Вторжение Швейка в мировую войну

Вторжение бравого солдата Швейка в мировую войну

— Фердинанда-то нашего убили, — сказала Швейку его служанка.

Швейк несколько лет тому назад, после того как медицинская комиссия признала его идиотом, ушёл с военной службы и в настоящее время промышлял продажей паршивых дворняжек, которым он присочинял самую благородную родословную. В описываемый момент он занимался растиранием своих колен оподельдоком, — у него был ревматизм.

— Какого Фердинанда, пани Мюллер? — заинтересовался Швейк, не переставая массировать свои колени. — Я знаю двух Фердинандов. Один служит у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз по ошибке мазь для ращения волос. Ещё я знаю Фердинанда Кокошку, того, что собирает собачье дерьмо[3]. Обоих ни чуточки не жалко.

— Нет, сударь, эрцгерцога Фердинанда[4]. Того, что хил в Конопище[5], того толстого, набожного…

— Иисус, Мария! — вскричал Швейк — Вот-те на… А где это с паном эрцгерцогом случилось?

— Говорят, укокошили его в Сараево. Из револьвера. Ехал он там со своей эрцгерцогиней в автомобиле…

— Так вот оно как, пани Мюллер, в автомобиле… Конечно, такой барин может себе это позволить. А, наверно, и не подумал, что такие автомобильные поездки могут плоив кончиться. Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился?

— Пан эрцгерцог сразу был готов, сударь.

— Из иного револьвера, пани Мюллер, хоть лопни — не выстрелишь. Таких систем — пропасть. Но для пана эрцгерцога, наверно, купили особенный. К тому же, я готов биться об заклад, пани Мюллер, что человек, который это сделал, для такого случая как следует разоделся. Известное дело, стрелять в пана эрцгерцога — работа нелёгкая. Это не то, что какому-нибудь бродяге подстрелить лесничего. Трудность заключается в том, как до него добраться. К такому барину рваным не дойдёшь. Нужно обязательно надеть цилиндр, чтобы вас не сцапали полицейские.

— Говорят, сударь, их там было много.

— Это само собой, пани Мюллер, — подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. — Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд в этом самом Сараеве ошибся в том человеке, который его застрелил. Увидел, небось, господина и подумал: «Должно быть, порядочный человек, раз меня приветствует». А господин-то возьми да и бацни. Всадил одну или несколько?

— Газеты, сударь, пишут, что эрцгерцог был как решето. Тот выпустил в него все патроны.

— Что и говорить, чисто работают, пани Мюллер, очень чисто. Ну, я пошёл в трактир «У чаши». Если придут за фокстерьером, под которого я взял залог, то скажите, что я держу его на своей псарне за городом, что недавно я ему обрезал уши, и теперь нельзя его перевозить, пока у него уши не зажили, а то их можно застудить. Если куда пойдёте — оставьте ключ у швейцарихи.

В трактире «У чаши» сидел всего лишь один посетитель. Это был агент тайной полиции Бретшнейдер. Трактирщик Паливец мыл посуду.

— Хорошее лето стоит, — завязывал Бретшнейдер серьёзный разговор.

— Воё это ни дерьма не стоит! — ответил Паливец, устанавливая посуду в шкаф.

— Ну, и наделали нам в Сараеве делов! — со слабой надеждой промолвил Бретшнейдер.

— В каком «Сараеве»? — спросил Паливец. — В трактире в Нуслях? Там каждый день мордобой. Известное дело — Нусли!

— В боснийском городе Сараеве, пан трактирщик. Застрелили там пана эрцгерцога Фердинанда. Что на это скажете?

— Я в такие дела не вмешиваюсь. Ну, их всех с этими делами! — ответил пан Паливец, закуривая трубку. — Нынче вмешиваться в такие дела — того гляди, сломишь себе шею. Я трактирщик. Кто ко мне приходит, требует пива, я тому и наливаю. А какое-то Сараево, политика или там покойный эрцгерцог — это нас не касается. Не про нас то писано. Только тюрьмой пахнет.

Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядывал пустой трактир.

— Здесь прежде висел портрет государя-императора, — минуту спустя опять заговорил Бретшнейдер. — Как раз на том месте, где теперь висит зеркало.

— Да, правду изволите говорить, — ответил пан Паливец, — висел. Да только загадили его мухи, я его и убрал на чердак. Знаете, чего доброго, кто-нибудь позволит себе на этот счёт какое-нибудь замечание, и из этого может выйти неприятность. На кой чорт мне это нужно?

— В Сараеве, должно быть, очень напряжённая атмосфера, пан трактирщик?

На этот прямо поставленный коварный вопрос пан Паливец ответил чрезвычайно осторожно:

— Да, в это время бывает в Боснии и Герцеговине страшно жарко. Когда и там служил, приходилось нашему обер-лейтенанту прикладывать лёд к голове.

Тайный агент Бретшнейдер окончательно замолк, и его нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который, войдя в трактир, потребовал Себе пива, заметив:

— Дай чёрного, — в Вене сегодня тоже траур.

Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и он быстро проговорил:

— В Конопище вывешено десять чёрных флагов.

— Их там должно быть двенадцать, — сказал Швейк, отпив из кружки.

— Почему вы думаете, что двенадцать? — спросил Бретпгнейдер.

— Для ровного счёта — дюжина. Так считать легче, да на дюжину и дешевле выходит, — ответил Швейк.

Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк вздохом.

