окончательное решение о вводе войск было принято кремлевской четвертой поздно вечером 12 декабря. При этом не подписывались какие-либо документы. Не поступил в Министерство обороны Указ Президиума Верховного Совета СССР или другое какое-нибудь правительственное распоряжение, определяющее цели и задачи войск. Все указания политического руководства доводились Д. Ф. Устиновым до своих коллег только устно.

Не обнаружены такие документы и по сей день. Остается предположить, что их попросту не существовало или же они хранятся в архиве ЦК. Когда занимавшийся их розыском генерал-лейтенант В. А. Богданов доложил об этом министру обороны Д. Т. Язову, тот не поверил. Но факт остается фактом: даже в «досье» Совета Обороны ничего не найдено, кроме… Кроме обращения Устинова с просьбой решить вопрос об оплате ратного труда ограниченного контингента советских войск (ОКСВ), вступившего в Афганистан. И все…

Хронику тех декабрьских событий помог воспроизвести Владимир Алексеевич Богданов.

— Я был тогда начальником Южного направления Главного оперативного управления (ГОУ) Генштаба. 1 декабря Устинов объявил своим ближайшим помощникам: «Возможно, будет ввод войск в Афганистан». Сказал мне об этом Варенников — тогдашний начальник ГОУ. Похоже, сам Валентин Иванович не шибко в это верил, иначе не отпустил бы меня в отпуск. Косвенно подтверждает неверие в такую возможность и другое. Примерно через неделю после моего убытия из Москвы первый зам. Варенникова генерал-полковник И. Г. Николаев справился у моих офицеров: когда я вернусь из отпуска? Ему ответили — не раньше 25-го. «Ладно, не будем отзывать, пусть отдыхает».

Будучи в Сочи, я, естественно, не знал, что уже 10 декабря началось отмобилизование войск. 13 декабря поступил приказ срочно собрать оперативную группу Министерства обороны для оказания помощи командованию Туркестанского военного округа. 14-го утром группа во главе с первым заместителем начальника Генерального штаба С. Ф. Ахромеевым вылетела в Термез. Первого заместителя министра обороны С. Л. Соколова срочно отозвали из отпуска, и он тоже прибыл в Термез. Руководство группой перешло к нему. 24 декабря Устинов подписал директиву на ввод войск.

На следующий день я прилетел в Москву из Сочи. Едва вошел в квартиру, раздался телефонный звонок. Меня срочно вызывали на работу. «Что случилось?» — спросил я, встревоженный тоном говорившего. «Из сейфа достали твою карту», — прозвучало в ответ. И я все понял.

Как-то еще в мае мне в голову пришла мысль проработать на карте вариант входа наших войск в ДРА, если придется выручать революционное правительство. Проработать просто так, для себя, без всяких дальних планов. Я нарисовал карту с указанием городов, где наши войска могли бы стать гарнизонами, охраняя главную дорогу Термез — Кабул — Кандагар — Кушка. Но моим расчетам для этого понадобилось бы шесть дивизий. Мой коллега увидел карту и шутливо сказал: «Спрячь, а то еще обвинят в нарушении суверенитета соседнего государства». И я надежно упрятал карту.

«Из сейфа достали твою карту» — прозвучало как пароль операции, в которую трудно было поверить. Меня как обухом по голове. Зачем, почему, надо ли входить?..

Я немедля приехал на службу. Здесь уже шло круглосуточное дежурство. Я постоянно находился на связи с Термезом и Кушкой. После ввода войск оттуда потоком шли сообщения.

Есть ли потери? — интересовало меня более всего. Моральное состояние было подавленное. Из головы не шла злосчастная карта. Будто напророчил…

Время «Ч»

13 декабря командующий ТуркВО генерал-полковник Ю. П. Максимов вызвал своего первого заместителя генерал-лейтенанта Ю. В. Тухаринова и приказал готовить войска к предстоящему вводу. Тот вылетел в Термез, где расположился штаб создаваемой в спешном порядке 40-й армии.

Ю. В. Тухаринов стал ее командармом, А. В. Таскаев — начальником политотдела, Л. Н. Лобанов — начальником штаба, А. А. Корчагин возглавил разведку. Трое последних были тогда в звании генерал-майоров.

Документ Генштаба:

«В течение последующих недель… в Туркестанском и Среднеазиатском военных округах было развернуто и доукомплектовано до полного штата около 100 соединений, частей и учреждений. Были развернуты управления 40-й армии и смешанного авиационного корпуса, четыре мотострелковые дивизии, десантноштурмовая бригада, отдельный мотострелковый полк, артиллерийская бригада, зенитная ракетная бригада, части связи, инженерных войск, тыловые части и учреждения. Для доукомплектования развертываемых войск было призвано из запаса более 50 тысяч офицеров, сержантов и солдат и подано из народного хозяйства около 8 тысяч автомобилей и другой техники. Для ТуркВО и СаВО это было самое крупное мобилизационное развертывание в послевоенный период».

Такие вот силы готовились к вступлению в Афганистан. Вошли же в декабре только три дивизии — две мотострелковые (из Термеза и Кушки) и воздушно-десантная, а также — десантноштурмовая бригада и два отдельных полка. (Забегая вперед, скажем, что в первой половине 1980 года эта группировка была усилена еще одной мотострелковой дивизией и двумя отдельными полками.)

Времени на подготовку отпускалось крайне мало. Поэтому все делалось в спешке. Многие призванные из запаса были из Средней Азии: кому-то показалось, что с мусульманами лучше воевать самим мусульманам. Да и с точки зрения скрытности действий так было лучше. Призванных называли «партизанами» (в марте 1980-го их отправили домой). Ощущалась острая нехватка офицеров, особенно технических специалистов. Не хватало самого элементарного: палаток, печек, дров; солдаты ночами зачастую грелись у костров. С «гражданки» брали любые мало-мальски годные машины, вплоть до самосвалов и такси, на которых не успевали закрасить шашечки.

Для перехода границы через Амударью был наведен понтонный мост. Намучился же с ним инженерный полк!.. Река вновь выказала свое своенравие, ее песчаные берега то и дело размывались течением. Вроде бы готовый принять боевую технику мост вдруг превращался в нечто неустойчивое и опасное — либо понтоны отходили от берега, либо садились на береговую мель. Выручили местные жители, научив военных инженеров укреплять берега с помощью камыша.

Различным было отношение к военной акции у тех, кто в ней принял участие. Отдельные военачальники выражали сомнение в ее оправданности. В армии ходила тогда фраза, брошенная в адрес одного такого «сомневающегося» главным идеологом Сусловым (об этом нам рассказали несколько тогдашних полковников, а ныне генералов): «Вы что думаете, мировые революции делаются в белых перчатках?»

Были и офицеры, не скрывавшие резко негативного отношения к вводу войск: «Неужели мы совершим такую глупость?» Но выполнять приказ им все равно пришлось.

Большинство же, если судить по внешней реакции, отнеслось к этому спокойно. Им казалось (и тогда не без основания), что это может предотвратить в Афганистане междоусобицы, гражданскую войну. Помимо всего прочего, срабатывал стереотип: ввели же войска в 68-м в Чехословакию, и — ничего; обошлось. Так будет и здесь.

Приведем выдержку из книги Марка Урбана «Война в Афганистане»: «Уверенность Советов в том, что местный призыв сохранит в тайне подготовку к боевым действиям, развеялась. Американские разведисточники обнаружили необычные перемещения в южной части СССР сразу же после их начала… В Вашингтоне представитель госдепартамент США сообщил о «возросшей активности некоторых советских частей к северу от афганосоветской границы». Сообщалось также, что десантно-штурмовая дивизия приведена в состояние повышенной боевой готовности. Представитель печати предупредил Советы против «любого вмешательства» во внутренние дела Афганистана.

По опыту оперативного планирования во время второй мировой войны Генеральный штаб назначил своего представителя для осуществления контроля за всеми ресурсами, которые будут использованы в предстоящих операциях. Им стал первый заместитель министра обороны маршал Сергей Соколов».

Далее Урбан пишет: «Армия в составе четырех мотострелковых (данные неверны: всего были две мотострелковые дивизии. — Авт.) и полутора десантно-штурмовых дивизий была малочисленной и имела ограниченные задачи. Для сравнения: войска, направленные в 68-м году в Чехословакию, состояли из двадцати дивизий общей численностью 250 тысяч человек. Хорошая разведывательная информация от офицеров внутри Афганистана, добросовестная работа больших групп штабных офицеров и небольшие первоначальные силы подтверждают вывод о том, что советские войска имели ограниченные цели: захватить господство над главными городами и связывающими их дорогами…»

Время «Ч» неумолимо приближалось. Работники политуправления Туркестанского военного округа начали создавать в подразделениях агитационно-пропагандистские группы. Входившие в них солдаты и офицеры должны были вести разъяснительную работу среди афганского населения, касавшуюся целей и задач советских войск, оказавшихся на чужой территории. Была подготовлена «Памятка советскому воину-интернационалисту». Приведем некоторые ее фрагменты.

«Советский воин! Находясь на территории дружественного Афганистана, помни, что ты являешься представителем армии, которая протянула руку помощи народам этой страны в их борьбе против империализма и внутренней реакции…Помни, что по тому, как ты будешь себя вести в этой стране, афганский народ будет судить о всей Советской Армии, о нашей великой советской Родине. Находясь в ДРА, соблюдай привычные для советского человека нравственные нормы, порядки, законы, нравы и обычаи страны пребывания, проявляй терпимость к нравам и обычаям афганцев.

По своему характеру афганцы доверчивы, восприимчивы к информации, тонко чувствуют добро и зло. На почтительное отношение они отвечают еще более глубоким уважением. И особенно они ценят почтение к детям, женщинам, старикам… Всегда проявляй доброжелательность, гуманность, справедливость и благородство по отношению к трудящимся ДРА.

Строго выполняй все предписания и советы врачей. Не употребляй воду из арыков, каналов и других водоемов — они могут быть рассадниками инфекционных заболеваний. Не приобретай разного рода вещи и ценности у афганцев за советские деньги. Не выменивай ничего и не продавай. Это категорически запрещено. Не посещай без служебной необходимости предприятия, магазины, базары, не пользуйся частным транспортом.

Необходимо помнить, что отдельные проступки и нарушения порядка наносят ущерб авторитету Советского государства, позорят честь и достоинство советского воина».

Согласно этой «Памятке», «настоящую необъявленную войну» развязал империализм, и именно он несет ответственность за жестокость и кровь.

…Вечерело. К урезу воды подошел авангардный батальон мотострелкового полка на боевых машинах пехоты. Пограничникам вручены списки убывающего личного состава. Открыта граница. Колонна вступила на понтонный мост. Одновременно границу пересекли самолеты военно-транспортной авиации с личным составом и боевой техникой воздушно-десантной дивизии и взяли курс на Кабул.

Заканчивался день 25 декабря 1979 года. В Москве в это время было 15 часов.

Так отложились те впечатления в памяти первого командарма 40-й Ю. В. Тухаринова:

— Конечно, я не представлял тогда, что этой самой минутой открывается длительная, растянувшаяся почти на десять лет так называемая афганская война, — говорил Юрий Владимирович в беседе с журналистами. — Мы думали, что наше пребывание в Афганистане будет временным, весьма недолгим, что оно принесет облегчение дружественному нам народу.

Важная подробность. Утром в день ввода Тухаринов вылетел на вертолете в Кундуз, куда должна была прибыть наша мотострелковая дивизия. Встретил его там старший брат Амина Абдулла, отвечавший за северные провинции Афганистана. Встретил довольно сухо, не вышел из-за стола, не поздоровался за руку. Разговор шел сугубо конкретный: где размещать прибывающие советские подразделения.

Ни для него, ни для присутствовавшего при беседе начальника оперативного управления генштаба ДРА генерал-майора Бабаджана, ни, естественно, для Хафизуллы Амина и его окружения приход наших войск нисколько не был неожиданным. О нем знали, его ожидали.

Другой вопрос, что X. Амин не ожидал близящейся развязки, никак не предполагал, что жить ему оставалось считанные часы.

Описание дальнейших событий опирается на воспоминания офицера-политработника, ныне генерал-майора Леонида Ивановича Шершнева, в числе первых вступившего в ДРА.

… Под утро мы увидели первые признаки жизни на незнакомой афганской земле. Люди в чалмах и калошах. Грузовички с разрисованными бортиками. Разрозненные, далеко отстоящие друг от друга кишлаки с высокими глиняными дувалами. И нищета, буквально режущая глаз. Политработа началась сразу. Мы говорили воинам — уроженцам Средней Азии: «Смотрите и оценивайте плоды Советской власти. Как живут здесь и как живут в Узбекистане, Таджикистане, Туркмении…»

Нас встречали с любопытством, вполне дружелюбно, без всякой настороженности. В Ташкургане был устроен первый импровизированный митинг, собрались несколько тысяч афганцев. Ни трибуны, ни усилителей, мы старались говорить как можно громче, и тут же наши слова переводились на дари. Афганцы слушали с вниманием, одобрительно кивали. Мы поинтересовались мнением толпы. «Теперь будут мир и покой», — сказали несколько местных жителей.

Самое трудное было объяснить, по чьей просьбе мы вошли в Афганистан. Амина мы старались не упоминать. По многим признакам чувствовалось: его режиму остается жить недолго. Поэтому говорили: «Вошли по просьбе законного правительства ДРА».

А пока в Ташкургане знакомились с местным бытом.

— Есть ли у вас телевизоры? — спросил один из нас. И осекся, поняв всю странность вопроса. В городе нет электроэнергии, водопровода, канализации, а он про телевизор… Оказалось, телевизоры есть, штук 20–30, у богатых дуканщиков, работают они от электродвижков и принимают советские программы.

О тогдашнем отношении к советским воинам свидетельствует такой факт. От Ташкургана в направлении движения колонны шли две дороги, потом сходившиеся. На карте они показаны как хорошие, вполне доступные боевой технике. Дехкане же подсказали: одна дорога плохая, на ней танки, БТР и другие тяжелые машины завязнут. Командующий армией генерал-лейтенант Тухаринов облетел местность на вертолете и убедился в правоте крестьян.

В Баглане колонну встретили воины афганской пехотной дивизии, стоявшие там. Они выстроились шпалерами и аплодировали нам. Снова митинг, долгий, в пределах часа. Происходил он в расположении афганской дивизии. Наших солдат и офицеров обсыпали лепестками роз, под колеса и гусеничные траки бросали бумажные цветы.

Заночевала колонна за Багланом. Утром 27 декабря прилетел на вертолете первый заместитель министра обороны СССР С. Л. Соколов. Ему доложили о двух прошедших митингах, и он одобрил их проведение.

А тем временем наша передовая дивизия получила новый приказ: двигаться прямиком на Кабул. Двигаться с максимальной скоростью. Мы почувствовали: в Кабуле назревают или уже назрели события.

Нашу догадку полностью подтвердило услышанное спустя несколько часов по радиоприемнику «Обращение к народу» Бабрака Кармаля. (Потом я узнал — оно было заранее записано на пленку и зачитывалось с радиостанции, находившейся на нашей территории.) С Амином покончили. Никаких митингов больше не было. На полных оборотах мы стремительно шли в направлении Кабула.

Наиболее сложным оказался второй участок пути. Предстояло преодолеть высокогорный перевал Саланг. Дорога покрылась наледью, колесные машины на подъеме буксовали, гусеничные на спуске шли юзом… Тоннель протяженностью 2700 метров был сильно загазован — он ведь рассчитан на карбюраторные, а не на дизельные моторы, как у БМП, танков.

Дорога была спокойной, по колонне не стреляли. Лишь примерно километрах в шестидесяти от Кабула из засады были обстреляны наши солдаты, ремонтирующие машины. Четверых убили. Горькое чувство овладело нами при виде первых жертв. (Генерал Тухаринов в своих воспоминаниях указывает, что «первые погибшие, сразу 8 человек, появились часа через два после начала движения. Перевернулась одна из боевых машин, которая, уступая дорогу афганской машине, прижалась к обочине и упала с насыпи». — Авт.) Думали ли мы, что это лишь начало? Тогда же был захвачен афганец, который, судя по всему, стрелял в солдат.

Первый пленный. Куда его девать? Мне поручили доставить его в Кабул. Была ночь, горели костры, у огня грелись наши десантники. Кабул показался многоэтажным — обманчивое впечатление создали разбросанные на склонах горы светившиеся домишки хазарейцев. Здесь тоже никто не знал, чго делать с пленным. Пришлось везти его назад в предместье Кабула, которое окрестили «Теплым станом» по аналогии с Москвой. Там уже расположилась колонна, совершившая переход из Термеза.

Военные действия начались с захвата усиленной воздушнодесантной дивизией под командованием генерал-майора Ивана Рябченко ключевых политических и военных объектов в Кабуле.

Как пишет уже цитировавшийся Марк Урбан, «26 декабря вечером начальник генштаба вооруженных сил Афганистана позвонил подполковнику Алауддину, командиру 4-й танковой бригады. По словам Алауддина, «он потребовал, чтобы мы немедленно на танках двинулись в Кабул для защиты режима Амина. В самой бригаде создалась довольно беспокойная обстановка. Мы немедленно созвали патриотически настроенных офицеров. Было решено изучить обстановку и не предпринимать каких-либо шагов, которые могли бы нанести вред целям Апрельской революции».

«27 декабря начался последний этап операции, — продолжает М. Урбан. — К вечеру парашютисты двинулись к центру Кабула. В 19.15 местного времени они вошли в министерство внутренних дел и разоружили его сотрудников. Другая группа… достигла дворца Дар-уль-аман на южной окраине Кабула».

Звуки боя во дворце Амина были слышны в городе. В 20.45 кабульское радио передало сообщение о том, что Бабрак Кармаль взял всю власть и попросил советской военной помощи. Советские парашютисты, прибывшие в здание кабульского радио, объявили персоналу: «Мы пришли, чтобы спасти революцию».

К этому времени, от 15 до 20 тысяч советских солдат уже находились на территории Афганистана.

Спустя сутки, 28 декабря, «Правда» опубликовала «Обращение к народу» Бабрака Кармаля, не вполне понятное тем, кто получал информацию только из советских газет. В обращении, в частности, говорилось, что «после жестоких страдании и мучений наступил день свободы и возрождения всех братских народов Афганистана. Сегодня разбита машина пыток Амина и его приспешников — диких палачей, узурпаторов и убийц…» Далее говорилось, что «Великая Апрельская революция, свершившаяся по нерушимой воле героического афганского народа, а также с помощью победоносного восстания революционной армии Афганистана… вступила в новый этап. Разрушены бастионы деспотизма, кровавой династии Амина и его сторонников — этих… наемников мирового империализма во главе с американским империализмом… Соотечественники! Вперед по пути полного уничтожения узурпаторов, самозванцев, эксплуататоров и вредителей! Смерть кровожадным угнетателям надирам и аминам!..»

Более всего, наверное, удивили словосочетания «кровожадный угнетатель», «наемник мирового империализма» применительно к Амину. Тому самому, которого еще совсем недавно Л. И. Брежнев приветствовал в связи с его приходом к власти.

На следующий день «Правда» публикует «Обращение правительства Афганистана».

«Правительство ДРА, принимая во внимание расширяющееся вмешательство и провокации внешних врагов Афганистана и с целью защиты завоеваний Апрельской революции, территориальной целостности, национальной независимости и поддержания мира и безопасности, основываясь на Договоре о дружбе, добрососедстве и сотрудничестве от 5 декабря 1978 г., обратилось к СССР с настоятельной просьбой об оказании срочной политической, моральной, экономической помощи, включая военную помощь, о которой правительство Демократической Республики Афганистан ранее неоднократно обращалось к правительству Советского Союза.

Правительство Советского Союза удовлетворило просьбу афганской стороны».

Ниже шли «Сообщения из Кабула». Состоялось заседание ЦК Народно-демократической партии Афганистана. Бабрак Кармаль стал также председателем Революционного совета, премьер-министром, главнокомандующим вооруженными силами ДРА.

Кабульское радио сообщало, что революционный суд за преступления против народа Афганистана приговорил X. Амина к смертной казни. Приговор приведен в исполнение.

Судьба Бабрака Кармаля

Итак, уже поздно вечером 27 декабря афганский народ узнал, что отныне у него появился новый руководитель — Бабрак Кармаль. А учитывая, что этот человек взошел на трон под грохот советских танков, въезжающих к Кабул, имя нового вождя на Западе обычно употребляли в обидном сочетании, с приставкой «марионетка Кремля».

Был ли он на самом деле ставленником Москвы? И если да, то почему выбор пал именно на него? Ответы на эти вопросы носят неоднозначный характер.

Почти полтора года провел Кармаль в вынужденной эмиграции. Последние месяцы перед возвращением он фактически жил на полулегальном положении, не без оснований опасаясь мести Амина. И вот в декабре 79-го пробил его час: он снова на родине, ему доверены высшие посты в партии и государстве.

Впрочем, возникает естественное для этой ситуации недоумение. Во-первых, каким путем Бабрак Кармаль сумел из Чехословакии юпасть в Кабул? И во-вторых, кто и когда избрал его генсеком?

Однажды представилась возможность задать эти вопросы самому Кармалю.

— Но настало ли время для откровенных разговоров на такую непростую тему? — переспросил он, явно колеблясь.

Было понятно его замешательство. Бабрак Кармаль не скоро сможет сказать полную правду о тех событиях, участником и заложником которых он стал, если вообще у него когда-нибудь появится такая возможность. И все же… Слишком много разных спекуляций вокруг Афганистана, много лжи, передергиваний, неточностей… Разве это не повод для того, чтобы наконец внести ясность, рассеять туман?

Кажется, последний аргумент представляется весомым нашему собеседнику.

— Правда очень горька, — после некоторого раздумья говорит он. — Чтобы ответить вам, я должен начать издалека.

У нас была партия, созданная четверть века назад. Тараки избрали ее первым секретарем, меня — вторым. Политбюро в то время еще не было, а центральный комитет состоял из семи членов и четырех кандидатов.

Затем у меня появились разногласия с Тараки по политическим, идеологическим и организационным вопросам. Он считал, что наша программа-минимум должна предусматривать народнодемократическую революцию со всеми вытекающими из этой концепции условиями, вплоть до диктатуры пролетариата. Я же был против, полагая, что мы находимся лишь в начале национально-демократического движения. Тараки хотел перепрыгнуть через все этапы сразу в социализм.

Другой пример. Я был против Амина, а Тараки, наоборот, всячески способствовал его продвижению вверх.

Десять лет продолжались наши разногласия. Наконец, за 8–9 месяцев до Апрельской революции мы не без участия Советского Союза пришли к единству, оказавшемуся непрочным. Потом революция… Я опять второй, после Тараки, на всех высших постах — в партии, государстве и правительстве.

Теперь скажите, на кого по логике партия должна была обратить свои взоры после убийства Тараки? Кого она могла призвать в высшее руководство?

Какой бы дорогой я не вернулся домой, это была воля моей партии. Таким будет ответ на ваш вопрос.

— И все же, как это оказалось исполненным технически — ваше возвращение?

— Конечно, я не мог проехать через Пакистан или Иран. Оставался один путь — через Москву и Ташкент. Как летел и на чем — это уже детали, в которые я не хотел бы вдаваться. Скажу только, что до самых последних дней у меня не было никаких контактов с советскими гражданами.

— А кто же принял решение устранить Амина?

— Было ясно, что Амин должен уйти, а партия должна жить. Первое со вторым не совмещалось. К этому решению мы подошли одновременно — и здоровые силы в НДПА, и советские товарищи.

— К какому решению: устранить Амина политически или уничтожить его физически?

— Убрать с дороги деспота, ликвидировать тиранию, от которой пострадали тысячи афганцев.

Хотел бы еще и еще раз повторить: я не имел контактов с советскими вплоть до самых последних дней перед возвращением в Афганистан. Я не приглашал к нам ваши войска. Возможно, их пригласили те четыре министра — Гулябзой и другие, которые скрывались от репрессий в СССР? Не знаю… Сам я прибыл в Афганистан, когда там уже находилась часть советских войск. Меня поставили перед свершившимся фактом.

— Еще один вопрос, который нельзя не задать, хотя, возможно, это и покажется вам бестактным. Сразу после убийства Амина по радио вас объявили генеральным секретарем партии. Как могли вас избрать, если не было ни пленума, ни съезда?

— Возникла совершенно особая ситуация, когда вступают в действие иные законы и правила. У меня произошли встречи с товарищами, которые ранее составляли руководящее ядро партии, а при Амине скрывались в подполье. В ходе этих встреч было подтверждено, что я должен встать во главе партии. Собственно, для моих соратников это стало ясно гораздо раньше — сразу после гибели Тараки.

Ф. А. Табеев: Бабрака Кармаля я впервые увидел в самом начале 1980 года. Тогда афганцы еще не решили, где будет резиденция нового руководителя, поэтому Кармаль принял меня в скромном особняке Совета Министров. Он сам к тому времени изъявил желание познакомиться с советским послом.

Конечно, перед встречей я пытался навести какие-то справки об афганском лидере: что за человек, чем знаменит? Был у нас в посольстве секретарь парткома, он долго работал в Кабуле, знал людей, так вот он мне рассказал, что Бабрак Кармаль — старый член партии, был депутатом парламента. «Но по характеру он вам не понравится», — предупредил наш товарищ. «Почему?» — «Увидите…»

Позже я, кажется, понял, что он имел в виду. Мы совершенно разные люди. Товарищ Кармаль хороший человек, но он не открытый, не всегда искренний. Он говорил мне как-то: «Вы, товарищ посол, не обижайтесь на меня. К афганцу ум приходит после обеда. Я не сразу с вами соглашаюсь, но, поразмыслив, всегда признаю вашу правоту. А если я допускаю ошибки, вы со мной не церемоньтесь, в условиях революции ошибаться нам нельзя».

У Бабрака Кармаля не очень крепкое здоровье, он не отличался высокой работоспособностью.

Но вернусь к первой встрече.

Мы обнялись, как здесь положено. Я поздравил его с избранием на высокие посты. Состоялся чисто протокольный разговор.

Потом он устраивался, приводил в порядок резиденцию (все тот же дворец Арк) и через неделю приступил к делам.

Сколько времени мне потребовалось для того, чтобы разобраться в ситуации? Года два, не меньше. Да, два года ежедневной, ежечасной, ежеминутной работы. Много читал (в том числе материалы царских архивов). Встречался с самыми разными людьми: представителями афганской интеллигенции, вождями племен, религиозными деятелями, купцами, военными. Афганцы видели, что я проявляю искренний, доброжелательный интерес к истории их страны, ее обычаям, и охотно шли мне навстречу.

А вот наша наука помочь ничем не могла. Так и не появилось трудов, которые показывали бы Афганистан во всей сложности факторов, определяющих жизнь этой удивительной страны.

С постижением реальной жизни приходили взвешенность, осмотрительность. В первые годы я, возможно, бывал излишне резок, особенно когда речь шла о внутрипартийных разногласиях в НДПА. Не вдаваясь в детали, говорил: «Не сметь!»

Да, жестковато иногда действовал. Помню, в 82-м Бабрак Кармаль решил прогнать с занимаемых постов нескольких видных министров. Ко мне пришел Маздурьяр: «Только вы можете нас спасти. Ведь если Кармаль на это пойдет, мы вынуждены будем предпринять серьезные контрмеры».

Понятно, на что он намекал. Нельзя было допустить новой крови, следовало действовать немедленно. А то они опять наломали бы дров. Ночью еду к товарищу Кармалю, спрашиваю его без лишних церемоний: «Что случилось?» Он глаза отводит: «Ничего». — «Но вот у нас есть сведения… Они соответствуют действительности?» — «Да». — «Не надо этого делать».

Конечно, я при этом оговорился, что мы не хотели бы вмешиваться в ваши внутренние дела, товарищ Кармаль, дескать, упаси бог, но все-таки лучше вам подумать хорошенько. Он мне: «Напрасно вы их защищаете». «Товарищ Кармаль, — отвечаю я твердо. — Ради единства партии, ради нашей дружбы послушайте меня».

И такое бывало. Знаю, обижался на меня Бабрак Кармаль, особенно в первые годы. А куда денешься…

Бабрак Кармаль: Став первым руководителем страны, восемьдесят процентов своей энергии я тратил на борьбу с советскими официальными лицами. Я требовал уважительного отношения к себе. Посол Табеев порой разговаривал со мной в неподобающем тоне, очень часто он не советовал, а приказывал. Я ему возражал: «Вы должны согласно международной практике общаться со мной через МИД. Что вы себе позволяете?..»

А чего стоили ваши советники при Политбюро ЦК НДПА! Они развалили дело у нас, потом, вернувшись в Союз, продолжали добивать свою собственную партию. Ваши советники были везде. Ни одного назначения на сколь-нибудь заметную должность в Кабуле и в провинциях нельзя было сделать без их согласия.

А сейчас генерал Варенников во всем обвиняет меня.[4] Он утверждает, что именно Бабрак Кармаль проявил напор, втягивая Советскую Армию в войну. Вешает мне ярлык демагога и фракционера. Ложь! Да я шагу не мог ступить без ваших советников! Они диктовали, что надо делать, — и в партии, и в государстве, и в армии.

— Позвольте один вопрос. В вашей резиденции только внешняя охрана (за пределами забора) состояла из афганских гвардейцев. На территории дворцового комплекса были советские десантники, а сами помещения находились под контролем специальной охраны КГБ. Вас, руководителя суверенного государства, это не смущало?

— Я много раз возмущался по этому поводу. Я десять раз подавал в отставку. Беда в том, что я не являлся руководителем, как вы говорите, «суверенного государства». Это было оккупированное государство. Реально правили в нем вы.

В. Снегирев: Мне довелось не раз встречаться и подолгу разговаривать с Б. Кармалем. Я воспринимал его как человека интеллигентного, мягкого, чуточку неуверенного в себе. Иногда было у меня и такое ощущение, будто ему неуютно в роли главного руководителя, словно он надел костюм с чужого плеча. Хотя внешне это почти никак не проявлялось. Тут дело скорее в интуитивном восприятии.

Наша первая встреча связана с обстоятельством, воспоминание о котором до сих пор бросает меня в дрожь. Было так.

26 апреля 1981 года Бабрак Кармаль пригласил к себе на беседу группу молодежных советников и приехавшего на празднование годовщины Апрельской революции секретаря ЦК комсомола Виктора Мишина. К назначенному часу мы собрались на первом этаже резиденции во дворце Арк. Затем в сопровождении знакомого мне охранника из 9-го управления КГБ стали подниматься по широкой лестнице. И вдруг я с ужасом вспомнил, что вопреки инструкции забыл сдать на хранение свой пистолет. Он у меня остался па своем обычном месте, засунутым сзади за брючный ремень. Пиджак хорошо маскировал пистолет, и только на ощупь можно было обнаружить его.

Ну и дела! Я мигом взмок. До порога зала, где нас встретит глава государства, всего несколько шагов, а тут вооруженный гость. Слава богу, охранник до этого встречался мне в посольстве, мы даже здоровались. Ну, а если другие охранники засекут, незнакомые? Ведь на месте пристрелить могут. Ребята они крутые, и инструкции у них соответствующие.

Я к охраннику: «Что делать? У меня пистолет. Забыл сдать…» А уже входим в зал, и прямо у входа нас встречает хозяин. Ни один мускул не дрогнул на лице телохранителя. «Спокойно! — не повернув головы, сквозь зубы процедил он. — Не дергайся. Делай вид, что так и надо. Потом разберемся».

Бабрак Кармаль принял всех нас сердечно: каждого обнял и поцеловал. Мы уселись за длинным столом в правой части зала, Кармаль жестом пригласил разливать из маленьких чайников чай, приветливо и, как показалось, грустно улыбнулся:

— Вы находитесь в стране, которая характерна истинным гостеприимством.

…Принесли и поставили на стол пепельницы, но достать сигареты никто не решился, поскольку охранник перед встречей предупредил: Кармаль предпринимает очередную попытку бросить курить. (Будущее, впрочем, показало, что эти попытки окончились неудачно.)

Затем афганский руководитель разразился короткой, но энергичной речью, которую я записал в свой дневник. Он говорил о том, что молодое поколение Афганистана должно руководствоваться учением марксизма-ленинизма — именно оно определяет путь в будущее. С другой стороны, будущее Афганистана и афганской молодежи полностью зависит от СССР, сказал Кармаль. Мы сейчас не произносим слово «комсомол», но здесь, в этой аудитории, я утверждаю, что нашим афганским комсомольцам нести факел революции.

Воспользовавшись паузой, я объяснил, что представляю в Кабуле популярную советскую газету «Комсомольская правда» и прошу товарища Кармаля дать этой газете интервью. Он без колебаний принял от меня заранее отпечатанные вопросы и сказал, что, подготовив ответы на них, встретится со мной еще раз.

Далее произошел диалог афганского руководителя с нашим комсомольским секретарем, характерный фрагмент которого я приведу.

Кармаль: Я хочу спросить, по правильному ли пути идет ДОМА?[5] Не отклонилась ли организация куда-то в сторону? У нас должен быть критический подход. Не будем льстить друг другу, что все очень хорошо.

Мишин: Партия учит тому, чтобы мы были откровенны. Мы почувствовали, что ДОМА — организация по-настоящему молодежная, марксистско-ленинская. По-моему, под руководством НДПА она будет идти правильным путем.

Кармаль: Ощутили ли вы, что вместе с марксистско-ленинским воспитанием ДОМА прививает своим членам любовь к Советскому Союзу?

Мишин: Да, мы чувствуем, что ДОМА стремится воспитывать и патриотов, и интернационалистов.

Кармаль: А отрицательные стороны?

Мишин: Мало было времени, товарищ Бабрак Кармаль, чтобы их заметить. Нам понравилось, что, несмотря на сложности и проблемы, ребята стремятся сделать свою организацию все более и более массовой.

Кармаль: Ряды партии должны на 80 процентов укрепляться за счет ДОМА. Даже больше, чем на 80 процентов. Я также хочу сказать об одном важном моменте, важном как для наших советских помощников, так и для руководителей ДОМА. Этот момент заключается в том, что пионеры, молодежь должны перенимать опыт старших, а старшим товарищам следует быть безупречными во всех отношениях. Не вести себя вызывающе, не оскорблять местных традиций и религии, национальных устоев. Уважать свои семьи, своих родителей.

У нас уже есть горький опыт в этом.

Наряду с героизмом и мужеством должна быть и этика. Этика постижения и использования революционных знаний. Пионеры, члены ДОМА должны быть примером во всем. Вспомним Матросова — вот у кого училась советская молодежь.

…Диалог, достаточно характерный для встреч афганских и советских руководителей всех уровней. Такие обороты, как «марксизм-ленинизм», «советский опыт», «учиться у советских друзей», «быть настоящим коммунистом», мелькали в этих разговорах постоянно, будто встречались не представители двух абсолютно непохожих государств, а люди из соседних советских республик. Так было.

…А история с пистолетом обошлась для меня без последствий.

В Кабуле еще раза три-четыре мне приходилось разговаривать с Б. Кармалем, и каждый раз это происходило за толстыми крепостными стенами его резиденции. В те годы он очень редко покидал хорошо охраняемый дворец Арк и всегда вблизи него находились советские телохранители.

Мы увиделись вновь спустя несколько лет в довольно неожиданном месте. Это был дачный поселок вблизи Москвы, где Кармаль жил после смещения в 1986-м со всех высших партийных и государственных постов.

— Салам алейкум, рафик[6] Кармаль, — непроизвольно произнес я, увидев его гуляющим под кронами сосен.

Он с готовностью сделал шаг навстречу, мы пожали друг другу руки и по обычаю трижды обнялись. Кармаль был одет в костюм и легкий свитер. Несмотря на изменение его положения, он сохранил прежнюю горделивую осанку, подобающую первому лицу. Но в его манерах уже не сквозило то превосходство, которое способен себе позволить только очень значительный человек. Приглядевшись, можно было заметить в его глазах грусть.

Кармаль был не один: рядом прогуливался крупный молодой афганец, как потом выяснилось, муж его дочери, а чуть поодаль топтался человек с невыразительным лицом, профессиональная принадлежность которого выявилась, едва мы начали разговаривать: он придвинулся ближе и, вытянув шею, стал вслушиваться в каждое слово.

— Я не понял, рафик Кармаль, — сказал я, кивнув на любознательного субъекта. — Это он вас охраняет или вы у него под арестом?

— Сам не пойму, — печально улыбнулся бывший генсек. — Только он от меня ни на шаг.

— Ну, а если я приглашу своего старого знакомого к себе на дачу на чашку чая? — обратился я к «топтуну».

— Только со мной, — отрезал он и со скучающим видом отвернулся.

Бедный Бабрак Кармаль… У себя на родине он был заложником наших советников и генералов и даже в изгнании не может освободиться от назойливой опеки.

В тот раз мы обменялись телефонами, договорились о новых встречах. И эти встречи были — на даче, где жил Кармаль. Фрагменты бесед, состоявшихся зимой и летом 1990 года, включены в нашу книгу. Почему они так скупы? Об этом просил сам Кармаль: он считает, что для обнародования всего, что было, еще не настало время.

Но соответствует ли истине то, что под шепог сосен рассказывал смещенный генсек? Он высказывал свою личную оценку минувших событий. Право читателей — принять ее или усомниться в ней.

«Пишите, что проситесь добровольно…»

— Знали вы тогда, зачем и почему вошли с оружием в Афганистан? — спрашивали мы у многих москвичей, кто в числе первых солдат оказался на территории суверенного соседнего государства. — И вообще, чем памятен лично вам ввод войск, что вы при этом ощущали?

Андрей Лагунов, рядовой: В 1979 году я окончил Московский радиотехнический техникум, защитил диплом — и в армию. Попал в мотострелковый полк. Еще в ноябре прошел слух — пойдем за границу. Слух, он и есть слух… Тем не менее полк доукомплектовали до полного состава, в начале декабря погрузили в эшелоны и отправили в Термез. Нам заменили обмундирование, оружие — вместо автоматов АК-47 выдали новенькие «Калашниковы», калибра 5,45 мм.

Недели три стояли. Ребята полагали: предстоят учения, маневры. Приехали в расположение части какие-то генералы. Нас построили. Один генерал что-то прокричал, толком мы и не разобрали. Вроде идем выполнять интернациональный долг в Афганистан.

Объявили готовность номер один. Пересекли Государственную границу. Я находился в составе зенитно-ракетной артиллерийской батареи. Были у нас зенитные четырехствольные установки, в них — локационные устройства, я выполнял функции старшего мастера счетно-решающего прибора. Шли до Кабула, не торопясь. Что происходит в Афганистане, почему мы здесь — ничего не знали. Никто нам не рассказывал, не объяснял.

Местное население не проявляло никакой враждебности. Пацаны мал-мала меньше подбегали к машинам, выкрикивали: «Шурави, шурави!», попрошайничали. Мы раздавали жителям кишлаков хлеб, консервы. Бросалась в глаза страшная бедность.

Николай Ковтун, младший сержант: Был я еще в учебке. Помню ротную шутку: «Пойдешь служить, куда Макар телят не ганивал»… Так и вышло.

Стал я механиком-водителем танка. Два месяца прослужил, участвовал в дивизионных учениях. В декабре стали формировать полк средних танков. Кто-то обмолвился: «На юг пойдем». «Скоро не ждите писем», — сообщил я домой. Никто ничего нам не объявлял — куда, зачем, по какому поводу.

На берегу Амударьи неделю стояли. Автоматы нам заменили, дали новые, с откидными прикладами, десантные, также гранаты, пулеметные кассеты. Велели закрасить все опознавательные знаки на машинах, экипировали нас в форму без лычек и погон.

Командир полка зачитал приказ: «Совершаем марш в Демократическую Республику Афганистан для выполнения интернационального долга». Приказ есть приказ. Никто не сомневался, что так надо. Подробностей, однако, никаких не знали. Опять же слух прошел: «Если мы не войдем первыми, войдут американцы. Во что бы то ни стало надо их опередить».

Илья Герасимато, младший сержант: Хочу отметить: настрой у нас был боевой. Я отслужил уже год, в Афганистан вошел в составе мотострелковой части. Хотя мы и не знали, какие политические цели преследует наше государство в Афганистане, но понимали, что от нас требуется. Мы выполняли солдатский долг, и этим все сказано.

Но вот не могу забыть… Перед самой отправкой в Афганистан собрал нас замполит и напутствовал: «Мы пройдем по Афганистану огнем и мечом». А комбат добавил: «На один выстрел отвечайте всеми стволами». Если правду писать, надо и о таких офицерах говорить.

Алексей Прилип, сержант: Служил я в пехотном полку командиром отделения разведки. Если откровенно, как на духу, то в суматохе и сумбуре войну я поначалу никак не воспринял. Провожали нас из города, где стояли, торжественно, с музыкой и плачем. Так и запомнилось — бравурная музыка и слезы женщин. Дивизия наша была доукомплектована, мы ее резко начали разворачивать. Куда, зачем? Никто ничего не знал. Погрузили в эшелоны, 7 суток до Ташкента — выгрузили на голую землю. Кто сумел захватить матрацы, кто их не взял или потерял. Переспали кое-как в палатках. Дивизия ушла через границу, а нас, разведчиков, отобрали 38 человек и отправили в Кушку. Посадили в бэтээры, более суток шли по афганской земле без сухпая — так мы сухой паек называли. Забыли выдать, что ли…

Игорь Грошенков, старший сержант: Призвался я в десантные войска. Здесь особая дисциплина, особая подготовка.

С июля стали «сажать» полк на повышенную боевую готовность. В ноябре особенно сильно стали гонять: всесторонняя физическая подготовка, стрельбы, приведение в отличное состояние БМД — боевых машин десанта. Еле ноги таскали, а мы ребята крепкие.

В начале декабря заменили оборудование. Отобрали тельняшки, дали другое нижнее белье. Десантные эмблемы стерли с техники, взамен — эмблемы летчиков.

Несколько раз объявляли боевую тревогу. Загружали в самолеты технику, садились сами. Потом давался отбой. Но иногда даже спали с автоматами. Напряжение ощущалось большое.

В один из дней полк вновь подняли по тревоге. Мы выдвинулись на аэродром. Бежим, а сами посмеиваемся: опять, наверное, отменят. Сколько раз уж так было. Помню, старушка на пути попалась: «Что, сынки, никак война началась?» Мы ей в ответ шутливо: «Не дрейфь, бабуся»… В общем, всерьез ситуацию не воспринимали.

Загрузили технику. Сели сами. Заработали двигатели. Взлетели. Да, это уже серьезно. Приземлились мы в Кабуле. Уже темно было, прохладно. Встретил нас человек в форме офицера афганской армии, прекрасно говоривший по-русски. Догадались — наш советник или кто он там… Он отдал распоряжение занять позицию на въезде в Кабул.

В первую ночь слышали стрельбу, взрывы. Бросилась в глаза страшная неразбериха. Никто из начальства, которое мы видели, ничего толком не знал. Приказы отдавались и тут же отменялись.

Спали мы первые ночи в ямах, над которыми растянули брезент. На дно стелили матрацы — вот и все. И постоянно слышали: «На несколько часов опередили американцев»… Тогда мы всему верили — информации извне не получали никакой.

Сергей Горбачев, сержант: Я осеннего призыва 1979-го. Тоже десантник, командир БМД. Базировался наш полк в Средней Азии. Решили из нас, новобранцев, создать новое подразделение: ДШБ (десантно-штурмовую бригаду). Цель— внезапный захват плацдарма противника с помощью вертолетов до подхода основных сил.

И декабря около трех часов сыграли тревогу. Нам ничего не объяснили. Полностью выдали новенькую амуницию. Накануне мы приняли присягу, получили оружие. Продержали нас на аэродроме целый день без еды. И только к ночи отправили обратно в казарму. Мы, признаться, обрадовались — тревога-то учебная.

На следующий день — в вертолеты. Куда-то летим. Опять без еды. Сели в Туркмении. Здесь уже вечером наконец-то получили сухпай.

На следующий день (извините, чго так монотонно рассказываю) опять в вертолеты — и на границу. Пустыня, песок с глиной. Только здесь просочилось: идем, вернее, летим в Афганистан.

Ситуацию воспринимали по-детски, даже с радостью. Все нам, зеленым юнцам, было внове, интересно: и как лопатой насыпали патроны в рюкзаки, и как получали гранаты с «рогатками» — хитрыми такими штуками, оказалось, запалами.

В пустыне наконец начали интенсивно заниматься, обучаться военному ремеслу. Ушло на это недели две с половиной. Срок, сами понимаете, ерундовый. Однако и за эти дни намучились. Дело даже не в резко возросших физических нагрузках, а в том, что помыться было негде. Спали в одежде, на ветках саксаула, в палатках. Но настроение было хорошее — мальчишки играли в войну.

1 января в 6.00 подняли по тревоге. Полетели через границу в Герат. Там уже были наши войска. Оттуда — в Кандагар. Армада Ми-6 и Ми-8 приземлилась на окраине этого города, где мы оказались первыми советскими солдатами. Игры кончились. Начиналась настоящая война.

Валерий Сергеев, рядовой: В Кабул прилетели 27 декабря примерно в 16 часов. Аэродром, если мне не изменяет память, еще не охранялся нашими частями. А десантники продолжали прибывать. На нас, похоже, делалась основная ставка. Не обошлось без ЧП. При подлете к Кабулу потерпел аварию ИЛ-76, на борту которого находилось около семидесяти ребят. Говорили, все погибли…

Что я чувствовал тогда? Ничего особенного. Как военный, я был готов к выполнению задач, а душа ко всему этому не лежала.

Михаил Мусатов, сержант: Наша отдельная саперная рота входила в Афганистан через Памир, минуя перевалы. Если говорить об этой «необъявленной войне» как ее тогда еще не называли: был приказ, мы исполняли воинский долг. Не в оправдание говорю, ибо оправдываться нам не в чем. Мы ведь солдаты. Спрашивать надо с тех, кто нас посылал.

Когда входили, нас встречали одетые буквально в рубища жители кишлаков. У каждого в руках был китайский фонарик или какой-то другой предмет — для обмена. Такой, с позволения сказать, «обмен» начался между нами и афганцами буквально с первых дней.

Андрей Щербаков, рядовой: Не было ощущения, что идем на войну. В феврале 80-го подняли нас по тревоге. Спешка, суета, многие машины не завелись. Видимо, проверяли нашу боевую готовность.

Когда ехали в эшелоне в Термез, на остановке мой «Урал» (я водителем был) неожиданно упал на рельсы. Плохо закрепили, очевидно. Потаскали меня куда следует — не «враг ли народа»?

Наш автобатальон доставлял частям керосин, бензин, солярку. По несколько суток в пути. Возили горючее сначала из Термеза, потом из Хайратона, Пули-Хумри. У водителей своя жизнь, свой быт, довольно сложный. И все же поначалу не было такого напряжения, как у тех, кто на боевые операции ходил. Это потом «духи» стали дороги минировать, обстреливать автомашины.

Александр Рыбаков, сержант: Попал я в отдельный батальон материального обеспечения авиации. Стояли в Баграме. Загружали боеприпасы, складировали бомбы. С самого начала было ясно: авиация будет наносить «духам» большой урон. Но понимал я и другое: сверху не всегда видно, где «духи», а где мирные крестьяне. Особенно в кишлаках. Последующее подтвердило мое предположение.

Виктор Овсиенко, рядовой: У нас, десантников, многое было иначе, чем у остальных. Особые войска. В декабре 79-го в учебке вызвали меня и других к командиру: «Пишите, что проситесь в Афганистан добровольно». Попробуй откажись.

Так рассказывали нам о вступлении в Афганистан и другие московские парни, родившиеся в 1959–1960 годах и волей судеб оказавшиеся в первых рядах ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Ограниченного контингента, ставшего армией под номером 40.

При всей разнице ощущений много схожего в их воспоминаниях, оценках того периода, отделенного от нас десятью годами. Большинству выдали новое оружие и обмундирование. Многие подразделения, в основном десантные, засекретили, даже форму и эмблемы изменили. Никому ничего не сообщали, не говорили — ноль информации. Были и неразбериха, и суета. И всем наигранно-горделиво твердили: «Вы молодцы, вы опередили американцев, стремившихся установить на отрогах Гиндукуша ракеты, нацеленные на СССР…»

Кто первый придумал эту «мулю», как выразился на современном молодежном жаргоне один из воинов-«афганцев»? В чьих дальновидных головах родилась идея укрепить боевой дух солдат и внедрить в их неокрепшее юношеское сознание мысль об исключительной важности выполняемой ими миссии? Опередить американцев — это и впрямь стоило многого. Даже собственной крови. И ведь верили, верили! А как не поверить, если признаком американской (а равно любой другой угрозы — той же китайской) пугали и стар, и млад, если сверхидея глобального противостояния буквально пропитала все клетки нашей идеологии. Чуть не доглядишь за теми же американцами, а они уже тут как тут, вершат свою агрессивную политику в регионах, где люди вполне могут исповедовать марксизм-ленинизм.

Да, бесспорно, у американцев были и есть свои интересы в Афганистане и других примыкающих к нему государствах.

Об этом уже говорилось на страницах книги. Добавим следующее. Уже в мае 1978 года в Пакистане с помощью ЦРУ была создана первая база по подготовке формирований афганских контрреволюционеров. Вскоре появились и другие базы. В них преподавали инструкторы из США.

Если же говорить о чисто политических целях, то прав генерал-майор, доктор философских наук К. М. Цаголов: «Думаю, что в глобальной стратегии Афганистан привлекал внимание США не как отдельный объект с точки зрения его внутреннего развития, а как страна, занимающая определенное геостратегическое положение в общем поясе исламских государств, которым можно было бы придать антисоветский характер».

Да, все это неоспоримо. Доктрина «противостояния» широко использовалась и американскими политиками. Но есть ли хоть одно свидетельство, хоть один доказанный факт, что тогдашняя администрация США планировала вступить в контакт с Амином на предмет установки в ДРА ракет против СССР?

Военачальники, дипломаты, ученые, с которыми мы заговаривали на тему «опережения американцев», улыбались в ответ: «Типичная пропагандистская уловка, притом не очень умная».

31 декабря маршал Соколов попросил прислать в Кабул самолет, чтобы вернуть в Москву оперативную группу Генштаба. Он считал: с вводом войск ее миссия в Кабуле закончена. Еще одно свидетельство того, что долго оставаться в ДРА не входило в планы и намерения наших военных. Но не тут-то было. И сам маршал, и его генералы застряли в горах Гиндукуша на долгие месяцы.

Могло ли все закончиться в феврале?

К середине января 1980 года ввод 40-й армии в основном был завершен. На территории Афганистана полностью сосредоточились три дивизии (две мотострелковые и одна воздушно-десантная), десантно-штурмовая бригада, два отдельных полка.

Затем эта группировка была усилена еще одной мотострелковой дивизией и двумя отдельными полками. Общая численность советских войск в ДРА достигла 81,8 тысячи человек, из них 79,8 тысячи военнослужащих, в том числе в сухопутных войсках и ВВС — 61,8 тысячи.

Еще раньше встал вопрос о том, какое «имя» присвоить нашим войскам в Афганистане. Они продолжали оставаться в составе Туркестанского военного округа, вследствие чего не могли быть Группой войск. Именовать же их 40-й армией было не совсем точно — кроме собственно армии, в Афганистане находились воздушно-десантная дивизия и отдельный парашютно-десантный полк ВДВ, несколько полков боевой авиации ВВС, полки боевых и транспортных вертолетов, части тыла Центра.

Как свидетельствуют военные историки, тогдашнее «политическое руководство страны хотело, чтобы название отражало количественную ограниченность наших войск и их временность пребывания в Афганистане. По предложению Д. Ф. Устинова в конце концов было утверждено название «Ограниченный контингент советских войск в Афганистане» (сокращенно — ОКСВ). От указания на временность пребывания в Афганистане было решено отказаться, чтобы не усложнять аббревиатуру.

После присвоения советским войскам названия «Ограниченный контингент»… первоначальный пропагандистский смысл его исчез и стал восприниматься всеми, кто имел отношение к нашим войскам или взаимодействовал с ними, просто как официальное, открытое для печати и повседневного общения название. (Кстати, наши солдаты и офицеры обычно с большой иронией называли себя «ограниченным контингентом», часто добавляя при этом: «во всем ограниченный». Имелось в виду прежде всего снабжение войск всем необходимым. Но подробно об этом — ниже.)

Мы уже говорили: в самом начале появление наших солдат было воспринято большинством населения ДРА доброжелательно. Люди, очевидно, питали надежду на то, что наши войска помогут установить в стране мир и покой. Вместе с тем отдельные слои афганского общества к советским войскам отнеслись настороженно, были и враждебные проявления. Иногда советские машины на марше обстреливались.

10—И января 1980 года произошел первый (запишем для истории) крупный бой подразделений ОКСВ против поднявшего мятеж артполка 20-й афганской пехотной дивизии. Мятежники убили трех советских военных советников, захватили более десятка горных пушек со снарядами.

Командование вооруженных сил ДРА обратилось за помощью к 40-й армии. Для подавления мятежного артполка из Кундуза вышел мотострелковый батальон, усиленный артиллерийской батареей и взводом танков. Пришли на выручку и мотострелковая рота из Баглана, а также авиация. Вместе с подразделением народной армии наши двинулись в Нахрин, где стоял взбунтовавшийся артполк. Авиация и танки сделали свое дело, артполк был «кружен и утром следующего дня разоружен.

Опять же для истории. В первом бою на территории ДРА мы уничтожили около ста афганцев, а сами потеряли убитыми всего двоих плюс двое раненых. Обратим внимание на эту пропорцию. Во многих последующих боях такое соотношение потерь будет сохраняться…

Как считают военные историки и участники вторжения в ДРА, первый этап войны охватывает период с конца декабря 1979 года до конца февраля 1980 года. Тогда были осуществлены ввод войск, размещение их по гарнизонам, обустройство, организация проводки автомобильных колонн с разнообразными грузами (военными и народнохозяйственными). Охранялись многие объекты советско-афганского экономического сотрудничества, где жили и работали наши гражданские советники и специалисты. Это газопромыслы Джаркудук и Шибирган, электростанции в Суруби, Наглу, Пули-Хумри, Кабуле, завод азотных удобрений в Мазари-Шарифе, тоннель на перевале Саланг, учебные заведения в Кабуле… Обеспечивалась охрана и бесперебойная работа аэродромов в Кабуле, Баграме, Кундузе, Мазари-Шарифе, Джелалабаде, Кандагаре, Шинданде, Герате.

В это время части и подразделения боевых действий, как правило, не вели. Однако и в эти два месяца наши войска подвергались нападению со стороны оппозиции и отвечали огнем на огонь, не покидая пунктов дислокации. Вступать в боевые действия им пока было запрещено.

С марта 1980-го начался второй этап — активное участие советских войск в боевых действиях.

Неужели в этот момент в советском руководстве не зародилось сомнение в целесообразности вторжения? Вопрос далеко не лишний. Ведь мир отреагировал на нашу вооруженную акцию однозначно отрицательно.

Приведем фрагменты из аналитической записки Института экономики мировой социалистической системы, направленной в ЦК КПСС и КГБ 20 января 1980 года. Акт по тем временам смелый и рискованный, если учесть содержание записки.

«Введением войск в Афганистан наша политика… перешла допустимые границы конфронтации в «третьем мире». Выгоды от этой акции оказались незначительными по сравнению с ущербом, который был нанесен нашим интересам:

1. В дополнение к двум фронтам противостояния — в Европе против НАТО и в Восточной Азии против Китая — для нас возник третий опасный очаг военно-политической напряженности на южном фланге СССР, в невыгодных географических и социально-политических условиях…

2. Произошло значительное расширение и консолидация антисоветского фронта государств, опоясывающего СССР с запада до востока.

3. Значительно пострадало влияние СССР на Движение неприсоединения, особенно на мусульманский мир.

4. Заблокирована разрядка и ликвидированы политические предпосылки для ограничения гонки вооружений.

5. Резко возрос экономический и технологический нажим на Советский Союз.

6. Западная и китайская пропаганда получила сильные козыри для расширения кампании против Советского Союза в целях подрыва его престижа в общественном мнении Запада, развивающихся государств, а также социалистических стран.

7. Афганские события… надолго ликвидировали предпосылки для возможной нормализации советско-китайских отношений.

8. Эти события послужили катализатором для преодоления кризисных отношений и примирения между Ираном и США.

9. Усилилось недоверие к советской политике и дистанцирование от нее со стороны СФРЮ, СРР и КНДР. Даже в печати ВНР и ПНР впервые открыто обнаружились признаки сдержанности в связи с акциями Советского Союза в Афганистане. В этом, очевидно, нашли свое отражение настроения общественности и опасения руководства указанных стран быть вовлеченными в глобальные акции Советского Союза, для участия в которых наши партнеры не обладают достаточными ресурсами.

10. Усилилась дифференцированная политика западных держав, перешедших к новой тактике активного вторжения в сферу отношений между Советским Союзом и другими социалистическими странами и открытой игре на противоречиях и несовпадении интересов между ними.

11. На Советский Союз легло новое бремя экономической помощи Афганистану».

Вспоминает директор института, академик, народный депутат СССР Олег Тимофеевич Богомолов:

— В то время у института сложились довольно напряженные отношения с кураторами в ЦК. Тем не менее мы отправили туда этот документ. Реакции на него не последовало. Ни положительной, ни отрицательной. Насколько мне известно, тогдашний секретарь ЦК К. В. Русаков просто положил нашу записку под сукно и не доложил о ней Л. И. Брежневу.

Такое с нашими посланиями происходило часто, поэтому лично я ничему не удивился…

Здесь уместно сказать, что, по имеющимся у авторов сведениям, в феврале 1980 года советским руководством обсуждался вопрос о возможном выводе наших войск из Афганистана. По некоторым данным, инициатором такого обсуждения был сам Л. И. Брежнев, посчитавший, что свержение Амина и оказание первой помощи новому афганскому правительству во главе с Б. Кармалем и являлось основной задачей ОКСВ. (Однако точного подтверждения такого взгляда генсека мы не смогли найти.)

Убежденными противниками вывода советских войск из Афганистана оказались Д. Ф. Устинов и Ю. В. Андропов. По их мнению, это означало бы уступку агрессивной политике Соединенных Штатов; укрепило бы позиции сторонников жесткого курса в отношении Советского Союза в США и в других странах Запада; нанесло бы ущерб престижу Советского Союза как государству, верному заключенным международным договорам; вызвало бы дальнейшую дестабилизацию обстановки в ДРА в связи со слабостью партийно-государственного аппарата и вооруженных сил, что в конечном итоге могло привести к потере Афганистана, а также к резкому росту мусульманского экстремизма вблизи границ Советского Союза.

С учетом всего этого Устинов и Андропов (а возможно, и Громыко) предложили вопрос о выводе советских войск рассмотреть позднее, по мере стабилизации политической обстановки в стране.

Это «позднее» растянулось на годы. «Мышеловка» захлопнулась. Начала литься кровь — советская и афганская, вернее, афганская и советская.

Напомним, что 21–23 февраля в Кабуле произошли массовые выступления под антиправительственными и антисоветскими лозунгами. Удалось ликвидировать беспорядки и установить контроль над городом. Советские подразделения усилили охрану всех мостов, что позволило не допустить слияния больших масс населения и способствовало нормализации обстановки.

В Москву немедленно полетели сообщения советского посольства и представителей КГБ, подкрепленные просьбами Б. Кармаля немедленно помочь в ликвидации отрядов оппозиции. Они крайне обеспокоили советское руководство. Командованию ОКСВ было приказано начать активные действия совместно с афганскими войсками по разгрому оппозиции. С марта такие действия были начаты операцией в пограничной с Пакистаном провинции Кунар. Мы оказались втянутыми в вооруженную междоусобицу.

Из документа: «После того, как стало ясно, что советские войска остаются в Афганистане на неопределенный срок, Министерством обороны СССР было принято решение осуществить замену всех призванных военнослужащих запаса кадровыми офицерами, сержантами и солдатами срочной службы. Такая замена была осуществлена: офицеров в феврале — ноябре 1980 года, сержантов и солдат — в феврале — марте. Всего было заменено 33,5 тысячи человек, в том числе офицеров — 2,2 тысячи, солдат и сержантов — 31,3 тысячи. Одновременно были заменены автомобили и другая техника, поставленные из народного хозяйства, на армейские образцы…»

«Мы тоже ожесточились…»

Как разворачивались боевые действия, что сохранилось в памяти солдат, на чьи неокрепшие мальчишеские плечи легли физические и моральные тяготы первого года войны?

Андрей Лагунов, рядовой: В середине апреля полк передислоцировался в Джелалабад. Добавили нам десантников. Стали ходить на перехват банд. Во время наступления мы поддерживали ребят огнем «Шилок» — многоствольных зенитных установок. Помню случай. Уже лето было. При прочесывании гор троих наших ранило. «Духи» в горах хорошо маскировались, поди найди их, зато они все прекрасно видели. Командир взвода приказал двоим парням снести раненых вниз. Тут минометный обстрел начался сильный. Парни не смогли помочь раненым.

— Где раненые? — спросил командир, когда обстрел кончился и взвод спустился с горы.

— Там, наверху.

Пошли искать и увидели жуткую картину. У них кожа с рук снята, у одного звезда вырезана, у другого грудь распорота, и сердце еще бьется…

Однажды перед Пули-Хумри обстреляли нашу колонну с двух сторон из близлежащих кишлаков. Мы, понятно, в ответ — из всех стволов. Кто уж там жив остался, а кто нет — не ведаю. Еще помню. Недалеко от Кабула происходило. Стреляли по нам из кишлака, в ответ начал бить наш БТР. Из дома женщина в парандже выбежала. Побежала, петляя, от дувала к дувалу. Уложили ее. Разведка туда пошла. Оказалось, под паранджой мужчина был. Но стреляли-то в женщину…

Валерий Сергеев, рядовой: Я это не могу вспоминать… Это сидит во мне и всю оставшуюся жизнь сидеть будет. Самая первая моя боевая операция в Кунаре. Я убил женщину. Ну, как убил? Наша десантная рота обстреливала здание, где засели «духи». Потом подожгли помещение. Начали выбегать люди с оружием. Мы стреляли по ним. Последней выбежала женщина с ребенком. В пылу боя я не успел снять палец со спускового крючка автомата…

Потом, в других операциях, я уже старался меньше использовать оружие. Только в тех случаях, когда это было совершенно необходимо…

Сергей Елкин, рядовой: Я в отдельном разведбате служил, механиком-водителем танка Т-55. Хорошая техника у нас была — танки, БМП, БТР, радиотехнические средства. В рейды ходили, естественно, без танков. Взял автомат, сел в боевую машину пехоты — и в путь. А что тебя там ждет?..

Скажу так: наука воевать тяжело давалась. Все приходилось постигать в бою, на собственной шкуре пробовать. Те, кто за нами пришел в Афганистан, наш опыт уже мало-мальски использовали…

В провинции Фарах летом 80-го натерпелся я страху. Поехали в горы «погонять «духов». Меня и еще двоих в дозор отправили. Поднялись вверх по горе, и тут нас отсекли огнем от основной группы. Слава богу, рядом — козырек скалы, мы за него спрятались. Огонь кошмарный, высунуться невозможно. Часа полтора за выступом простояли в полной беспомощности. Наша группа вызвала на подмогу вертолеты, те НУРСами — неуправляемыми реактивными снарядами — поутюжили горы. НУРСы падают, ударяясь, как деньги о камень, — динь, динь, такой звук у них. Помогли вертолетчики нам освободиться, но могли и в нас попасть. Снаряды-то неуправляемые.

Вышли мы из-за скалы в мокрых хэбэ — хоть выжимай.

К маю 1981-го, когда я службу заканчивал, в батальоне нашем примерно треть личного состава поменялась. Многих убитых заменили. Неопытные, неподготовленные мы были.

Вот эпизод. В горах пулеметное гнездо обнаружили. Солдату одному приказано было подавить огневую точку гранатами. Поднялся он выше гнезда и решил посмотреть, куда кидать гранату. Высунулся и тут же пулю получил.

Бывало, к сожалению, и другое. БМП зашла в ущелье и застряла. Группа солдат пошла вперед разведать обстановку и наткнулась на засаду. А офицер бросил их и залез в БМП. Все погибли, а он отсиделся. Когда его спросили, как получилЬсь, он в ответ: «Я за боеприпасами пошел». Его от нас убрали, по слухам, судил его трибунал.

Я намеренно так жестко об этом рассказываю. На войне как на войне, всякое случается. Рядом с геройством — трусость, с отвагой — дурь и головотяпство. Но если правду писать, надо и этой стороны касаться.

Алексей Прилип, сержант: Как обычно действовали, в боевых операциях? Окружали кишлак техникой: БТР, БМП, танками, неподалеку артиллерия располагалась. Подъезжала машина с громкоговорителем, наш переводчик или кто-то из афганцев кричал: «Население, уходите, ничего вам не будет!» После ухода начиналась артподготовка. И только затем мы входили. Тут уж пуля ждала каждого, кто попадется. И наоборот: сами теряли товарищей.

Сергей Елкин, рядовой: В тот момент, когда крестьяне начинали покидать окруженный кишлак, в нашу бээмпэшку сажали местного жителя — опознавателя. Он смотрел через триплекс и определял, кто «дух», а кто в самом деле мирный. Иначе бы все «духи» ускользнули. Однако не все мирные жители уходили. Я, например, не помню случая, чтобы кишлак все до одного покинули. Пушки, танки, вертолеты — а они оставались.

Виктор Овсиенко, рядовой: Кишлаки прочесывать — самое опасное. В любую минуту из-за дувала выстрелить могли. И не увидишь, откуда. Однажды брали кишлак. Оказался я на перекрестке улочек и сердцем почуял — сейчас произойдет. И тут душман выскочил. Прямо на меня. У него винтовка, у меня автомат. И оба рты раскрыли от неожиданности. Все же я первый начал стрелять. А через несколько минут меня ранило осколком гранаты.

В операциях на прочесывание особенно важно было локоть товарища чувствовать. И командира слушать. Если толковый, хладнокровный взводный или ротный, хорошо ориентирующийся на местности, то потерь меньше. Таких командиров, думаю, большинство было. Не зря у нас говорили: «Слушайся командира, если хочешь жить». И добавляли в шутку: «Командир остановился — все сели, командир сел — все легли»…

Игорь Грошенков, старший сержант: По весне начались боевые операции. Погибло наших немало. Не знали местности, плохо маскировались, а главное — не владели тактикой ведения войны в горных условиях. Чуствовал ли я страх? Как-то не думал о нем. Помню, подранило нашего парня, я и еще двое поднялись к нему под пулями. Смог, видно, перебороть что-то в себе. Мы ведь десантники, нас готовили по-особому, доказывали нам нашу исключительность. Кто знает, может, это и неплохо.

7 июля — второй мой день рождения. Воскрес, можно сказать. Дело так было. Соседнее подразделение прочесывало низ долины, мы шли поверху. В одном из домов засел снайпер. Выстрелил по мне. Как кувалдой долбануло — и темнота. Шок. Ранение неопасным оказалось — спас бронежилет, иначе хана. Награжден медалью «За отвагу».

Сергей Горбачев, сержант: Награды тогда давали солдатам скупо. Кто ранен был — тем поголовно, а другим как повезет.

Как я «Звездочку» получил? Замполит роты решил в соседний кишлак зайти. Кишлак мирный. На всякий случай взялся я его подстраховывать. Стали углубляться. Что-то меня толкнуло: надо возвращаться. А замполит уверенно так, беспечно идет. Ну, я за ним. Дорожка, справа — высокий дувал, слева — арык, деревья. Впереди мелькнули двое и скрылись. И вдруг фонтанчики глины брызнули — пули в дувал попали. Падаю в арык. Мой старший лейтенант тоже упал как подкошенный. Я стрелять начал в том направлении, откуда в нас метили. Расстрелял один рожок. А у старшего лейтенанта лицо в крови. Я с колена продолжаю отстреливаться, не даю тем двоим приблизиться. И тут у меня автомат клинит. Болью обожгло руки — попали, гады. Кое-как исправляю автомат и продолжаю вести огонь. Начал стрелять и старший лейтенант — ранения у него по сути не было, упал неловко. В общем, уложили мы тех двоих. А меня сразу в госпиталь.

Владимир Демьяненко, рядовой: В начальный период гибло немало солдат. В основном, из-за отсутствия опыта. Я, например, в считанных боевых операциях участвовал. А опыт, он только в бою рождается. Однажды захватили мы семерых пленных. У них насечки на оружии — сколько наших уложили. Немало было насечек. Стреляли они хорошо…

Николай Петухов, рядовой: Ну, положим, и некоторые из наших насечки тоже делали. Малый у нас был в роте, откуда-то из Якутии. С малолетства охотник. Он тоже царапинки на автомате делал. Таких больше, вроде, не было.

Николай Ковтун, младший сержант: В карауле было дело, ранней весной. Двое наших стояли на посту и вдруг исчезли. У подножия горы нашли их, в арыке. Истерзанных, изуродованных, уши отрезаны, глаза выколоты. Разве такое бесследно может пройти? Мы тоже ожесточились…

Алексей Мякинький, младший сержант: Попасть в плен к «духам» — не приведи господь. Промеж себя мы говорили: лучше уж погибнуть. Под Гератом случай был. Одна наша группа выдвинулась в ущелье, мы следом. И тут нас отсекли два пулемета. Голову высунуть нельзя. Два часа лежали, пока «вертушка» не прилетела — мы ее по рации вызвали. Забросала НУРСами пулеметное гнездо, мы смогли подняться. А первая группа, зашедшая в ущелье, вся погибла. Один солдат только остался, раненый. Сказал: «Если бы вы не подоспели, я бы застрелился».

Панджшерская операция

Строго говоря, Панджшерских операций было шесть. Здесь речь пойдет о так называемом «втором Панджшере». Именно эта операция стала одной из самых громких за всю афганскую войну. Ей в 1982 году была посвящена специальная научновоенная конференция. Выступая на конференции, заместитель главного советского военного советника в Афганистане генерал-лейтенант Д. Г. Шкруднев, в частности, сказал:

«Боевые действия войск и авиации по уничтожению мятежников в районе Панджшера нельзя сводить к обычной акции по уничтожению бандформирований. Если в операциях, проведенных до этого времени, войска, как правило, имели дело с одной или несколькими объединенными в группу бандами, не имеющими определенного, заранее разработанного плана ведения боевых действий, то в Панджшере мы встретились с заблаговременно подготовленной, хорошо продуманной системой обороны и огня в горах, хорошо обученными, отличающимися высокой стойкостью, довольно многочисленными бандформированиями противника, объединенными единым командованием и единым планом действий.

Поэтому эту операцию, по нашему мнению, нужно отнести к разряду войсковых, проведенных в сложных условиях высокогорья… Подобного рода боевых действий с применением таких сил и средств наши Вооруженные Силы не имели с 1945 года…»

Остановимся на последней фразе генерала и порассуждаем с позиции военных. Необъявленную войну в Афганистане развязали политики, 40-я армия, верная долгу и присяге, выполняла их волю, ввязавшись в бои, которых могло не быть. События развивались так, что, оказавшись на чужой территории, армия не властна была диктовать свои условия вооруженной оппозиции, поддерживаемой значительной частью афганского народа. Но и медлить военные не могли. Хотя к тому времени уже избавились от иллюзии скорого завершения боевых действий. Что им оставалось? Хладнокровно наблюдать, как копят силы отряды вооруженной оппозиции, как создают в Панджшере крупнейшую партизанскую базу, как совершают оттуда дерзкие нападения? Это означало бы в самой ближайшей перспективе начать терять сотни и тысячи солдат и офицеров, едва «духи», окрепнув и осмелев, подогреваемые нашей нерасторопностью, перешли бы в наступление. Обстановка диктовала принятие решительных упреждающих мер.

Был и другой аспект, который негоже забывать. На войне как на войне. Уж если она развязана, военные стратеги хотят извлечь из нее максимум выгод. В условиях высокогорья наши Вооруженные Силы не проводили подобных операций даже во время Великой Отечественной. Теперь представилась отличная возможность практикой испытать теоретические выкладки и наставления, и генералы не преминули ею воспользоваться. Ведь только так приобретается боевой опыт.

Этим рассуждениям не откажешь в логике. И однако просматривается в них недоговоренность, проистекающая от умалчивания некоторых фактов. И коль мы взяли на себя определенную смелость оценивать логику и доводы военных, упомянем эти факты.

В Панджшере полновластным хозяином ощущал себя Ахмад Шах Масуд, возглавлявший отряды «Исламского общества Афганистана» (ИОА). Этот человек на протяжении всей войны был самым опасным противником Кабула (а значит, и нашей 40-й армии). В обширной долине реки Панджшер, протянувшейся на 70 километров при ширине 12 километров, он практически создал «освобожденный район», где установил собственную власть. У Ахмад Шаха там были свои школы, мечети, органы управления. По свидетельству В. Н. Спольникова, «в военном отношении территория долины была разделена на 16 зон, в каждой имелась своя «группа обороны» численностью до «50 человек. Задачи «группы обороны» — принять на себя первый удар правительственных войск, поэтому они были не мобильными, находились в хорошо оборудованных укрытиях, имели на вооружении крупнокалиберные пулеметы, в том числе зенитные… Предусматривалось, что после первого удара, принятого на себя «группами обороны», в бой должны были вступить многочисленные «ударные группы» (по 30–35 человек) и наносить фланговые удары по колоннам правительственных войск, втягивавшихся в долину. На вооружении этих групп были противотанковые безоткатные орудия, ручные гранатометы, пулеметы, гранаты».

Виктор Спольников, отдавая должное «хозяину Панджшера», отзывался о нем почти с восхищением: «Надо отметить, что в лице Ахмад Шаха Масуда, таджика по национальности (долина реки Панджшер заселена горными таджиками), бывшего учителя, молодого и энергичного военного руководителя афганская исламская контрреволюция обрела представителя новой плеяды военных и политических руководителей…» Ахмад Шаху был присвоен титул «главнокомандующего» фронтами провинций Каписа и Парван, его провозгласили «военным теоретиком исламской контрреволюции в Афганистане».

Кабул свои отношения с Ахмад Шахом пробовал строить по-разному. Периоды недолгих перемирий (заключавшихся путем взаимных компромиссов или даже вульгарных торгов) перемежались ожесточенными столкновениями.

Но вернемся в год 1980-й. В апреле осложнилась обстановка на дороге Термез — Кабул. Почти ежедневно на участке Хинджан — Джабаль-Уссарадж (южнее перевала Саланг) обстреливались автоколонны. Нападали мятежники и на сторожевые заставы. И тогда было принято решение ударить по Ахмад Шаху.

Будучи уверенным, что ни советские, ни верные правительству афганские войска не посмеют войти в долину, Ахмад Шах тогда еще не создал разветвленной системы оборонительных сооружений. Минировались лишь отдельные участки единственной дороги в долину, на ней устраивались завалы — вот практически и все.

Операция прошла успешно. В рейде участвовали три советских (мотострелковый, парашютно-десантный и десантно-штурмовой) и два афганских батальона, а также представители госбезопасности ДРА и партактивисты. Шли батальоны с двух сторон, навстречу друг другу, при поддержке вертолетов и артиллерии (самолеты не использовали, ибо еще не умели поддерживать с их помощью войска в узкой долине, окруженной горами). Противостоявшие нашим и афганским подразделениям разрозненные силы Ахмад Шаха, еще не ведавшие тонкостей стратегии и тактики, без радиосвязи, средств отражения атак вертолетов, потерпели поражение.

Потеряв изрядное количество людей и оружия, Ахмад Шах заключил негласное соглашение с командованием ОКСВ. Он, по-прежнему не признавая правительство Б. Кармаля, тем не менее пообещал воздержаться от проведений военных акций против наших и афганских войск. В ответ ему было обещано не бомбить Панджшер, пропускать караваны в долину и из долины, а также оказывать ему помощь, если его отряды столкнутся с людьми из ИПА («Исламской партии Афганистана»), с которыми Масуд не ладил. Срок негласного соглашения должен был истечь в мае 1982 года.

Ахмад Шах не терял времени даром. За два года он смог превратить Панджшер в сплошь укрепленный район, насыщенный различными инженерными и оборонительными сооружениями. В «коварстве» обвинять его было бы наивно и смешно. Честно соблюдая соглашение, он вовсе не питал уверенности в том, что после истечения двухлетнего срока наши и афганские войска не захватят Панджшер. Он готовился отразить возможное нападение.

Надо ли было нам воевать против Ахмад Шаха? Пусть бы себе укреплялся. Однако командование ОКСВ посчитало иначе. Рассуждали так: кто знает, что будет на уме у крупного лидера оппозиции завтра? Вдруг пойдет на Кабул? И тогда созрело решение подготовить и провести против него крупномасштабную операцию.

Что же это такое — знаменитая Панджшерская операция? Слово — генерал-лейтенанту Н. Г. Тер-Григорьянцу, одному из главных ее «идеологов», разработчиков и руководителей, награжденному за участие в ней орденом Ленина.

— Один из самых интересных и сложных в географическом отношении районов страны — долина реки Панджшер. Она простирается вплоть до пакистанской границы и имеет огромное количество пещер, нор, ущелий, перевалов, господствующих высот, проходов, прилегающих к основной долине и имеющих свободный выход в различные районы и на основную автомагистраль, соединяющую Кабул с СССР через перевал Саланг.

Именно поэтому Панджшер, к тому же имеющий значительные богатства изумрудов, рубинов и лазуритов, позволяющие мятежникам свободно ими торговать и закупать необходимое вооружение, боеприпасы и снаряжение, и был избран для размещения так называемой центральной партизанской базы Ахмад Шаха. Оц создал здесь хорошо оборудованную систему обороны, огня и управления мятежными силами, действующими на огромной жизненно важной территории.

В связи со сложившейся обстановкой было решено подготовить и провести крупномасштабную операцию с привлечением значительных сил в долине реки Панджшер для уничтожения существующей там базы мятежных формирований.

Последнюю декаду апреля мы посвятили тщательному изучению района предстоящих действий. С этой целью была произведена аэрофотосъемка долины Панджшер, района Шахран и прилегающих к нему участков местности. Всего было сфотографировано около 2000 квадратных километров площади.

Общим замыслом боевых действий предусматривалось с помощью авиации и артиллерии нанести главный удар по противнику в долине реки Горбанд. Решающую роль должны были сыграть тактические воздушные десанты 20 советских и афганских батальонов с одновременными действиями сухопутных войск. В общей сложности надо было привлечь до 12 тысяч воинов, из них 4200 (!) участников тактических воздушных десантов (ТВД).

Общая глубина операции — до 220 километров, ширина полосы наступления с учетом действий артиллерии и авиации — 60 километров, продолжительность— 13–15 суток.

В конце апреля был разработан и утвержден план ведения боевых действий, а также план оперативной маскировки и дезинформации. На этом хочу особо остановиться, — говорит Норад Григорьевич.

Скрытность, секретность составили основу задуманного. Любая утечка информации могла создать огромные сложности, обернуться гибелью сотен и сотен наших воинов. Что же тут придумали? Разработали план боевых действий в направлении ущелья Горбанд, нанесли его ца карты, познакомили с ним начальников различных заинтересованных ведомств и служб, разумеется, и руководителей афганской армии. Так или иначе слух о готовящейся операции просочился к мятежникам и ввел их в заблуждение, что нам и требовалось.

Слово «Панджшер» категорически запрещалось произносить кому бы то ни было, особенно по телефонам и рациям. На всех планах и документах оно заменялось словом «Бамиан» (название местности близ реки Горбанд). Короче говоря, секретность соблюдалась строжайшая, что в немалой степени обусловило успех операции.

К концу дня 15 мая первые части, совершив марш, сосредоточились в районе Чарикара. К этому времени на аэродром Баграм начали прибывать колонны десантируемых частей.

Силами частей 40-й армии и ВС ДРА были начаты боевые действия во исполнение замысла дезинформации: отвлекающие мощные удары авиации и артиллерии в направлении Бамиана, сосредоточение войск у входа в долину Горбанд, открытые переговоры по специально выделенным радиосетям. Как мы и предполагали, главари банд клюнули на нашу уловку и стали поспешно просить помощи у группировок мятежников, расположенных в близлежащих к Горбанду районах. Те двинулись на выручку.

Воспользовавшись обстановкой, в ночь на 16 мая наши разведчики захватили почти без боя все господствующие высоты у входа в долину Панджшер. А вечером того же дня, за 45–50 минут до наступления темноты, вся артиллерия повернула стволы на восток. В ночь на 17 мая были взяты очень важные для нас высоты на глубине до 10 километров от входа в долину.

Ночью 17-го, за два часа до рассвета, командиры довели задачу по ведению боевых действий в Панджшере до афганских войск. С 4 часов утра 17 мая началась крупномасштабная Панджшерская операция, явившаяся полной неожиданностью для мятежников.

…С несколькими офицерами — участниками операции — довелось беседовать авторам книги, и все они отмечают строгую логичность, стройность ее замысла, высокую дисциплину исполнения, а главное — тактические новинки. Вначале — мощнейший авиационный и артиллерийский огонь на максимально возможную глубину занимаемой противником территории, затем его уничтожение сухопутными войсками в долине, действующими углом вперед, по различным направлениям, и массовые десанты на пути отходящих и подтягивающихся группировок мятежников. Очень помог захват господствующих высот. В итоге оборона была разрезана, расчленена, что облегчило продвижение вперед.

В операции участвовали 104 советских вертолета и 26 самолетов, а также часть афганских машин. Были высажены 4200 десантников. В долине решительно действовали мотострелковые дивизии. При этом батальоны шли по горам, при поддержке артиллерии и вертолетов захватывали высоты, ущелья, тропы, выходящие к долине, и прикрывали продвижение передового полка, двигавшегося по долине на БМП и БТР. Отряд обеспечения движения под огнем расчищал дорогу, готовя ее для прохода техники. Темп продвижения был близок к тому, какой запланировали в штабе армии — 7–8 километров в сутки.

Не надо думать, что люди Ахмад Шаха не оказывали сопротивления. Оказывали, и еще какое! Оборона в горах Гиндукуша теперь была организована на уровне регулярной армии, а фанатичность мятежников, пожалуй, превосходила все то, с чем ранее сталкивались наши солдаты. Практически боролись две отменно обученные, технически оснащенные армии.

Наши десантники, закрепившись на отбитых высотах, основными силами вели бои на окраинах и в населенных пунктах, где застигнутые врасплох «духи» пытались вырваться из окружения, вступая даже в рукопашные бои. Едва темнело, как они отчаянно начинали штурмовать высоты, стремясь вернуть утраченное преимущество. Несколько сотен с диким устрашающим ревом то и дело бросались на наших ребят. Но десантники держались стойко, отражая «психические» атаки.

Все ли удавалось нашим и афганским войскам в ходе операции? Конечно, нет. Фронтальное наступление по отдельным направлениям подчас не приводило к успеху. «Духи» успевали отводить свои подразделения и огневые средства по ходам сообщения за скаты, а едва наши части переходили в атаку, отвечали сильнейшим огнем.

«Утюжка» артиллерией в горах себя не оправдала. «Духи» легко укрывались в складках местности. Кроме того, следовало экономить снаряды и мины, ибо подвоз их был крайне затруднен. Поэтому потребовалось большое число артиллерийских наблюдателей и корректировщиков со средствами связи.

Тактика и формы маневра постепенно менялись. Главным было захватить господствующие высоты. Это делали вертолетные десанты и так называемые отходящие отряды. Но они часто не достигали желаемого, то и дело утыкаясь в скалы и глубокие ущелья, которые не могли преодолеть. Приходилось возвращаться назад и искать обходы. Терялось дорогое время. Позарез требовались специальные альпинистские подразделения, а их не было.

Впервые десанты пролетали через перевалы на высоте до 5000 метров, впервые им подавались боеприпасы, вода, продовольствие на высоте до 3500 метров. Не все здесь было отлажено, грузы сбрасывались с 70—100 метров, часть их утрачивалась, емкости с водой разбивались.

Не нашли способа и быстрой доставки раненых с поля в госпитали. Спуск их с гор в долину отнимал много часов.

Разведданные, без которых нечего было и мечтать о выполнении операции, в определенной степени подтвердились, но далеко не все. Многое в обороне осталось невыявленным. Как самокритично признал тогдашний заместитель начальника разведки армии подполковник И. П. Иваненко, «…из-за отрывочных и часто противоречивых данных, а также их несвоевременного получения разведке армии не удалось выявить местоположение руководства бандформирований во главе с А. Шахом и обеспечить его захват».

Но эти и другие промахи и просчеты в конечном результате не повлияли на исход Панджшерской операции.

— В ходе операции мы уничтожили несколько тысяч мятежников, — итожит генерал-лейтенант Н. Г. Тер-Григорьянц, — многих пленили и отправили в Кабул. Наши потери оказались незначительными, вот только раненых, в основном в ноги, было достаточно много. Взяли огромные трофеи, особенно боеприпасы. Обнаружили у «духов» и зенитные средства «Стрела» советского производства. Какими-то неведомыми путями, через третьи страны, они оказались в руках мятежников. Склады Ахмад Шаха были забиты продовольствием, прежде всего пшеницей и сахаром. Раздали его жителям Панджшерской долины. Советский посол в Афганистане Ф. А. Табеев направил сюда специальную колонну с имуществом и едой для крестьян.

В этом районе шла добыча драгоценных и полудрагоценных камней. Захваченные у мятежников лазуриты я лично после окончания боевых действий отвез в Кабул и передал премьер-министру ДРА Кештманду. Он сердечно поблагодарил за возвращение народу Афганистана богатств, стоимость которых исчислялась миллионами долларов.

Операция закончилась, и встал вопрос, как выводить войска. Руководство контрреволюции бросило клич: отомстить советским воинам при их выходе из Панджшера. Часть уцелевших мятежников притаилась в пещерах, норах, трещинах скал и совершала внезапные нападения на наши подразделения. В долину спешили большие отряды ИОА из других районов. Это требовало повышенной бдительности и крайней осторожности. В общем, при выходе удалось избежать потерь.

В Панджшере остались войска афганской народной армии. Но долго продержаться они не смогли и покинули горы и долину.

Подобных крупномасштабных операций в Афганистане, в том числе и в Панджшере, было проведено несколько. Все они в чем-то походили одна на другую. И все-таки каждая операция имела свои особенности, зависевшие от ряда обстоятельств. Общим у них было одно: наш значительный перевес в людской силе и технике. Мы воевали количеством.

Отметим такие операции, как Ниджрабская (апрель 1983 года), одновременные боевые действия на обширной территории в провинциях Парван, Каписа, Кабул, Лагман (февраль — март 1984 года), разгром отрядов оппозиции, их баз и складов в провинциях Баглан, Каписа, Парван (октябрь 1985 года), уничтожение основного базового района и перевалочной базы ИПА Джавара («Волчья яма») в округе Хост (февраль — апрель 1986 года), боевые действия по деблокированию дороги Гардез — Хост и проводке в Хост автоколонны (ноябрь — декабрь 1987 года и январь 1988 года). В них участвовали многие тысячи солдат и офицеров плюс десятки танков, сотни БМП и БТР, орудий и минометов, вертолетов и самолетов. Соответственно масштабам были и потери.

Далеко не все операции достигали цели. В ходе боевых действий допускались серьезные просчеты, ошибки: война есть война. Так, операция 1984 года в четырех провинциях по существу оказалась неудачной. Тяжелые бои не дали возможности вытеснить противника на ледники и вечные снега, как задумывалось. К тому же в ходе эвакуации личного состава после завершения боевых действий были неоправданные потери. Последние вертолеты забирали людей под автоматным и пулеметным огнем противника, так как авиационного прикрытия не было.

В другой операции — по уничтожению базы международных торговцев наркотиками в Рабати-Джали, где в обмен за опиум отряды оппозиции снабжались оружием и учились владеть им, — произошло следующее. Рано утром цель была обозначена светящимися авиабомбами (САБами), хотя особой надобности в этом не имелось — пилоты советских самолетов СУ-17 хорошо знали, куда им класть бомбы. Тем не менее они отбомбились и уступили место вертолетам с десантом. И тут САБы сыграли злую шутку. Ветер отнес их на территорию Ирана, вертолетчики сориентировались на них и высадили десант неподалеку от кишлака на иранской земле.

Высадили и ушли на заправку. Заметив оплошность вертолетчиков, командиры подразделений повели десантников на восток. Только через пять часов они оказались в районе, откуда следовало начинать боевые действия.

Пришлось все начинать сначала… Но не в 7.30, как планировалось, а в 14.30 — из-за ошибки командира вертолетного полка. Многие торговцы наркотиками успели удрать через границу с запасами долларов. К тому же могли возникнуть международные осложнения. Как-никак нарушение границы нашими войсками налицо. А всего-то ветер отнес САБы…

Разумеется, не только и даже не столько в крупномасштабных операциях наши войска стремились достичь желаемых боевых результатов. Война по преимуществу шла партизанская, и в этой тактике противник весьма преуспел.

«Русские в Афганистане, как и американцы во Вьетнаме, по-видимому, поняли, что крупномасштабные рейды с применением пехоты и моторизованных частей для нанесения ударов по ускользающим партизанам не приносят особого успеха, а их результатом является большое число жертв среди военнослужащих, погибающих от мин и засад, — писала газета «Нью-Йорк тайме» 5 июня 1988 года. — Обе армии поняли, что больших успехов можно достичь путем тайного проникновения небольших разведывательных отрядов на территорию, оккупированную партизанами, для выслеживания мятежников и последующего нападения на них с применением вертолетов, доставляющих части к месту сражения».

«Смелый», он же «Лукавый»

В. Снегирев: Однажды в одном из богом забытых уголков Афганистана я столкнулся со своим старым приятелем Володей, офицером разведки Генштаба (ГРУ). Вечером он пригласил меня отужинать в компании с его ребятами. «Боевые хлопцы! — аттестовал их мой знакомый. — Вот увидишь. Только о работе — ни-ни. — Он приложил палец к губам. — Сам понимаешь…»

Его предупреждение не стало для меня неожиданным. «Буду молчать как рыба. А есЛи что-нибудь случайно узнаю, то ты меня на месте застрели…»

Компания подобралась веселая. Выпили водки, стали разговоры вести, спорить, шуметь. Кто-то гитару взял, запели. В разгар застолья вдруг тихо открывается дверь и в комнату, смущенно улыбаясь, бочком протискивается какой-то афганец. Вернее, это для меня он «какой-то», а вся честная компания встречает гостя, как лучшего друга, шумными возгласами и предложениями немедленно присоединиться к выпивке. Володя испытующе глядит на меня: дескать, можно ли доверить тебе большую тайну? Решившись, отчаянно машет рукой и шепчет мне прямо в ухо: «Знаешь, кто это? Наш самый лучший источник по прозвищу «Смелый». Очень ценный агент. Работает на местной фабрике, «духи» ему целиком доверяют».

Я с интересом принялся рассматривать этого «бойца невидимого фронта». Он мгновенно освоился, стал чувствовать себя почти как свой. Не ломаясь, выпил стакан водки (хотя был рамазан, когда употребление всякого питья — а уж спиртного тем более — до захода солнца считалось страшным грехом). Лихо закусил куском колбасы. По-моему, только одно его продолжало смущать: присутствие незнакомого человека, то есть меня. Однако Володя успокоил: «Это свой. Все в порядке».

Прошло несколько дней. Судьба репортера (а был я тогда весьма подвижен, мотался без остановки, как заведенный) свела меня вечером с другой компанией: теперь «посидеть» затащили к себе ребята из «Каскада»[7]. Это тоже были лихие хлопцы. Сплошь молодые, горячие, мечтавшие о больших делах. Работа у большинства из них была связана с повседневным риском: явочные встречи с агентурой, вербовка новых «источников», участие в боевых операциях по реализации добытых данных. Нервная, словом, служба. Но зато и отдыхали они на полную катушку — пили так, как ни до, ни после этого я больше нигде не видел. Это называлось «снять стресс». Гулять с этими ребятами не каждому было под силу.

Так вот, в разгар вечера новые друзья, узнав, что я собираю материал для очерка о местных главарях вооруженной оппозиции, хлопнули меня свойски по спине и сказали: «Считай, что тебе повезло. Мы тебя завтра с одним человеком сведем — он лично знаком со всеми местными «духами». «Кто такой?» — наивно поинтересовался я. «Не задавай лишних вопросов. Одно тебе скажем: это наш лучший источник, его агентурное имя «Лукавый».

Каково же было мое удивление, когда на следующий день на вилле, использовавшейся для тайных встреч с агентурой, мне представили афганца, с которым два дня назад я познакомился за столом у Володи. Только там он был «Смелый», а тут — «Лукавый».

При виде меня афганец слегка побледнел, но, в общем-то, оправдывая оба свои прозвища, успешно исполнил роль человека, совершенно незнакомого советскому журналисту. Я тоже постарался сыграть свою игру до конца. «Познакомились». Поговорили о местных бандах и об их главарях (причем мне показалось, что он не так уж много обо всем этом знал либо скрытничал), мило попрощались… Больше я никогда его не видел.

Случай, типичный для практики первых лет войны, когда ведомственная разобщенность отрицательно сказывалась и на разведке. Когда независимо друг от друга за однГими и теми же секретами охотились «рыцари плаща и кинжала» из ГРУ и КГБ. И это еще не все, ибо рядом с отрядами «Каскад» существовали отряды «Кобальт», созданные с аналогичными функциями на базе офицеров МВД. Но и это еще не все, поскольку наряду с такой «полевой» разведкой продолжала существовать обычная резидентура под крышей посольства — со своей сетью «источников».

Невелика беда в том, что «Смелый» (он же «Лукавый») присосался сразу к двум, а может, и к трем «кормушкам», получая за одну и ту же информацию двойное и тройное вознаграждение. Куда хуже другое: очень часто грош цена была информации, поставляемой подобными «шпионами». А из-за этого гибли наши люди, неудачами заканчивались боевые операции, рейды и засады. Об одном из таких рейдов рассказывает запись в моем дневнике. Вот она.

В мотострелковой бригаде под Джелалабадом я познакомился с начальником разведки Сашей Белогорцевым и командиром разведроты Виктором Гапоненком. Застал их в тот момент, когда они разрабатывали операцию по захвату крупного вооруженного отряда. Разведданные принес их агент по имени Назир из уезда Сурхруд — худощавый, изможденный афганец в светло-кремовой пуштунской одежде. По его словам, в кишлаке Балабаг устроен склад оружия, а по ночам там останавливается группа численностью до ста человек. Разведчики сразу загорелись: будем брать.

План операции в общих чертах был таков. Ночью развед-рота, усиленная двумя танками, а также группой афганских партактивистов (15 человек) выдвигается по руслу полувысохшей реки на рубеж близ Балабага. Здесь надо быть не позднее 5 часов 30 минут. В это время с аэродрома поднимается пара боевых вертолетов, группа выходит с ней на связь и наводит ее на кишлак. «Вертушки» блокируют Балабаг, не позволяя никому покинуть его, а разведрота в это время форсированным маршем, уже не скрываясь, выходит к кишлаку, окружает его и… «Сверли дырку под орден», — весело заключил Белогорцев, хлопнув рукой по карте.

Белорус Гапоненок — по-деревенски основательный, неторопливый, дотошный — все расспрашивал меня про другие страны, про журналистскую профессию, встречи с разными людьми… Скромный и даже робкий в общении, он при знакомстве краснел, будто девушка. И еще штрих: недавно был представлен к званию Героя Советского Союза. Старший лейтенант Белогорцев тоже имел боевые награды.

Вошли они в Афганистан в числе первых и, как говорится, собственной кровью оплачивают науку воевать.

Белогорцев под большим секретом сообщил, что в кишлаке Балабаг по агентурным данным находятся американские военные советники. «Понимаете, что это значит?» «Понимаю», — с готовностью кивнул я, в разных местах слышавший о том, что за захват иностранного советника на территории Афганистана командованием обещаны самые высокие награды.

То ли ребята показались уж очень симпатичными, то ли «клюнул» на иностранных советников, но неожиданно даже для самого себя я попросился в рейд.

Добряк Гапоненок пожал плечами и сказал: «Ладно». А Белогорцев задумался: «Гражданский человек — в бою? А если с вами что случится? Нет, я без комбрига не могу»… Пошли к командиру бригады, им был полковник Оздоев — темпераментный и решительный кавказец, который, едва услышав о моей просьбе, тут же вытащил откуда-то из-под стола автомат и протянул его со словами: «Правильно! Как журналист напишет про бой, если он пороха не нюхал!»

Сказать по правде, ни до, ни после этого я таких командиров в Афганистане не встречал. С Оздоевым мы впоследствии подружились.

К автомату мне вручили еще зеленый комбинезон и стоптанные кеды, которые разведчики предпочитают всем другим видам обуви. «Вообще-то еще положен бронежилет, — заметил Белогорцев, — но они у нас такие тяжелые…»

Часов около трех ночи, стремительно промчавшись через город, наша колонна свернула с шоссе прямо в реку. Не только из-за соображений скрытности, но еще и потому, что дорога — так называемая старая кабульская — была сплошь заминированной. По этой же причине ехали мы не под броней, а на броне: больше шансов уцелеть при подрыве.

Шли с некоторым опережением графика: танк с тралом впереди, затем второй танк, а далее след в след боевые машины пехоты. Я сидел на первой рядом с Гапоненком.

Светало. Вода в реке кончилась, ехали теперь по сухому руслу, усеянному крупными камнями. Было очень пыльно и дымно. Из-за гор нереально быстро, точно в кино, выплывал малиновый диск солнца.

Около пяти часов утра мы были на исходном рубеже. Встали. Через некоторое время услышали шум приближающихся «вертушек», и Гапоненок вышел с ними на связь.

Однако он быстро понял, что толку от вертолетов сегодня будет мало: они продолжали кружить хороводом на большой высоте, еле-еле заметные в рассветном небе. «Новенькие, — досадливо сплюнул Виктор, — необстрелянные. Боятся». Мне тоже показалось, что летчики плохо понимают свою задачу. Но ясно было, что и в кишлаке увидели «вертушки». Надо было немедленно действовать. Гапоненок спрятал рацию для связи с «небом» и отдал приказ.

Вот когда началась настоящая езда! Боевые машины, обогнав танки, рванулись по направлению к Балабагу — сначала по реке, потом по каким-то канавистым пустырям, заброшенным полям, перепрыгивали через арыки, подминали под себя кусты. Мы ехали быстро, но надо было еще быстрее: они могли уйти, увидев в небе вертолеты, услышав издалека рев наших моторов.

— Назир, куда ехать? — кричал Виктор.

Наводчик неопределенно и неуверенно махал рукой: туда…

— Назир, а теперь куда?

Опять тот же жест.

На одном отчаянии мы проскочили несколько широких рвов, проткнули глиняный забор, покрутились на месте, сунулись через глубокую канаву и… «разулись». Слетела гусеница.

Я, откровенно сказать, обрадовался такому исходу. Бешеная езда на броне казалась невыносимой, избитое тело ныло, глаза резало от пыли, лицо было исхлестано ветками.

Подтянулись остальные машины. Люди спешились. Оставив механиков ремонтировать трак, а с ними — прикрытие, дальше мы отправились бегом — по полям, по тропкам. Где-то в стороне прозвучали робкие выстрелы, но кто стрелял и в кого… Влетев r кишлак, мы опять, услышали смутные выстрелы, однако очень быстро все смолкло.

Разделившись на две группы, ведомые Назиром и еще одним афганцем из местных, вошли в лабиринты глиняных улиц.

Была джума, пятница, выходной день. Крестьяне праздно сидели семействами на крышах домов, пили чай. По улицам носились оравы детей. На сельской площади на корточках примостились в тенечке старики.

Наверное, не только я почувствовал, что мы здесь лишние. Если бы в кишлаке действительно находились вооруженные люди, крестьян с улиц и крыш при нашем появлении вымело бы мгновенно. Кому охота попасть в перестрелку?

Да, мы были здесь чужими. Эти люди не нуждались в нашей защите, не звали нас, мы без спроса вторглись в их непонятный, хрупкий мир. Я шел и молил бога, чтобы тут не оказалось моджахедов, чтобы тут не оказалось американцев, чтобы тут вообще не оказалось никого и ничего, способного спровоцировать стрельбу. Один случайный выстрел, неважно чей, наш или с «той» стороны, — и кишлаку этому хана, на него обрушится шквал огня — из автоматов, пушек, вертолетов…

Никто из наших не произносил ни слова, только командир изредка тихим голосом отдавал приказы. Бледные, напряженные лица солдат выдавали их волнение.

Эти ребята не были трусами, нет, не были. Но оказавшись далеко от своих казарм, далеко от спасительной брони, в чреве чужого, непонятного, враждебного мира, они испытывали вполне объяснимый, вполне оправданный страх. Они были молодыми. Совсем мальчишками. И им очень хотелось жить. А смерть затаилась рядом, шла по пятам, высматривала, кого бы прибрать первым. И чтобы выжить — я видел, чувствовал это, — они могли, обезумев, ослепнув от страха, сию секунду нажать на спусковые крючки своих автоматов и побить, покосить, уничтожить все живое вокруг.

Так, случалось, спасались от страха в этих чужих кишлаках.

В какой-то момент они уже почти перешли ту грань, за которой бы началась бойня. Наша цепочка перебегала через кукурузное поле. Слева среди высоких стеблей показалось что-то черное, солдат впереди меня, коротко выругавшись, тут же вскинул к плечу автомат и дал длинную очередь, я увидел, что и другие немедля собираются разрядить свое оружие в ту же сторону, но Гапоненок властным окриком: «Отставить! Корова…» остановил их.

К счастью, корова оказалась единственной жертвой в ходе этого рейда.

Спустя час, Гапоненок, убедившись, что чужих здесь нет, отдал приказ возвращаться к машинам.

Без приключений мы сели на броню и тем же самым путем отправились назад. Однако теперь Виктор выглядел куда более озабоченным, чем утром.

— Что случилось?

— Плохо дело, — ответил он. — Вот увидите, караулят нас на обратном пути.

А мне-то казалось, самое страшное уже позади. Однако прошло полчаса, и я получил возможность убедиться в том, что у командира разведроты прекрасная интуиция. Сначала за ревом моторов я услышал какой-то несерьезный, еле уловимый треск. Гапоненок встрепенулся и вроде даже обрадовался.

— Я же говорил! Ну, теперь повоюем. Все за броню!

Мы нырнули внутрь. Я свой люк закрыть не сумел — в спешке не научили, как это делается. Машины свернули влево. Помчались прямо на выстрелы и вскоре на полном ходу влетели на открытую поляну между невысоким лысым холмом, двумя глиняными крепостями и посадками кукурузы.

Что происходило дальше, я, честно сказать, толком не понял: в сознании осталась какая-то чудовищная каша из беспорядочной стрельбы, дикого метания по полю, ошалелых криков, разрывов гранат, запаха гари и пороха.

Высунувшись по пояс из своего люка, я увидел бегущего перед машиной человека в чалме с автоматом в руках. По нему дали очередь, и человек упал. Пули ударялись о броню и проносились над головами подобно свинцовому ветру. Я опять провалился внутрь, машина резко дернулась вперед, и снова заработал башенный пулемет — методичный твердый стук и звяканье стреляных гильз.

Человек, упавший рядом с нашей машиной, был ранен и уполз в сторону. Мы остановились. Гапоненок приказал солдату спрыгнуть вниз и поискать раненого в траве. Солдат отрицательно замотал головой: страшно. Кругом действительно царил кромешный ад: стреляли с разных сторон, все трещало, рвалось, дымилось. Виктор закричал, тряхнул своим автоматом. Парень с явной неохотой стал исполнять приказание. Остальные прикрывали его автоматным огнем.

Раненый, оказалось, лежал в трех метрах от нас. Солдат едва не наступил на него, сильно испугался, увидев, что он жив, и от испуга всадил в него весь рожок. Это тоже не забыть никогда: он стоял над телом, автомат судорожно плясал и бился в его руках, а Гапоненок орал: «Ты чего? Давай обратно. Ты что там делаешь?» «Он живой! Живой!» — кричал в ответ солдат и все стрелял и стрелял — до тех пор, пока в рожке не кончились патроны. Потом забрал у убитого автомат Калашникова китайского производства, с трехгранным штыком, документы и белый-белый вернулся на броню.

Больше, как ни старались, мы никого обнаружить не могли, хотя с разных сторон нас поливали из автоматов и гранатометов. В глинобитную крепость пошли афганские партактивисты, оттуда послышались взрывы гранат, но очень скоро активисты вернулись: «Там никого нет». Это напоминало чертовщину. Было такое ощущение, что нас заманили, что где-то рядом приготовлена главная ловушка.

И тогда Гапоненок отдал приказ отходить. Колонна снова мчалась руслом высохшей реки, слева нас продолжали густо обстреливать, и с металлическим стуком огрызался наш пулемет.

Внутри было очень тесно, я все время бился головой и плечами о разные выступы и поэтому порывался выкарабкаться наверх, на броню, но там шел настоящий дождь из пуль. Пот ручейками тек по лицу и рукам, оставляя на грязной коже русла-следы.

Вдруг слева прогремели три взрыва, запахло порохом и горелым железом.

Когда засада осталась позади, мы остановились. К нашей машине сбежалась вся рота. Один каток у нас был пробит насквозь — сталь рваными краями топорщилась в разные стороны. В борту виднелась глубокая вмятина. Оказывается, по нашей машине был произведен залп из гранатометов: одна граната разнесла каток, другая — ударила вскользь, рикошетом, ее кумулятивный заряд отчего-то не сработал, третья разорвалась в метре от машины. Не хочется думать, что бы случилось, попади хотя бы одна из них точно в корпус…

Трудно сказать, что это было. То ли агент-двойник с умыслом завел нас в ловушку, то ли мы оказались жертвами неблагоприятного стечения обстоятельств. Но факт остается фактом: только чудом нашей бронированной группе удалось избежать полного разгрома.

Правда, есть и еще одна версия случившегося, но, откровенно говоря, я не особенно склонен верить ей: уж больно красиво все в ней сходится. А суть вот в чем.

Спустя некоторое время в Кабуле состоялась пресс-конференция с человеком по имени Фулад Алмос, бывшим шофером X. Гульбеддина — руководителя самой могущественной оппозиционной партии (ИПА). Этот парень добровольно перебежал на нашу сторону и теперь охотно рассказывал, какой нехороший человек его бывший шеф.

После пресс-конференции я обратился к хадовцам с просьбой устроить мне отдельную встречу с Фуладом Алмосом. Хотелось подробнее поговорить с ним о самом популярном лидере вооруженной оппозиции, о его партии и ее реальных возможностях. Мы встретились. Обстоятельно поговорили. В конце беседы, уже так, почти на всякий случай, я спросил бывшего душмана: не доводилось ли ему видеть на территории Афганистана американцев? «Ну, как же! — встрепенулся мой собеседник. — В сентябре я лично сопровождал группу американцев из Пешавара в провинцию Нангархар». «А какого числа, не помните?» Он назвал дату — естественно, по афганскому календарю, я в уме стал переводить на наш — вроде бы сходилось. «Уезд Балабаг?» — спросил я, боясь услышать отрицательный ответ. Он удивленно уставился на меня: «Да». — «Кишлак Сурхруд?» — «Но откуда вам это известно? Мы там по просьбе этих американцев устроили засаду на русскую колонну…»

Вот так. А теперь — самое главное. Знаете, кто, по словам шофера, были американцы? Журналисты из какой-то телевизионной компании, которым позарез требовалось снять эпизод о разгроме моджахедами советской колонны.

Неужели такое и вправду было возможно? Я охотился за американцами, а они, выходит, мечтали заполучить мой скальп? Похожий сюжет не придумает ни один сценарист.

Один из бывших офицеров-«каскадовцев», с которым мы встречались, собирая материалы для этой книги, утверждал: большинство агентов были «двойниками», то есть работали и на наши службы, и на моджахедов.

— Эти люди, как правило, доверия не внушали, — сказал он. — Мы получали их от хадовцев, которым принадлежала инициатива в вербовке. На встречу с агентом шли вместе с переводчиком и хадовским оперативником.

При первых свиданиях обычно обучали источника правилам сбора информации, элементарным навыкам конспирации. Потом старались назначать встречи так, чтобы хадовца при этом не было. Просили агента приводить с собой кого-нибудь еще. Так, моя сеть к концу командировки состояла из двух крестьян, дуканщика, трех активных моджахедов, учителя, офицера и нескольких работников ХАД, которых мы также вербовали, чтобы узнать, что творится внутри этого ведомства.

За приносимую информацию выплачивали вознаграждение от 500 до 5000 афгани — в зависимости от цейности полученных сведений.

Кроме сбора информации, в нашу задачу входило создание так называемых «лжебанд», натравливание отрядов друг на друга, распространение среди моджахедов дезинформации…

Ежедневно в полдень генерал — старший военный советник по зоне — собирал руководителей всех разведслужб, и каждый докладывал свои данные. На основании этого решали, по каким целям наносить бомбо-штурмовые удары, где проводить войсковые операции, устраивать засады. Афганцев на эти совещания за редким исключением не приглашали, боясь утечки информации. И надо сказать, для этих опасений были самые серьезные основания.

Разведка у моджахедов была поставлена очень хорошо — об этом говорит, к примеру, следующий факт. Крупный командир боевых формирований на северо-востоке страны Ахмад Шах Масуд заранее узнавал обо всех (!) операциях, замышлявшихся против него.

Один из высокопоставленных офицеров штаба 40-й армии рассказывал, что они едва ли не круглосуточно держат в воздухе пару штурмовиков или истребителей-бомбардировщиков, которым надлежит с получением информации о местопребывании Масуда немедленно нанести по этому району бомбоштурмовой удар. Бомб и ракет извели при этом множество, однако самый популярный командир моджахедов все эти годы оставался неуязвим. Он только посмеивался в интервью западным журналистам над тем, «как неуклюже воюют русские»…

Что ж, Масуд имел право иронизировать. Во всяком случае, до весны 1985 года, когда в Кабуле была раскрыта обширная шпионская сеть, работавшая на Исламское общество Афганистана (ИОА) — оппозиционную партию, к которой принадлежал Масуд. Кто возглавлял сеть? О, в историю разведки этот пока не обнародованный факт должен войти, возможно, как наиболее скандальный. Ибо главным агентом моджахедов был начальник разведуправления афганского генштаба генерал-майор Халиль. Вместе с ним арестовали 18 человек: десять высших офицеров разведки и восемь гражданских лиц.

Генерал Халиль учился в академии советского Генерального штаба, а также в военных учебных заведениях США и Индии. В ходе следствия он сообщил: в 1977 году его завербовало ЦРУ.

Созданная им резидентура успешно действовала целых шесть лет, а провалилась в общем-то случайно. Благодаря Халилю и его людям Ахмад Шах Масуд и другие полевые командиры ИОА всегда знали даже о самых мелких деталях планировавшихся против них операций, о диспозиции и продвижениях войск, а также — что было очень важно для контрразведки моджахедов — они имели представление о том, какая информация поступает кабульским разведцентрам из их отрядов.

По приговору военного трибунала генерал Халиль и его ближайший помощник, начальник агентурного отдела подполковник Мир Тадждин были расстреляны. Остальных — в том числе двух заместителей начальника РУ — осудили к длительным срокам тюремного заключения (в основном, на 15–20 лет).

И впоследствии Масуд оставался столь же неуловимым. У нас есть все основания считать не соответствующими истине заявления о полном разгроме его разведывательной сети в Кабуле. Наверное, и в органах госбезопасности республики у него были свои люди, причем, похоже, на самых важных постах — это в приватных разговорах признавали и наши советники из разведки.

Партизанские методы

В приложении к журналу «Альгемайне швайцерише милитерцайтшрифт» за декабрь 1984 года была опубликована обстоятельная статья «Афганистан: 5 лет сопротивления и локальная война». Вот что там говорилось об основных элементах тактики моджахедов:

«Эксперты различают три вида операций, проводимых партизанами:

а) неожиданные террористические акции в городах или в их окрестностях, как, например, 6 августа 1984 года в столичном аэропорту, или же разрушение 24 августа 1984 года высоковольтной линии, обеспечивающей Кабул электроэнергией;

б) засады вдоль шоссейной кольцевой дороги с целью уничтожения транспортных колонн. При этом нужно различать заранее подготовленные и неподготовленные засады. Основной их целью является уничтожение заправщиков, которые обеспечивают боевую технику советских войск горючим. Применяемые в данных операциях тактика и вооружение предельно просты:

1) колонна останавливается с помощью минирования дороги;

2) группа, вооруженная АК-47 и РПГ-7, открывает огонь по советским БМП и прежде всего по заправщикам;

3) ее прикрывает огнем группа снайперов;

4) для уничтожения заправщиков используются также минометы калибра 82 мм;

5) из крупнокалиберных пулеметов ведется огонь по советским вертолетам и истребителям-бомбардировщикам. С этой целью, по возможности на различных высотах, создаются две огневые позиции. Огонь из первого пулемета вынуждает советские вертолеты демаскировать себя при влете в долину. В это время второй пулемет, находящийся выше, берет их под обстрел. Так как вертолеты Ми-24 не имеют броневой защиты сверху, то, применяя данную тактику, моджахеды уже неоднократно сбивали их. То же самое относится и к истребителям-бомбардировщикам;

в) третьим видом операций является оборона долин в ходе наступлений советских войск. Непосредственно перед наступлением проводится эвакуация населения долины. Так, например, в 1981 году из долины Панджшер с помощью автобусов в Кабул были эвакуированы 20–35 тыс. человек. После успешного отражения наступления советских войск население опять же на автобусах возвратилось в долину.

После эвакуации населения моджахеды покидают центральную часть долины. Как только наступающие советские войска входят в долину, они из боковых ущелий бьют войскам во фланги и в тыл».

Конечно, эта цитата не отражает всего разнообразия тактики вооруженной оппозиции. Арсенал средств и методов ведения войны постоянно обогащался. Только в первые зимние месяцы 1980 года оппозиция еще делала попытки противостоять ОКСВ довольно крупными силами. Но уже с лета перешла на иную тактику, сулившую куда меньшие потери, — к партизанским действиям небольшими группами.

Хотя, разумеется, это не было правилом без исключений. В приграничных с Пакистаном провинциях Кунар, Нангархар, Пактия, Пактика, в округе Хост и вблизи Кандагара мятежники имели группировки по несколько тысяч человек. Причем они действовали на протяжении всех девяти военных лет. Здесь оппозиция не могла опасаться окружения и полного разгрома — в случае чего отряды могли быстро уйти в Пакистан.

Имелись у мятежников и базовые районы с постоянными гарнизонами, развитой сетью оборонительных инженерных сооружений, прикрытием средствами ПВО. Тут же находились склады, госпитали, ремонтные мастерские. Все скрывалось, как правило, в ущельях, пещерах и т. п.

Перевалочные базы и пункты — еще одна особенность войны. Размещались они на караванных маршрутах близ границ с Пакистаном и Ираном, а многие — и на территории ДРА. Тут перегружались оружие, боеприпасы и прочее снаряжение, направленное оппозиционным силам.

Как воевали «духи»? До зимы 83-го вели активные действия весной, летом и осенью, а едва наступали холода, уходили за границу, где отдыхали, пополняли свои ряды, обучались военному ремеслу под руководством иностранных инструкторов. Зима, таким образом, давала передышку воюющим сторонам. И вот зимой 83-го многие формирования впервые не покинули Афганистан. Их руководители в Пешаваре и других местах категорически запретили им это. Война таким образом стала круглогодичной.

Боевые формирования оппозиции не имели строго определенной структуры и численности. Они были неодинаковыми в различных районах. Основным тактическим звеном оппозиции считалась группа численностью от 20 до 50 человек. Ее возглавлял авторитетный, прошедший военную подготовку командир, имевший заместителя и нескольких телохранителей (они же являлись репрессивным аппаратом группы). Группа включала 3–4 разведчиков (наблюдателей), 2–3 боевые подгруппы, расчеты крупнокалиберных пулеметов, минометов, гранатометов. Наводчики тяжелого орудия, минеры, связисты проходили подготовку в Пакистане в специальных учебных центрах.

В случае необходим эсти для выполнения сложных задач несколько групп объединялись в отряды, численность которых составляла 160–200 человек.

Все было четко продумано. Группы и отряды имели оружие, вес которого позволял возить его вьючными животными и переносить в разобранном виде.

Основным стрелковым оружием были автоматы Калашникова китайского и египетского производства, а также советские, добытые в афганских частях. Были также американские винтовки, автоматы западногерманского, английского, шведского и израильского производства.

Широко использовались крупнокалиберные пулеметы ДШК, ручные протизстанковые гранатометы китайского, швейцарского, немецкого, американского, французского, израильского производства, безоткатные орудия. Минометы калибра 60–82 мм имела почти каждая группа. С начала 1984 года появилось большое количество китайских реактивных снарядов и пусковые установки к ним. Основная масса реактивных снарядов запускалась с помощью примитивных механизмов или вообще с земли.

В качестве средств ПВО применялись крупнокалиберные пулеметы, зенитные установки, переносные зенитные комплексы «Стрела» египетского и китайского производства. Позднее появились американские «Стингеры» и английские ракеты «Блоупайп». Было и большое количество мин: итальянских, американских, английских. Наиболее широко применялись мины в пластмассовом корпусе, а также фугасы с дистанционным управлением и радиоуправляемые мины. Часто использовались и мины-сюрпризы кустарного производства в виде японских термосов, малогабаритных приемников и прочего…

Мятежники вынудили 40-ю армию, как гласит один из источников, составленных советскими военными специалистами, «сосредоточить значительное количество своих сил на несении охраны важных военных и экономических объектов, режимных зон и коммуникаций, а также выделять значительные силы на сопровождение колонн. Это не позволило применять более широко и массированно соединения и части ОКСВ при проведении крупных войсковых операций. Так, например, на 1 июля 1986 года в составе армии всего имелось 133 батальона и дивизиона. Из них 82 батальона (или 61,7 %) выполняли охранные функции, 23 батальона охраняли коммуникации, 14 — аэродромы, 23 — различные военные и экономические объекты, 22 — местные органы власти. К ведению же активных действий по всей территории страны можно было привлечь только 51 батальон…»

Однако и 51 батальон наносил огромный ущерб стране, где шла война. Отсюда и такое количество жертв среди афганского населения — около (или более) миллиона.

В заключительной фазе войны с участием ОКСВ важным фактором стало все более широкое применение моджахедами ПЗРК «Стингер». В специальном докладе армии США[8] по этому поводу говорилось даже, что применение ракет «Стингер» «изменило характер боя» и стало «решающим оружием войны». В докладе утверждалось, что за период с сентября 1986 года по февраль 1989 года афганскому сопротивлению было отправлено до тысячи ракет «Стингер». Приводились характеристики этого вида вооружений: ракета весит 34,5 фунта, запускается с плеча, максимальная дальность ее полета — 3,1 мили.

Если верить этому же документу, то партизаны сбили 269 самолетов и вертолетов в результате 340 запусков этих ракет, то есть в среднем процент попадания составил 79 %, «что является необычайно высоким уровнем по американским стандартам». В докладе указывается, что даже после того, как Советы стали использовать ложные тепловые цели и другие контрмеры, партизаны продолжали сбивать самолеты. Они научились устраивать засады вдоль известных авиамаршрутов.

Также говорится, что другой урок, извлеченный из войны в Афганистане, состоял в том, что господство в воздушном пространстве имеет такое же жизненно важное значение в партизанской войне «малой интенсивности», как и в обычной войне. В докладе сделан вывод, что после введения в бои «Стингеров» партизаны смогли транспортировать и эффективно использовать другое оружие, такое, как минометы, противотанковые снаряды и безоткатные орудия.

Выше мы рассказывали о том, что из себя представлял популярный полевой командир Ахмад Шах Масуд. Здесь же хочется представить другого известного деятеля вооруженной оппозиции, известного под именем Туран (капитан) Исмаил-хан. Как и Ахмад Шах, он отличался умелыми действиями против советских войск и правительственной армии.

Родился этот человек в 1950 году в уезде Шинданд (провинция Герат). После окончания лицея учился в военном училище в Кабуле. В 1974 году был направлен для прохождения службы в зенитное подразделение 17-й пехотной дивизии, дислоцированной в Герате. Тогда, как отмечают его сослуживцы, Исмаил не занимал определенной политической позиции и не был особенно истовым мусульманином. Его партизанская карьера началась в марте 1979 года во время знаменитого гератского мятежа, когда Исмаилу посчастливилось сбить один из штурмовиков, участвовавших в бомбардировке восставшей дивизии. Это сразу сделало капитана заметной фигурой. После подавления мятежа он ушел к моджахедам, в группу Камаля Гульбагаза («Исламское общество Афганистана»), действовавшую вблизи Герата. Начинал как рядовой моджахед, однако со временем его военные знания, грамотность и дисциплинированность были замечены и оценены. Сам глава ИОА профессор богословия Б. Раббани, подыскивая достойного кандидата на роль местного эмира, несколько раз встречался с бывшим зенитчиком и в итоге именно на нем остановил свой выбор. В Пакистане Туран Исмаил был представлен военным советникам из США.

Став эмиром от ИОА на западе Афганистана (в его «зону ответственности» входили семь провинций), Исмаил к началу 1985 года превратился в грозного противника госвласти. По популярности и по наносимому им урону он занимал второе место в «табели о рангах» среди всех полевых командиров после Ахмад Шаха Масуда.

Люди, близко наблюдавшие Исмаила, также отмечали, что это правоверный мусульманин: не курит, не пьет, не нюхает «травку».

Структура его подразделений предусматривала наличие нескольких отделов (или департаментов): политического, разведки и контрразведки, финансового, пропаганды и агитации, кадров. Высшим органом явился совет эмиратства. Наибольшим влиянием в середине 80-х Туран Исмаил пользовался в провинции Герат, где контролировал почти все уезды и значительную часть провинциального центра. В 1986 году здесь насчитывалось до 5 тысяч членов ИОА, под ружьем постоянно находились до трех тысяч из них.

Точно так же, как и Ахмад Шах, Исмаил сумел внедрить своих людей в органы госбезопасности, имел агентуру и в штабе 17-й пехотной дивизии. Таким образом, он был прекрасно осведомлен обо всем том, что замышлялось против него в Герате. Ему ничего не стоило добыть запасные детали для трофейной советской техники и оружия. Только в отличие от своего партнера Исмаил-хан никогда не вступал в переговоры с госвластью и советскими представителями. Он действительно был самым настоящим «непримиримым».

Из дневника В. Снегирева: Ночная поездка в район кишлака Мирбачакот.

Лязг гусениц. Пыль. Броня. Бегущий впереди колонны на привязи со связанными сзади руками местный подросток Гулям Сахи. Он выполняет роль наводчика.

Встающее солнце. Жерла тяжелых пушек — беспощадные, мертвые, изрыгающие смерть. Задранные хоботы минометов, сеющие смерть. Шакальи силуэты боевых вертолетов, рыскающие по небу и несущие смерть. Танки в пшеничных полях.

И ясное, сразу жаркое утро.

Все деревни на огромном пространстве окружены броней. Редкие выстрелы.

Первый пленный. Наводчик опознал в нем врага. Афганец одет прилично. Оружия при нем нет, есть какие-то потертые справки. С ним разговаривают хадовцы — ласково, почти по-товарищески.

Глаза арестованного — белесые, выцветшие, в них — любопытство, наивный какой-то свет. Он и трое хадовцев сидят на обочине, беседуют. При моем появлении все дружески мне кивают. Хорошая, добрая компания. «Вы кто?» — наивно спрашиваю я. «Друг, — радостно отвечает он. — Я друг». Это хорошо, что друг. Хорошее солнечное утро, и рядом друзья. А пушки в посевах — это нелепость.

Сидевший слева от пленного полуобнял его и что-то доверительное говорит, нашептывает ему. Второй заходит сзади, неторопливо снимает с головы пленного чалму, разматывает ее, скручивает жгутом. Набрасывает ему на горло. Стягивает. Сильнее. Еще сильнее.

Хорошая дружеская компания. Все улыбаются, кроме пленного, который хрипит и выдавливает только одно слово: «Салам». Его глаза вылезают из орбит. «Салам», — хрипит он, будто уже здоровается с аллахом.

Щебечут птицы, и солнце празднично сияет полям, деревням и рощам.

…Дневниковые записи часто оставляют тягостное впечатление. Случайно ли оно? Можно ли считать все увиденное и с тех пор навсегда впечатанное в мою память нетипичным для афганской войны? Нет, отвечаю я на этот вопрос. Я никогда не страдал болезненным воображением, а мое зрение никогда не выискивало в окружающей жизни только черные краски.

Та запись сделана неподалеку от Баграма. Здешняя «зеленка» — обширная зона садов и виноградников — все годы войны оставалась очагом напряжения. Отсюда небольшие отряды «духов» внезапно налетали на дорогу Кабул — Саланг, на авиабазу, отсюда обстреливали расположенные в окрестностях гарнизоны наших и афганских войск. Баграмская «зеленка» смыкалась с чарикарской, а дальше было рукой подать до знаменитого Пандж1иерского ущелья. Так что приток свежих сил, оружия и боеприпасов баграмским отрядам был гарантирован, и потому война там не прекращалась ни на день.

Хотя только ли поэтому? Обратим внимание: в районе Баграма, где в ограниченной горными хребтами долине дислоцировалась уйма войск, в этом нашпигованном оружием районе все девять лет человеческая мясорубка действовала практически безостановочно. Казалось, должно быть наоборот: тысячные массы солдат, скопление брони должны были явиться гарантом мирной жизни, должны были устрашить, отрезвить «духов». Нет… Партизанская война, вспыхнув сразу после ввода наших войск, не утихала до самого конца.

И так происходило не только здесь. За редким исключением война ожесточеннее всего была именно там, где находились наши солдаты. Чем больше солдат, тем больше было стрельбы, тем сильнее служили они раздражающим фактором, тем больше потерь, тем беспокойнее становилась жизнь мирного населения. Так было и под Кундузом, и под Кандагаром, и под Гератом…

Война рождала войну, получался заколдованный круг.

В баграмской дивизии мне предложили встретиться с захваченным накануне возле кишлака террористом. Я в то время уже начинал потихоньку избавляться от блаженного убеждения насчет существования «белых» и «красных», «врагов» афганского народа и его «друзей». А ведь еще год назад весь здешний мир был у меня строго поделен надвое: по эту сторону баррикады находились те, кто за революцию, а значит, за счастье для своей родины, по другую сторону — те, кто против.

И разве один я был такой, с мозгами набекрень?

…Привели этого самого террориста. Уже с первых слов стало ясно, что его судьба никак не укладывается в прокрустово ложе удобных стереотипных представлений. Террорист выглядел лет на шестнадцать, он был худ, бос и грязен. Смуглое лицо его было, словно мукой, присыпано светлой пылью. Карие глаза смотрели не на мир, а куда-то внутрь себя — наверное, такие глаза бывают у фанатиков. Мне показалось: поставь его тогда к стенке — не испугается, не запросит пощады, вообще не выразит никаких эмоций. Все так же будет смотреть внутрь себя загадочными холодными глазами.

— Мое имя — Гулям Сахи, — сказал он. — Я работал у помещика за 500 афгани в месяц. Однажды мне сказали: «Ты уже мужчина, пора идти на священную войну против неверных». Дали мне «бур» и зачислили в отряд Хаджи Кадыра.

На днях четырнадцать из нас получили приказ бросить гранаты в толпу на базаре. Мне дали две гранаты. Но, слава всевышнему, в толпе меня узнали партактивисты и отобрали гранаты. В своей деятельности я раскаиваюсь…

Вся ли это была правда или только ничтожная ее часть — кто знает… Когда его схватили, Гулям Сахи сказал: гранаты он нашел и нес их на базар, чтобы продать. Судя по кровоподтекам, его крепко били. Местные партактивисты уверяют, будто недавно он в них стрелял.

Дальше у нас был такой разговор (цитирую по записной книжке):

— Почему ты воюешь против народной власти?

— Мы только охраняем от неверных наши кишлаки.

— Знаешь ли ты, что такое Апрельская революция?

— Не знаю. Никогда не слышал об этом.

— Зачем сюда пришла Советская Армия?

— Чтобы защитить нас он американцев, китайцев, пакистанцев.

— Но тогда зачем вы стреляете по советским?

— Я не стрелял. Я только охранял свой кишлак.

Данные, которые выудили из этого парнишки, послужили основанием принять решение о проведении операции против Хаджи Кадыра.

Рано утром, еще до восхода солнца, десятки боевых машин пехоты, танки, артиллерийские орудия с тягачами, подняв тучи пыли, со страшным грохотом двинулись туда, куда их вел бежавший на привязи, как собачонка, пленный подросток Гулям Сахи. Привязанный к головной БМП, он обреченно трусил перед ней, и зрелище это, открывшее ясное летнее утро, удручало и мучило меня, будто я самолично посадил мальчишку на цепь.

Его непременно ждала сегодня смерть. Его убьют либо наши — если заведет не туда, либо свои — если выведет к ним.

…Сколько раз потом я буду сталкиваться с грязной изнанкой войны, но то чистое утро, вскоре изуродованное, искромсанное стальными гусеницами, запомнил навсегда. Будто по мне самому проехали гусеницы…

Какой она была, эта операция? Такой же, как другие: мощной, беспощадной и… никчемной. В ходе артиллерийской подготовки, бомбо-штурмовых ударов (БШУ), танковых атак — а это как правило предшествовало любой операции — погибали не успевшие укрыться или покинуть опасный район крестьяне; осколки и пули убивали их скот, танковые гусеницы уродовали возделанные с гигантским трудом поля, сминали виноградники, разрушали сооруженные руками десятков поколений ирригационные системы. Следом шли цепи мотострелков или десантников — эти тоже порой не разбирались, кто мирный, а кто враг, да и поди разберись, когда кругом все чужое, откуда-то кто-то стреляет, страшно, а жить очень хочется.

…Чем же закончилась эта конкретная операция? Артобстрел и БШУ в пыль стерли кишлак, оставив без крова около сотни людей. Чью сторону после этого взяли уцелевшие крестьяне, которые еще вчера соблюдали нейтралитет? На душманских минах подорвались танк и два бронетранспортера: трое убитых и десять раненых.

А противник? Того и след простыл. Возможно, «духи» ушли в горы еще вчера, прослышав о захвате Гуляма Сахи. Возможно, углядев издалека перемещение массы войск, спрятались в кяризах и преспокойно там пересидели весь этот шум-тарарам.

А еще, возможно, что там их и не было, а просто пленный подросток Гулям Сахи, не выдержав побоев, «признал» то, чего не существует. Правда, хадовцам передали несколько захваченных в ходе операции крестьян, в которых агенты якобы узнали душманов. Но кто знает, были ли они на самом деле врагами, а не жертвами оговора? Агенты получали деньги, а деньги нужно отрабатывать…

При прочесывании кишлаков, в которых по данным разведки были «духи», в девяти случаях из десяти обнаружить их не удавалось. Да и как разобрать: «духи» вот эти бородачи, смиренно сидящие на корточках у дувалов, или нет? Услышали рокот моторов — спрятали свои автоматы и «буры» — и вот они уже просто крестьяне. А пройдут солдаты, бородачи быстренько достанут оружие и тихонько следом, чтобы где-нибудь в укромном месте устроить засаду. И вправду — «духи», хорошо кто-то придумал.

На прочесывание блокированных нашими войсками районов часто бросали афганские части или же партактивистов, хадовцев, царандоевцев. Если шли наши, то обычно где-нибудь рядом в бронемашинах, у смотрового окна, сидел агент-наводчик из местных. Мимо проводили пленных, подозреваемых в связях с моджахедами, и он указывал, кого казнить, а кого миловать.

Я не оговорился, именно — казнить, здесь же, на месте, без всякого суда и следствия. Так происходило сплошь и рядом. Война-то ведь называлась необъявленной, формально ее как бы и не было, а значит, не было и пленных.

В первые месяцы, да и позже, многие наши командиры, захватив либо явных «духов», либо чаще всего подозреваемых в связях с ними, ломали голову: куда их девать? Обращались с вопросами «наверх», оттуда им отвечали: сами решайте. Вот и решали в соответствии с собственными представлениями о добре и зле. Иногда расстреливали, чаще сдавали хадовцам, если те оказывались близко.

Чтобы определить «дух» или «не дух», первым делом срывали с правого плеча рубашку. Если на коже был виден синяк — все становилось ясно. Синяк образовывался от сильной отдачи при стрельбе из «бура».

Помню, в один из вечеров лета 81-го в расположении саперного полка смотрели мы фильм. Экран был натянут между двумя машинами, прямо под открытым небом. Вдруг невдалеке послышался шум. Видим: прапорщик агитотряда тащит за шиворот насмерть перепуганного мальчонку лет десяти. «Это, — говорит, — шпион. Поймал его рядом с полком — он вел наблюдение. Расстрелять немедленно!» Позвали переводчика. Мальчонка, обмирая от страха, объяснил, что он всегда пасет здесь овец. Действительно, на склоне холма в сумерках виднелась небольшая отара. А прапорщик все хрипит: «Расстрелять!» И хватается за автомат. Только вмешательство подполковника Шершнева спасло парнишку от верной гибели. Об этом человеке речь у нас пойдет дальше.

На войне как на войне

Какие же виды и рода советских войск применялись на территории Афганистана?

Самыми многочисленными были мотострелковые войска.

Чем только они не занимались! Вели боевые действия против наиболее опасных, непримиримых отрядов и групп оппозиции. Охраняли коммуникации, различные военные и мирные объекты. Составляли основу тактических десантов, высаживались в горах, воевали в «зеленке». Боролись с караванами противника, перевозившими оружие и боеприпасы, доставлявшиеся из-за рубежа… Основные тяготы и лишения войны легли на плечи этих батальонов.

— Мотострелки действовали в основном мелкими подразделениями: взвод, рота, батальон, — рассказывает генерал-лейтенант В. Богданов, собравший и обобщивший большой материал по афганской войне. — Это их первая особенность. Например, сторожевые заставы — один из основных элементов боевой деятельности советских войск в Афганистане — включали в себя отделения и взводы, редко — неполное роты. По полгода, а то и дольше, несли они службу в отрыве от своих частей, полностью отвечая за безопасность вверенного им объекта или участка коммуникации.

Роты и батальоны составляли дежурные подразделения для немедленного реагирования на получаемые разведданные и разгрома выявленных мятежников.

Обычные, повседневные бои в «зонах ответственности», то есть на закрепленной территории, велись силами одного — трех батальонов.

Вторая особенность: любой отдельно действующий батальон мог вызвать для поддержки огонь артиллерии или фронтовой авиации. Артиллерийские корректировщики и авианаводчики всегда находились на КП командира батальона, какую бы задачу он не выполнял.

Третья особенность. Как правило, мотострелки воевали в пешем порядке. Чаще всего местность не позволяла боевой технике следовать за своим подразделением. Поэтому в ДРА появились так называемые бронегруппы — вся боевая техника, сведенная под единое командование, с водителями и одним-двумя стрелками на каждую машину.

И, наконец, четвертая особенность. Наши мотострелки воевали совместно с афганцами, и зачастую советский комбат ставил задачу афганскому подразделению, отвечая тем самым и за его действия. Это накладывало на наших офицеров дополнительную ответственность…

Вы спрашиваете, как проявили себя танки? К середине 80-го в ДРА находилось 39 танковых батальонов. Нужды в таком количестве не было — это стало ясно спустя полгода войны. В итоге количество танковых батальонов было снижено до 17 (один полк в 1980 году выведен в СССР, еще один — переформирован в мотострелковый).

Танковые подразделения применялись для усиления мотострелковых батальонов, рот и даже взводов, выполняя роль самоходной артиллерии. Танковые батальоны стояли и на охране коммуникаций. Такие заставы имелись на участках Нойбабад — Айбак — Доши и севернее Кабула; Кундуз — Талукан; Кишим — Файзабад; Шинданд — Диларам.

В ходе операций танки зачастую действовали совместно с бронегруппами мотострелковых батальонов и рот.

Огромное значение имели части и подразделения СПН — спецназначения (спецназа).

Спецназовцы имели на вооружении боевые машины пехоты, бронетранспортеры, минометы, крупнокалиберные пулеметы, зенитные установки и часто использовались в ходе операций как обыкновенные общевойсковые подразделения.

Основная же цель действий спецназовцев, которые они вели исключительно своими силами, без участия афганских подразделений, создание барьера на пути снабжения формирований оппозиции оружием, боеприпасами и материальными средствами, а также переброски подготовленных отрядов и групп из Пакистана и Ирана.

ПО МАТЕРИАЛАМ ГЕНШТАБА:[9]«В ходе разведывательнобоевой деятельности частями и подразделениями СПН приобретен большой опыт в выполнении задач, с учетом необычных условий Афганистана. Тактика оппозиционных сил, своеобразные национальные, клановые, религиозные отношения среди населения, сложные природные условия потребовали по-новому оценить возможности специальной разведки, внести некоторые изменения в их подразделения, применять новые приемы и способы выполнения разведывательных задач и проведения специальных мер.

Основными задачами, решаемыми частями СПН, являлись: разведка, доразведка, уничтожение формирований противника, их караванов, двигавшихся по территории Афганистана; вскрытие баз и складов исламских комитетов и их уничтожение, захват пленных, лидеров оппозиции, командиров отрядов противника; ведение вертолетной разведки караванных маршрутов и досмотр караванов; минирование караванных маршрутов и установление на них разведывательно-сигнализационной аппаратуры; выявление районов сосредоточения мятежников, складов с оружием, мест дневки караванов и наведение на них боевой авиации с последующей проверкой результатов ударов; проверка достоверности разведывательных данных, полученных другими видами разведки, особенно афганской.

Применяли спецназовцы то же, что и другие наши подразделения, — засады и налеты.

В условиях Афганистана поиск был одним из важнейших способов добывания разведданных о караванах противника, его перевалочных базах и местах складирования оружия. Разведывательно-поисковые действия велись небольшими группами (от 5 до 10 человек). Для повышения мобильности разведывательная группа передвигалась на боевой технике или грузовых автомобилях повышенной проходимости. Разведка велась вдоль известных караванных маршрутов, поисковые действия носили рейдовый характер. Для повышения огневой мощи резведывательной группы на грузовых автомобилях специально устанавливалось тяжелое вооружение (пулеметы «Утес», ДШК, гранатометы АГС-17).

Продолжительность действий такой разведывательной группы составляла 5–6 суток».

Вот пример успешных действий разведывательного отряда спецназа под командованием майора Г. Быкова в период с 23 по 25 ноября 1986 года из базового района Суруби. В результате в районе западнее Джелалабада были уничтожены 15 мятежников, 3 склада с боеприпасами и продовольствием. Спецназовцы действовали по классической формуле: поиск, засада, налет. Так, в результате засады ими был захвачен пленный, который указал на местоположение склада с реактивными снарядами и минами. Активно велась радиоразведка с использованием трофейной японской станции, что позволило заблаговременно определить замысел мятежников. В ходе разведывательно-поисковых действий отряд обошелся без потерь.

Поиск в условиях Афганистана велся в основном ночью. До наступления рассвета группа устраивала дневку, заняв господствующую высоту, тщательно маскировалась и вела наблюдение. При обнаружении каравана мятежников командир вызывал и наводил авиацию, выдавал координаты для ведения огня артиллерией.

Но были сложности и у спецназовцев.

Опыт показал, что даже хорошо организованные скрытные выдвижение и маскировка при расположении на дневке, как правило, обнаруживались партизанами через 2–3 суток. Острый недостаток воды снижал продолжительность поиска.

Весьма эффективной оказалась воздушная разведка с досмотровыми группами на борту вертолетов. Они решали такие задачи, как обнаружение караванов мятежников, их досмотр, разведка базовых районов, перевалочных баз, центров подготовки моджахедов, штабов и исламских комитетов.

Воздушная разведка позволяла вести боевые действия на удалении до 120 километров от пункта постоянной дислокации без привлечения большого количества личного состава и техники.

Порядок действий был таким. После обнаружения каравана вертолеты совершали его облет по кругу и огнем бортового оружия давали сигнал на остановку. Затем вертолет с подгруппой обеспечения приземлялся в 200–300 метрах впереди каравана или рядом. Под прикрытием второго вертолета, готового в любую секунду открыть огонь, подгруппа обеспечения совершала высадку и занимала выгодную позицию. Сразу после десантирования вертолет поднимался и прикрывал группу досмотра, которая после высадки под прикрытием подгруппы обеспечения и вертолетов начинала досмотр.

Людей отводили в сторону от каравана. Старший каравана клал животных на землю. Одни спецназовцы держали людей «на мушке», другие с помощью миноискателя, щупов, собак минно-розыскной службы вели досмотр груза. Если во вьюках обнаруживались оружие, боеприпасы, контрреволюционная литература, караванщики под охраной доставлялись в пункт постоянной дислокации, где производился их допрос, а затем установленным порядком они передавались в органы госбезопасности. Изъятые оружие, боеприпасы, контрреволюционная литература после досмотра загружались в вертолеты. При невозможности доставить их в пункт постоянной дислокации они уничтожались на месте.

В том случае, когда караванщики оказывали сопротивление, досмотровая группа уничтожала их. Во всех случаях во избежание поражения от своего же огня личный состав досмотровой группы располагался с одной стороны каравана.

Бывали случаи, когда командиры досмотровых групп и под огнем противника высаживали десанты с целью захвата пленных и образцов оружия. 5 января 1987 года по данным агентурной группы стало известно, что в 80 километрах юго-западнее Шахджоя должен пройти караван противника на мотоциклах, предположительно со «Стингерами». Дежурная группа батальона СПН во главе с майором Е. Сергеевым на двух вертолетах Ми-8 вылетела на поиск. Ее сопровождали два боевых вертолета Ми-24. В районе возможного прохождения каравана вертолеты шли на высоте 5—10 метров. Караван мотоциклистов (5 мотоциклов, 17 человек) был обнаружен. Противник успел произвести два пуска «Стингера», но промахнулся.

Ми-24 нанесли удар по каравану, а Ми-8 высадили десант, который уничтожил 16 мятежников и захватил снаряженный «Стингер» (первый в Афганистане), два пусковых контейнера с аппаратурой запуска и пленного. В это же время Ми-24, находившиеся в воздухе, обнаружили группу противника в 25 человек, которая двигалась на помощь каравану, и уничтожили ее…

Теперь об артиллерии. Она стала в Афганистане одним из основных средств поражения противника.

Широко применялась ствольная и реактивная артиллерия. В небольших операциях участвовали два-три дивизиона. В ротах и батальонах при этом находились артиллерийские корректировщики. В широкомасштабных операциях, когда батальоны действовали самостоятельно в рамках единого плана, каждый из них усиливался артдивизионом или батареей. В руках руководителя операции оставалась группа общей поддержки (один-два дивизиона реактивных установок).

В пунктах постоянной дислокации войск создавались группы дальнобойной артиллерии. Они поддерживали огнем ближайшие сторожевые заставы, а также действия дежурных подразделений, если позволяла досягаемость.

На артиллерию военные возлагали особые надежды.

Один из свидетелей спора между тогдашними начальником Генерального штаба Н. В. Огарковым и заместителем министра обороны С. Л. Соколовым рассказывал нам:

— Речь шла о готовящейся крупномасштабной Панджшерской операции, крупнейшей за время пребывания наших войск в Афганистане. Николай Васильевич Огарков уперся и не давал «добро» на пролет «вертушек» с десантом: «Сначала подавите огнем артиллерии сопротивление противника и только тогда летите»… Он понимал, что значит в горах вертолетный десант да еще огромный по численности. Если как следует не подготовиться к высадке, больших потерь не избежать. Так оно в некоторых местах и вышло, хотя артиллерия свою задачу в основном выполнила.

На войне как на войне. В конечном счете все решало боевое мастерство.

Были в дивизии, которой командовал Григорий Уставщиков, два настоящих умельца: начальник артиллерии полка подполковник Мазилов (чудная фамилия для пушкаря, не правда ли?) и командир артдивизиона майор Зернов, его ученик. Таких артиллеристов поискать. В один из моментов НиджрабсКой операции Зернов стал корректировщиком огня, ушел с разведчиками. Командир дивизиона мог и не рисковать собой, но не такой человек Зернов. Он дал настолько точные координаты, что группу моджахедов в несколько десятков человек накрыли буквально несколькими снарядами.

Если бы все так умели… В сентябре 1982 года в районе Базарака придали командиру полка Евгению Комарову командира противотанкового взвода. Тому надо было вести корректировку огня самоходных гаубиц. А на батарее находился как раз Мазилов.

— Разведчики забрались в гору и обнаружили вражеские амбразуры, — вспоминает Комаров. — Стали давать нам целеуказания. Пошел дымовой снаряд, за ним — боевые. Пристрелялись. И тут командир противотанкового взвода, находящийся с разведчиками, дает корректировку: «Влево 50». То есть просит отклонить огонь на значительное расстояние. Засомневался я, засомневался Мазилов — такой поправки быть не может. А тот упрямо настаивает на своем: «Я же рядом нахожусь, мне виднее».

Сделали то, на чем он настаивал. Пошел снаряд, и точно в то место, где находился корректировщик. Оторвало ему голову, вместе с ним погибли шесть человек.

На войне как на войне. Ошибки немедленно наказывались, непрофессионализм оборачивался гибелью.

Без авиации в Афганистане 40-й армии делать было бы нечего. Она нанесла самый ощутимый урон отрядам оппозиции и, как ни горько писать, мирным жителям.

Сколько же ее было в ДРА? Вот данные начального периода войны. Четыре эскадрильи истребителей-бомбардировщиков МиГ (по 12 самолетов в каждой) — базы в Баграме и Кандагаре; 17 СУ-17 и СУ-7д — тоже истребители-бомбардировщики — Шинданд; эскадрилья тактической разведки — Баграм; смешанный авиаполк — Кабул; две вертолетные эскадрильи (всего 32 Ми-8) — Баграм, Кандагар; вертолетная эскадрилья (12 Ми-8) — Файзабад; отдельные вертолетные эскадрильи в Баграме, Шинданде, Кундузе; 20 Ми-24 и 12 Ми-8Т — Кундуз… Какая мощь! И она крепла с каждым годом бойны.

Надо отметить, что все авиационные части и подразделения, находившиеся в ДРА, составляли ВВС 40-й армии и подчинялись ее командующему.

ПО МАТЕРИАЛАМ ГЕНШТАБА: «Авиация выполняла широкий круг боевых задач. Она поддерживала сухопутные войска, уничтожала отряды противника, особенно в труднодоступных районах, участвовала в высадке тактических десантов и подразделений спецназа, перевозила войска и грузы. Кроме транспортной и армейской авиации ОКСВ, на помощь привлекались значительные силы военно-транспортной авиации, базировавшиеся на аэродромах Советского Союза.

Авиационная поддержка сухопутных войск осуществлялась при проведении ими всех видов боевых операций. К ее выполнению привлекались истребители-бомбардировщики, штурмовики, боевые и транспортно-боевые вертолеты.

Авиационная поддержка войск обычно организовывалась и проводилась по трем направлениям:

— авиационная подготовка боевых действий;

— авиационная поддержка;

— авиационное сопровождение продвижения войск в глубине.

Отсутствие у противника дальнобойных средств поражения и особый характер его боевых действий позволяли не проводить авиационное обеспечение выдвижения войск.

Авиационная подготовка боевых действий проводилась, как правило, по плану армии. Она начиналась в назначенное время и продолжалась обычно 15–20 минут. Одновременно авиационные удары наносились но наиболее важным объектам противника на глубину задачи общевойсковых подразделений в тесном взаимодействии с артиллерийскими частями и подразделениями. При этом авиационные удары выполнялись после артиллерийских налетов или по тем районам, по которым артиллерия огонь не вела.

В первые годы ведения боевых действий в Афганистане удары авиации в период авиационной подготовки наносились без обеспечения другими тактическими группами, в последующем же, по мере насыщения формирований противника различными средствами ПВО, такое обеспечение стало необходимым. В отдельные периоды боевых действий для обеспечения авиационной подготовки привлекалось 40–60 % сил фронтовой и армейской авиации.

Основными объектами поражения в период авиационной подготовки являлись опорные пункты и огневые точки, командные пункты, склады оружия и боеприпасов, расположенные в крепостях и пещерах, позиции артиллерии и минометов.

Авиационная поддержка сухопутных войск выполнялась, главным образом, экипажами вертолетов Ми-24 и Ми-8МТ, а в районах с превышением над уровнем моря 2500–3000 метров и более — экипажами самолетов СУ-25. Зоны дежурства групп вертолетов устанавливались на высотах 1200–1500 метров, для самолетов — 3000–3500 метров над рельефом местности. Время дежурства в воздухе составляло в среднем 30–40 минут для самолетов и до 60 минут для вертолетов. Вылет в зону осуществлялся по графику или по команде с КП.

Начиная с 1984 года, в связи с количественным и качественным ростом средств ПВО в формированиях мятежников за счет поступления ПЗРК типа «Стрела-2», а с 1986 года «Блоупайп» и «Стингер», значительно сократилось число вертолетов, привлекаемых к авиационной поддержке войск. В 1987 году руководство ВВС ТуркВО и 40-й армии, чтобы уменьшить потери армейской авиации, вынуждено было отказаться от применения вертолетов в авиационной поддержке войск. Основная тяжесть по ее выполнению легла на штурмовую и истребительно-бомбардировочную авиацию.

В Афганистане специфика боевых действий авиации по поддержке войск была связана с необходимостью быстрого нанесения ударов в непосредственной близости от своих войск, с трудностями отыскания и опознавания целей. Самолетам-штурмовикам и вертолетам приходилось наносить удары по противнику всего в нескольких сотнях метров от наступающих подразделений, что требовало высокого мастерства. Иначе можно было попасть в своих.

Самостоятельные действия ВВС армии по поражению важных объектов формирований мятежников, не связанные с авиационной поддержкой войск, проводились по плану армии. Основной формой применения авиационных частей были авиационные удары, получившие название бомбо-штурмовых ударов. Основными объектами таких ударов являлись базовые районы оппозиции, группировки противника в районах сосредоточения (зеленых зонах), огневые точки и позиции средств ПВО, опорные пункты, занятые противником, пещеры и крепости, пункты управления, исламские комитеты, штабы, караваны с оружием и боеприпасами, склады, перевалочные базы и др.

В условиях Афганистана авиационные удары наносились по объектам, отмаркированным на фотопланшете или обозначенным на местности группой целеуказания, которая использовала для этого наводчика (агента) или данные доразведки цели. Наиболее благоприятные условия для нанесения авиационного удара создавались при действиях по целям, расположенным на равнинной местности, так как обеспечивалось выполнение атак с любых направлений и высот. Но и в этом случае расположение объектов удара (домов, крепостей) вблизи или даже среди идентичных им гражданских сооружений создавали дополнительные трудности в обнаружении, опознавании и обозначении цели и требовали высокого уровня подготовки летчиков, а также применения оружия с высокими точностными характеристиками…»

Из дневника В. Снегирева: Наш советник в афганском авиаполку полковник Петр Петрович И. был на редкость покладист. «Хочешь полетать на истребителе? Какие проблемы… Приходи завтра к полодиннадцатому, слетаем пострелять душманов».

На следующее утро ровно без четверти одиннадцать он выдал мне шлемофон, заставил сменить рубашку на застиранную летную куртку и повел к двухместному истребителю-«спарке».

Афганские техники помогли мне забраться в заднюю кабину, пристегнули к парашюту. «Про катапульту забудь, — деловито и как бы мимоходом — у него была такая привычка, — сказал Петр Петрович, — я тебя в любом случае посажу. Прыгать не придется». «А если не посадите?» «Если не посажу? — не понял полковник, — ну, тогда вот за эту ручку потянешь, а за эту дернешь…»

Очень скоро я почувствовал всю опрометчивость своего поступка. Это началось тогда, когда задвинули над головой прозрачный колпак фонаря. В один момент кабина стала адом.

Если «на улице» было плюс сорок, то здесь все семьдесят. В такой «сауне» мне бывать не приходилось. Пот тек ручьями, заливал глаза. Мы еще не взлетели, а я уже стал побаиваться: выдержит ли сердце?

Надо отдать должное Петру Петровичу: он не стал волынить со взлетом. Запустил двигатели. Махнул рукой «ведомому» афганцу по имени Мироджан — тот порулил свой МиГ, а мы за ним. Так парой и взлетели.

Прошли два круга над аэродромом. Потом взяли курс на город. Поскольку ездить по Кандагару совершенно невозможно (стреляют круглые сутки), то надо хоть с воздуха на него посмотреть. Покружили над центром. Все желтое, бесцветное, одинаково заборно-прямоугольное. Выделяются мечеть с голубым куполом да овал стадиона. Теперь пошли в пустыню — искать цели. Пустыня началась сразу за городской чертой. А цели? Увидели караван верблюдов. Увидели палатки кочевников. Увидели автобус. Автобус Мироджану почему-то не понравился. «Атакуем», — услышал я в наушниках его голос с мягким акцентом.

Истребитель афганца занял позицию слева от нас — чтобы было видно стрельбу его пушек. Парой, крыло к крылу набрали высоту с километр и ринулись вниз. Впереди истребителя Мироджана огненным языком запульсировало рыжее пламя, я перевел взгляд на землю — там, где находился автобус, теперь были сплошные черно-рыжие разрывы снарядов. Гряда разрывов, и больше ничего. Шарахнулась в сторону овечья отара.

Вот когда я по-настоящему пожалел о том, что попросился в полет. Кто ехал в том автобусе? Вдруг там были обычные мирные люди? А если и «духи»? Самое отвратительное заключалось в том, что охота с воздуха велась на беззащитных. Мы-то были неуязвимы для них.

А атаки повторялись. Мотоциклист едет — заход, пикирование, рыжее пламя, и нет мотоциклиста. Караван верблюдов идет — заход, пике, рыжее пламя, и нет каравана.

Прошло уже минут тридцать, а истребители все кружили над пустыней окраинного Кандагара, хищно выискивая цели. Солнце прожигало насквозь, фотоаппарат я с трудом удерживал в руках — так он был раскален. Куртку можно было выжимать.

Наконец я нашел нужную кнопку, которая позволяла мне подать голос: «Петрович, умоляю, пошли домой»…

Приземление показалось избавлением.

Прошло немало лет с тех пор, как была сделана эта запись в дневнике. Нет, я ошибся тогда. Приземление не было избавлением. Невольному участнику бойни, мне, видать, никогда не избавиться от того кошмара, он до конца дней будет преследовать по ночам.

За все надо платить.

ПО МАТЕРИАЛАМ ГЕНШТАБА: «…B последние годы войны в действиях авиации при выполнении боевых задач произошли определенные изменения, которые были вызваны, главным образом, усилением средств ПВО противника. Тактические приемы, используемые авиацией, в основном сохранились, но были подняты высоты ее выхода в районы целей и боевого применения. Высота боевого применения увеличилась с 1800–2000 метров до 3500–4000 метров, а углы пикирования — с 20–30° до 30–45°. Прицеливание, сброс боеприпасов производились в ручном режиме. Точность бомбометания ухудшилась в полтора-два раза.

…На заключительном этапе боевых действий, чтобы снизить потери штурмовой авиации, ее стали применять в основном для нанесения ударов ночью. Ночные действия наряду с определенными трудностями имели и ряд преимуществ. Почти полностью исключалось воздействие средств ПВО противника, появлялась реальная возможность уничтожения его больших групп, так как мятежники на ночевку скапливались в населенных пунктах, домах, крепостях.

Изменение тактики действий формирований мятежников в 1986–1987 гг. и дальнейший численный рост средств ПВО у них вызывали необходимость применения вертолетов на малых и предельно малых высотах. Это позволяло расширить диапазон их маневренных качеств и использовать защитные свойства рельефа местности, что делало практически невозможным применение по ним ракет.

Кроме того, в этих условиях значительно возрастала эффективность оптико-электронных помех. Однако появление у мятежников более современных средств ПВО, их количественный рост не позволили снизить потери армейской авиации. С 1986 года подавляющее большинство авиационных ударов выполняла только фронтовая авиация. В 1987 году было признано нецелесообразным применение вертолетов для нанесения бомбо-штурмовых ударов и их участие в таких ударах резко сократилось.

Наиболее сложные условия для выполнения бомбо-штурмовых ударов создавались при уничтожении объектов противника, расположенных в горах и особенно в узких ущельях. Горные условия значительно снижали возможности самолетов и вертолетов по преодолению средств ПВО противника. С одной стороны, это объяснялось увеличением количества зенитных средств и расположением их по склонам гор на различном уровне, а с другой — ухудшением маневренных возможностей самолетов и вертолетов на высоте, ограничением в выборе направлений и способов атак, трудностями в достижении внезапности действий.

С целью снижения возможностей ПЗРК с тепловой головкой самонаведения (ТГС) по поражению самолетов и вертолетов, непосредственно перед ударом сбрасывались светящиеся авиационные бомбы (САБ) с таким расчетом, чтобы они оказались на боевом курсе в створе цель — самолет — солнце.

…Одной из наиболее сложных и ответственных задач, решаемых армейской авиацией, являлась высадка тактических воздушных десантов и поддержка их действий.

Десантирование в Афганистане осуществлялось на протяжении всей войны. Без применения воздушных десантов не проводилась, как правило, ни одна операция.

Высадка ТВД проводилась в три этапа.

Огневое воздействие на противника организовывалось и проводилось постоянно, в том числе и ночью. Первоочередными объектами действий авиации являлись средства ПВО на позициях, укрепленные районы, склады вооружения, группировки мятежников в укрытиях и на маршруте пролета десанта, то есть проводилась авиационная подготовка района десантирования. Она проводилась во взаимодействии с артиллерией, которая также уничтожала объекты мятежников, живую силу и средства ПВО в пределах своей дальности.

Боевые вертолеты или самолеты-штурмовики уничтожали средства ПВО в районе площадок приземления.

Если объекты вскрывались в ходе авиационной подготовки, на них перенацеливались экипажи, находящиеся в воздухе, и объекты уничтожались немедленно.

Непрерывность воздействия, точность нанесения бомбо-штур-мовых ударов оказывали на противника изнуряющее психологическое воздействие.

Высадка тактического воздушного десанта осуществлялась сразу после авиационной подготовки и огневого воздействия артиллерии.

Боевые вертолеты Ми-24 во взаимодействии с самолетами СУ-25 обеспечивали безопасность десантной группы в районе десантирования, уничтожая вновь выявленные и ожившие средства ПВО мятежников.

Группа прикрытия боевого порядка исключала обстрел вертолетов десантной группы при снижении, посадке, высадке десанта, взлете и наборе высоты после десантирования. С этой целью одна часть вертолетов Ми-24 действовала под глиссадой снижения, а другая часть — над глиссадой и упреждала огонь противника по десантной группе со склонов гор и ущелий…»

Высадка десантов постоянно таила в себе неожиданности. Иногда она могла обернуться (и оборачивалась) трагедией.

Слово — двум десантникам.

Валерий Сергеев, рядовой: Мы, десантники, тесно контактировали с вертолетчиками. Обычно нас высаживали в 5–7 километрах от места боя — карты были неточные. Так вот, в первой же операции по нам стреляли наши же вертолетчики. Шел наш взвод по верху ущелья, вдруг заходит на нас «вертушка». Взводный аж побелел. Еле успели зажечь оранжевые опознавательные дымы. А вертолет успел-таки выпустить по нам 2–3 кассеты с НУРСами. Кто виноват? Корректировщик с земли оплошал, не туда навел вертолет. И если бы один такой случай…

Алексей Мякинький, рядовой: И у меня такие эпизоды были. Говорили, что «духи» могут переодеваться в нашу форму. Поэтому давали нам дымовые опознавательные шашки. Мы, «ученые», как завидим «вертушку», тут же дымы выпускаем. А те по нам из пулеметов, НУРСами лупят. Мы им по рации: «По своим бьете!» А те снова атакуют, на дымы внимания не обращая. Война — это большая неразбериха, так многие из нас считали.

И наконец о транспортных перевозках.

В период войны в Афганистане они имели большое значение для обеспечения боевых действий 40-й армии, ее оперативного снабжения всем необходимым. Большая часть транспортных перевозок осуществлялась самолетами военно-транспортной авиации (ВТА) и транспортными вертолетами армейской авиации. Это обусловливалось слаборазвитой сетью шоссейных и полным отсутствием железных дорог. Кроме того, сложность горных дорог и перевалов, активные действия формирований мятежников значительно затрудняли использование автомобилей.

В начальный период войны использовались все основные типы транспортных самолетов: АН-22, ИЛ-76, АН-12. Самолеты АН-22 и ИЛ-76 летали только с аэродромов СССР без дозаправки в Афганистане. Одна эскадрилья самолетов АН-12 постоянно базировалась на аэродроме Баграм. Выполнение других транспортных задач на территории Афганистана осуществлялось, главным образом, подразделениями транспортных самолетов АН-26, входящих в состав ВВС 40-й армии.

После того как сопротивление действиям нашей авиации резко возросло, начиная с 1985 года, полеты самолетов АН-22 прекращены, так как они не были оборудованы средствами индивидуальной защиты.

Подразделения и части ВТА для выполнения своих задач использовали 18 аэродромов на территории Афганистана. Эти аэродромы между собой различались размерами и покрытием взлетно-посадочных полос, радиолокационным и радиотехническим оборудованием, наличием естественных препятствий вокруг, а также местоположением (две трети из них относились к высокогорным аэродромам). Поэтому самолеты АН-22 и ИЛ-76 могли эксплуатироваться только с трех-четырех аэродромов. АН-12 с десяти и лишь АН-26 со всех афганских аэродромов.

В условиях труднодоступной местности перевозка войск и грузов вертолетами оказалась незаменимой. На вертолетах Ми-8, Ми-8МТ и Ми-6 перевозились разнообразные виды грузов, включая боеприпасы, продовольствие, горюче-смазочные материалы, оборудование и снаряжение, строительные материалы, почту, а также солдат и офицеров. Посадки вертолетов производились в такие места, куда другими видами транспорта невозможно было доставить личный состав или требуемые грузы.

Перевозка войск и грузов на вертолетах Ми-6 выполнялась с обязательным сопровождением парой вертолетов Ми-8. Они подавляли средства ПВО противника, а в случае вынужденной посадки или покидания поврежденного вертолета экипажами с парашютами проводили поисково-спасательные работы.

Наибольшую сложность представляли полеты на Ми-8МТ по обеспечению сторожевых застав (постов). Располагались они преимущественно в высокогорной местности на господствующих высотах, где, как правило, отсутствовали пригодные для посадки вертолетов площадки и часто производился обстрел застав противником. Высадка людей и выгрузка материальных средств осуществлялись в кратчайшие сроки на режиме зависания. Все это требовало от летного состава высокой психологической устойчивости и ювелирной техники пилотирования.

Вертолеты прикрытия вели наблюдение за местностью и уничтожали живую силу и огневые средства противника при их обнаружении.

Для преодоления противодействия средств ПВО воздушные перевозки осуществлялись на высотах как предельно малых, так и близких к практическому потолку вертолетов. Маршруты полетов постоянно менялись…

Накапливая материалы для книги, мы нет-нет и вспоминали ее подзаголовок: «Неизвестные страницы…» В самом деле, многое из описываемого будет своего рода открытием для советских читателей. О подавляющем большинстве приводимых военных эпизодов (и не каких-нибудь проходных, а весьма существенных) в наших средствах массовой информации ничего не сообщалось.

Не говорилось ни гу-гу и о диверсиях, успешно применяемых против советских и афганских правительственных войск. Тем более о крупных. Сражавшиеся в Афганистане тоже далеко не всегда узнавали об этом, а если и узнавали, то по слухам, не всегда достоверным.

Расскажем об одной такой диверсии.

13 июня 1985 года крупную авиабазу на западе Афганистана под названием Шинданд сотрясла серия мощных взрывов.

В одно мгновение стоянка, занятая самолетами афганских ВВС, превратилась в гигантский пылающий костер. Очевидцы рассказывали, что это был кромешный ад: огненными шатрами вспыхивало авиационное горючее, детонировали боеприпасы, кажется, горел даже бетон.

В тот день моджахеды «Исламской партии Афганистана» (ИПА) совершили крупнейшую диверсию, мгновенно уничтожив на земле 19 боевых самолетов и еще 13 серьезно повредив. Это все равно как если бы полностью перестал существовать целый авиационный полк. Взрывами были уничтожены 13 истребителей МиГ-21 и 6 штурмовиков СУ-17.

В следственном управлении МГБ Афганистана нам удалось познакомиться с некоторыми подробностями этой «диверсии века».

Специалисты-взрывники из ИПА с помощью завербованных ранее солдат, несших службу по охране аэродрома, прикрепили мины с часовыми механизмами к двадцати самолетам. Взрывные устройства были самодельными, но изготовили их, как отмечалось следователями госбезопасности, весьма искусно. Только одна из мин почему-то не сработала — она-то и попала на экспертизу в МГБ.

Замысел моджахедов состоял в следующем. В условленное время с гор, окружающих авиабазу Шинданд, должен был начаться обстрел самолетных стоянок реактивными снарядами. Одновременно срабатывали часовые механизмы мин и… То есть уничтожение самолетов хотели списать на обстрел: дескать, от попадания «эрэса» взрывается один самолет, от него пламя перекидывается на другие, высокотемпературная детонация довершает дело…

Однако что-то там у моджахедов не заладилось, обстрел и взрывы не совпали по времени, поэтому следователи сразу заподозрили диверсию. Уже на утро после взрыва в Шинданд из Кабула прибыла большая группа опытных детективов во главе с руководителем госбезопасности доктором Наджибуллой — будущим президентом страны.

Вскоре они выявили подполье ИПА в Шинданде, был арестован 31 человек, из них 13 офицеров и 8 солдат, служивших на авиабазе. Пятеро были приговорены к высшей мере наказания.

Да, техника и люди гибли не всегда в боевой обстановке. И не всегда из-за диверсий. Часто — по беспечности, неопытности командиров.

Взять тот же знаменитый тоннель Саланг длиной более двух километров. Еще в декабре 1979 года, во время ввода в Афганистан советских войск, здесь погибли 12 военнослужащих, весной следующего года — еще двое. Причина одна и та же: высокая концентрация в тоннеле угарного газа от работающих дизельных двигателей. Любой непредвиденный затор в движении техники — и последствия становятся необратимыми.

Но то, что произошло на Саланге 3 ноября 1982 года, потрясло даже видавших виды военных.

… Несколько дней шел обильный снегопад. С обеих сторон тоннеля скопилось огромное количество советской и афганской техники. Начальник оперативной группы дал приказ начать движение колонны с юга, а потом и с севера. Колонны пошли навстречу друг другу. В центре внезапно столкнулись две машины. На холод, водители не глушили моторы, зная, что потом не заведутся — аккумуляторы слабые. Дизели выбрасывали в замкнутое, непроветриваемое пространство угарный газ. Много газа. И как результат — погибли от удушья 64 советских и 112 афганских военнослужащих, в основном рядовой состав.

Вот так бездарный приказ обернулся трагедией. После этого движение в тоннеле разрешено было только в одном направлении: или на юг, или на север. Был установлен специальный контроль за движением машин, чтобы избежать их скопления.

Диалог авторов

Д. Г.: Не кажется ли тебе, что освещение чисто военных вопросов — тяжелая затея? Это же целина непаханная… Ее не поднять, даже если целую книгу только этому посвятить. Было много заслуживающих внимания операций. С годами трансформировалась тактика ведения боев — как наша, так и противника. В этой главе мы коснулись действий мотострелков, спецназа, авиации… А саперы? Возможно, ни одна война до этого не была столь щедрой на «посевы» мин, как афганская. А водители, пожалуй, чаще других рисковавшие жизнями? А работа штабов?.. Обо всем этом надо писать тома.

В. С.: Давай сразу, во избежание возможных упреков, оговоримся: мы и не ставили своей целью провести скрупулезный анализ действий в Афганистане всего военного механизма. Это дело специалистов. Война интересовала нас, прежде всего, в ее малоизвестных и попросту неизвестных для широкого круга читателей проявлениях.

Насколько я знаю, сейчас работники Генштаба, военные историки обобщают опыт боевых действий в специфических условиях Афганистана. Специалисты вносят поправки в наставления и методики с учетом накопленного опыта. Кстати, многое было пересмотрено уже в ходе самой войны. Возьмем, к примеру, полевую одежду наших солдат и офицеров. Входили в Афганистан в традиционном хэбэ, а через десять лет выходили уже в совершенно другой форме. Кое-что «афганцы» вводили в свой обиход сами, не дожидаясь разрешения «сверху» — например, знаменитые «лифчики» или тельняшки — их к концу войны носили не только десантники.

Д. Г.: Из разговоров с генералами Генштаба я тоже понял, что опыт почти десятилетних боев в чужих горах не прошел даром. На многие вопросы тактики теперь смотрят по-другому. Армия никогда раньше столь долго не воевала в ограниченных пространствах горных ущелий, на больших высотах. Никогда не вели бои с партизанами. Никогда так широко не использовали вертолетные десанты. Прошли боевое крещение части спецназа. Уже это, согласись, немало.

Были и отдельные весьма удачные в военном отношении операции — тот же «второй Панджшер», разблокирование дороги Кабул — Хост… Вроде бы нет оснований сомневаться в том, что их провели с военной точки зрения грамотно, профессионально.

В. С.: Хоть и медленно, на собственной крови, но училась 40-я армия действовать эффективно. Слава богу, со временем избавились от привычки разворачивать против мелких отрядов оппозиции батальоны и полки, от чего страдали не столько моджахеды, сколько окрестное население. Стали лучше использовать фактор внезапности. Отдельные операции приносили и богатые трофеи, и освобождение целых районов. Но…

Возьмем тот же Панджшер. Сколько раз его брали? Пять или шесть, если не больше. И каждый раз с шумом: артналеты, бомбо-штурмовые удары, десанты. И потери, иногда очень высокие. А что происходило потом? Одно и то же: стоило нашим войскам возвратиться к местам постоянной дислокации, как Ахмад Шах тут же выметал из долины гарнизоны правительственной армии и вновь становился полновластным хозяином огромной территории. Он, кстати, и сейчас преспокойно владеет Панджшером и контролирует три северные провинции. Как будто и не было тех самых операций, которыми гордится наш Г енштаб.

Тогда, спрашивается, ради чего каждый год посылали на смерть солдат? Изводили тысячи и тысячи тонн боеприпасов? Проводили мощнейшие бомбардировки (стратегическая и фронтовая авиация привлекалась даже с внутренних аэродромов СССР)? Какой прок был от этой тактики, если в целом отсутствовала глубоко продуманная стратегия ведения войны?

Д. Г.: Попробую дать свой ответ. Очень скоро все поняли: война идет не с бандитами, а с народом. Народ же, как известно, победить нельзя. И тем не менее стратегия не менялась, то есть военные действия велись так, будто от них получался ощутимый результат. А результата, способного решительным образом повлиять на исход войны, не было. Заколдованный круг… Усилия и впрямь прикладывались огромные, но все впустую. Знаменитая комплексная операция по очистке уезда Кама в провинции Нангархар с одновременной организацией там всех структур государственной власти окончилась полным провалом, хотя в начале 80-х о ней много шумели, выдавали за образец. То же самое и с разблокированием дороги на Хост, когда армия понесла серьезные потери. Сколько времени дорога оставалась свободной для прохода машин — пять дней, неделю? Затем ее вновь оседлали «духи».

Подобная тактика без стратегии не могла привести к победе ни нас, ни поддерживаемый нами режим. А умная, верная стратегия, на мой взгляд, заключалась в следующем: побыстрее свернуть боевые действия и покинуть чужую страну. Другой стратегии, как мне видится, не имелось. На ее выработку ушло почти десятилетие. Прискорбно…

В. С.: Вот говоришь — «побыстрее»? Не могу согласиться. Что значит «побыстрее»? Насколько мне известно (и мы этого коснемся ниже), Горбачев, едва придя к власти, поставил задачу покончить с позорной войной. Но прошло еще четыре с лишним года, прежде чем последний советский солдат покинул Афганистан. Потребовались гигантские усилия дипломатов и государственных деятелей, военных, чтобы выполнить прямое указание главы государства. «Побыстрее», как видишь, не получилось.

Д. Г.: Я не настолько наивен, чтобы сводить эту важнейшую акцию к нескольким месяцам. «Побыстрее» в моем понимании означало — начинать действовать, без промедлений и оттяжек.

В. С.: На афганской войне царил какой-то немыслимый бедлам. Неразбериха повсюду: в штабах, в частях, в боевых порядках. Почему? Размышляя над этим, я пришел к такому выводу. Явившись в Афганистан с родных застойно-разгульных просторов, мы принесли с собой на войну все, с чем свыклись в мирной жизни, в том числе бестолковщину, поразительное равнодушие, отсутствие инициативы, лень, расхлябанность…

Д. Г.: Постой, постой. Не хочешь ли тем самым обелить армию, списать с нее грехи на «гражданку»?

В. С.: Ни в коем случае. Армия во многом виновата сама по себе. Помню, как первое время, находясь в воюющих частях и подразделениях, поражался царившим там порядкам. Приказы отдавались почти исключительно матом. Никто толком ничего не знал и знать не хотел. Взаимодействие между подразделениями было слабым. Связь — отвратительная. О дисциплине и говорить нечего. Плюс «дедовщина»… Как же так, с горечью думал я, ведь это те самые военные, о которых мы с детства привыкли слышать только звонкие эпитеты…

И однако для меня очевидно: многие изъяны армии имеют «гражданское» происхождение. Армия стала концентрированным выражением состояния нашего общества, пораженного метастазами ложных идей, двоемыслия, двоедушия. Это бесспорно. Как бесспорно связаны с состоянием общества ее нынешние беды.

Д. Г.: Не стану вступать с тобой в дискуссию. Давай лучше поговорим о профессиональной подготовке 40-й, вернемся к тактике ведения афганской войны. Это ведь сугубо военные дела, к гражданским они отношения не имеют.

В уже цитировавшемся нами швейцарском военном журнале дается оценка слабостей 40-й армии. И пусть я рискую впасть в немилость генералитета («нашли что цитировать, западный источник не может быть до конца объективным»), тем не менее приведу отрывок из статьи:

«Безуспешность действий советских войск в Афганистане определяется не только количеством задействованных дивизий, масштабами страны и высоким боевым духом афганцев, но и прежде всего недостатками самой Советской Армии. Сюда относится недостаточная подготовка советских военнослужащих к ведению боевых действий в подобных условиях, а следовательно, и отсутствие всяческой инициативы. Так, например, в случае нападения на колонну советские солдаты не выходят из своих БМП. Или же, следуя пешим порядком и попав в засаду, они стремглав укрываются в своих боевых машинах.

Управление войсками осуществляется неуклюже. Так, в случае нападения повстанцев на колонну или военный объект требуется, по меньшей мере, 20 минут, пока прибудут Ми-Р4. И это случается даже тогда, когда соответствующий аэродром, на котором два вертолета находятся в постоянной боевой готовности, расположен на расстоянии прямой видимости. При условии внезапности нападения соответствующие «нормативы» увеличиваются до 1–3 часов.

При этом вертолеты никогда не опускаются ниже 20 м, даже если по ним не применяются 12,7-мм ДШК. Если же такая угроза налицо, Ми-24 действуют на высоте не ниже 1000 метров. Обстрел долин осуществляется только с больших высот.

Что касается артиллерийской поддержки (кстати, к артиллерии войска относятся более уважительно, нежели к вертолетам), то она наступает лишь через час после нападения. Афганской армии Советы не оказывают вообще никакой артподготовки, что является свидетельством отсутствия надлежащей связи между советскими и афганскими войсками. Самим же афганцам необходимо около трех часов времени, пока они приведут в боевую готовность свои артсредства.

До уровня командира батальона отсутствует всякая свобода принятия решения. Если, например, атака или контратака роты захлебнулась, подразделение остается на месте, пока его не деблокируют, или же в панике отступает. Есть сведения, согласно которым командир одной советской роты, будучи на территории, занятой повстанцами, пытался узнать у них дорогу. Отсутствуют необходимые для ориентации на местности и в той или иной степени пригодные к употреблению карты… В ротном звене и ниже отсутствует всякая инициатива офицер-ского состава. При таких методах руководства совсем не удивительно, когда уничтожаются целые взводы и перебрасывемые на вертолетах подразделения.

Обычное военное снаряжение и пехотное вооружение обладают отличными качествами. Этого нельзя сказать о более сложной боевой технике, например о вертолетах. Так, с начала боевых действий в Афганистане Советы потеряли сто вертолетов и боевых самолетов — и это в борьбе с противником, который в качестве зенитных средств располагает лишь 12,7-мм ДШК и 14,5-мм ЗПУ. Только во время четвертого наступления на Панджшерскую долину было уничтожено 12 советских вертолетов»…

В. С.: Многое в статье, на мой взгляд, верно, как бы ни оспаривали наши генералы тезисы западных военспецов. Жестко написано? Да. Обидно для наших военачальников? Да. Но ведь на правду не обижаются, от кого бы она ни исходила.

«Хотим стать мучениками…»

Эхо необъявленной войны разносилось по миру все слышнее. Впитав в долинах и горах автоматную и пулеметную дробь, артиллерийский обвальный грохот, разрывы бомб и реактивных снарядов, эхо стремительно летело через границы, наполняя зловещим смыслом газетные и журнальные репортажи, сознательно будоражащие, интригующие, пугающие жителей Земли. И лишь в одной стране — нашей с вами родной — царствовала тишь да гладь, словно и не лилась нигде кровь, не умирали, не становились калеками мальчишки, толком и не увидевшие жизни.

В. Снегирев: До поры до времени я не догадывался о том, насколько высока температура возмущения мирового общественного мнения советским вторжением в Афганистан. Понять это помогла поездка в Соединенные Штаты в феврале 80-го. Я был командирован газетой на зимние Олимпийские игры в Лейк-Плэсид. В самолете, следовавшем рейсом по маршруту Москва — Нью-Йорк, находились мои коллеги, туристы, а также большая группа, известных советских спортсменов — героев прошлых Олимпиад.

В Нью-Йорке ждал первый сюрприз. Сразу после приземления наш самолет взяли в плотное кольцо два десятка полицейских автомобилей и стали теснить его куда-то на задворки летного поля. Я смотрел в иллюминатор: зрелище было не из приятных. Зловещий эскорт, тревожный свет мигалок, вооруженные неулыбчивые люди. А ведь мы летели на праздник, Олимпиады всегда были праздниками. И вот — на тебе…

Загнав самолет на какой-то пустырь, полицейские оставили оцепление. И трап подавать никто не думал. Все попытки экипажа по радио выяснить, что же проиходит, ничего не давали: диспетчеры отказывались поддерживать связь. Спустя час или полтора подъехали автобусы с телеоператорами и журналистами. Они молча поснимали издалека наш уставший ИЛ-62 и исчезли.

Наконец поступило сообщение», что наземные службы аэропорта Кеннеди в знак протеста против советского вторжения в Афганистан категорически отказываются принимать самолеты Аэрофлота. Сквозь зубы нам предложили лететь в Вашингтон, где пообещали подать трап и выгрузить багаж.

Насколько я помню, это был последний рейс Аэрофлота в Нью-Йорк — затем всякие полеты наших лайнеров в США прекратились.

На самой Олимпиаде продолжалось в том же духе. Мы постоянно ощущали атмосферу недоброжелательности, осуждения, а то и откровенной ненависти. Продавались значки с надписью «Убей русского!» Газеты ежедневно публиковали страшные репортажи и комментарии об афганской войне. По телевидению выступали политические и общественные деятели с проклятьями в адрес СССР.

В эти месяцы американские спортсмены отказались участвовать в московских летних Играх. Президент Д. Картер принял решение приостановить шаги по ограничению стратегических вооружений (ОСВ-2), а затем в своем «Обращении к нации» он заявил о новом «жестком курсе» США в ответ на военную акцию Кремля.

Очень неуютно было чувствовать себя советскими в Америке в то время.

Много позже, исследуя материалы западной печати начала 80-х годов, авторы этой книги были просто поражены шквалом публикаций, в которых освещалась наша «интернациональная миссия». К примеру, влиятельная газета «Интернэшнл геральд трибюн» (распространяется в основном в Европе) только в январе 1980 года посвятила афганским событиям 107 (!) публикаций, а еще в 92 материалах Афганистан упоминался косвенным образом. Конечно, можно говорить о том, чго Запад не упустил свой шанс, немедленно развернув масштабную пропагандистскую кампанию против СССР. Но при этом следуст помнить, что люди во всем мире были весьма встревожены событиями на Среднем Востоке, они хотели знать об этих событиях как можно больше подробностей.

Судя по данным опросов, проводимых институтом Гэллапа, моральная расплата за Афганистан для Советского Союза наступила немедленно. Так, если в 1978 году негативную оценку политике нашей страны давали 64 процента американцев, то спустя месяц после начала войны их стало сразу на двадцать процентов больше.

17 января 1980 года правительство ДРА предложило большинству американских корреспондентов покинуть страну. По данным той же «Интернэшнл геральд трибюн», в тот период в Кабуле находились приблизительно 200 западных журналистов, из них около 60 американских.

По-видимому, эта мера была предпринята не без совета Москвы. Кабулу и Кремлю не могло понравиться то, как западные средства массовой информации (СМИ) освещали афганские события. Журналисты, конечно, не поверили нашим заклинаниям о «дружеской помощи законному правительству». В их газетах, по их телевидению и радио звучали другие слова: «оккупация», «геноцид», «вторжение»… И звучали они не день, не месяц — почти десять лет! Целое поколение людей выросло под аккомпанемент этих обвинений, впитав их и, быть может, даже неосознанно, в подкорке своей сформировай убеждение: этим коварным русским доверять нельзя, они только и ждут, чтобы на кого-нибудь напасть.

После того как все западные корреспонденты были выставлены из Кабула, афганская тема, естественно, не исчезла со страниц газет, из радио и телеэфира. Время от времени МИД ДРА (после согласования с советским посольством) милостиво разрешал кому-то из журналистов на небольшой срок приехать в Афганистан. Скажем, в июне 1984 года там побывала Патриция Сези из журнала «Ньюсуик». Ей повезло больше других: американке дал интервью Б. Кармаль, а затем власти пошли навстречу и второй ее просьбе — посетить ущелье Панджшер, где шли упорные бои.

Однако это было скорее исключением, нежели правилом. Побывать за пределами Кабула западные журналисты долгое время могли только одним путем: если они пробирались в Афганистан нелегально с помощью моджахедов. Конечно, приходилось рисковать, испытывать длительные лишения походной жизни, но зато и ценились материалы, добытые таким путем, куда выше.

За минувшие годы не один десяток репортеров, фотокоров и телеоператоров из разных стран проник в объятую войной страну с территории Пакистана. Их излюбленными местами были владения Ахмад Шаха Масуда в Панджшере и районы, прилегающие к Кандагару. Впрочем, наиболее смелые добирались с партизанами и до предместьев Кабула. Обычно это были так называемые «фриланс», то есть журналисты, работающие по найму, хотя попадались и штатные работники, хорошо известные западной аудитории.

Так, популярный комментатор американской компании Си-би-эс Дон Разер, переодевшись в афганский национальный костюм, нелегально проник на территорию ДРА еще в марте 1980 года, вместе с коллегами отсняв там фильм под названием «Борьба афганцев за свободу». По этому поводу МИД Афганистана даже направлял специальную ноту посольству США в Кабуле, где утверждалось, что Разер лично просил моджахедов пытать, а затем казнить трех захваченных ими рабочих оросительного комплекса — это, якобы, было необходимо ему для съемок.

Хорошо известна история и другого популярного на Западе журналиста — француза Жака Мишеля Абушара, корреспондента телепрограммы Антенн-2. Он перешел пакистано-афганскую границу 17 сентября 1984 года в сопровождении эскорта до зубов вооруженных моджахедов. Надо сказать, миссия Абушара с самого начала была обречена на неудачу, поскольку он в Пакистане попал в поле зрения агентов ХАД, которые «вели» его вплоть до задержания. Группа спецназа вечером 17 сентября оказалась именно на той тропе в огромной пустыне Регистан, по которой с величайшей осторожностью передвигались два автомобиля «дацун». В ходе завязавшейся перестрелки одна машина загорелась, другая перевернулась. Абушар попытался скрыться, однако вскоре был обнаружен спецназовцами в пересохшем русле реки и, как свидетельствует «акт задержания», сопротивления не оказал, назвавшись гражданином Франции и предъявив паспорт и карточку журналиста.

Можно считать, что охота на француза (подозревали, что он шпион или военный советник) закончилась благополучно, если бы не одно печальное обстоятельство: во время короткой, но яростной перестрелки были тяжело ранены трое наших военнослужащих.

В ходе судебного разбирательства Абушар полностью признал свою вину. Вначале его приговорили к длительному тюремному заключению, но вскоре помиловали, отпустив на все четыре стороны.

Этот инцидент вовсе не остудил горячие репортерские головы. В западных СМИ то и дело публиковались материалы, собранные «по ту сторону фронта», а телевидение частенько показывало леденящие кровь кадры необъявленной войны.

В феврале 1980 года репортажи из внутренних районов Афганистана в газете «Ю. С. ньюс энд Уорлд рипорт» публиковал Эдвард Джираде. Спустя три года Сэвик Шустер красочно описал в «Ньюсуик» свое участие вместе с партизанами в ночном налете на Кабул. В 1984 году Энтони Дэвис в газете «Интернэшнл геральд трибюн» рассказывал, как очевидец, о боях в Панджшере. В 1985 году Теренс Уайт из «Ньюсуик» провел январь в Кандагаре и его окрестностях.

Вот как поведал он об одном из своих впечатлений от моджахедов: «В отличие от Панджшерской долины, хвастающейся централизованным командованием, партизаны Кандагара разбиты на десятки мелких независимых групп. В большинстве своем неграмотные, моджахеды мало переживают по поводу раздробленности и, как правило, не знают о существовании других партий, кроме своей. Они преданы эмиру или полковому командиру. Их взгляды просты: истребить советских солдат и их афганских союзников, лояльных Б. Кармалю. «Все русские являются коммунистами, а это нехорошие люди, наши враги, — сказал мне один из партизан. — Они никогда не будут угодны Корану».

Отметим, что этому корреспонденту, безусловно, повезло — он вернулся домой живым. Зато другой американец, поехавший следом за ним туда же, в Кандагар, попал в скверную историю. СМИ сообщили, что корреспондент провинциальной газеты «Аризона Рипаблик» Чарльз Торнтон был убит в стычке между двумя соперничавшими бандами. На самом же деле все было не так.

Группа муллы Маланга, известного тем, что за три промаха из гранатомета он лично расстреливал своих бойцов, была полностью уничтожена все тем же кандагарским спецназом. Не знаем, случайно или нет оказался там в тот момент американец Торнтон… Может, и его, как годом раньше Абушара, разведка тоже «пасла» еще от Пакистана…

Около двух лет нелегально провели в Афганистане американский режиссер Д. Хармон и английский оператор А. Линдсей, снимая документальный фильм под названием «Джихад». Мы вид. ели их ленту. На наш взгляд, это одна из самых серьезных и честных кинематографических работ на тему афганской войны, поэтому позволим себе рассказать о ней подробнее.

В Пакистане Джефф Хармон и Александр Линдсей связались со штаб-квартирой Национального исламского фронта Афганистана (НИФА). Вместе с группой, принадлежащей к НИФА, они проникли в провинцию Кандагар. «Мы снимали все, что происходило перед нашими глазами, — рассказывал впоследствии Линдсей, похудевший за время работы на 15 килограммов. — А были на Западе и такие, кто не удосуживался даже разобраться, кто такие моджахеды. Такие за неделю снимали в Пакистане полнометражную пропагандистскую картину, инсценируя целые сражения.

Один западный документалист в своем фильме имитировал атаку советского МиГа на афганский кишлак. Для этого он снимал вначале летящий боевой самолет, а затем в одном из кишлаков— чудовищной силы взрыв. На экране это выглядело впечатляюще. Но когда мы поинтересовались у моджахедов, что произошло, они объяснили: в кишлаке были заложены несколько мин, которые сработали по команде… Но мы никогда не выдавали желаемое за действительность. Это означало бы обманывать самих себя.

Мы хотели показать реальных людей, без пропаганды, без восхищения иЛи возмущения той войной, которую они ведут. Наша кинокамера документировала каждый их шаг, их жизнь. Зрители должны были сами решить, кто такие моджахеды».

В Кандагаре они познакомились с лидером крупной вооруженной группы Хаджи Латифом, пожилым пуштуном, которому было уже за семьдесят. Выходец из народа, он возглавлял большой отряд, состоявший в основном из 15—20-летних парней. Часто он сам готовил для них пищу, был внимателен ко всем, но порой не обходилось без мордобоя, если кто-то провинился. Его уважали, им гордились.

Судьба Хаджи Латифа особенная. Почти всю жизнь он воевал против государственной власти. По словам Джеффа Хармона, это афганский Робин Гуд, грабивший богатых, заботливо защищавший бедных, придерживающийся кодекса обычаев пуштунов. Всю жизнь Хаджи Латиф воевал за свои идеалы, против общества, давившего бедного человека, и всю жизнь он считался разбойником, вне закона. Но неожиданно ситуация резко изменилась. Нашлись те, кто сумел превратить его из «разбойника» в «борца за справедливость» в Афганистане. Такое превращение из «преступника» в «героя» не редкость для Афганистана.

«Большинство моджахедов безграмотны, сильно религиозны и свято верят, что попадут в рай или погибнут в священной войне, — делился впечатлениями Джефф. — К тому же многие любят войну, у них это в крови. Я бы не назвал их наркоманами в том смысле, как это понимаем мы, но многие из них курят гашиш. Это принято во всем Афганистане. Я бы не сказал, что они воюют за деньги. Мы ни разу не видели, чтоб им платили за боевые операции. Они босые, полуголодные, так что нам приходилось переносить то же самое. Иногда неделями мы ели только картошку на завтрак, обед и ужин, потому что не было денег, чтобы купить продукты, или же негде было покупать.

Перед тем, как их отправляют из Пакистана в Афганистан, им выдают автоматы Калашникова. Они обязаны по возвращении их вернуть. Но почти никто этого не делает, ссылаясь на то, что оружие было утеряно в бою. Автоматы продают, и таким образом есть на что кормить семью. «Калашников» стоит около 100 тысяч афгани. Простому человеку этого хватает на много месяцев…»

Фильм «Джихад» — это рассказ о разных человеческих судьбах. 15-летнего Ахмада ценили как опытного бойца. В нем жили непередаваемая наивность и в то же время зрелость. Джефф Хармон рассказывал, что у Ахмада были часы, с которыми он никогда не расставался и очень гордился ими. Их разбили афганские солдаты, остановившие парня на дороге. Ахмад собрал все винтики, стрелки, положил их в карман и часто показывал друзьям, приговаривая: «У меня нет больше часов». Он гордился тем, что ему доверяли ездить на японском мотоцикле «Ямаха». Во время одной операции мотоцикл сгорел, Ахмад взял с собой кусок трубы и говорил: «Вот, больше нет мотоцикла».

Как-то Ахмад отвел в сторону Джеффа и сказал ему: «У нас нет лекарств, и люди мучаются самыми разными болезнями, многие становятся глупыми. Мы никогда не видели денег. Все деньги остаются у политических лидеров. А ведь нам нужны лекарства, врачи. Не говорите никому об этом. Меня убьют…» Это интервью Джефф записал на магнитофон. Он вернулся в Англию, чтобы просмотреть отснятый материал, дав себе слово, что по возвращении в Афганистан снимет Ахмада. Но этому не суждено было случиться. Парень погиб во время одного из боев в Кандагаре. Его ранило шрапнелью в живот, он мучительно умирал десять дней. Но в фильме остались его слова, записанные на пленку…

Еще монологи, приведенные в фильме. 9-летний мальчишка: «Моя работа — подбежать и бросить в толпу на базаре гранату или выстрелить из автомата…» Исмаил, парень лет 20: «В Афганистане хорошо, там много войны. Мне нравится воевать…» Моджахед постарше: «Почему надо участвовать в этой войне? Потому что убитый моджахед сразу же попадает в рай. Мученик не чувствует боли, он сразу оказывается в раю. Мы хотим стать мучениками, чтобы попасть в рай. В раю будут сады и разные фрукты, и красивые мальчики, и красивые девочки, там будет все, что вы хотите. Все, что запрещено мусульманам в этой жизни, будет в раю. Мученик не умирает, он живет вечно…»

Линдсей вспоминал, как его и Джеффа специально разбудили члены отряда ИПА («Исламской партии Афганистана»), чтобы показать людей с отрезанными головами, ногами, руками. А в Кандагаре они видели реальную «работу» борцов за веру. Они закопали в землю десять убитых советских солдат, оставив торчащими из земли ноги…

Д. Гай: Почему мы так детально останавливаемся на свидетельствах наших зарубежных коллег? Думается, ответ ясен. Десятилетие наш читатель кормился с одного стола, где готовились блюда официальной советской пропаганды. Об Афганистане было положено знать лишь ту «правду», которую, исходя из своих интересов, скупо отцеживали «кураторы» в ЦК, КГБ и Генштабе. Для освещения афганских событий нашим журналистам выделили только две краски: светлую — описывать подвиги революционеров и черную — изображать преступления душманов. Да и цензура проявляла сверхбдительность…

В. Снегирев: К стыду своему и я, пока не разобрался в ситуации, «работал на контрасте»: белое — черное, друзья— враги, революция — контрреволюция. Сейчас горько об этом вспоминать.

А может, думать не хотел? Вопросов трудных задавать себе боялся? Ведь так жить было удобнее, а? Да нет, пожалуй… Очень прочно было «зацементировано» сознание, долгим оказался путь из плена догм к прозрению.

Путешествие Данзигера

В марте 1989 года, после выхода из Афганистана наших войск, один из авторов этой книги познакомился в Кабуле с весьма колоритным человеком. Представила его журналистка из Би-би-си Лиз Дуссет, отрекомендовала как самую необыкновенную личность из всех известных. Корреспонденту («фриланс») журнала «Мидл ист» Нику Данзигеру было чуть больше тридцати. В отличие от всех остальных западных коллег он жил не в роскошном отеле Интерконтиненталь, а в ободранном, холодном номере старой гостиницы Кабул и не ездил по городу, как они, в арендованных такси, а ходил только пешком. Одиссея его в двух словах такова.

Англичанин Ник Данзигер в середине 80-х совершил, можно сказать, беспримерное пешее путешествие через Сирию, Ирак, Иран, Афганистан, Пакистан и Китай. Без единой визы он миновал пять границ, прошел по обширной территории, объятой войной. Его могли казнить в Иране и в Афганистане, бросить за решетку в любой другой стране. Он написал книгу «Путешествие Данзигера», которая заняла четвертое место в списке бестселлеров на книжном рынке Англии.

Разумеется, нас более всего интересовал афганский этап путешествия Ника. Казалось невероятным, как это он один, без охраны и провожатых, смог пройти по дорогам и тропам страны, где за чужестранцами велась самая настоящая охота — с использованием спецслужб, вертолетов, собак и прочего.

Из рассказа Данзигера следовало, что маршрут по Афганистану занял у него два месяца и проходил по провинциям Герат, Гур, Гильменд, Кандагар. Три недели он провел с моджахедами Турана Исмаила в западной части древнего Герата — как раз в то время, когда город подвергался ожесточенным бомбардировкам с МиГов и вертолетов.

— Как моджахеды к тебе относились?

— Вначале настороженно, затем, познакомившись поближе, дружески. Они ненавидят советских, однако следом идут американцы — их они ненавидят тоже.

— Встречались ли тебе на пути наши военные?

— Видел их только издалека. А вот высокопоставленного офицера правительственных войск наблюдал в двух шагах. Он пришел к Исмаил-хану с ценной информацией о том, как лучше устроить засаду на советских. Это был завербованный агент Исмаила.

— Ник, верил ли ты, что все для тебя закончится благополучно?

— Откровенно говоря, в Герате под бомбежками не раз прощался с жизнью. Из глубины Афганистана отправил письмо родным в Великобританию, и оно дошло до адресата. Непостижимо!

— Что главное вынес ты из этого путешествия?

— Я увидел, что от войны более всего страдают обычные мирные жители.

— А скажи, Ник, что ты думаешь об афганцах?

— Они очень открытые. Очень гордые. И очень свободолюбивые. Никто и никогда не должен советовать афганцам, что им надо делать, как поступать.

Ник Данзигер в знак знакомства подарил свою книгу. С ее фрагментами мы хотим ознакомить наших читателей.

Итак, взгляд на необъявленную войну со стороны моджахедов.

«…Первые бледные проблески утреннего света застали моих спутников за молитвой. Эта деревня отличалась от предыдущей, так как была сильно повреждена и явно подвергалась повторным атакам. Дома превратились в груду камней, под которыми, возможно, были погребены их обитатели, а сады были полны камней. Лишь несколько стен оставались целыми, и помещения были открыты для пыли, ползущей с долин.

Женщины здесь не надевали темные чадры, как в Иране. Вместо этого они носили разновидность клетчатого шерстяного покрывала, которым, как вуалью, закрывали лица. Дети играли в оросительных каналах, превращенных войной в болота, полные грязи. Однако, казалось, мало кто находился в подавленном состоянии духа.

…Мы продвигались от одной деревни к другой. На окраине каждой ожидали приветствий старейшин. Без благословения старейшин мы не могли войти ни в одну деревню…

Помню, один из моджахедов озабоченно взглянул на меня, когда я был им представлен, а другие переминались с ноги на ногу с выражением недоверия на обветренных лицах и спрашивали: «Би-би-си, Лондон?» Это звучало как если бы они произносили магическое заклинание. Я сказал им, что я действительно из Лондона, оставив открытым вопрос, представляю ли Би-би-си.

Мы старались передвигаться как можно быстрее, чтобы уменьшить риск нападения, ибо пересекали наиболее открытый участок. Только один из нас имел «Калашников», который прятал. Кто-то указал на отдаленный дом: «Это русский пост».

…Я замечал мало домов, оставшихся непокрытыми шрамами войны, а в одном месте увидел нетронутые бункеры цементной фабрики, очевидно, не взорванные из страха ответного удара. Выяснилось, что примерно так оно и было. Расплата по принципу «око за око, зуб за зуб» иногда предотвращала бои. Если афганские повстанцы оставят целой эту фабрику, тогда русские пощадят соседнюю деревню. Таким был здесь счет.

…Мое путешествие казалось бесконечным, и, несмотря на облегчение, приносимое водой и деревьями, дающими тень, я впал в уныние при виде дороги, уходящей вперед. Мне, однако, достаточно повезло: я был подобран сначала разновидностью местного такси — весело украшенной повозкой, запряженной лошадьми, а потом мотовелосипедом.

Во время поездки на мотовелосипеде я стал свидетелем, как МиГи совершили нападение средь бела дня. Их целью стало маленькое неприметное селение.

Шесть самолетов, подобно смертоносным иглам, внезапно спустились с ясного голубого неба. Они следовали, как я определил, стандартной схеме атаки… Падение бомб сопровождалось огромными столбами дыма и пыли, поднимающимися по спирали до самого неба. Я смотрел на происходящее со страхом и возбуждением, так как впервые видел такую акцию, если жестокую безнаказанную атаку можно было назвать акцией. Повстанцы не имели возможности отплатить врагу, а русские, похоже, зная это, действовали не слишком торопливо. Реактивные самолеты атаковали парами, сбрасывая бомбы и совершая заход по кругу, чтобы пристроиться в конец «очереди» для повторной бомбежки. Я сначала не понял этого маневра, но когда до меня дошло, то возблагодарил Господа, что не последовал первому инстинкту немедленно бежать на помощь раненым.

Атака была столь внезапной, что я даже не обратил внимания на два вертолета, которые сопровождали реактивные самолеты. Они парили параллельно друг другу, как бы размечая зону бомбежки.

…В отличие от остальных я оставался пригвожденным к месту еще долго после того, как самолеты и вертолеты улетели. Теперь я понимал, что значит находиться в военной зоне. Смерть была здесь обычной вещью. Наверное, поэтому МиГи оказали мало воздействия на жителей. Мужчины в тюрбанах продолжали идти со своими осликами, нагруженными продуктами, сновали велосипедисты, работающие в полях крестьяне едва удосужились взглянуть вверх. Даже животные, казалось, не обратили внимания на бомбежку.

Отсюда и до самого Герата война вошла в мое сознание во всей своей полноте.

Заваленная обломками дорога была рябой от воронок из-под бомб… Я спрашивал себя: как будет выглядеть древний Герат? Я видел фотографию города с возвышающейся над ним мечетью, но понимал: тот, каким он стал сейчас, будет иметь мало сходства с тем, каким он был до нашествия.

Западная часть города была и впрямь разорена. Это выглядело намного страшнее, чем на некоторых картинах, виденных мною в галереях Дрездена или Лондона. Великий Герат, который простоял 2500 лет и был свидетелем походов Александра Македонского, Чингиз-хана и Тамерлана, превращался в груду развалин. Объятый ужасом, я смотрел на разрушения. Перекошенные деревянные балки выступали из-под обвалившихся стен подобно рукам, протянутым с мольбой. В стены были вмурованы все еще не разорвавшиеся ракеты, взрыватели которых ясно различались в хвостовых частях. Везде валялся мусор войны. Бомбежка здесь была более чем интенсивной. В некоторых местах виднелись глубокие воронки, в них натекла вода.

Герату был нанесен исключительно большой урон. Но моджахеды продолжали жить в развалинах зданий, за разбитыми дверными проемами, в глубине уничтоженных садов. Их комнаты были пустыми, за исключением нескольких подушек на полу, «Калашниковых» и сумок с амуницией, висевших на изуродованных стенах. Их оружие было украшено веселыми разноцветными рисунками и обращениями к Богу. Многие моджахеды для удачи и защиты имели маленькие цепочки, прикрепляемые к автоматным стволам или небольшую треугольную сумочку со свитком Корана внутри. Эти сумочки так же надевались на шею или на руку повыше локтя подобно подвязке.

…Военные операции моджахедов проводились ночью; в течение дня они обычно отдыхали, держа ухо востро в ожидании отчетливого прерывистого звука винтовых лопастей. При гуле приближающихся вертолетов все приходили в движение: каждый хватал свое оружие и выбегал наружу, под прикрытие высыхающего, обрамленного деревьями оросительного канала. Я выбегал вместе с ними, отчаянно пытаясь завязать шнурки ботинок, но это отнимало так много времени, что я бросал ботинки, предпочитая им скользящие сандалии моих спутников.

Когда атака начиналась — а появление вертолетов почти всегда предвещало приближение МиГов, — мы обычно распластывались вдоль канала. Я старался сделаться как можно меньше, съеживался, забирался под деревья, дабы обеспечить себе максимальную безопасность. Ничто не наводило на меня такой ужас, как эти атаки: шум двигателей и резкий свист от падения бомб, казалось, изолируют вас от всего мира, оглушая и ослеп-ля я, и вы уже больше ничего не осознаете, кроме сверкания, грохота и пронзительного, дикого визга реактивных самолетов. Были мгновения в этом начинающемся аду, когда я молил Бога: если удар придется по мне, то чтобы умереть сразу. Но я страстно хотел выжить — ибо умереть значило бы исчезнуть без следа. И вот так с надеждой припадал я к земле, пока не растворялись последние звуки падения бомб и не наступала тишина.

Каждый раз, когда атака кончалась, мы приветствовали друг друга с облегчением — вначале осторожно, а потом радостно, прыгая и махая кулаками, как если бы мы забивали эффектные голы. Однако мое облегчение от того, что я выжил, омрачалось тем, что каждый день два или три моджахеда» которых я знал и которые давали мне приют в Герате, погибали, заплатив цену мучеников.

Случались дни столь интенсивных бомбардировок, что невозможно было расслабиться. Улетали самолеты, и начинала бить артиллерия… И так продолжалось целыми днями. Наиболее опасным было время молитв и время еды, когда на «той» стороне знали, что мы собираемся вместе. Было трудно отстреливаться, поскольку к тяжелым китайским минометам — единственному виду артиллерии, имевшемуся в распоряжении моджахедов, часто не хватало боеприпасов. Была очевидной и неумелость афганских партизан перед лицом современной военной технологии.

…Радость их была безмерной, когда на одной из мин подорвался русский танк. Моджахеды помимо «Калашниковых» имеют гранатометы, используемые против танков и бронетранспортеров. Наша группа располагала также двумя запускаемыми с плеча ракетами «земля — воздух», и моджахеды радостно вспоминали, как однажды сбили ненавистный вертолет. Они могли бы сбить и больше, но их вторая ракета не запустилась из-за севшей батареи. Неудача, которая не произошла бы, будь афганцы лучше обучены пользоваться техникой.

«Откуда берется все ваше вооружение?» — спросил я у одного из командиров. «Большей частью — из Китая или мы захватываем его у русских, — сообщил мне он. — Ракеты нам дали американцы, которые купили их у египтян».

…Нигде так не очевидны тяготы быта повстанцев, как в их полевых госпиталях. Я посещал такие госпитали в Герате, где не было водопровода и воду брали из канав. Кровати не имели белья. В одном госпитале я упал в обморок. Было удушливо жарко, в комнате отсутствовала вентиляция, стоял смрад. Я наблюдал, как доктор снимает повязку с гноящейся раны, чтобы прочистить ее, и вдруг потерял сознание. Очнулся, окруженный медперсоналом. Я сказал себе, что не упал бы в обморок, не будь такой жары, но, честно говоря, это больше имело отношение к виду ран. У одного человека, например, рот был оторван шрапнелью.

Антисанитария — не последняя из проблем, которая стоит перед полевыми госпиталями. Как только правительственные войска узнают об их местонахождении, госпитали становятся их целями. Так, во время налета звук двух МиГов заставил нас буквально выползать из госпиталя, который каждые 4–5 недель переносился на другое место. Я не могу понять, что заставляет русских бомбить госпитали. Думаю, это потому, что врачи и санитары время от времени носят оружие.

К западу от Герата бомбежка пощадила мало деревень. В одной деревне, где жило пятьсот семей, осталось теперь только 20 человек. В другой — всего 3 старика. Остальное население или убито, или бежало в Иран. Я, признаться, не поверил, когда мне рассказали историю про деревенских жителей, заживо сожженных после того, как они нашли убежище в подземном канале (кяризе). Теперь я воочию видел, сколь легко совершалась подобная жестокость.

…Исмаил-хан, командовавший партизанами в провинции Герат, произвел на меня глубокое впечатление. Сдержанный мужчина лет сорока — думающие глаза, печальное лицо в обрамлении большой черной бороды. Он выполнял свои обязанности с настоящим профессионализмом…

Голос его был мягким, нежным, но непреклонным, решительным, и я ни разу не слышал, чтобы он повысил его. Его движения были под стать его речи: рассчитанные, неторопливые. Он хорошо говорил по-английски, ясно и обдуманно. Это человек, олицетворяющий собой партизанское движение, глубоко религиозный и страстно любящий свою страну.

Путешествовал Исмаил-хан в джипе, другой джип сопровождал его в качестве эскорта, оба автомобиля были заполнены моджахедами, вооруженными до зубов. Исмаил-хан — один из первых в правительственном списке разыскиваемых, он должен постоянно быть начеку.

Исмаил-хан не знал отдыха. Он работал с рассвета до сумерек. Лично отвечал на письма, которые приносили в любое время суток. В них его спрашивали совета, предлагали поддержку, сообщали о жестокостях. В одном таком письме рассказывалось о трех русских солдатах, пытавшихся изнасиловать двух женщин в деревне. Двое были заколоты жителями, но третий в свою очередь застрелил их. Эта история повергла меня в сомнение, ибо я обдумывал возможность в целях безопасности путешествовать переодетым в женщину. Теперь я понял, что должен буду отказаться от этого плана.

…Гератские торговцы действовали как посредники правительственных солдат, желавших переметнуться к моджахедам. Такие перебежчики подвергались тщательной проверке, потому что некоторые из них оказывались на содержании у ХАД — службы афганской государственной безопасности. Помню, как однажды ранним утром 14-летний мальчик пришел предлагать свои услуги. Его удостоверение личности было проверено, у него имелось рекомендательное письмо от родственника, знакомого командиру моджахедов. Все казалось правдоподобным, но после трех часов допроса в «легенде» мальчика начали обозначаться слабые места. Не теряя самообладания, он поведал об истинной цели своей миссии. Мальчик был завербован ХАД, чтобы ликвидировать командира и отравить пищу. Будучи разоблаченным, он с нескрываемым удовольствием продемонстрировал свое мастерство, которому был блестяще обучен. Моджахеды засекли время, за которое он разобрал и снова собрал «Калашников», и аплодировали ему.

Мальчик рассказал, что ему платили 10 тысяч афгани в месяц. Его раскаяние казалось мне результатом страха. Он оказал услугу импровизированному суду, выдав двух взрослых коллаборационистов, и так как был юным, то не был казнен. Его заставили изучать Коран. Это выглядело чрезвычайно гуманным, если учесть, что порученное ему задание он непременно выполнил бы, если бы не был раскрыт. Два коллаборациониста были казнены.

…Меня заботила мысль о том, чтобы принять непосредственное участие в деятельности моджахедов, нежели просто быть их гостем, и я предложил свою помощь. Но даже когда я пытался лишь налить чай, они выхватывали у меня котелок и просили сесть… В конце концов я стал настаивать, приводя им свои доводы. «Ты неверующий», — объяснили они.

Я чувствовал себя ребенком, которому другие дети заявили, что он не может с ними играть. Неверующий — следовательно нечистый. Это больно ранило, ведь я льстил себя тем, что они полностью приняли меня. Теперь я понял: существует барьер между нами, который будет всегда, пока я не обращусь в ислам.

…Все известные наркотики запрещены исламом, но моджахеды делают их запасы, используя как обменный товар. Русские солдаты обменивают на наркотики деньги, еду, сигареты, даже оружие и боеприпасы. К моему удивлению, я обнаружил, что у русских весьма ценятся маникюрные щипчики, которые почти невозможно купить в СССР.

«Что случается с солдатами, которых вы берете в плен?» — спросил я как-то помощника командира. Абдул Саттар погладил свою бороду. «Мы сохраняем им жизнь, — ответил он лаконично. — Иногда пытаемся обменять их на наших людей, но Советы не любят этого».

…Было время сбора урожая, и Исмаил-хан дал указание не начинать никаких действий против правительственных войск, прежде чем пшеница не будет ссыпана в амбары…

Одного старика я вспоминаю с восхищением. Он был среди тех немногих, кто все еще обрабатывал свои поля. Он ходил в поле выполнять свою ежедневную работу и ухаживал за своими животными, как если бы ничего не случилось в его жизни, а то малое, что имел, распределял среди моджахедов, передавал молодым партизанам свою спокойную решимость. Я уверен, что никакая армия не покорит таких. Она может лишь уничтожить их. Им нечего противопоставить МиГам, которые прилетают так быстро, что их слышишь уже после того, как они совершат свой первый налет. Но сила духа может двигать горы. И если 80-летние старцы, которых я встречал, с лицами, похожими на грецкие орехи, были исполнены решимости убить русского, прежде чем умереть, то горы действительно будут сдвинуты»…

Многим покажется: Ник Данзигер, или Ник Мохаммед, как называли его моджахеды, идеализирует афганских повстанцев. Наверное, это так. Да и само путешествие, не столь уж длительное по времени, не позволило ему прочувствовать все напряжение военного конфликта, где кровью и жестокостью платили за кровь и жестокость. И однако его свидетельства имеют особую ценность— ведь он воочию, изнутри наблюдал жизнь моджахедов, делил с ними кров и пищу, вместе страдал от военных лишений.

Да, он определенно на их стороне, считает их борьбу святой и правой. Что ж, каждый может иметь свой взгляд на афганскую войну.

Была ли «химия»?

Итак, как мы уже неоднократно подчеркивали, советский человек, если он не принадлежал к высшей номенклатуре, был лишен возможности получать объективную информацию о том, что творилось в Афганистане. И это при том, что спрос на такую информацию был огромен. Наши мальчики воевали за Амударьей, гибли, получали ранения и увечья. Как там они? С кем сражаются, где живут, что едят? Господи, да хоть что-нибудь бы сообщали в советской прессе… Нет! Или ничего, или полную лабуду вроде заметок, как советские воины сажают парки дружбы или пашут вместе с декханами их поля.

Уже на кладбищах наших появились целые аллеи с более чем скромными памятниками погибшим воинам, уже тысячи матерей поседели от горя, а власть предержащие «не пущали» ни словечка правды об этой войне. Не было в ДРА никаких боевых действий, и все тут. А герои в мирное время — они откуда? «За отвагу, проявленную на учениях», — так было велено писать нашему брату.

В 1981 году один из нас передал из Афганистана очерк о десантнике, Герое Советского Союза. А прочел его в родной газете и плохо ему стало. Усилиями цензоров свой подвиг десантник, оказывается, совершил… на маневрах, в учебном бою с условным противником. А ведь это читали и воины наши, те самые интернационалисты из «ограниченного контингента». Ох, и честили же они журналистов последними словами…

В том же году тому же репортеру редакция поручила ответить через газету матери солдата, приславшей письмо с вопросами, суть которых коротко заключалась в следующем: как служат в Афганистане наши ребята? Вера Ивановна Мироненко из Днепропетровска писала о том, что Афганистан стал ей очень близок, ведь там сейчас находится ее сын Саша. «За его судьбу постоянно переживаю. Начинает ли утренние передачи радио, включаю ли телевизор, беру ли в руки «Комсомолку» — первым делом хочется скорее услышать, увидеть, прочесть, как там дела в Афганистане? Спокойно ли там? Какая там обстановка? Болит материнское сердце за всех людей, которым враги мешают мирно жить, трудиться, растить детей. Хотелось бы больше знать о событиях в этой стране. Просила сына прислать фото — не присылает. В письмах — ни слова о службе. Пишет: «Все нормально». А мне нет ни минуты покоя…»

Журналист встретился с рядовым Александром Мироненко, а затем подготовил в виде газетной заметки свой ответ матери солдата. И хотя почти все, что касалось войны, из статьи опять было вымарано, публикация вызвала большой резонанс. По существу она оказалась первой, из которой можно было понять: «за речкой» наши солдаты не только сады разводят.

Это — спустя полтора года после вторжения.

Д. Гай: Да что говорить о прессе, спеленутой цензорскими путами, когда и сугубо военные документы для служебного пользования секретились по меньшей мере наивным и странным способом. Знакомясь в штабе тыла Вооруженных Сил с различными донесениями, связанными с афганской войной, я обратил внимание на название объемистой папки: «Переписка по учению в ТуркВО». Хорошенькие учения, подумал я, — с кровью и смертями…

Кого надоумила светлая идея в среде профессиональных военных использовать «секрет Полишинеля», ума не приложу.

Природа не терпит вакуума. Любая пустота всегда чем-то заполняется. Информацию об Афганистане наши люди черпали, слушая по ночам передачи зарубежных радиостанций на русском языке. Афганская тема долгое время была доминирующей. Так, скажем, «Голос Америки» в начале 80-х практически ежедневно комментировал ситуацию на Среднем Востоке, а содержание и тон этих материалов, естественно, соответствовали ожесточенной конфронтации, которая установилась между двумя нашими странами.

Сами руководители «Голоса Америки» не скрывали факта, что роль их радиостанции становится особенно заметной в кризисных ситуациях. Бывший директор «Голоса» К. Томлинсон в 1983 году сказал: «Нам точно известно, что в периоды международных кризисов число слушателей «Голоса Америки» в таких странах, как Советский Союз, стремительно возрастает».

Афганистан в этом отношении для американцев стал просто подарком судьбы. Эти русские не только дали заманить себя в ловушку долгой, бесперспективной войны, но еще и отказали своим гражданам в праве знать о ней хоть что-нибудь. Прекрасно! Потирали руки на «голосах». Мы восполним этот пробел.

Вот факты. Только за один год, с 1 сентября 1983 года по 31 августа 1984-го, служба радиоперехвата при Гостелерадио СССР (была такая служба, которая записывала все «голоса», а тексты передач по особому списку на утро рассылались номенклатурному начальству, чтобы оно знало, «о чем брешут») зафиксировала 366 материалов «Голоса Америки» на русском языке, посвященных событиям в ДРА. В действительности их прошло в эфир больше, так как перехватывалось и записывалось не все, а только, на взгляд «перехватчиков», самое важное. Это были информационные сообщения, комментарии, обзоры газет, заявления руководящих деятелей США. В среднем афганская тема ежемесячно присутствовала в 30 передачах, причем надо иметь в виду и то, что многие материалы, особенно информационного характера, в течение дня передавались в эфир неоднократно.

Американцы освещали события в Афганистане со своих позиций й, повторим, в духе ожесточенной конфронтации. Их можно было понять. Слушателям сообщались факты, подобранные и прокомментированные таким образом, чтобы у людей сложилось совершенно определенное впечатление и о войне в целом, и о конкретных действиях советских солдат.

Пока отечественные средства массовой информации делали вид, что ничего не происходит, весь эфир был заполнен сообщениями о кровопролитных боях в Афганистане, передаваемыми из Вашингтона, Мюнхена, Лондона, Парижа, Стокгольма, Тель-Авива, Ватикана… Что же узнавали наши радиослушатели из этих сообщений? Судя по вещанию «Голоса Америки», «советские войска безжалостно истребляют мирное население»; «Афганистан ждет судьба одной из советских республик, а вслед за ним наступит черед Пакистана»; «Советский Союз искореняет в Афганистане исламскую религию»; «русские во множестве дезертируют из армии»… Кроме того, ежедневно сообщалось о «боевых успехах партизан, наносящих ощутимые потери оккупантам» (это особенно «приятно» было слушать близким и родственникам наших военнослужащих), о «деморализации личного состава ОКСВ», об «экспансионизме СССР», передавались соответствую щие заявления политических и общественных деятелей. Всеми силами создавалась впечатляющая картина глобального осуждения цивилизованным миром советского вторжения. Эта картина была, увы, недалека от реальности.

Пользуясь параличом нашей пропаганды, западные СМИ иногда шли на прямые подтасовки фактов.

Впечатляющий пример — многочисленные утверждения западных журналистов об использовании нашими войсками химического оружия на территории ДРА. Поскольку по этому поводу была развернута самая настоящая пропагандистская кампания, в ходе которой миллионы людей во всем мире поверили в «химию», остановимся на этом подробнее.

Одно из первых сообщений было опубликовано газетой «Интернэшнл геральд трибюн» 24 января 1980 года под осторожным заголовком «США изучают, используют ли русские химические боеприпасы в Афганистане». Автор заметки избегал категорических утверждений. Его текст носил скорее «зондажный» характер: «Американские разведывательные источники заявляют, что по сообщениям афганских повстанцев русские применяют против них химические бомбы. Администрация Картера обещает изучить эти сообщения. По словам дезертировавших офицеров афганской армии и повстанцев, химические бомбы взрываются в воздухе, — говорится в сообщении разведывательных источников. — Согласно этим сообщениям химический газ зоман использовался против позиций мусульманских партизан вблизи Файзабада, Джелалабада, в Бамиане и Тахаре.

Советское посольство в Вашингтоне не комментирует эти сообщения. Советские официальные лица на прошлой неделе отрицали, что войска в Афганистане используют химические вещества.

Источники указывают, что официальные лица администрации США не могут подтвердить физическими доказательствами применение химических веществ».

По всей видимости, это был тот самый случай, когда преднамеренную утечку информации осуществило ЦРУ. Такое часто практикуется в отношениях между прессой и специальными службами. Затем кто-то разработал и широко протиражировал «сенсацию».

«Утка» широко разлетелась по всему свету, а вскоре специалисты Пентагона приделали ей более прочные крылья. Просмотрев снятые в Афганистане фильмы, они обнаружили в составе колонн ограниченного контингента советских войск дегазирующие машины, которые согласно штатному расписанию в обязательном порядке придаются частям и подразделениям. На этой основе был сформулирован вывод, переданный в печать: «Трудно представить, чтобы такое снаряжение служило оборонительным целям, поскольку повстанцы не имеют химических боеприпасов… Поэтому ясно, что оно направлено в Афганистан для использования против партизан». Это заключение вовсе не выглядело убедительным, однако здесь срабатывал авторитет источника — министерства обороны Соединенных Штатов.

Вслед за этим официальные лица вашингтонской администрации сделали целый ряд громких заявлений по обвинению Советского Союза в использовании химического оружия. Крупная денежная премия была обещана тому, кто представит доказательства применения химического оружия Советским Союзом в ДРА (английский журнал «Санди тайме мэгэзин» называл сумму в 100 тысяч долларов). Но ни тогда, ни впоследствии не было представлено ни одного сколь-нибудь серьезного доказательства этого обвинения. Тем не менее с большей или меньшей интенсивностью публикации на эту тему продолжали появляться в течение пяти лет.

Марк Урбан в уже упоминавшейся нами книге тоже весьма скептически отзывается о возможности использования в Афганистане «химии». «Высказанное предположение о том, что русские используют против беззащитных повстанцев нервно-паралитический газ, носило очень эмоциональный характер, — пишет он. — Судя по сообщениям газет, этот газ был впервые применен еще в 1979 году. Правдоподобие такой информации придавало участие разведслужб США в подготовке «документальных свидетельств». Свое заявление, подтверждающее использование химического оружия, сделал в 1980 году и госдепартамент Соединенных Штатов. В этом заявлении, в частности, содержались такие факты: в состав советских воинских частей входили дегазирующие подразделения; на телах убитых советских солдат находили сумки с противогазами; кроме того, о применении отравляющих веществ имелись свидетельства моджахедов и перебежчиков».

Однако далее Урбан не без ехидства замечает, что вообще-то, кроме дегазирующих машин, Советская Армия прихватила с собой на войну еще много другого совершенно не нужного ей боевого снаряжения, к примеру ракеты ПВО, хотя всем было известно, что у повстанцев нет авиации. Кроме того, английский журналист указывает на то, что «сообщения моджахедов и перебежчиков сомнительны, голословны, грешат неточностями. Они, скажем, заявляют о каких-то «цветных газах», тогда как большинство нервно-паралитических газов бесцветно».

За все годы войны, подчеркивает М. Урбан, никто не смог представить экспертам ни одной пробы земли или куска ткани со следами поражения химическим оружием, тогда как во Вьетнаме западным журналистам удавалось добыть подобные доказательства. Так, в корпусах невзорвавшихся снарядов был обнаружен иприт. По словам М. Урбана, бывший британский парашютист Питер Ювеналь, который 25 раз совершал тайные путешествия по Афганистану, назвал заявления об использовании газа «чистым вымыслом… фальшивкой ЦРУ».

ИЗ МАТЕРИАЛОВ ГЕНШТАБА: «На начальном этапе пребывания советских войск в Афганистане в их составе имелись штатные подразделения химической защиты. Поскольку отряды оппозиции не имели на вооружении боевых отравляющих веществ (хотя единичные экземпляры нашими войсками захватывались), то наши подразделения химической защиты выполняли в основном охранные задачи, заменяя на заставах и постах мотострелков.

В 1985 году все подразделения химической защиты были переформированы в подразделения охраны, а часть из них — в огнеметные подразделения. С этого времени огнеметные подразделения химических войск приступили к активному участию в боевых действиях. Основными целями для огнеметания в операциях явились огневые точки мятежников, оборудованные в инженерном отношении, в пещерах, крепостях, а также группы противника в кяризах и в подземных галереях.

Огнеметы использовались как оружие ближнего боя и применялись в основном в тех случаях, когда уничтожение целей обычными средствами общевойсковых подразделений, огнем артиллерии и ударами авиации было затруднено и не давало положительных результатов. Огнеметподразделения придавались общевойсковым, и боевые задачи выполняли совместно с ними. Как правило, батальон усиливался огнеметным взводом, а рота — отделением. Обычно для поражения отдельной цели назначалась группа из 2–3 огнеметчиков и группа прикрытия в количестве 6–9 стрелков. Отмечались отдельные случаи, когда для поражения противника в сильно укрепленной крепости сосредоточивалось до 30 огнеметчиков, которые вели огонь с трех сторон.

Огнеметы применялись и при сопровождении колонн. При этом пуски огнеметчики производили прямо с борта БТР с короткой остановки, что позволяло добиться внезапности и большого морально-психологического воздействия на противника. Были случаи применения огнеметов в засадах.

Эффективность боевого применения огнеметов во многом зависела от уровня обученности огнеметчиков, наличия у них практического опыта и навыков в ведении огня на различные дистанции с учетом обстановки, местности и четкого взаимодействия с ведущими бой общевойсковыми подразделениями».

Да, в Афганистане использовалось страшное оружие. Хотя, впрочем, бывает ли оружие не страшное? И без химических боеприпасов там хватало всяких других, отправляющих на тот свет тысячи людей. Мы вспомнили ту, теперь уже давнюю пропагандистскую кампанию, чтобы показать: параллельно с войной пушек шла самая настоящая словесная война. Сейчас нет смысла докапываться, кто выстрелил первым. Эта газетно-эфирная война тоже калечила — не тела, но души.

«Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности»

В Афганистане воевали, жили, работали многие тысячи советских людей. Нет, это была отнюдь не безликая масса, «монолитно единая» в своем отношении к тому, что происходит вокруг. У многих существовало особое мнение по поводу развязанной войны. Многие считали ее чудовищно несправедливой, приносящей немыслимые беды чужому и своему народу, и тем не менее отмалчивались, продолжая в той или иной мере участвовать в ней. Отмалчивались политики, дипломаты, ученые. Отмалчивались советники. Промеж себя, доверяя собеседникам, они костерили тех, кто послал войска умирать и сеять смерть на чужой земле, тех, кто конкретно осуществляет преступные замыслы. И, пытаясь убаюкать свою совесть, молчали.

Трудно требовать смелости и гражданского мужества от живших в застойном болоте и квакавших, как было положено. Пусть каждый оборотится на себя, и если память его не коротка, пусть вспомнит, где, когда, в какие моменты покривил душой, не сказал правду, не выступил против несправедливости. Наверное, у каждого наберется конкретный список.

Но были же и другие! Чей голос протеста против неправедной войны глушился в ссылках, лагерях, «психушках», кого нещадно изничтожали, чье инакомыслие объявлялось вне закона. Были!

Известны имена журналистов-«известинцев», отказавшихся в 1968 году передавать лживые репортажи из заполненной советскими танками Праги и поломавших на этом карьеру. Известно имя человека, который не побоялся передавать в эфир сообщения о событиях в Афганистане, прямо противоположные общепринятым.

… Тогда, в конце мая 1983 года, в Москве начали циркулировать слухи о некоем дикторе нашего иновещания, пускавшем в зарубежный эфир фразы на английском вроде таких: «Население Афганистана играет важную роль в защите территории страны от советских оккупантов»… Или… «племена, живущие в провинциях Кандагар и Пактия, присоединились к борьбе против советских захватчиков…»

В это верили и не верили. Акт этот выглядел самоубийственным. И тем не менее слухи вскоре подтвердились. Западное «плохое» радио, словно бы донеся эхо неправдоподобных эфирных сообщений из Москвы, принесло информацию, в которую все сразу поверили (да и как не поверить в эпоху Андропова). Диктор Всемирной службы Московского радио Владимир Данчев, действительно вещавший напрямую о «советских оккупантах», упрятан в психбольницу.

В интервью еженедельнику «Собеседник» Данчев свидетельствует:

— Первый раз в сводке новостей просто была допущена опечатка. Смысл фразы полностью искажался из-за появившейся случайно частицы «не». Я подумал: а что если в прямом эфире я эту частицу не уберу? Прочитаю как есть. В крайнем случае можно будет сослаться на опечатку…

Дальше — больше. По его словам, он продолжал эти «опасные игры» около года. Сказать что-то, пару слов «от себя» удавалось лишь изредка, когда оставался наедине с микрофоном, без всевидящего ока и обостренного слуха коллег и цензоров. Но 23 мая 1983 года Данчев явно переборщил: в трех сводках подряд осудил советское вторжение в Афганистан. Его «засекли», опять же с помощью западных «радиоголосов», широко проинформировавших об этом.

Диктора исключили из партии, уволили с работы, сделали такую запись в трудовой книжке, с которой и дворником бы не взяли. Вдобавок упекли Данчева в «психушку». Испытанный прием… Вызволен он был оттуда благодаря усилиям французских журналистов, организовавших комитет за его освобождение.

Кто же он, Владимир Данчев, герой или безрассудный человек? Убеждения ли подвинули его на огромный по тем временам риск или чистой воды авантюризм? Послушаем его самого.

— Мне не нравились бахвальство и фальшь, которые сквозили во всех новостях о советской жизни. Тенденциозно преподносились и мировые события: ведь я немного знал, как живут люди за границей и как у нас. А когда человек понимает, он начинает задумываться. Раньше я просто читал красиво, и все. А тут посмотрел на свою работу другими глазами: ведь это же колоссальный фронт идеологической борьбы, на котором я нахожусь. Должен же кто-то прервать поток дезинформации…

Возможно, кого-то не убедят эти слова. Таким мы адресуем высказывание Ю. В. Андропова об академике Сахарове: «психически больной человек». Для тогдашнего советского руководства все инакомыслящие были сумасшедшими. «Кто сумасшедший?» — отнюдь не риторически звучавшее название нашумевшей книги диссидента Жореса Медведева.

А «сумасшедший» Андрей Дмитриевич Сахаров еще в 1980 году написал из ссылки в Горьком Открытое письмо Президиуму Верховного Совета СССР, Председателю Президиума Л. И. Брежневу.

«Я обращаюсь к Вам по вопросу чрезвычайной важности — об Афганистане. Как гражданин СССР и в силу своего положения в мире я чувствую ответственность за происходящие трагические события. Я отдаю себе отчет в том, что Ваша точка зрения уже сложилась на основании имеющейся у Вас информации (которая должна быть несравненно более широкой, чем у меня) и в соответствии с Вашим положением. И тем не менее вопрос настолько серьезен, что я прошу Вас внимательно отнестись к этому письму и выраженному в нем мнению.

Военные действия продолжаются в Афганистане уже семь месяцев. Погибли и искалечены тысячи советских людей и десятки тысяч афганцев — не только партизан, но главным образом мирных жителей — стариков, женщин, детей, крестьян и горожан. Более миллиона афганцев стали беженцами. Особенно зловещи сообщения о бомбежках деревень, оказывающих помощь партизанам, о минировании горных дорог, что создает угрозу голода для целых районов…

Также не подлежит сомнению, что афганские события кардинально изменили политическое положение в мире. Они поставили под удар разрядку, создали прямую угрозу миру не только в этом районе, но и везде. Они затруднили (а может, сделали вообще невозможной) ратификацию Договора ОСВ-2, жизненно важного для всего мира, в особенности как предпосылки дальнейших этапов процесса разоружения. Советские действия способствовали (и не могли не способствовать!) увеличению военных бюджетов и принятию новых военно-технических программ во всех крупнейших странах, что будет сказываться еще долгие годы, усиливая опасность гонки вооружений. На Генеральной Ассамблее ООН советские действия в Афганистане осудили 104 государства, в том числе многие, ранее безоговорочно поддерживающие любые действия СССР.

Внутри СССР усиливается разорительная сверхмилитаризация страны (особенно губительная в условиях экономических трудностей), не осуществляются жизненно важные реформы в хозяйственно-экономических и социальных областях, усиливается опасная роль репрессивных органов, которые могут выйти из-под контроля.

Я не буду в этом письме анализировать причины ввода войск в Афганистан — вызван ли он законными оборонительными интересами или это часть каких-то других планов, было ли это проявлением бескорыстной помощи земельной реформе и другим социальным преобразованиям или это вмешательство во внутренние дела суверенной страны. Быть может, доля истины есть в каждом из этих предположений… По моему глубокому убеждению необходимо политическое урегулирование, включающее следующие действия:

1. СССР и партизаны прекращают военные действия — заключается перемирие.

2. СССР заявляет, что готов полностью вывести свои войска по мере замены их войсками ООН. Это будет важнейшим действием ООН, соответствующим ее целям, провозглашенным при ее создании, и резолюции 104 ее членов.

3. Нейтралитет, мир и независимость Афганистана гарантируются Советом Безопасности ООН в лице его постоянных членов, а также, возможно, соседних с Афганистаном стран.

4. Страны — члены ООН, в том числе СССР, предоставляют политическое убежище всем гражданам Афганистана, желающим покинуть страну. Свобода выезда всем желающим — одно из условий урегулирования.

5. Афганистану предоставляется экономическая помощь на международной основе, исключающей его зависимость от какой-либо страны; СССР принимает на себя определенную долю этой помощи.

6. Правительство Бабрака Кармаля до проведения выборов передает свои полномочия Временному совету, сформированному на нейтральной основе с участием представителей партизан и представителей правительства Кармаля.

7. Проводятся выборы под международным контролем; члены правительства Кармаля и партизаны принимают участие в них на общих основаниях…»

Спустя девять лет мы наконец совершили то, во имя чего академик Caxapов безрезультатно обращался к Брежневу.

Кто сумасшедший?

Наш дальнейший рассказ — о двух генералах, переступивших через запрет — «не сметь свое суждение иметь»…

Человек, которого не хотели услышать

Ким Македонович Цаголов находился в Афганистане в общей сложности почти четыре года: 1981 — 1984-й и 1987-й. Был там военным советником. Доктор философских наук, бывший начальник кафедры Военной академии имени Фрунзе, генерал-майор в отставке, Цаголов на многое смотрит теперь иначе, нежели в самом начале войны.

— Можно спорить относительно ввода войск в Афганистан, говорить об ошибочности принятия этого решения. Но одно я не приемлю: смещение временных рамок, мудрость и смелость задним числом, когда получается: «Я тогда все знал…» Рассматривать афганскую войну надо только в контексте времени, в контексте эволюции своих собственных взглядов. Мы почему-то боимся сказать: «Я ошибся». Считаю актом гражданского мужества, если человек открыто говорит: «Я тогда думал так, а сейчас по-иному».

Я как ученый, историк давно наблюдал за так называемой Апрельской революцией. Вызывала она у меня немало вопросов. Скажем, были неясны первые декреты новой власти. Не буду утверждать, что уже тогда мною владело убеждение, что это ошибочные документы, однако многое в них настораживало. Например, отмена калыма. Казалось бы, прогрессивная вещь, но я совместил это с исламской психологией и пришел к отрицательному выводу о полезности этого декрета. Или отмена всех долгов.

11 миллионов афганцев были освобождены от них. Но ведь по исламу долг отца переходит на сына, и это свято соблюдается. Как же быть с этим?

И вот я задумался: а можно ли все сводить к экономическим мотивам? Можно дать человеку все чудеса современной техники: телевизор, машину, компьютер, то есть довести его до вершины цивилизации, но психология его не изменится, ее нельзя разом переделать. Это рассуждение, на оригинальность которого я не претендую, имеет прямое отношение к афганским делам, хотя ни о каких машинах и компьютерах там речь не шла. И все же…

Ввод войск в Афганистан оказался для меня абсолютно неожиданным. Я тогда был заместителем начальника кафедры марксизма-ленинизма в бронетанковой академии. И ничего не знал, ни о чем не догадывался. Не побоюсь сказать: я это воспринял положительно. Причем был убежден, что в течение короткого времени мы в Афганистане решим все проблемы. Какие-то банды попетушатся, пара советских дивизий быстро разберется с ними. Так я считал в конце семьдесят девятого.

Сомнения зародились, когда я оказался в Афганистане. Шел февраль восемьдесят первого. Я был направлен советником в военное училище «Харби пухантун» — кузницу всех афганских офицерских кадров. Так вот, уже после нескольких месяцев пребывания в училище, многочисленных встреч не только с военными, но и мирными жителями, крестьянами, я понял: оружием здесь ничего не сделаешь.

Во мне началась внутренняя борьба. Я постепенно отрешался от иллюзий. Большинство же соотечественников продолжало пребывать в блаженной уверенности в том, что все идет нормально. Кроме того, я смотрел на Афганистан глазами не только военного, но и ученого, мои выводы нередко воспринимались окружающими как некие теоретизирования… Я то и дело натыкался на непонимание.

Помню, генерал-лейтенант Самойленко, руководивший группой военных политработников, на одном совещании грубо осадил меня, пытавшегося высказать свое мнение: «А, это все ученое мудрствование. Нам не наукой здесь надо заниматься, а воевать». Как будто я этого не понимал… Просто мои меняющиеся взгляды шли вразрез с устоявшимися воззрениями на войну.

Я себя ощущал наподобие пешехода, идущего по улице и неожиданно угодившего в колодец. Кричит он, хочет, чтобы его услышали, и… тщетно. Ощущение, что меня не понимают, рождало чувство горечи и даже безысходности.

Потихоньку я начал делать обходные маневры. Видя оторванность партактивистов НДПА от реальной жизни в кишлаках, предложил выпуск политработников «Харби пухантун» — боевых, отчаянных ребят — направить не в войска, а сформировать из них агитационные отряды и начать работать с населением. Ведь политическая работа с населением велась в ДРА на уровне лозунгов. Мое предложение не приняли…

Приехав в Москву в отпуск (уже был восемьдесят второй год), пришел в ЦК КПСС к Ульяновскому — заместителю заведующего международным отделом. Ростислава Александровича я знал и раньше — встречались на различных совещаниях. Я начал тогда пробивать идею написания популярных брошюр для простых афганцев: крестьян, солдат, чтобы доходчиво и просто объяснить им, что же происходит в их стране. По этому вопросу я и пришел к Ульяновскому.

Ростислав Александрович обращается ко мне: «Ким Македонович, можете ответить прямо, без обиняков: мы ошиблись, войдя в Афганистан?» Я говорю: «Да, ошиблись», — и аргументирую свой ответ. Тогда он снова спрашивает: «Мы ошиблись в Бабраке Кармале?» И на это я ему ответил: «Да, ошиблись. И не потому, что Кармаль недостоин был лидером — он один из создателей НДПА, а потому, что халькистов значительно больше, они там, где проливается кровь, а многие парчамисты сидят в государственных учреждениях, предпочитают становиться аппаратчиками»… Ничего мне на это Ульяновский не ответил, а начал спрашивать об афганском рабочем классе. Он оставался в плену своих схем и представлений о стране, где мы воевали.

— Не заходила ли у вас во время разговора речь о необходимости вывести наши войска?

— Нет, не заходила. Такой мысли у меня тогда еще не было.

Как не было и осуждения самого ввода войск. Я был критически настроен в отношении наших действий в ДРА, когда мы начинали подменять афганское руководство во всех существенных вопросах, влезать во все, в любые мелочи, насаждать советский опыт, совершенно неприемлемый для ДРА… Да и некоторые методы ведения войны начинали вызывать протест.

— Доводилось ли вам публично высказывать свое негативное отношение к войне? Писали ли письма «наверх»?

— В восемьдесят четвертом, вернувшись из ДРА, я подготовил отчет для Главпура, в котором проанализировал ситуацию в ДРА, выплеснув на бумагу все, что пережил, о чем передумал. Отчет лег в архив без всякой реакции со стороны высокого начальства. Единственно, со мной побеседовал генерал Смориго: «Да, все это нам известно…» Дескать, ничего нового вы не сообщили. А между тем мы в Афганистане продолжали лить кровь — свою и чужую, совершать ошибки, которых можно было бы избежать.

В Москве я стал начальником кафедры Академии имени Фрунзе. После этого еще раз, в 1987 году, был в Афганистане. Свои впечатления, мысли вкладывал в докладные записки, посылаемые в различные инстанции, в том числе на самый «верх». Большинство «уходило в песок». Правда, на одной записке Э. А. Шеварднадзе наложил резолюцию: «Очень интересные мысли. Побеседовать с Цаголовым». Тогда у меня состоялась почти шестичасовая беседа с Юлием Михайловичем Воронцовым. Мой собеседник прекрасно знал обстановку в Афганистане, мы говорили на одном языке и пришли к согласию по многим позициям. Это был, пожалуй, единственный случай, когда меня выслушали и я чувствовал заинтересованность в предмете разговора. Все иные беседы носили сугубо формальный характер.

Однажды позвонил генерал армии В. И. Варенников: «Я тебе подошлю один документ, что хочешь с ним делай, правь, как считаешь нужным, но к десяти утра документ должен быть у меня». Это, дай бог памяти, уже был 1987 год, самое его начало.

Прислал Валентин Иванович не что иное, как текст обращения о национальном примирении враждующих в Афганистане сил. Текст был в виде телеграммы нашего посла в Афганистане Можаева. Я прочитал и тут же позвонил Варенникову: «В таком виде нельзя давать. За версту видно, что писалось нашими людьми, причем не самыми компетентными. Их уши торчат в любом абзаце. Афганцы такому обращению не поверят». «Делай, что хочешь, но чтоб завтра к утру документ был у меня», — повторил генерал.

Я всю ночь просидел и заново переписал текст. Потом он практически полностью был воспроизведен Наджибуллой. Единственное курьезное изменение. Я указал дату: «Объявить национальное примирение с 13 января, ноль-ноль часов». «А чего это 13 взял? — спросил Варенников. — Нехорошее число». «Нет, — говорю, — для меня хорошее, я 13-го родился». Варенников улыбнулся и все же заменил 13 на 15.

Вместе с текстом я передал Валентину Ивановичу и свое предложение. Национальное примирение, по моему мнению, будет возможно только тогда, когда его объявит духовенство, а не НДПА. Почему я так считал? Да потому, что к этому времени НДПА дезавуировала себя как политическая сила. Поэтому было разумно дать возможность именно духовенству объявить о национальном перемирии, а НДПА могла бы поддержать эту идею.

Увы, мое предложение так и осталось нереализованным.

— Ким Македонович, теперь давайте вспомним ваше известное интервью в «Огоньке», стоившее генералу Цаголову много нервов, повлекшее оргвыводы. Это для вас тоже ключевой, этапный момент?

— Безусловно. Я знал, что реакция «верхов» на мое выступление будет неоднозначной и скорее не в мою пользу. Хотя уже и шел июль 1988 года, позади три года перестройки, гласности и так далее. Я был готов к тому, что военное руководство рассердится. Но что последствия окажутся для меня столь серьезными, не предполагал.

В интервью я говорил, что о создании коалиционного правительства пока идут одни разговоры, никто из представителей пешаварской «семерки» и крупных лидеров внутренней вооруженной оппозиции не откликнулся на призыв НДПА. Оценивая события в Афганистане ретроспективно, считал: 27 апреля 1978 года там произошел военный переворот, имевший потенциальную возможность перерасти в национально-демократическую революцию, но, к сожалению, не переросший. Указывал на особую роль духовенства, на ошибки, допущенные новой властью в отношении как верхушки духовенства, так и рядовых служителей культа. Скажем, в разговоре со мной главарь бандформирования Абдул Хади подчеркивал: вначале в его кишлаке горячо поддержали приход новой власти. Но потом два члена НДПА запретили совершать утренний намаз. Правоверные не послушались. Тогда партактивисты завели в мечеть ишаков. С этого и началась вражда…

Я также говорил о резком падении авторитета партии, об отсутствии у нее прочных связей с народом, крахе ее экономической политики, в общем, о кризисе; высказывал мысль о перспективности диалога именно с лидерами внутренней вооруженной оппозиции типа Ахмад Шаха, с блоком леводемократических партий; делал прогнозы относительно развития событий в Афганистане…

По всем затронутым вопросам я высказывал свою личную точку зрения, полагая, что как ученый, военный, знающий Афганистан не понаслышке, имею на это право.

Интервью в «Огоньке» имело и еще один смысл. Политика национального примирения, как я уже говорил, не давала в Афганистане плодов. Я понимал, почему так происходит. Ведь в 1987 году я встречался со всеми лидерами леводемократических сил, отдельными руководителями внутренней вооруженной оппозиции, знал их взгляды, во многом с ними соглашался. Хотелось использовать любую возможность приковать внимание к назревшей проблеме. Вот почему я и решил высказаться в широко читаемом не только у нас, но и за рубежом журнале.

Сейчас все хотят выглядеть умными, дальновидными, прозорливыми. Один высокопоставленный военный утверждает, что всегда был за национальное примирение в ДРА, придерживался этой тактики, вел отдельные переговоры и т. д. Да ничего подобного. Когда я в 1987 году докладывал ему о необходимости встретиться с одним из влиятельных лидеров оппозиции, полевым командиром Ахмад Шахом Масудом (а у меня с ним завязалась переписка), он знаете что ответил: «Ахмад Шаха хочу видеть только висящим на дереве». Я говорю: «Ахмад Шаха уже восемь лет вешают, это невозможно. С ним надо договариваться, а не воевать. Я бы предложил ему любую должность, вплоть до министра обороны Афганистана». А генерал меня и слушать не хочет.

Приведу обращение Ахмад Шаха ко мне:

«Пишу в ответ на ваше письмо. Дай Бог, чтобы вы могли сделать чего-нибудь, чтобы не получилось так, что останемся с той же чашей и с той же едой. Не хочу повторить Мирдода»… (Поясню, кто такой Мирдод. В 1983 году он участвовал в организации встречи Ахмад Шаха с нашими армейскими представителями, но потом был арестован вместе с беременной женой афганским ХАДом. Естественно, Ахмад Шах не хотел бы разделить его участь). Далее он пишет: «Уделите внимание следующему. Мое прибытие на место встречи может быть легко организовано. Есть ли гарантия, что не буду схвачен МГБ? Со своей стороны могу заложить основу переговоров, так как города, основные транспортные коммуникации, автотранспортные средства в ваших руках, а в наших руках горы и долины. Последнее слово за вами…»

Так надо было воспользоваться этой последней многозначительной фразой и действовать! Все было на мази, меня надо было только забросить вертолетом в Мазари-Шариф, оттуда я пешком бы пошел на встречу. А мне в ответ: «Никаких встреч, хочу видеть Ахмад Шаха висящим на дереве…» Это к вопросу, кто как добивался национального примирения. Отдельные «всплески» были, а четкая линия не прослеживалась. Так и надо говорить…

В моих дневниках немало свидетельств непонимания, вернее, нежелания понять и принять мою позицию. Вот запись, датированная 20 апреля 1987 года и сделанная на совещании у генерала армии Варенникова в Кабуле.

«Мысли, предложения. 1. Военно-политическая обстановка не может быть изменена в рамках прошлых концепций и подходов. Нужны решительные меры, новые подходы, вытекающие из честного и правдивого анализа объективной обстановки. 2. НДПА в неизменном виде не сможет привлечь народные массы и спасти положение в стране. Система НДПА — это разветвленная кровеносная система без крови (т. е. без народа)… Необходим решительный поворот в сторону признания других политических партий и организаций… 3. Необходимо пересмотреть всю систему комплектования вооруженных сил. Метод отлова не дает ожидаемого эффекта. Дезертирство при такой системе остановить невозможно. Считал бы более целесообразным создание частей и подразделений на принципе территориальной дислокации с обязательным выделением 10–15 % личного состава в состав общенациональных вооруженных сил. Осуществлять набор этих 10–15 % через старейших и племенных авторитетов»…

Новая докладная:

«…Гибель афганской революции однозначно предрешена, если не будет новых подходов с нашей стороны…

Курс на национальное примирение без должной подготовки, без его наполнения конкретными практическими делами остается политическим лозунгом…»

И таких докладных я направлял не одну, не две и не три. Действуя в 1987 году по трем основным направлениям: контакты с леводемократическими силами, полевыми командирами вооруженной оппозиции и работая с племенами, я получал массу полезной информации. На ее основе составлялся определенный план выхода из кризиса. Но со своими предложениями натыкался на глухую стену. Однажды не выдержал и написал в очередной докладной: «Прошу не останавливать мою работу по всем трем направлениям…»

Дело отнюдь не в каких-то отдельных личностях, не имевших желания и возможностей что-то кардинально изменить в ДРА. Дело в системе отношений, когда любые здравомыслящие голоса глохли, точно в колодце, не оказывали влияния на нашу политику. А вы думаете, все предложения того же Валентина Ивановича Варенникова находили поддержку в Москве? Как бы не так.

— Но вернемся, Ким Македонович, к интервью в «Огоньке».

— Резонанс получился небывалый. Одно из первых откровенных высказываний о войне, ее причинах и следствиях. А военные встали на дыбы.

Весьма некорректный разговор вел со мной начальник Главпура генерал армии Лизичев: «Что тебе, денег не хватает, за гонораром погнался?» «Товарищ генерал армии, — ответил я, — денег мне хватает, гонорара я не получил ни копейки — за интервью не платят. У меня есть совесть, честь и долг, они и побудили выступить. И разве мои высказывания для вас неожиданность? Еще в 1984-м я писал в Главпур о том же самом»…

Потом было дано указание начальнику политотдела академии Гудкову обсудить мой «проступок». Рьяно выполняя указание Главпура, Гудков решил собрать по факультетам мнения офицеров-«афганцев» против Цаголова. И тут вышла осечка. Большинство было за меня. «Если нужно, мы защитим вас», — говорили они.

Тогда вынесли мой вопрос на заседание партийной организации кафедры, которую я возглавлял. «Цаголов занял антипартийную позицию», — заявил Гудков. К чести моих коллег, они решительно встали на мою защиту. Одно собрание было провалено, потом другое…

Взялись за меня три представителя политуправления сухопутных войск. В чем только не обвиняли… Один мне бросил: «Вы — генерал, поймите, каждое ваше слово — это мнение правительства». «При чем тут правительство? — возмутился я. — Это мое и только мое мнение…» Не выдержал, прямо при них позвонил в МИД Воронцову: «Юлий Михайлович, похоже, тридцать седьмой год возвращается. Опять меня судит тройка». Он как мог успокоил: «Скоро для вас, Ким Македонович, наступит восемьдесят восьмой»…

Словом, шито все было белыми нитками. Тем не менее парт-комиссия поставила мне «на вид». Так я получил свое первое в жизни партийное взыскание.

…Я ушел из Академии имени Фрунзе. Сейчас работаю в аппарате Верховного Совета СССР. Буду писать книгу об Афганистане. Материалов уйма, дай бог справиться. Да и время подходящее.

Почему генерал попал в опалу

Весной 1990 года ответственного работника Главпура генерал-майора Л. И. Шершнева вызвал один крупный начальник.

— Вам предлагается убыть к новому месту службы, — отводя глаза в сторону, сказал он.

Шершнев молча ждал.

— Поедете старшим советником в… — ему назвали страну, в которой мечтали бы служить многие генералы. Платили там уж больно хорошо.

Оба они — и высокий начальник, и не очень высокий (в буквальном смысле) Шершнев — прекрасно понимали, что речь идет о ссылке. Почетной, материально весьма выгодной, но все же — ссылке. Откровенно говоря, начальник с удовольствием отправил бы генерала не «в заграницу», а загнал бы в тьмутаракань или вообще снял бы с него погоны. Но формальных поводов для этого не имелось — генерал не пил, службу нес исправно, да и время приспело такое, что на открытую расправу не отважишься.

А давно сидел у него в печенках этот Шершнев. Вольнодумец! То записку какую-нибудь сочинит «наверх» — с предложениями о работе политорганов в новых условиях, то реформу армии предложит, то телевидению интервью даст. И все это сам, без спроса, без команды. Опасный тип… И как он до генерала только дослужился? С идеями-то? В армии не идеи нужны, а умение точно исполнять приказы. А недавно вообще отчебучил… Позволил выдвинуть себя кандидатом в народные депутаты России. Его, как положено, пригласили, побеседовали, объяснили: так, мол и так, от Главпура будет избираться другой человек, не чета вам. Это решено «наверху», и вам, генерал, не следует проявлять самодеятельность. И вообще, если вас изберут, то депутатские обязанности помешают выполнению основной работы. А он на это возьми да и заяви: «Не мешают же начальнику Главпура обязанности народного депутата СССР выполнять основную работу…» Эк, куда хватил…

Долго думали, гадали, как приструнить Шершнева. По партийной линии? Увы, не к чему придраться. Аморалки за ним никакой не водится, против политики партии не выступает. Тогда кому-то пришла блестящая идея: отправим-ка мы его за тридевять земель, где долларами платят. Как миленький поедет, мигом забудет про все свои идеи. Никто от такого подарка судьбы не отказывался, наоборот, в кадрах очередь из генералов на годы вперед выстроилась. Пусть и этот строптивец поправит свое материальное положение, черт с ним. Верные люди донесли: живет он скромно, впятером в трехкомнатной квартире, ни дачи, ни машины никогда не имел и даже телевизор цветной купил только что. Пусть порадуется…

В. Снегирев: В начале лета 1981 года я узнал о формировании первого боевого агитационного пропагандистского отряда (БАПО), который должен был отправиться в рейд по кишлакам к северу от Кабула. До сих пор с местным населением воевали и вот теперь решили наконец заговорить с ним другим языком.

Отряд формировался из наших и афганцев. Наши составляли небольшое подразделение охраны, были водителями боевых машин и танков (танки с тралами взяли на случай разминирования проселочных дорог), входили в группу разведки, имелись также врач, киномеханик, молодежный советник и два-три политработника. Афганцы отрядили в рейд группу молодых артистов, партийных агитаторов, муллу и своих политработников.

Уже один только факт создания такого отряда говорил о намечающемся переломе в настроениях нашего командования. Стали, кажется, понимать, что пушками тут ничего не пробьешь, нужны другие подходы. Впрочем, до окончательного осознания этой истины было еще далеко. Даже в самом отряде, призванном нести в кишлаки мир (должны были раздавать продовольствие, лечить, вести диалог с крестьянами, показывать им концерты, фильмы), даже здесь не было вначале единого понимания задач. Два человека олицетворяли две совершенно противоположные позиции.

Первым был, я бы сказал, типичный полевой офицер, танкист, по фамилии… — впрочем, так ли это важно, допустим, майор С. Он руководил отрядом но части возможных боевых действий, отвечал за охрану и безопасность. В вылинявшей до белизны полевой форме без погон, перепоясанный портупеями, до зубов вооруженный, румяный и уверенный в себе, он, завидев очередной кишлак, каждый раз кровожадно усмехался: «Ну, что, поставим-ка мы этот кишлак на уши!» И картинно передергивал автоматный затвор. Он был непогрешимо уверен в том, что с местным населением можно разговаривать только так. Если день проходил без пальбы, то он считал его пропащим. «Хороший афганец — мертвый афганец», — шутил он и первым начинал смеяться.

Страшно подумать, каких дел понатворил бы майор С., если бы рядом с ним день и ночь не находился подполковник, представитель политуправления ТуркВО. Этот подполковник был полным антиподом бравому майору. За все то время, что я провел рядом, я ни разу не видел у него никакого оружия, даже пистолета. А ведь дело, напомню, происходило в рейде, в гуще самых опасных районов, в баграмской «зеленке». Даже наш мулла не расставался с «Макаровым».

Безоружный, в тщательно отглаженной форме, со всеми знаками отличия старшего офицера Советской Армии, мой новый знакомец входил в чужие, настороженные, побитые бомбежками кишлаки, ввергая в недоумение их жителей, потому что к такому они не привыкли, такого никогда не видели. Он садился на корточки рядом со стариками и часами вел с ними неторопливые уважительные беседы. Он пытался понять этих людей, услышать их и хотел, чтобы они услышали его. Никакая дивизия не могла тогда сделать большего (я уверен), чем этот безоружный подполковник с его тихими беседами, чем его отряд с солью, мукой, спичками, муллой и лекарем.

Подполковником этим был Леонид Иванович Шершнев.

Офицер спецпропаганды политуправления ТуркВО, он вошел в Афганистан с первыми советскими подразделениями и затем, на протяжении всей войны, ежегодно по многу дней, недель, а то и месяцев находился «за речкой».

Из служебной характеристики на подполковника Шершнева Л. И.:

«Проявил себя грамотным, трудолюбивым, инициативным офицером-политработником. Много и настойчиво работает над повышением готовности политорганов к ведению спецпропаганды. Проявил высокие организаторские способности при развертывании политической работы среди афганского населения и личного состава НВС ДРА.

Подполковник Шершнев Л. И. систематически и глубоко изучает военно-политическую обстановку в странах Среднего Востока и Южной Азии, умело обобщает и анализирует сложные политические процессы, происходящие в регионе, квалифицированно готовит информационно-справочные и пропагандистские материалы.

В военном отношении подготовлен хорошо.

В работе проявляет инициативу, настойчив в достижении поставленной цели. По характеру общителен, спокоен, выдержан.

Физически развит, состояние здоровья хорошее. Идеологически выдержан, морально устойчив. Пользуется уважением и авторитетом в коллективе политического управления. Подпись: начальник отдела спецпропаганды политуправления ТуркВО полковник Гусев».

Запомним этот документ, датированный январем 1981 года.

Шершнев действительно «систематически и глубоко» изучал обстановку в тех странах, которые для ТуркВО могли стать театром военных действий. Именно он был автором или одним из авторов известных брошюр, которые, хотя и с опозданием, но все же появились в наших частях. В них говорилось об обычаях народов, населяющих Афганистан, рассказывалось об исламе, о пуштунских племенах, давалась характеристика различных течений вооруженной оппозиции. Основная мысль, которая настойчиво проводилась им во всех этих брошюрах, была такой: помни, солдат, помни, офицер, что мы пришли на территорию суверенного государства, где живет гордый и свободолюбивый народ; уважай его традиции и обычаи, веди себя не как оккупант, а как гость в чужом доме.

Леонид Иванович быстро понял, в какую западню попала 40-я армия и вместе с ней вся наша страна. А поняв это, он стал действовать.

Но что, скажете вы, мог сделать скромный подполковник? Мог! Именно его детище — агитационно-пропагандистские отряды; впоследствии они появились во всех дивизиях, бригадах и даже в некоторых полках. Шершнев исходил из того, что раз уж войска находятся здесь и вывести их пока не представляется возможным, то следует максимально уменьшить степень их участия в боевых операциях. Пусть лучше дают концерты, делятся хлебом. Раздают книги и листовки. Помогают строить арыки… Да что угодно пусть делают, только бы поменьше стрельбы, крови, жертв, иначе эскалация войны неизбежна.

Эти его идеи, особенно поначалу, воспринимались большинством генералов с откровенной неприязнью. «Армия должна воевать», — назидательно и в то же время жестко выговаривали ему.

Впервые его одернули буквально через несколько дней после прибытия в Кабул, на первом партсобрании в штабе армии. Командарму Тухаринова не было, он заболел, а его заместитель, выслушав слова Шершнева о необходимости контактов с местным населением, изучения его нужд и настроений, отбрил: «Мы должны думать о своих войсках, а не об афганцах».

Следующим шагом был визит к генаралу армии Ахромееву — тогдашнему первому заместителю начальника Генштаба, подолгу находившемуся в Афганистане. Сергей Федорович, как показалось Шершневу, благожелательно выслушал его соображения, однако на прощание сказал: «Армия для того и существует, чтобы воевать. Заниматься политикой — не ее дело». «А я, — упрямо возразил Шершнев, — уверен в том, что здесь военный путь бесполезен».

Его одергивали. Ставили на место. Он не унимался. Глух был Туркестанский округ — писал в Москву.

В отличие от большинства других, костеривших эту войну за рюмкой водки, но исправно получавших блага от нее (награды, звания, двойные оклады и пр.), Шершнев как настоящий подвижник думал только об интересах дела, которые в данном случае были государственными интересами.

Из докладной записки на имя командующего ТуркВО: «С конца марта 1981 года военно-политическая обстановка в Афганистане почти повсеместно заметно обострилась. Процесс стабилизации застопорился. Положение в стране сейчас хуже, чем в этот же период прошлого года. Примечательно, что обстановка стала чрезвычайно острой даже в ряде тех районов, где не было крупных бандформирований и где в силу географических условий нет благоприятных возможностей для их деятельности (север, равнинные, пограничные с СССР районы). Это значит, что в борьбу против народной власти и советских войск включилась часть населения, относящаяся к национальным меньшинствам, родственным народам СССР (узбеки, туркмены, таджики), которая ранее занимала выжидательные позиции.

Противник наносит удары по самым чувствительным местам: убивает партийных активистов, патриотов (в том числе старейшин), оседлал все стратегические коммуникации и нарушил работу транспорта, разрушает важные экономические объекты (так, взорваны две буровые установки на Айнакском медном месторождении стоимостью 200 тысяч рублей каждая, школы (их уничтожено уже 1400), больницы, административные здания. Серьезный урон причиняется сельскому хозяйству: неизменно сокращается поголовье крупного и мелкого скота. По сравнению с прошлым годом сократилась площадь посевов хлопчатника на 26 тысяч гектаров, сахарной свеклы — на 1,3 тысячи гектаров.

Мятежникам удалось изгнать народную власть из ряда освобожденных в течение зимы уездов и волостей и насадить контрреволюционные органы власти (так называемые «исламские комитеты»)».

Вроде бы ничего особенного… Сколько таких депеш по всем линиям поступало в то время в Ташкент, Москву… Но вчитаемся в продолжение докладной. Подполковник Шершнев беспощадно критикует НДПА за фракционные разногласия и неспособность овладеть ситуацией (а это уже, извините, большая по тем временам дерзость), подвергает уничижительным характеристикам афганские вооруженные силы (и это тоже не могло понравиться, ведь советниками там были наши офицеры и генералы), высоко оценивает боевой потенциал оппозиции, делая вывод, что «контрреволюция способна длительное время противостоять не только слабому народно-демократическому режиму, но и оказывать упорное сопротивление советским войскам (а это уже вообще ни в какие ворота не лезет, ведь приказано же на последнем совещании маршалом Соколовым: «Окончательно разгромить контрреволюцию к 7 ноября»). А еще этот несносный Шершнев утверждает: «Значительная часть населения активно поддерживает мятежников». «Отмечается рост антисоветских настроений».

Ну, скажите, какую реакцию могла вызвать такая записка, попади она на самый «верх»?

А Шершнев между тем с наивной отвагой утверждает и вовсе крамольное: «Армия выступает главным образом как военная, разрушающая, но не созидающая сила. В войсках, как правило, с пафосом говорят: «Мы воюем!» и не услышишь: «Мы помогаем!» Складывается мнение, что чаще мы наносим ущерб местному населению и настраиваем его против себя, чем оказываем ему помощь и привлекаем тем самым на свою сторону».

Хорошо, что среди начальников Леонида Ивановича попадались люди умные, порядочные, иначе несдобровать ему. Одним из таких людей был возглавлявший тогда в Главпуре одно из управлений доктор философских наук генерал-лейтенант Д. А. Волкогонов,[10] пригласивший нестандартно мыслящего офицера в свой аппарат — и сразу на генеральскую должность.

Повышением своим Шершнев тут же воспользовался: добился, чтобы БАПО стали штатными единицами в 40-й армии.

Весной 1983 года в редакции «Комсомольской правды» Шершнева, который стал к этому времени полковником, познакомили с письмами, поступающими в ответ на «афганские» публикации газеты. Леонид Иванович внимательно проанализировал почту и подготовил записку начальнику Главпура А. А. Епишеву. Вот выдержка из нее (на первой странице записки имеется резолюция: «Маршалу Советского Союза тов. Соколову С. Л. доложено»):

«Анализ писем показал, что их авторами являются в основном матери, чьи сыновья погибли, служат или могут служить в Афганистане; сестры и невесты, юноши призывного возраста. В содержании писем можно выделить следующие моменты:

— боль за погибших сыновей, сверстников. Страх за возможные потери. Боязнь посылать своих близких в Афганистан. Особенно тяжелыми являются переживания родителей, имеющих единственного сына;

— невосприятие интернационализма в форме прямой военной помощи. Утверждения на этой основе того, что наше участие и наши потери в боевых действиях в Афганистане являются неоправданными (есть такие высказывания: «на чужой земле льется кровь наших сынов за чужие интересы»; «погиб без чести и славы на чужбине»; «какое право имеет наше правительство держать наши войска в Афганистане?»; «для защиты Афганистана я своего сына не растила»; «кусок хлеба отдам, а брата своего не отдам»);

— выражение непрестижности службы в Афганистане («служба в Афганистане — это высшая мера наказания… место каторги»; «матери в истерике провожают сыновей в армию, а сыновья не горят желанием отомстить добровольно за павших в Афганистане»; «многие мои ровесники боятся попасть служить в Афганистан»);

— развитие антиафганских настроений на почве потерь, которые мы несем в этой стране («будь он проклят, Афганистан»; «их народная власть держится на штыках наших солдат, сами афганцы неохотно идут воевать»; «болит сердце, когда думаешь о брате или слышишь это ненавистное слово «Афганистан»; «их революция, пусть и защищают»);

— жалобы на равнодушие, черствость, формализм в отношении к погибшим и их родителям («человек, сопровождавший труп, был очень мало, всего 23 минуты, ничего нам рассказать не успел»; «должно быть, наверное, внимание родителям»);

— просьбы и предложения об увековечении памяти воинов, погибших в Афганистане при исполнении служебного и интернационального долга («Родина должна отдать должное погибшим»;

«не дать бесследно исчезнуть павшим»; «присваивать имена героев школам, дружинам, отрядам, называть их именами улицы, парки, навечно оставлять в списках предприятий, передавать их вещи на хранение в школьные и семейные музеи»; «на примере погибших утверждать, укреплять и развивать у молодежи чувства добра, справедливости, интернациональной дружбы»);

— нарекания на неполную и необъективную информацию о событиях в Афганистане, плохую работу почты («хотелось бы чаще читать заметки с места службы детей»; «как противно читать в газетах статьи про Афганистан, в которых одна лишь тишь да гладь!»; «не надо больше писать таких спокойненьких рассказов о жизни наших солдат в Афганистане… Они только бередят рану»; «пишете, что воюют афганцы, а в цинковых гробах привозят советских парней»; «не надо замалчивать: прислал солдат письмо — знает все село. Привезли гроб — знает вся область»)».

Важный момент: в своих докладных Шершнев не просто перечислял определенные проблемы, но каждый раз предлагал варианты их решения.

В 1984 году, отчаявшись добиться какой-либо существенной реакции на свои предложения, Шершнев решается на крайнюю меру. Вот что он сам говорит об этом:

— Я подготовил обстоятельное, критического содержания письмо на имя Генерального секретаря ЦК КПСС К. У. Черненко. Понимал, что это рискованный шаг: и сам могу поплатиться, и начальников своих за собой утянуть. Дождавшись, когда Волкогонов уедет в длительную командировку (стремясь не подвести Дмитрия Антоновича), окольными путями вышел на помощника генсека. Передал через него письмо. Черненко в это время уже окончательно слег. Но письмо прочесть успел и даже наложил на нем положительную резолюцию, а министра обороны предупредил: «Шершнева не трогать». Меня и не тронули. Только звание генеральское задержали на два года. И подшучивали долго: «Ты бы еще в ООН написал»…

Шершнев излагал тогдашнему генсеку горькую правду об Афганистане. Констатировал, что ситуация для нас неизменно ухудшается, а противник, наоборот, укрепляет позиции. Называл вещи своими именами: «Операции приобрели характер полицейских, карательных мер, в результате мы втянулись в войну с народом, а она бесперспективна. Антигуманные действия советских войск в отношении мирного населения носят массовый и систематический характер и проявляются в грабежах, неоправданном и необоснованном применении оружия, разрушении жилищ, осквернении мечетей…» Раскрывал глаза генсеку на «необъективность информации, особенно исходящей от посольства и группы партсоветников», на «политическую незрелость афганского руководства». «Выполняя полицейские функции, не имея достаточных положительных стимулов и революционного порыва, — делал беспощадный вывод Шершнев, — армия не может не разлагаться, и именно этот факт накладывает негативный отпечаток на всю обстановку в Афганистане…»

Далее, как обычно, на нескольких страницах были сформулированы предложения. «Время не терпит, — предупреждал неведомый генсеку полковник. — Речь идет о спасении наших интересов, чести нашей Родины, о том, чтобы афганская проблема не обернулась для нас большой бедой».

Но неужели единственным отзвуком на это письмо было только то, что он два лишних года проходил в полковниках? Нет, так говорить, наверное, нельзя. Шершнев, думается, посеял даже в самых черствых генеральских и маршальских душах семена сомнения. Он стал одним из тех, кто указывал путь к единственно верной политике — политике национального примирения, наконец, к последовавшему в 1989 году горькому и очищающему признанию неправедности той войны. Для него она была неправедной с самого начала.

Процитируем еще один любопытный документ за подписью Леонида Ивановича, адресованный руководству Главпура. Называется он так: «О содержании беседы с доверенным лицом Ахмад Шаха Масуда Азмуддином и некоторых выводах из обстановки в Панджшере».

«Докладываю:

26—27 февраля в соответствии с планом-заданием я работал в советских и афганских воинских частях и подразделениях, дислоцирующихся в населенных пунктах Руха и Анава (ущелье Панджшер). При этом мне удалось встретиться с доверенным лицом руководителя мятежного движения в Панджшере Ахмад Шаха Азмуддином, который выполняет его особо важные поручения «дипломатического характера».

Азмуддину 27 лет. Он таджик, имеет 4-х детей, образование 6 классов, по профессии шофер, служил 2 года в армии. Совместно с советскими специалистами строил Саланг, человек умный, наблюдательный, с чувством юмора, верующий мусульманин, но не фанатик. Хорошо знает минно-взрывное дело. В нем чувствуется тяга к знаниям. С интересом листал предложенные ему книги на дари, остаток ночи провел за чтением брошюры о Советской Армии. Попросил прислать ему книги, отражающие советскую действительность. Несомненно, что в его взглядах и высказываниях отражено влияние Ахмад Шаха, к которому он примкнул с юношеских лет.

Из беседы с Азмуддином складывается мнение, что Ахмад Шах пользуется непререкаемым авторитетом среди местных жителей и мятежников. Его зовут не иначе, как амир саиб (вождь, главнокомандующий). Это, в частности, подтверждается неукоснительным соблюдением мятежниками условий перемирия.

Азмуддин убеждал, что у Ахмад Шаха и его окружения самое доброжелательное отношение к Советскому Союзу. В беседе неоднократно подчеркивалось, что они помнят ту неоценимую помощь, которую оказал Советский Союз Афганистану. Сам Ахмад Шах учился в Политехническом институте, построенном Советским Союзом, у профессора Волкова (мои знакомые из института вспоминают, что был такой преподаватель на архитектурном факультете, будто бы сейчас живет в Москве). Азмуддин прямо сказал: «Мы не дураки, чтобы воевать с Советским Союзом, мы и сейчас не ваши враги».

Азмуддин неоднократно подчеркивал, что «вас обманули те, кого вы привели к власти», что «вам надо прекратить воевать с народом, если хотите в будущем получить его дружбу». «Подумайте, — сказал он, — какой вред они наносят вам, втягивая в войну с народом». Азмуддин в ряде случаев подчеркивал, ссылаясь на Ахмад Шаха, что вооруженным путем мы никогда не решим ни панджшерскую, ни афганскую проблему в целом, что есть только «политический путь».

Азмуддин высказывал крайне отрицательное отношение к нынешнему афганскому руководству. По его мнению, афганские руководители не заинтересованы в стабилизации положения в стране, так как состояние войны дает им возможность добиваться своих корыстных целей. Он привел в этой связи пословицу «Вода течет, лови в ней свою рыбу». «А вообще, — сказал Азмуддин, — вы привели к власти этих людей, вам и думать, как исправить свою ошибку».

Политические взгляды Ахмад Шаха и его окружения ближе всего к «исламскому социализму». Так, на вопрос, что же вам подходит у Ленина, Азмуддин, не задумываясь, ответил: «Все, только мы за ислам. Ленин был против эксплуатации и капитализма, мы тоже. Он был за народ, мы тоже».

Азмуддин считает, что нам не удастся поднять боеспособность афганской армии. Он образно сравнил ее с «дырявым мешком». Главную причину низкой боеспособности вооруженных сил ДРА он видит в низком моральном духе личного состава.

Он рассказал о своем участии в операции по спасению советских специалистов, похищенных в Мазари-Шарифе.[11] По его словам, Ахмад Шах считал «делом чести панджшерцев спасти простых русских рабочих». Это укрепило бы взаимное доверие между ними и советским командованием. «Я был рад, — сказал он, — что именно мне амир саиб поручил это дело». Он только очень сожалел, что плохо справился с ним, так как погибли 6 русских и пострадало невинное афганское население.

Азмуддин считает, что в этом деле большую поспешность проявил советский представитель в ХАД в Мазари-Шарифе, которому он рассказал о месте, где собраны советские заложники. Азмуддин сказал, что если бы подождали всего 2–3 дня с операцией по насильственному освобождению заложников, они все были бы живы.

Азмуддин резко осудил бомбо-штурмовой удар по кишлаку Вахшак, где содержались советские специалисты. В армии об этой акции говорят как об «операции возмездия». По данным особого отдела и ряда офицеров, 2 февраля 1983 года были сброшены на этот кишлак две объемные бомбы, 40 ФАГ-250, 4 °C8 (НУРС). В налете принимали участие 6 Ми-8, 4 Ми-24, 4 СУ-25. Азмуддин говорил о большом негативном резонансе среди населения, который получил этот случай. По его словам, это может стоить года войны на севере».

Ахмад Шах Масуд на протяжении всей войны оставался для нас главным противником. Против него работала вся гигантская военная машина ОКСВ: разведка без устали добывала данные, штабы разрабатывали широкомасштабные операции, авиация бомбила, спецназ устраивал засады, спецслужбы пытались подкупить его людей, суля большие деньги, пропаганда стремилась дискредитировать его в глазах сограждан. Шершнев же старался понять, в чем сила Ахмад Шаха, а поняв, стал делать все, чтобы не воевать с ним, а попробовать установить мир.

1987 год. Провозглашена политика национального примирения, вобравшая в себя многое из того, что ранее тщетно предлагал Шершнев. Теперь он с полным основанием может считать: восторжествовал именно его подход к решению афганской проблемы. Восторжествовал? Нет, рано говорить об этом. Важный шаг сделан политиками, дипломатами. А военные? Что думают об этом они?

В сентябре Шершнев докладывает генералу армии Лизичеву: «Следует отметить, что пока еще и 40-я армия, и вооруженные силы ДРА вносят лишь незначительный вклад в осуществление политики национального примирения. Сказываются инерция прошлых лет и старое мышление, когда по существу игнорировались политические подходы к примирению войск… Способы действий войск, ущербные по своей сути, остались прежними.

В то же время необходимо отметить, что и у советских военнослужащих, и у афганских друзей все более явственно ощущается желание переосмыслить и переоценить наши прежние действия, признание необходимости искать новые пути решения афганской проблемы. Все чаще задают вопросы: «Кто же виноват в случившемся? Почему мы воюем с народом?» После чернобыльского (судебного) процесса участились разговоры о необходимости расследования и наказания лиц, «виновных за Афганистан». В этой связи утверждается, что не только мятежники, но и органы МГБ собирают информацию о материальном ущербе и людских потерях, понесенных в Афганистане из-за БШУ и артударов… Высказываются мнения, что если продолжать действовать в нынешней ситуации прежними методами, то крах поддерживаемого нами режима и нашей политики в Афганистане станет неизбежным…

Характеризуя военно-политическую обстановку, приходится признать, что тенденции к ее улучшению не просматриваются. Скорее, наоборот: она становится сложнее, запутаннее, еще менее предсказуемой».

Далее Шершнев в свойственной ему манере сжато формулирует основные причины неудач в реализации политики национального примирения. И опять-таки высказывает свои предложения («полагал бы целесообразным…»).

Не будем однако идеализировать Леонида Ивановича. Время показало, что не все его выводы и предложения были верными, оценки справедливыми. К примеру, он утверждал, что «лишь благодаря присутствию 40-й армии нынешнее правительство удерживается у власти». Впрочем, последнее заблуждение вместе с Шершневым разделяло подавляющее большинство специалистов по афганским делам из разных ведомств. Разделяли его и авторы этой книги.

Вернемся к тому, с чего мы начали рассказ о генерале Шершневе.

Некоторое время назад он передал в ЦК КПСС свою записку с соображениями о роли и месте армии в условиях перестройки и демократизации общества. Шершневу было обещано, что в соответствии с его пожеланиями письмо будет рассматриваться как личное послание коммуниста, а не служебный документ Главпура, отправленный через голову начальства. Он поверил. Увы, что-то там в партийной канцелярии не сработало, вышла осечка, короче говоря, какой-то аппаратчик взял да и переслал письмо Шершнева «для сведения и принятия мер» в… Главпур.

И вызвали тогда Леонида Ивановича в самый главный главпуровский кабинет и сказали: «А мы тебя думали назначить начальником управления. А ты такое себе позволяешь. Ну и ну»… Ему бы покаяться — глядишь, и обошлось бы. Шершнев же твердил свое: «Разве коммунист по уставу не имеет права обращаться в ЦК»?

Вот тогда-то и замаячила на горизонте далекая заморская страна с жалованием в долларах.

Выслушал Шершнев заманчивое предложение, подумал немного, посомневался (может, и впрямь махнуть на все рукой, пожить наконец спокойно; и жена Галя была бы довольна, детям и внукам помогу, а?) и ответил твердо: «За предложение спасибо, но поехать я никуда не могу. Не имею права бросать свою страну в такой сложный период».

В высоком кабинете только руками развели.

… Сейчас опальный Шершнев захвачен новой идеей — создать Фонд национальной и международной безопасности человека. Он убежден: в наше смутное и жестокое время нет задачи важнее, чем обеспечить гарантии безопасности именно для каждого отдельного человека. Для каж-до-го! При его активном участии фонд уже учрежден, хотя основная работа, разумеется, еще впереди.

А в Главпуре от него все-таки избавились. Не нужны там такие — с идеями и самостоятельным мышлением.

…Как с того света

Война, являясь противоестественной, враждебной людям — неважно, по какую сторону линии фронта они находились, — то и дело загоняла их в сложнейшие ситуации, в поистине дьявольские ловушки. Иной раз и выхода не было, только смерть приносила избавление. Но случалось и невероятное. Кто воевал там, знает.

… В 1986 году в полку под Гератом один из нас познакомился с рядовым первого года службы, водителем тягача по фамилии Поляк. Был он совсем мальчиком: пушок над верхней губой, на щеках румянец, лоб в веснушках, уши торчат. Мы с ним пили чай. Вася робко сидел на краешке табуретки, застенчиво ел конфеты. Его руки были со сбитыми ногтями, вьевшейся копотью, все пальцы в трещинах и заусенцах. Поймав мой взгляд, Вася смущенно спрятал руки под столом.

Кроме рук, вполне взрослыми были у него глаза: они смотрели внутрь.

Несколько дней назад этот мальчишка оказался забытым на поле боя. Скорее всего, посчитали, что он убит.

Вот как это произошло.

Ранним утром ему сказали, что надо срочно ехать к Герату — там, в окрестностях города, подбиты боевая машина разминирования (БМР) и бронетранспортер. Стало быть, предстоит их вытаскивать. Дело привычное. Завел Вася свой тягач, пристроился следом за бэтээром с мотострелками — поехали. Тягач — он, как танк, только без башни. Вместе с Васей были лейтенант и три солдата.

Не доезжая до города, свернули с шоссе налево и дальше двинулись по проселку. Место было плохое: слева, почти вплотную к дороге, тянулись глиняные дувалы, справа — заросший кустами арык. В таких местах только засады и устраивать.

Подъехали к подбитой технике. Развернулись. БМР наполовину утонула в арыке. Зацепили ее тросом, стали тащить. Но едва стронулись, как семитонные катки увязли в глине — и ни с места. Что делать? Решили пока, до подхода подмоги, с бэтээром управиться. Вытащили его, вернулись, сели обедать. Тянулись лицами к нежаркому ясному солнышку. Тишина, только птицы щебечут. Хорошо! Тут еще танк подошел с саперами, а они ребята хозяйственные — наломали сухих веток, костер разожгли, скоро и каша поспела.

Рядовой первого года службы Василий Поляк тщательно выскреб свою миску, запил нехитрый обед чаем и с удовольствием осмотрел окрестность. В Афганистане он находился всего месяц, пороху покуда не нюхал, но и страха особо не испытывал, было ему все любопытно — и арыки эти, и дуваЛы, и птицы диковинные. После танковой «учебки» оставляли его механиком-инструкто-ром в Союзе, но он хотел сюда, а потому слукавил. «Та я, — говорит, — в танках ничего не соображаю, отпустите меня «за речку». Отпустили. Ему интересно тут. Хочет понять, на что способен.

Стрельба началась сразу и со всех сторон. Ахнули гранатометы, бешено забабахали пулеметы. Вася и его спутник сержант Давыдов прыгнули в тягач, остальные укрылись внизу — за гусеницами, стали отстреливаться. Вася, придя в себя, взобрался на броню, сел за ДШК,[12] открыл ответный огонь.

А обстрел все плотнее, кольцо стягивается, и в пулемете кончаются патроны. Левую руку осколком обожгло. Давыдов бросил ему снизу мешочек с патронами, тут же и его ранило, он застонал и через нижний люк выбрался из тягача на землю к ребятам. Вася увидел: все они отползают к танку. Но тут внимание его было отвлечено тем, что на броне загорелся запасной бак с маслом: видно, зажигательная пуля попала в него, горящее масло потекло вниз, а это было очень опасно, и ему пришлось нырять в люк и гасить огонь собственным бушлатом. Потом снова припал к пулемету, его броневой щиток аж звенел от прямых попаданий.

Стало темнеть. Когда патроны у ДШК кончились, он спустился вниз. Услышал: танк завели, он тронулся с места, но далеко отъехать ему не удалось, потому что дорогу перегородила подбитая БМР. Вася перелез на место механика-водителя и тоже попытался завести мотор, однако ничего у него не вышло.

Стал смотреть в триплекс: видит — ребята у танка дали дымовую завесу и под ее прикрытием уходят. Стрельба стала стихать.

И Вася вдруг понял, что он остался один.

Стало совсем темно. Он тщательно задраил люки и приготовился… Умирать? Драться? Вступить в переговоры с врагом? К чему приготовился 18-летний мальчишка, оставшийся один против множества злых людей в чужой ночи? Что испытывал он? На что надеялся?

Задраив себя в броневой коробке, рядовой Поляк первым делом произвел ревизию арсенала. В тягаче оказалось три автомата, два магазина к ним по 45 патронов каждый, десять гранат и цинк запалов. Вася повеселел: жить было можно. Он нащупал в подсумке консервный нож, вскрыл им цинк и ввернул во все десять гранат запалы.

Услышав возбужденные крики на чужом языке, понял: подошли вплотную, празднуют победу. Стал смотреть в триплекс. «Духи» почти в упор стреляли из гранатомета по танку. Танк загорелся, горький запах дыма проник даже к нему под броню. Сейчас наступит очередь тягача, подумал Вася отрешенно, будто и не сидел сам в этом тягаче. Смотрит в триплекс, решил смотреть до конца, черт с ним, страшно, конечно, но и интересно тоже.

Человек тридцать окружили его машину — все в чалмах и шароварах, только двое в европейской одежде, у одного на голове спортивная шапочка с помпончиком. Вооружены до зубов. Есть молодые и седобородые. Вот они рядом, тычут стволами в стекло триплекса, гогочут, размахивают руками. Но не стреляют что-то. Ага, вон почему. Достали откуда-то кувалду, взобрались на броню, лупят по крышке люка. Все ясно, понял он, решили добыть живым.

Рядовой Поляк взял гранату, отогнул усики чеки — так, чтобы при желании легко можно было вырвать кольцо, крепко сжал ребристую «лимонку» в кулаке. Затем взял еще одну гранату, зубами отогнул чеку и сжал гранату в другой руке. А до этого еще пяток гранат распихал по разным карманам. И у ног разложил. Вскроют они тягач — он им такой фейерверк устроит… Так и сидел.

А те беснуются. С кувалдой у них ничего не вышло, броня крепка, тогда от злости стали из пулемета в упор стрелять. Звон пошел, грохот. А уши не заткнешь, руки-то заняты. Лишь зажмурился крепко Василий и от окуляра отпрянул: хоть и устроен триплекс так, что пуля сквозь него не залетит, а все равно — страшно.

Но и пулемет не взял нашу броню. Тогда они снова за танк принялись: жахнули по нему из гранатомета и попали, видно, в боекомплект, потому что там, внутри, сильно рваться начало, потом совсем ужасный раздался взрыв — такой, что даже танковая башня с места съехала. А когда там утихло, на танк взобрался один в чалме. В руках он держал веревку, но тот, который в спортивной шапочке, что-то недовольно закричал, и малый с веревкой споро прибежал к тягачу, полез на него. Похоже, повесить меня хотят, подумал Вася.

С приходом ночи «духи», вроде, угомонились. Надолго ли?

Он был один. Броня, еще недавно казавшаяся такой надежной, делала его невидимым, но не могла гарантировать спасение. Машину можно было облить горючим и поджечь. Ее можно было взорвать фугасом. Прожечь выстрелом из гранатомета. В любом случае — верная гибель. В любом.

И никто не узнает, как, при каких обстоятельствах пропал рядовой первого года службы Василий Поляк.

Время тянулось мучительно вяло. Услышит Вася снаружи какие-то звуки — отогнет чеку, приготовится дать последний бой, а станет тихо — и у него передышка.

«О чем думал? Что вспоминал?» Вася отвечал односложно. «Ну, о хуторе нашем думал — он в Ровенской области. Родители писали, зима морозная выдалась, снегу много. Ответ им сочинял. Мол, жив-здоров, погода хорошая, служба идет как у всех. — Помолчал. — Еще думал, что с рассветом наши придут, меня выручат».

С рассветом увидел: копошатся прямо у тягача, под днище лезут. Ясно: взорвать решили. Потом отошли, и почти сразу грохнуло, машину подбросило вверх, Вася ударился обо что-то головой и потерял сознание. Очнувшись, подумал: ну, гады, так они все катки повыбьют, это же сколько ремонтировать потом. И сам улыбнулся этой сумасшедшей мысли.

А радоваться между тем причин не было. Уцелел сейчас? Так глянь-ка в окуляр, посмотри, что они теперь удумали: тянут провод, волокут какие-то ящики. Явно фугас ладят. А против фугаса даже танковая броня не устоит. Все, Вася. Не дождешься ты наших.

Наступило оцепенение. Потом, вспоминая эти утренние часы, он никак, не мог сказать, что чувствовал, о чем думал тогда. Очнулся около полудня, услышав прямо над головой гул вертолетов. Снова началась пальба. «Вертушки» дали залп ракетами, он увидел, как «духи» разбегаются в разные стороны. Но никакой радости он не чувствовал. Сил для этого не было.

Спустя полчаса подощли танки. Он открыл люк.

Его окружили и смотрели на него так, как смотрят на явившегося с того света. Рядом ударила мина. Все присели, а кое-кто и упал, хоронясь от осколков. Один он остался стоять. «Ты чего, Вася?» — дернул его за рукав лейтенант. Он не ответил. Он пошел к шоссе — прямиком через минное поле. Он знал, что теперь до самого последнего дня его службы в Афганистане с ним ничего не случится. Ни-че-го.

Так и было.

Герой под номером «один»

Если не считать тех, кто получил Золотую Звезду за штурм аминовского дворца (были и такие), то следующим Героем (из живых) стал офицер-десантник Сергей Козлов.

В Афганистан он попал в январе 80-го в должности командира роты. До этого, еще мальчишкой, определил выбор будущей профессии: армия, служба в воздушно-десантных войсках. Чтобы на избранном пути избежать подножек судьбы, стал упорно и всесторонне готовить себя к жизни офицера-десантника, выковывать характер таким, какой по его представлениям должен иметь настоящий воин.

А дальше — учеба в Московском суворовском училище (поступил, выдержав огромный конкурс — десятки человек на одно место), в Рязанском училище десантных войск, служба в одном из самых отдаленных гарнизонов (попросился туда сам, чтобы провериться на прочность).

Взвод, которым он командовал, был лучшим в роте. Его рота стала передовой в батальоне. А став комбатом, Козлов мог похвастаться (если бы умел), что в его батальоне больше всего награжденных орденами и медалями. Но это было уже потом, в Афганистане.

… 12 февраля 1980 года, тогда еще ротный, Сергей выслушал приказ дополучить боеприпасы и быть готовым к рейду. Придали ему еще взвод гранатометчиков и два десятка десантников. Показали на карте мост в районе населенного пункта Коджагар, это к северо-востоку от Кундуза, в 12 километрах от советской границы. Мост соединял берега горной реки Кокча, впадающей в Пяндж. Задача была такой: путем десантирования с вертолетов Ми-8 двумя группами высадиться на берегах реки, отбить у моджахедов мост, ни в коем случае не допустив его подрыва. Мост, объяснили Козлову, имеет стратегическое значение, он связывает две важных провинции. По нему на северо-восток проследует наша бронегруппа — надо обеспечить ее проход и ждать обратного возвращения.

Что еще? Если верить карте, длина моста 25 метров, ширина— 3 метра, грузоподъемность — 2,5 тонны. Если верить разведке, охраняли его «духи» числом до 150 человек.

Их— 150, наших— 135, нормальное соотношение, прикинул ротный и, козырнув, попросил разрешения «убыть».

В 9.10 Козлов с первой группой из 60 десантников высадился на левом берегу, в полукилометре от моста. Уже при высадке их обстрелял крупнокалиберный пулемет, а с гор по ним «работала» пушка.

Через полчаса на противоположном берегу вертолеты оставили вторую часть роты. По команде Козлова десантники развернулись в цепь и короткими перебежками стали продвигаться к мосту.

Тут обнаружились некоторые «неувязочки». Мост на самом деле оказался гораздо больше, чем следовало по карте. Бетонный, почти новый, он тянул в длину метров на сто, не меньше. И шириной отличался приличной. Словом, это был не какой-нибудь там деревенский мосточек, а самый что ни на есть стратегический объект, потеря которого сильно усложнила бы будущие наступательные операции.

Ну, ладно, карта ошиблась — какой с нее спрос. Однако вторая «неувязочка» была посущественнее. Обнаружив ее, Козлов крепко выругался, не стесняясь близкого соседства рядовых бойцов, а надо сказать, обычно он себе этого не позволял. Выйдя к самой воде, осмотревшись и выслушав по радио доклады командиров взводов, он понял: их бросили на группировку численностью никак не меньше полка (позже выяснилось, что мост и прилегающую к нему территорию обороняло формирование из полутора тысяч моджахедов).

Теперь наступило время принимать решение. Лежа за валуном, на присыпанной легким снегом земле, Сергей вдруг остро понял: от того, какое решение он сейчас примет, зависит и жизнь вот этих ребят, и его собственная.

Рота против полка? Да к тому же «духи» в обороне, у себя дома… Будут драться, как дьяволы. А у него — необстрелянный молодняк.

Валун надежно скрывал его от пуль. Он смотрел на мост и противоположный берег. Под пролетами моста копошились люди в чалмах, тянули провода, закладывали взрывчатку.

Одним своим концом, там, на противоположном берегу, мост почти упирался в довольно высокую глиняную башню, превращенную теперь в дот: из каждого окна — по вспышкам было видно — оттуда стреляли пулеметы и «Калашниковы».

Он смотрел. Пули ковыряли валун рядом с его головой. Он смотрел и жадно пропускал через себя все увиденное. Он впервые наблюдал противника так близко. А противник и не думал ретироваться при столкновении с советским подразделением, решив дать бой. Сейчас ничто не должно было от Сергея ускользнуть, любая мелочь могла решить исход будущего боя.

На том берегу, как стало теперь ясно, существовала подготовленная по всем правилам система обороны — с окопами, ходами сообщений, дотами. На этом берегу основной очаг сопротивления обнаружился в бывшем автопарке, слева от моста. Через 40 минут штурма, сделав гранатами проходы в саманном заборе, автопарк взяли, об этом Козлову сообщили по рации.

И тут же — плохая весть: в группе, десантировавшейся на правом берегу, убит се командир взводный Евгений Любин. Ах, Женя, Женя… Только училище окончил… Правдоискатель, упрямец… В первом же бою…

Новое сообщение, опять оттуда же: наша атака захлебнулась. Есть раненые. Пора было на что-то решаться. От него ждали приказа. Действия.

Идти на мост цепью — значит оставить убитыми и ранеными не один десяток человек. Да и поднять ли их в цепь? Страшно даже чуть-чуть высунуть голову из-за камня: так густо летит свинец. И будет ли оправданной победа, добытая путем таких жертв.

Ключ к мосту — это теперь абсолютно ясно — трехэтажная башня — дот, из которого ведется интенсивный огонь. Значит…

Другу своему, командиру третьего взвода Араму Авакяну, которого никто не звал Арамом, а все звали почему-то Володей, сказал (именно сказал, а не скомандовал — чтобы было доходчивее): «Я сейчас пойду к башне, а ты в это время организуй огонь из всех стволов по окнам. Из всех, особенно из пулеметов, понял? Чтобы ни один тип высунуться не смог, понял?»

Маленький бородатый Авакян кивнул и, пригнувшись, бросился было к своему взводу, но тут же вернулся, очумело уставился и переспросил: «Командир, я не понял: кто пойдет к башне? Какой взвод?» — «Я пойду. Действуй!» — «А-а», — опять ничего, кажется, не понял Авакян, но переспрашивать уже не стал.

«Готовы?» — через несколько секунд крикнул Сергей. Впрочем, он видел, что готовы.

Сергей махнул Авакяну рукой и, едва шквал огня обрушился на башню, поднялся во весь рост и побежал вперед. Один.

Если верно поется, что смелого пуля боится, то здесь был как раз тот самый случай. И еще невероятное, фантастическое везение.

Козлов бежал по мосту, открытый со всех сторон, бежал так, как никогда не бегал в своей жизни, и сотни глаз следили за этим бешеным спринтом — одни с надеждой, другие — сквозь прицелы автоматов и «буров» — с ненавистью. Когда потом Сергея спрашивали, что он чувствовал, обдуваемый свинцовым ветром, он отвечал: «Было очень жарко, спина вмиг стала мокрой». А дело, напомним, происходило зимой, шел снег, стоял мороз градусов десять.

В карманах ватника у него имелось шесть гранат, в подсумке — четыре запасных магазина к автомату да еще нож десантный. Добежав целым и невредимым до траншеи за мостом, он забросал ее гранатами, в три прыжка оказался прямо у подножия башни и остальные гранаты, не мешкая, швырнул в ее нижние окна: там, внутри, послышались взрывы, вопли, еще взрывы, видно, боеприпасы сдетонировали. Тут Калимулин оказался вдруг рядом, рядовой, он вслед за командиром побежал. Калимулин еще гранат принес, они тоже в башню полетели без промедления. Потом Климулин решил еще ближе к окнам подобраться, две перебежки сделал, а на третьей пуля его свалила.

Башня уже внутри горела, дым из всех щелей валил, а оттуда все равно стреляли. Потом всю ее сотряс страшной силы взрыв — запасы тола, хранившиеся там, довершили дело. Г руда дымящихся развалин осталась от башни…

Бойцы, «заведенные» дерзостью своего командира, довольно быстро подавили сопротивление других очагов обороны, вытеснив оставшихся моджахедов в горы. К 14.00 все было закончено. Потери у Козлова составили семь человек убитых и двое раненых.

А мост был подготовлен к взрыву и мог взлететь на воздух в любой момент. Дерзкий бросок Козлова опередил взрыв! Конечно, он действовал «не по правилам», не так, как учили, и после боя некоторые «умные головы» ему по этому поводу выговаривали: «Зря ты высунулся, не командирское это дело».

Сам Сергей после боя долго не мог уснуть. Проверив посты, ходил почти всю ночь по позициям роты, мучаясь вопросом: правильно ли поступил в той обстановке? А еще больше мучаясь от того, что потерял своих ребят. Это были первые жертвы в его роте…

В конце концов, все обдумав и взвесив, Козлов счел свои действия единственно правильными в той конкретной ситуации. «Бойцы ведь были совершенно необстрелянные, — объяснил он сам себе. — Если бы я не рискнул, потерь было бы много больше».

С тех пор прошло много лет. Козлов ушел из десанта, судьба его складывалась не гладко. О том, что случилось 12 февраля 1980 года, он вспоминать не любит.

Он вернулся

Руслан Аушев был тяжело ранен 16 октября 1986 года в районе перевала Саланг. Автоматная пуля прошила его тело навылет, по пути задев оболочку легкого и повредив печень.

За те почти четыре года, что он провел в Афганистане, Руслан много раз видел, как свинец сбивал с ног людей. С ним этого еще не случалось. Он не считал, что заговорен от пуль, и не тешил себя напрасными иллюзиями. Напротив, он отчетливо сознавал: рано или поздно это, по-видимому, случится. Иногда он пытался представить себе, как это может быть. Он знал, что плохо бывает тому, кто живет ожиданием пули, чей мозг ослаблен этим выматывающим ожиданием. Поэтому он редко позволял себе роскошь думать об этом. В бою же размышлять о таких вещах было вообще недосуг: настоящий командир под огнем заботится не о себе, а о своих подчиненных.

Сказать по правде, Руслан знал, что когда-нибудь пуля достанет его. У войны свои законы, и у него было достаточно времени, чтобы их усвоить.

… Пуля тупо уколола спину, когда он, пригнувшись, бежал от танка к укрытию. Останавливаться было нельзя, он как раз находился на самом опасном, простреливаемом со всех сторон участке дороги; следовало бежать, и он бежал, зная уже, что ранен и, похоже, тяжело.

Добежав до бэтээра, упал под левым бортом, рядом с радистом, который держал связь между подразделениями. Надо было руководить боем. Обернулся, глянул туда, где был всего минуту назад.

Обе машины продолжали гореть одним гигантским костром — пламя с гулом взметывалось метров на двадцать. Горели не только цистерны, чадно пылала резина, летели искры от головешек кузовов, даже металл, казалось, горел тоже.

Танк медленно сдавал назад от этого чудовищного костра, а ствол его пушки тянулся, целился прямо в ревущее пламя.

Стрельба усилилась. Автоматные и пулеметные очереди, умноженные горным эхом, метались между скал, сливаясь в один, почти непрерывный грохот.

— Передай разведчикам, чтобы пробивались к нам сверху, — сказал он радисту.

Хотел сказать по обыкновению быстро и громко, но не получилось. Пришлось останавливаться, чтобы собрать силы, едва ли не после каждого слова.

Радист послушно кивнул и склонился к микрофону. «Ничего не заметил», — понял Руслан. Он подумал об этом с некоторой досадой, потому что уже знал: долго ему не продержаться, надо было, чтобы кто-то помог, а для этого требовалось сказать о ранении. Как сказать? Кому? Идет бой, и все ждут от него четких и верных команд. Надеются на его опыт. Знают о его хладнокровии. Да что там говорить, для многих важен просто сам факт его присутствия здесь, рядом с ними.

Танк почти в упор выстрелил по горящим машинам. К небу взвился и почти тотчас опал столб клубящегося пламени. Лязгнув гусеницами, танк пошел на остатки наливников — прямо в тот адов огонь и скрылся в нем. Руслан сел, прислонившись к теплой резине колеса. Откинул голову. Дышать становилось все труднее. Ловил воздух широко открытым ртом. «Танк прорвался сквозь этот проклятый костер, — понял он. — Значит, и боевые машины должны пройти. Дело сделано».

Кто-то из офицеров вопросительно склонился над ним. Надо сказать. Теперь можно. Только бы хватило сил, чтобы сказать…

— Кажется, меня зацепило, — с расстановкой произнес он, сам удивляясь тому, насколько непослушными стали губы и чужим — голос.

Через нижний люк его втащили в бэтээр. Сняли куртку. Стали перевязывать. Ну, теперь все. Осталось только одно: передать кому-то командование…

— За меня остается майор Паперник, — прохрипел, с трудом выдавил из себя слова.

Бэтээр в несколько приемов развернулся на узкой горной дороге и помчался вниз.

В. Снегирев: Хорошо было бы написать: нас свел Афганистан. Но это неправда. Он мог нас свести, потому что мы оба — и Руслан, и я — в одно время находились там. Аушев был комбатом, я — собственным корреспондентом «Комсомольской правды». Много раз наши курсы могли пересечься, но по какой-то прихоти судьбы этого не случилось.

Весной 83-го нас свел шестой этаж «Комсомолки». Руслан оканчивал первый курс Военной академии имени Фрунзе. Мы пригласили Героя Советского Союза поехать в составе «десанта» газеты на ударную стройку в Экибастуз. Он пришел после занятий, чтобы уточнить детали предстоящей командировки. Высокий, красивый, с пышными усами, знающий себе цену и в то же время застенчивый до румянца, он сразу расположил к себе всех, кто был рядом.

Кажется, с того самого дня мы стали друзьями.

Руслан наведывался и в редакцию, и ко мне домой, а я был частым гостем его скромной комнатки в общежитии на Садовом кольце и дважды приезжал в Грозный, где живут его родители. Случалось, мы вместе отправлялись в командировки — на встречи с читателями газеты. Тренировались в одной спортивной секции. На хоккейных матчах болели за одну команду. Обменивались книгами. Иногда жестоко спорили. Когда после окончания академии он вновь настоял на том, чтобы его направили в Афганистан, нас продолжали связывать письма.

Уникальна единственная на весь Союз сама семья Аушевых. У Султана Юсуповича и Тамары Исултановны пятеро детей. Трое из них — Адам, Руслан, Багаудин — офицеры. Все трое служили в ДРА.

Все трое были ранены, причем Адам и Руслан — тяжело. На троих братьев — тринадцать орденов и медалей.

В ингушских семьях мужчинам не принято открыто проявлять эмоции — какими бы сильными они не были. Когда сыновья приезжают в отпуск, Султан Юсупович свою радость выражает только тем, что надевает но этому случаю праздничный пиджак с трудовыми медалями на лацкане. Всякие объятия и радостное многословие здесь исключены. Таковы традиции, которых крепко держатся в этом обвитом виноградной лозой доме.

Тамара Исултановна как-то призналась:

— В восемьдесят третьем году Адама ранили. Он не писал об этом. А я ночей не спяла, сердцу скучно было. Потом Адам приехал в отпуск — с палочкой ходил, худой, бледный. Молчал. Я его спрашиваю: «Сын, ты почему хромаешь?» А он глаза отводит: «Упал я, ушибся».

Отец меня успокаивал: «Что ты маешься? Не только наши там. Русские, грузины, азербайджанцы, узбеки — все долг выполняют». А вижу, отец переживает еще больше, чем я. По утрам к почтовому ящику спешит — все газеты перетрясет: может, есть письмо из Афганистана…

Три эпизода, связанные с Русланом Аушевым.

… Таксисты грозненского таксопарка записали его в свою бригаду. Заработанные деньги они перечисляют в Советский фонд мира. Руслан каждый раз, едва приехав, спешит в таксопарк. Он понимает цену этому безвозмездному поступку. В последний приезд таксисты ему говорят:

— Слушай, Руслан, помоги, а? Достань нам адрес того кишлака, который недавно по телевизору показывали.

— Зачем вам? — не понял Руслан.

— Как это зачем! — обиделись таксисты. — Там люди с голоду умирают. Мы на собрании решили помочь деньгами и продуктами.

…Горбоносые старики в каракулевых папахах, в сапогах с галошами горделиво и молча сидят на лавочке. У них красные, натруженные шеи, узловатые руки.

Пахнет дымом и шашлыком.

Они заслужили право вот так невозмутимо смотреть на всю оставшуюся жизнь.

При виде Руслана старики встают и тянут правые руки к тому месту, где сердце: «Салам…»

Руслан смущен до слез. Это неслыханно, чтобы почтенные старики вставали перед 30-летним парнем.

Но, может быть, они всю жизнь ждали такого парня?

… Во время выступления в одном столичном учреждении Руслана спросили: что крепче всего запало ему в душу, когда служил в ДРА? Помедлив, он достал из кармана конверт. Вынул оттуда исписанные прыгающими, почти печатными буквами листки со штемпелем полевой почты.

— Зачитаю вам письмо, которое получил от Саши Лиза, лейтенанта из моего батальона.

Глухим, прерывающимся от волнения голосом, часто откашливаясь, стал читать. Письмо писалось на госпитальной кровати человеком, который едва пришел в себя после тяжелой операции:

«Хочу рассказать вам, Руслан Султанович, о людях, которые первыми пришли мне на помощь, когда меня ранило. Я лежал на открытом месте, передвигаться самостоятельно не мог, и бандиты просто издевались надо мной. Они так стреляли, чтобы пули ложились в 10–15 см от меня. И тут приполз рядовой Мамедов из взвода обеспечения. Я ему приказал оставить меня, а самому уйти в укрытие, находившееся метрах в двенадцати. Он не послушался. Вслед за ним приполз рядовой Кочиев, и вдвоем они стали тащить меня к укрытию. Когда до него оставалось метра три и душманы поняли, что мы можем уйти, они перенесли огонь прямо на нас. И тогда Мамедов лег на меня, закрыв меня своим телом. Одна пуля пробила его руку и уже на излете застряла у меня в бедре. Они меня спасли от верной гибели.

Очень скучаю по нашему батальону, так мне хочется обратно… Если бы сейчас все заново начать, то я бы, не задумываясь, пошел той же дорогой — так и передайте всем нашим ребятам».

Уже одних только этих слов было достаточно, чтобы комок у него встал в горле. Ведь речь-то шла о ребятах из родного батальона, каждый из них был близкий человек — и лейтенант Лиз, и Мамедов с Кочиевым — рядовые. Но это было не все. Теперь, после этих щемящих слов, написанных нетвердой рукой тяжелораненого лейтенанта, Руслану предстояло сказать о нем следующее: 23-летнему Саше Лизу высоко ампутировали ногу.

— Письмо своему комбату, вот это письмо, — Аушев покажет залу конверт без марки, — было первым, которое Саша написал после операции. А вторым стал рапорт министру обороны с просьбой оставить его в кадрах армии.

Ехать вместе с ним в одной машине по дорогам Северного Кавказа — значит подвергать себя нешуточному риску. Стоит кому-нибудь из водителей, следующих в попутном направлении, его узнать, как они тут же стараются любыми путями привлечь к себе внимание, выразить свой восторг, организовать почетный эскорт и так далее.

Едем из Орджоникидзе в Грозный. Вдруг на бешеной скорости нас впритирку обгоняет «Жигуленок», водитель которого широко улыбается Руслану и машет ему рукой, как старому другу.

— Кто это? — преодолев испуг, спрашиваю я.

— Земляк, — неуверенно отвечает Руслан. — Но этого вполне достаточно, чтобы он пригласил нас в гости.

И действительно, наше сдержанное ответное приветствие приводит водителя «Жигуленка» прямо-таки в экстаз. Он бросает руль и машет руками, как болельщик на стадионе. Обогнав нашу машину, он резко тормозит на обочине. Поневоле приходится останавливаться и нам. Далее Руслан неизбежно попадает в объятия, сопровождаемые водопадом невнятных, но восторженных восклицаний.

Просто земляк.

… Рассказал Руслану о незаметной стенографистке из нашей редакции Екатерине Константиновне Благодаревой, которая многие годы собирала фотографии односельчан, погибших во время Великой Отечественной войны, скупые сведения об их ратном труде. Стараниями нашей Кати выражение «никто не забыт» обрело в той деревне, где прошла ее юность, особый смысл: накануне 9 мая на деревенской площади люди сообща воздвигали обелиск, на котором были высечены имена всех не вернувшихся из боя. Открытие памятника было назначено на День Победы.

Я знал, что Руслан в тот день уже получил множество приглашений (выступить, поприветствовать, встретиться, участвовать, посетить…), и поэтому не надеялся уговорить его поехать со мной. Деревня-то от Москвы не близко. Он сам предложил: «Давай сделаем этой женщине сюрприз. Приедем туда и принародно скажем ей «спасибо». Как ты думаешь, ей будет приятно?» «Спрашиваешь!..»

Мы немного опоздали. Митинг уже был закончен. Районное начальство, отговорив речи, немедля уехало по другим делам, на другие мероприятия. Но жители этой типичной подмосковной деревни из полусотни черных бревенчатых изб не расходились, для них все только начиналось. Теснились вокруг памятника своим отцам, братьям, племянникам. Женщины плакали, мужики хмурили лбы и в кулак курили папиросы. А рядом был устроен самодельный стенд, и с фотографий глядели на односельчан из сорок первого года родные лица.

Екатерина Константиновна стояла неподалеку в белой кофточке, пунцовая от волнения.

Молодой майор в парадном мундире с геройской Звездой подошел и низко склонил перед ней непокрытую голову.

… Руслан попросил помочь ему пробиться на прием к высокому спортивному руководителю.

— Ты понимаешь, — объяснил он, — есть у меня земляк, борец вольного стиля. Сильный парень, а в сборную не берут. Я кому хочешь гарантирую, что он — готовый чемпион Европы.

— Руслан, — попробовал я его урезонить, — тренерам, наверное, виднее…

— Им свое виднее. А я тебе самого главного еще не сказал. Если тот парень, Ваха Евлоев, станет чемпионом, в его родном городе борьбой захотят заниматься все подростки. Им пример нужен, понимаешь? Город тяжелый, слава у него в наших краях нехорошая. Очень нужен ребятам кумир!

Убедил Руслан спортивное начальство: Ваха Евлоев поехал в Швецию и вернулся оттуда чемпионом Европы. Прямо из аэропорта Ваха примчался на Садовое кольцо, в общежитие военной академии.

Большой, зеленоглазый, взъерошенный, совершенно ошалевший от счастья, стоял он посреди комнаты, загромождая собой пространство. На груди — золотой кругляш чемпионской медали. Он даже дар речи потерял, просто смотрел на нас сияющими глазами, и все. И не требовалось никаких слов.

Потом Ваха рассказывал:

— Когда я вышел на финальную схватку с турком, то сразу вспомнил всех вас, кто в меня верил. Я сказал себе: «Если сегодня здесь не советский, а другой гимн прозвучит, ты не человек, Ваха».

Много позже я спросил Руслана: а вдруг Ваха бы проиграл?

— Нет, — убежденно ответил он. — Ваха скорее бы умер на ковре, чем позволил себя побороть. Ведь мы за него поручились. Его тогда никто не мог победить.

Из письма Р. Аушева: «Извини, что долго не писал. Работы по горло. Часто бываю в рейдах. В свободное время обучаю рукопашному бою разведчиков. Навыки, приобретенные в Москве, пригодились — так и передай там ребятам.

У меня здесь иногда спрашивают: зачем я снова вернулся в Афганистан? Находятся такие, кто намекает, будто мало мне славы. Понимаешь, когда мне вручили Звезду, жить по-старому я уже не смог. А тут еще стали называть моим именем пионерские дружины, трудовые бригады. Седые старики на родине вставали при моем появлении. Какая большая ответственность перед людьми! Представь себе теперь, что я поехал бы после академии в какое-нибудь тепленькое местечко. Что бы люди подумали? Где-то война, а этот лощеный майор отсиживается. Ну, сделал он когда-то что-то, а теперь?

А теперь я на передовой, то есть именно там, где обязан быть в данный момент».

Отряды Ахмад Шаха Масуда рано утром 16 октября скрытно вышли к перевалу Саланг и заняли позиции на высотах вдоль шоссе. Рядом с ними окапывались операторы западных телевизионных компаний: это для их съемок готовилось предстоящее уничтожение колонны афганских машин, которая транспортировала в Кабул топливо.

Под покровом ночи несколько сотен моджахедов просочились к Салангу, а после полудня 16 октября нанесли удар по длинной, растянувшейся километра на два, колонне наливников. Подбитый гранатометным залпом, сразу вспыхнул сопровождавший колонну бронетранспортер. Загорелись машины с установленными в их кузовах цистернами. Водители выпрыгивали из объятых пламенем кабин и попадали под смертельный град пуль, летевших с разных сторон. По камням текли ручьи бензина, смешанного с кровью.

Да, было что снимать кинооператорам.

… Руслан только что спустился с перевала в Чарикарскую долину. Его небольшой отряд стоял у моста через быструю реку, откуда начинается серпантин горной дороги к Салангу. Он увидел столбы черного дыма, которые поднимались над горами, услышал уханье гранатометов. В следующую минуту его командирский бэтээр, шесть других боевых машин и два танка рванулись к залитым ярким солнечным светом горам.

Километра через три они встретили несколько вырвавшихся из засады машин, вид их был жалок. За поворотом дороги увидели пылавший бэтээр.

Руслан сразу отметил про себя, что огонь здесь такой плотности, под какой он ни разу за все годы не попадал. Главную опасность представляли бившие сверху гранатометы. Приказал подавить их командиру одного танка, а второму велел следовать вместе с ним вверх.

Ему казалось непонятным, отчего так мало машин вышло из зоны обстрела. Все остальные уничтожены? Это было невероятным, его афганский опыт противился такой мрачной догадке. Всегда большая часть машин прорывается, какой бы страшной ни была засада. Что же произошло?

Все объяснилось за следующим изгибом дороги, которая лепилась между скалами и пропастью. Трассу намертво перегородили две горевшие машины — оставалось только догадываться, как они встали поперек шоссе обе сразу, борт в борт, будто нарочно создав огненную баррикаду, которую ни пробить, ни объехать. Значит, остальные наливники там, выше, за этим костром, понял Руслан. Сгрудились, наверное, в кучу, а с гор бьют сейчас по ним, беззащитным, и водители ничего сделать не могут — ни себя спасти, ни машины. Надо было прорываться туда, любой ценой прорываться.

Руслан уперся обеими руками о броню, легко вытолкнул свое тело из люка. Спрыгнул на землю.

Пули, рикошетом отскакивая от камней, со стоном ввинчивались в воздух.

Космы черного дыма ветром несло на него.

Танк почти вплотную подошел к неожиданной преграде. Руслан подбежал к танку, поднял с земли камень, дважды стукнул им по броне. Из командирского люка по пояс высунулся старший лейтенант Кислица, его перепачканное гарью лицо было возбуждено, шлем сбился на затылок.

— Сбрось их в пропасть. Сможешь? — показал Руслан на чадящие машины.

Вместо ответа тот рывком захлопнул люк, и почти сразу танк дернулся, пополз прямо на огненную стену. Но, повозившись с минуту у наливников, отступил опять на прежнее место. Старший лейтенант вылез из-под брони — теперь лицо казалось виноватым.

— Жарко очень. Не выдерживает механик-водитель, — прокричал он.

— Надо, брат. Надо! Попробуй «рогом» и пушкой. Давай еще раз!

Кислица понял, о чем идет речь. «Рогом» в просторечии называют выступающую вперед часть танкового минного трала. Сам трал накануне был разрушен взрывом мощного фугаса. А «рог» остался. Если им да еще орудийным стволом попытаться столкнуть с дороги наливники?

Танк вновь почти наполовину влез в огненный вал. «Ну, давай же, давай!» — мысленно подталкивал его Руслан. Он опять, как и в первый раз, отбежал назад к своему бэтээру и из-под его левого борта следил за танком.

Нет, «рог» и ствол свободно протыкали полусгоревшие машины. Потом танк стал пятиться назад, и Руслан увидел, что на нем вспыхнули ящики с инструментом, брезент. Надо было спасать сам танк.

А время шло, и бой не прекращался ни на секунду.

Он помог танкистам загасить огонь. Оставалось последнее средство. Радикальное.

— Ну что, старлей, давай прямой наводкой.

Побежал от танка к укрытию. И почти сразу почувствовал тупой укол в спину…

Но еще надо было руководить боем. Добежать до своих. Отдать самые важные приказы. Надо было держаться. Он держался.

После госпиталя ему был предоставлен положенный в таких случаях внеочередной отпуск. На несколько дней Руслан приехал в Москву. Он сильно похудел, на висках появилась седина. Все остальное в нем осталось прежним.

Через несколько дней отпуск закончился, и он вернулся в строй.

Реквием

Тот, кто побывал летом 1988 года на концерте «Счет 705» в московском спорткомплексе «Олимпийский», наверняка не забудет «Реквием» Валерия Буркова, посвященный погибшим в Афганистане. В едином порыве поднялся и замер 16-тысячный зал, слушая музыку…

Бурков пишет стихи, песни, часто выступает с эстрады, но он не поэт и не композитор. Он провел в Афганистане полгода, пока не был тяжело ранен. У него особые счеты с этой войной: недалеко от Кабула погиб его отец, полковник. А сам Валерий лишился ног, перенес тяжелые болезни… И тем не менее не сдался обстоятельствам, вернулся в активную жизнь и не просто вернулся, а добился разрешения продолжить службу в ВВС. Окончил Военно-воздушную академию имени Гагарина.

Удивительное «судеб скрещенье»: отец и сын, оба штурманы, офицеры, без сомнений и колебаний, по нравственному долгу ввергли себя в военное пекло. Что же двигало ими, с чем столкнулись они в Афгане? Рассказать об этом теперь может, к великой печали, только сын…

Валерий Бурков, подполковник: Корни наши из Сибири. Прадед по отцовской линии крестьянствовал, воевал в первую мировую и гражданскую. В семье нашей было все, как у всех: одни — за красных, другие — за Колчака, некоторые погибли. Потом раскулачивание, словом, хлебнули лиха.

Дед в конце 30-х был призван на сборы, с тех прр и началась его военная эпопея. Халхин-Гол, финская, потом Великая Отечественная. Был артиллеристом-топографом, имел ранения, стал инвалидом второй группы. В сорок первом попал со своей частью в окружение, тринадцать человек их только и смогли выйти к своим. Рассказывал, как коней ели, седла… В мирные годы работал лесником под Новосибирском, Барнаулом…

Отец мой, Анатолий Иванович, родился в 1934 году, тоже в селе, совершенно не собирался стать военным. Но проходил медкомиссию перед призывом в армию, показал отменное здоровье, ему предложили поступить в летное училище, что он и сделал. Выучился на штурмана, служил в основном на Урале. Потом был списан с летной работы, окончил Военно-воздушную академию имени Гагарина, был оставлен в адъюнктуре, после чего уехал в Челябинск преподавать в то самое училище, которое когда-то сам окончил. Затем перешел на оперативную работу в штаб ВВС округа. В 1981-м написал рапорт с просьбой направить его в Афганистан. Было ему тогда 47 лет.

Я к тому времени тоже уже окончил летное училище, служил на Дальнем Востоке. Мы переписывались. Чем отец мотивировал свое решение? В письмах он на эту тему не распространялся. Узнал я о его планах во Львове, будучи в отпуске. Отец позвонил в гостиницу и сообщил, что уезжает служить на юг. Я сразу не врубился, потом понял. Отец спросил меня: «А ты готов туда поехать?» «Конечно, — ответил я». «Конечно — да или конечно — нет?» — переспросил батя. «Конечно — да». — «Тогда не затягивай с отпуском, езжай в Москву, вот тебе телефон, о тебе там знают, помогут оформиться…» Такой вот разговор.

Думаю, желание отца диктовалось чисто человеческим стремлением помочь тем, кто воюет в Афганистане. Тем более что сознание наше формировалось под влиянием официальной пропаганды: народ там совершил революцию, а проклятые «духи» и американцы мешают ему зажить лучшей жизнью.

Я разделял взгляды и позицию отца. Тогда летал вторым штурманом на ТУ-16. Ребята однажды подшутили надо мной: дескать, весь экипаж полетит в Афган, а меня как самого молодого и не имеющего достаточного опыта не возьмут. Как я переживал, не могу передать…

Воспользовавшись советом отца, поехал в Москву, в управление кадров ВВС, там мне сказали: «Ждите вызова»…

В январе 1982 года я снова говорил с отцом по телефону. Он уже служил в ДРА, в должности начальника оперативного отдела ВВС 40-й армии. После одной высадки в горах почувствовал себя плохо, его срочно доставили в Свердловск и сделали операцию на желудке. А у меня обнаружился туберкулез легких, я тоже лег в госпиталь. По телефону из Свердловска отец ничего особенного про Афганистан сказать мне не мог. Но разговор наш тем не менее касался именно этого. Тут я должен сделать маленькое отступление.

У меня возник конфликт со старшим штурманом. Однажды я сказал ему в присутствии других офицеров, что он лжец и сплетник. Основания для такой оценки имелись более чем веские. Естественно, он затаил зло. А тут подоспел на меня обещанный вызов из Москвы. Я в те дни находился в командировке. Как положено, потребовалась служебная характеристика. Составил ее старший штурман. Можете себе представить, что он написал. В тюрьму с такой характеристикой не приняли бы. Я и пьяница, и разгильдяй, и неумеха… В вызове-то не говорилось, что меня в Афган направляют. Указывалось — «за границу», а куда конкретно — не говорилось. Полагаю, что если бы штурман знал, что лечу я в ДРА, он не стал бы подличать. А так у него возникло желание насолить, не дать мне возможность полететь «за границу».

Компрометирующая бумага ушла в Москву (я и не знал о ее существовании). Там ахнули, позвонили в Кабул бате, прочитали ему текст. Тот взъярился, хотя по натуре был мягкий, интеллигентный, демократичный, совсем не вписывался в традиционный образ военного, я в этом смысле, похоже, в него.

И вот я получаю от бати письмо. Начинаю читать и глазам не верю. «Здравствуй, Валерий Анатольевич!» Ничего себе, думаю, начало, с каких это пор батя меня по имени отчеству начал величать? Дальше — больше. Разнес, расчехвостил меня батя, не уставая цитировать характеристику. Тут я начал соображать…

У командира отряда выяснил, по чьей милости батя на меня смертельно обиделся, посчитав, что я опозорил род Бурковых. В общем, все обошлось, недоразумение с отцом было улажено. На меня написали новые характеристики — служебную и комсомольскую. И я стал ждать нового вызова. Кстати, туберкулез полностью залечил. Как сказал мой лечащий врач, «все прошло, как с белых яблонь дым».

Отцу не советовали после операции возвращаться в Кабул. Он настоял на своем. За время службы облетал весь Афганистан, даже ходил авианаводчиком, многое на собственной шкуре испытал. И тем не менее стремился в ДРА, считая своим долгом быть там, где трудно.

Изменились ли его взгляды на войну? Несомненно. «Что мы тут делаем?» — обронил он как-то в разговоре с сослуживцем. Об этом я узнал позднее от друзей бати. И тем не менее снова оказался в действующей армии.

Погиб он в начале октября 1982-го. Шла армейская операция в «зеленке» между Кабулом и Баграмом. Поочередно туда летали на вертолетах командующий ВВС армии и отец. В один день были сбиты сначала «восьмерка», а потом и «двадцать-четверка». Надо было срочно спасать экипажи. Положено так: кто первый заметил сбитый вертолет, кто ближе всех к нему, тот и должен спасать. Отец оказался ближе всех. Ми-8, в котором он находился, начал снижаться, тут его и шибанули из ДШК, отбив балку. Неуправляемое падение, пожар, завалились на бок. Экипаж выскочил через боковушки, батя попытался через задний отсек, где стояли баки с топливом, и тут грохнул взрыв. Очевидцы рассказывали: отца обдало керосином и отбросило взрывной волной. Он обгорел полностью, только, как говорится, белая полоска под портупеей осталась. Спасти его оказалось невозможно…

Реакция на горе, несчастье, беду у людей разная бывает: один падает в обморок, другой приходит в шоковое состояние. А у меня появляется улыбка. Да, улыбка. Я уже оформил документы, прошел медкомиссию, собрал чемоданы, чтобы отбыть в Кабул. Попросили напоследок сходить в наряд. Пришел после полуночи в гостиницу, где жил, мне сообщили: «Тебя ждет на почте срочная телеграмма». Позвонил туда. Мне прочитали текст маминого сообщения. Первое ощущение — пустота и неопределенность, будто нарушился незыблемый ход вещей. И еще мысль: вот чем может окончиться Афганистан. Навстречу попался друг — Алик Сибагатулин, я ему: «Батя погиб…» — и улыбаюсь. Со стороны дико было глядеть.

Прилетел я в Свердловск на похороны. Гроб не открыли, хотя я настаивал. И вновь точило изнутри: вот чем это заканчивается. Оказывается, мы там не одни цветочки выращиваем, как показывают по телевизору. И еще большее стремление, желание появилось — заместить в Афганистане отца. Оно как наваждение стало преследовать меня.

Вернулся с похорон — новый сюрприз: «твоя загранкомандировка отменяется, звонили из Москвы». Ну, понятно, отец погиб, теперь сын лезет в пекло, потому и пожалели меня в кадрах ВВС. Я начал бомбить рапортами свое и московское начальство. И — нашла коса на камень. Нет и нет. Только через год разрешили. 3 января 1984 года я все-таки попал в Афган.

В штабе армии старшего лейтенанта Буркова спросили, кем бы он хотел служить. Валерий попросился в авианаводчики. Вспомнилась фраза из того давнего «гневного» отцовского письма: «Был бы ты авианаводчиком, узнал бы, почем фунт лиха. А пьяниц и здесь хватает, из-за них люди гибнут»… Пьяницей Валерий сроду не был, а вот авианаводчиком стал.

Место пребывания группы боевого управления, куда входил Бурков, — Кандагар. Но там он бывал редко — мотался по всему Афганистану, участвовал в операциях и рейдах вместе с батальонами и полками. Толком он вначале не знал, что такое авианаводчик.

Начал спрашивать. От него отбояривались такими словами: «Посмотришь — поймешь. Главное, в бою ориентируйся на старослужащих солдат, как они делают, так и ты». И еще. «Когда тихо, особо вперед не суйся, когда стреляют — не высовывайся». Вот и вся наука. Потом Бурков убедился: все советы верны, кроме «не высовывайся». Как раз авианаводчик и должен, обязан «высовываться».

В Кандагаре на постановке задачи стали определять, кто куда пойдет. Бурков рванулся идти с десантниками. Его остановили — больно прыток. Для начала направили в мотострелковый батальон.

Поздно вечером возвращался Бурков в расположение группы боевого управления и услышал какой-то шум. Его предупредили: «Иди в обход, там ДШБ гуляет». И впрямь гулял (естественно, с водочкой) десантно-штурмовой батальон. Потом Валерий не раз сталкивался с этим — перед операцией ребята «употребляли». Такова была «традиция».

Незадолго до выхода «на боевые» разговорился Валерий в одной палатке с солдатами. Поинтересовался их мнением относительно войны. Сержант, спокойный такой, рассудительный, ответил за всех: «Мы понимаем — надо, и мы воюем…»

— За три дня, предшествовавших операции, я вывел следующие закономерности, — вспоминает Бурков. Во-первых, никто мне ничем не поможет, придется до всего доходить своим умом. Во-вторых, обстановка здесь достаточно вольная, не то что в Союзе, и по части дисциплинки, и по другой части. И в-третьих, ребята томятся отдыхом, многие хотят скорее уйти на операцию, в рейд.

И вот первая, самая, пожалуй, памятная Валерию операция. Пока залез в бэтээр, с непривычки набил кучу шишек. По натуре дотошный, начал интересоваться: а этот рычажок зачем, а этот для чего? Колонна двинулась. Ощущение у Валерия было как перед прыжком с парашютом: знаешь, что риск есть, оттого и внутреннее волнение.

Бурков постоянно слушал эфир. Где-то впереди начался обстрел. Появились первые раненые, убитые. Пули застучали и по броне его бэтээра — как горсть гороха…

Преодолев опасный участок «зеленки», вышли в спокойное место, поели и расположились на ночлег. Первый день закончился.

На утро вышли к кишлаку, который должны были прочесать. Эфир был спокойный, обстрелов не было, подрыв на мине всего один.

По мере подхода к кишлаку перед Валерием поочередно открывались река, дамба, по ту сторону горный хребет, а перед ним тянулись кишлаки. Появились «вертушки», в эфире стал работать наш авианаводчик. У Валерия уши топориком — пробовал понять, как коллега это делает. А радиостанция неудобная, тяжелая — 23 с половиной кэгэ.

Пересекли дамбу, замкнули кишлак кольцом. Мотострелки начали прочесывание. Вскоре вывели из кишлака группу мужчин. Те показали: в кишлаке ночевали две банды, но, узнав о приходе «шурави», ушли: одна — на север, другая — на юг.

И в этот второй день операции практического дела у Валерия не было. В кишлаке он угостил детишек сахаром. Те боялись брать, тогда он надкусил и проглотил кусочек. Дети взяли. Там же он узнал: из-за неверного наведения Ми-24 один неуправляемый реактивный снаряд попал в дом, несколько жителей погибли, были раненые. На него это подействовало удручающе. Понял, насколько важна работа авианаводчика. Пока не убедишься, где кто, где свои, где «духи», а где мирные жители, ни в коем случае не наводи. Даже если тебе приказывают (этому правилу Бурков следовал затем неукоснительно).

По натуре аналитик, Бурков как бы заново пережил этот спокойный, внешне ничем не примечательный день. Наблюдательный глаз его из череды незначащих событий вытянул, точно штопор пробку, два. Прочесывая кишлак, солдаты в одном доме разворошили сено в поисках оружия. Ничего не нашли, а сено так и оставили разворошенным. Они же угостили Валерия арахисом и подарили ему симпатичную штучку типа брелочка с пилочкой для ногтей и маленькими ножничками… Тогда он не придал этому значения, а вечером, поразмыслив, пришел к выводу: ребята, по-русски говоря, стырили это в кишлаке у афганцев. И только ли одни эти мелочи?

Кому-то покажется: нашел о чем думать старлей, нам бы его заботы. Но ведь истекал второй день операции, а всего этих афганских дней у Буркова пока было пять или шесть, то есть совсем мало, оттого-то удивило, поразило его сделанное открытие — подразделения наши могут делать в кишлаках все, что им заблагорассудится. И воровать, мародерствовать в том числе, начиная с мелочей вроде невинного брелочка, а кончая… Об этом Бурков мог только догадываться.

— С тех пор ни разу ни от кого ничего не брал и сам лично рук не замарал, — говорит Валерий. — Но я был очевидным исключением…

Все началось для него в третий день. Батальон вернулся в ту самую «зеленку», где его обстреляли в начале пути. Две роты десантировались на близкие горушки, а мотострелки должны были прочесать «зеленку». Бурков попросился в одну из рот, комбат не отпустил.

Едва первые взводы вошли в «зеленку», поднялась сильная стрельба. Связь с пехотой была выведена прямо на бэтээр Буркова, громкоговорящая. Через динамик Валерий слышал взволнованные голоса: «Мужики, нас зажали, головы поднять не дают, выручайте…» Бурков тут же вызвал пару вертолетов. Наведение было крайне сложным и даже рискованным: он не видел реальной картины боя, а, судя по всему, «духи» и наши находились совсем рядом. Ориентировался исключительно по карте. Навел Ми-24, весь напрягся, сплошной комок нервов: только бы не по своим… После первого удара передали по рации: «Отлично навел, молодец»… Чуть отлегло… Мысленно сказал «спасибо» комэску. Видать, опытный парень.

(Кстати, потом они вместе поступали в Военно-воздушную академию, Валерий — на очное отделение, комэск — на заочное. Тогда только-только вышел Указ о борьбе с пьянством. Комендант Монинского гарнизона зашел в номер гостиницы, где жил комэск и его товарищ, и увидел у них на тумбочке не распечатанную бутылку водки. Поднялся крик, и их выгнали, не дав сдавать экзамены. Буркова это тогда взбесило. Они же даже не пили. Пошел качать права, но разве кому-нибудь докажешь…)

Благодаря вертолетчикам и авианаводчику бойцам удалось выйти из «зеленки». Двадцать пять убитых, сорок восемь раненых. Большие потери. И всего-то за два часа боя.

Генерал, руководитель операции, только-только прибывший из Союза, требовал, чтобы на следующий день десантно-штурмовая бригада вновь пошла прочесывать «зеленку». Комбриг, собаку съевший на таких операциях, отговаривал его: «Будет много крови». Но генерал был неумолим. Бурков случайно стал свидетелем этого разговора на повышенных тонах и сделах умозаключение (анализ и еще раз анализ): как, оказывается, легко распоряжаться чужими жизнями.

Но это произошло в самом конце дня. А пока… Пока последовал приказ: всех снова в «зеленку». Даже водителей бэтээров спешили. И, естественно, сразу попали под обстрел. Две «вертушки» продолжали летать над «зеленкой» и слушали наводку Буркова. Теперь он уже наблюдал обстановку собственными глазами.

В один из моментов его едва не подстрелили. Спасаясь от пуль, пришлось искупаться в арыке, а ведь шла зима. Прошел таким образом Валерий и крещение ледяной купелью.

Испытал он и удар НУРСов с наведенных им на цель «двадцатьчетверок». В шестидесяти метрах от него поднялся столб пыли и огня. Попадание было исключительно метким. А если бы вертолетчики чуть смазали или его наводка оказалась не совсем точной? Об этом не хотелось думать.

Д. Гай: Мы беседуем в квартире подполковника Буркова в Крылатском. Сын-трехлетка то и дело забегает в комнату, Валерий, деланно сдвигая брови, вытуривает его, тот не слушается, опять вбегает: «Дядя, запишите меня»… Так на пленке и остался его звенящий, как вода по камушкам, голосок… Жена Валерия стряпает на кухне, в комнату проникают вкусные запахи.

Мир и покой царят в доме Буркова. И не нужна сверхнаблюдательность, чтобы убедиться, как счастливы его обитатели. Может, чтобы испытать такое счастье, надо пережить то, что пережил Валерий?

— Изменился ли ваш взгляд на ту войну? — спрашиваю я его.

— В целом нет, не изменился. Будучи в Афганистане я говорил: «Если бы на мою Родину пришли такие «интернационалисты», я бы взял автомат и ушел в лес». Передаю дословно. Примеров мародерства и даже убийств ни в чем не повинных мирных людей было предостаточно.

Вот только один эпизод. Однажды батальон ДШБ подошел к кишлаку. Появились старики. Начались переговоры. Договорились, что батальон беспрепятственно пройдет через кишлак, то есть обойдется без его прочесывания и стрельбы. И вот когда хвост колонны выходил из кишлака, откуда-то вдруг раздался выстрел. Комбат немедленно дал команду развернуться и из всех стволов ударить по кишлаку. Что от него осталось, можете себе представить.

Когда я обронил в разговоре с бойцами, что так поступать не следовало, те напали на меня: «Почему вы их защищаете? Они же первыми выстрелили». «Да, первыми, — согласился я, — но на свинство разве обязательно отвечать свинством? У нас должны быть чистые руки и чистая совесть». Ребята не приняли мою аргументацию. Я их понимаю: «духи» убили многих их товарищей. И все-таки остаюсь при своем мнении: мы должны были вести себя в Афганистане иначе.

Другой пример. Как известно, афганцы часто хранят деньги в чалмах. Молодой «летеха», лейтенант, значит, заходит с автоматом в дом. Сидят два старика. «Летеха» сдергивает у них с головы чалмы и находит пятьсот афгашек. Копейки в общем. Старики возмутились. Тогда офицер дает команду солдату: «Отведи их в сушильню и кончай». Тот так и сделал. В этот момент к дому подходят бойцы афганских правительственных войск. Слышат выстрелы. В чем дело? Бегут в сушильню и видят нашего солдата и трупы стариков. В итоге афганский батальон едва не взбунтовался, его вынуждены были вывести из боевых действий. «Мы все равно убьем тех ваших двоих», — пообещали афганские бойцы.

Вот тогда я и сказал ту фразу: «Если бы ко мне пришли такие «интернационалисты», я бы взял автомат»…

Мне часто задавали вопрос: ехал ли я в Афганистан мстить за отца? Нет, конечно. В бою — да, встречусь лицом к лицу с «духом», буду стрелять. И убью. Либо он меня, либо я его. Это война. Но — мстить, притом специально, сознательно?

Однажды мой приятель «особист» Игорь предоставил мне возможность «подопрашивать с пристрастием» пленного афганца, притом чистого душмана. Пока мы ехали к хадовцам, державшим того «духа», у меня начался мандраж. Трясло всего. А как увидел, что творили хадовцы, а они, надо сказать, звери были, сел на бэтээр и поехал назад. Есть же какой-то предел, порог, который человек не имеет права перейти.

Был у меня эпизод, когда комбат хотел расстрелять одного афганца. Приняли его за «духа», якобы прятавшегося в дупле. Начал комбат его допрашивать. Молодой парень, ничего не знает — ни где бандиты, ни где оружие. Потом выяснилось — вовсе и не в дупле он сидел, а просто встречал наш батальон.

Тогда комбат говорит бойцу одному, Андрюхе:

— А ну, врежь ему как следует.

Андрюха врезал. И враз изменились глаза у афганца: доверчивые, наивные, вмиг стали злыми.

Комбат говорит: «Андрюха, кончай его». Ну, повел его Андрюха в сушильню. Одна-две минуты, выстрела нет. Возвращает его комбат: «Ладно, передадим его комбригу».

Двое суток мотался он с нами. С ним брйцы наши подружились. Видно было, что он обычный крестьянин, а никакой не «дух». К слову сказать, я спросил потом Андрея: почему он не расстрелял того парня? То ли «покрасоваться» захотел Андрей, то ли правду сказал: «Я зарезать его хотел. Убивать — убивал, а резать еще не приходилось…»

Так вот, спустя двое суток комбат передумал передавать афганца комбригу. Подозвал Андрея и что-то зашептал ему на ухо. Я смекнул, подошел к комбату (а человек он был трусливый и неумный, с непомерным самомнением) и говорю: «Слушай, комбат, я тебе не дам расстрелять этого парня». «А я тебя и спрашивать не буду, кто ты такой?» — вызверился он на меня. «Я для тебя никто, и ты для меня никто, а расстреливать не дам». А афганец улыбается, не подозревает, какая беда рядом ходит.

В общем, отпустили парня. Мечта у меня встретиться с ним теперь. Кишлак-то я хорошо помню. Интересно, как сложилась его судьба?..

Разговор заходит об опыте ведения войны.

— У нас там было три типа операций: армейская, частная и реализация. В них соответственно участвовали дивизия или бригада и батальон. Сначала я был авианаводчиком, потом стал начальником группы боевого управления. Ходил при командире дивизии, бригады. Выделялся нам обычно полк авиации, иногда несколько эскадрилий.

Те же американцы усовершенствовали опыт Второй мировой войны — ведь уже тогда появились авианаводчики. А мы, как водится, похерили его. И пока в Афгане петух жареный не клюнул, мы не обращали внимания на эту военную специальность. Авианаводчиками у нас кто ходил? Командиры полков. Одно это уже показывает степень ответственности. Человек должен соображать и в пехоте, и в авиации, быть и тактиком, и оперативным работником и управленцем. С земли надо полностью сделать схему атаки летчика, идущего по вызову.

Я стремился нарабатывать собственный опыт, систематизировать, обобщать опыт коллег. Как наводить самолеты и вертолеты, какие факторы учитывать, что считать наиболее важным? Ошибки тут должны быть исключены. А на практике… На практике родимые СУ-17 однажды так грохнули по нашему батальону… Четыре трупа, восемь раненых. Я тогда отматерил старшего авиационного начальника, который летал и сверху руководил воздушным боем. Ведь едва «Сухие» прилетели, я спросил его по рации: «По каким целям будете работать?» А он мне: «Не твое дело, мы все знаем…» То есть как не мое, когда они рядом со мной будут бомбить? Вот и результат.

Мы постоянно экспериментировали для достижения большей оперативности. Стали готовить внештатных авиационных корректировщиков непосредственно из пехоты, а наводчика сажали на КДП, ставили ему радиостанцию, обеспечивающую связь, и он начинал руководить… В инструкциях это записано не было, сами придумали. Ведь главное — повысить уровень управления воздушным боем. От этого все и зависит.

В академии я написал несколько работ по авианаведению, включая учебное пособие. Какая у них судьба? А никакая. Зам. начальника академии по науке, помню, сказал мне: «Кто вам поручил это? Мы все делаем по плану, ваших работ в плане нет». Вот так, коротко и ясно. Я на партсобрании выступил, поименно назвал всех, кто мешает моей работе. Дело легонько сдвинулось.

О многом мы переговорили в тот выходной. Единственная тема, на которую я наложил вето, табу, — ранение Валерия, стоившее ему потери ног. Не хотелось бередить душу своему собеседнику. И Валерий тоже не касался этой трагической страницы своей биографии. Наверное, потому, что вовсе не выглядел инвалидом, нуждающемся в жалости, сочувствии. Напротив, передо мной сидел полный сил и энергии подполковник, строивший грандиозные планы, обсуждавший со мной идею создания Российского комитета помощи инвалидам.

Пусть же сбудется все, о чем мечтает Бурков, и что он сам постарается реализовать.

Казалось бы, поставлена последняя точка в нашем повествовании о Буркове, но что-то не дает покоя, властно требует вернуться к факту его биографии, который нами не развернут, упомянут как бы между прочим, без нажима, хотя заслуживает быть особо отмеченным. Человек потерял ноги и смог вернуться в армию. Исключительный случай? Но таких «исключений» за годы афганской войны набралось несколько. Достаточно вспомнить и вовсе поразительную историю другого Валерия — Радчикова.

…В июле 1982 года старший лейтенант Радчиков был тяжело ранен. Госпиталь, ампутация того, что раньше называлось ногами, полная безысходность. Сколько молодых здоровых парней оказывались в такой ситуации и не находили из нее выхода… То есть некоторые находили, покончив с собой. Другие же становились безнадежными инвалидами со всеми вытекающими…

И Радчиков страдал — долго и тяжко, и он рыдал в подушку, и его посещали черные мысли.

В один прекрасный день (именно прекрасный) он попросил у врачей гантели. Так началось его выздоровление, физическое и душевное. А дальше… Дальше последовали события одно другого чудней и невероятней. Если облечь их в форму художественного произведения, скажем, рассказа или повести, то автор рискует быть обвиненным в «лакировке действительности», в не знающей удержу фантазии, отдающей дурным вкусом. Ну, кто, скажите на милость, поверит, что безногий старлей спустя год после ранения по собственной инициативе сумеет нелегально вернуться в Афганистан, в свою часть, в свою роту, будет, передвигаясь на протезах, принимать участие в боевых рейдах и операциях, за одну из которых его представят к званию Героя Советского Союза? Изобрази такое в рассказе — наверняка упрекнут автора: «Напридумывал бог знает чего»… Однако это чистая правда.

На этом чудеса не заканчиваются, они только начинаются. Радчикова, оказывается, искали по всему Союзу — пропал офицер, а он тем временем воевал в Афганистане. Наградные документы «засветили» Валерия. Так вот он где?! Обманным путем его отправили из Кабула в Москву. И начались его хождения по инстанциям. Где солдатской хитростью, где бесшабашной прямотой, где нажимом и даже скандалом, где обходными маневрами утверждал Радчиков свое святое право продолжать воевать, ибо без армии, вне армии, он себя не мыслил. И сколько же туполобых чинуш в мундирах повстречал он на этом пути… Как заведенные, они твердили: не в их компетенции отправить его обратно в часть, на что Радчиков однажды в сердцах бросил: а в чьей компетенции было лишать его ног?

Как ни удивительно, старлей вышел победителем в борьбе с военными чиновниками и снова оказался в своей части. За год стал капитаном, майором, был представлен к ордену Красной Звезды (геройскую Звезду он так и не получил). И вот здесь произошло то, что едва не добило прошедшего такие муки Радчикова. На представлении к ордену кто-то наложил резолюцию: «Отказать за мародерство». Это выглядело настолько диким, что Валерий не поверил. Однако все обстояло именно так. Что же вменили ему в вину? Оказывается, уезжая в Москву учиться в военную академию, он на прощальном ужине угощал офицеров жареным мясом теленка. Откуда мог взять теленка офицер, долгие месяцы по какому-то нелепому стечению обстоятельств вообще не получавший зарплаты? Естественно, «экспроприировать» у местного населения. Такова была логика тех, кто сам этим постоянно занимался и никак не мог представить себе иного.

Огромное количество «ничейного» скота бродило по долинам, изувеченным войной. Именно такой теленок и попал на офицерский прощальный ужин. Но Радчиков был для многих как бельмо на глазу, вот и пришлось ему держать ответ за несчастную скотинку.

Он потребовал суда над собой. Гласного и публичного. Если виноват — пусть накажут со всей суровостью, если прав — пусть принесут извинения. Дело, естественно, замяли.

…Вот уж воистину — характеры и обстоятельства…

Перебежчики

В афганской войне причудливо сплелись многие нити — так, что и не распутать. Соединилось, казалось, несоединимое, сошлось прямо противоположное. И в мирной-то действительности мы порой диву даемся: как же то или иное может сочетаться? А уж на войне и подавно.

Вот почему вслед за подлинными историями мужественных людей расскажем о такой в сущности немногочисленной категории участников войны, как перебежчики.

Из дневника В. Снегирева: 30 января 1986 года. Майор-«особист» одной из наших частей на северо-западе Афганистана предложил:

— Хотите встретиться с перебежчиком? Год провоевал против нас в банде.

— А где он?

— Да вот тут рядом, в камере, дожидается отправки в Союз.

Перебежчик оказался крупным круглолицым парнем по имени Алексей. Родом он был с юга, рос без отца, успел поработать в шахте проходчиком. Говорил грамотно, обдумывал каждую фразу, явно стараясь отвечать так, чтобы не навредить себе и не сказать больше, чем уже сказал следователю. Выпуклые глаза на поросшем рыжей щетиной лице смотрели уверенно, в движениях не было ни суеты, ни подобострастия.

Я записал его рассказ.

В армии с первых же дней у него не заладилось: попал в немилость к «старикам», стали они его бить, он пробовал сдачи давать, они в ответ… Почему так вышло? Объясняет: считал себя умнее других, а там требовалось «пахать» на старослужащих, к этому не привык. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но тут вмешалось начальство, и перевели Алексея в соседнюю часть, в строительную роту, определив отвечать за горюче-смазочные материалы. Здесь он быстро смекнул, что к чему, и стал продавать солярку афганцам. «А что? — прямо глядя мне в глаза, сказал он. — Так многие делают. Главное — не попасться». Быстро обзавелся постоянными клиентами. Они ему говорили: «Если служить будет трудно — мы тебе поможем. Отправим в хорошее место».

Неожиданно в части назначают проверку. А у него не достает одной тонны ГСМ — той самой, что ушла «налево». Испугался. Попытался выйти за пределы гарнизона. Задержали. 7 октября 1984 года Алексея перевели из гарнизонной «губы» в камеру временно задержанных. Ночью, вынося парашу, обманул конвойного и совершил побег. Ушел в горы, а наткнувшись на первый же кишлак, сразу заявил: «Хочу воевать с советскими».

Лол Мухаммад, главарь крупного вооруженного формирования, повез его в Иран — показать начальству, которое, однако, велело вернуть перебежчика обратно, обучить языку и использовать в боевых операциях. Алексей просился в Пакистан: дескать, из него получится хороший инструктор, но вместо этого попал на базу моджахедов под Адрасканом, где был подвергнут тщательной обработке. Сначала в течение нескольких дней его опрашивали, вытягивая все, что касается дислокации наших частей, их боеспособности. Затем долго промывали мозги антисоветскими разговорами. Взяли подписку. Теперь по правилам вербовки предстояло «закрепление на крови».

Ему велели захватить штабную машину с документами и совершить несколько диверсионных актов. Не знаю, что он натворил на самом деле, следователю Алексей сквозь зубы признал только то, что из гранатомета он подбил санитарную машину. После этого ему вручили автомат и стали доверять почти как своему.

Все окрестные кишлаки целиком находились под контролем оппозиционных отрядов, рассказал перебежчик. На крышах их домов стояли крупнокалиберные пулеметы, по улицам свободно разъезжали «тойоты», ходили вооруженные люди. Главарь заранее знал о готовящихся против него войсковых операциях, у него везде были свои люди, и даже в ХАДе он держал агентов.

Иногда появлялся мулла по имени Сарвар — этот все твердил про аллаха, заставлял наизусть учить Коран. А что не по нему — сразу палкой по голове. Пять раз в день Алексей, принявший ислам, вместе со всеми совершал намаз.

По вечерам слушали передачи Би-би-си на персидском языке, в них много говорилось о ситуации в Афганистане. С перебежчиком, который скоро стал сносно говорить на фарси, откровенничали: вот уйдут ваши войска, тогда сразу вырежем всех партийцев. Но никаких иллюзий относительно будущего не питали: война, по их мнению, будет продолжаться еще долго — сражаться станут друг с другом за сферы влияния. Ругали своих руководителей в Пакистане: «дескать, заелись, понастроили себе виллы, хапнули денежек».

Я спросил Алексея, о чем еще говорили при нем моджахеды?

Он с готовностью стал перечислять: «О советских часто заходил разговор — они верят в то, что у наших солдат нет ни отца, ни матери, а детей при рождении государство сразу забирает себе на воспитание. Хвастались, что вскоре захватят Герат и что для разминирования дорог и подходов к городу прибыли из Ирана специально обученные саперы. Давали мне полистать груды журналов, газет, книг на темы борьбы с «советскими оккупантами» — этому «оружию» они придают особое значение, гораздо большее, чем Кабул».

Однажды в кишлак наведался очень важный гость по имени Гелайни.[13] По всему было видно, что эта птица высокого полета: ему отвели отдельный дом, устланный коврами, приставили охрану. Моджахеды обращались к нему с особым почтением: «Пир саиб», а телохранители ни на мгновение не выпускали его из виду.

Гелайни приехал специально, чтобы поговорить с Алексеем. Несколько дней подряд он, словно прощупывая перебежчика, задавал ему множество самых различных вопросов, а затем, видимо, убедившись, что парень годится для серьезного дела, открыл цель своего визита. Он хотел, чтобы Алексей возглавил ударное террористическое формирование. «У нас, — сказал гость, — ты сам видишь, что воюют плохо. Нет настоящей военной организованности. К тому же многие думают не столько о джихаде, сколько о том, как набить собственный карман. Ты же хорошо знаком с порядками у советских, знаешь их слабые места. Дадим тебе неиспорченную, дисциплинированную молодежь, современное оружие, средства связи…»

Вроде бы Алексей согласился. Во всяком случае, он сказал мне, что подписал какую-то бумагу, которую Гелайни достал из своего «дипломата».

«Как с тобой обращались?» — спросил я перебежчика. «Нормально, — пожал он плечами. — Только один мулла Сарвар не доверял мне, заставлял до изнеможения учить Коран, а чуть что — бил палкой по голове».

В мае 1985 года наша контрразведка сумела найти подходы к отряду Лол Мухаммада. Через завербованного афганца Алексею было передано письмо с предложением вернуться к своим, явиться с повинной. Долгое время он не отвечал. Попытку установить с ним связь повторили. Осенью от ответил: «Я сын своей Родины и всегда помнил об этом. Знаю методы подрывной работы моджахедов и могу быть вам полезен». Короче, затеял игру с контрразведчиками, поторговаться решил. Тогда ему направили ультиматум: «Или выходишь из банды, или будешь уничтожен».

И установили срок.

Алексей понял, что это не пустая угроза. Агенты контрразведки были рядом и могли в любой момент прикончить его. И он решил сдаться.

Теперь его ждал военный трибунал.

Разные причины толкали солдат на бегство из частей. Кто-то не выдерживал «дедовщины». Кто-то не хотел умирать неизвестно за что. Кто-то стремился удрать «за кордон», пожить на Западе и использовал для этого любую возможность. За редкими исключениями побуждали к дезертирству не полические разногласия с нашей системой, а условия, которые солдаты считали непереносимыми.

И вели они себя у моджахедов по-разному. Одни (и таких было, как нам кажется, большинство) тяготились обстановкой, стремились под любыми предлогами вырваться в Европу или в США. Если они и принимали ислам, то вынужденно, под давлением. И от боевых действий против своих бывших товарищей увиливали, как могли, либо выполняли пассивные роли.

Но находились и такие, кто воевал против подразделений 40-й армии осознанно и активно. Один из них — Демиденко — был пойман. О нем речь в другой главе.

Эти трое солдат добровольно перешли на сторону моджахедов. Лучше, чтобы их фамилии остались неизвестными широкому кругу читателей. Верховный Совет СССР своим памятным решением снял с них вину. Так стоит ли ворошить прошлое… Назовем их по именам: Игорь, Сергей, Владислав.

Что же побудило их покинуть свои части и перейти на сторону афганских повстанцев? Как они это осуществляли? Они сами рассказали об этом западной радиожурналистке весной 1984-го.

Игорь: Как у нас созрело желание бежать? Мы обсуждали, друг с другом говорили. Дело в том, что протестовать — это только себе вредить. Если кому-то говорить, что тебе не нравится, как тут обращаются с афганским народом, это или ты в тюрьму попадешь в конечном счете, или с ума сойдешь…

Мы с моим другом Олегом сначала не хотели идти к моджахедам, хотели уйти в Пакистан и оттуда уже уехать куда-нибудь — в Англию или в Америку, или в Германию.

Взяли мы два автомата, пистолеты, много боеприпасов, продуктов на несколько дней, все свои вещи. Мы в Пакистан шли и не знали, что пакистанская граница очень близко от нас, от Кандагара.

Нам сказали, что надо идти вдоль реки Вот. Встретив двоих парней, спросили, в какую нам сторону. Они говорят: мы вас можем проводить туда, в Пакистан, нам тоже туда нужно. Так и было. Ну, я уже немножко мог с ними общаться, несколько слов знал, ну буквально жестами, рисунками объяснили. Они нас привели в одну деревню, уже к вечеру это было. Мы очень устали, трое суток вот так шли и шатались, шли в основном ночью, потому что днем нас искали вертолетами.

Вот они нас в эту деревню вечерком привели, мы там отдохнули, покушали, как раз был у афганцев рамазан, они в этот праздник — он идет у них месяц — не кушают днем ничего, только ночью. Мы как раз пришли, дождались вечера, они нас покормили. Вот, отдохнули немного, часа полтора. Они знали, что мы русские солдаты, но мы-то еще не могли объясняться с ними, переводчика тогда еще не было. И повел нас один старик, они нам дали провожатого, и он нас повел.

Шли мы еще около трех суток, буквально два дня где-то ехали на верблюдах. Буквально ночью шли, днем очень мало ехали, в основном, спали где придется — у кочевников там. Очень сильно измучились. Представьте себе: жара, градусов под пятьдесят, воды почти нет, и на этих верблюдах — вот так все кости потом трещали. Потом нас переодели, одежду нам дали более или менее афганскую. Приехали сюда, и уже с тех пор здесь — восемь месяцев.

Сергей: Вначале желания бежать у меня, как такового, можно сказать, не было. Были мысли, что со мной будет, если я перейду на сторону моджахедов. Ведь офицеры нам говорили, что они убивают всех русских, попавших в их руки. Но с другой стороны, я не мог больше терпеть издевательств и избиений со стороны старослужащих. Вот эта сторона и победила, и я решил уйти из части. Сдав свой пост на контрольно-техническом пункте, я решил не возвращаться в палатку. Было темно. Я еще раз взвесил все «за» и «против» и решил уйти. Я пошел по дороге к ближайшей горе. Благополучно выбравшись за пределы части, часа через два добрался до намеченной цели и решил здесь переночевать, чтобы утром выбрать себе дальнейшую дорогу. Утром я увидел вдалеке небольшую деревушку и решил пойти к ней, но, пройдя несколько метров, я встретил двух моджахедов, которые тут меня сразу накормили и переодели в афганскую одежду. Мы с ними поднялись через гору, где была расположена другая деревушка. Здесь меня встретили приветливо. Опять хорошо накормили и уложили спать. В этой деревушке я пробыл четыре дня. На пятый день меня повели в другую деревню, где было пять моджахедов, которые очень хорошо отнеслись ко мне, вопреки всем моим ожиданиям. Я увидел, что это обыкновенные люди, которые борются за свободу своей родной земли. Вот так я впервые столкнулся с партизанами, которых советские офицеры всячески оклеветали.

Владислав: Как-то раз ко мне пришел один афганец и спросил, не украду ли я для него амуницию и оружие. Я отказался, но подумал, что он мне еще пригодится, и не заложил его. А потом началась вся эта история с едой. Партизаны отрезали дорогу, которая соединяла нас с Кабулом. Начались перебои с продовольствием. В столовой давали кашу, кишевшую насекомыми, и отвратительное пюре из гнилой червивой картошки. Я предложил ребятам отказаться от еды. В тот день никто не ел. Тогда меня вызвали в особый отдел. Офицер угрожал мне. Я возненавидел наших командиров. Они-то ели приличную еду.

Я помогал афганцам оружием и боеприпасами. Затем все-таки меня разоблачили. Я не выдержал нервной перегрузки и бежал. Меня поймали через два дня. Уже в то время у меня появилось твердое решение: бежать при любом удобном случае. Меня поймали и посадили в бригадную тюрьму. Там меня сильно избивали и издевались. Я просидел месяц в камере-одиночке, размером два на один метр. Особисты хотели добить меня. За все это время я съел всего две буханки черного хлеба и выпил шестьдесят кружек воды. После такой диеты сильно похудел. В камере было темно, днем очень жарко и душно от испарения воды, которую мне лили постоянно с густо разбавленной хлоркой. Хлорка разъедала глаза. Все тело зудело от вшей. Когда я побывал во всем этом дерьме, когда я пережил этот кошмар ночных атак, когда я видел, что ели офицеры и чем кормили нас, пережил страх смерти, отвращение к приказам, которые нам отдают, к бессмысленным жестоким убийствам, к бомбардировкам деревень… Как еще после этого верить, что СССР самая прекрасная, самая справедливая, самая великая страна в мире.

Я вспомнил, как в мае 1983 года я был направлен на пост, охранявший определенный участок дороги Кабул — Джелалабад. Еще совсем не привыкший к посту, я выполнял работы на двух боевых машинах. Эти два танка были выведены из строя в одной из карательных поездок. Поломки были небольшими, и я быстро справился с ними за день. У меня в запасе еще были вечер и утро, ночью я, как и все, стоял на посту. Вечером и утром мог выспаться и ехать обратно в бригаду. Я искупался, переоделся и приготовился к ужину. Времени до ужина было еще много, и я слонялся по посту из стороны в сторону.

Вдруг из-за холма я услышал мат. Ругань была настолько громко слышна, что все вокруг остановили работу и смотрели на бугор, где два солдата гнали связанного человека. Лицо человека было опухшим, со свежими ссадинами, рот кровоточил. Подогнав человека к танкам, они поставили пленного афганца на колени. «Ну, что с ним будем делать?» Подошли два прапорщика. Они были очень пьяны, казалось, что один поддерживал другого, чтобы не упасть. Длинный солдат доложил пьяному командиру о пленном. Прапорщик смотрел на афганца и при этом ехидно улыбаясь произнес: «Эта скотина недостойна тюрьмы, мы как солдаты должны его расстрелять». «Нет, — промычал второй, — такую суку надо повесить ка солнце вниз башкой, чтобы до него медленно доходило, с кем он собрался воевать. У, душа поганая». «Что здесь происходит?» — спросил подошедший лейтенант. «Душмана вот отловили», — отчеканил длинный солдат. Афганец сидел на коленях и вытирал связанными руками кровь с разбитого лица. «Ничего, мы еще с тобой рассчитаемся. Расстрелять!» — скомандовал офицер. Те же два солдата схватили человека под руки и поволокли его к боевой машине пехоты. «Тащи автомат», — приказал лейтенант. Афганец понял, в чем дело, и стал говорить что-то на своем. Его никто не слушал. Все вокруг стояли и наблюдали, что же будет дальше. «А ну, ребята, подняли-ка его к пушечке поближе». Офицер сел в башню. Солдаты вдели связанные руки афганца в дуло пушки. Последовала команда: «Заряжай!» Щелкнул клин-затвор пушки. «Отойдите в стороны! — кричал офицер. — Разойдитесь!» Вновь команда: «Выстрел!» Раздался оглушительный грохот пушки. Столб дыма и пыли навис над постом. Вокруг стояла гробовая тишина.

Конечно, верить этим исповедям на все сто процентов нельзя. Говорили корреспонденту то, что от них хотели услышать на Западе. И все же, все же… Были ведь — и гнилое мясо с червями, и зверства, и карательные операции…

Ни одна большая война не обходится без пёреходов на сторону противника. Неправедная война тем более должна быть щедра на такое. Но что-то мешает нам полностью согласиться с таким выводом. Что? Может быть, свидетельства о другой неправедной войне, которую американцы вели во Вьетнаме? Почему же там бравые янки, проклинаемые и на своей родине, и всем остальным миром, не поворачивали оружие против своих?

Оставим вопрос открытым, а вывод пусть каждый составит сам.

…В своей книге мы намеренно не касаемся темы военнопленных. Об этом в последнее время сказано и написано достаточно, эта страница перестала быть «неизвестной». Однако считаем необходимым привести эпизод — возможно, самый трагический и одновременно исполненный высокого смысла — из жизни наших воинов, не по своей воле оказавшихся «по ту сторону линии фронта» и сохранивших верность присяге.

В мае 1985 года в печать начали просачиваться сведения о восстании группы советских и афганских военнопленных в пакистанском центре моджахедов Бадабера. Никто толком ничего не знал, и тем не менее скупые строчки сообщений приобрели характер подлинной сенсации. Что же произошло там?

Предоставим слово военному журналисту А. Олийнику, посвятившему несколько лет упорного труда раскрытию этой тайны.

«Вечером… когда весь состав центра следом за муллой, вознося руки к небесам, шептал: «Аллах акбар», внезапно вспыхнула стрельба. Частые автоматные очереди, глухие выстрелы «буров» доносились из того угла территории крепости, где находились тюремные подземные камеры и склады с оружием и боеприпасами. Сквозь разрывы гранат и трескотню захлебывающихся очередей оттуда доносились выкрики и команды на русском языке и дари. Восстание.

Вся крепость Бадабера, ее окрестности всполошились. В казармах моджахедов объявили боевую тревогу — в панике забегали питомцы учебного центра вместе со своими наставниками.

Совершить бесшумно побег не удалось. По одним данным, это произошло из-за того, что при разоружении кого-то из охранников тот успел произвести выстрел и этим поднял тревогу. По другим сведениям, в ходе восстания произошло предательство. Не выдержали нервы у одного из советских пленных по кличке Мухаммад Ислам. Назначенный сторожить запертых в камере обезоруженных придушенных охранников, он освободил одного из них, и вместе они сумели выйти незамеченными из тюремного двора.

Взбешенные «воины ислама» устремляются к воротам тюрьмы для усмирения «шурави». Свинцовый град спаренной зенитнопулеметной установки преграждает путь. Узникам ясно: план массового побега на захваченных машинах потерпел крах. Они, вероятно, решают прибегнуть к последнему своему праву — дать последний бой в крепости. Умереть свободными.

Из пешаварской штаб-квартиры ИОА, едва стало известно о вооруженном восстании, в крепость срочно прибывает Раббани со свитой. По его команде комендант лагеря вступает в переговоры с восставшими, предлагает прекратить сопротивление, «пока не поздно» сложить оружие взамен на гарантию сохранить жизнь и предоставить возможность уехать в любую страну Запада.

Пленные отвергают ультиматум, требуют приглашения в Бадаберу представителей советского или афганского посольств, находящихся в Пакистане, и выдачи предателя.

В ответ — гремит огонь. Моджахеды второй раз бросаются на штурм крепостных стен. И снова их встречают прицельные очереди автоматов и пулеметов. Заняв круговую оборону на сторожевых башнях, крышах зданий, советские и часть афганских пленных яростно сопротивляются, отражают одну атаку за другой….

Рано утром Раббани лично обращается по мегафону к непокорным «шурави». Используя все свое ораторское искусство, пытается доказать бессмысленность их дальнейшего сопротивления, призывает аллаха в свидетели, что все они будут прощены — господь милостив.

Но и пленные хорошо знают цену словам кровавого амира. В качестве гаранта они требуют теперь приглашения представителей ООН или Международного Красного Креста. Раббани обещает подумать, хотя прекрасно сознает: выполнить требование восставших — значит обнародовать факт, что в Пакистане, объявившем себя нейтральным, тайно содержатся советские и афганские военнопленные, что является грубейшим нарушением элементарных норм международного права.

Отрядам моджахедов и пакистанским войскам отдается приказ — любым способом покончить с непреклонными «шурави». Тяжелая артиллерия бьет прямой наводкой по огневым позициям и складам с боеприпасами. С воздуха на крепость пикирует звено пакистанских вертолетов…

Неизвестно, сколько бы длилась эта схватка горстки обреченных людей с превосходящими в десятки, сотни раз силами. Наверняка до последнего патрона, до последнего человека — пощады от своих палачей они не ждали…

Внезапно в разгар боя мощный взрыв потряс крепостные стены. Один за другим стали взлетать на воздух арсеналы — прямое попадание снаряда, а скорее всего авиабомбы, вызвало детонацию находившихся на складах ракет. По свидетельству одного из беженцев Бадаберы сорокапятилетнего пуштуна Абдуль Басира, взрывы были столь мощные, что осколки снарядов и ракет пробивали глиняные крыши домов беженцев в радиусе до километра.

Когда осели над крепостью густая пыль и дым, моджахеды ворвались на территорию разрушенной тюрьмы. Они искали непокорных русских. Но почти все сражавшиеся узники погибли от взрывов складов. Из-под дымящихся обломков раздавались лишь стоны нескольких раненых. Озверевшие душманы стащили их в один угол и… подорвали гранатами».

Кто же поднял восстание в лагере Бадабера, предпочтя смерть плену? До сей поры мы не можем назвать подлинные фамилии 12 советских воинов. Не можем, потому что не знаем. Остается лишь предполагать, искать по приметам, описанным в газете «Красная звезда», и не более того. Необходима помощь пакистанских официальных лиц — без их участия все затраченные усилия не дадут желаемого результата.

За что любили капитана

В этот рассказ, возможно, многие не поверят. Но все изложенное — истинная правда.

В. Снегирев: Предыстория моего знакомства с комбатом Ертаевым такова. Знаменитый афганский поэт, министр, общественный деятель Сулейман Лаек однажды в разговоре обмолвился, что одно из своих новых стихотворений хочет посвятить советскому офицеру по имени Бахтияр, с которым он познакомился во время поездки в далекий горный край. Бахтияр, пояснил поэт, это легендарная в тех местах личность, его почитают скотоводы и охотники, торговцы и ремесленники, старейшины племен и священнослужители. Местные жители якобы назвали его именем большое ущелье, а мулла воздает ему хвалу в своих проповедях.

Оказавшись некоторое время спустя в провинции Кунар, я выкроил время для того, чтобы увидеться с героем будущего стихотворения.

Глубокое, похожее на каньон, ущелье, образованное угрюмыми скалистыми хребтами. По дну бежит речка со сказочно-голубой водой. На левом берегу теснятся одноэтажные постройки городка, а ниже по течению, на камнях речной излучины, расположен аккуратный палаточный лагерь. Площадка для вертолетов. Парк боевых машин. Хозяйство Ертаева.

Все, о чем рассказывал Лаек, подтвердилось. Кроме одного: от рождения звали комбата — Бахитжан. Местные жители на свой лад переиначили его имя. Бахтияр — значит счастье.

Немного времени потребовалось, чтобы понять, отчего так любили горцы Бахтияра, почему с таким уважением говорили о нем.

Не всегда была голубой вода в горной речке — густо вплетались в нее кровавые струи. То Амин жестоко карал, по его мнению, «непокорных», то из Пакистана приходили лихие люди. Страшная судьба у городка Асадабад. Нет в нем ни одной семьи, которую обошли бы потери. Ни одной! Все стены домов и все заборы выщерблены пулями. Несколько раз переходил городок из рук в руки: то моджахеды брали, то правительственные войска.

Потом пришел и встал в речной излучине батальон Ертаева.

С чего начал комбат? В апреле вывел он весь личный состав на улицы — с песней шли, с оркестром, только вместо оружия несли с собой лопаты. После короткого митинга взялись за дело — кто арык расчищал, кто разбирал остатки разрушенных строений. Военные грузовики возили с речки камень — для отсыпки дорожного полотна. И часа не поработали, как к ним присоединились воины афганского полка.

Губернатор подоспел. «Надо бы, — говорит, — мечеть подправить». Ертаев командует: «Один взвод за мной — шагом арш!» Мулла вначале понять ничего не мог, испугался, потом исчез, а через некоторое время семенит обратно во главе процессии из самых почтенных старцев. Оказывается, привел их для подмоги в работе.

Вот так завоевывал авторитет у населения 28-летний комбат, казах по национальности, капитан Ертаев.

К нему потянулись вожди племен («Посоветуй, Бахтияр»), обиженные крестьяне («Защити, Бахтияр»), дуканщики («Помоги доставить товары, Бахтияр»). Он выучил язык фарси, местные обычаи. И про ущелье — тоже истинная правда, сам слышал, как называли ущелье именем Бахтияра.

Я сказал комбату о желании Сулеймана Лаека посвятить ему свое стихотворение. В ответ капитан протянул книжку стихов Лаека «Избранная лирика» с дарственной надписью автора на обложке: «Доблестному офицеру Советской Армии, прекрасному человеку Бахтияру Ертаеву. За победу и мир, за торжество социальной справедливости, к светлым горизонтам будущего!».

Но и хитер же был этот казах, ох, и хитер! Я прилетел в Асадабад с оказией в составе делегации высокопоставленных бонз из Кабула и Джелалабада, включая двух наших генералов и партсоветника. В первую же ночь недалеко от домика, где Ертаев всех нас уложил спать, поднялась такая бешеная стрельба, какой я отродясь не слышал. Автоматные очереди перемежались уханьем пушек, а потом и вовсе тошно стало: «Град» заговорил. Казалось, все окрестные «духи», прознав про приезд высокой делегации, решили свести с нею счеты, и вот теперь Ертаев вступил с ними в смертельный бой.

На рассвете я поспешил на позиции батальона узнать, в чем дело. Меня поразило полное благодушие встреченных солдат и офицеров, их беззаботный вид. Будто и не было никакого жестокого ночного боя. Обескураженный, я нашел Бахтияра: «Что же это было?» Он плутовски улыбнулся: «Комиссии замучили. Представляешь, из самой Москвы сюда приезжают. Слух там, видите ли, пошел, что в Кунаре драгоценные камни прямо под ногами валяются. Вот и едут «проверять», а на самом деле поживиться. Тогда мы им в первую же ночь «концертик» небольшой устраиваем, и товарищи тут же отбывают».

И действительно, спутников моих и след простыл, спозаранку на первом же вертолете улетели.

Вот так жил и воевал капитан Ертаев Бахтияр.

Диалог авторов

Д. Г.: Характеры и обстоятельства… Точно ли мы назвали эту главу? Если да, то тем самым мы предполагаем взаимосвязь этих понятий. А ведь характер, если таковой имеется, проявляет себя вне зависимости от стечения обстоятельств, тем более на войне. Обстоятельства лишь корректируют поведение, и не более того. Или я ошибаюсь?

В. С.: По моему разумению, мгновенно меняющаяся ситуация во время боя накладывает отпечаток на поведение человека, порой попросту диктует его. Хотя, разумеется, трус не станет храбрецом как ни поворачивайся к нему фортуна, и наоборот. Впрочем, страх испытывает каждый, даже самый отчаянный смельчак — это общеизвестно.

Тема «человек и война» неисчерпаема — об этом говорит весь опыт мировой литературы, публицистики. Афганская война — не исключение. Думаю, журналисты, писатели, кинематографисты еще долго будут исследовать различные коллизии боев за Амударьей, характерные поступки людей, оказавшихся в невероятно тяжелых условиях необъявленной войны…

Д. Г.: Необъявленной и неправедной — так сказать будет вернее. Мне кажется, подсознательно наши солдаты очень скоро стали ощущать несправедливость того дела, в котором их заставили участвовать… Подчеркиваю: именно подсознательно.

Героизм, мужество — исконные воинские качества. А присутствовали ли они в Афганистане? Не вздергивай брови — мой вопрос в определенной степени правомерен. Неправедная война, казалось, не должна была рождать примеры, достойные подражания.

В. С.: Ты, надеюсь, не случайно сделал своего рода оговорку — «казалось», ибо сам не уверен в правоте выдвигаемого тезиса насчет героизма. Я же абсолютно убежден: все, на что способен человеческий дух, присутствовало в этой войне. Обратимся к некоторым судьбам погибших солдат и офицеров, посмертно ставших Героями Советского Союза. В безвыходных положениях они не сдались врагу, подорвали гранатами себя и «духов», добровольно выбрав смерть, а не плен. Так поступили рядовой Николай Анфиногенов, старшие сержанты Николай Чепик, Александр Мироненко, лейтенант Александр Демаков…

Д. Г.: Но давай откровенно: большинство-то участников войны отдавали себе отчет в ее бессмысленности. И тем не менее исполняли свой долг, то есть убивали. Что ими двигало?

В. С.: Постой, постой… По-твоему, их, бедолаг, заставляли убивать, они, подчиняясь присяге, воинскому долгу, делали это, а в глубине души были против. Так? Но это весьма упрощенный подход.

Да, война была грязной. Обе стороны не заботились о соблюдении хотя бы элементарных в цивилизованном мире правил ведения боевых действий. Да, нас афганский народ не звал на выручку, 40-я армия втянулась в сражения не с какими-то разрозненными бандами душманов («душман» в переводе означает «враг»), а с поистине всенародным повстанческим движением, сильнейшим стимулом для которого как раз и было наше военное присутствие на территории Афганистана.

Однако как относиться к тем, кто, отслужив там два страшных года и вернувшись домой, начинал бомбардировать военкоматы просьбами опять отправить их «за речку»? Думаешь, мало было таких? Сотни, а может быть, и тысячи! Как быть с теми, кто называл, да и теперь, несмотря ни на. что, называет службу там «лучшими годами своей жизни».

А если уж говорить о воинской психологии… О чем думали во время боев? Как выполнить поставленную задачу, как уцелеть самим и уберечь товарищей — и ни о чем больше. Ни о каких иных материях. Все иные мысли посещали до и после боя, а в процессе его — никогда. Сотни солдат и офицеров, с которыми довелось говорить, подтверждают это.

Д. Г.: Насчет мыслей во время ведения боев — да, все верно. Но вернусь к тем, для кого афганские годы — «лучшие в жизни». Афганский синдром — в этом я вижу объяснение их позиции. Ребята так много пережили там, встречались глаза в глаза со смертью, теряли друзей… А вернувшись, оказывались в обыкновенной, не очень-то радостной нашей жизни, которая казалась им слишком пресной, в которой они с их-то обнаженными нервами остро — гораздо острее, чем сверстники, — ощущали фальшь, лицемерие, равнодушие, наглую сытость одних и нищее убожество других. Да еще ранило, что никому дела нет до их переживаний, физических ран и душевных мук. Вот тут-то и начиналась идеализация недавнего прошлого, вот и рвались — куда? Туда, где, по их представлениям, осталась «настоящая жизнь».

Афганский синдром — далеко не простой феномен, я взял лишь одну его сторону, а он многогранен, — так же, как, кстати, вьетнамский синдром американских военнослужащих.

В. С.: И все равно не могу с тобой до конца согласиться. Твои рассуждения хороши для сегодняшнего дня, для 1990 года. Не забывай, как далеко все мы ушли в своем мироощущении за десятилетие, какими стали раскованными, как легко теперь рассуждаем с позиции общечеловеческой, а не классовой морали.

В 1986-м, когда я работал редактором еженедельника «Собеседник», мы обратились с его страниц к бывшим воинам-интер-националистам с просьбой написать о том, как проходила у них служба, и о сегодняшем житье-бытье. В ответ получили множество искренних писем-исповедей. Знаешь, каким был лейтмотив почты? Его выражала фраза из письма, которую я очень хорошо запомнил: «Пока там будут голодом и пулями убивать детей, я не могу спокойно жить з д е с ь». Это написал парень, бывший десантник, через край, судя по всему, хлебнувший афганского лиха.

Такие письма, а также мои многочисленные встречи и разговоры с «афганцами», многолетняя дружба с некоторыми из них позволяют сделать вывод: ребята воевали в большинстве своем не из-под палки, не оттого, что им приказывали, не из-за страха нарушить присягу, нет! Они делали то, к чему их самих (а еще прежде — их отцов, дедов) готовила наша идеология, наша мораль да вся наша жизнь. Они, как им мнилось, оказывали братскую помощь соседнему народу.

Убежденные, что все беды этого народа (чудовищная, не поддающаяся описанию нищета, тотальный голод, отсталость) идут от душманов, они и били этих самых душманов. Ты послушай «афганские» песни — я имею в виду солдатский и офицерский фольклор, например песни «каскадера» Юры Кирсанова, других самодеятельных авторов. Звучит тот же мотив: пришли, чтобы помочь защитить народ от врага. Это не профессиональные поэты писали, не по заказу со Старой площади, и пелось это не по приказу командира: «Рота, запевай!», а звучала гитара в сокровенные минуты отдыха в горах, у костра, на «дембельской» вечеринке.

Умолчать об этом — значит в очередной раз слукавить перед правдой.

Для меня сказать это очень важно еще и потому, чтобы не подумали, будто нашей книгой я отрекаюсь от всего написанного прежде. Да, на многое я теперь смотрю другими глазами. Прозрение было долгим и трудным (что значит было? — оно продолжается), но вот с чем не могу согласиться, так это с тем, что всех стригут под одну гребенку, открыто называют «оккупантами» и «убийцами». Нет же! Нет!

Д. Г.: Я разделяю твое волнение, стремление всем воздать по справедливости. И надеюсь, ты не зачисляешь меня в ряды тех, кто считает всех «афганцев» убийцами? Ну, и хорошо. И все же, Володя, меня не покидает ощущение: слишком ты опрощаешь солдат и офицеров ОКСВ. Неужто они поголовно были столь наивными, что не понимали движущих сил войны? Не осознавали, почему растет сопротивление среди населения? Наконец, могли хладнокровно участвовать в разгроме и разграблении кишлаков и после этого с пафосом писать в редакцию о «голоде и пулях, убивающих детей»… Да чьи пули, позволь спросить? И какой голод? Именно во время войны экономическое положение афганского народа многократно ухудшилось…

Мы рассказали в этой главе о двух Валериях — Буркове и Радчикове. Схожие судьбы. И люди замечательные, истинные герои. Вроде бы в рассказе о них обозначили все узловые моменты. Но нет у меня покоя в душе, словно что-то недосказано. Почему, почему с таким исступленным желанием рвался тот же Радчиков обратно в Афганистан, что тянуло его туда, на бойню, где уже оттяпало ему ноги? Кому и что он пытался доказать и пытался ли? Сколько объяснений по этому поводу пришлось выслушать, и ни одно до конца не смогло удовлетворить.

Нет этого единственного ответа и у меня. Знаю только одно: снова сражаться, находиться в армейских рядах означало для таких, как Радчиков или Бурков, категорическое непризнание того чудовищного, убийственного факта, что инвалидами они стали в результате бессмысленной, никому не нужной войны, то есть пострадали понапрасну. С таким ощущением нельзя жить.

Офицеры на протезах, но действующие, реально существующие, они своим возвращением как бы бросали вызов, выражали презрение безумной бойне, которой не удалось сломить их морально и, что главное, физически. Они остались профессиональными военными, а не беспомощными калеками, и в этом, и только в этом видится сокровенный смысл их возвращения в строй, ибо у Радчикова и у Буркова отношение к войне однозначно отрицательное.

Таково мое личное мнение. С ним можно не соглашаться, но такая мотивировка поступков двух офицеров представляется психологически наиболее оправданной.

В. С.: Сложную тему ты поднял. Прозрение… К одним оно приходит раньше, к другим — позже. Мне лично по душе не тот, кто горланит «Долой!», а тот, кто старается понять противоположную позицию, найти возможность для диалога и, если хочешь, компромисса.

Помню, с каким неприятием в начале 80-х годов встречал политработник Леонид Иванович Шершнев мои рассказы о Руслане Аушеве. «Да что ты им восхищаешься? — укорял он. — Знаю я этих мотострелковых офицеров — без разбору уничтожали все живое. Руки у них по локоть в крови». Потом я их познакомил. И что же? Оказалось, в их взглядах обнаружилось много общего. Они сблизились и теперь весьма уважают друг друга.

Тот же Шершнев показал мне письмо, полученное им от знакомого офицера, подписавшегося «Юр. Ф., комбат». Бывший «афганец», обращаясь к Леониду Ивановичу, сетовал, что поделиться мучающими его мыслями не с кем, «все заняты своими личными заботами, а про Афганистан не хотят ни слушать, ни думать».

Что же мучило комбата? Вот отрывок из того письма, процитирую: «…Поневоле задаешь себе вопрос: а что же дальше?

Жалко людей — и наших, и афганский простой народ. Вы вправе задать вопрос: ты военный и притом кадровый, почему же тебе жалко? Отвечу: жалко напрасных жертв, жалко средств, затраченных впустую. Оправдается ли когда-нибудь это?

Меня все чаще и чаще просят рассказать о событиях там. С каждым годом интерес к Афганистану все больше возрастает. И я вижу, что положение там не улучшается, а, наоборот, ухудшается. И люди, вполне естественно, задают вопрос: а почему так?

Дальше я не хочу говорить об этом. Вы умный человек и понимаете, как иногда трудно ответить на прямо поставленный вопрос…»

Д. Г.: Вот видишь… И сколько таких комбатов (и не только комбатов) глядят теперь на войну совсем иначе, нежели раньше. Не станем их нравственно судить за прошлые деяния (нет у нас на то морального права — окажись в их шкуре, наверняка, делали бы то же самое мы, послушные дети системы), но не станем и возвеличивать. Миллион погибших афганцев призрачными тенями встает перед глазами.

И если пишем в этой главе о героях, превозмогших себя, то это те люди, чьи руки не обагрены кровью ни в чем не повинных. Я в этом убежден.

Характеры и обстоятельства…

Война — совсем не фейерверк, а просто трудная работа, — писал полвека назад едва понюхавший пороху поэт. Производные, а лучше сказать, ее составляющие — кровь, пот, неимоверная усталость — многократно описаны, засняты на фото- и кинопленку. А война афганская? Доселе сказано об этих ее атрибутах крайне мало, скупо. А ведь девятилетняя, самая продолжительная за годы Советской власти война была особенной, ни на что не похожей. И досталось нашим ребятам не меньше, чем в Великую Отечественную, а в чем-то и больше, учитывая непривычный климат Афганистана и прочие особенности этой горной страны.

Через «не могу»

В большинстве своем наши воины прочувствовали на себе все эти афганские «прелести»…

Солдат не только воюет. Он должен где-то и на чем-то спать, что-то есть, иметь возможность помыться, постирать. Боевая техника, которой он пользуется, должна быть исправной, иметь запас всего необходимого, от патронов до бензина и солярки. В Афгане снабжение армии приобретало решающее значение. От этого зависела ее боеспособность.

Это фрагмент плана мер по обустройству наших войск, подписанный 21 января 1980 года первым заместителем начальника Генерального штаба генералом армии В. Варенниковым и заместителем министра обороны, генерал-полковником — инженером Н. Шестопаловым.

Последний пункт плана гласил: «Подготовить обращение в ЦК КПСС и Совет Министров СССР… о поставках союзными республиками, министерствами и ведомствами индустриальных конструкций в сейсмическом исполнении (сборных конструкций домов и коммунально-бытовых сооружений)».

Мы, кажется, готовились обживаться, обустраиваться в ДРА на широкую ногу, основательно и капитально. Собственно, по иному было нельзя — 40-я армия требовала каждодневного внимания.

Тыл в привычном армейском понимании насчитывал 12 с половиной тысяч солдат и офицеров. В Афганистане действовало 145 тыловых соединений, частей, учреждений и подразделений. Нешуточные силы были брошены на обеспечение 40-й всем необходимым. И тем не менее многие проблемы были так или иначе решены лишь к 1985 году, а некоторые так и остались нерешенными до самого конца войны.

Далее в цитируемом документе говорится о наличии центрального склада ГСМ (горюче-смазочных материалов) в Кабуле, строительство которого завершилось в марте 1980 года, о двух других складах — в Джелалабаде и Гардезе, двух заправочных пунктах. Завоз топлива для боевых машин шел из Термеза и Кушки, в соотношении три к одному.

Планировалось обеспечить нужды армии в обуви на 60–70 процентов за счет собственного производства в Кабуле. Планировалось начать строительство новой швейной фабрики для обеспечения полной потребности армии в одежде. Планировалось обеспечить дивизии и отдельные части холодильными камерами, что «создаст благоприятные условия снабжения войск мясом и скоропортящимися продуктами». Планировалось многое, но, увы, реальная картина оказалась совсем иной.

Да не посетуют на нас читатели за обильное цитирование скучных интендантских донесений, справок и прочих служебных бумаг. Цена их сейчас весьма высока: приобретая силу и неопровержимость документов, они позволяют высветить многие наши огрехи, несуразицы, нелепости, которые тяжким бременем легли на плечи солдат и офицеров в Афганистане.

Положено было иметь, по раскладкам специалистов тыла, 1187 наливников, а имелось 227. Кухонь походных вместо 1260 действовало 599. Рефрижераторов соответственно 66—4. Автоцистерн 572–185. А ведь речь шла о жизненно необходимых вещах, без которых не то что воевать — жить оказывалось невозможно. Однако жили, воевали, через «не могу», ценой потери сил и здоровья.

Особенно много сложностей было с автотранспортом. Уже в самом начале появилась масса неисправных машин, ремонт их шел с превеликим трудом.

«В частях армии списывается значительное количество автомобильной техники. Однако разбраковка ее и учет пригодных агрегатов, механизмов и запасных частей организован плохо, вследствие чего годные имущество, механизмы и агрегаты утрачиваются, расхищаются и слабо используются для восстановления другой автомобильной техники», — докладывал 7 марта 1981 года начальник автотранспортной службы Министерства обороны генерал-майор В. Петров.

Так обстояло дело в начале войны. Немногим лучше было к ее концу.

Автомобили стали основным «тяглом» войны, а трасса из Термеза в Кабул и далее на юг и юго-восток в полном смысле «дорогой жизни», минируемой, обстреливаемой и все-таки действующей. Сколько раз ёкало сердце у советских и афганских водителей, когда подбирались они к перевалу Саланг! Зимой движение здесь выглядело не ездой в привычном понимании, а скорее цирковой эквилибристикой. Ежесуточно Саланг пропускал тысячу машин, летом — еще больше.

И. Цыганков, бывший начальник автотранспортной службы 40-й армии, подполковник:

Наша задача формулировалась коротко: обеспечить доставку материальных средств. Чем? Авиация большей частью снабжала госпитали медикаментами, скоропортящимися продуктами. Был еще путь по воде от Термеза до Ширхана. Это, конечно, не решало проблем. Основную нагрузку принял на себя автомобильный транспорт.

Топливо было самой сильной нашей головной болью. Бензин возили наливниками, солярку и керосин качали по трубопроводу Термез — Пули-Хумри. Шли вдоль автотрассы две трубы, на которые впору было молиться. «Духи» постоянно их взрывали, портили, охрана порой не справлялась со своими обязанностями, да и гибло ребят немало. Приходилось то и дело чинить, латать, потери топлива составляли до 25 процентов. Тем не менее трубопровод свою роль сыграл.

Не могу отдельно не сказать о водителях наших. Вот кому досталось! За баранкой в 40-градусную жару (а в кабине и того жарче), песок, как пудра, забивал нос, рот, дышать нечем, положенные бронежилеты (о касках я и не говорю) снимали, вешали на боковые стекла слева и справа, в зависимости от того, откуда могли «духи» пальнуть. И так по нескольку суток…

Все знали самые опасные участки, скажем, на трассе Термез — Кабул первый перевал в районе Айбака, подходы к Салангу, далее на юг и юго-восток от Кабула в направлении Газни, Гардеза, Джелалабада. Тут постоянно обстреливали наши колонны, минировали дороги. Не легче было тем, кто вел машины из Кушки в сторону Герата, Шинданда, Кандагара. До Кандагара, как правило, не доезжали сорок километров, уходили в пустыню и в обход дороги, по пескам, иначе добраться не было возможности.

Проход каждой колонны тщательно готовился. «КамАЗы» двигались «под эскортом» машин обеспечения: с зенитными установками (они хорошо «работали» по склонам ущелий, где обычно устраивались засады), радиостанциями, техпомощью, водовозками, кухнями. И БТРами, когда в них имелась нужда. Зенитные установки помещались на кузовах «КамАЗов». Расчет состоял из командира и двух операторов. Вначале они сидели в кузове открыто, а с 1985-го стали их «укрывать» броневыми листами. Полагалось по три такие установки на колонну. «Духи» называли их «шайтан-арба» и стремились выбить первым делом.

Как ни пытались уберечь водителей, а гибли они по нескольку сотен в год. «Пик» был в 1984—1985-м. Подрывались на минах, падали в пропасти, попадали под обстрелы. На моих глаза взлетела машина, подорвавшись на фугасе. Ничего от нее не осталось…

Первыми на дороги с рассветом выходили саперы. Только после их осмотра выпускали транспорт. Это на постоянных маршрутах. А на временных впереди колонн шли саперы с миноискателями, щупами, специально обученными собаками. И все равно водители часто подрывались.

Наливники — те шли в отдельных колоннах. Их старались не смешивать. Заправлялись «под завязку» — каждый литр топлива был дорог. Емкости изготавливались из сплава, который не искрил при попадании пуль. Автоматы наливникам не были страшны. Если образовывались дырки, водители затыкали их самодельными пробками. А вот когда «духи» использовали гранатометы, тогда…

В основном они и охотились за наливниками. Помню, возле Шинданда попала колонна наливников в засаду. Водители молодые, всего три месяца в Афгане, впервые оказались в такой переделке. Но молодцы, сутки продержались. Никто в плен не попал, но десять человек убитых и раненых, 12 сожженных машин. Лейтенант наполовину седой стал. А выражение лиц у ребят… Вовек не забуду. Тогда же погиб командир автобатальона. На зенитной установке вырвался он из кольца, добрался до ближайшей заставы, взял три танка — и назад, в самое пекло. Попал в его танк снаряд…

В. Дьяченко, тыловой работник, полковник:

Один из самых тяжелых маршрутов — из Кундуза до Файзабада. Один-два раза в год, по полному бездорожью. Практически шли по горным тропам, подвесным дорогам в скалах. Порой колеса «КамАЗов» зависали над пропастью. Какое же умение и какое мужество требовались от водителей!

Характерный пример боевых действий по проводке большой колонны — операция по обеспечению материальными средствами гарнизона и населения провинциального центра Чагчаран в августе 1985 года.

Для проведения операции были выделены четыре мотострелковых батальона, пять разведывательных рот, два танковых взвода, артиллерийская батарея, подразделения обеспечения и обслуживания. Действия советских войск поддерживались 32 вертолетами и самолетами. Материальными средствами для гарнизона было загружено 250 автомобилей. Помогали нам и афганские подразделения. Грузы для населения везли несколько сотен государственных и частных автомобилей.

Уже одно это перечисление говорит о масштабах и ответственности перевозки.

Планом предусматривалось совершить в Чагчаран шестисуточный марш по южной дороге. Северная, хотя была лучше и короче, оказалась на многих участках блокированной противником, который имел данные о намерении провести колонну.

Марш проходил в исключительно трудных условиях. На многих участках маршрута тяжело груженные афганские машины буксировались нашей боевой техникой. Первые три дня блокировать дорогу не пришлось, так как «духов» не было, но мины, поставленные ими, встречались часто. Истребители-бомбардировщики прикрывали колонну и наносили профилактические удары по господствующим высотам. Общая скорость марша не превышала пяти километров в час (мешала и плохая дорога).

В последующие три дня стало необходимо выставлять на отдельных участках дороги блоки, так как противник начал подтягиваться. Авиация продолжала наносить удары по горным вершинам и ущельям, а артиллерия вела огонь по районам, в которых были возможны засады.

К исходу шестого марша (20 августа) колонна подошла к Чагчарану и встала под разгрузку.

21 августа подразделения занимались обслуживанием техники и подготовкой к боевым действиям в районе восточнее Чагчарана. Эти боевые действия были проведены. В ходе их уничтожили и захватили 63 мятежников, 11 ДШК, различные склады.

С утра 25 августа войска двинулись в обратный путь и через семь суток сосредоточились в пунктах дислокации. Все время обратного марша колонны войск прикрывались авиацией.

А вот статистика. За время проводки колонны было уничтожено 137 мятежников, 11 ДШК, 1 миномет, 1 орудие, 21 огневая точка, 5 различных складов. Снято 72 мины и фугаса.

Потери наших войск составили — 2 человека убитыми.

ИЗ ОТЧЕТА О ПРОВЕДЕННОЙ ОПЕРАЦИИ: «Совместный марш советских и афганских колонн в Чагчаран еще раз подтвердил низкую дисциплину водителей-афганцев, особенно частников. Они самовольно останавливались (пить чай и молиться), пытались выйти из-под охраны и прекратить марш, ссылаясь на поломки машин (деньги за доставку грузов они получили в Герате, а не в Чагчаране, как это надо было сделать). Колонна постоянно растягивалась, что могло привести к ее разгрому. Только настойчивость советских военнослужащих, которые буквально заставляли двигаться афганцев, а на многих участках буксировали их машины, помогла завершить марш успешно…»

На что надеялись?

И вновь документ.

Из донесения начальника тыла Вооруженных Сил генерала армии С. Куркоткина министру обороны СССР Д. Ф. Устинову. 29 августа 1980 г.

«Для обеспечения войск 40-й армии создана устойчивая система снабжения, которая включает: две окружные перевалочные базы в районах Термез и Кушка; бригаду материального обеспечения, развернутую в районе Пули-Хумри; отделения ее складов в Кабуле; группу армейских складов в районе Шинданда; полевой магистральный трубопровод Термез — Пули-Хумри;

5 военных госпиталей и другие части и управления медицинской, продовольственной, вещевой и других служб тыла.

Подвоз материальных средств войскам армии осуществляется автомобильным транспортом и военно-транспортной авиацией. С декабря 1979 по сентябрь 1980 г. подано более 600 тысяч тонн грузов, в том числе 228 тысяч тонн горюче-смазочных материалов, 36,5 тысячи тонн продовольствия, около 350 тысяч тонн боеприпасов, вещевого, медицинского, инженерно-аэродромного, квартирно-эксплуатационного имущества и технических средств служб тыла.

Медицинская служба

…5 полевых госпиталей рассчитаны на 800 коек. 81,8 % раненых возвращаются в строй… Эпидемиологическая обстановка до июня была в основном благополучной, однако с июня резко увеличилась заболеваемость инфекционным гепатитом. По состоянию на 28 августа зарегистрировано 2244 таких случая.

Для организации и проведения санитарно-гигиенических и противоэпидемиологических мероприятий на территории ДРА работают санитарно-эпидемиологический и противочумный отряды, а также выделены необходимая дезинфекционно-душевая техника, вакцинные и бактериальные препараты.

Продовольственная служба

…В зимний и весенний периоды подвоз армии свежего картофеля и овощей осуществляется из ресурсов Центра. В дальнейшем поставка картофеля будет осуществляться в мешкотаре, сетках и ящиках. Значительная часть овощей будет поставлена в консервированном виде.

Личному составу, участвующему в рейдах, взамен сухого пайка выделяется специальный набор продуктов: консервы мясные и рыбные по 250 г, сухари — 300 г, сахар — 90 г, чай -4 г и экстракт фруктовый — 4 г. Кроме того, дополнительно к этому набору продуктов готовится горячая пища (1 блюдо) из расчета на 1 человека в сутки: консервов овощных обеденных без мяса — 260 г, консервов мясных — 50 г, жиров — 12 г и выдается 300 г хлеба пшеничного из муки 1-го сорта.

Подготовка к зиме

…Спланирован завоз 5000 тонн картофеля и 1700 тонн свежих овощей.

Начато строительство 78 овощехранилищ. Однако темп их строительства сдерживается отсутствием строительных материалов, особенно цемента и леса.

Обеспечение водой в условиях ДРА приобретает исключительно большое значение. С целью успешного практического решения этой задачи необходимо рассмотреть вопрос об увеличении штатных средств подвоза и хранения воды в подразделениях, частях и соединениях армии.

Нами изучаются вопросы по дальнейшему совершенствованию полевой формы одежды военнослужащих с целью повышения ее качества, долгосрочной носки и удобства применения».

Военные реляции… Читаешь и проникаешься грандиозностью решаемых генералами тыла задач, видишь сквозь строчки, какого напряжения сил им это стоит. «Тысячи тонн» завораживают, создают представление о насыщенности и бесперебойности грузового потока через границу, достаточного всем тем, кто идет в рейды, и тем, кто остается в расположении частей, и раненым, и больным, и всем прочим. А ведь и в самом деле — снабдить всем необходимым более чем 100-тысячную армию ой как непросто.

И все бы из генеральского отчета министру можно принять на веру, отдать должное усилиям интендантов, хозяйственников, денно и нощно пекущихся о нуждах 40-й, если бы не собственные наблюдения и не разговоры с сотнями «афганцев», по сей день матерящих и пищу, которой их кормили, и одежду, которая была неудобна, неприспособлена для условий Афганистана, быстро изнашивалась, и многое другое, именуемое емким словом — «быт».

— Что же теперь воздымать руки в праведном гневе и обиде, когда война закончилась? — резонно попеняют иные читатели. Где же были раньше те, кто отвечал?., и так далее.

Видели, видели все несообразности и даже вставляли негатив в свои отчеты «наверх». Однако реакция оказывалась однозначной: на войне как на войне.

В том же 1980-м, в самом начале девятилетней эпопеи, работа тыла подверглась проверке. Комиссия сделала следующие выводы:

«Продовольствием войска обеспечиваются по 12-й норме с заменой значительной части свежих продуктов сушеными и консервированными. Снабжение личного состава по нормам летнего пайка практически не организовано.

Для подвоза и хранения скоропортящихся продуктов армии выделено авторефрижераторов «Алка» — 17 шт., «ЛУМЗ» — 60 шт. Холодильных камер и шкафов — 94 шт. из выделенных округу (ТуркВО. — Авт.) 225 шт. В связи с выходом из строя 21 рефрижератора, поставкой некомплектных камер и задержкой их монтажа… войска испытывают значительные трудности в доставке и хранении скоропортящихся продуктов. Имела место порча мяса».

(От себя добавим: наши холодильники то и дело ломались, не выдерживая жары, пыли и нещадной эксплуатации; другая беда — как правило, отсутствие постоянных источников электропитания, дизельные же установки оказались весьма ненадежными. Отправлять армию в жаркую страну без элементарных удобств, к коим весь цивилизованный мир давным-давно отнес холодильники и кондиционеры, было по крайней мере легкомысленно. Или надеялись на стократ восславленную выносливость советского солдата?..)

Но вернемся к данным проверки.

«Учет и отчетность по продовольственной службе ведутся примитивно, а в ряде частей отсутствуют.

…Постельными принадлежностями армия полностью не обеспечена. По ориентировочным данным, армии не достает: матрацев — 3,4 тысячи шт., одеял — 8,5 тысячи, подушек — 8 тысяч, простыней — 146 тысяч (?!), наволочек подушечных — 166 тысяч…

Значительное количество постельных принадлежностей в войсках армии вышло и выходит преждевременно из строя из-за отсутствия кроватей и нар. Матрацы стелятся прямо на грунт…

…Резко увеличился износ обуви и одежды. Так, за 14 суток действий в горах одного мотострелкового батальона вышло из строя 90 л/о обуви и брюк…

В ботинки юфтевые и хромовые из-за низких берц попадает песок, растирая ноги до крови… Хлопчатобумажные носки выдерживают не более двух недель носки. В основном солдаты носят обувь на босу ногу… Необходимо заменить кирзовые сапоги на сапоги с укороченными голенищами».

Так было в начале войны. Мало изменилась картина и к ее концу.

Вши и каша…

Что испытали в Афганистане солдаты не на поле боя (употребим расхожее выражение — полей-то чаще всего не было, были тропы, где за каждым камнем могла ждать смерть), а, как мы говорим, в быту, который оказался не менее тяжким, нежели боевые операции? Предоставим слово некоторым из них.

Николай Ковтун, рядовой: В гарнизоне сначала жили в землянках. Потом — в палатках, по 8—10 человек в каждой. Кроватей не было: либо доски стелили, либо поролон. Зимой спали одетыми. Простыни? Мы йх в самом конце службы увидели. Бани тоже не было, мылись кое-как. Радио, телевизор, газеты — все мимо нас.

Кормили из банок: каша перловая, тушенка плюс чай, два куска сахара, хлеб — все. Картошку получали в сухом виде, масло редко. Я сбросил килограммов двенадцать. Когда на точках сидели, есть ужасно хотелось. И пить — жара ведь.

Завелись вши. Выводили сами: стирали одежду в бензине, солярка их не брала.

Приезжали к нам автолавки с товаром из «Березки». Смех один: конверты, тетради, сигареты, иногда сгущенка.

Алексей Крупенников, сержант: Ездил я на «Урале». Рейсы — в Термез, Ташкент, Душанбе, доставляли оттуда продукты, горючее, запчасти. В колонне обычно было десять машин, включая бензовоз и техничку, да два БТРа для прикрытия — спереди и сзади. До Ташкента, к примеру, трое суток в один конец, трое — обратно. Ночевали в машинах, в них лучше, чем в палатках, матрац положишь, телогрейкой укроешься — и порядок. В самом конце службы попробовали в комфорте пожить: спали на двухъярусных кроватях. А так все в машинах.

Овощей и фруктов близко не видели. То есть видели в дуканах, на деревьях в кишлаках. Только охоты идти просить не было — запросто можно было пулю схлопотать. Действовали своими способами: меняли на тушенку, сгущенку, а иногда еще проще. Едет афганская «бурбухайка» с дынями, выйдешь на середину шоссе с автоматом — несколько дынь скинут.

Все два года ели сухпай. Каша рисовая, гречневая, тушенка. Бензину нальешь в жестянку и разогреваешь на огне консервы.

Душ сделали сами. Баня передвижная — одно горе: то вода горячая кончалась, то еще что. Приспособили пятилитровый резервуар: утром заливали холодную воду, к обеду на солнце она становилась горячей. Но от ветра — «афганца» никакая баня не спасала. Как задует — весь в пыли, хоть на дороге, хоть в палатке, хоть в кабине «Урала».

Алексей Прилип, рядовой: Вши поголовно были. Не только от грязи. Их еще с бельем завозили. Тогда, в первые год-два войны, прожарки мало где наладили.

Илья Герасимато, рядовой: Постирушки делали в бензине, от мыла толку не было. Хороших продуктов не видели. Пока их довезут до того же Шинданда, где я служил… Чем ближе к советской границе, тем больше было шансов перехватить какой-нибудь «дефицит». Недаром поговорка родилась: «Если хочешь жить, как туз, поезжай служить в Кундуз»…

Это вспоминают солдаты. Мы разговаривали с сотнями из них, и все до единого подтверждают: условия быта действовали на них не менее сильно, чем боевые операции, рейды.

А как жилось в Афгане офицерам?

Григорий Уставщиков, генерал-майор, бывший командир дивизии: Не могу смотреть на тушенку. На всю оставшуюся жизнь наелся в Афганистане. Кормили дивизию скверно. Овощей, фруктов не видели. Все шло из Союза в консервированном виде, быстро надоедало. Развивался сильнейший авитаминоз. Солдаты доходили буквально на глазах. Да что солдаты… Командующий 40-й армией Виктор Федорович Ермаков, у которого я раньше служил в Молдавии, сказал после моего прибытия в Кабул и представления ему: «Я, Гриша, похудел здесь на десять килограммов».

На операциях крепкие парни теряли по пять-шесть килограммов. А полноценно восстановиться не могли. Пайки американской армии во Вьетнаме — малой емкости, веса, высокой калорийности — нам и не снились. Более или менее удачным был сухой горный паек: фруктовый рисовый суп, сгущенка, шоколад, ржаные сухари. На всех его, естественно, не хватало. Добро бы качество соответствовало назначению. А то, к примеру, сухарями этими солдаты на спор забивали гвозди в любую доску…

Да, конечно, все можно списать на войну: не у тещи ведь на блинах, тем более в Афганистане. Но как смириться с такими фактами… Десантник, уходивший в рейд в горы, должен был навьючить (в прямом смысле слова) на себя почти 60 килограммов груза, включая оружие и боекомплект. Не случайно он вынужденно выбрасывал опостылевшие банки с перловой и гречневой кашей, а оставлял только сгущенку, галеты и воду. Лучше голодать, нежели тащиться на полусогнутых.

Сапоги и ботинки оказались почти везде и всюду негодной обувью для тех, кто участвовал в рейдах. Предметом вожделения для наших десантников были легкие горные ботинки чешского производства, в которые обувались солдаты афганской армии. Потому-то шли наши ребята в горы в кроссовках…

А знаменитые «лифчики»… Их шили сами солдаты всех призывов, воевавшие в Афганистане, передавали новичкам по наследству. «Лифчики» эти были из брезента, легкие и удобные в передвижении и особенно в бою, с карманами, куда заталкивались «рожки» автоматов, что позволяло брать куда больше боезапаса. К тому же металл защищал грудь от пуль и осколков. Знаменитому разведчику Адаму Аушеву разбитый пулей «рожок» однажды спас жизнь…

Валерий Московченко и Анатолий Сиваков жили в одной квартире в течение двух лет, с 86-го по 88-й, и почти не виделись. Все время в разъездах. Первый был начальником штаба тыла 40-й армии, второй — первым заместителем начальника тыла армии. Оба отвечали за своевременную доставку войскам материальных средств, начиная от боеприпасов и горючего и кончая продовольствием и водой, обеспечение боевых действий, эвакуацию раненых, противоэпидемиологические меры и за многое другое.

В. Московченко: Сложной проблемой стало обеспечение армии продовольствием. В особенности скоропортящимися продуктами: мясом, молоком, овощами, фруктами. Возили их самолетами преимущественно для больных и раненых. ИЛ-76 летали из Ташкента в Кабул, Шинданд, Кандагар, АН-12 и АН-26 из Ферганы — в Кундуз, Баграм, Джелалабад. Вроде и часто летали, и быстро, но в жару разве можно все сохранить в свежем виде, то же молоко?

А. Сиваков: До восемьдесят четвертого года многие питали надежду, что удастся сломить сопротивление вооруженной оппозиции, поэтому на обустройство смотрели как на не суть важное, не требующее большого рвения и старания. Вот и продолжали кое-где жить в палатках. Дома-модули не слишком улучшили быт наших воинов.

Только к середине восьмидесятых возникли признаки серьезного отношения к этой стороне жизни армии. Скажем, появились банно-прачечные комбинаты: полевое и стационарное оборудование. Полевой вариант представлял из себя стиральные машины и центрифуги для отжимания белья на полуприцепах. Но на заставах все оставалось по-прежнему — солдаты стирали сами, им единственно выдавали стиральный порошок — сначала по жесткой норме, потом стали давать больше.

Постоянно мучились с электричеством. Оно то и дело отключалось. Начали пускать «дэски» — дизельно-электросиловые установки. Они хоть как-то выручали. В таких условиях холодильники быстро выходили из строя, не выдерживая «игры» электричества и резких перепадов температур. Двигатели «летели» один за другим. А запчасти доставлялись по воздуху крайне редко. Передвижные холодильные установки «Алки» — 20-тонные механизмы — тоже оказались неприспособленными к местному климату. Два-три рейса — и на прикол.

В. Московченко: Снова о продовольствии. Условия для хранения картофеля были. Но жара… Сколько же тысяч тонн сгнило… Основной подвоз осуществлялся с октября по декабрь. Вывезти за три месяца все количество не успевали. Везли частями. Порой картошка доходила до места в абсолютно непригодном состоянии. Солдаты ели сухой картофель, разведенный в воде. В полевых условиях трудно было его приготовить — получалось клейкое, малосъедобное варево.

В. Дьяченко: Все в Афганистане питались по единой, девятой норме. Когда уходили в рейды и на боевые операции, тогда брали с собой сухие пайки, сухпаи, как их называли. Поначалу на них было много нареканий. Сплошь консервы, они плохо усваивались в афганскую жару. Я иной раз наблюдал: подразделение уходило в рейд и оставляло в расположении части консервные банки — все равно в жару их содержимое есть невмоготу. Некоторые солдаты открывали банки и тут же выбрасывали. Потом сухой паек изменили…

Горные пайки были много лучше. В зимний входили суп или борщ, колбасный фарш или прессованное мясо, галеты, чай, сгущенка. Летом добавляли сок. Подразделения спецназа дополнительно получали шоколад. С хлебом особых проблем не возникало, хотя во время боевых операций он доставлялся нерегулярно. Хлеб имелся и в консервированном виде в полиэтиленовой пленке. Правда, у него был специфический вкус. Солдаты проветривали его и ели.

A. Сиваков: Изменения коснулись и формы одежды. Хлопчатобумажная, крепкая, она тем не менее оказалась малоприспособленной к афганскому климату. Через несколько месяцев становилась, как дерюга, стояла коробом. Да и пошив не из удачных. Только к середине войны появились брюки и куртки свободного покроя.

О «лифчиках». Удобная самоделка, что и говорить. Но на него бронежилета не наденешь. То есть при всех удобствах, кармашках под «рожки» и гранаты, уязвимость воина повышалась. Спустя несколько лет бронежилеты стали выпускать с кармашками. К слову сказать, тяжеленные они поначалу были, более двадцати килограммов. Потом довели их до двенадцати. Точно так же и спальные мешки — у «духов» они из пуха, легонькие, у нас — на вате, плечи оттягивали.

B. Дьяченко: В общем, как наладить быт, знали, но по-настоящему не смогли. Оказалось слишком сложно. Прежде всего, потому, что попали в нецивилизованную страну. Да и сами мы тоже были не слишком цивилизованными. Отсюда и многие беды. Другие же беды — от нашей нерасторопности, неумелости, халатности.

Да, легче всего сделать вывод: небрежение к людским нуждам. Корень зла, однако, глубже. «Необъявленная война» — это не игра в термины, не простенькая журналистская находка. Это самая что ни на есть суть, голая и бесхитростная. Войну, как известно, ведут не армии — государства. Мы не объявили войну войной из политических, конъюнктурных соображений. Вошел ограниченный контингент, выполняющий интернациональный долг, и все такое прочее. А если бы война была объявлена, то есть наше вторжение было бы названо своим законным именем, многое кардинально изменилось бы в Афганистане, прежде всего для наших солдат. По законам военного времени карались бы воровство, мародерство, оценивались бы преступления против мирного населения. Другой была бы дисциплина, ответственность. Иначе бы награждались достойные, без бумажной канители.

Помимо всего прочего, другим было бы и снабжение армии. Тогда Госплан не смог бы ответить Центральному финансовому управлению Министерства обороны: «Дорого». Дорого содержать в сносных условиях молодых людей, только вступивших в жизнь и сразу взявших «Калашниковы». А лить их кровь в угоду ветшающей доктрине, относиться к ним как к пушечному мясу — не дорого?!

Впрочем, мы еще коснемся этих проблем…

Страшнее ранений

Чем обусловлен такой подзаголовок? Что оказалось для наших воинов страшнее ранений? Разве что смерть. Речь же пойдет о другом — о повальных инфекционных заболеваниях.

Из материалов, обобщенных генерал-майором медицинской службы, главным инфекционистом Министерства обороны К- С. Ивановым:

…В Афганистане военно-медицинская служба впервые столкнулась с совершенно особой обстановкой, которая характеризовалась высокой эпидемической инфекционной заболеваемостью, вызываемой сразу несколькими, в том числе тропическими, инфекциями…

Наибольшее количество больных, лечившихся в инфекционных стационарах, зарегистрировано с 1984 по 1987 г. и составляло 31–34 процента от числа личного состава в год, а с учетом лечившихся в медпунктах… до двух третей (разрядка наша. — Авт.) личного состава ОКСВ.

Ведущее место занимал вирусный гепатит (40,6 — 51,2 % всех больных), шигелезы и другие острые кишечные инфекции (14,6 — 20,2 %), брюшной тиф и паратифы А и Б (9,6 — 26,9 %), малярия (2,7–5 %), амебиаз (3,3 — 11,1 %).

…Особенностями инфекционных заболеваний в условиях Афганистана являлось тяжелое и осложненное течение с высокой летальностью. Так, в 1983 г. в гарнизонах Кандагара и Кундуза тиф характеризовался тяжелым течением в 24,9 %, осложнениями — в 19,6 %. Летальность от брюшного тифа в 1982–1983 гг. составила 2–3,3 %».

Пусть не утомляют читателей скучные проценты. За ними — жизни людей, подавляющее большинство которых не достигло и двадцати лет.

То, чего удалось избежать в Великую Отечественную, в устрашающем виде предстало в ходе афганской войны. Почему? Ответов по сути два: чудовищная антисанитария, царившая в ДРА, и неистребимая наша беспечность в обустройстве войск.

Из справки о санитарно-эпидемиологическом состоянии ДРА:…Лишь 2,4 процента жителей Кабула имеют дома с канализацией. В кишлаках она напрочь отсутствует.

Реки, водохранилища, пруды, арыки, колодцы, родники, скважины используются для водопоя скота, стирки белья, орошения. Туда же совершаются физиологические оправления, сбрасываются нечистоты, отбросы…»

Добавим от себя: санитарно-эпидемиологической службы в Афганистане в период войны не было. Чем, по какой причине и в каких масштабах заболевало население, чаще всего оставалось загадкой. Но если организм афганца за многие века приспособился к местным условиям, то для наших воинов они оказались губительными. Заболевали солдаты и офицеры не только от употребления воды, но даже от пыли, содержавшей опасные микробы и бактерии. И ничего с этим поделать было нельзя. Хотя, если быть объективными…

Из доклада генерал-майора медицинской службы В. С. Перепелкина на медицинской конференции:

Коммунально-бытовое обустройство войск велось медленными темпами из-за отсутствия необходимых строительных материалов. Пробуренные в первые годы пребывания наших войск в Афганистане неглубоководные скважины подавали воду, не соответствующую ГОСТу по показателям микробной загрязненности. В то же время технических средств надежного обеззараживания не было. Не хватало и средств обеззараживания индивидуальных запасов воды — пантоцида, аквасента, пуритапса.

…Первые пять лет строили туалеты так называемого «поглощающего типа», что существенно осложняло санитарно-эпидемиологическое состояние военных городков.

…Пункты мытья котлов и кипячения чая нередко становились источниками массового заражения».

Так обстояло дело. Обе указанные выше причины, приведшие к массовым заболеваниям, «выстрелили» одновременно и попали, что называется, в «яблочко». Две трети 40-й армии, а это около 80 тысяч человек, в течение года получали тяжелую инфекцию и не одну. И сколь бы мы теперь не валили все на специфические (мягко сказать) афганские условия, сколь бы не превозносили (и заслуженно) медиков, не щадя себя, боровшихся с эпидемиями и болевших вместе с воинами, надо признать: вводя войска в ДРА, всерьез никто о такой опасности не думал. То ли потому, что жалеть нашего солдата не принято (он ведь самый выносливый, терпеливый, мужественный и еще всякий — это из набора дифирамбов, кои, едва в них нужда, тотчас появлялись на языке штатных «выступал» и в не имущих сраму газетных столбцах), то ли потому, что политики не брали его — солдата — в расчет. Прикажем маршалам, те — генералам, те — своим подчиненным — и никаких проблем.

А проблемы были.

Ю. Немытин, полковник медицинской службы, бывший начальник Центрального госпиталя в Кабуле, начмед 40-й армии:

Только в 1986 году на территории Афганистана была создана госпитальная база для лечения инфекционных больных. Насчитывала она 1670 коек. К четырем инфекционным госпиталям добавились такие же отделения в трех многопрофильных госпиталях. Эпидемии имели определенную цикличность, обычно развивались с июня по декабрь. Тогда число коек увеличивалось до 6 тысяч.

Была разработана система медицинской помощи инфекционным больным. Базировалась она на раннем их выявлении и своевременной изоляции. Только так можно было справиться с ростом эпидемий. К сожалению, профилактика всю войну оставалась самым слабым звеном системы помощи. Врачи должны были начинать работать в частях с шести утра. Выявил больного, изолировал и так далее. Увы, не получалось. Да и командиры в этом слабо участвовали. Конечно, у них были другие задачи, и все же… Даже с гепатитом, в желтушном состоянии, попадали к нам на третьи — пятые сутки.

Вот официальные данные. В 1982–1983 гг. 85–90 процентов заболевших поступали в лечебное учреждение только на 4— 12 сутки от начала болезни.

Естественно, смертность была достаточно высокой. Взять хотя бы амебные процессы в печени. Мы их не могли диагностировать четко и точно. Иногда просто не видели их. А люди умирали. Забили тревогу. К чести Центрального военно-медицинского управления, оно среагировало быстро. Мы получили из Москвы японский аппарат ультразвуковой диагностики. Поместили его в инфекционном госпитале в Кабуле. Я, как начмед армии, дал команду: всех «подозреваемых» пропустить через аппарат.

Правило существовало такое: после лечения воины (больные врачи в меньшей степени, некогда было) проходили реабилитацию в специальном центре в Баграме и отделениях при госпиталях. Началось это с 1986 года. А до этого инфекционных увозили в Союз для лечения и реабилитации. Прилетал большой борт, забирал 80—100 заболевших и вез их в Ташкент. Часть оставалась там, других доставляли в Ашхабад, Душанбе… В этом был определенный смысл — все-таки приводить таких больных в нормальное состояние лучше дома, в мирной обстановке, нежели в военной.

И вдруг все прекратилось. Нам заявили: «Из-за «афганцев» в Средней Азии началась малярия, которой раньше не было, стал процветать гепатит в тяжелых формах, появился амебиаз»… Состоялся большой совет медиков, нам предъявили большие претензии. В итоге эвакуации больных был поставлен заслон.

Наверное, так и происходило на самом деле — инфекция от «афганцев» шла дальше. Но они-то в чем виноваты? Да и врачей винить трудно — очень тяжелыми были условия армейского быта. Об этом раньше думать следовало, когда войска вводили…

Организовать на месте лечение и реабилитацию больных оказалось весьма непросто. Ну, представьте, на одну медсестру приходилось порой по 200 зараженных гепатитом. В модулях устраивали палаты, койки ставили в два яруса. Капельница — у нижнего больного, Прокапают ему, он лезет со своим бельем наверх, а его место занимает верхний. Так и лечили. И тем не менее смертность резко уменьшилась.

Опять же данные статистики. Общая летальность при инфекционных заболеваниях с 1985 по 1989 год снизилась в 16 раз. От вирусного гепатита — в 8 раз, амебиаза — в 5 раз. И однако далее не все, прошедшие лечение и реабилитацию в военно-полевых условиях, по-настоящему выздоровели. Чем они питались? Теми же консервами, о диетической пище можно было только мечтать. Всех их следует еще и еще раз проверить, совершенно здоровых среди них нет…

В. Московченко: Чтобы успешно бороться с инфекциями, надо было, помимо многого другого, иметь достаточный запас специальных лекарств. А их в первые годы войны не хватало. От всех болезней, включая амебиаз, лечили хиной, тинидазолом и даже трихополом. Как незабвенный Василий Иванович все лечил одной таблеткой, так и здесь.

Делали все, что могли

Из семи госпиталей, действовавших в период войны, ведущим считался Кабульский. Недаром именовался Центральным. Он решал две основные задачи: на его базе создавались «группы усиления», постоянно выезжавшие в районы боев и работавшие там, и проводилось специализированное лечение раненых, а их набиралось в год около 3 тысяч. Основным в госпитале было, естественно, хирургическое отделение. Начальники отделений наполовину комплектовались за счет преподавателей Военномедицинской академии в Ленинграде. Коллектив подобрался сильный и, что самое главное, дружный, смены состава не влияли на него — традиции сохранялись. Об этом говорили многие медики, с которыми нам приходилось встречаться.

Ю. Немытин: Я попал в Центральный госпиталь в июле 1985 года. Предшественник мой — Владимир Павлович Матвеев— немало сделал для его развития. Но и нам хватило работы. Госпиталь увеличился до 500 коек (в случае надобности могли развернуть и 600, и 700), сформировались отделения искусственной почки, ожоговой терапии. За три месяца построили терапевтический корпус на 150 коек, значительно расширили хирургическое отделение. Нам здорово помогали афганцы: арычная система, фонтаны — это их заслуга. Госпиталь хорошо смотрелся, не правда ли?

Как всякое лечебное учреждение, имел он и свою специфику. До 60 процентов раненых мы получали не первичных, а тех, кому помощь уже была оказана. Часто они нуждались в повторных операциях. Значительная часть их — с повреждением нижних конечностей, минно-взрывные травмы, осколочные и пулевые ранения в ноги. Поэтому основная тяжесть ложилась на хирургов-травматологов. В мою бытность удалось построить для них отдельную операционную и ввести второе травматологическое отделение.

Очень широко пользовались мы методом профессора Илизарова. Его аппараты полностью оправдали себя на раненых. Ощущалась ли нехватка медикаментов? Острого дефицита не чувствовали. Затруднения возникали, пожалуй, только с реактивами для лабораторных анализов. Имели широкий спектр антибиотиков, а это было главным.

До 24 операций иногда выполняли в сутки. Бывало, хирург и по пять, и по шесть раз на дню вставал к операционному столу. Блестящие мастера своего дела были у нас. На их счету многие сотни операций, и каких! К сожалению, ни один хирург не стал Героем Советского Союза. Представляли Ивана Даниловича Косачева, получил он орден Ленина. Владимир Анатольевич Артемьев, Борис Павлович Кудрявцев, Геннадий Андреевич Костюк, да сколько еще имен мог бы назвать. Спасли они сотни и сотни парней наших.

Тот же Костюк оперировал офицера, тому в ногу вошла разрывная пуля и повредила два магистральных сосуда. Он ему сохранил ногу.

Помню, мы оперировали с Виктором Павловичем Савенковым одновременно. Он — на черепе, я — на животе, по-другому было нельзя. И вытащили мальчишку. Толя его зовут, а вот откуда он, не помню.

Еще случай. Афганский подросток попал под обстрел и был ранен. Притом пулей со смещенным центром. Попав в любую часть тела, начинает такая пуля «циркулировать» и бог знает, где остановится. Разворотила она ему весь живот. Страшное дело. Оперировал я его в Баграме. Удалось спасти мальчишку ценой невероятных усилий.

Вообще, мы не делили раненых на своих и чужих, попадали к нам и афганцы. Особенно дети. И вот что любопытно. Кабульский госпиталь не раз подвергался обстрелам из пулеметов, минометов, реактивными снарядами. Однажды так жахнуло: треть модуля, где жил медперсонал, снесло, четырех медсестер тяжело ранило, стали они глубокими инвалидами. Фугасом повредило терапевтический корпус. Однако стоило нам начать лечить афганских детишек, как обстрелы тут же прекратились.

В мою бытность в госпитале подобрались люди что надо. Заканчивал хирург рабочий день и превращался в строителя. Брал выздоравливающих солдат, кто уже полностью оклемался и кому скоро выписываться, и шел строить новые помещения, модули. И никто не считал для себя это зазорным, никто не отказывался. Мы разобрали старые конюшни и за два месяца соорудили домики-модули для медсестер. Стали они жить не по восемь человек, как раньше, в два яруса, а по трое-четверо, в более или менее нормальных условиях, даже кухоньки появились.

Я вот думаю: что удалось медикам в Афганистане, а что нет? Удалось многое. Прежде всего, четко работала система вывоза раненых из районов боевых действий. Попавшие под обстрел в горах или в «зеленке», вывозились вертолетами сразу же в базовые госпитали, а не в медроты. В экстренных случаях оперировали и в полевых условиях, но именно в экстренных. Ведь афганская жара, пыль, антисанитария не больно-то способствовали развертыванию полевых госпиталей. Это не российские и белорусские леса… Если в годы Великой Отечественной хирургическая помощь раненым оказывалась через 12–18 часов, то в Афганистане — через 3–6 часов.

И в то же время не смогли мы четко организовать работу войскового звена. Что я имею в виду? Прибыл врач — и сразу же в полк, а следовало бы недельки две-три подержать его в Центральном госпитале, дать осмотреться, привыкнуть к обстановке, пусть бы и в хирургических операциях поучаствовал. А его сразу в пекло…

Сейчас много говорят об афганском синдроме. Он, безусловно, есть, избавление от него — огромная проблема для прошедших испытание Афганистаном. Наверное, синдромом следовало заняться еще во время войны. А в 40-й психиатров по пальцам можно было сосчитать: по одному в дивизиях и двое в Центральном госпитале. Хотя были попытки. Член Военного совета армии генерал-майор В. Г. Щербаков, выезжая в войска, всегда брал с собой главного психиатра 40-й армии Литвинцева.

Афганский синдром как массовое явление проявлялся не в военных условиях, а когда солдат или офицер возвращался домой. Но начинался он в рейдах, боевых операциях, в тяжелой афганской повседневности и был связан с физическим и психическим истощением.

…В горах, недалеко от Панджшера, на высоте трех с половиной километров, попал в окружение наш полк. Много раненых. В два часа ночи генерал Родионов поднял меня и дал приказ немедленно вылететь на место. Я собрал группу медиков, мы захватили с собой необходимые медицинские причиндалы и на личном самолете Родионова вылетели в означенное место. С нами оказалась медсестра, девушка лет девятнадцати, которая всего-то неделю назад прибыла в Кабул.

Вертолеты не могли пробиться в горы из-за низкой облачности. Только через десять часов после нашего прибытия «вертушки» с огромным риском доставили первых раненых. Мы принялись за них. К сожалению, вследствие большого переохлаждения пятеро ребят умерли. И вот все это увидела совсем зеленая девчонка, еще не адаптировавшаяся к обстановке. Увидела не лица — кровавое месиво, ампутированные конечности, вылезающие наружу кишки… И как следствие — шок, глубокий шок, от которого тяжело избавиться в условиях войны…

«Черные тюльпаны»

Была еще одна служба в 40-й армии, где могли работать только люди с нервами-канатами. Но и они порой не выдерживали.

Кто придумал это словосочетание — «черный тюльпан»? Теперь уже вряд ли можно установить. Прижилось, пошло гулять, леденя души отцов, матерей, жен, чьи близкие воевали в Афганистане.

«Черным тюльпаном» называли самолет, как правило, АН-12, доставлявший в Союз цинковые гробы с погибшими. Свозились они с четырех точек — Кабула, Кандагара, Кундуза и Шинданда. Требование Генштаба было жестким — хоронить погибших на Родине не позднее чем через семь дней после гибели. Но как вывезти трупы с места боев в нелетную погоду? Как опознать погибшего, если от него остались кровавые обрубки или клочья одежды? Как, как, как…

С самого начала в этом деле не было должной четкости. Может, потому, что не ожидали такого количества жертв? А может, потому, что учет, статистика, отчетность всегда у нас хромали, вызывали нарекания — и в мирные, и в военные дни… Но ведь «потолочные» сведения здесь не могли пройти — речь-то велась о живых, ставших мертвыми. Сия суровая материя требовала абсолютной достоверности и точности.

Еще в 1983 году начальник Генштаба Н. В. Огарков «потребовал навести строжайший порядок в учете личного состава и безвозвратных потерь». Основывался он на результатах проверки, осуществленной комиссией Генштаба.

Многое ли изменилось за последующие после проверки шесть лет? Трудно сказать. Конечно, документы стали оформляться строже, четче. Ввели должность фотографа, он делал снимки солдат и офицеров, окончивших свой путь в Афганистане. Снимки шли в архив и давались сопровождающим, летевшим вместе с гробом в Союз. А вот смотровое окно вообще ликвидировали. Близкие окончательно лишились возможности взглянуть в лицо сына, брата, мужа.

…Гробы доставлялись из Ташкента, где над их изготовлением трудилась целая мастерская. Пайку производили на месте, силами спецподразделений, куда входило от 8 до 12 солдат. Брали туда по желанию, в основном тех, кто мыслил поступать в медицинские вузы, и кого не отпугивали морги. Некоторые не выдерживали, просились обратно в части, некоторые начинали сходить с ума, и их немедленно заменяли.

Тяжело приходилось и сопровождающим, обязанным уложиться в десятидневный срок. Многажды оставались они в райцентрах один на один с тяжеленным гробом и кое-как на перекладных, по непролазной грязи или сквозь снежные заносы, добирались до глухих деревенек.

Сколько же душевных сил надо иметь, чтобы добровольно стать «гонцом горя», смотреть в глаза матери, вышептывающей: «За что?..» Впрочем, находились и «энтузиасты», с охотой бравшиеся за сопровождение печального груза. Их тоже можно было понять: десять суток в Союзе, среди мирных людей, не представляющих, что где-то идет настоящая кровопролитная война, выглядели подарком судьбы.

«Куда же мы без вас, девчонки?»

Из письма Нелли Цветковой, направленного Э. В. Анисимовой — одной из организаторов 1-го Всесоюзного слета медиков-«афганцев»:

«…Из Афгана я выходила 17 мая 1988 года с нашим Джелалабадским гарнизоном. Работала в медроте анестезисткой. Попросили быть и старшей сестрой. Веселенькая работа, как говорят, не для слабонервных. А представляете, до меня в этой должности работали Валя Кульбида — 3 года, Верочка Краснова — 2 года, Лена из Молдавии — 2 года. Героические девчонки!

Я пробыла в Афгане полгода, но, честное слово, хватило! Рвалась туда сама не знаю почему, думала, что там буду нужнее. Наверное, так и произошло. Как говорил наш анестезиолог, капитан м/с Селецкий Александр Олегович: «Куда же я без вас, девчонки?..»

Назывались мы — «вольнонаемные». Противное слово, будто нанимались мы в Афган бить мамонтов и получать за это большие деньги, почести, что там еще, не знаю… Только почему, когда у изуродованных тел последний удар пульса бил по голове, по сердцу, и ничего нельзя было сделать, когда ребята с культяпками просили потанцевать с ними, когда слепые 20-летние шептали: «Сестричка, как тебя зовут?» и целовали нам руки — в такие моменты вольнонаемные не думали, сколько им заплатят и какие шмотки они привезут домой, и какие льготы будут просить для себя. Даже медаль «От благодарного афганского народа» оказалась нам также не положена…

По возвращении меня мучила мысль, что я здесь, а они там, тянуло обратно. Военкомат отказал — идет вывод войск. Успокоилась, когда вывод закончился. Все, что касалось Афганистана, старалась не слушать, не видеть, не читать. Но это мне плохо удавалось. Часто мне снится Афган. И сейчас снится. Теперь я понимаю, что это были мои лучшие полгода жизни, трудные, но очень дорогие мне»…

В этих незатейливых словах многое из того, чем по сию пору болеют участницы афганской войны. А их было немало: врачей, медсестер, связисток, поварих, продавщиц и прочих, но больше всего медсестер. Хлебнули они лиха полной чашей, разделив с мужчинами все тяготы Афгана.

У войны не женское лицо. Как попадали в Афган девчонки? Почему стремились туда? По разным причинам. Многие из-за неустроенности, душевного неуютства, одиночества. Им казалось: там они обретут уверенность в себе, может, и личное счастье, как это принято называть. Других привлекал заработок — надоело прозябать в Союзе, еле укладываясь в нищенскую зарплату. Третьи… Их манило то, что выразила в своем письме Нелли Цветкова: «думала, что там буду нужнее».

Но и те, и другие, и третьи плохо представляли себе, что их ждет в незнакомой стране, с чем они там столкнутся. Беда это их, а не вина — вина тех, кто сознательно не давал прорываться ни словечку правды на газетные страницы, в радио-и телерепортажи.

Из материала В. Снегирева, подготовленного для «Комсомольской правды»:

«Лена и Лариса. Совсем девчонки. Лена — миниатюрная, скуластенькая, глаза раскосые, словами сыплет быстро, Лариса — белолицая, пухленькая, в разговоре и жестах строже, обстоятельнее, чем подруга. Лена окончила медучилище в Пензе, работала в Мурманске. Лариса приехала из Гродно, где была медсестрой на станции переливания крови.

— Зачем? — спрашиваю я. — Зачем вы попросились в Афганистан?

Обе с разным темпераментом приводят свои доводы, но смысл ответов примерно одинаков: «Захотелось испытать себя в трудном и важном деле».

Комната, в которой они живут, для двоих, пожалуй, тесновата, зато очень уютна. Лена хлопочет у плитки, где закипает кофе, Лариса накрывает на стол: изящные фарфоровые чашечки, сахар, печенье. На тумбочке у них клетка с попугаями Кларой и Глашей. Занавесочки. Зеркало. Девчонкам чуть больше двадцати. Они бегают на танцы, которые изредка здесь случаются, и читают друг другу стихи: Лена — Есенина, Лариса — Евтушенко.

Командование ограниченного контингента советских войск представило их — Лену Якович и Ларису Савкину — к высоким государственным наградам.

Вы должны знать про Лену, Ларису и их подруг. Про девчонок, которые в один прекрасный день, кто в Минске, кто в Ленинграде, пришли в военкомат и попросили направить их медсестрами в Демократическую Республику Афганистан. «Чтобы испытать себя в трудном и важном деле». Вы должны знать про то, что все они — эти Наташи, Лены, Зои, Ларисы — заслуживают громко сказанных добрых и высоких слов. Если уж трудно приходится солдатам и офицерам, то, представьте, каково же им, сверстницам беззаботных студенток…

Особенные испытания выпали на долю тех медсестер, которые оказались в авангарде наших частей… Зима 1979–1980 гг. выдалась особенно суровой: почти везде выпал снег, трещали морозы. Девчонки наравне со всеми жили в палатках, работали в палатках. «Утром, чтобы умыться, приходилось вначале пробить лед в бочке с водой», — рассказала мне киевлянка Лена Говорова, удостоенная медали «За боевые заслуги». Теперь-то быт не сравнишь, но, чего лукавить, трудностей все равно осталось достаточно.

…Лену и Ларису направили в командировку. На три дня. Вертолет доставил их в ущелье, где располагались советское воинское подразделение, а по соседству — часть ВС ДРА. Лена и Лариса в положенный срок определили группы крови у солдат и офицеров, набрали в окрестных горах по букету цветов и стали собираться обратно. Однако возвращение им пришлось отложить на три недели. Потому что неподалеку разгорелся бой, и наши воины поспешили на помощь афганскому гарнизону, осажденному крупной бандой. Потому что появились раненые, которым надо было оказывать первую неотложную помощь. Желание «испытать себя» у них неразрывно связывалось с потребностью разделить с другими людьми свою доброту, силу, стойкость.

Ведь верно, читатель, испытать себя хотят обычно люди сильные и честные. Трусу, приспособленцу, лгуну никогда не придет в голову подвергать себя испытанию. Испытать можно только то, что есть.

Три недели… Их обстреливали из минометов. Им приходилось остерегаться снайперов. Однажды мина взорвалась всего в пятнадцати метрах от них. «Даже испугаться не успели», — смеется Лена. Однажды очередь из крупнокалиберного пулемета срезала деревце рядом с ними. Они работали. Командование не раз предлагало медсестрам покинуть ущелье: «Спасибо, родные. Постараемся управиться и без вас». Двадцать минут вертолетом — и полная безопасность. Они остались.

Один факт: в экстренных случаях Лена и Лариса отдавали раненым свою кровь. «Прямое переливание» — такой термин употребила Лариса, рассказывая об этом.

Медсестры стали кровными сестрами тем ребятам.

Девчонки не помнят фамилий тех солдат, да и сами солдаты не знают их фамилий. Но мы с вами, читатель, должны помнить и знать: Лена Якович и Лариса Савкина».

Материал написан одним из авторов этой книги зимой 1983 года. Сейчас бы он, наверное, написал его по-другому, но тогда… Тогда и крупицу правды о боевых действиях донести до читателей не удавалось. В том виде, в каком вы сейчас его прочитали, материал тогда в газету не прошел. Подвергся он жестокой цензуре.

Вот он, аккуратненький прямоугольный штампик на полях первой машинописной странички. Проштемпелеван стандартный текст: «Против опубликования сведений военного характера с учетом замечаний возражений нет. Замечания сделаны на страницах 2 и 3… Военный цензор В. Жук. 1 февраля 1983 г.».

Что же вымарал бдительный страж газетных полос из материала? Какие военные тайны, разглашенные корреспондентом, вынужден был вычеркнуть каленым красным (цензоры работали только таким цветом) пером? «Авангард» он заменил на «состав». Выпало всякое упоминание о боях, которые вели наши воины. И о мине, взорвавшейся всего в пятнадцати метрах от девчонок, тоже вычеркнул. «Раненые превратились в больных (разве на войне могут быть раненые?). И даже фраза «Девчонки не помнят фамилий спасенных ими солдат»… ввела в сомнение цензора. Убрал он «спасенных ими». Кого, спрашивается, спасали? Раненых-то не имелось…

Раздосадованный корреспондент менее всего был склонен винить цензора — он лишь слепо выполнял установку «сверху». А кто их, эти установки, спускал подчиненным? Одним из таких начальников был в ту пору маршал С. Ф. Ахромеев.

К нему и обратился журналист с просьбой восстановить вычеркнутые места. И получил отказ — категоричный по форме, исключавший продолжение разговора. Дескать, нам в Генштабе виднее, что и как писать об афганской войне. Так в усеченном виде и был опубликован рассказ о медсестрах, неизвестно кого и где спасающих.

Однако и такой он вызвал резонанс.

Из письма Елены Мальцевой:

«Я, Мальцева Лена, студентка 2-го курса Таганрогского пединститута. Мне 19 лет. Учусь без троек, член комитета комсомола факультетов. В вуз поступила по мечте. Поэтому ни о чем не жалею. По-моему, я нашла свое место в жизни. И в этом очень счастлива. Но…

Началось все еще с 9-го класса. Мы участвовали в районной военно-спортивной игре «Орленок». Это была весна, май. От нашей школы поехали 7 мальчиков и 4 девочки — «медсестры». Игра проходила в лесу, в военном лагере. Все было очень серьезно и очень здорово. И вот в этот день в нас что-то открылось, взорвалось. В июне наши мальчики должны ехать в военный лагерь на две недели — готовиться к предстоящей службе в армии. Тогда мы, девчонки, впервые в жизни позавидовали мальчишкам. Хотелось (и как же нам хотелось!), чтобы вдруг пришел в наш класс военрук и сказал, что вместе с мальчишками в лагерь должны поехать еще и девочки как медсестры. Хотелось испытать себя, закалить. И, кроме того, мы все время ощущали в себе потребность готовить себя к защите Родины (извините за громкие слова, иначе выразиться не могу) и защищать ее.

Потом я поступила в институт. Мечтала о парашютной секции, но снова ничего не вышло. Мы учились во вторую смену, а в это время как раз и работают парашютные секции. Снова неудача. Казалось бы, в двух шагах от тебя твоя мечта, так близко. А ты не можешь к ней подойти…

6 февраля этого года в «Комсомольской правде» появилась статья «Наши с тобой ровесники». В ней рассказывалось о двух девушках-медсестрах, которые попросились в Афганистан. И о других таких же девчонках, принявших на себя тяготы той жизни. Что я почувствовала, когда прочла? Это вряд ли смогу описать. Во-первых, радость. Значит, и нам туда можно! Нам, девчонкам! Во-вторых, тревогу и решимость. Почему они там, а я здесь? Я понимаю, там очень тяжело. И всякое может случиться. И все-таки тоже очень хочу быть сестрой в Афганистане. Ведь мы в этом году сдаем госэкзамены по медицине и сразу же получаем дипломы медсестер запаса. Проходили практику в больницах города.

Почему я рвусь уехать сейчас? Может, глупо это прозвучит, но просто боюсь не успеть. Ведь именно сейчас там трудно, там идет необъявленная война.

И еще. Я буду учить детей, воспитывать их. Но, честно сказать, я к этому еще не готова. Учить, воспитывать можно, когда есть какой-то жизненный опыт, жизненная закалка. Сейчас у меня этого нет. В характере много шелухи. Преодолеть все это поможет жизнь, ее испытания. После Афганистана я больше смогу дать детям. Так что здесь, по-моему, прямая связь.

А главная причина — там трудно, и я хочу быть там. Неужели мои руки не нужны? (Снова громкие слова, но разве скажешь иначе?) Я хочу помочь народу этой страны, нашим людям советским, которые там сейчас. Очень хочу!

Все решив, я записалась на прием к военкому. Военком улыбался. Сказал, что не видит никакой необходимости, не окончив институт, ехать туда. Он подумал: я прошусь в Афганистан из-за того, что у меня какие-то неприятности в институте. Потом решил, что все дело в романтике. И уже серьезно сказал, что медом там не кормят. Но я ведь понимаю! Понимаю это! И не за романтикой гонюсь. А он ответил, что дело даже не в этом. Что нужен трехлетний стаж работы медсестрой и партийно-производственная характеристика. Нет у меня стажа, нет трудовой книжки.

Вышла из военкомата, в душе пусто, больно. Ведь у меня все это серьезно. Очень. Не от жира, как иногда говорят.

Я дошла до того, что Афганистан мне снится ночами. Об этой стране слушаю и читаю все. Каждый день ищу Афганистан в газетах. Что там, как…

Прошу вас, помогите мне, пожалуйста, разрешить этот вопрос».

«Комсомолка» опубликовала тогда это письмо Лены из Таганрога. И пошли отклики. Перечитываем их сейчас, в наше изъеденное скепсисом и неверием время, и странное, двойственное чувство овладевает нами. Нельзя не принять, не оценить искренний порыв вчерашних школьников, одобряющих стремление Лены попасть туда, где тяжело. И одновременно становится горько: милые вы наши, дорогие девчонки и мальчишки, а что вы знали о той войне, почему и зачем она началась, кому от нее польза? Что знало тогда о войне все наше общество? Знай вы пусть даже не всю правду, хоть часть ее, стали бы обивать пороги военкоматов, проситься в Афганистан? Думаем, все равно стали, и не с целью проверить себя, а чтобы помочь нашим ребятам, ввергнутым в кровавую бойню по прихоти политиков с заскорузлым мышлением.

Из ответов Елене Мальцевой:

«Здравствуй Лена!

Прочитав твое письмо, опубликованное в «Комсомолке», я решил тебе все-таки написать. Почему? Потому, что я прохожу здесь в Афганистане срочную службу. Служу здесь второй год.

Во-первых, ты права: здесь идет война, но не такая, какую ты себе представляешь. Во-вторых, если ты и желаешь ехать сюда, то тебе нужно поступить не в пединститут, а в мединститут и после его окончания ехать сюда. Здесь бы для тебя была большая практика и польза была бы огромной.

Хочу ответить еще на один твой вопрос. Ты боишься не успеть, боишься, что здесь все кончится, я имею в виду эту войну. Ну и что, пускай кончается. Мы, солдаты, были бы только рады этому.

Но я тебя могу заверить: хоть она и кончится, руки врача здесь всегда будут нужны. А взгляды на жизнь после Афганистана, конечно, изменятся, на все окружающее тебя ты будешь смотреть иными глазами. Я так думаю. Глушенко Геннадий».

Так столкнулись в восемьдесят третьем два эти письма — девчонки, открывающей для себя жизнь, и парня, уже изведавшего, почем фунт лиха.

Что же отложилось в памяти медичек, крещенных Афганом?

Элеонора Анисимова: Я работала в поликлинике «Интуриста». В начале 1980-го лечился у меня один молодой афганец. Я его спрашиваю: «Вы, наверное, скоро домой вернетесь?» А он отвечает: «Нет, не вернусь. Вы разве не знаете — у нас идет война». А я и вправду ничего тогда толком не знала, что там и как.

Уехала туда в 1984-м. Честно сказать, хотела спасти сына, который, будучи призванным в армию, мог оказаться на войне. А так я его как бы прикрывала. И еще одна причина имелась. Был у меня близкий человек. Не могла решить, связывать ли с ним свою жизнь. Потому и уехала, чтобы проверить себя, свои чувства. Скажете, слишком жестокая проверка? Может быть, не спорю. Но так уж я устроена. Он, помню, привез две путевки в дом отдыха, а я ему объявила: уезжаю в Афганистан. С ним плохо стало.

Переписывались все время, что я пробыла там, на войне. А вернулась — и все, как обрезало. Все стало раздражать в нем, особенно холеные руки. Я видела кровь, страдания, и от этого уже никуда не уйти. В мирную жизнь вписывалась с огромным трудом. Со многими друзьями порвала отношения, изменив свой взгляд на них. Всех и все мерила Афганистаном. Наверное, так нельзя, но ничего не могла с собой поделать…

Наш госпиталь в Шинданде был рассчитан на 350 коек, а принимали по 1200–1300 человек. Одну из комнат переделали в реабилитационное отделение для ребят, перенесших инфекционные заболевания. Гвозди, обои, многое другое доставала сама, как говорится, на личном обаянии. Солдат из этого отделения обычно брали в помощь по хозяйству: дрова наколоть, белье постирать… Я их жалела, на работу не брала. Разве в таких условиях должны были они долечиваться?

Звали меня в госпитале «бабулей». Сестры начинали стонать: «Кондиционеров нет», «кровати в два яруса», «по двадцать человек в комнате». А я им: «Вот я — бабуля, а не жалуюсь»… Так и пошло — «бабуля». А мне всего-то сорок два.

Переболела в Шинданде тифом. Антисанитария была ужасающая. В супе, в каше — мухи. Поначалу мы просили заменить еду, потом привыкли… Начмед госпиталя однажды насмешил: «Нам нужно сделать мухонепроницаемый туалет». Да как его сделать-то, мухонепроницаемый? Начмед всерьез, а нам смешно.

По семейным обстоятельствам мне пришлось ненадолго вернуться в Москву, наладить уход за больной матерью. Я сразу после тифа, родная мать меня не узнала. Ходила я, держась за стены, полуживая. Меня саму отправили в больницу. Приехал главный инфекционист города и с места в карьер:

— Какой тиф?! Там, в Афганистане, тифа нет.

Да что о нем говорить. Здесь, в Москве, никто ничего не знал или не хотел знать о войне. Когда меня укладывали в больницу, сестра, заполняя регистрационную карточку, спросила: «Где работаете?» Я ответила. Она ДРА поставила в кавычках, словно название организации. Тут дело не в элементарной неграмотности — в ином.

Алла Шашко: В 1982 году вызвали меня в райвоенкомат. «Поезжай в Афганистан, замуж там выйдешь, опять же льготы». Я тогда в Институте красоты работала. Беспечная была, легкомысленная. Почему, думаю, не поехать? Отец, он у меня военный, остудил мой пыл: «Там обстановка тяжелая». Мать, естественно, в слезы. А мне все нипочем.

Пришла снова в военкомат. Согласна, мол, оформляйте и улыбаюсь. «Смотрите, она еще улыбается, — говорит какой-то начальник. — Вот так бы нашим офицерам…»

Прилетела в Шинданд. Стояли там модули — домики такие, типа бараков. Жара под шестьдесят. Пустыня. Ни деревца. В комнате, где поселили, — ни умывальника, ни туалета. Удобства — снаружи. Ну, думаю, Алка, ехала ты за трудностями, вот и приехала.

Один модуль был гепатитный, другой — тифозный, третий — малярийный плюс хирургический и терапевтический. В гепатитный я поначалу входить боялась — на полу дохлые мыши валялись. На четырех инфекционных — один раненый. Такая вот статистика. Парни на глазах в дистрофиков превращались, по 15 килограммов теряли. Ходячие скелеты. Лежали на двухъярусных кроватях, места не хватало — клали в коридорах. Иногда по двое на койке. Думала часто: «Хоть бы одну солдатскую мать сюда привезти и показать ей, в каких условиях ее сын содержится…»

Медики делали все, что могли, но сами все переболели. Разве в наших силах было справиться с такими эпидемиями? Даже лекарств не хватало, имелись только самые элементарные. Потом, говорят, лучше стало, но я этого уже не застала. И однако повторю, что на первом Всесоюзном съезде медиков-интернациона-листов сказала: «Афганистан дал нам возможность проверить свой профессионализм, человечность, милосердие, которые так необходимы в нашей повседневной работе».

Галина Баратыщева: Я находилась в Афганистане в 1985–1986 годах. Только присутствие воли помогло выстоять там. Все дело заключалось в нашем положении вольнонаемных. Сплошь и рядом нам сейчас твердят осуждающе: «Вы туда за деньгами поехали…» Не так это было, не так!

Не знаю, как другие, но я постоянно чувствовала в Афгане свою второстепенность, второсортность. Никому не навязываю свое мнение, однако остаюсь при нем. Нам часто грозили при самых незначительных конфликтах: «Отправим домой»… Ведь мы были бесправными «вольняшками».

Но как тепло становилось на душе, когда подходил ко мне парнишка раненый и говорил: «Галина Алексеевна, а вы на мою маму похожи»…

Любовь Григорьева: Почему-то труд в Заполярье или на Дальнем Востоке среди сограждан пользуется почетом, а вот работа в чужой стране, в тяжелейших условиях — нет.

Меня пригласили в военкомат и предложили поехать в ДРА. Посулили все блага, которые только можно придумать: и год стажа за два, и высокие заработки, и сохранение места работы, и многое другое. Естественно, призвали к моим патриотическим чувствам — ведь у меня у самой росли два сына.

И вот я в Ташкентской пересылке. Такого безобразного места я дотоле не видела: грязь, вонь, выбитые стекла, двери общежития не закрываются, белья нет. В любое время дня и ночи по комнатам шастают пьяные военнослужащие всех рангов, сквернословят. И на все это смотрят молоденькие солдаты. Только через четыре дня пришел самолет на Кабул, и это еще хорошо.

У меня было предписание на должность заведующей гинеколо гическим отделением в кабульском госпитале. Но это место оказалось занятым женой советника. А на три дня раньше меня приехала еще один врач-гинеколог Л. Корнюк. Мы страшно растерялись. Меня отправили в гарнизонную поликлинику, а Корнюк оставили в госпитале. Месяца три ее не подпускали к работе, а затем отправили в Кундуз, оформив врачом-инфекционистом, так как там не было ставки гинеколога.

Меня — тоже лишнюю — перевели в Баграм. Без всяких документов. В последнюю минуту всучили командировочное удостоверение, даже без подписи командира части.

И пошли командировки: Баграм, Кундуз, Пули-Хумри. Из Пули-Хумри вернулась «обогащенная» брюшным тифом. Более двух месяцев лечилась в госпитале.

Женщины, участвовавшие в Великой Отечественной войне, сплошь героини. А кто же женщины, пережившие Афганистан? Исход самых блестящих хирургических операций зависел все-таки от послеоперационного ухода. Этот уход с большой заботой, высшим мастерством осуществляли наши медсестры. Работали в самых невероятных условиях, под обстрелами.

Очень много и красиво говорилось об интернациональной помощи афганскому народу. Показывали по телевидению целующихся и обнимающихся советских и афганских воинов. Как советские врачи лечат детей. Наши женщины на встречах с женщинами Афганистана. Выезды агитационно-пропагандистских отрядов в кишлаки. Раздача продуктов и медикаментов. Все улыбаются, все довольны. И ни в одном репортаже не было сообщений, что наши агитбригады обстреливаются, что на нас организуются нападения, что нас охраняют бэтээры, автоматчики, что поездка в 50-градусную жару — отнюдь не развлекательная прогулка…

Показывали только одну парадную сторону нашей жизни. Естественно, если работа в Афганистане «сплошной праздник», то и соответственным было отношение к нам, когда мы возвращались на Родину.

Н. Чистякова: Я попала в ДРА из Ленинградской области. Мы были первыми. Своими руками вместе с военнослужащими построили первый госпиталь. Что остро помню?! Палатки, голую степь, как дул ветер-«афганец» и как было холодно, по ночам топили печки. «Не пойду принимать раненых, потому что мой рабочий день кончился», — такого никто никогда не слышал от наших медсестер.

Сдавали кровь безвозмездно, и не по 200 граммов, как в Союзе, а по 400. И никто не жаловался, не стонал. Я, во всяком случае, такого не помню. И у нас не было чувства второсортности. Не возникало ощущения, что военврач и врач гражданский, медсестры — разные люди. Работали-то мы за одним операционным столом.

М. Курбанов, бывший начальник одного из военных госпиталей: Когда мы разбивали свой госпиталь в начале 1980 года, то место, где он был расположен, жители называли «долиной смерти». Госпиталь не сумели обеспечить медсестрами. Два месяца мы, врачи, работали без них. Когда же нам прислали четырех медсестер из Кабула, мы воспряли духом. Эти по сути девочки были истинными подвижницами. Преклоняюсь перед ними.

А ведь гибли. Как Наташа Калинина из Клина, попавшая под обстрел. Как другая медсестра, скончавшаяся от тифа в Шиндандском госпитале.

Лариса Кондратенкова: Я была в реанимационном отделении санитаркой. Один солдат лежит с гепатитом, другой — с тифом, двое раненых. Такое вот соседство. И это уже 1983 год. Только на следующий год открыли свою реанимацию в инфекционных модулях. Чтобы меньше контактов было между здоровыми и больными людьми. И несмотря на это, все делалось чисто. Как правило, осложнения после операций были крайне редкими.

Алла Шашко: Восемьдесят третий год шел. Стали к нам менингитные больные поступать. Страшно смотреть на них было. Один парень укусил лаборантку, делавшую ему укол.

В ушах стоит рассказ менингитного солдата, как он пришел к санинструктору и пожаловался на дикую головную боль — это один из признаков менингита. А тот ему: «Не шлангуй» (не симулируй, значит). Солдат, сходя с ума от боли, заперся в одном из помещений, его достали, выломав дверь, но так и не поверили, что он тяжело болен.

Мы все без исключения переболели, кто чем. Сестер не хватало, вылезали из-под капельниц, делали больным процедуры и снова ложились под капельницы. Причем никакой реабилитации не проходили.

Любовь Сандукова: В феврале 1980-го приехали ь Афганистан первые медики из Союза. Из Киева, Ленинграда, Куйбышева. Вот кому досталось! Питание жуткое, первую зиму провели в палатках. Но сколько же ребят обязаны им жизнями…

В конце апреля восемьдесят первого я перелетела границу ДРА. На аэродроме в Кабуле никто не встречал. Дали бортовую открытую машину и повезли. Неподалеку от штаба 40-й армии увидела я палаточный городок. Это и была гарнизонная поликлиника, где я начала работать главной медсестрой.

Через несколько месяцев переехали мы в модуль. Общежитие, коридор метров сто, комнаты, жили в них медики, повара, продавцы, официантки. И все же лучше, нежели в палатках.

Нина Борисова: Я как раз из тех, из первых. Кто мало или ничего не знал о происходящем в Афганистане. Я, например, всерьез думала, брать ли с собой модные выходные платья и шляпку. Зато иллюзий и патриотизма было хоть отбавляй.

Билеты до Ташкента добывали сами. В гостиницу не смогли устроиться — мест не было. Как узнавали в городе, что мы летим в ДРА, за голову хватались. Они-то уже представляли, что это такое.

Я по специальности фельдшер-лаборант. А стала старшей сестрой в медпункте Кабульского аэродрома. Условия жизни? О них можно много рассказывать. Жили в землянках. Чем глубже зароемся, тем лучше. А сверху ставили палатки. Металлические кровати. Зимой бывало до минус тридцати, тут никакая печка не помогала — зуб на зуб не попадал.

Приехали мы кто в чем. Пообвыкли, осмотрелись и поняли — нужно экипироваться сообразно местным условиям. Одевались на барахолке. Брали форменное утильсырье. Афганцам оно бесплатно доставалось в виде помощи из развитых стран. А нам они одежду продавали.

Постоянно слышу: вы там деньгу зашибали. Чушь это. Получали мы 230 чеков в месяц. Из этих денег многое вынуждены были докупать: фрукты, зелень, соки — у нас ведь ничего не было. В среднем чеков 70 оставалось. У кого и больше — кто экономил на всем.

Лариса Кондратенкова: Без лука, чеснока, другой зелени в Афганистане круто приходилось. В тушенке да каше перловой, ее «дробь шесть» называли, витаминов сами понимаете… Авитаминоз у всех наблюдался. У меня десны кровоточили, как-то с хлебом два зуба проглотила.

Что можно к этому добавить? Нечего добавить. Остается лишь низко поклониться тем, кто выдержал все это и остался человеком, сострадающим и исцеляющим.

«Грабьармия»

В Афганистане крали все, что только можно было украсть. Крали, продавали краденое местным жителям или выменивали у них на ходовой товар — джинсы, зонтики, бусы, часы, магнитофоны… И — наркотики.

В воровстве были замешаны в той или иной степени все воинские части, не только солдаты и прапорщики (те в особенности), но даже офицеры. Десантник, командир роты, говорил одному из нас, что из боевых рейдов и операций его ребята возвращались на боевых машинах, как правило, доверху груженных трофеями. «Что там было?» — «Обычно ковры, старинное оружие, дубленки, то есть все самое ценное». «Трофеями» он называл то, что удавалось под шумок грабануть в дуканах или в домах афганцев. «Ну, а кому же все это предназначалось?» — наивно поинтересовался один из нас. «Начальству — кому же еще. Мы отдавали трофеи в полк, оттуда товары шли в дивизию и выше, до самой Москвы».

Увидев на лице журналиста недоверие и возмущение, десантник начал неуклюже оправдываться: «В первые месяцы войны все так делали. Попробовали бы мы поступить иначе…»

Но это происходило и дальше, а не только в первые месяцы. Происходило все девять лет. Подобно внезапной эпидемии, воровство поразило 40-ю армию и мучило ее вплоть до вывода из Афганистана последних колонн.

Д. Гай: Я прилетел в Джелалабад ночью. Летел с приключениями. Спираль за спиралью, ввинчиваясь в темное небо над аэродромом, наш АН-12, набрав иаконец нужную высоту, чтобы стать неуязвимым для «Стингеров», вдруг пошел вниз и приземлился опять в Кабуле. Оказывается, кто-то кому-то вовремя не доложил, что в Джелалабад на вывод первой колонны советских войск летит группа журналистов, и самолет наш посадили.

Снова взлет, снова пристегивание парашютов, и через сорок минут под крылом долгожданный город. Под нами шел бой. САБы вырывали у темноты куски пространства, то там, то сям видны были сполохи, следы трассирующих пуль… Нас наскоро запихнули в автобус и немедля отправили в расположение части. Завтра, то есть уже сегодня, на рассвете, мы должны сесть на броню БТРов и вместе с первой колонной мотострелков пройти 150 километров до Кабула. Наступило 13 мая 1988 года, дата начала вывода советских войск из Афганистана.

Нас разместили в офицерском модуле. В десятиметровой комнате я оказался один — вторая кровать пустовала. Работал кондиционер, было градусов восемнадцать, желанная прохлада подействовала, как наркоз, и донельзя усталый, вымотанный, я мигом заснул, вжав воспаленное лицо в холодящую подушку.

Сколько времени прошло, не знаю, но я вдруг явственно услышал сдавленный голос, почти шепот, отчетливо произносивший знакомые матерные слова. «Наверное, «духи», — спросонья безучастно подумал я, не в силах разомкнуть веки, — но почему они ругаются по-русски?» Голос стих. Приснилось, произнес я про себя, и продолжал спать. Но с каждой минутой дышать становилось труднее. Лоб начал покрываться испариной.

Открыв глаза и посмотрев в окно, я не увидел москитной сетки и кондиционера. Рамы тоже не было. Окно голо зияло, сквозь него в комнату вползала духота. Вот те раз, куда же делся «кондей»?

Одевшись, я вышел наружу, начал обходить модуль и наткнулся на капитана, явно кого-то искавшего. Он растерянно затоптался возле меня. Я показал ему на разоренное окно, и он, сплюнул и выругавшись, прояснил ситуацию:

— Четыре кондиционера увели ночью. Кто? Срои, кто же еще. Через пару часов уходить в Кабул, они и решили напоследок порезвиться. Все равно искать не будут.

— И куда же дели? — выказал я непростительную наивность.

Капитан посмотрел на меня как на дурачка и усмехнулся.

— Местным продали. Деньги, видать, взяли заранее, теперь вот отдали товар. Все по честному, — и уловив всю нелепость вырвавшейся у него последней фразы, снова выматерился: — Эх, грабьармия…

Так я впервые услышал емкое и предельно выразительное определение: «грабьармия».

Да, грабили много. На протяжении всей войны.

Дорожные патрули грабили проходившие машины. Мотострелки и десантники грабили местных жителей. Прапорщики грабили собственных солдат, продавая афганцам войсковое имущество, горючее, продукты и даже боеприпасы.

А случалось, все они грабили друг друга.

Вышестоящие командиры сплошь и рядом смотрели на это сквозь пальцы. Иные просто ничего не могли с этим поделать, иным же регулярно перепадала часть «навара». Фактически они становились соучастниками грабежей, мародерств и связанных с этим иных преступлений.

Военный трибунал очень скоро прочно обосновался в расположении штаба 40-й армии. Выносились жестокие приговоры (вплоть до расстрела). Один из первых командующих армией просил Москву разрешить ему исполнять приговоры о расстреле перед строем — для устрашения. Получил отказ: войны-то ведь официально не было, а значит, законы военного времени применять не разрешалось.

Вакханалия всеобщего разбоя продолжалась.

Приведем фрагменты двух документов. Они весьма важны для понимания ситуации в армии.

Так в жизнь советских военнослужащих в ДРА вошли чеки. Они враз размежевали людей. Огромной была разница в получаемых чеках: жалкие 8—11 у солдат и три сотни у офицеров.

Стращали солдат и офицеров Уголовным кодексом, призывали не позорить честь и достоинство воина, чуть ли не насильно заставляли читать эти самые «памятки», а результаты оказывались плачевными. Моральное разложение армии усиливалось с каждым годом.

Действовали «интернационалисты» по-разному. Сообразно обстоятельствам. Можно было, как младший сержант Алексей Крупенников, выйти на середину шоссе с автоматом и знаком приказать сбросить с афганской машины с десяток дынь. Невинная проделка, шалость по сравнению с тем, что творили другие.

Можно было отнять у кочевников барана, пустить его на шашлык и запивать мясо бражкой, купленной у своих же (рассказал старший механик танкового взвода Николай Ковтун).

Он же поведал, как, продав солярку афганцам, экипаж одного из танков накупил еды, фруктов и, спрятав танк в укромном месте, направился в гости к друзьям в соседнюю часть. Вернулся экипаж и глазам не поверил — танк как сквозь землю провалился. Оказывается, за время отлучки приезжала проверка и «бесхозную» машину забрали. Взводного — старшего лейтенанта отправили домой, в Союз, но не судили.

Можно было «загнать» две бочки топлива, по 250 литров каждая, и получить за все 5000 афгани, как сделали механик танка Борис О., позднее подорвавшийся на мине. Его засек ротный. «Я тебя посажу, дисбат получишь», — посулил он. «Мы оба сядем, ты тоже продавал», — парировал механик. И ротный заткнулся.

А как тонко знали психологию афганцев, их привычки… Если спецназовцы брали караван, то заставляли всех снимать галоши — там караванщики обычно прятали деньги.

Это все случаи первого года войны. Так начиналось. Дальше — больше. И дороже. Колесо «КамАЗа» менялось на кожаный плащ. Карбюратор — на японский магнитофон. В особой цене было дизельное топливо. Случалось, подъезжали афганские машины с насосами и выкачивали из емкостей наших машин и боевой техники столько горючего, сколько им требовалось. Платили за это по 10, 20, 30 тысяч афгани. Запчасти к автомобилям, особенно резина, также высоко ценились.

В любом дукане можно было увидеть советские продукты: сахар, тушенку, сгущенное молоко…

В. Дьяченко, полковник: Как боролись с воровством, мародерством? Прежде всего, досматривали автоколонны, идущие из Афганистана в Термез и Кушку. Чего только не находили: от дорогих магнитофонов-двухкассетников до фруктов. Находили и деньги. Мелочи, скажем, платок или часы-штамповку возвращали, а все прочее — конфисковывали.

Бывало, обнаруживали по 100, 200 тысяч афгани. В емкостях «машин — по 700–800 бутылок водки. Одна такая бутылка стоила в Афганистане не меньше 30 чеков.

Начальниками складов, как правило, были прапорщики. Среди них особенно процветало воровство. Была в ходу такая шутка: душманы захватили в плен нашего прапорщика, а местные жители выкупили его, ибо в противном случае некому было бы их снабжать товарами.

Пробовали ввести контейнерные перевозки. Появилась даже специальная контейнерная рота. Много сил в это вложил полковник Александр Ляшенко — начальник отдела Центрального продовольственного управления. Он в Термезе почти полгода налаживал это дело. Уехал, и все лопнуло. Перестала работать система контейнерных перевозок, оказавшись невыгодной тем же прапорщикам.

A. Сиваков, полковник: Существовала налаженная взаимосвязь начальников складов и автоколонн. Машины специально перенагружались, и водители с молчаливого согласия начальства продавали по маршруту излишки. Потом происходила дележка денег. С 1986 года начали пломбировать грузы в Хайратоне и других местах. Свою печать ставил начальник склада. Но солдаты попадались ушлые, воровали и из-под пломб.

…Горько писать эти строки. С куда большей радостью воспели бы мы мужество, героизм, преданность интернациональному долгу. Но не поймут нас читатели, среди которых тысячи и тысячи воинов-«афганцев», если мы не коснемся этой правды войны. Правды, сколь бы горькой она ни была.

B. Снегирев: Прибыв в Афганистан на постоянную работу, я получил в пользование новенький УАЗ и на следующий день отправился на нем знакомиться с командованием нашей авиационной части, расположенной неподалеку от Кабульского международного аэропорта. Часовой на въезде в палаточный городок проверил мое удостоверение и показав, где искать шатер политотдела, поднял шлагбаум. Припарковав машину рядом с «политической палаткой», я зашел внутрь.

Сколько я там пробыл? Минут двадцать — тридцать, не больше. Замполит в общих чертах обрисовал успехи, достигнутые в воспитании у личного состава высоких моральных качеств, гордо продемонстрировал отгороженную пологом ленинскую комнату с унылым набором наглядной агитации, одинаково безликой во всех вАшских частях Советского Союза, пригласил заезжать еще, после чего мы с ним вышли наружу. Здесь все было точно так же, как полчаса назад: безоблачное небо, яркое солнце, рев взлетающих неподалеку самолетов, ряды покрытых рыжей пылью палаток, безлюдье… Не быйо только одного: запасного колеса на заднем борту моей машины. Его украли.

Замполит страшно сконфузился, засуетился. Был вызван дежурный по части, был подвергнут строгому допросу дневальный политотдела и даже особиста подняли на ноги, велев ему обыскать весь городок и непременно найти колесо. Хоть колесо и не песчинка, в кармане его не спрячешь, незаметно среди бела дня не открутишь, но все равно, несмотря на всю суету, беготню и крики, следов пропажи обнаружить не удалось. Подозреваю, что «запаску» продали афганцам тотчас же после кражи. Или сменяли на что-нибудь.

Так я получил первый наглядный урок, который, однако, не пошел впрок. Спустя два месяца меня обчистили снова. На этот раз дело происходило в Шинданде — пыльном крохотном городке на западе страны, где базировалась дивизия, которой тогда командовал полковник Б. В. Г ромов (да, да, тот самый, ставший впоследствии последним командармом 40-й).

Вечером начальник политотдела дивизии пригласил меня в баню. В его джипе мы проехали с полкилометра, остановились у какого-то низкого строения, полковник объявил, что это и есть баня и что диктофон, который я не выпускал из рук, вполне можно оставить в машине под охраной водителя. Спустя пару часов, попарившись, а заодно и отужинав, мы опять оказались под теплым звездным небом. Солдат-водитель дремал, положив голову на руль. Я пошарил рукой возле его кресла: диктофона не было.

Не могу сказать, чему я огорчился больше: пропаже японского аппарата, с которым проехал полсвета и который меня здорово выручал, или самому факту дерзкого грабежа в командном центре дивизии.

Все» повторилось, как и в прошлый раз: среди ночи особистами был устроен натуральный шмон, сыпались угрозы и ругательства, меня заверяли в том, что пропажа непременно отыщется, а виновного подвергнут строгому наказанию. Увы…

…Спустя восемь лет, встретив в Москве генерал-полковника Бориса Всеволодовича Громова, я напомнил ему о том инциденте. Громов обиделся: «Нашел о чем вспоминать!» Конечно, на фоне всего трагического, что выпало увидеть генералу, пропажа маленькой японской игрушки выглядела ничтожной, не стоящей даже упоминания. И однако пропажа эта вполне вписывалась в стиль отношений, царивших в 40-й армии.

Следующее наблюдение связано с путешествием на перевал Саланг, в которое летом 81-го мы отправились вдвоем с фотокорреспондентом ТАСС Г. Б. Надеждиным.

Большая часть всех военных и гражданских грузов, поступавших из Союза в Афганистан, шла по магистрали Термез — Хайратон — Пули-Хумри — Саланг — Кабул. Надо ли говорить, что, осознав стратегически важный характер трассы, «духи» постоянно и во многих местах пытались перерезать, оседлать ее, ежедневно нападая на колонны, минировали полотно, обстреливали машины, а со своих земляков, перевозивших мирные грузы, брали дань. Я про себя называл это шоссе «дорогой скорби». Невозможно было без чувства горечи видеть по обе стороны трассы разбитые в прах кишлаки, опрокинутую обгоревшую технику. Весь асфальт был в выбоинах от взрывов, со следами гари и копоти. Дорожные столбики были выщерблены пулями. Некоторые колонны, следовавшие с обязательным сопровождением бронетехники, поливали свинцом окрестности, даже если по ним никто и не стрелял — просто так, «для профилактики», запугивания возможного противника и предания уверенности самим себе.

Противник тоже в долгу не оставался. Редкий, даже редчайший случай, если какой-нибудь колонне удавалось пройти весь 400-километровый путь без того, чтобы не подвергнуться нападению.

Горели, чадя гарным дымом, наливники с горючим, рвались в кузовах перевозимые боеприпасы, заваливались в кюветы посеченные гранатометным огнем бронемашины. А ответ на это был один: огонь из всех стволов, бомбардировка с воздуха, артобстрелы и танковая «пахота». Уже к лету 1981 года большинство кишлаков, лежащих по обе стороны от шоссе, были превращены в руины. На каждый выстрел оттуда наши отвечали соответственно своим огневым возможностям.

Дорога Термез — Кабул была головной болью командования армии на протяжении всей войны. Что только не предпринималось в тщетных попытках обезопасить магистраль! На расстоянии полтора-два километра друг от друга создавали постоянно действующие заставы, как правило, усиленные танками. Колонны с наиболее важным грузом шли в сопровождении боевых вертолетов. Разведка подкупала командиров окрестных «духов», выплачивая им значительные деньги в обмен на обещание не стрелять…

Но была у командования и еще одна причина вздрагивать при слове «Саланг» — о ней я узнал только после того, как сам побывал на знаменитом перевале.

Итак, 26 июня 1981 года…

— А что, Георгий Борисович, обратился я за обедом к Надеждину, — не поехать ли нам куда-нибудь за пределы Кабула? На уик-энд?

— И куда же это ты собрался, герой? — со свойственной ему грубоватой иронией и подначкой спросил ветеран фотографии.

— Ну, к примеру… — тут я запнулся, потому что выехать на машине за пределы Кабула не было никакой возможности, Кабул уже тогда был по-настоящему блокирован, к тому же всякие выезды были строжайше запрещены посольством. — К примеру, на Саланг. Там, наверное, сейчас снег лежит — отдохнем от этой жары, искупаемся в горных речках, подышим свежим воздухом, а?

Сделав столь безумное предложение, я, откровенно говоря, был убежден, что мой старший друг поднимет меня на смех, этим все и кончится. До Саланга — 170 километров, каждый километр простреливается, а надеждинская «Волга» отнюдь не бронированная. Но, оказывается, тогда я еще плохо знал своего старшего друга.

— А что, светлая идея, — вполне серьезно сказал он. — Выходит, и твою юную голову иногда посещают умные мысли.

— Едем? — внутренне холодея, переспросил я.

— Сейчас посуду только помоем и отправимся, — подтвердил Надеждин.

— Георгий Борисович, — сказал я ему, когда мы вскоре вышли из дома. — Надо принять некоторые меры предосторожности. Давай снимем с «Волги» цомера — пусть «духи», если они нас заметят, поломают голову: что за машина такая едет? А пока они будут гадать — мы проскочим.

— Гляди-ка! — опять с легкой подначкой заметил Надеждин. — Соображаешь.

— Это еще не все, — во мне проснулся настоящий конспиратор. — Ты одень свою американскую шляпу в клеточку, а я обмотаю голову полотенцем — издали будут думать, что едут американец и афганец в чалме.

— Общение со мной не прошло для тебя даром, — одобрил мои идеи Георгий Борисович. И мы поехали.

Само трехдневное путешествие на Саланг и обратно заслуживает того, чтобы быть подробно описанным, однако я вынужден вернуться к тому, ради чего и затеял весь этот рассказ.

Расположенный на высоте свыше трех тысяч метров перевал с его уникальным туннелем и многочисленными галереями был во власти холода (в распадках снег держится круглый год), а еще во власти охранявшего дорогу воинского подразделения. К сожалению, мои записи не сохранили фамилии командиров, но зато память точно зафиксировала впечатление чего-то недостойного, исходившего от них и от их подчиненных.

Офицеры были, как правило, пьяны и в таком виде не стеснялись «командовать» солдатами. Ночью в расположении дорожного батальона нас разбудили близкие взрывы гранат: оказывается, так развлекались отцы-командиры. Будучи изрядно «под газом», они бросали осколочные «Ф-1» чуть ли не в нашу «Волгу». Вот когда я понял: иногда следует опасаться не душманов, а своих соотечественников.

Мы столкнулись с крайне агрессивными, чувствовавшими свою безнаказанность людьми. Приняв нас спьяну за афганцев, старший лейтенант, командовавший заставой на южном Саланге, направил на машину автомат и с ругательствами велел побыстрее вытряхиваться. Мой афганский опыт тогда был не очень велик, я пребывал в наивном заблуждении, считая, что наши военные ведут себя с местным населением по-джентльменски, поэтому поведение «старлея» меня откровенно шокировало.

Потом я понял, что нашу «Волгу» остановили не случайно.

Если бы там ехали афганцы, им пришлось бы хорошенько раскошелиться за возможность благополучно проскочить дальше. Их машину могли бы «попотрошить», то есть взять из нее приглянувшиеся вещи — к примеру, магнитофон, радиоприемник…

Так происходило по всей трассе, на Саланге же, пользуясь его особым высокогорным положением, разбойничали с особой наглостью.

Знало ли об этом высокое командование? Конечно, знало. Все девять лет шоферы частных машин и водители автотранспортной компании «Афсорт» взывали к нему: «Помогите, грабят!» Время от времени из Кабула и даже из Ташкента (где располагался штаб округа) наезжали прокурорские комиссии, меняли офицеров, отдавали мародеров под суд, а на заставы направляли новых людей, но новые быстро усваивали прежние порядки, и все оставалось по-старому.

Спрашивается, а была ли хоть одна часть, где не воровали? Может быть, нам не везло: попадали именно туда, где как раз имелись эти «отдельные недостатки». Может быть… Но вот еще пример.

В апреле 1986 года, отработав по плану своей командировки в западных провинциях Афганистана, я томился на военно-воздушной базе Шинданд в ожидании какого-нибудь самолета в сторону Кабула. Наконец сообщили: заходит на посадку АН-26. Он прихватит меня, затем пойдет на Кандагар и потом — в Кабул.

Выкрашенный в серый цвет, военно-транспортный АН вскоре зарулил на стоянку. Подойдя к самолету, я увидел возле него хмурых членов экипажа, обсуждавших что-то между собой, а чуть поодаль — пассажиров, вышедших на бетонку, чтобы размять ноги. Пассажиры были обычными для этих маршрутов: возвращающиеся после отпусков, из госпиталей и командировок офицеры, прапорщики, солдаты, медсестры, всего человек двадцать. Правда, необычным было выражение их лиц, растерянно-стыдливое, неуверенное. Мне показалось, что каждый прятал друг от друга глаза. Вроде бы, вместе и в то же время порознь. И — молчали, словно на похоронах.

По привычке вычислив командира самолета, я бодро направился к нему: «Когда летим?» Он пожал плечами и отвернулся. «Вы лучше вон у тех спросите», — раздраженно посоветовал кто-то из экипажа, кажется, бортмеханик.

Среди экипажа тоже ощущалась какая-то неловкость и даже угрюмость.

«Нет, ребята, так не пойдет, — решительно сказал я. — Кончайте темнить. Я тут человек новый, забот ваших не знаю, но помочь обещаю».

Командир посмотрел на меня почти с интересом. А бортмеханик объяснил: «У правого летчика зарплату в чеках украли».

До меня стало доходить. «В полете украли?» «Точно, — обрадовался неизвестно чему бортмеханик, — куртка висела в гардеробе перед кабиной, из нее и увели. Кто-то из этих». Он презрительно кивнул головой в сторону пассажиров. «И что теперь?» «А то! — зло затоптав в бетонку окурок, подал наконец голос командир. — Пока не вернут деньги, не полетим».

Видно было, чтo он не шутит. Конечно, речь шла не просто о пропаже 250 чеков — месячной зарплаты капитана. Летчики были потрясены тем, что это случилось на борту самолета, на войне, где их в любой момент могли сбить, где все — и пассажиры, и экипаж — были связаны общей смертельной порукой…

Впрочем, об этом я подумал позже. Следовало, не теряя ни минуты, действовать.

Подошел к пассажирам. «Кто старший по званию?» «Я, капитан…» — худой, высокий офицер в бушлате, судя по бледной коже лица, возвращавшийся в свою часть после желтухи или ранения, вытянулся передо мной и назвал фамилию. Видно, принял меня за высокого начальника. Разубеждать его я не стал. «Какие меры приняты?» «Да вот, — он замялся, — не знаем, что и делать. Не обыскивать же!» «Отчего же! — возразил я довольно жестко. — Если другие возможности будут исчерпаны, придется обыскивать».

Все остальные придвинулись к нам вплотную, молча слушали. «Что за народ?» Капитан доложил: люди из разных частей, он сам из спецназа, есть мотострелки, автомобилисты, служащие госпиталя, все следуют в Кандагар, друг с другом не знакомы. «Давайте пройдем в самолет и там побеседуем», — предложил я. Пока пассажиры рассаживались на жестких металлических скамьях вдоль бортов, я, придержав капитана, спросил, кто у него на подозрении. «Да каждый, вроде, был на глазах», — пожал он плечами.

Почему я взял на себя роль добровольного сыщика? Честно говоря, и сам не знаю. Может быть, потому, что из всех, кто теперь был на борту, только я один оставался вне подозрений. И еще: как ни странно, по возрасту я оказался самым старшим.

Итак, надлежало действовать. Укравший деньги, конечно, не рассчитывал, что пилот так быстро обнаружит пропажу. Думал, наверное, так: приземлимся в Кандагаре, пока там хватятся, меня и след простыл. А самолет неожиданно завернул за корреспондентом в Шинданд, куртка потребовалась раньше… Теперь, судя по всему, вор был бы рад избавиться от денег, незаметно выбросить их, подложить кому-то. Но после посадки, как уверяет капитан, все были на виду друг у друга, значит, деньги у того, кто украл. Значит…

Неожиданно даже для самого себя я говорю: «Мы сейчас взлетаем. Набираем высоту. И там каждый выворачивает свои карманы. Тот, у кого окажутся деньги, будет выброшен из самолета. Согласны? Все согласны?» — Я специально делаю ударение на первом слове. «Да», — раздается несколько голосов. Какая-то женщина в ужасе закрывает руками лицо.

Откровенно сказать, я, несмотря на дикость предложенного, верил в то, что мы действительно сейчас взлетим, и я собственными руками вышвырну ворюгу за борт. Верил. И это, по-видимому, передалось всем остальным. Своего рода гипноз. Никогда прежде не замечал за собой таких способностей.

«Капитан, поможете мне?» — «Так точно!» — «Тогда я пошел за экипажем. Прошу всех оставаться на своих местах».

Спустя пять минут в сопровождении летчиков возвращаюсь обратно. В самолете царит совершенно другая атмосфера. Напряжение снято, лица разгладились, глаза смотрят на меня открыто и с облегчением. «Все, — говорит радостно капитан. — Деньги на месте. Можете продолжать маршрут». «Кто?» — спрашиваю я. Он скашивает взгляд налево. Там, у самой кабины, сидит, отвернувшись к окну, ничем не примечательный солдат. «Просил простить», — тихо говорит капитан. «Что ж, я — не судья. Вы сами решайте».

…Через час мы прилетели в Кандагар. Все, кто находился на борту, быстро разошлись кто куда. Я спросил у командира: что он собирается делать с воришкой?

«А ничего, — беспечно махнул рукой летчик. — Дело заводить — мороки не оберешься. Пусть идет своей дорогой».

Он и пошел, побрел от самолета куда-то в вечерние сумерки. Только не знаю, какой дорогой. И куда она его завела…

Диалог авторов

Д. Г.: Все, о чем мы с тобой рассказали в этой главе, требует осмысления. Нас могут упрекнуть: зачем ворошить грязное белье, выпячивать негативные стороны пребывания ОКСВ в Афганистане?

В. С.: Мы бы и рады не выпячивать, однако стремление прикоснуться к правде требует писать о том, что было. А это было: и воровство, и мародерство, и пьянство, и наркомания, и преступления. Было не в виде одиночных случаев, а сопровождало повседневную жизнь. И никуда от этого не уйти.

Д. Г. Итак, как же все это стало возможным? Одна точка зрения такова: пришли в Афганистан хорошие, честные, чистые мальчики, но не по своей воле — по приказу, они свято верили в исполняемый ими интернациональный долг. А затем столкнулись с ужасами войны, жестокостью и коварством противника. Оборотная сторона, изнанка войны не имела ничего общего с тем, что рисовалось в мальчишеском воображении — и оказались солдаты втянутыми в грязные, неподобающие советским воинам отношения…

В. С.: Категорически против такой версии. На всех наших мальчишках, воевавших там, лежит отсвет времени — времени застоя, лжи, лицемерия, двоедушия, двоемыслия, отсутствия правовых норм. Показуха, угодничество, коррупция, протекционизм, а если говорить об армии, то еще и «дедовщина» — вот тот тяжелый груз, давивший на плечи молодых солдат. Он их и пригнул к земле.

Д. Г.: Говорят, на войне хорошие люди становятся лучше, а плохие — хуже. Я разделяю такой взгляд — на счет «хуже». А вот лучше… Вряд ли война способствует усовершенствованию человеческих качеств. Впрочем, не буду категорически настаивать на своем — тот же Афган дал немало примеров истинного бескорыстия, воинского братства, непоказного героизма. И все же, все же…

Не могу не вспомнить слова Льва Копелева из его недавно изданных в СССР воспоминаний «Хранить вечно». В момент ареста в апреле 1945-го Копелева — работника Политуправления 2-го Белорусского фронта — раздирают сомнения: «Что же это произошло в Восточной Пруссии? Неужели действительно было необходимо и неизбежно такое озверение наших людей — насилие, грабежи?.. Мы писали, кричали о священной мести. Но кто были мстители, и кому мы мстили? Почему среди наших солдат оказалось столько бандитов, которые скопом насиловали женщин, девочек, распластанных на снегу, в подворотнях, убивали безоружных, крушили все, что не могли унести, гадили, жгли. И разрушали бессмысленно, лишь бы разрушить. Как все это стало возможным?»

В. С.: Назови мне войну, которая обошлась бы без этого? Нет, я не оправдываю насильников и грабителей, более того, считаю, что все они — независимо от мотивов своих поступков — заслуживают самой суровой кары. Но я пытаюсь понять… Та война, о которой пишет Копелев… Допустим, тогда многим туманила мозги «ярость благородная» — шло «отмщение» за сожженные города и села, поруганных невест, погибших близких и друзей…

Д. Г.: Но Афган — отчего здесь в столь немыслимых масштабах проявлялась жестокость? За что мстили здесь? Месть народу, который не звал нас на помощь?

В. С.: Ты знаешь, необъяснимая, на первый взгляд, жестокость наших парней тоже в ряде случаев мотивировалась теми же причинами, что и 45 лет назад. Ну, представь себе: на глазах 20-летних солдат от рук местных «духов» (или оппозиционеров — как их ни назови) гибнут товарищи, сослуживцы. Порой не просто гибнут от пуль, а умирают в страшных мучениях — после пыток, которые настолько изощренны и бесчеловечны, что и описать-то их невозможно. Вот и туманился разум, гнев побеждал все человеческое — мстить, мстить! Причем тут уж не разбирали, кто «дух», а кто мирный, отыгрывались, бывало, на афганцах, подвернувшихся под горячую руку. А поскольку случалось это не раз и не два, люди зверели, теряли человеческий облик и одновременно как бы формировали для себя некую временную «афганскую» мораль, позволявшую убивать («все они здесь — «духи»), воровать («все так делают») и т. п.

Однако, как я думаю, это только часть правды. Может быть, и не самая главная. Хочу еще раз подчеркнуть: многие солдаты и офицеры приезжали в Афганистан уже будучи запрограммированными на воровство, мародерство, на пренебрежительное отношение к местному населению. Они выросли в обществе тотального дефицита и двойной морали, в семьях, где не считалось зазорным украсть с завода, фабрики, со стройки, где нормой были пьянство и мордобой, где выходцев из наших южных республик называли «чурками» (какой там, к черту, интернационализм!)…

Д. Г. Ты хочешь сказать, Советская власть сделала их такими уродами?

В. С.: Да не Советская, а антисоветская! Та абсолютно порочная система, которая господствовала всюду — в экономике, политике, идеологии, которая десятилетиями декларировала благие цели, но всегда (всегда!) получала обратные результаты.

Кажется, ты где-то выше заметил, что Афганистан стал апофеозом застоя. А еще он был его лакмусовой бумажкой, на которой для всего мира проступили наши пороки, в том числе лицемерие, аморальность, дикарство, дурь.

Кто-то, возможно, скажет, что авторы необъективны. Да нет же… Наболело! И прорваться хочется к заскорузлым душам: как же мы живем, братцы?!

Помнишь, в третьей главе, рассказывая о неудачном рейде с разведчиками под Джелалабадом, я упомянул, что командир разведроты Виктор Гапоненок был представлен к званию Героя Советского Союза? Но знаешь, почему ему не дали Звезду? Примерно в то же самое время солдаты той же мотострелковой бригады надругались над женщинами из соседнего кишлака, а затем, скрывая следы, убили их и тех, кто был рядом. Случай получил широкую огласку. Как говорят, Б. Кармаль докладывал об этом самому Брежневу. Пятно легло на всю часть (кстати, героически прошедшую дорогами Великой Отечественной). Как у нас принято, наказали не только конкретных виновных — пострадали все, кто там служил.

Прервем на некоторое время наш диалог и предоставим слово человеку, владеющему обширной информацией по интересующему нас вопросу.

Виктор Александрович Яськин, член Верховного суда СССР, генерал-майор юстиции. С 1984 по 1989 годы был председателем военного трибунала ТуркВО. «Пять лет без одного месяца», — уточняет он. Через него прошли сотни и сотни уголовных дел участников афганской войны.

Виктор Александрович подчеркнуто внимателен, следит за каждым своим словом, тщательно обдумывает ответы, что вызывает паузы в разговоре. Блуждающая улыбка не гасит, а скорее подчеркивает его напряженность и даже некоторую скованность. Обсуждаемая тема и впрямь нелегка, болезненна, оттого и не открыт, не распахнут генерал-майор юстиции, всячески контролирует себя, как бы чего лишнего не сказать. А может, нам так кажется?..

— Не надо думать, что трибунал Туркестанского военного округа занимался исключительно «афганцами». Дел, связанных с их преступлениями, прошло за эти годы меньше половины…

Можно ли говорить о намеренной жестокости наших солдат в Афганистане? Я бы не стал утверждать это. Мы и здесь, в Союзе, порой сталкиваемся с непонятным, немотивированным поведением военнослужащих. Что же говорить о войне, тем более такой, как афганская, снимающей ограничители, тормоза…

Интересно другое. В рейдах, на операциях ребята помогали друг другу, защищали, старались оберечь, то есть выказывали истинно человеческие качества, вдвойне ценимые в военных условиях. И эти же парни в промежутках между боями нередко проявляли так называемые неуставные отношения. Я неоднократно бывал в Афганистане, встречался с солдатами, говорил с ними по душам, но для меня эта коллизия так и осталась необъяснимой. Не пролили свет и подсудимые, с которыми также доводилось обсуждать эту тему.

— «Дедовщина» в Афганистане была все-таки особого рода. Представьте, сегодня один солдат, допустим, избил другого, а завтра им вместе идти в рейд. И у обоих автоматы…

— Понял вашу мысль. Так вот через военный трибунал при мне не прошло ни одного дела, когда бы обиженный с помощью оружия отомстил бы обидчику.

— Неужели не было ни одного такого случая?

— Ну (Яськин делает паузу), во всяком случае, я не помню…

— Доводилось ли вам, Виктор Александрович, выносить «расстрельные» приговоры?

— Таких приговоров, если опять-таки мне не изменяет память, было два. Один касался офицера К. Вместе со своим сослуживцем Л. он совершил тягчайшее преступление, убив нескольких мирных афганцев. Я председательствовал по этому делу и хорошо помню весь процесс. К. вел себя достойно (если это слово применимо в своем исконном значении), не молил о пощаде, вину полностью признал, чего не скажешь о его заместителе Л., пытавшемся открутиться, обмануть трибунал.

Несмотря на вынесение столь сурового приговора, внутри себя я, не буду лукавить, испытывал к К. жалость. Убежден: если бы он служил не в Афганистане, ничего подобного с ним не произошло бы. Хотя, понимаю, это ни в коей мере не может служить ему оправданием.

К., однако, не расстреляли, высшая мера наказания была заменена ему 15 годами лишения свободы.

А вот другой случай. За измену Родине был расстрелян некто Демиденко. Он самовольно покинул расположение части, ушел к моджахедам, воевал против нас с оружием в руках, запятнал себя кровью советских солдат. Демиденко принял ислам, сменил свое имя и даже женился на дочери муллы.

В кассационной жалобе он писал, что его нельзя судить за измену Родине, ибо он принял мусульманство. Но трибунал посчитал иначе…

За аналогичное преступление судили еще одного нашего военнослужащего. Тот тоже ушел в банду, но активных действий против нас не вел. Мы, естественно, учли это обстоятельство.

— Отказывались ли наши военнослужащие вести боевые действия в ДРА по политическим мотивам?

— Мне такие факты неизвестны.

— Виктор Александрович, если как на духу, проходили через вас дела, заставлявшие содрогнуться, ужаснуться?

В ответ тяжелое молчание. Тень ложится на лицо собеседника.

— Не хочется вспоминать… И вы меня не мытарьте, ладно?

Зато об оправдательных приговорах Яськин рассказывает с куда большим удовольствием.

— На дальнем посту (пост, в «афганском» понятии, типа заставы) по чьей-то вине взорвалась граната в спальном помещении. Погиб солдат. Подозрение пало на рядового Эвояна. Началось следствие. В какой-то момент он даже признался в совершенном преступлении. Тем не менее у трибунала возникли сомнения. Сопоставляли факты и так, и этак — сомнения все более усиливались. Вернули дело на доследование. Его снова прислали в трибунал. Проанализировав все обстоятельства, мы вынесли оправдательный приговор. Военная коллегия Верховного суда согласилась с ним.

Оправдан был и полковник Г., обвинявшийся в злоупотреблении служебным положением. В чем это выражалось? У полковника болел желудок, он отправил с попутным транспортом в Союз прапорщика, который привез ему необходимые продукты. Подчеркиваю, не специально гонял машину, а использовал попутку. Согласно некоторым показаниям, в части изымалось спиртное и полковник его присваивал. Провели опрос свидетелей — выяснилось, что изъятое спиртное по приказу Г. уничтожалось. Вот так сыпался «компромат» на полковника…

Признали невменяемым и не осудили офицера-вертолетчика, застрелившего в военном городке нашего гражданского специалиста. Экспертиза проводилась в Институте имени Сербского, не доверять ей у нас не было оснований.

Ужесточение наказания, как известно, не дает эффекта. Люди этого не боятся. Рассматривая уголовные преступления воинов-«афганцев», мы намеренно не стремились «мотать» им сроки, как говорится, на полную катушку.

Очень широко практиковалась отсрочка исполнения приговоров. В Афганистане эта мера применялась в два раза чаще, чем в целом по Союзу. Мы давали возможность искупить свою вину тем, кто поварился в военном котле. Думаю, это было правильно и гуманно…

Виктор Александрович сказал все, что хотел, на его полную откровенность рассчитывать не приходилось. Но упорно не шло из головы услышанное как-то от работника военной прокуратуры. Он стал свидетелем, как осужденный в сердцах бросил на суде:

— Вот вы накажете меня за преступление против мирного населения. А вертолетчики? А артиллеристы? А другие? Они ведь, бывало, целые кишлаки стирали с лица земли. Кто их за это осудит?!

И впрямь — кто? Кто, кроме собственной совести, если она осталась…

Д. Г.: По данным Генерального прокурора СССР, за 10 лет среди наших осужденных военнослужащих 12,6 процента — за хулиганство, 12,4 процента — за кражи личного имущества, 11,9 — за грабеж, 11,8 — за изнасилование, 8,5 — за кражи государственного имущества, 8,4 — за умышленные убийства, 7,3 — за нарушение правил безопасности движения, 5,8 — за умышленные тяжкие телесные повреждения и т. д. Измена Родине — один человек, массовые беспорядки — один человек, уклонение от выполнения воинской службы в военное время — двое.

А сколько не было осуждено… Не поймали с поличным, не узнали о совершенных преступлениях или сознательно покрыли их… Так что в реальности картина куда более страшная.

Из приговора: «24 октября 1984 года старшие лейтенанты К. и Л.[14] пьянствовали на опорном пункте. Увидев два движущихся через пустыню автомобиля, К. приказал их остановить. Во время досмотра он, требуя сказать, где находятся деньги, бил афганского гражданина… и угрожал ему ножом отрезать бороду…

К. решил убить потерпевших, о чем сообщил своему замполиту Л. Офицеры, сев за управление, повели машины афганцев в пустыню, но вскоре застряли в песках.

К. нанес еще несколько ударов кулаками и ногами, затем приказал афганцам сесть в наш бронетранспортер.

Когда афганцев отвезли в скрытое место, старший лейтенант К. нанес афганскому гражданину множество ударов ножом, затем приказал рядовому К. добить — и тот застрелил потерпевшего.

После этого К. распорядился расстрелять остальных афганцев…»

Из показаний в суде замполита роты Л.: «Досмотр машин афганцев превратился в разбой. Солдаты стали искать не только оружие, но и деньги… Сержант Д. принес мне найденные 700 афгани… Вышел командир роты старший лейтенант К. и сказал, что остальных афганцев надо тоже убрать.

Я подошел к афганцам и стволом автомата показал в сторону арыка. Трое афганцев туда сошли, и я произвел в них три автоматные очереди…»

Из приговора: «Будучи недоволен тем, что афганский солдат, присоединившийся к роте, уклонялся от участия в боевых действиях К. убил его выстрелом в затылок. После чего открыто завладел 4,5 тысячи афгани, часами «Сейко»… В ходе следствия часы, подаренные К. майору Макарову, выданы майором и приобщены к делу».

Военный трибунал приговорил К. к расстрелу, Л. — к 15 годам лишения свободы. Президиум Верховного Совета СССР помиловал К., заменив ему расстрел 15 годами. Сделано это было в ответ на многочисленные просьбы сослуживцев и близких офицера о помиловании.

В. С.: Ты не хуже меня знаешь, что наказания за подобные преступления понесли далеко не все их совершившие. Большинство вышли из воды сухими.

Д. Г.: Допустим, наши воины имели особые счеты с «духами» и наоборот. Кровь рождала кровь, жестокость — жестокость. Такова гибельная логика войны. Но как трактовать иные факты, когда кровь и жестокость становились следствием взаимоотношений между нашими военнослужащими?

«Скажите, какое право имело государство посылать нас в Афганистан, на основании какого закона? — взывал из колонии бывший майор С. (публикация журнала «Комсомольская жизнь», № 10, 1989 г.) — Выходит, что мы — жертвы политической ошибки. Где же справедливость?»

Корреспондент решил ознакомиться с приговором по делу майора С. И вот что открылось.

Из приговора: «Пьяный майор С. приказал водителю отвезти его в другую часть для того, чтобы погулять… Взял с собой три бутылки водки, пистолет, пулемет…

Однако водитель, рядовой Артиков, понимая, что поездка на одиночной машине по этому участку пути опасна для жизни, отказывался выполнить приказание майора, в связи с чем С. угрожал Артикову пистолетом.

После того как они выехали, Артиков, не желая беспричинно рисковать собой и жизнью своего начальника, заявил, что дальше не поедет. С. вновь… направил на него пистолет… Воспользовавшись появлением возле машины солдата царандоя, Артиков выскочил из машины и встал рядом с афганцем, надеясь на его защиту.

Из машины грянул выстрел, афганский солдат упал. Артиков начал убегать. После второго выстрела он сразу почувствовал сильную боль в ноге, упал и притворился убитым. Со стороны машины прозвучал третий выстрел (майор С. добил упавшего афганца). После этого С. подошел к лежавшему Артикову, перевернул его на спину, забрал из рук ключ зажигания и уехал».

Из другого приговора: «В мае 1984 года К., будучи пьяным, избил рядового В. В июле избил караульных за то, что от них исходил запах спиртного… Заставил караульных встать на колени и нанес удары в грудь и в живот…

В октябре пьяный капитан К. избил рядового Д. за то, что тот не смог отремонтировать электродвигатель…

В феврале 1985 года Кжелая поглумиться над сержантом Ковалевским, вызвал его в свою комнату и стал отрабатывать на нем удары руками и ногами… После того как находившийся в комнате старший лейтенант Б. выпроводил сержанта из комнаты, капитан К. снова позвал его обратно и ударил ногой в пах…»

Что было дальше? Дальше пьяный капитан К. решил «повоспитывать» младшего сержанта Кузенова. Поставив его к стенке, начал стрелять в него, демонстрируя отменную выучку — пули шли чуть выше головы. Кроме одной, сразившей младшего сержанта наповал.

Думаю над этими фактами и спрашиваю себя: при чем здесь Афганистан? Разве мало примеров издевательств над солдатами в нашей мирной армейской действительности? Разве трибуналы не осуждают и по сию пору за «проявление неуставных отношений»? Напротив, в Афганистане таких «проявлений» по идее должно было быть много меньше, ведь люди воевали, жили по-соседству со смертью, шли в бой. До «дедовщины» ли тут?

В. С.: Судя по некоторым публикациям военной печати, в Афганистане «неуставных отношений» и не было. В этих публикациях умиленно расписывалось, как старослужащие заботились в горах о молодняке, чуть ли не заслоняли собою новобранцев от пуль и осколков.

Были такие случаи. И помогали, и от огня прикрывали. Но если честно, то куда чаще встречались факты иного рода: издевательств, надругательств, откровенного садизма.

Я поначалу тоже поверил сказочке о солдатском братстве в Афганистане, но эти иллюзии развеялись быстро. Однажды знакомая медсестра рассказала о том, как, делая прививки молодым солдатам, она обратила внимание, что поголовно у всех ягодицы в синяках. Оказалось, накануне «деды» им «присягу» устраивали: зверски лупили по задницам пряжками ремней. Вот так встречал Афган молодое пополнение. Единичный факт? Частное явление? Ничего подобного, так было повсеместно.

А взять рассказы тех, кто ушел из расположения частей и затем оказался в плену. За редким исключением причина ухода была все той же: не выдерживали издевательств, унижений со стороны своих же «товарищей по оружию». Предпочитали бежать куда глаза глядят (вплоть до «духов»), чем терпеть этот ад.

Я одно время регулярно знакомился с журналом происшествий в политотделе 40-й армии. Настоящая книга ужасов. Какие только ЧП не происходили в гарнизонах, частях и подразделениях, разбросанных по всему Афганистану. У меня тогда сложилось твердое убеждение: значительная часть наших потерь — это так называемые «небоевые» потери, то есть гибель людей в результате халатности, пьянства, ссор, мести… Да, да, не раз доведенные до отчаяния солдаты направляли оружие против обидчиков. Или же квитались с ними, всадив пулю «под шумок» во время боя.

В этом отношении наша 40-я армия, наверное, не знала себе равных.

Д. Г.: Ты говоришь, что читал сообщения о подобных случаях в политотделе армии. Ну и как же реагировали на них политработники? И вообще, как совместить это: разгул преступности, правонарушений и наличие множества политработников?

В. С.: Возможно, самым поразительным как раз и являлось то благодушие, с которым воспринимались сводки о чрезвычайных происшествиях. Я бывал в политотделе армии много раз, при всяких начальниках и хорошо помню, что потревожить там чинную благопристойную атмосферу не могло ничто, разве только приезд высокого руководства из Москвы. Армию разлагали воровство, пьянство, наркомания, мародерство. Военный трибунал выносил свои приговоры, не зная отдыха. А политработники? Нет, не могу сказать, что они вообще ничего не делали, некоторые даже жаловались на огромную загруженность, и я видел, что они не лгут. Чем же были так заняты люди, призванные денно и нощно заботиться о нравственном здоровье армии? Они… писали. Не разгибая спины, изводя тонны бумаги. Писали политдонесения. Замполиты рот докладывали по форме (а «форм» разных было много) полковому начальству, те — дивизионному, отсюда рапорты и донесения шли в политотдел армии, а уж политотделу и вовсе нельзя было позавидовать, потому что ему следовало отчитываться перед политорганами ТуркВО — раз, сухопутных войск — два, Ставки южного направления — три и Главпуром — четыре. Легко ли?..

Они там — я это без всяких шуток говорю — и впрямь света белого не видели, а писали, писали, писали. До людей ли им было? Политработа — вот в таком бумажно-казенном виде — велась сама по себе, а армия жила сама по себе. Одно с другим не соприкасалось.

Д. Г.: Постой, а ты не боишься, что, прочитав это, нас с тобой уже окончательно причислят к «хулителям армии»? Ты же знаешь, как болезненно относятся генералы к любой критике в адрес Вооруженных Сил. А здесь претензии высказываются очень серьезные. На что замахиваемся? На политорганы! Да наши с тобой оппоненты десятки примеров приведут, какие комиссары были отважные и человечные…

В. С.: И я целиком с ними соглашусь. Более того, добавлю, что после Афганистана в круг моих друзей вошли многие политработники, мы встречаемся, перезваниваемся, не теряем друг друга из вида. И… бесконечно спорим, причем я в своей позиции год от года лишь укрепляюсь.

Знаешь, когда политработники в Афганистане, особенно молодые — лейтенанты, капитаны, майоры, — чувствовали себя лучше всего? Когда надо было бросить писанину и идти в бой. Там им было понятно, что и как делать. Воевать! Личным примером вести в атаку людей. И вели. И гибли. Посмертно звания Героев удостоены Шорников, Опарин, Демаков…

Помню, при мне помощник по комсомолу начальника политотдела армии слезно уговаривал генерала отпустить его в Панджшерскую операцию. Как воевать — он знал, а вот как вести эту самую комсомольскую работу — об этом, подозреваю, и понятия не имел. И потому под любым предлогом сбегал от опостылевших бумаг. И куда? В самое пекло!

Пусть меня назовут «хулителем», «очернителем» да кем угодно. Все равно буду стоять на своем: наши Вооруженные Силы, и в первую очередь политорганы, нуждаются в самой серьезной реорганизации. Оставить все, как есть, значит, по существу продолжать «разоружение в одностороннем порядке».

Д. Г.: Но вернемся к теме нашей главы. Мы с тобой пришли к одинаковому выводу: неправедная война с ее вседозволенностью стала лишь катализатором для людей с деформированной нравственностью. Один офицер покупал в Кабуле опиум и героин и продавал за бешеные деньги в Союзе. Другой офицер, подполковник, торговал в Афганистане автомобильной резиной. Третий — дизельным топливом. И так далее, и тому подобное. Заметьте — речь идет не о солдатах — об офицерах, наставниках, воспитателях.

Да, сама война духовно покалечила многих. Однако не всех. И не все грехи ОКСВ можно на нее списать. Большинство прибыло в Афганистан уже моральными калеками. Война помогла им развернуться.

И вот теперь все бывшие преступники амнистированы. Так решил Верховный Совет СССР в ноябре 1989 года после упорных дебатов. Понимаю, что руководствовался он высокогуманной целью — создать условия для возвращения советских военнопленных. Андрей Дмитриевич Сахаров говорил тогда: «Реально их возвращение возможно только при полной амнистии… Это важно, чтобы люди не боялись вернуться». Речь шла о 312 военнослужащих, пропавших без вести в Афганистане, а точнее, о тех из них, о которых было известно, что томятся в плену у моджахедов. Амнистировали же всех поголовно: и пленных, и убийц, и насильников…

В. С.: Вначале, если ты помнишь, вопрос так не ставился. Амнистия на военнослужащих ОКСВ, совершивших наиболее тяжкие преступления, не распространялась. Их могли помиловать в индивидуальном порядке. Но затем в ходе парламентского обсуждения верх взяла иная позиция. Вспомним выступление народного депутата Илмара Бишера: «Надо рассматривать не какие-то частные дела, даже в отношении 300 наших бывших военнослужащих, находящихся за рубежом, а использовать данный момент для более широкого решения вопроса, то есть проявить акт гуманизма, милосердия в отношении тех солдат, которых мы отправили воевать в чужую страну и которые не всегда выдерживали это и совершали те или иные правонарушения».

Я всей душой за акты гуманизма и милосердия в отношении наших «афганцев». Ты, думаю, — тоже. Однако что-то мешает до конца согласиться с такой трактовкой. Убийца есть убийца, и он остается таковым всегда и везде, при любых, самых неблагоприятных обстоятельствах.

Д. Г.: Хочу в этой связи процитировать фрагмент репортажа, опубликованного в «Московских новостях»:

«Их встречали цветами, улыбками, слезами радости на глазах. Играл духовой оркестр, вспыхивали блицы фоторепортеров, тянулись руки с журналистскими диктофонами. А затем грохнули стальные решетчатые двери, и оркестр, оставшийся по другую их сторону, умолк. Оркестр заключенных.

Я пожалел, что согласился на эту организованную Союзом журналистов встречу с четырьмя освобождаемыми по амнистии участниками афганской войны. Ничего нельзя здесь изменить, а ощущение осталось тягостное. И еще я пожалел, что здесь не было народных депутатов СССР. Тех, кто так активно проголосовал за амнистию всем осужденным за совершенные на территории Афганистана преступления.

Четверка амнистированных с улыбками на лицах и цветами в руках покидала «зону». За что они оказались в колонии усиленного режима? Один продал афганцам пятнадцать тонн бензина. Другой заминировал кабину своего автомобиля — погиб сослуживец. Третий покалечил более молодого и слабого солдата, отказавшегося исполнять роль слуги. Ну, а четвертый… Четвертый с двумя товарищами вломился в афганский дом. Они убили девять его жителей, оставив в живых лишь молодую женщину с ребенком, и занялись грабежом. Обшарив дом и забрав все ценности, они изнасиловали молодую мать и расстреляли ее из автоматов вместе с ребенком. Два подонка из этой тройки были приговорены военным трибуналом к смертной казни, и приговор привели в исполнение. А этому, которого на моих глазах освобождали из колонии, расстрел заменили пятнадцатью годами лишения свободы. Сейчас он уверенным, твердым голосом отвечал интервьюирующей его журналистке:

— Это Афган во всем виноват. Там мы научились курить наркотики и стрелять.

— И в детей? — спросила журналистка.

— Да, бывало, — ответил он.

И спокойно отвернулся, пошел к выходу.

Из колонии в Житомире освободили четверых. Из других мест заключения выйдут остальные, кого амнистия застала в «зоне». За колючей проволокой колонии остаются те, кто совершил преступления после того, как прошел афганскую войну и возвратился на Родину, кто совершил преступления на родной земле. Их амнистия не коснулась, даже если их преступления куда менее тяжкие. Закон есть закон. Каким бы мы его ни считали, он принят, он действует, он обязателен к исполнению. Так зачем я пишу об этом? Да просто затем, чтобы напомнить: это не последний принимаемый нашими законодателями закон. Может быть, не последний и об амнистии. У нас уже был опыт всепрощения оптом. До сих пор многие с ужасом вспоминают последствия амнистии 1953 года.

Но ведь даже священник отпускает грехи кающимся, каждому — отдельно».

В. С.: Вот именно — каждому отдельно. А в данном случае грехи отпустили оптом. Трудно с этим смириться, согласиться. Таковы издержки нашего юного парламентаризма.

Диалог авторов

В. С.: Ты знаешь, Давид, хочу открыть тебе один маленький секрет. Я ведь в Афганистане начинал советником.

Д. Г.: Как? Разве ты попал в Кабул не корреспондентом «Комсомольской правды»?

В. С.: Дело было так. «Комсомолка» в самом начале 80-х годов не имела корпункта в Кабуле. Зато по линии ЦК ВЛКСМ очень активно развивались контакты с Демократической организацией молодежи Афганистана (ДОМА). Уже в 80-м году из Союза по просьбе руководства ДОМА направили группу советников, задачей которых было помочь в становлении этой новой общественной организации. В нее входили профессиональные комсомольские работники из Москвы и с периферии: специалисты по идеологии, оргвопросам, учащейся молодежи, пионерскому движению.

Д. Г.: Я ты оказался среди них?»

В. С.: Не совсем так. Я приехал позже, в марте 81-го. Афганцы образовали при ДОМА газету под названием «Дерафше джаванон» («Знамя молодежи»), и тут возник вопрос о советнике при ней. Такие советники, кстати, существовали при всех крупных газетах — партийной, профсоюзной, государственной, военной, при информационном агентстве «Бахтар», телевидении и радио.

Д. Г.: Извини, а что значит — возник вопрос? Кто его поставил, этот вопрос, — наши или афганцы? Кто вообще решал, где и сколько требуется советников?

В. С.: О, на эту тему можно написать специальное исследование, причем, держу пари, его автор очень скоро придет к выводу, что анализировать следует не афганскую ситуацию, как таковую, а феномен советской бюрократии, которая, подчиняясь каким-то неведомым «внутривидовым законам», способна к почкованию в невиданных масштабах.

Интересно, что при Тараки и Амине тоже существовала молодежная организация, а при ней наш советский советник. Один! Плюс переводчик. На втором этапе, когда за Афганистан взялись «всерьез», советнический аппарат повсюду был расширен. Скажем, при ДОМА стала работать группа примерно из двенадцати человек (четверо в Кабуле, остальные в провинциях — так называемые «зональные советники»). А теперь скажи мне: сколько, по-твоему, комсомольских работников расплодилось там спустя шесть лет? Отгадай?

Д. Г.: Человек тридцать — сорок?

В. С.: Вместе с переводчиками — около ста!

Примерно то же самое происходило и с советниками по другим линиям. Все это приобретало характер неуправляемой реакции деления.

Советы шлют советников

Итак, тема этой главы — советники. Кто же они были, что входило в круг их обязанностей?

Скажем сразу: во-первых, их было очень много. Ну, просто безумно много. Наш офицер стоял за спиной каждого афганского офицера — от комбата и выше. Гигантские штаты советников существовали при МВД и госбезопасности (точных цифр узнать не удалось, но речь может идти о сотнях человек по той и другой линии). Советники были во всех министерствах и ведомствах, на предприятиях, в транспортных компаниях, банках, конторах, учебных заведениях. Они подсказывали, что надо сообщить по радио, чему посвящать традиционную пятничную молитву, как играть в футбол и какие спектакли ставить в театрах.

К 1982 году большинство квартир в двух современных микрорайонах Кабула (четырех- и пятиэтажные панельные «коробки», построенные по советским проектам) занимали наши соотечественники — с женами и детьми школьного возраста. Посольская школа работала в три смены, но все равно классы были переполнены. Днем толпы праздных советнических жен шатались по дуканам, которые мгновенно расплодились в микрорайонах, вели нескончаемые торговые переговоры с лавочниками, пуская в ход не только свое красноречие, но и такие веские аргументы, как чеки «Внешпосылторга», советские рубли и мелкие подарки.

В старом микрорайоне находилась знаменитая «парванистка»[15] — убогий рынок по продаже поношенной одежды, неведомо какими путями поступавшей сюда с Запада. На деревьях и на заборах были развешаны джинсы, куртки, кофточки, платья…

Видно, их посылали афганцам капиталистические филантропы в надежде прикрыть наготу здешних нищих. Но ничего подобного не происходило. Тряпье почему-то оказывалось на «парванистке», где за него энергично брались жены советских советников. Каждый день приходилось видеть удручающую картину: наши весьма неплохо одетые и совсем не бедные женщины с увлечением копошатся в пыльном тряпье, а выбрав подходящую вещь, долго торгуются с ободранным, одетым в лохмотья и галоши продавцом.

Как-то раз в посольстве спохватились и одним высоким чином был издан приказ, запрещающий советским гражданам посещать «парванистку» под страхом немедленной отправки на Родину. Даже пустили слух о том, что в одной из квартир близлежащего блока посажен специальный человек, которому поручено через окно фотографировать всех наших женщин, проявляющих нездоровый интерес к барахолке. И что вы думаете: вскоре среди покупательниц можно было увидеть супругу того самого чина, издавшего грозный приказ, а рядом с ней — жен других руководителей посольства.

Победить «парванистку» оказалось невозможным.

Все советники по ведомственному признаку относились к так называемым «контрактам». Если, придя в посольский магазин, вы хотели купить масло, тушенку, сахар или спиртное, продавец неизменно спрашивал: «Какой контракт? Фамилия?» Смотрел списки и отпускал продукты по строго лимитированной норме.

В Кабуле все годы войны можно было прожить довольно сносно. Зарплаты советников вполне хватало, чтобы покупать продукты в дуканах (а ассортимент там всегда был куда богаче, чем в московских магазинах). Из Союза регулярно прилетали самолеты, а с ними — свежая почта, посылки. В посольском клубе и в доме культуры «старого» микрорайона регулярно демонстрировались советские фильмы. И хотя существовал комендантский час и большая часть города оставалась недоступной для пеших прогулок, а по ночам стреляли, все равно наши специалисты чувствовали себя здесь в относительной безопасности. У каждого было личное оружие — пистолеты, а кое-кто таскал в кейсах даже «лимонки». Улицы усиленно патрулировались. Каждый дом в микрорайонах круглосуточно охранялся нарядом царандоя.

Иную жизнь вели советские специалисты и советники в большинстве афганских провинций. Вот уж кому досталось — тем более если они не отсиживались на виллах и за броней, а пытались честно отрабатывать свой хлеб.

В. Снегирев: Попав впервые в Герат и несколько дней проработав рядом с молодежным советником Геной Кулаженко, я понял, почем фунт лиха. Вот короткая запись из дневника, передающая одно из впечатлений тех дней: «Все время, когда ты вне каменных стен, кажется, что тебе целят прямо в затылок. Выстрелы звучат здесь круглые сутки. К вечеру от этого устаешь неимоверно».

По Герату советским специалистам было разрешено передвигаться только на бронесредствах. Но разве напасешься бэтээров? А ждать оказии некогда. Да и не мог Гена — даже ради собственной безопасности — то и дело прятаться за броней: что бы тогда подумали о нем те, кого он вполне искренне называл своими братьями, — молодые ребята из ДОМА, у чьих домов не стояли броневики?

Провинциальный комитет выпросил в ХАДе трофейную легковушку неизвестной модели, дряхлую, с прикрученным проволокой бампером и незакрывающимися дверями. Меня в этой машине больше всего поразили дыры от пуль в стеклах и на спинках сидений: «В стеклах свежие, — пояснил Гена. — Обстреляли нас в старом городе почти в упор».

Ездили на этой машине так: уполномоченный ЦК ДОМА по гератской зоне Халиль — за рулем, секретарь комитета Кадыр с автоматом следил за левой стороной, Гена — тоже с автоматом — за правой, а переводчик контролировал тыл. Надо ли говорить, что автоматы не выпускали из рук…

Не уберегся-таки отчаянный парень Гена Кулаженко. Но об этом я расскажу чуть ниже.

И броня часто не спасала советников: при подрывах люди, находившиеся внутри бэтээров, обычно гибли или получали тяжелые увечья, да и гранатометами моджахеды насквозь жгли наши броневики. Там же, в Герате, я встретил Валерия Басалаева, с которым когда-то учился в суворовском училище. Мы расстались еще детьми: я спрыгнул с военной колесницы, избрав сугубо гражданскую стезю, а он остался при погонах и теперь стал подполковником, тянул лямку советника при особом отделе афганской дивизии.

Два года он промучился в этом чертовом городе, до замены оставалось всего несколько дней. Как бывало в таких случаях, на рожон не лез, судьбу не испытывал, сидел тихо, дожидаясь заветного часа, когда приедет сменщик. И вот в один из самых последних дней возвращался Басалаев из дивизии в городок советников и прямо на главной улице средь бела дня их бэтээр обстреляли. Водитель-афганец с испугу так резко крутанул руль, что бронетранспортер упал в глубокий кювет и…

…И все. Когда соберутся бывшие «кадеты» из Оренбургского суворовского училища на свой традиционный сбор, среди них уже не будет сибиряка Валерия Басалаева. Никогда не будет.

Угнетали бытовые трудности: отсутствие электроэнергии, воды, привычных продуктов. Приходилось нашим советникам и специалистам, работающим в глубинке, месяцами жить без газет, без телевидения. Далеко не всегда удавалось поселиться в доме с кондиционером. Во многих местах пищу готовили сами — из того, чем удавалось разжиться на местном базаре или в ближайшей воинской части.

Несколько слов о спиртном. Пили в Афгане часто, и водка там воспринималась совсем по-другому, чем дома. Когда говорят, что она снимала стресс, то к этому надо относиться без всякой иронии. Действительно, снимала. Ведь страшно-то было почти все время. А поскольку официально в Афганистане существовал «полусухой» закон (в посольском магазине полагалась одна бутылка в месяц на человека, а в армейских «Березках» спиртное вообще не продавалось), то алкоголь скоро стал предметом спекуляции.

Нашим гератским ребятам в этом смысле повезло. Близость к Кушке (каких-нибудь сто километров) снижала для них остроту проблемы. Всегда можно было послать гонцов, и если они не нарывались на засаду, часов через шесть накрывался стол.

Хуже было тем, кто жил в Кандагаре или в таких медвежьих углах, как Фарах, Асадабад, Лашкаргах… Самые изобретательные гнали самогон, другие покупали водку или «кишмишовку» у местных торговцев (в дуканах можно было купить все, что пользовалось спросом у советского человека). Прибегали также к услугам спекулянтов из среды наших военнослужащих. В основном, это были летчики транспортной авиации, часто летавшие в Союз. За бутылку водки спекулянты просили от 25 до 40 чеков или эквивалент в афгани. В праздник цена поллитровки, случалось, подскакивала и до пятидесяти чеков.

Вот еще один малоизученный афганский феномен: со спиртным повсюду были проблемы, однако же это не мешало иным «контрактам» спиваться напрочь. Однажды два допившихся до чертиков советника (один по вопросам спорта) устроили в «старом» микрорайоне, в доме, где жили, форменную перестрелку, в ходе которой пролилась кровь.

Один из нас, приехав в Джелалабад, в первый же вечер попал за стол, где веселилась местная «головка»: военное начальство и офицеры госбезопасности. Подполковник Виталий К., похожий на батьку Махно, каким его изображали в фильмах эпохи соцреализма, при попытке журналиста покинуть затянувшееся застолье кликнул ординарца, а когда тот вошел, приказал ему заплетающимся языком: «Видишь этого корреспондента? Он не хочет с нами пить. Выведи его за дверь и расстреляй».

Солдат растерянно хлопал глазами. Тогда «батька Махно» просто взревел: «Иначе я тебя самого расстреляю!»

Корреспондент помог бедному парню: встал из-за стола и вышел вместе с ним прочь. «Не обращайте внимания, — виновато произнес солдат. — Утром товарищ подполковник все забудет».

Но хватит о водке. Далеко не все были таковы, как этот бесноватый советник. Расскажем сейчас о тех, кто жил по соседству с ним, наших специалистах, в основном из Узбекистана и Закавказья, — агрономах, гидротехниках, механиках, проектировщиках, строителях, агрохимиках, которые помогали обслуживать знаменитый Джелалабадский ирригационный комплекс (ДИК).

Построенный в тяжелейших почвенно-климатических условиях с помощью Советского Союза, комплекс был, возможно, самым важным народнохозяйственным объектом страны. Судите сами. Его обслуживанием занимались около 6 тысяч рабочих и служащих. А объекты какие! Плотина и магистральный 70-километровый канал, гидроэлектро- и насосная станции, ремонтно-технический и деревообрабатывающие заводы, консервная фабрика, полигон ЖБИ, автобаза и, наконец, то, ради чего все это было построено, — четыре крупных государственных фермы, которые специализировались на выращивании цитрусовых, маслин, овощей, производстве молока, мяса.

Считалось, что как сельскохозяйственный комплекс ДИК не имел себе равных в развивающихся странах Азии, Африки, Латинской Америки. Это действительно было чудо, цветущий оазис посреди камней и истрескавшейся под беспощадным солнцем почвы. Его возвели наши специалисты, и они же продолжали помогать афганцам поддерживать комплекс в образцовом состоянии.

Легко сказать — поддерживать. Кругом-то полыхала война. Джелалабад, расположенный неподалеку от пакистанской границы (меньше часа езды на машине по отличному шоссе), постоянно находился в центре боев. Около Самархеля были расквартированы две наших бригады. Между Самархелем и городом, как раз в районе госферм, находился военный аэродром — лакомый кусок для моджахедов. Да и сами фермы стали объектом их постоянных нападений. Проселочные дороги между садами и поселками минировались, поэтому утром наши специалисты отправлялись на работу одним путем, а вечером возвращались другим. Им постоянно угрожали. Не проходило дня и без потерь в афганском персонале: то обходчика убьют, то агронома уволокут с собой, то трактор вместе с механизатором сожгут…

Наши специалисты — а было их семьдесят восемь — так собирались на работу: автомат на плечо, подсумок с запасным магазином и гранатами на пояс. Между тем люди там в основном работали пожилые, семейные, и профессии у них сугубо мирные. И ехали не воевать — пахать, сеять. Главный эксперт ДИКа Б. Н. Миланов, технический руководитель управления эксплуатации канала П. Н. Алиев, техник Е. В. Ступин, технический руководитель фермы «Хадда» А. Г. Мухамедов, агроном-цитрусовод О. X. Мурадишвили и многие, многие другие… Надо бы всех семьдесят восемь назвать — достойны. Земледельцы, неожиданно оказавшиеся на линии огня.

Вспомним и еще один «контракт», объединивший скромных и беззаветных тружеников. На Южном Саланге, в городке Хинжан, находилась группа гражданских специалистов, обслуживавших высокогорный перевал и уникальный тоннель. Руководил группой невысокий худощавый человек, коренной ленинградец по фамилии Ерухимов — с кавказским смуглым лицом, живой и умный.

Чем тогда была эта дорога, связывающая СССР с центром Афганистана, с Кабулом? Как ее назвать? Пуповина? Артерия? Главный нерв? Тысячи машин шли по ней безостановочно в обе стороны: с севера — груженные боеприпасами, горючим, продовольствием, сырьем для афганских фабрик, с юга — в основном порожняком. Какой титанический труд требовался, чтобы держать высокогорную трассу в рабочем состоянии!

Один из нас в аккурат попал на проводы Ерухимова: Виктор Анатольевич уезжал домой после нескольких лет работы в горах Гиндукуша. Работы, отмеченной афганским орденом. В Кабуле, вручая ему награду, сказали: «Вы — герой Саланга». «Нет, это не я герой, — возразил Ерухимов, — это весь наш коллектив герой». Тогда старый министр, входивший в правительственный кабинет еще при короле, ответил: «Если родник чист в истоке, то и далее вода будет свежей».

Из сотен наших советников, работавших в Афганистане, многих можно выделить, многие оставили по себе добрый след. Среди тех, кого здесь вспоминают с особым теплом, — Лунин.

Д. Гай: Александр Федорович Лунин, советник ректора Кабульского политехнического института (КПИ), руководитель коллектива советских преподавателей вуза, москвич, доктор химических наук, профессор, до заграничной командировки работал в Московском институте нефти и газа имени Губкина. 50-летие отметил в Кабуле, где провел четыре последних года войны.

Кабульский политехнический заслуживает отдельного разговора. Чуть больше четверти века назад был заложен первый камень КПИ. Двадцать лет назад институт распахнул двери, став даром советского народа дружественному афганскому. В КПИ три факультета: строительный, горно-геологический и электромеханический. Две с половиной тысячи студентов осваивают одиннадцать специальностей.

Кроме того, есть подготовительный факультет, где будущих студентов обучают русскому языку и «дотягивают» до уровня наших десятиклассников. Ничего не попишешь — в этом отношении афганская молодежь все еще сильно уступает советской. Существует и рабфак, принимающий выходцев из неимущих семей. Они получают большую, по афганским меркам, стипендию, бесплатную одежду, питание.

Одним словом, не случайно КПИ считают советским институтом.

Ну, а для оппозиции он был как кость в горле. И теракты проводили, и обстреливали его постоянно, и бомбы подкладывали, и мины-секреты… Не обошлось и без жертв, но об этом дальше. Бог миловал Лунина, хотя хадовцы не раз предупреждали Александра Федоровича о грозящей ему опасности, советовали не выходить на улицу, сменить машину, не бывать там-то и там-то.

— В КПИ более ста советских преподавателей. Так вот, ни один из них не испугался, не попросился назад, — рассказывал Лунин во время нашей встречи в мае 88-го. — Ни гибель коллеги, ни взрывы, ни угрозы не в состоянии запугать. Иногда приходится слышать: вас деньгами удерживали, зарплатой высокой. Да, платят, учитывая обстановку, советским специалистам за рубежом, особенно в Кабуле, больше, нежели дома. Но рублями не измерить суть нашей работы здесь, в горячей точке. У меня есть свой ответ, почему никто не уезжает. Попав в Афганистан, человек как-то незаметно для себя начинает жить местными проблемами. Они становятся его личным делом, глубоко затрагивают каждого. Это, мне кажется, черта советского характера.

Проблемы проблемами, характер характером, но что-то было необходимо делать для безопасности института. И Лунин придумал. КПИ перешел на самоохрану. Самые преданные студенты, члены НДПА, на три месяца по очереди освобождались от учебы и бдительно с оружием несли охрану.

Но Лунин не был бы Луниным, если бы основную свою деятельность направил только в это русло, пусть жизненно необходимое. Он ведь прежде всего ученый. И вот здесь Александр Федорович развернулся во всю.

Шестнадцать лет до него КПИ выпускал инженеров по нефтехимии. И это в стране, где нет ни одного завода по нефтепереработке и нефтехимии. А дипломированных инженеров плодили, плодили. Занимались они после окончания вуза чем угодно, вплоть до торговли в дуканах, только не прямым своим делом. По собственной инициативе Лунин начал объезжать афганских министров.

— Зачем выпускаются такие специалисты? — спрашивал он. — Они же не нужны.

Министры пожимали плечами.

Последний разговор состоялся у Лунина с тогдашним министром легкой и пищевой промышленности.

— Почему в Афганистане отсутствуют инженеры по легкой и пищевой промышленности? — задал он вопрос министру.

— Вы первый, кто спрашивает об этом, — оживился тот. — Действительно, почему? Ведь это традиционные наши отрасли.

И тогда Лунин предложил полностью переориентировать специальность «химическая технология» на пищевое производство. Легко сказать — переориентировать. А где взять средства на новое оборудование лаборатории? Они в Афганистане весьма ограничены. Выход был найден — ничего не переоборудовать, а начать готовить инженеров «поштучно», с учетом нужд больших и малых предприятий.

Ну, а что же сам Лунин? Превратился в администратора, и только?

В Афганистане как ученый он сделал, по его выражению, «немыслимо много». В отделе экономики ЦК НДПА Александр Федорович выступил почти с четырехчасовым докладом. Он убедительно обосновал необходимость развития химической технологии на базе нетрадиционных видов сырья, попросту говоря, растительных видов, коих в Афганистане хватает с лихвой. Незачем импортировать различные изделия, те же синтетические моющие средства, высококачественное мыло, тратить валюту, когда многое можно вырабатывать самим, и не из дефицитных нефти, газа, угля, а из местных сельскохозяйственных культур: хлопка, сахарной свеклы, винограда. Предложение поддержали. Химики занялись его реализацией.

— Знаете, почему мы уважаем Лунина? Потому что он приносит нам пользу, — бесхитростно-откровенно высказался один из работников Совмина Афганистана, с которым довелось беседовать.

Сменив в Кабуле советника, имевшего скверную репутацию, Лунин смог завоевать доверие коллег. Очень непросто было это сделать. Коллектив лихорадило, друг на друга сыпались анонимки. Словом, «нормальная» советская колония за рубежом. Лунин поборол недуг, мобилизовав всю свою интеллигентность, такт, доброжелательность, уважение к личности и… честолюбие. Да, честолюбие. Такой он человек — всегда хотел быть первым, добиться большего, нежели другие. Он желал видеть коллектив КПИ не в раздоре, ссорах и склоках, а в нормальном рабочем состоянии. И смог добиться этого. А что плохого в честолюбии, скажите на милость? Всем бы нашим советникам такую черту, если идет она во благо, а не подогревает амбиции…

Большинство наших советников жили в тяжелейших условиях, делили с афганцами тяготы их быта, ежедневно, а то и ежечасно подвергались смертельной опасности. Самыми уязвимыми были, конечно же, военные, особенно в невысоких чинах — майоры, подполковники, находившиеся непосредственно в боевых порядках афганских вооруженных сил.

В. Снегирев: Как-то я присутствовал при проведении масштабной войсковой операции в провинции Нангархар. Предстояло разгромить крупный отряд мятежников, окопавшихся, как считалось, на склонах гряды гор, неподалеку от пакистанской границы. Расположившись рядом с нашими генералами на командном пункте, я наблюдал за ходом операции.

Вначале все шло как по писаному. Ровно в назначенное время начался артналет. Размещенные рядом с нами гаубицы и реактивные установки «Град» обрушили на предполагаемые позиции моджахедов сотни снарядов. Потом за дело взялись «грачи».[16] Встав над горой в круг, они завертели на наших глазах поистине адскую карусель: пролетая над указанным районом, один за другим самолеты сваливались в пике, а чуть погодя над склонами вырастали огромные грибы взрывов. И так много раз. Ума не приложу, что живого могло там остаться? Генералы довольно потирали руки: ну, теперь не уйдут, голубчики.

Далее предстоял «коронный номер» программы: крупный вертолетный десант. Зрелище и вправду было хоть куда: несколько десятков вертолетов Ми-8 пошли к горам, причем в целях маскировки и внезапности не «по небу», а по каким-то оврагам, буеракам, ложбинам, прижимаясь к земле. Высадив в предгорье десант, состоящий из советских и афганских мотострелковых подразделений (где-то около тысячи человек), вертолеты благополучно вернулись обратно.

Теперь предстояло самое главное — довершить разгром силами десанта, захватить трофеи и пленных.

На командном пункте напряжение достигло апогея: ждали сообщений из атакующих цепей. И вдруг, как гром среди ясного неба, оттуда приходит депеша: афганский батальон отступает. Что случилось? Противник насел? Большие потери? Нет. Оказывается, близился вечер, в горах стало холодать, и афганцы сочли за лучшее повернуть назад.

И вот тут случилось неожиданное, во всяком случае для меня. Руководивший операцией генерал-лейтенант молниеносно отдал приказ: «Открыть заградительный огонь!» И вновь рявкнули возле нас тупорылые гаубицы, послав снаряды теперь чуть ли не по своим. По радио афганскому батальону было сообщено: в случае отступления он напорется на этот огонь. Почту тут же с горы пришла весть: «Афганский батальон опять перешел в наступление».

Вдруг меня осенило: мать честная, да я ведь сегодня утром в этом батальоне чай пил у двух наших советников. А сейчас они там, на горе, с афганцами, в пиковой ситуации, матом нас, небось, кроют.

Я обратился с мучившим меня вопросом к генерал-лейтенанту, но он только рукой махнул — зло и горько. И промолчал.

Эх, война…

Пусть и обвинят меня в предвзятости, но все равно буду стоять на своем: из всех советников в Афганистане лучшими были попавшие сюда от комсомола. Что значит «лучшими»? Хочу сказать, что они и дело делали, и вели себя, за редким исключением, достойно. Немаловажное обстоятельство: все эти ребята были добровольцами. Более того — с годами желающим «отведать Афганистан» приходилось участвовать в самом настоящем конкурсном отборе. Конкурс был жестоким. А желающих находилось много: заявления. поступали и от первых секретарей обкомов, и от работников ЦК, и от рядовых членов комсомола.

Почему хотели попасть в Афганистан? Возможно, кто-то сейчас криво ухмыльнется: «Что, дескать, за вопрос? Ехали потому, что деньги там платили бешеные».

Да, в последние годы войны советники действительно получали куда больше, чем наши министры. Но ведь и рисковали они не так, как министры. И гибли, и инвалидами становились. Нет, деньги — это не объяснение.

Сам я в марте 81-го приехал в Кабул, абсолютно не представляя размеров своего будущего жалования. То же самое мне говорили те двенадцать первых комсомольских советников, что прибыли сюда годом раньше. Зарплата для большинства не была главным. Тогда что же?

Думается, я имею право — на основании собственного опыта, личных впечатлений, долгих откровенных разговоров со своими друзьями — утверждать: чаще всего ехали потому, что невмоготу было им, энергичным, молодым, жаждущим самостоятельности, невмоготу было им годами выполнять рутинную работу, погрязать вместе со всеми во лжи, лицемерии, фанфаронстве, трубить о несуществующих успехах, славить мудрого генсека и родной Ленинский комсомол. Убегали от застоя, надеясь в Афганистане подышать свежим воздухом, ехали навстречу настоящей мужской работе. Ехали, начитавшись газет, с чистосердечным желанием помочь афганскому народу, поддержать демократическую революцию.

Комсомол, к тому времени уже выхолощенный, бездушный, почти не оставлял им возможности проявить себя дома, реализовать свою энергию, свои творческие способности, наконец, свое мужество. Надеялись в Афгане пожить по-настоящему.

Там война, там не место формализму и подлости. Там ты либо герой, либо дерьмо.

Ехали, чтобы собственными глазами увидеть, что же это такое — революция, гражданская война, чтобы через Афганистан найти ответы на множество мучивших вопросов о прошлом, настоящем и будущем своей родной страны.

Ехали потому, что надеялись за Амударьей найти свой интерфронт. «Чтоб землю в Герате крестьянам отдать».

Не надо скептически улыбаться и противопоставлять такому вот романтическому порыву позицию тех, кто предпочел тюрьму и ссылку за протесты против развязывания афганской бойни. Честь и хвала тем, кто прозрел раньше. У каждого был свой путь к постижению истины. Многие мои друзья уезжали в Афганистан от самих себя. Да, он казался спасением — даже если там был риск погибнуть.

Главной заботой молодых наших советников, особенно на первых порах, было найти с афганскими сверстниками общий язык, подружиться с ними. Это было важно вдвойне, когда речь заходила о совместной профессиональной работе.

Из дневника:

«К моему любимцу в газете «Дерафше джаванон» Фаруку — юному скромному пуштуну — из Джелалабада приехал отец. Он рассказал, что в их дом недавно нагрянули моджахеды. Узнав, что Фарук стал работать в газете, требовали выдать им его для расправы. Отец специально приехал в Кабул, чтобы предупредить сына: «Не вздумай пожаловать в гости».

Фарук — молодец. Он лезет в самое пекло. По вечерам после работы надевает национальный пуштунский костюм и идет на окраину Кабула — туда, где стоят шатры кочевников. Как-то я сказал, что не худо бы нам добыть репортажи из отрядов контрреволюции. Фарук сразу вскинулся: «Я готов». И вот теперь он ходит к кочевникам. Там завязано много ниточек, если хорошо потянуть, такой клубок можно будет распутать…

Недавно он сам — пока это уникальный случай для местной журналистики — поехал в командировку на север страны, побывал в наиболее опасных районах. Правда, хороших статей не привез. Не умеет еще писать. И страшно переживает из-за этого. Мой переводчик сегодня рассказал: «Был у меня дома Фарук и жаловался: вот, дескать, Снегирев ставит нам в пример своих друзей — знаменитых советских журналистов, но я тоже хочу стать таким. И… не могу. Не умею».

Важно, что он хочет, важно, что когда я рассказываю что-то, распекаю его за что-то, он смотрит на меня широко открытыми юношескими глазами, и в этих глазах я вижу энтузиазм, преданность избранному делу, мучительное желание понять, овладеть…

Абсолютное отсутствие профессионализма — общая беда для всех ребят газеты. Они на ходу учатся элементарным вещам. Каждый мой визит в редакцию всегда превращается в длинную лекцию или «пресс-конференцию» о принципах макета, верстки, о планировании, об организационной работе, жанрах, иллюстрациях, о конкретном сборе материала…

В первое время, не в силах сдерживаться, я их часто ругал — они казались мне беспросветно ленивыми. С течением времени убедился: не ленивые, нет — просто носят на себе печать многовекового восточного уклада. А ребята хорошие — научатся, обязательно научатся».

Требовалось время, и немалое, чтобы понять новую страну, ее людей. Главная заповедь медленно, исподволь входила в сознание наших советников: не надо соваться со своим уставом в чужой монастырь. К сожалению, совались. Да и сами афганцы порой охотно, даже с рвением, бросались выполнять нелепые советы и указания, реализовывать чуждые им, привнесенные из советской действительности идеи.

Вот перевод фрагмента одной из статей, опубликованной в «Дерафше джаванон»:

«Социалистическое соревнование — важный этап в развитии страны.

«Мы, рабочие и служащие завода «Джангалак», одобряем и поддерживаем решение Центрального совета профсоюзов Афганистана о повсеместном проведении социалистического соревнования. Мы понимаем значение этого соревнования для укрепления национальной экономики и обещаем работать еще лучше, экономить сырье и электроэнергию…»

Это строки только из одного обязательства. По решению ЦС профсоюзов Афганистана четвертую годовщину Саурской революции решено было встретить массовым социалистическим соревнованием среди производственных коллективов. На всех фабриках и заводах проводились митинги в поддержку решения профсоюзов.

О ходе социалистического соревнования на заводе «Джангалак» рассказывает председатель профсоюзного комитета товарищ Абдурахман: «Соревнование у нас развертывается по строго разработанному плану. Производственные задания решено повысить в три раза».

В цехе по производству чугуна мы беседовали с рабочим Захми, который трудится возле большого станка. Он сказал так: «Некоторые думают, что для увеличения производства надо расходовать побольше энергии и сильнее нагружать оборудование. Это неправильно. Мы считаем, что следует больше работать головой и иметь точно рассчитанный план. Рабочие нашего цеха производят сверхплановую продукцию, не давая уставать ни себе, ни станкам».

Председатель пожаловался, что у них нет пропагандистских материалов на тему соревнования. «Но мы постараемся их достать и еще шире развернем соревнование…»

Не правда ли, это уже мир абсурда, зазеркалья. Какое там соревнование да еще социалистическое, если на весь Афганистан крошечный механический заводик едва ли не единственный? Если нет ни квалифицированных рабочих, ни сырья, ни электроэнергии. Если люди заученно отвечают на вопросы, сами не понимая, о чем идет речь…

Увы, афганские профсоюзы тоже имели советского советника. Очень маститого и очень уверенного в себе. Он и решил ничтоже сумняшеся, с согласия Москвы, что именно соцсоревнования не хватает разрушенной, нищей стране. И потребовал его широко организовать.

Определенные директивы советники получали непосредственно из центра, из тех ведомств, которые их командировали. Скажем, из ЦК комсомола как-то поступило указание провести в первичных организациях ДОМА Ленинский зачет. Комсомольские работники и в Союзе-то толком не представляли, что это такое — Ленинский зачет, хотя неоднократно рапортовали об успешном проведении и «массовом охвате», а уж как организовать его в афганской действительности — и подавно не ведали. Однако, спустя какое-то время, плюясь и чертыхаясь про себя, бодро отрапортовали: вся афганская молодежь не только сдала Ленинский зачет, но, разохотившись, решила впредь сдавать его ежегодно.

Метастазы застоя, театра абсурда тянулись из родных просторов и сюда, в Афганистан.

Очень часто даже объективно честные люди попадали впросак из-за идеологической зашоренности, догматизма, начетничества. Особенно этим грешили партийные работники, которые к середине 80-х годов буквально наводнили Афганистан. Правда, добровольцев среди них было мало. В основном направляли сюда под нажимом: либо Афганистан, либо прощай партийная карьера. Если комсомольских ребят перед командировкой хоть как-то готовили на специальных курсах, читали им лекции, рассказывали о специфике страны, то партийные в основном ехали, как Колумбы, в абсолютно неведомый край. И какие проблемы из-за этого возникали!

Посол Ф. А. Табеев рассказывал:

— Помню, приехал к нам на должность партсоветника бывший секретарь столичного горкома, между прочим, кандидат наук. Повез я его представлять Бабраку Кармалю. Поздоровались, сели пить чай. Тут партсоветник и говорит чуть ли не с осуждением: «Товарищ Кармаль, почему вы называете свою революцию национально-демократической? Ведь она — народнодемократическая?».

«Это элементарная ошибка», — поправил Кармаль гостя. И дальше афганский руководитель прочел ему целую лекцию об особенностях Апрельской революции, ее целях, задачах, движущих силах.

Когда мы возвратились в посольство, обескураженный партсоветник, все стереотипы которого были разбиты в пух и прах, усомнился: «Неужели дело обстоит именно так?» «Ты присмотрись, подучись тут маленько, будет полезно», — посоветовал я ему.

…Редактор журнала «Партийная жизнь» (не правда ли, «оригинальное» название для афганского журнала, тут наверняка без нашего участия не обошлось), интеллигентный и мудрый Гафари с горечью говорил о другом партийном советнике, оставившем в Кабуле недобрую память:

— Он, кажется, очень скоро забыл, в чем разница между советником и партийным бонзой, каким этот человек был в своей вотчине в Союзе. К примеру, мог вызвать «на ковер» министра по делам религии и долго поучать его. Или, собрав видных представителей интеллигенции, устроить им форменный разнос.

Я, будучи тогда заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК НДПА, ему возражал: «Зачем вы так? Изложите мне ваши идеи, установки, претензии, а уж я, переложив их на афганский лад, выступлю на собрании или поговорю с людьми. И дело будет сделано, и ваш авторитет не пострадает. Не хотите мне, поручите секретарю ЦК».

Нет, он ничего слушать не желал… Я отказывался переводить его «накачки», он обижался, подозревал: мол, я против официальной политики.

Впоследствии восемь месяцев я работал помощником Наджибуллы и за это время ни разу не был допущен к президенту — за этим бдительно следил все тот же партсоветник, монополизировавший право общаться с руководителем партии и государства. В итоге меня отправили на должность ректора института общественных наук.

Никогда не забуду первого заседания ученого совета. Стол буквой П, во главе стола — я и рядом, конечно, советник по партийной науке — профессор Кузнец. Обвожу стол глазами, о, аллах, — за ним нет ни одного соотечественника. Оказывается, все заведующие кафедрами — сплошь советские. Все!

Я говорю Кузнецу: «Юрий Львович, конечно, очень почетно быть заведующим кафедрой, но еще почетнее воспитать таких людей из афганцев — вы не находите?»

Институт-то ведь существовал уже шесть лет, и Кузнец все эти годы там был, и другие советские преподаватели. Они прижились в Кабуле, хорошо себя чувствовали.

На следующее утро меня вызывает главный партсоветник: «Что вы себе позволяете?..» Долго я с ним спорил и в конце концов, кажется, убедил в своей правоте. Но меня еще год после этого прорабатывали.

…Гафари — человек образованный, думающий, самостоятельный. Он, как видим, критически относился к деятельности подобных наставников. Но сколько афганцев принимали такую «науку» за чистую монету! Учились у наших не работе, а видимости работы, копировали их манеру во все вмешиваться, всем приказывать, надувать щеки, приобщались к ежевечерним застольям с лицемерными тостами и обильными возлияниями.

Многие советники — особенно это касается партработников — не мудрствуя лукаво продолжали в Афганистане делать то, что они делали дома, совершенно не учитывая ни особенностей обстановки, ни специфики НДПА, ни местных обычаев. Рутинные собрания, формальная отчетность, пресловутый рост рядов — дальше этого их требования (советы) не распространялись. Да, собственно, ничего другого они и не умели. Их работа только внешне носила созидательный характер, на самом же деле, якобы помогая укреплять партию, они закладывали внутри нее мины замедленного действия.

Если дело происходило в провинции (да еще в такой огнеопасной, как Кандагар, Герат или Газни), то рабочий день советника продолжался только до обеда. С утра на бронетранспортере или на машине с хорошей охраной и в сопровождении переводчика он выезжал в провинциальный комитет партии (возможны варианты — к губернатору, уполномоченному по зоне, старшему военному советнику, командиру расположенной неподалеку советской воинской части…). Скоренько «решал вопросы» и к полудню возвращался домой. После обеда всякие выезды не рекомендовались «по соображениям безопасности».

Конечно, нарисованная схема не отражает деятельности всех партсоветников, среди которых, безусловно, встречались люди по-житейски мудрые, неробкого десятка, культурные и грамотные, пользовавшиеся уважением у афганцев. Такие и в операциях участвовали, и по городу не страшась ходили, и кишлаки видели не только сквозь смотровые щели бронетранспортера. Но было, к сожалению, достаточно и иных.

Один из авторов книги несколько дней жил в Кандагаре под одной крышей с нашим партсоветником, который великолепно готовил. О! Какие рецепты разных блюд увез журналист в Москву!

Цены не было хлебосольному хозяину. Но вот беда: из своего каменного дома, расположенного в так называемом «городке ООН», этот человек почти не выходил. Никогда. Ни утром, ни днем, ни вечером. Он поставил задачей во что бы то ни стало выжить в пекле войны, просуществовать как-то этот год, затаиться в укрытии, а уж что о его поведении будут думать окружающие — неважно.

Когда начинался обстрел, он залегал с автоматом под самой безопасной стеной и терпеливо ждал. Все остальные обитатели городка в это время могли заниматься чем угодно, давно привыкнув к пальбе, воспринимая ее всего лишь как досадную неизбежность. Кто спал, кто спасался от жары в бассейне. Мой же сосед обязательно ложился с оружием у каменной стены.

Так и пролежал год. И благополучно вернулся в Союз на прежнюю руководящую работу. Правда, теперь в ореоле героя-«афганца».

Имена других советников вспоминаются совсем с иным чувством. Игорь Колодко — комсомольский работник из Липецкой области. Прожил в Кандагаре с 1980 по 1981 г., возможно, в самое трудное время. Тогда еще и зарплату платили нищенскую, не то что потом, осознав, в каких условиях работают люди. И многое было внове. И стреляли вокруг каждый день.

За день до окончания командировки у Игоря случился нервный срыв: сказался этот страшный год, вылез наружу. Парень заперся в комнате и никак не хотел выходить, а все знали, что с ним заряженный автомат. Он все твердил: «Год прошел, а что я тут полезного сделал? Чем афганцам помог?» Его успокаивали через дверь, уговаривали опомниться, взять себя в руки, напоминали ему обо всем, что он сделал, умоляли не совершать глупостей.

Игорь, Игорь… Нашел, чем себя корить. Ты — совесть всей группы молодежных советников первого призыва. Ты — самый молодой из всех и, несмотря не возраст, самый авторитетный у афганцев. Эх, война…

Не сразу это прошло у него, да и у кого это вообще прошло, исчезло, стерлось насовсем? Нет, это носить в себе всю оставшуюся жизнь.

Игоря сменил в Кандагаре ленинградец Гриша Семченко. Тоже лиха хлебнул. И вот что удивительно: отработав год, вернулся домой, а спустя несколько месяцев вновь настоял на том, чтобы его направили «за речку» — звал Афганистан, ныли в душе воспоминания об оставшихся там друзьях, неоконченных делах… Его, как ветерана, определили в Кабуле на руководящую должность, а он опять пробился в Кандагар, туда, где миномет-ные обстрелы случались чаще, чем дождь в осенней Москве. Незадолго до завершения срока своей второй, теперь двухлетней командировки, Гриша был тяжело ранен, перенес десяток сложнейших операций. Конечно, орден Красной Звезды — высокая награда, но вряд ли она заменит ему навсегда потерянное здоровье.

Валерий Сидоров… Нет практически ни одной провинции, где бы он не побывал, помогая становлению молодежной организации. Не раз чудом выбирался из душманских засад. Приехав в Кабул с поста заведующего отделом ЦК (а это, что ни говори, высокий ранг), Валерий сразу отказался от кабинетного стиля общения с афганцами. Он делил с ними все тяготы и потому пользовался уважением.

После Юры Кобзева и Саши Гаври в Кабуле остался замечательный детский городок. Рейды агитбригад, созданных при помощи Юсуфа Абдуллаева, помнят в самых глухих кишлаках. Грузин Нодар Гиоргадзе однажды привез в Джелалабад, где был советником, целый самолет детских игрушек — по всей Грузии был объявлен их сбор. Виктор Стручков, Александр Потапов, Борис Тиванов, Иван Образцов… Пусть простят те, кого не упомянули…

Для большинства прошедших через афганские «контракты» война стала суровой школой. Наши советники не только (а порой и не столько) афганцев чему-то учили, но и сами учились. Некоторые утверждают, что Афганистан воспитывал. Нет, не верится в возможность перековки взрослого человека. Речь о другом. Подлецы там становились еще подлее, слабые — слабее, зато сильные — много сильнее. Вот какую школу мы имеем в виду.

А теперь расскажем о трех трагических судьбах людей, работавших по афганским «контрактам».

Прости нас, Гена…

Из дневника В. Снегирева:

6 июля 1981 года. Просыпаешься обычно не от пальбы, а за мгновение до ее начала. Какой-то сердечный толчок сразу будит тебя, приводит в состояние тревоги. Правая рука инстинктивно тянется к изголовью кровати, где с вечера оставлен автомат.

Прямо под окном отеля «Герат» затевается бой: сначала выстрелы редкие, неуверенные, потом вступает башенный крупнокалиберный пулемет бэтээра, потом кто-то из соседей поддает с балкона автоматного огня… Метрах в ста от подъезда стоит минометный расчет — эти тоже не упустят возможность ответить на обстрел по-своему. Редкая ночь проходит тихо.

Моя кровать расположена вровень с окном, страшновато, и при обстреле я привычно соскальзываю на пол. В это время на соседней кровати у стены просыпается фотокор ТАСС Надеждин. Ночь уже в клочья разорвана бешеной перестрелкой, снаружи кто-то кричит и матерится, а Георгий Борисович будто оглох. «Опять ты свои носки забыл постирать, — ворчливо выговаривает он мне. — В этом климате носки надо стирать каждый день». Георгий Борисович лежа закуривает сигарету и удовлетворенно обещает: «Я из тебя сделаю человека».

Мы уже не в первой поездке вместе, я ценю его дружбу — прежде всего потому, что он беспредельно смел и честен.

В Герате мы появились 3 июля. Надеждин целыми днями мотался по окрестностям, фиксируя на пленку все, что видел. У меня и у моего товарища из ЦК комсомола Николая Захарова была другая миссия: мы искали пропавшего неделю назад Гену Кулаженко.

Комсомольский работник из Витебска, он был направлен в Герат как советник при местном комитете демократической молодежной организации (ДОМА). Проработал здесь полгода. Я приезжал к нему в апреле и еще тогда понял, что Гене досталась трудная судьба: Герат, со всех сторон обложенный отрядами оппозиции, практически находился на осадном положении. Беспорядочная пальба начиналась сразу после обеда. Даже днем поездки рекомендовалось совершать только под прикрытием брони, а с наступлением сумерек в городе по существу безраздельно властвовали душманы. В Герате мы теряли людей почти ежедневно.

Геннадий Кулаженко вместе с небольшой группой других советских специалистов жил в отеле «Герат», построенном незадолго до революции при въезде в город со стороны аэропорта. Трехэтажный красивый отель соорудили специально для иностранных туристов, которые раньше во множестве приезжали сюда, привлекаемые историческими памятниками, знаменитой мечетью и искусными изделиями местных ремесленников. Теперь отель жил по законам военного времени: на балконах — брустверы из мешков с песком, у подъезда круглые сутки дежурит бэтээр, а вместо швейцара в ливрее — вооруженный солдат в пуленепробиваемом жилете.

Нам было известно, что утром 28 июня Геннадий, торопясь, взял в аэропорту такси и поехал в отель. До «Герата» оставалось чуть более километра, когда дорогу «тойоте» перерезала группа мятежников местного головореза Каюма…

Что случилось дальше? На этот счет существовали разные версии. ХАД, ссылаясь на свои источники, утверждал, что в ходе короткого боя Гена был тяжело ранен и затем скончался. От крестьян из окрестных кишлаков поступали слухи: будто бы он жив-здоров и находится в плену, отвергая настойчивые предложения Каюма о сотрудничестве.

Мы приехали из Кабула, чтобы вместе с хадовцами и ребятами из ДОМА проверить обе версии. Десятки людей включились в поиск. Спустя два дня, в лабиринте улиц старого города мы обнаружили изрешеченную пулями желтую «тойоту». Но водитель, боясь то ли жестких расспросов, то ли мести душманов, накануне ушел в Иран. Стали искать выходы на Каюма. Намечался контакт с его племянником, однако за несколько часов до встречи племянник был убит «в случайной перестрелке».

Тяжелые, душные дни и ночи… Я стараюсь подробно записывать для себя все, что происходит.

7 июля. Утром мы отправились в кишлак Навини. В ХАД подбросили данные о том, что на местном кладбище похоронен Гена. Но в кишлаке я нашел женщину, которая называла себя женой погребенного здесь четыре месяца назад старика. Все же решили проверить. Выставив вокруг кладбища охранение, стали копать.

Труп был старый, истлевший, череп по-стариковски голый.

Но зачем нас навели на эту могилу? Мы потратили два дня на ее поиски. Кажется, кто-то хочет выиграть время, поэтому намеренно дезинформирует нас. И снова поползли слухи о том, что Гена жив, что Каюм таскает его на веревке по кишлакам. Нас явно хотят сбить с толку, увести поиски в сторону.

Мы зашли в тупик. Более нет никакой информации о судьбе Г. К. Все версии проверены и — безрезультатно. Настроение отвратительное. Неужели мы сделали все, что могли?..

После обеда я лег подремать и в полусне вдруг вспомнил о том, что приглашен на проводы Бориса, руководителя группы советников, уезжавшего в отпуск. Идти не хотелось, но уж больно настойчиво звали ребята, и накануне я пообещал им непременно быть.

Около 17.00 постучал в дверь соседнего номера. За столом сидели человек десять, причем среди них два афганца — мне их с гордостью представили как надежных друзей. Водку эти двое пили наравне с нашими, хотя и было жарко, как в сауне. Публика выглядела возбужденной, мое появление встретили шумно. Но сам я отнюдь не разделял их веселья, сидел мрачный, с демонстративным недоверием поглядывал на афганцев.

Вскоре меня попросили сказать тост. Я пожелал Борису хорошо отдохнуть, а затем довольно долго говорил о Г. К. и о том, что мы обязательно должны его найти, живого или мертвого. При этом я со значением поглядывал на афганцев: вы тут хозяева, так помогите же… Они ерзали. За столом воцарилась неловкая тишина. Потом ответное слово взял один из афганцев — худой, рыжеусый, одетый в европейский костюм. Он выразил соболезнование по поводу гибели моего друга и пообещал свою помощь. Застолье продолжалось, хотя и не так шумно, как раньше. В разговоре мы то и дело возвращались к печальным обстоятельствам, перебирали имена бандитов, названия кишлаков. Вдруг — прошло уже часа полтора — другой афганец, одетый в длинную пуштунскую рубаху и шаровары, встрепенулся и сказал, что на фабрике, где он состоит инженером, работает дядя Каюма. Того самого главаря банды.

Я даже подскочил: «Как?!» «Да, — ответил он, — дядю и сегодня можно найти на фабрике — он как раз будет дежурить».

Вот это да! Мы уже столько дней ищем хоть какую-то возможность выйти на Каюма, на кого-то из его людей или родственников, попытаться провести переговоры, и у нас ничего не получается, а тут такая удача: дядя главаря преспокойно дежурит на фабрике.

Борис, чувствовавший себя отпускником, понял, что запахло жареным и ушел на балкон. Я ему: «Борис, надо действовать». А он: «Я уже в отпуске. За меня — Володя».

Этот Володя еще недавно был морским офицером и казался мне храбрым парнем. Собственно, он и привел меня сюда. Сейчас Володя сидел, насупившись. Думал. Я перебрался к нему поближе, толкнул локтем в бок: «Ну, давай, докажи, что ты мужчина». Он не отвечал, словно показывая, что и храбрым парням свойственно иногда размышлять, Застолье можно было считать законченным, началось совещание.

Афганец рассказал: да, действительно, на текстильной фабрике, где он работает инженером, числится дядя Каюма по прозвищу Гулям Кур. Дескать, по этой причине каюмовские бандиты и не нападают на рабочих фабрики, считая их в какой-то степени своими. Гулям, старый и вроде бы безобидный человек, но впрочем, кто его знает, что у него на самом деле за душой…

Сначала мы отработали вариант с арестом. Взять Гуляма, а Каюму направить письмо: Г. К- в обмен на родственника. Однако сразу возникли вопросы. Захочет ли Каюм выручать дядю? Кто арестует Гуляма? ХАД? Володя был категорически против: «Они его убьют сразу». Он предложил, чтобы Гуляма взяли активисты из отряда самообороны. Намеренно по-дилетантски, почти ласково. Ну, допустим, они его взяли. А где держать дядю? Городская тюрьма отпадала, она, как объяснил рыжеусый, не была надежным местом для такого специфического пленника. «Тогда ты сам выручай, — сказал Володя рыжеусому. — Сможешь разместить кадра?» «Смогу», — ответил тот не очень уверенно.

Я настаивал на том, что захват надо произвести сегодня. Обязательно сегодня! Нерасторопность уже много раз подводила нас. Люди Каюма все время делали свои ходы первыми. Мы отыгрывались. И не вполне удачно. Но за столом, напротив, раздавались голоса, мол, дело можно отложить на завтра, уже поздно и вот-вот стемнеет, а в темноте всякие отлучки из отеля запрещены. Тогда я решил прибегнуть к маленькому шантажу.

— Знаешь, Володя, тихо сказал я, — если ты не решишься, я пойду с этой информацией к соседям, а уж они, будь спокоен, не станут медлить. Соседями были «каскадовцы», их начальник жил через номер.

Мой расчет был безошибочен. Володя в упор уставился на меня.

— Ты подумай, я пока выйду покурить.

Я спокойно пошел в свою комнату, а через пять минут вернулся обратно уже готовый ехать на фабрику. Быстро темнело, и надо было спешить.

У меня созрел свой собственный план и — вот ведь удивительно — почти в том же направлении размышлял, оказывается, бывший моряк. Суть заключалась в следующем. Мы сейчас едем на фабрику тихо, без шума, без лишних людей. Находим дядю Каюма. На контакт с ним иду я и переводчик Фарук, больше никто. Я выдаю себя за брата Г. К., специально приехавшего из СССР, чтобы доставить домой тело погибшего. К властям якобы не обращаюсь, поиски веду сам и готов даже поторговаться с Каюмом. Я — родственник, и мне нужно только одно: найти и увезти на Родину останки погибшего. Где они захоронены, кто убийца — меня интересует только в той степени, чтобы найти Гену. Я должен убедить в этом Гуляма.

Возможно, наша идея была не самой лучшей и попахивала партизанщиной, но, так или иначе, этот вариант означал действие — то, чего нам не хватало в предыдущие дни.

Около восьми часов вечера мы выехали на фабрику: Володя, Фарук, инженер-афганец, два солдата (водитель и пулеметчик) и я. О своей поездке мы не стали сообщать никому, так как это наверняка вызвало бы возражения («Ехать на встречу с бандитами без хорошего прикрытия? Да еще так поздно? А кто будет отвечать?» — увы, мы то и дело слышали в эти дни подобные фразы. У нас так мало людей, которые хотели бы хоть за что-нибудь отвечать.)

Фабрика находилась километрах в десяти от города, по шоссе, ведущему в аэропорт. К ее воротам мы подъехали уже в сумерках. Сторож, увидев наш БТР, без вопросов проворно отворил ворота. Инженер, глядя в смотровые щели, показывал дорогу. Фабрика выглядела зловеще-безлюдной, с зияющими провалами выбитых окон. Со дня гератского мятежа она фактически не работала, хотя большинство рабочих и служащих продолжали регулярно получать зарплату.

Проехав через всю территорию, мы оказались на заднем дворе. Остановились у какой-то лачуги, из которой вышел старик. Фарук и я безоружными вылезли наружу. По-афгански, с большим количеством взаимных приветствий поздоровались. Фарук даже полез лобызаться — возможно, так проявлялось его волнение. Наконец, когда я уже стал волноваться — не забыл ли Фарук о цели нашего приезда? — он спросил, где найти Гуляма.

— Там, — махнул рукой старик, показав на противоположный конец двора. — И имейте в виду, что его зовут не просто Гулям, а Гулям Кур.

Мы пошли, и по дороге Фарук объяснил мне, что, по-видимому, дядя Каюма — одноглазый, так как Кур в переводе означает «кривой».

Там, куда нас направили, возле каких-то развалин на корточках сидели трое вооруженных допотопными ружьями людей — охрана фабрики.

— Вы слышали, что неподалеку отсюда недавно убили советского? — спросил Фарук после традиционного обмена приветствиями.

— Да, да, — дружно закивали афганцы. — Все об этом знают.

— Он — брат погибшего, — Фарук показал на меня. — Он ищет тело своего брата и рассчитывает на помощь Гуляма Кура. Где Гулям Кур?

Афганцы тут же бросились искать дядюшку, и вскоре он уже торопливо трусил нам навстречу. Гулям оказался очень худым и бедно одетым человеком лет пятидесяти, со впалыми щеками, морщинистым изможденным лицом и, действительно, без правого глаза. С большим почтением, я бы даже сказал подобострастно, он поздоровался с нами, обеими руками погладив наши ладони. Фарук и тут не удержался от трехкратного лобызания.

— Нам надо поговорить, — сказал он Гуляму. — Отойдем в сторонку.

Мы не спеша перешли к полузаброшенному бетонному строению посреди двора, уселись на каменных ступенях. Метрах в восьмидесяти от нас в сумерках угадывался молчаливый силуэт бэтээра. Мы знали, что там внутри наши товарищи прильнули сейчас к смотровым щелям, держа пальцы на спусковых крючках.

Времени оставалось мало, темнота была нашим врагом, поэтому я решительно перехватил инициативу у Фарука, который по обычаю хотел сначала затеять пустой разговор о здоровье, погоде, видах на урожай и дальних родственниках. В иной обстановке к таким зачинам относишься, как к чему-то неизбежному, но не теперь…

— Фарук, переводи, — довольно резко приказал я.

Он кивнул, с любовью глядя на старика. Этот Фарук, как я заметил, на всех смотрел преданно и с любовью.

— Вы дядя Каюма Туркона? — задав этот вопрос, я подумал, что сейчас он начнет активно отпираться, отнекиваться. Кто же захочет признать себя родственником известного убийцы?

— Да, да, — охотно закивал он головой. — Я его родной дядя.

— Того самого Каюма, который руководит поблизости группой вооруженных людей? — я старался выбирать выражения помягче.

— Да, да, — угодливо подтвердил одноглазый. — Он часто бывает в моем доме. Иногда остается ночевать.

(Мысленно я употребил несколько крепких выражений в адрес афганских сыщиков, для которых поймать или уничтожить Каюма казалось задачей почти фантастической — о реализации этой задачи говорилось столь же напыщенно и туманно, как о полной победе над всей контрреволюцией.)

— Нам бы хотелось кое-что выяснить у вас, — подгоняемый надвигающейся тьмой, я сделал следующий шаг. — Только просим говорить правду. Вы ведь настоящий мусульманин, а Коран не велит лгать.

Гулям Кур с жаром подтвердил, что да, конечно, он настоящий мусульманин, а советские люди — его самые большие друзья, и он клянется именем Аллаха говорить правду.

Фарук стал многословно и цветисто излагать кривому мою легенду. Я в это время с некоторым беспокойством осматривался вокруг: уже совсем стемнело, и проемы выбитых окон были особенно пугающими. Я подумал о том, что одному снайперу, даже не очень меткому, ничего не стоит в считанные секунды отправить нас на тот свет. А если у него окажется гранатомет, то и бэтээру не сдобровать.

— Крестьяне окрестных кишлаков говорят, что не знают, где могила моего брата, — сказал я, когда Фарук закончил свой рассказ, показавшийся мне бесконечным. — Может быть, они боятся мести. Я приехал сюда один, сам по себе, как частное лицо. Помогите мне.

Одноглазый все так же энергично и подобострастно кивал головой, хотя, похоже, он плохо понимал, чего от него хотят.

— Ты найдешь Каюма и узнаешь у него, где могила, понял? — по-свойски помог ему Фарук. — Мы тебя хорошо за это отблагодарим.

Теперь Гулям почти в пояс кланялся нам. Да, да, конечно, он прямо завтра встретится с племянником, и все у него узнает. Он обязательно поможет своим советским друзьям.

Либо сумасшедший, либо хитрец, подумал я, однако, не скрою, испытал большое облегчение, поскольку рандеву можно было считать законченным.

Осталось договориться о времени повторной встречи.

— Завтра здесь же в два часа дня, — предложил Гулям.

Стали прощаться. Фарук смотрел на него, как на родного дядю. Потом мы пошли к бэтээру, спиной я все время ощущал неприятный холодок, как будто чьи-то очень враждебные глаза смотрели мне вслед.

Уже в полной темноте мы благополучно вернулись в отель «Герат». Володя заметно повеселел. Мы должны были это сделать — самое элементарное из всего — и мы сделали это. Оставалось ждать следующего дня.

8 июля. Накануне до глубокой ночи вместе с переводчиком Рашидом Сабировым разбирали бумаги Гены, говорили о нем самом. Он, как и все другие советники при молодежной организации, добровольно приехал сюда. Романтик, хотел помочь афганцам, да и себя заодно испытать в суровом деле. Я читал его записи, письма. Как и многие из нас, он искренне верил в идеалы Апрельской революции.

Из письма Геннадию его отца В. А. Кулаженко:

«Мы все рады, что ты приступил к нелегкой, но нужной работе. И я без твоего письма знал, что там опасно и трудно. Но кому как не нам — советским людям, интернационалистам — помочь пробиться к культуре, свету задавленному гнетом афганскому народу? Врагов у тебя много, но есть, я думаю, и друзья. И твоя задача — множить их ряды. Как это делать? Ты умный и знаешь это лучше меня. Думай, думай и еще раз думай, прежде чем действовать. Не поступай по шаблону. То, что хорошо сегодня, завтра может никуда не годиться. И еще: умей разгадывать притворных, то есть скрытых врагов, будь начеку. Трезво оценивай обстановку. У тебя в твоей сегодняшней комсомольской работе не должно быть ошибок, они могут стать роковыми. И еще не забывай, что у тебя на Родине много близких и родных людей. Ты не должен сделать их несчастными, береги жизнь».

Из письма Гены другу:

«Уже пошел второй месяц, как я работаю в Герате. Устроился, осмотрелся и начал делать дело. Положение в зоне остается достаточно сложным. Враги Апрельской революции не намерены сдаться без боя. Борьба идет напряженная, с жертвами. Провинциальной организации ДОМА удалось сделать первые шаги. Некоторым ребятам приходится начинать с азов, с уяснения тех понятий, которые у нас знакомы пионерам. Но лед тронулся, и есть твердая уверенность, что процесс этот, как говорится, необратим.

Уже устоялся определенный актив — люди весьма интересные, преданные революции. Молодежь тянется к ДОМА.

В бытовом отношении я устроился вполне сносно — живу в лучшей гостинице, где, кроме меня, еще есть несколько советских людей, имеем возможность поговорить, обменяться прочитанными книгами».

…Рано-рано утром меня позвали к телефону.

— Человек, с которым вы хотите встретиться, находится в Герате и ждет вас. Приезжайте в ХАД.

Дело в том, что я несколько раз говорил начальнику гератской службы безопасности о своем желании лично потолковать с тем афганцем, который первым, спустя сутки после происшествия на шоссе, принес весть о судьбе Г. К. Мне казалось странным, что никто до сих пор так и не удосужился обстоятельно побеседовать с ним, вытянуть из него все возможное. Человек этот сотрудничал с ХАД и в то же время имел репутацию отъявленного головореза в банде самого звероватого местного атамана по имени Гафар Каль (своих пленников Гафар Каль лично распиливал на куски пилой, об этом с ужасом говорила вся провинция). Не знаю подробностей, но, похоже, человек из группы Гафара по каким-то своим соображениям ведет двойную игру. Во встрече с ним мне долго отказывали: боялись его «засветить». Я уже отчаялся увидеть «номер 1» — так для себя решил называть афганца, первым принесшего горькую весть. И вот звонок…

В спешке я допустил досадную оплошность, будучи уверенным, что разговор состоится в помещении ХАД. На попутном бэтээре нас с Фаруком подбросили до службы безопасности, высадили тут, бэтээр в клубах пыли умчался дальше, а встречавший нас хадовец неожиданно говорит: «Надо идти на конспиративную квартиру». И смотрит испытующе.

Вот это новость! Легко сказать — идти, когда по Герату даже на машинах не ездят, а только за броней. Да еще на какую-то неизвестную квартиру, на встречу с весьма сомнительным типом. Но ведь от меня теперь уже ничего не зависело. Ни-че-го! Не скажешь же этому хадовцу: дескать, извини, друг, я передумал.

Он пошел впереди, мы следом — с видом висельников. Я незаметно перевел на пистолете предохранитель в положение для стрельбы. Патрон был в патроннике, пистолет — за поясом, под выпущенной рубашкой. Фарук и хадовец имели при себе автоматы.

Улица изгибалась плавной дугой, но одну ее сторону были виллы за глухими каменными заборами, по другую, справа, сосновый парк. В некоторых калитках стояли крепкие мужчины, облаченные в свободные афганские рубахи и шаровары. Кто они и почему с утра стоят, как изваяния, — я никогда не смогу ни узнать, ни понять этого. Они провожали нас долгим, пустым взглядом. Я заметил за жителями Герата эту привычку: смотреть вслед незнакомым людям долго и пусто. То ли запоминая, то ли боясь получить пулю. Я подумал о том, что на этом городе и на его жителях лежит печать смерти: убивать и быть убитыми — вот удел многих из них в течение последних трех лет с момента утопленного в крови гератского восстания.

Пришли. Калитка в глухом заборе. За садом, в глубине, каменный дом. Нас встретил крупный мужик с седой окладистой бородой, мясистым носом, одетый по-афгански: халат, белая чалма, на ногах — галоши. Здоровенные ручищи перебирают зеленые камушки четок. Глаза карие, взгляд немигающий, упорный. Словом, по всем внешним признакам — личность незаурядная.

Хозяин пригласил в дом. Уселись прямо на ковре, в комнате, где не было абсолютно никакой мебели. Хадовец положил автомат себе на колени. «Номер 1» стал сразу, без обычных предисловий, говорить о деле.

Вот что следовало из его рассказа. В кишлаке Саурестон у Каюма постоянно находится боевая группа из 15 человек. Сам он и еще 20–25 его людей переходят с места на место, избегая засад. Ночь с 27 на 28 июня он провел в Саурестоне, а утром весь отряд — человек сорок — стал уходить в кишлак Туркони. Сам Каюм был на мотоцикле, остальные — пешком.

Такси, в котором ехал из аэропорта Г. К., по трагическому совпадению, оказалось на пустынном шоссе в тот момент, когда бандиты собирались пересечь дорогу. Вооруженный биноклем Каюм, якобы издалека углядел в машине советского и дал команду своим людям открыть огонь. Они залегли и обстреляли такси — этой версии соответствуют пулевые пробоины в нижней части кузова найденной нами позавчера «тойоты». Гена выскочил из машины, занял оборону в сухом придорожном арыке. У него был автомат и пистолет «ТТ». Каюм сзади подъехал на мотоцикле и тяжело ранил Гену выстрелами почти в упор. Тело привязали к мотоциклу и повезли в Туркони. По дороге Гена скончался от ран. «Номер 1» утверждал, что тело в тот же день захоронили на дне сухого арыка. Он рассказал об этом хадовцам, но те проявили нерасторопность, а бандиты, пронюхав о том, что сюда направляются хадовцы, перезахоронили тело в другом месте. Где? «Номер 1» слышал, как люди Каюма бахвалились, что найти это место без проводника невозможно.

Вот и все. Главное достоинство полученной информации заключалось в том, что она выглядела правдоподобной. Но это не означало ровным счетом ничего. Прожив несколько месяцев в Афганистане, я понял: очень часто местные люди говорят нам вовсе не то, что они на самом деле знают или думают.

Этот «Номер 1», без сомнения, был самым необыкновенным афганцем из всех тех, которых я до сих пор встречал. Казалось, он видел нас насквозь. Он не тратил время на принятые здесь чисто ритуальные изъявления уважения и пустые разговоры о здоровье. Когда мы прощались, он сказал, обращаясь ко мне: «Плохо вы с нами воюете. Бестолково. Так вы еще долго будете воевать». И посмотрел жестким, немигающим взглядом.

…Днем события приняли неожиданный поворот. К губернатору тайком явился мулла из кишлака Саурестон и сказал, что он покажет место, где захоронен советский. Мулла согласился быть проводником, но ставил одно условие: никто из местных жителей не должен знать об этом, иначе ему смерть.

В то время, когда мы встречались с «номером 1», губернатор созвал совещание: хадовцы, военные, царандоевцы. Решили посадить муллу в танк и пустить впереди колонны. Без танка в те места никто лезть не хотел, потому что все дороги Каюм там густо заминировал. Танку да еще с минным тралом при подрывах ничего не сделается, а следом пойдут другие машины. Выезд назначили на 16.00.

В 14.00 мы отправились на встречу с Гулямом. Днем, при ярком солнечном свете, фабрика выглядела повеселее, но и теперь, кроме трех сторожей, там никого не было. Тишина и пустота. Мы с Фаруком вылезли из раскаленного чрева бронетранспортера, отошли от него подальше, встали так, чтобы было видно: мы одни, и у нас самые мирные намерения.

Стали ждать. Было тихо-тихо…

9 июля. Возбуждение прошло, и чугунно навалилась еще неведомая раньше тяжесть. Она во всех суставах, в голове, в сердце. И пустота. Не хочется ни о чем думать, ни с кем говорить.

Но, странное дело, я до сих пор не ощущаю страха. Его не было вчера. Вчера всем моим существом владели азарт, желание действовать. И было какое-то нелепое, глупое любопытство: что из всего этого получится? И была страшная ярость: нате вам, гады, получайте, еще, еще, еще… А сегодня… Только пустота.

Вчера я остановил свои записи на том, что мы ждали в условленном месте Кривого Гуляма. Мы ждали час. Старик не пришел. Послали за ним сторожа в его кишлак — дом оказался пуст — по всем признакам его покинули надолго.[17] Ближе к вечеру в сопровождении танка, двух БМП, двух БТР и роты царандоевцев мы отъехали от центра уезда Инджиль по направлению к кишлаку Саурестон. Мулла до самого отъезда томился в бэтээре, где его прятали от посторонних глаз, а когда мы тронулись в путь, муллу пересадили в танк, чтобы показывал дорогу. Ехали недолго: посреди кишлака, в лабиринте высоких глиняных стен, танк застрял. Нам стало ясно, что техника здесь не пройдет. Узкие, как щели, улочки, а кругом дома-крепости с бойницами, глухие дувалы. И ни души. Все попрятались, притаились. Известно, что это плохой признак: значит, может быть жарко — люди чувствуют опасность и стараются укрыться где-нибудь в укромных местах.

Неужели мулла намеренно завел нас сюда? Пожечь застрявшую технику, лишенную маневра, перестрелять людей тут ничего не стоит. Пятиться, возвращаться назад? Старший советник от КГБ полковник Михаил Михайлович Д., руководивший нашим рейдом, распорядился было выводить технику. Люди спешились, привели в боевую готовность оружие.

Следующую команду, не советуясь с растерянным полковником, подал его подчиненный молодой таджик Давлят Гульмамадов. Он буквально силой вытащил из танка муллу, облаченного в глухой плащ с капюшоном, скрывающим его лицо. «Вперед!» Вслед за муллой, пугливо озираясь, потянулись царандоевцы, пошли хадовцы, затем — партийные активисты и мы. Нас, советских, было шестеро: Михаил Михайлович, Давлят, советник по вопросам следствия Николай Алексеев, Николай Захаров, Рашид Сабиров и я.

Это произошло очень быстро, и если бы кто-то захотел возразить против нашего похода, то он все равно ничего бы не успел. Длинная цепь людей уже втянулась в кривую, узкую улицу.

Вначале шли глупо: не оставляли по дороге постов, засад, просто быстро шли, зорко глядя по сторонам. Куда ведет эта дорога и сколько по ней идти, этого никто не знал. Шагали вслед за муллой, с каждым шагом оставляя далеко позади надежную броню. Было жарко и пыльно. В кустах жизнерадостно щебетали птицы.

— Давлят, посты!

Но он уже и сам догадался: догнал царандоевцев, велел им группами оставаться на дороге для прикрытия. А мы шли. Я пытался фотографировать, но сцены были не очень выигрышными: потные, напряженные лица, автоматы наперевес, узкие улицы, огороженные дувалами.

Потом кишлак кончился, и дорога пошла вдоль ручья, скрытого деревьями. Вскоре мы оказались на берегу небольшой речки, через которую был перекинут хлипкий мостик. К этому времени нас осталось не более 30 человек. Часть царандоевцев побежала по откосу вправо и влево, чтобы прикрыть переправу. Остальные быстро перешли на другой берег. Мулла покрутился немного и велел копать здесь.

На нашем берегу, возле переправы, было полуразрушенное глиняное строение, рядом с ним — кучи земли. В двух местах грунт казался свежевскопанным. Царандоевцы взялись за лопаты.

Мулла с губернатором поднялись на высокий берег и исчезли в кустах, никому ни слова не сказав. «Где мулла?» — заволновался Захаров. Где? Если он сбежал, значит, здесь ловушка. До броневых средств далеко, больше километра. Никто не поможет. Утешало то, что мулла пропал вместе с губернатором, а его трудно было заподозрить в измене.

И тут раздались первые редкие выстрелы. Откуда стреляли и кто, понять было невозможно.

Солдаты-царандоевцы продолжали копать. Первое место вскоре бросили — лопаты уперлись здесь в твердый, как камень, слежавшийся грунт. Теперь стали копать прямо у ручья — яма там постепенно наполнялась водой. Помогали взятые по дороге крестьяне — их набралось человек шесть, каждый из них клялся, что моджахедов он в жизни своей не встречал. А между тем стреляли в нас из их кишлака. Я снова подумал о том, что нам никогда не понять этих людей.

Не помню, кто скомандовал отходить. Пошли не по старой дороге, не по тому пути, которым следовали сюда, а по руслу реки. Эта река, казалось, должна была вывести нас к шоссе. Прежний путь теперь был перерезан.

Под звуки редких выстрелов пошли по правому берегу, а там, где берег был крутым, — прямо по воде. Я очень ценил свои туфли фабрики «Скороход», которые купил год назад, они и теперь были как новые, не хотелось мочить их в ручье. Все уже шлепали по воде, а я все стоял в нерешительности и только грозный окрик Захарова вывел меня из этого состояния. Я тоже шагнул в ручей, и вскоре в моих замечательных ботинках зачавкала грязь. Джинсы тоже вымокли почти до пояса.

Стрельба усиливалась. Мы пока не отвечали. Все попытки заставить солдат идти по верху, по обе стороны от русла ручья, ни к чему не привели: от страха эти молодые парни, вчерашние крестьяне, потеряли способность подчиняться и жались к своему командиру — рослому майору с глубоким шрамом на лице, вооруженному одним пистолетом. Наверху шли парт-активисты и хадовцы.

Пройдя метров четыреста, мы увидели нашего муллу. Он сидел рядом с губернатором на рыхлом склоне, по-прежнему с ног до головы укутанный в свои нелепые страшноватые одежды. «Копать здесь», — велел царандоевскому майору губернатор. Сам губернатор был в зеленой полувоенной форме, с автоматом.

Два взмаха лопатой, и из-под рыхлой земли показалась черная куртка. Нашли? Но у Гены никогда не было черной куртки. И тут началось! По-настоящему. Будто кто-то там, наверху, скомандовал открыть огонь. Из-за дувалов на правом берегу загрохотали автоматы, послышались гулкие хлопки винтовок «бур». Наших людей сверху как ветром сдуло.

Теперь все мы — все, что осталось от нашего маленького отряда, — были на дне неглубокой лощинки, на правом берегу ручья. На левом солдаты лихорадочно работали лопатами. Когда стрельба усилилась, майор заменил солдат крестьянами. «В своих стрелять не будут», — буркнул он. Люди на левом склоне были практически беззащитны от свинца.

Вскоре стало ясно, что тело человека, на которое мы наткнулись, было изрублено самым чудовищным образом. Принесли целлофан, в него укладывали останки. Алексеев поторапливал: «Быстрее! Быстрее!» Он помогал крестьянам. Как у него хватало сил глядеть на все это, я не знаю.

Давлят попытался организовать оборону. Где там… Что стало с нашими царандоевцами! Их глаза выражали животный, нечеловеческий страх. Они мешками сползали с откоса вниз, вжимались в землю.

— Наверх, дураки! — кричал, размахивая своим пистолетом, майор. — Вас же перестреляют, как куропаток. Наверх!

Всего-то требовалось ползком выдвинуться к естественному брустверу наверху и спокойно постреливать из автоматов — кто бы тогда к нам сунулся? А если все мы будем копошиться в этой яме, нас можно уничтожить тремя гранатами. Нет, заставить этих ребят выполнять приказ не было никакой возможности. Не помню, что в этот момент делали все мои товарищи, скажу о том, что видел и делал сам.

Пинками и руганью майору удалось загнать человек пять на откос. Партийцы и хадовцы заняли оборону позади — выше по течению, эти были организованны и спокойны, приятно было на них смотреть. Как будто каждый день они прорывались из засад. Сам я пытался помочь обрести смелость двум афганским солдатам, которые залегли рядом. Стреляли они, закрыв глаза, в белый свет. Я решил не травмировать их руганью.

— Ман инджо, — сказал по-афгански. — Я здесь. Мол, не тушуйтесь, ребята, в обиду вас не дадим.

Я старался улыбаться и показывал, что надо делать. Прицеливался, стрелял короткими очередями. Однако помогало это мало, их глаза по-прежнему оставались безумными.

Давлят расставлял людей в других местах. Алексеев по-прежнему руководил раскопками.

Я неосторожно оперся левой рукой о землю, и в ладонь впились несколько колючек, теперь все мое внимание было занято ими. Я подумал о том, что если колючки не вытащить, то ладонь начнет гнить. Забыв обо всем, я вытаскивал свои колючки. Они были толстые, и из ладони текла кровь. «Ранение в бою», — посмеялся я. Бойцы мои в это время опять сползли вниз и, зарывшись головой в песок, палили в небо из автоматов. «Лишь бы своих не зацепили», — махнул рукой Давлят. Солдатами занялся человек со шрамом на лице, который по-моему всерьез решил пристрелить их за трусость из своего «ТТ».

— Николай, — крикнул я, — сфотографируй могилу.

— Сам фотографируй, — огрызнулся он, — если тебе охота.

Ему по-прежнему было кислее всех, ведь он работал на склоне, где спрятаться от пуль было трудно. Через некоторое время я обернулся снова — останки уже были погружены в мешок.

Пальба становилась все ожесточеннее. Мы стали уходить вниз по руслу. Теперь по нам стреляли уже с трех сторон: слева, справа и сзади. Тут на меня что-то нашло.

— А, сейчас я вам покажу!

Вскарабкался наверх и, почти не таясь, веером дал длинную очередь. И еще. И еще. Стрельба утихла, а потом возобновилась еще сильнее. Но теперь уже и афганцы стали отвечать активнее — тоже вбегали наверх и палили, палили… Это, должно быть, создавало у нападавших впечатление, будто внизу, в речной ложбине, находился большой отряд — ведь мы поливали их на широком фронте.

…Потом, уже вечером, губернатор все жал нам руки и терся небритыми щеками. «Вы, — говорит, — большие тактики». Какие там к чертям тактики…

Как-то само собой получилось, что Давлят, Коля Алексеев и несколько партактивистов образовали группу прикрытия. Наши резво отходили вниз по ручью. Около семи часов вечера мы — без потерь— вышли на шоссе, метрах в ста от отеля «Герат».

И еще. Очень кстати нас поддержала броня. Танк и боевые машины, оставленные нами в кишлаке, вовремя сумели выбраться из лабиринта узких улочек и заняли огневую позицию неподалеку от шоссе. Поняв по звукам выстрелов, что мы ведем бой, ребята стали стрелять из пушек в сторону реки. Трудность заключалась в том, что они не представляли, где мы находимся, и вполне могли накрыть нас своим огнем. Один снаряд разорвался совсем недалеко от ручья, хорошо, что мы были внизу. На моджахедов орудийная стрельба произвела желаемое впечатление, вскоре их выстрелы стали реже.

Выходили мы уже в тишине.

К этому необходимо сделать короткое послесловие. Впрочем, предоставим слово документам.

Докладная записка:

28 июня 1981 года на дороге из аэропорта «Герат» в отель «Герат» пропал советник ЦК ВЛКСМ при ДОМА Кулаженко Г. В. Совместно с работниками местных органов безопасности, а также сотрудниками наших спецслужб были предприняты поиски Г. Кулаженко… Используя агентуру ХАД, удалось получить информацию, согласно которой он был убит или захвачен на дороге бандой Каюма…

Спустя две недели активные поиски были прекращены, группа пришла к выводу о гибели Г. Кулаженко, о чем были информированы МИД СССР, ЦК ВЛКСМ и семья советника. Указом Президиума Верховного Совета СССР тов. Кулаженко Г. В. награжден орденом «Дружба народов» (посмертно).

В конце октября 1981 года в шестой отдел центрального управления ХАД явился с предложением о сотрудничестве бывший член шиитской подпольной организации из провинции Вардак (в дальнейшем будем называть его «афганец»). Он, в частности, показал, что в кишлаке Тогау уезда Бихсуд провинции Вардак расположена тюрьма одного из бандформирований партии «Харакате исламие» (руководитель Арбоб Гарибдат), в которой содержится какой-то советский молодой человек. «Афганцу» был предъявлен ряд фотографий пропавших советских людей, среди которых он сразу без колебаний опознал Г. Кулаженко. В представленном фотомонтаже было две фотографии советника — одна, сделанная накануне его пропажи, где он сфотографирован с бородой, вторая (сделана в апреле 1981 года), где Г. Кулаженко без бороды. «Афганец» опознал обе. В. Снегирев при встрече с «афганцем» задал ему вопрос о внешнем виде, росте, цвете волос и глаз, манерах человека, содержащегося в тюрьме. Не все ответы «афганца» безоговорочно указывают на то, что это именно Г. Кулаженко, но большинство его показаний совпадают с данными, которыми мы располагаем. По словам «афганца», бандиты стремились склонить пленного к сотрудничеству, однако он неизменно отвечал отказом.

Для перепроверки новых фактов в начале декабря 1981 года в Герат вновь выехал В. Снегирев, перед которым была поставлена задача: постараться получить через различные каналы подтверждение факта гибели (или пленения) Г. Кулаженко, обнаружить могилу и при помощи специалистов произвести эксгумацию трупа. При неподтверждении гибели найти возможность выхода на подпольные исламские организации для переговоров о судьбе Г. К.

Что касается реализации первой задачи, то, как и летом, никаких следов захоронения обнаружить не удалось. Показания источников, в том числе из членов б/ф Каюма, отличались противоречивостью, но сходились в одном: никто из них сам не видел советника ни живым, ни мертвым.

В ходе поездки совместно с соответствующими службами был разработан план захвата Каюма для возможного диалога с руководством «Харакате исламие». Руководство группы советников проинформировало генерала армии Ахромеева С. Ф. о состоянии дел, после чего им было дано указание провести означенную операцию. Одновременно отдано распоряжение об аэрофотосъемке кишлака Тогау и разработке данного направления.

К сожалению, в эти же дни по линии спецслужб была проведена независимая операция против Каюма, в ходе которой главарь б/ф был убит. Его гибель исключает возможность вступить в переговоры о судьбе Г. К.

С фотопланшетом кишлака Тогау был ознакомлен «афганец», который опознал здание тюрьмы, помещение исламского комитета, дал некоторые показания о системе обороны кишлака и охране тюрьмы.

По неуточненным данным, 30 ноября в одной из передач «Голоса Америки» было сообщено, что в плену у афганских партизан уже полгода содержится молодежный советник. Эту передачу слышал отец Кулаженко, приславший письмо с просьбой предпринять все возможные усилия для спасения сына.

17 января 1982 года В. Снегирев встретился в Майданшаре (центр провинции Вардак) с сотрудником провинциального управления ХАД Джумаханом, курирующим уезд Бихсуд. Из беседы с ним подтвердилось наличие тюрьмы в кишлаке Тогау, но какими-либо данными о содержании там советского пленного ХАД не располагал. Джумахан предложил использовать свою агентуру для проверки информации по тюрьме. Им были посланы в район Тогау два человека. Одновременно центральное управление ХАД направило туда «афганца» (…)

21 февраля Снегирев вторично выезжал в Майданшар. Один из источников Джумахана, в свое время находившийся в составе б/ф Гарибдата, показал, что пол года назад из Герата через Газни в уезд Бихсуд был доставлен пленный советник на машине-амбулатории в сопровождении руководителя крупного б/ф, бывшего майора вооруженных сил ДРА Саида Джаграна. По информации январской давности отношение к пленному в банде приобрело жестокий характер (пытки). От него добивались информации о деятельности советнического аппарата. Источник утверждает, что руководство б/ф было намерено в ближайшие сроки переправить пленного в Пакистан. Однако и в данном случае источник лично пленного не видел.

Вернувшийся в конце февраля в Кабул «афганец» утверждает, что отправка пленного уже состоялась: по одной версии в Бамиан, по другой — в Пакистан.

Офицер по безопасности совпосольства сообщил, что представители Международного Красного Креста выехали в Пакистан для переговоров о судьбе всех захваченных в плен советских граждан, в том числе и Г. К.

И еще раз дневник:

Нет ничего омерзительнее предательства. Люди привыкли к тому, что предательство совершается очень часто. На каждом шагу. Предательство перестало быть чем-то аномально-плохим, всеми осуждаемым.

А я болею. Начитался книжек?

…Сейчас мы предаем Г. К. Огромная страна не может выручить из плена своего гражданина.

Почти шесть месяцев Гена в бандитской тюрьме. Для всех друзей, соотечественников — убитый, списанный со счетов…

Сам я впадаю в отчаяние, когда меня спрашивают: зачем лезу не в свои дела? А чьи это дела? Чьи, как не мои, не каждого, кто хоть чем-то может и хочет помочь? Сколько равнодушия кругом. Непробиваемая толстая броня. Судьба отдельного человека — ничто, она не имеет никакой цены.

Прости нас, Гена…

Возможно, в этой эмоциональной, несколько даже нервической записи и есть вся соль. Во всяком случае, сейчас, спустя много лет, я не откажусь ни от единого слова.

Да, сказано резко. Но что это было, как не предательство? Мы, друзья Гены, обивали пороги военных штабов, представительств разведки и контрразведки. Нас по этому поводу принимал маршал Соколов и генерал армии Ахромеев. Выслушивали, вызывали своих помощников, отдавали какие-то распоряжения, но в итоге их приказы, переходя сверху вниз и достигнув конкретных исполнителей, теряли всякую силу. Или же выяснялось, что такие приказы выполнить невозможно (некому, некогда…). Все заканчивалось ничем.

Да, наверное, я занимался не своим делом. Не мне, журналисту, надо было шастать с пистолетом по кишлакам, искать выходы на моджахедов и разрабатывать планы операций. Не мое это дело. Но ведь обнаружить тех, чье это дело, нам так и не удалось. Формально поисками пленных занимались, вроде бы, все службы, а на самом деле — ни одна из них.

С тех пор я не один раз бывал «за речкой», пытаясь найти хоть какие-нибудь следы Гены Кулаженко. Встречался с арестованными боевиками исламских партий. Расспрашивал сотрудников пакистанского посольства в Кабуле. Разговаривал с представителями Международного Красного Креста. В лучшем случае мне обещали что-нибудь узнать. И — ничего.

А годы летят…

Эпопея Охримюка

История эта в свое время взбудоражила Кабул. Отзвук ее донесся до Москвы, где «делом Охримюка» занимались различные организации — от КГБ до Министерства геологии. И сегодня, когда прошло почти десять лет, имя это рождает множество ассоциаций в людях, причастных к тем событиям.

Евгений Михайлович Охримюк, геолог по профессии, наш советник в ДРА, исчез в Кабуле средь бела дня. Как и почему это произошло, рассказывает Александр Александрович Коляжнов, давний и добрый знакомый Охримюка, его коллега:

— В 1934 году я поступил в Московский геологоразведочный институт, тот, что на Моховой. Охримюк уже учился там на втором курсе. Во время учебы никаких особых контактов с ним не было, хотя учились на одном факультете — геологической разведки полезных ископаемых.

После окончания института оба ушли в армию. Судьба развела нас на определенное количество лет. В сорок первом Охримюк был мобилизован во фронтовые части, а я попал в Забайкалье, где участвовал в оборонительном строительстве.

Евгений Михайлович прошел всю войну в саперах, закончив в звании подполковника, имел награды. Демобилизовавшись, поступил на работу в Комитет по делам геологии, начал заниматься поиском редких руд. В эти годы мы с ним изредка виделись. А с 1950 года стали работать бок о бок в аппарате Совмина СССР. Да и жили по соседству, в одном доме на Фрунзенской набережной.

После я уехал в Китай начальником экспедиции, в 1957-м был назначен начальником управления внешних сношений Министерства геологии, а Евгений Михайлович все продолжал работать в Совмине, где его весьма ценили. Кстати, в том же, пятьдесят седьмом, я был командирован в Афганистан для подписания самого первого контракта по геологическим изысканиям. Собственно, кроме геологов, в тот момент в Афганистане советских специалистов почти не было.

Вернемся к Охримюку. Евгения Михайловича направили в Афганистан в 1976 году. Исполнилось ему тогда 63 года. Он стал руководителем группы советских геологов. Встретили его наши специалисты с определенной опаской. Все-таки возраст, климат страны нелегкий, как он себя будет чувствовать? Надо сказать, здоровье Охримюка не подвело, и в Афганистане он остался самим собой — энергичным, подвижным и во все вникающим. Должен сказать, что характерными чертами его были скрупулезность, дотошность, педантичность при рассмотрении различных вопросов. Совминовский ранг помогал смотреть на проблемы широко, по-государственному, что также снискало ему уважение коллег и афганского руководства.

Под началом Охримюка велась разработка руд и нерудного сырья, продолжались поиски, в основном на севере страны, новых месторождений газа. Еще до Евгения Михайловича было открыто в 40 километрах к югу от Кабула месторождение свинца и цинка Айнак — одно из крупнейших в Азии. Главная задача Охримюка и наших геологов заключалась в детальной доразведке Айнака, с чем они хорошо справились. Велись и другие изыскания. С началом войны, когда полевые работы практически прекратились, Охримюк с коллегами вокруг Кабула вел поиск месторождений строительных материалов и воды.

— Как вы и Охримюк расценили ввод войск в Афганистан?

— Я неплохо знал Восток, жил два года в Пакистане. Ввод войск посчитал ошибкой. Я ни на минуту не сомневался, что афганцы объявят джихад со всеми вытекающими отсюда последствиями. Евгений Михайлович тоже считал, что это неизбежно. Надо заметить, Охримюк никогда не обсуждал решения партии. Со мной он был совершенно откровенен, поэтому я могу с полным правом судить о его позиции по афганскому вопросу.

Вспоминаю такую подробность. Когда Охримюк, проведя отпуск в Союзе, последний раз уезжал в ДРА, то, гуляя с ним в садике возле дома, я его предупредил: «Ситуация в стране такая, что тебя могут убить…» Он только улыбнулся.

У нас была мысль отозвать его из Афганистана. Не только возраст Евгения Михайловича играл тут роль — как-никак 67, но и обстановка в ДРА. Но он не хотел уезжать, стремясь закончить начатые и ведущиеся работы. Кроме того, он пользовался в Афганистане большим авторитетом, найти ему полноценную замену было бы трудно.

У Охримюка было много наград — орденов, медалей. Человек глубоко партийный, я бы сказал, ортодоксально партийный, он любил выступать перед людьми, участвовать в различных общественных делах. По просьбе нашего посольства он надевал все свои регалии, ехал в советские войска и рассказывал солдатам про страну, на территории которой они находятся.

Конечно, он понимал, что привлекает к себе повышенное внимание афганцев — агентов различных оппозиционных группировок. Но, будучи неробкого десятка, продолжал лекционнопропагандистскую деятельность, словно бы играя с опасностью.

Словом, человек он был заметный. Многие афганцы к тому же знали: Охримюк долгое время работал в Москве референтом по вопросам геологии у тогдашнего заместителя, а затем председателя Совмина СССР Тихонова. Это еще больше приковывало к нему внимание.

Вот мы и подошли к роковому дню— 18 августа 1981 года.

Как все произошло? Об этом нам рассказала вдова Охримюка Тамара Петровна.

— В Кабуле мы вначале жили втроем: Евгений Михайлович, я и внучка. Потом я и внучка улетели домой — обстановка не слишком располагала к пребыванию в Афганистане с ребенком.

Но и Евгения Михайловича оставлять одного без ухода не хотелось, и я вернулась обратно. Произошло это как раз 18 августа.

Муж встретил меня на аэродроме, отвез на закрепленной за ним «Волге» домой в микрорайон. За рулем сидел его постоянный шофер, молодой афганец по имени Гульназык. Все было обычно, ничто не вызывало тревоги. Я осталась в квартире, а Евгений Михайлович вскоре поехал на службу. Больше я его не видела.

А. А. Коляжнов: О случившемся я узнал немедленно. В Москву пришла шифровка. В ней говорилось смутно и непонятно, что Охримюк пропал при странных обстоятельствах. Так началась его эпопея, к которой я имел самое непосредственное отношение.

Впоследствии удалось по минутам восстановить события того злополучного дня. Отвезя жену домой, Охримюк днем вызвал машину и поехал в свой офис, предварительно позвонив туда. Офис находился в здании министерства горных дел и промышленности, километрах в полутора от микрорайона, где жили советские специалисты.

В офисе он не появился. Выяснилось, что шофер, возивший Охримюка, а до этого других наших специалистов, по дороге «встретил земляков» и попросил разрешения подвезти их. Охримюк не возражал. Те двое сели на заднее сиденье. Улучив момент, они скрутили его, залепили рот лентой. Ясно, что операция эта планировалась заранее, тщательно готовилась.

Семья шофера, как стало известно, жила в Пакистане. Было высказано предположение: моджахеды использовали семью для давления на шофера, чтобы принудить его участвовать в похищении Охримюка.

Машину Евгения Михайловича видели наши офицеры при выезде из Кабула. Еще удивились: куда это отправился Охримюк в столь неспокойное время? Но не придали значения.

Сразу же началась борьба за вызволение его из плена. Как водится, возникли разные слухи, домыслы. Трудно было установить, что является правдой, а что легендой. Одна из версий звучала так. Главарь крупного бандформирования в качестве выкупа за нашего советника хотел получить своего брата, арестованного правительственными войсками. Долго судили-рядили, а когда стали выяснять, где же находится брат главаря, то выяснилось, что он уже расстрелян. Менять было некого.

Ко мне попали два письма Охримюка из плена. Одно, адресованное Н. А. Тихонову, другое — в наше министерство. Ходили слухи, что Евгений Михайлович обращался и непосредственно к Л. И. Брежневу (голос его моджахеды записали на пленку и пустили по радио), но я лично этого не слышал.

В письме на имя Тихонова Евгений Михайлович описал свой путь на юг Афганистана. Вели его пешком по высокогорным тропам, моджахеды не пользовались лошадьми и вьючными животными, дабы не привлекать лишних взглядов. Охримюку сломали зубной протез (он с трудом ел), разбили очки. Вели его пять или шесть дней. Поселили очень высоко в горах, в диком, необжитом месте.

В письме Охримюк просил решить вопрос о его обмене, и когда это решится — а он свято верил, что его не бросят на произвол судьбы, — то прислать за ним вертолет, ибо назад пешком он уже не дойдет.

В другом письме Охримюк в основном адресовался своей семье. Просил передать близким о том, что с ним приключилось и что, он надеется на благополучный исход.

Письма не были слезливыми — не такой человек Охримюк, — но они и не были бодрыми. Пожилому человеку тяжело было сносить условия плена…

Бежали недели, месяцы, а с обменом не вытанцовывалось. Наши скрывали, что брата главаря банды, пленившего Охримюка, уже нет в живых. Иных вариантов обмена никто не предлагал, или предложения эти не встречали поддержки «наверху».

— Почему, как вы думаете, Александр Александрович?

— Затрудняюсь ответить…

Попробуем дать свой ответ. Похоже, наши не хотели создавать прецедента. Если обменять Охримюка, моджахеды начнут выкрадывать и других советских советников, дипломатов с той же целью обмена. Нет, уж лучше не давать им такого повода, полагали в Москве.

И старый геолог продолжал томиться в плену, веря, надеясь, ожидая.

А. А. Коляжнов: По линии КГБ дошли такие сведения: наш лазутчик побывал в расположении банды и видел Охримюка, отрастившего огромную бороду (в Кабуле он носил лишь усы). Попытаться освободить его было невозможно. Тогда возникла идея выкупа. Но, по-моему, всерьез ее реализацией никто не занимался.

Так продолжалось более полугода. Можно только догадываться, что творилось в душе пленного. Видимо, он написал не одно письмо, прося руководство страны вызволить его из беды. Но все тщетно. В той крупной военно-политической игре, вернее сказать, авантюре, которую затеяли в ДРА наши лидеры, Охримюк был слишком мелкой сошкой, чтобы обращать внимание на его страдания.

— Давайте, Александр Александрович, представим себе эту коллизию. Специалист, партиец, верой и правдой служивший Отечеству, оказывается в беде. Он искренне верит в то, что его не оставят в беде, ему обязательно помогут, он свято убежден в этом. Но бегут дни, и каждый день уносит золотоносную крупинку надежды. И вот уже надежды этой осталась жалкая щепотка на дне души. И все, ради чего он жил и работал, кажется мизерным, никчемным, пустым.

Крайнее разочарование в людях, кому служил, а наверное, и в системе, породившей такие отношения, — вот самое страшное, одолевавшее Охримюка в плену.

— Об этом мы с вами можем только догадываться. Но, похоже, вы недалеки от истины.

О судьбе Охримюка стало известно из заметки в «Юманите». В ней было сказано, что такого-то числа (не помню точно даты) казнен советский специалист — геолог Михаил Евгеньевич (перепутали имя отчество) Охримюк. В неволе он прожил чуть меньше года… Предали ли его земле — неизвестно.

Жена его просила предоставить место в колумбарии московского кладбища для символического захоронения. Занимались этим и Совмин, и другие организации. Говорят — не положено…

«Маринка, я умираю…»

Наши мирные специалисты в Афганистане гибли не так уж часто. Специальную охоту за ними моджахеды, за редким исключением, не вели. Счет шел на единицы, и потому каждая смерть долго помнилась.

Преподаватель Кабульского политехнического института Алексей Анатольевич Либерман погиб в 1984 году от руки охранника-царандоевца. Егожена — Марина Валерьевна Муратова — чудом осталась жива, получив тяжелое ранение ног. Ее нервный, импульсивный, предельно искренний рассказ передаем так, как он записан на пленку, — без каких-либо купюр.

М. Муратова:

— Что потянуло в Афганистан? Причина — жуткая наша жизнь, полная безысходность. Муж был ассистентом геологического факультета МГУ — 180 рублей, я работала на географическом, мэнээсом, еще 170 рублей. Плюс кооперативная квартира. У нас росли два сына, тянули еле-еле и то только потому, что помогали родители мужа — доктора наук. Мы, конечно, были очень гордыми, пытались денег у них не брать. Но нам давали сотню, и благодаря ей мы как-то существовали. А любая загранииа — это, помимо всего, еще и заработок.

Потом это же страшно интересно. Мы ведь раньше никуда не ездили. Я в Польше была со студентами, Алеша, тот вообще никуда не выезжал…

В Афганистане мы были два раза. Впервые приехали сюда еще в семидесятом. Это было прекрасно. Мы оба воспитывались в уважении к людям, и у нас сразу же установились хорошие, теплые отношения с местным населением. Алеша преподавал в «политехе» геофизику, я, являясь женой специалиста, — так это официально называлось — работала машинисткой в одном из учреждений.

Я очень люблю Афганистан. Сейчас, правда, не смогла бы туда поехать — слишком больно, а тогда он нам с Алешей стал очень близок, нам жилось там хорошо, интересно. Нас, шурави, уважали, любили, и это было главное. Вы, наверное, знаете: на севере Афганистана даже существовала группа людей, нечто вроде политической партии, ратовавшая за присоединение к СССР.

Наши специалисты вели себя в Афганистане по-разному. Некоторые, увы, не самым достойным образом. У нас, советских, есть такое свойство: если мы попадаем в Америку или во Францию, понимаем свое место и ведем себя тихо, а если, допустим, в Афганистан, то чувствуем себя чуть ли не хозяевами. И потом эта страсть экономить на желудке ради денег… У нас была дама, питавшаяся исключительно плавленными сырками. Когда в Союзе вдруг наступал кризис с сырками, она падала в голодные обмороки. А ведь афганцы очень наблюдательны, они все видят, все замечают и относятся к нам в соответствии с этим…

В первый раз мы провели в Афганистане около трех лет. И сохранили самые отрадные впечатления об этой стране и ее людях.

Шло время. Мы продолжали работать в МГУ, муж защитил диссертацию (я уже была кандидатом наук). И тут — война. Для нас это была трагическая неожиданность. С первой минуты мы понимали: вводить в ДРА войска — преступление. И когда мы во второй раз попали в Афганистан, осенью восемьдесят первого, нас Постоянно преследовало чувство стыда. Стыда за страну, пославшую своих солдат убивать и гибнуть самим.

Скажу вам откровенно: теперь уже вовсе не деньги и не заграница побудили нас вновь приехать в Кабул. Вспомните, какие это были годы. Апогей застоя, лжи, фарисейства. Нам все осточертело, омерзело. Афганистан, о котором мы сохранили прекрасные воспоминания, виделся своего рода выходом из душевного кризиса. Конечно, там была война, но мы не испытывали чувства страха. Поверьте, не испытывали.

Самое первое впечатление. На аэродроме нас встретили солдаты и шофер Азим, который работал в «политехе» еще в семидесятом. И я совершила «непозволительный поступок» — кинулась целовать Азима. Алеша начал рассовывать конфеты в его карманы. Это была импульсивная попытка загладить перед простым афганцем чью-то вину.

В Кабуле мы оба преподавали. И свыкались с новыми условиями существования, когда стреляли, в том числе и по «политеху», когда часто выключали воду, электричество и так далее. Человек ко всему привыкает. Война стала для нас неким атрибутом быта — тяжелого, но неизбежного. Плюс жизнь в советской колонии с ее традициями — теми, прежними, когда ты находишься в полной власти советника, когда за какие-то маленькие прегрешения тебя могут немедленно выслать домой с плохой характеристикой.

В наш период нам с советником не повезло. Он оказался алкоголиком, частенько валялся на глазах афганцев пьяный в пыли, к тому же был злой и мстительный.

И еще о быте. Я записала на пленку типичное объявление, рисующее обстановку в нашей колонии в КПИ. Его читали по местному радио. Хотите послушать?

«Уважаемые товарищи! Прослушайте, пожалуйста, объявление о режиме проживания в городке КПИ с 5 ноября по 10 ноября 1983 года. С 5 ноября по 10 ноября в городке КПИ устанавливается круглосуточное дежурство по специальному графику… 5 ноября, 6.30 утра — начало дежурства. 6 ноября, 6.30 утра — окончание дежурства. Ответственный дежурный — товарищ Азоркин, дом 6, квартира 9. Дневные дежурные — товарищи Захарченко и Моисеева…

С 5 по 10 ноября выезд в город по личным делам закрыт. Въезд в поселок автотранспорта с 7 ноября и впредь будет разрешен только по специальным пропускам… Выход в дуканы в праздничные дни 7 и 8 ноября разрешен с 8 до 14 часов. В остальные дни — по существующему графику.

Напомним о способах подачи сигналов предупреждения и тревоги, а также о правилах поведения населения городка при подаче таких сигналов.

Сигнал тревоги подается тремя длинными очередями из автомата, пуском красной ракеты, частым боем в рельс у караульного помещения. По сигналу тревоги члены методической группы занимают места по боевому расписанию. Всем остальным специалистам и членам семей рекомендуется укрыться в ванных комнатах. Свет в квартирах должен быть немедленно выключен. Сигнал предупреждения подается двумя длинными очередями из автомата. При этом сигнале все население городка уходит с открытых мест и балконов в квартиры. Свет в квартирах должен быть погашен. Члены методической группы также остаются в квартирах, но должны быть готовыми к действиям по боевому расписанию. Оповещение об отбое тревоги или предупреждения подается редкими ударами в рельс у караульного помещения, голосом, а также по радио. Радиоточки в квартирах должны быть постоянно включены»…

— Так жил КПИ во время войны. Таков был привычный быт советских специалистов, — резюмирует Марина Валерьевна.

Я преподавала на подготовительном факультете старшеклассникам-афганцам, которые, изучив русский язык, поступали затем в советские вузы. Такого удовлетворения от работы я никогда не испытывала. И лишний раз поняла: афганцы умеют отделять то, что происходит вокруг, то есть войну, от наших мирных специалистов. И относятся к советским преподавателям так, как те того заслуживают. К хорошим — хорошо, к нехорошим… Добрый или злой, умный или глупый, порядочный или непорядочный — вот что для них главное.

Ребята, которых я учила, были в основной своей массе из бедных семей. Часто приходили на занятия голодными. Я подкармливала их. Принесешь, бывало, им бутербродов, конфет, а они: «Учитель, это я заберу с собой. У меня дома сестренки, братишки…» Они делились со мной своими переживаниями, я знала многое об их семьях. Наверное, еще и потому был такой резонанс по поводу гибели Алеши и моего ранения, что нас многие афганцы приняли как близких.

Военная обстановка, повторю, с каждым днем становилась привычнее. Автомат под кроватью никого из нас уже не удивлял. Не удивляли и постоянные обстрелы. Эрэсов, правда, тогда еще не было, но случались и диверсии. Взрыв был устроен в общежитии. Однажды заложили бомбу в раковину, чудом никто не пострадал. Наши занятия начинались с того, что мы обшаривали столы, заглядывали во все укромные места — нет ли бомб?

Мне довелось подержать в руках и мину-секрет. Такой вот симпатичный красный фонарик лежал в канавке рядом с дорожкой на территории института, где я и еще две преподавательницы прогуливались после работы. Подняла я этот фонарик, нажала на рычажок — не горит. Наверное, батареек нет, подумала я и открыла корпус. Увидела какие-то провода в пластилине. Мне стало не по себе, и я отбросила фонарик. Оказался он миной-сюрпризом. Чуть-чуть не дожала, иначе бы мы с вами сейчас не сидели и не разговаривали. В награду нам троим, обнаружившим мину, дали… бутылку водки.

И все-таки нам, преподавателям, было легче— мы не видели крови. Однажды, впрочем, случилось увидеть. Было это в восьмьдесят третьем. Сотрудник посольства (говорили, что он офицер КГБ) забрал из школы сына перед последним уроком. Они остановились у дукана, вылезли из машины. И тут раздались выстрелы. Отца убили, сын сорок минут сидел у его трупа, пока на него не обратили внимание наши.

Был и другой случай. Автобус сбил местного мальчишку-велосипедиста. Причем в автобусе находились наши дети, охраняемые молодым солдатом. Немедленно собралась толпа, автобус взяли в кольцо. По выкрикам я догадалась — толпа требует, чтобы мы отвезли пострадавшего в госпиталь. Так мы и поступили. Самое поразительное — реакция солдатика Юры, лет девятнадцати. Надо было видеть, как он нес в госпиталь сбитого афганенка, прижимая его к груди, как братика. И когда узнал, что мальчишка будет жить, заплакал от счастья… Не посчитайте мой рассказ сентиментальным — все было так, как я рассказала.

…Приближался трагический для моей семьи день. Но еще несколько слов о советской колонии преподавателей КПИ. Все уродство тогдашней советской действительности зеркально отражалось во взаимоотношениях людей. Разумеется, были и дружба, и человеческая теплота, сердечность, но было и другое.

Алеше, моему мужу, приходилось трудно. Он не пил, поэтому в мужские компании не вписывался. Человек удивительно добрый, порядочный, интеллигентный, он выглядел, ну если не белой вороной, то чем-то вроде этого. Он выбивался из общего ряда, а окружающие относятся к таким с подозрением и пристрастием. К тому же истекал третий год нашего пребывания в Афганистане. Для продления срока еще на год требовалось утвердить на нас характеристики. И тут произошло следующее.

Для выдачи зарплаты преподавателям из их числа назначался кассир. Обычно выбор падал на неработающую жену преподавателя. У нее есть время для такой работы… И вдруг кассиром словно бы нарочно назначили Алешу. Он, естественно, отказался, будучи весьма занятым. Могла стать кассиром я, но я тоже работала… Словом, разгорелся сыр-бор. Алешу вызвали на беседу по поводу утверждения характеристики и потребовали стать кассиром. В противном случае… Не надо объяснять, что последовало бы. Алеша сказал: «Если вы приказываете, я, конечно, подчинюсь. Но по собственному желанию не хочу». И тогда Алеше не продлили характеристику.

К нам стали ходить коллеги, уговаривали покаяться. Я говорила им: «Но это означает потерять лицо». А они мне: «А не слишком ли дорогая цена этого самого лица? Вы оба работаете, получаете высокую зарплату и все бросаете…» Я запомнила фразу Алеши: «Деньги приходят и уходят, а с лицом Мне жить».

Настроение препоганое. 11 июня у мужа день рождения, 47 лет. 8 июня (была джума, пятница, выходной день) я говорю: «Пойдем в дукан, купим фруктов, немного развеемся». Мы красиво оделись и вышли в город. Когда выходили с территории «политеха» встретили охранника-афганца, молодого красивого парня. Я посмотрела на него и поразилась: огромные и совершенно безумные глаза. Не могла от него отвести взгляда. И он неотрывно смотрел на меня. Я подумала: не иначе накурился наркотика.

Вернулись из дукана мы через час-полтора. Я шла чуть впереди. Я не поняла, что это выстрелы, просто упала, как подкошенная. Упала, и все. Повернув голову, увидела, что Алеша тоже лежит. «Алеша, ты жив?» И вижу, как у него по груди расползается кровавое пятно. «Маринка, я умираю…» Я стала дико кричать. Потом мне говорили, что я без конца повторяла: «Мама!» «Мама!» «Мама!» и «Помогите!» Я понимала, что меня должны добить. Но кричала потому, что Алеша умирал… Набежали сотрудники КПИ, врач, не помню, были ли солдаты. Алешу унесли, меня оттащили в тень. Больно мне не было абсолютно, я просто не могла встать. Меня положили на носилки и куда-то понесли…

Стрелял тот самый молодой охранник с сумасшедшими глазами. Почему в нас? Не знаю… Наверное, по чистой случайности. Кого-то в этот день он все равно убил бы. Возможно, запомнил мой пристальный взгляд.

После операции я очнулась и стала спрашивать, где Алеша. Пришел хирург и сказал: «Твой муж умер». Не знаю, как я выжила. Шок. Месяц пролежала в военно-полевом госпитале в Кабуле. Десять операций. На весь госпиталь была одна барокамера. Меня возили туда. Хирург говорил: «Ты получила десять барокамер. У меня только Герой Советского Союза получил столько же». А я боялась барокамеры: кислород просветлял мозги, я выходила из-под наркоза, начинала соображать, вспоминать, и это было непереносимым мучением.

Я не верю людям, которые были на войне и потом подробно рассказывают об этом. Увиденное нельзя рассказать.

Хирург, который меня оперировал и спас мне ногу, — великий хирург. Николенко Владимир Кузьмич. Сейчас он заведует отделением травматологии в госпитале имени Бурденко. Благодаря ему я хожу по земле, как нормальный человек. Возможно, он сделал один из самых смелых своих экспериментов, к счастью, удачный.

Как же со мной возился «политех»!.. С великой благодарностью вспоминаю многих коллег. Но самое трогательное— мои ученики афганята. После каждой операции, когда приходила в себя, видела возле кровати черные головенки. Как уж они попадали в госпиталь… Один мой ученик привез из Мазари-Шарифа отца, который молился у моей постели. Ребята заваливали меня цветами и фруктами. Весь госпиталь ел эти фрукты.

О гибели Алеши и моем ранении вещали все западные «голоса». Только у нас молчали… Мужа похоронили на Востряковском кладбище. Предложили престижное Кунцевское — дети отказались: «Пусть будет Востряковское — маме ближе будет ездить с проспекта Вернадского».

Дети выросли, женились, я защитила докторскую, жизнь продолжается. Увеличенная Алешина фотография висит в аудитории Кабульского политехнического. Говорят, сейчас это единственный портрет советского человека в КПИ…

Диалог авторов

Д. Г.: Грустноватая получилась глава, верно?

В. С.: Но она и не могла быть иной. Во-первых, мы рассказали о действительно трагических судьбах. Во-вторых, сама миссия многих наших советников в Афганистане не вызывает ничего, кроме досады.

Д. Г.: Давай уточним: многих или некоторых? Полезность работы того же Лунина, специалистов-ирригаторов в Джелалабаде, дорожников на Саланге — разве она подвергается каким-либо сомнениям?

В. С.: Попробую конкретнее сформулировать свою мысль. На протяжении десятилетий большие государства оказывают развивающимся странам экономическую и социальную помощь. Строят промышленные и сельскохозяйственные объекты, обучают местные кадры обращению с современной техникой, преподают в институтах, лечат… Кто же станет против этого возражать? Такую миссию осуществляют западные страны, этим же давно занимаемся и мы (хотя сейчас сами оказались чуть ли не в положении слаборазвитых и нуждающихся).

Афганистан издавна был объектом безвозмездной помощи со стороны многих стран. Советский Союз построил там уже упоминавшийся ДИК, сотни километров дорог, несколько заводов и фабрик, институт, техникум, уникальный высокогорный тоннель и еще много чего. Американцы в основном обустраивали провинции в западной части — Кандагар, Гильменд. Фирмы ФРГ развивали сельское хозяйство в Хосте и Кунаре.

Конечно, вклад советских специалистов и наши инвестиции были самыми солидными, тут спору нет, и афганцы, как ты сам, наверное, слышал, всегда с благодарностью вспоминают об этом.

Все было бы хорошо, если бы не одно «но»…

Д. Г.: …Но в 1978 году к власти пришла НДПА и…

В. С.: И резко возросшая помощь стала принимать порой просто уродливые формы.

Ты думаешь, наши советники и специалисты, буквально заполонившие все ведомства, конторы, предприятия, учебные заведения, воинские части, — это так безобидно? Нет! Даже если допустить, нто они чему-то научили своих «подсоветных» (термин, официально бытовавший в то время), то гораздо больше вреда было от их тотального вмешательства во все и везде. Это порождало иждивенческие настроения у самих афганцев, напрочь отбивало у них охоту самостоятельно думать, действовать, проявлять инициативу. «Зачем, если советский все за меня сделает?»

Д. Г.: Когда раздавались подобные упреки в адрес нашего советнического аппарата, то оправдание было таким: афганцы ничего не умеют, вот и приходится подменять их.

В. С.: Признаться, я и сам долгое время был в плену у этого заблуждения. Избавился от него, дважды посетив Афганистан уже после вывода наших войск. Я был в Джелалабаде в апреле 89-го, когда его с четырех сторон окружили отряды моджахедов, а эрэсы тысячами (!) сыпались на городские кварталы и позиции правительственных войск. Я тебя уверяю: по остроте, трагизму, почти безнадежности то была ситуация совершенно новая для наших союзников. И что же? Оставшись без поддержки советских войск, без единого нашего советника, афганцы вполне успешно отбивали штурм за штурмом. В Кабуле ничуть не хуже, чем прежде, работали и министерства, и предприятия, и общественные организации, и учебные заведения…

Д. Г.: Может, они воевали и работали, и совсем неплохо именно потому, что чему-то научились у нас?

Возвращаясь к этой главе, хочу еще сказать вот что. Конечно, афганские руководители обычно сами просили направлять к ним советников того или иного профиля, прежде всего, идеологических. Вроде бы формально отвественность за это несут они. За просьбы — да. Но за многое нелепое и абсурдное, что там насаждали наши идеологические советники, отвечать должны они сами. Прежде всего — перед своей совестью.

В. С.: Помню, у живущего сейчас в Инсбруке чешского профессора Зденека Млынаржа я вычитал: «Можно ли нести ответственность за то, чему верили? В определенном смысле — да, особенно если эта вера принесла ущерб другим…» Сказано было по поводу вторжения в Чехословакию в 68-м, но хорошо соотносится и с нашим вмешательством в афганские дела.

В итоге мы опять пришли к мотиву покаяния; видно, никуда не денешься от него.

Д. Г.: А разве это плохо? Признать свои ошибки, критически осмыслить свое прошлое — значит гарантировать себя от подобного в будущем.

В. С.: Это нелегко, это больно, это требует мужества, но без этого нам сегодня нельзя.

Новые лица на политической сцене

Ход исторического процесса объективен, однако его составляющие всегда связаны с ролью личностей. В эпопее возвращения наших войск домой ключевыми фигурами, безусловно, являются М. С. Горбачев и доктор Наджибулла. Впрочем, справедливости ради, отметим, что еще Ю. В. Андропов в пору своего недолгого правления пытался исправить допущенную с его прямым участием трагическую ошибку.

Помощник генсека А. М. Александров-Агентов вспоминает, что, едва став у кормила власти, Андропов встретился с Бабраком Кармалем. Юрий Владимирович хорошо знал афганского руководителя (будучи председателем КГБ, он не раз негласно приезжал в Кабул). Он прямо сказал Кармалю: «Имейте в виду — мы долго оставаться у вас не намерены. Готовьтесь к тому, что скоро вам самим придется справляться со всеми проблемами».

Для Кармаля эти слова были неожиданными, он попробовал уговорить советского руководителя не спешить с выводом войск: «Я вас понимаю, но нам еще требуется время, чтобы как следует научить воевать свою армию». «Нет! — был непреклонен Андропов. — Мы уйдем…»

Однако судьба отпустила Андропову слишком мало времени на активную деятельность — всего несколько месяцев. С его кончиной этот вопрос опять завис.

Наступила весна 1985 года. Высшим руководителем стал М. С. Горбачев. Во время одной из первых бесед со мной в новом ранге, рассказывает Андрей Михайлович, он высказался решительно и вполне определенно: «Афганскую ситуацию надо как можно быстрее менять. Достаточно увидеть поток писем, поступающих в ЦК от советских граждан, чтобы понять: наши люди терпеть это дальше не хотя г».

В октябре 1985 года афганская партийно-правительственная делегация во главе с Б. Кармалем прибыла в Москву. Вот как рассказал об этих переговорах корреспонденту журнала «Международная жизнь» принимавший в них участие Наджибулла:

— Я не был тогда в первых номерах кабульского руководства, сидел третьим или четвертым от центра стола. В один из моментов переговоров Михаил Сергеевич сказал: «Надо вместе подумать о том, чтобы советские войска были выведены из Афганистана». Когда этот вопрос был поставлен, реакция с афганской стороны стола была в основном отрицательной. Б. Кармаль, лицо которого и так темновато, потемнел еще больше. «Если вы сейчас уйдете, в следующий раз придется вводить миллион солдат». Так он и сказал.

Я тогда не стал просить слова, не высказал своего мнения. Но когда в перерыв вышли из зала, где происходили переговоры, сказал своим коллегам, что Б. Кармаль не прав, что его слова не должны считаться позицией всего афганского руководства.

Примерно то же самое рассказывал нам об этой встрече и Александров-Агентов. А вот реакция Б. Кармаля на интервью Наджибуллы оказалась резко отрицательной. В беседах с одним из авторов этой книги он неоднократно называл слова своего политического преемника клеветническими, утверждал, что сам был инициатором скорейшего вывода советских войск.

…Для наших политиков стало ясно, что время Бабрака Кармаля кончилось. В нем не видели человека, способного повести страну новым курсом, который впоследствии получит название «политика национального примирения». В Кабуле стали расти акции будущего преемника Б. Кармаля. Было решено, что этим преемником станет Наджибулла. Он, начальник секретной службы Афганистана, неожиданно назначается секретарем ЦК НДПА. А еще через полгода он заменяет Б. Кармаля на посту генсека. Бывший руководитель, как водится, просит освободить его от обязанностей «по состоянию здоровья».

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Наджибулла (до 1987 года более известен под партийной кличкой Наджиб). Родился в 1947 году в семье служащего в местечке Мелон под Гардезом. Его отец — пуштун из гильзаев — в 60-е годы был афганским консулом в Пешаваре. В 1964 году окончил кабульский лицей Хабибия, в 1975 году — медицинский факультет университета. В 1965 году вступил в НДПА и сразу окунулся в активную революционную деятельность. Будучи студентом, дважды попадал за решетку. До апрельского переворота возглавлял нелегальный демократический союз студентов. В 1976 году его избирают секретарем подпольного Кабульского городского комитета НДПА. С 1977 года — член ЦК партии. Вскоре после апрели 1978 года назначается послом ДРА в Иране. С 1980 по 1985 год руководит службой государственной безопасности (ХАД). 4 мая 1986 года избран генеральным секретарем ЦК, а в ноябре следующего года — президентом Республики Афганистан.

Ф. А. Табеев: Вспоминаю такой эпизод. Однажды (было это в 1983 году, когда Наджибулла стоял во главе ХАД) он передал военным полученные агентурным путем сведения, касавшиеся какого-то района, где планировалось провести операцию. А наш советник при генштабе афганских вооруженных сил возьми да и ляпни: «Ну, Наджиб, если не подтвердятся твои данные, мы тебе голову отрубим». Пошутил, называется. С доктором подобные шутки не проходили. Пришел он ко мне: «Я такого по отношению к себе не позволю. Предупредите, пожалуйста, своих: если похожее еще хоть раз повторится, подам в отставку».

Я тому советнику «врезал» так, что он на меня маршалу Устинову пожаловался. Доктор Наджибулла — это сильный человек.

…Нет никаких оснований не верить бывшему послу. Один из нас также неоднократно встречался с Наджибуллой и может подтвердить: это действительно заметная политическая фигура, человек волевой, способный принимать смелые и дальновидные решения. Выбор оказался верным. Но… опять «наш в ы б о р» — не афганский, а наш. Опять мы не устояли перед соблазном посодействовать понравившемуся нам человеку. На пленуме ЦК НД11А Б. Кармаль якобы добровольно покинул свой пост, а участники пленума якобы единодушно избрали Наджибуллу. Нет, далеко не все прошло тогда гладко. Пришлось повыламывать кое-кому руки.

Оппозиция тоже не поверила в «демократическое избрание». И хотя заслуги Наджибуллы в деле реализации политики национального примирения общеизвестны и бесспорны, вождем нации он пока не стал.

Обратимся снова к его интервью, уже цитировавшемуся выше:

— После апрельского Пленума 1985 года новое советское руководство начало великую политику обновления. Но кто поверил бы в искренность СССР, покуда его войска оставались в Афганистане? Советский Союз и Афганистан могли долго еще вести войну, возможностей для этого хватало, но ради чего? Ведь почти весь мир был против, из года в год Генеральная Ассамблея ООН голосовала против нас. Все говорили, что Афганистан оккупирован. А главное, что бы мы ни утверждали, симпатии афганского народа были на стороне контрреволюции. Настоящий революционер может отстреливаться до последнего патрона, но прежде всего он должен думать о народе.

В октябре 1986 года Наджибулла уже как первое лицо вновь приехал в Москву.

А. М. Александров-Агентов: Лейтмотив бесед Горбачева с новым афганским лидером был таким: «Расширяйте социальную базу. Научитесь наконец вести диалог с племенами, использовать их специфику. Попробуйте опереться на духовенство. Откажитесь от левацких перегибов в экономике. Сумейте организовать поддержку частного сектора»…

В будущем, оформившись в целостную концепцию, это и получило название — «политика национального примирения».

Подход к такому важному рубежу, как Женевские соглашения, надо рассматривать уже в гораздо более широком контексте развития наших взаимоотношений с Соединенными Штатами. Вывод войск из Афганистана — один из результатов нового политического мышления, нового подхода к решению внешнеполитических проблем.

Конечно, соглашения оказались не симметричными, уступки с обеих сторон были далеко не равными. Одно время даже казалось, что всю пользу из договоренностей извлекли США, особенно когда все думали, что вот-вот падет осажденный Джелалабад. Но Джелалабад выстоял. Психологически и политически это явилось поворотным пунктом в развитии событий, по-моему, отрезвило правящие круги США.

Кстати, одной из важных акций Горбачева был роспуск коммиссии Политбюро по Афганистану (равно и по Китаю, Ирану, по стратегическим ядерным вооружениям). Их наличие прежде отражало конкретную ситуацию — неспособность Брежнева следить за всеми проблемами и адекватно реагировать на них.

И еще одно свидетельство, связанное с выводом наших войск — оно принадлежит министру иностранных дел Э. А. Шеварднадзе:[18]«Помню возвращение из Женевы после подписания соглашений об афганском урегулировании. Я никогда не говорил об этом. Это знают только два человека, которые были тогда со мной.

Казалось, я должен был быть счастлив: в страну перестанут приходить похоронки. Будет перекрыт счет смертям и расходам, достигшим 60 миллиардов рублей. Но, несмотря на это, я испытывал глубокую депрессию. Когда товарищи меня спросили, что со мной, я не скрыл, о чем думал: мне тяжело осознавать себя министром иностранных дел, который подписал отнюдь не соглашение о победе. Такое в истории России и Советского Союза случалось нечасто. А еще не давала покоя мысль о людях, которых мы сами же выпестовали, подвигли на революцию, а теперь оставили один на один со смертельным врагом.

В чем он, истинный патриотизм: удовлетворять гордыню государственности, посылая чужих детей на гибель в чужой стране, или в мужестве признания ошибок и предотвращении новых, спасении ребят и восстановлении доброго имени страны?»

Согласитесь, не часто встретишь такое по-человечески откровенное признание политического деятеля высокого ранга. Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе, безусловно, тоже является одним из главных участников заключительного акта афганской эпопеи. Его усилия во многом способстовали подписанию исторических Женевских соглашений.

«Хотелось ли вам оглянуться назад?..»

Одному из нас довелось пройти 15 мая 1988 года в первой колонне выходивших из Афганистана советских войск путь от Джелалабада до Кабула.

Д. Гай: Небольшая группа советских журналистов прилетела в Джелалабад 14 мая очень поздно. Приземлились на обстреливаемом аэродроме, да и ночь в офицерской казарме прошла неспокойно.

Поспав часа три, мы поднялись по команде и вышли на гарнизонный плац. Несмотря на раннее утро, было жарко, субтропики давали себя знать.

У наспех сколоченной трибуны расположились наблюдатели ООН в военной форме и малиновых беретах — все с фото- и кинокамерами, готовые запечатлеть на пленку исторические кадры. Пытаюсь заговорить то с одним, то с другим — кроме общих фраз, никакой информации, никаких оценок. Индус, у которого вместо берета чалма, прямо говорит: «Наш статус не дает права делать политические заявления»… Не дает, так не дает.

За трибуной с тыльной, невидимой стороны — столы с бутербродами, овощами и ледяными жестяными баночками «Си-си» — прохладительным напитком голландского производства. Сухая колбаса, формовая ветчина, сыр — здесь в гарнизоне этого сроду не видели. Исключительно для высоких гостей расстарались интенданты.

По примеру других кидаю в заплечную сумку несколько баночек «Си-си» — в дороге наверняка будет мучить жажда. Знал бы я, что часа через три ледяное содержимое банок превратится в крутой кипяток, обжигающий нёбо, и никакого облегчения не принесет, скорее наоборот…

На плацу у бэтээров выстроены мотострелки части полковника Ю. Старова. Они покидают войну первыми. То-то, наверное, рады. Но нет улыбок, лица будничные, усталые. До конца ребята, видать, не осознают свою причастность к большому событию.

Митинг. На трибуне — военные: советские и афганские седобородые старейшины, все чин по чину. Начальник гарнизона полковник В. Авласенко четко отдает рапорт представителю командования. Слово предоставляется секретарю Нангархарского провинциального комитета НДПА и командиру афганской пехотной дивизии, потом к микрофону подходят с листочками заранее написанного текста наши солдаты, кавалеры медалей «За отвагу» — разведчик и механик-водитель. Слова у всех хорошие, правильные, воспевающие интернациональный долг.

Оркестр заиграл «Прощание славянки», и первые бэтээры, наполнив грохотом плац, двинулись в 150-километровый путь. Я на машине, входящей в первую пятерку. Рядом, на броне, четверо автоматчиков. Трясет, но не сильно, главные испытания — впереди.

…Первые, самые сильные впечатления — как нас провожают. Стоящие на обочинах люди улыбаются, машут, что-то кричат. Различаю: «Шурави бурубахай!» («Русские уходят!»). Босоногие вездесущие ребятишки буквально лезут под колеса, кидают нам цветы — живые и искусственные, нанизанные на тоненькую проволочку. Кинут цветы и тоненько так, привычно-заведенно на русском: «Дай, дай, дай, дай, дай…» Возвращаем им цветы, довольны, хохочут, снова бросают их на броню и снова: «Дай, дай, дай…» Род игры, забавы. Впрочем, почему же забавы? Так они выклянчивали у наших солдат все, что можно выклянчить. Все девять лет.

Ловлю букет изумительных махровых гвоздик, один цветок ломается, жалко выбрасывать, и я вдеваю остаток стебелька в карманчик куртки. Цветок оказывается в аккурат на сердце.

Средних лет афганец в залатанных брюках и галошах, белозубо улыбаясь, забрасывает к нам арбуз. И какой, килограммов на десять, не меньше.

— Не ешьте, может быть отравлен, — не то советует, не то приказывает майор, который отрекомендовался корреспондентом какой-то радиостанции, вещающей из Кабула.

На секунду задумываемся. Эх, была не была, и вонзаем лезвие ножа в сочно хрустнувшую корку. Арбуз — объедение, уминаем его за обе щеки. Только майор отказался есть — держит фасон.

И все же самое поразительное — лица афганцев. Ни одного злого, мстительного, жестокого. Нет, это мне не примстилось — я внимательно вглядываюсь в тех, кто стоит или сидит у придорожных арыков и машет нам вслед. Лишь сидящие на корточках белобородые старики изредка отводят взор при виде наших ответных приветственных взмахов руками. Отводят взор — но не сжимают кулаки и не кричат бранное.

«Шурави бурубахай!» — важнее этого сейчас нет ничего, по сравнению с этим так долго ожидаемым моментом все иное — злоба, жажда мщения, жестокость — уходит на задний план, гасится необычностью момента.

…Жара становится все неистовее. Колонна постепенно втягивается в скальные каньоны, скорость движения падает. Справа несет свои стремительные воды река Кабул. В городе она мутно-желтая, грязная, мелкая (в ней и стирают, и моются, и…), здесь стремительная, шумливая, звенящая по камням, напоминающая наш Терек. Вдоль уреза воды там-сям валяются обгорелые, проржавевшие остовы машин. Дорога эта минируется и обстреливается все девять военных лет. Сколько жизней она унесла…

Асфальт переходит в пыльные, разбитые траками и тяжелыми колесами участки с выбоинами. Трясет зверски. Накалившаяся броня начинает обжигать руки. Автоматчики достают из чрева бэтээра матрацы, расстилаем их на броне, садимся сверху. Совсем иное дело.

Изредка над колонной пролетают причудливо раскрашенные, словно в маскхалатах, «вертушки». В самом низу ущелий притаились танки. Не дремлет артиллерия. Все дорожные заставы, посты, блоки начеку. Первая проба, как-то она пройдет? Хочется избежать потерь, потому и приняты столь серьезные меры предосторожности. Любая попытка «духов» напасть на колонну станет для них самоубийственной. Но чего уже не было на этой войне противоречащего логике и здравому смыслу…

Нет-нет да и посматриваю с опаской на скальные обнажения гор, то приближающихся, то отдаляющихся. Кажется, вон за тем камнем мелькнула голова снайпера… Не я один — все мои спутники вертят головами.

…Зной, пыль, гарь. В нашей колонне, чуть впереди, движутся афганские танки и бэтээры. На одном сидит западная журналистка — то ли англичанка, то ли шведка, сравнительно молодая, бесцветная, говорящая по-русски с чудовищным акцентом, энергичная и пробивная, как у нас говорят. Накануне она буквально умолила наших представителей разрешить ей совершить поход из Джелалабада до Кабула. Она пишет книгу об Афганистане, хочет дополнить ее личными впечатлениями. Как ее ни отговаривали, ссылаясь на тяготы и опасности 150-километрового пути, все оказалось тщетно. Настырная репортерша все-таки добилась своего. Правда, села не на советский, а на афганский бэтээр — своеобразная этика, что ли?

Сейчас ей совсем худо. Колонна останавливается из-за очередною затора. Пользуясь паузой в движении, афганские солдаты несут журналистку на руках к источнику, бьющему из скалы, дают ей возможность умыться, попить. И оживает британка или шведка, веселеет и снова упрямо лезет на бэтээр. Молодчина… Мы втихую завидуем ей: вот бы сейчас тоже умыться и напиться из чистого ключа… Но команды на это нет, а без команды нам категорически запрещено покидать бэтээры.

…Поодаль виднеются кишлаки, вернее, то, что от них осталось. Ни одного целого, с развороченными дувалами, разбитыми домами, исковерканными деревьями. Голые невозделанные поля. Заилившиеся, превращенные в болота ирригационные системы. Сколько же сил надо потратить, чтобы все восстановить, вдохнуть жизнь в омертвелое пространство! И кто выиграл от того, что все пришло в упадок, негодность? Бессмысленность 3200 (или сколько там?) дней войны режет глаза стыдом, содрогает и мучает. Зачем, во имя чего?

Одна отрада — ребята возвращаются домой. Допиваем с автоматчиками из фляги последнюю воду. Сережа Филипович и Алеша Демидов вернутся живыми. И на том спасибо.

— Матерям хоть сообщили? — спрашиваю их.

— Откуда?.. Попадем в Термез, там и отстучим телеграммы.

Термез, февраль 89-го, мост через Амударью. Каждое утро я прихожу сюда, как на вахту. Шагреневая кожа девяти месяцев, отпущенных на вывод наших войск, сжимается с каждым днем, каждым часом. Остался небольшой лоскуток.

Машина за машиной, бесконечные «Уралы» и «КамАЗы», бэтээры и бээмпэшки пересекают государственную границу. День-другой на том, афганском берегу, в «отстойнике» Хайратона приводят себя в порядок, чистятся-блистятся солдаты, чтобы в надлежащем виде встретиться с Родиной. И с раннего утра до позднего вечера дежурят у моста матери и отцы тех, кто возвращается из Афгана.

С надеждой всматриваются они в машины с брезентовым верхом, в бронированную технику, кричат солдатам: «Какая часть?» и либо бросаются следом (такси и ловкачи-частники к их услугам, маршрут в пять километров до нашего советского «отстойника» стоит четвертак), либо сокрушенно разводят руками и остаются дневать у моста.

Кого здесь только нет, кажется, вся география страны представлена. Но больше всего — из Средней Азии и Сибири. Некоторые по месяцу снимают углы на частных квартирах, питаются кое-как и ждут. Ждут сыновей, от которых нет вестей. Живы ли, не ранены ли, прошли ли заснеженный заледенелый Саланг (все знают, что это самое опасное место трассы)?.. И слезы, слезы… Слезы, когда встречают живых и невредимых, слезы, когда никого не встречают и продолжают оставаться в безвестности.

Каждое утро нам, журналистам, предоставляют список частей, возвращающихся сегодня домой. Но редко список совпадает с реальностью. Кого в этом винить… Офицеры, встречающие последние колонны, устали отвечать на вопросы изверившихся родителей. Им можно посочувствовать.

…Будь я художником, запечатлел бы окончание войны так: огромные измаявшиеся женские глаза, чьи зрачки вобрали мост через реку, колонны машин, флажки на капотах, герб на пограничном столбе…

…Последним, как известно, пересек границу командарм Громов. На середине моста он встретил сына, воспитывавшегося без отца (жена Бориса Всеволодовича погибла в авиационной катастрофе). Так вдвоем они и прошли несколько сот метров.

Потом, во время беседы с журналистами, генерал Громов скажет: «Этого дня ждали миллионы советских людей. Девятилетняя война закончилась»… Простые, понятные каждому слова, не нуждающиеся в каких-то дополнительных украшательствах.

Американский репортер спросит командарма: «О чем вы думали, шагая по мосту?» — «Я думал о тех, кто никогда не вернется домой, о жертвах, понесенных в Афганистане». — «Хотелось ли вам оглянуться назад?» «Нет», — после недолгого раздумья выдохнет Громов.

Мы же, авторы книги, хотим еще раз оглянуться, дабы не оставить никаких недоговоренностей, недомолвок. Еще раз вспомним, как мы уходили.

Хлопнули дверью?

Об эпизодах вывода войск, о которых не принято было говорить, поведал нам генерал-лейтенант Н. Почему H., а не полная фамилия? По его просьбе.

— Поверьте, не столько боязнь вынести сор из избы и получить за это вздрючку двигают мной, когда прошу не упоминать мои «позывные», — говорил генерал, сорок лет отдавший Вооруженным Силам, готовящийся уйти в отставку, и сокрушенно улыбался, точно извинялся перед нами и перед собой. — Не могу избавиться от стереотипов мышления, догм, заложенных армией. Понимаю, не надо страшиться выступать открыто, тем более рассказывать о том, что видел и слышал сам, в чем лично участвовал — а не могу. Нутро не пускает. Не обессудьте, поймите и простите…

Не стоило ему просить у нас прощения. Мы ведь тоже не в стерильной обстановке воспитывались, росли, страдали, работали. И мы боялись, и нас били. Так что можем понять генерала.

— Еще до подписания Женевских соглашений по политическому урегулированию внешних аспектов афганской проблемы стало очевидным, что войска скоро придется выводить. И тут возник острый вопрос: как уйти без потерь? Больших и малых. Разумеется, генштабисты и офицеры оперативного отдела штаба 40-й армии разрабатывали план проведения операции по выводу войск (забегая вперед, скажу, что он полностью оправдался). И все же как сделать так, чтобы люди больше не гибли — с той и с другой стороны?

Способ нашли без подсказок сами командиры — старшие и младшие, вплоть до лейтенантов. На свой страх и риск они стали договариваться со старейшинами кишлаков и населенных пунктов, разрешили местным жителям свободно передвигаться, вести хозяйственные работы, помогали им продуктами, топливом, запчастями. Надо заметить, такая тактика быстро дала свои плоды. Число диверсий против советских воинов, особенно на дорогах, стало сокращаться.

Командиры афганских правительственных войск такой тактики не придерживались, а если и пробовали договориться с местными старейшинами, то чаще всего безрезультатно. Может, потому, что на них моджахеды имели большой зуб. И диверсии против афганских колонн продолжались.

Тогда афганские командиры начали докладывать местным органам МГБ: дескать, русские не хотят воевать, прячутся за нашими спинами… Это мы-то прячемся! Весь опыт войны говорил об обратном. Жалобы пошли по цепочке, дошли до самого верха, оттуда в Москву и назад — генералу армии В. И. Варенникову. Только уже в ультимативной форме: «Почему ваши люди занимаются политикой, а не воюют?»

Я высоко оцениваю миссию Варенникова в Афганистане. Находясь рядом с ним, мог составить о нем полное представление. Исключительно грамотный военный, дипломат, умеющий находить общий язык с каждым, кто попадал в орбиту его интересов, честный, порядочный человек. Не секрет, что Валентин Иванович негласно поддерживал переговоры наших командиров с населением. Но он, увы, был не всемогущ…

В ЦК КПСС «выдали» министру обороны Д. Т. Язову, тот — Варенникову. Хочешь не хочешь, реагировать надо.

Кстати, сам Валентин Иванович в 1988 году, особенно когда ушли домой первые колонны наших войск, активно занимался переговорами с крупными полевыми командирами вооруженной оппозиции. В частности, он хотел склонить к перемирию Ахмад Шаха Масуда. Написал ему письмо, разведчики доставили.

Готовилось соглашение по Салангу. И тут окрик из Москвы.

Однажды, помню, вернулся Варенников из посольства взбешенный: «Сами не работают и мне мешают!..»

Не берусь судить о всех причинах недовольства стремлением Варенникова наконец-то наладить отношения с Ахмад Шахом (сколько таких попыток делалось!). Со слов некоторых высокопоставленных афганцев и наших дипломатов я знал: Наджибулла предубежденно относился к Ахмад Шаху. Он — пуштун, тот — таджик, возможно, это играло роль. А может, просто боялся его усиления…

Был случай. Из Панджшера, где находилась база Ахмад Шаха, должен был вернуться наш связник. Ждали, ждали, а его нет и нет. Наконец, появился весь избитый. Поймали его на обратном пути хадовцы и «обработали»… Неделю отлеживался.

Варенников стал действовать по другому: напишет письмо — и несет послу Ю. М. Воронцову. Согласуют текст, заручатся поддержкой Москвы и только тогда отправляют гонца к Ахмад Шаху. Одно письмо отправили за двумя подписями — Варенникова и посла, причем на двух языках, дари и русском.

А Наджибулла продолжал бомбить Москву: «Советские войска уйдут, и Ахмад Шах перережет дорогу на Кабул»…

В тот момент произошло такое событие. Мирный Кундуз был форменным образом разграблен моджахедами ИПА («Исламской партии Афганистана»). Некоторые отряды Ахмад Шаха без его ведома тоже участвовали в разбое и грабежах. Узнав об этом, он немедленно отозвал их и наказал.

Через некоторое время Варенникова вызвали в Москву. Вел заседание Э. А. Шеварднадзе, присутствовали В. М. Чебриков, А. Н. Яковлев, Д. Т. Язов, другие товарищи. Чебриков, помнится, бросил такую реплику: «Сколько раз мы требовали разгромить Ахмад Шаха, а Министерство обороны сопротивляется»…

В итоге о переговорах с Масудом и заикнуться стало нельзя. На Варенникова и командарма 40-й Громова начали давить как следует.

…Наступил январь 89-го. До даты завершения вывода войск, определенной Женевскими соглашениями, оставался месяц. И тут началось… Из Москвы поступил прямой приказ: 24 января начать операцию против Ахмад Шаха. Планировалось нанести по расположению его подразделений и баз страшной силы удар авиацией и артиллерией. Причем авиация дальнего действия специально вызывалась с аэродромов Советского Союза. «Зачем хлопать дверью, для чего?» — недоумевали многие офицеры. А некоторые негодовали: неужели «наверху» не понимают, что эта акция, кроме вреда, ничего не принесет?..

Ситуация усугублялась и тем, что в январе Ахмад Шах прислал письмо, в котором приглашал одного из заместителей Громова встретиться с ним. Москва поколебалась и не дала «добро» на встречу.

Прервем пока воспоминания генерал-лейтенанта и дадим слово бывшему работнику оперативного отдела штаба 40-й армии подполковнику В.:

— Группировка для удара по Масуду готовилась еще с ноября 88-го. Ахмад Шах выдвинул свои войска на острие. Часть высот занял он, часть — мы. И однако никаких действий против выходящих из Афганистана колонн он не предпринимал. Более того, его бойцы помогали нашим вытягивать из заносов технику. Зима выдалась на редкость снежная, Саланг становился с трудом проходимым для бэтээров, БМП, танков, тяжелогруженных машин, такая помощь была отнюдь не лишней.

Скажу со всей откровенностью: армия не хотела воевать с Ахмад Шахом. Да и он пообещал: вы не потеряете ни одного солдата.

Мы в оперативном отделе штаба 40-й делали все возможное, чтобы предотвратить столкновение. Ахмад Шах имел хорошо поставленную разведку и наверняка знал о планах удара по нему. Но надеялся он на то, что ранее вступивший с ним в переговоры генерал армии Варенников предотвратит беду.

21 января вдруг поступил приказ Д. Т. Язова: «Операцию начать 23-го». То есть на день раньше. Для нас этот день стал самым черным в Афганистане. Вызвали дальнюю авиацию из Союза. Стала она колошматить основную зону нахождения войск Ахмад Шаха. Правда, по имевшимся тогда у нас данным он успел-таки увести свои отряды в безопасные районы. Кто-то предупредил. Были сведения: наши бомбардировщики в основном «настругали щебенку». Но ведь были там и мирные кишлаки…

У меня есть по этому поводу одно сугубо личное соображение — хочу поделиться им. Возможно, кое-кто в Москве строил такой расчет: на мощную бомбардировку оппозиция ответит своими ударами, а это даст основание часть 40-й армии оставить в Афганистане.

— ???

— Да. Вы разве не знаете, что существовал такой вариант?

За разъяснениями мы обратились все к тому же генерал-лейтенанту Н.

— Да, такой вариант в некоторых планах действительно существовал, — подтвердил он.

…10 января в Кабул прилетели Э. А. Шеварднадзе и В. А. Крючков. Варенников поехал их встретить. Он долго отсутствовал. Возвратившись в свою резиденцию, сразу же бросился к телефону. Связавшись с командармом Громовым, бросил в трубку: «Прекратить вывод войск!»

— Вынашивается идея оставить часть наших войск в Афганистане, — выдавил из себя Валентин Иванович, видя мое растерянное лицо.

— Как оставить? Под каким видом? А Женевские соглашения?

— Чего ты меня спрашиваешь? Откуда я знаю?! — резко осадил он меня.

Вечером пошли тревожные звонки из Москвы, из Министерства обороны.

— Кто дал команду прекратить вывод? Министр ничего не понимает!

Варенников ничего не стал объяснять, только сообщил: «Я сам доложу министру».

Наутро Валентин Иванович связался с Язовым и все ему рассказал.

Что же произошло? Перед всеми стоял один вопрос: как помочь Кабулу после нашего ухода? Некоторые посчитали, что без нас Наджибулле придется туго. Такая точка зрения в январе, за месяц до окончания вывода советских войск, в определенных кругах возобладала. И тогда родились варианты: или сохранить в Кабуле всю режимную зону, i это 17 тысяч солдат плюс «обслуга», или держать такие же силы на «трассе жизни» Кабул — Термез. А чтобы не было крику на Западе, сделать их добровольцами. Дескать, сами захотели прийти на помощь. Как в Испании.

Варенников и Громов встали на дыбы. Они-то прекрасно понимали всю пагубность такого шага. Но возражать Москве нелегко. Валентин Иванович страшно переживал…

Я решил встретиться с мидовцами, прилетевшими в Кабул. «Братцы, — говорю, — вам же придется отмываться. Мы же не выполним Женевских соглашений»… «Но ведь это совсем немного — тысяч семь», — ответствовали они. Вот и поговорили…

Одновременно потребовалось доставлять боеприпасы в Кандагар, иначе там афганским правительственным войскам не продержаться. Без ИЛ-76 не обойтись. Но тогда нужно вернуть в Кандагар один батальон для охраны аэродрома… Варенников высказался так: без согласия Москвы делать этого ни в коем случае нельзя. А ему в ответ: «А чего согласовывать? Вопрос решен, притом в более широком масштабе»… Словом, не рыпайся.

И вдруг звонит министр:

— Горбачев категорически против возвращения батальона. Действуйте своими силами, по обстановке.

Мы воспряли духом. Но вывод войск покуда все равно приостановили.

Многое должно было решиться на заседании в Политбюро. Насколько мне известно, резкое несогласие с предложенными вариантами «оставления» наших войск выразили А. Н. Яковлев и В. М. Чебриков. Министр обороны поддержал их. И все вернулось на круги своя, вывод продолжался. Но сколько же нервов это стоило всем нам!

Данные оперативного отдела штаба 40-й армии: С 1 января по 15 февраля 1989 года в Афганистане погибли 48 военнослужащих. Завершающий этап вывода войск таким образом прошел без больших потерь.

27 декабря: Москва

…Колеблемое дыханием пламя свечей. В полумраке лики святых глядят, кажется, еще строже, нежели обычно. Привычная стойкая тишина нарушается негромкими голосами.

У алтаря теснятся, задевая друг друга локтями, фотокорреспонденты, телеоператоры. Постоянные прихожане боязливо жмутся по стенам, для них в диковину такое столпотворение в божьем храме.

Москва, 27 декабря 1989 года. Холодный, ветреный день, церковь Воскресения на Успенском Вражке. Внутри нее и вокруг — множество людей.

Кого-то ждут.

В раскрытые настежь двери входят молодые парни. Тельняшки под распахнутыми воротами курток. Не по годам жесткие взгляды. Многие с костылями. Кто-то на протезах. Шепоток по стенам: «Афганцы»…

Десять лет назад, день в день, советские войска вторглись в Афганистан. Возможно, в тех первых колоннах был кто-то из этих парней.

Горят свечи. Пахнет оплывающим стеарином.

Сдавленные рыдания матерей. Их сыновья вернулись домой в цинковых гробах. Беззвучно вышептывают материнские губы: «За что?»

Освещенные снизу узким пламенем лица инвалидов. Многие из них впервые в церкви.

Службу ведет Питирим, Митрополит Волоколамский и Юрьевский.

— Мы возглашаем вечную память. Вечную память человеческой боли. Вечную память мужеству. Вечную память воинам, во брани убиенным. Для церкви память именно вечная, потому что бессмертна душа человека, и она, эта душа, объединяет всех людей, независимо от их места и времени.

Мы должны не только вспоминать духовные победы, но и сознавать вину за многие поражения. Мы должны принести искреннее покаяние, которое есть не только осознание вины, но и непременное условие подлинного обновления. Покаяние — это духовный подвиг, совершаемый во имя будущей жизни…

…Колеблемое дыханием пламя свечей. Их зажгли «афганцы». «Вечная память воинам, во брани убиенным…»

А тем, кому жить, надо думать, верить, сострадать, надо знать и помнить завет великого писателя: кровью кровь не уничтожается.

Покаяние — путь к очищению.