— Так, значит, приказал долго жить, царство ему небесное. Не дождался, пока будет императором. Когда я был на военной службе, один раз упал при мне с лошади генерал и расшибся. Хотели ему помочь, подсадить опять на лошадь, посмотрели, а он уже совершенно мёртвый. А тоже, небось, рассчитывал попасть, в фельдмаршалы. На параде это с ним случилось. Парады никогда не ведут к добру. В Сараеве, наверно, тоже был какой-нибудь парад. Помню я, как-то на параде на моём мундире нехватало двадцати пуговиц, и меня посадили за это на четырнадцать суток в одиночку. А два дня я, как Лазарь[6], не шевелясь, лежал «в козлах»[7]. Ничего не поделаешь, — на военной службе должна быть дисциплина.

— В Сараеве, — направлял разговор Бретшней-дер, — всё это сербы наделали.

— Ошибаетесь, — ответил Швейк, — это всё турки натворили. Из-за Боснии и Герцеговины.

И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политику Австрии на Балканах: турки проиграли в 1912 году войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрия им помогала, а когда этот номер у них не прошёл, застрелили Фердинанда.

— Конечно — утрата, спору нет! Утрата тяжёлая. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном. Ему бы только не мешало быть ещё толще.

— Что вы хотите этим сказать? — оживился Бретшнейдер.

— Что хочу сказать? — с охотой ответил Швейк. — Вот что. Если бы он был толще, то его давно хватил бы кондрашка, ещё тогда, как он гонялся в Конопище за бабами, которые у него в имении собирали хворост и грнби, и ему не пришлось бы тогда умереть такой позорной смертью. Ведь только подумать, — самому императору приходится дядей, а пристрелили! Ведь это позор, об этом трубят все газеты! Я только не хотел бы быть в шкуре вдовы эрцгерцога. Что она теперь будет делать? Дети осиротели, хозяйство в Конопище без хозяина. Выходить замуж за какого-нибудь другого эрцгерцога? Что толку? Поедет с ним в Сараево, и второй раз придется овдоветь… Вот, например, в Зливе, близ Глубокого, несколько лет тому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией — Пиндюр. Застрелили его браконьеры, и осталась после него вдова с двумя детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, Пепика Шадловица из Мыловар, ну, в того тоже застрелили. Вышла в третий раз, опять за лесника, и говорит: «Бог троицу любит. Если уж теперь не повезёт, — не знаю, что и делать». Понятно, и этого застрелили, и осталось при ней от трёх лесников круглым счётом шестеро детей. Пошла она в баронскую канцелярию в Глубокое и стала плакаться там, какое с этими лесниками приняла мучение. Тогда ей порекомендовали выйти за Яреша, сторожа у пруда, с Ражицкой запруды. Ну, что вы скажете на это, — утопили и его во время рыбной ловли! И от него она прижила двух детей. Потом она вышла замуж за коновала из Воднян, а тот её раз ночью хлопнул топором и пошёл добровольно заявить об убийстве. Когда его потом при окружном суде в Писке вешали, он откусил священнику нос и заявил, что он вообще ни о чём не сожалеет, да ещё наговорил много безобразных вещей о государе-императоре.

— А не знаете, что оп о нём сказал? — голосом, полным надежды, спросил Бретшнейдер.

— Это я вам сказать не могу, этого еще никто не осмелился повторить. Но было это, говорят, так ужасно, что присутствовавший при этом судья с ума спятил, и его еще и доселе держат взаперти. Это не было простое оскорбление государя-императора, как бывает иногда спьяна.

— Какие оскорбления наносятся государю-императору спьяна? — спросил Бретшнейдер.

— Прошу вас, господа, переведите разговор на другую тему, — вмешался трактирщик Паливец. — Я, знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потом человеку неприятности.

— Какие оскорбления наносятся государю-императору спьяна? — переспросил Швейк. — Всякие! Напейтесь, заставьте заиграть австрийский гимн, — увидите, что начнёте говорить. Наговорите о государе-императоре столько, что если бы только половина была правда, хватило бы ему сраму на всю жизнь. А он, старик, по правде сказать, этого не заслужил. Если теперь что-нибудь разразится, — пойду добровольцем и буду служить государю-императору до последней капля крови!

Швейк отхлебнул пива и продолжал:

— Вы думаете, что государь-император всё это так оставит? Плохо вы его знаете. Война с турками непременно будет: «Убили моего дядю, так вот вам по морде!» Война неизбежна. Сербия и Россия нам помогут. Будет драка!

Швейк в этот момент, пророчествуя, был прекрасен. Его добродушное лицо от вдохновения сияло, как полная луна. Всё было ему так ясно.

— Может быть, — продолжал он рисовать будущее Австрии, — что на нас, в случае войны с Турцией, нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно. Это такие мерзавцы, равных которым в мире не сыщешь. Но мы можем сговориться с Францией, которая с семьдесят первого года готовился накостылять Германии, и всё пойдёт как по маслу. Короче говоря, война будет.

Бретшнейдер встал и торжественно произнёс:

— Вы всё сказали? Выйдемте со мною в сени на пару слов.

Швейк вышел — за агентом тайной полиции в сени, где его ждал сюрприз: его разговорчивый собутыльник показал ему орла[8] и заявил, что он арестован и должен немедленно отправиться в полицию. Швейк пытался объяснить, что, повидимому, пан ошибается, так как он совершенно невинен и не вымолвил ни одного слова, которое могло бы кого-нибудь оскорбить.

На это Бретшнейдер заявил, что Швейк совершил несколько преступных деяний, среди которых фигурировала и государственная измена.

Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказал Паливцу:

— Я выпил пять кружек пива и съел пару сосисок. Дайте-ка мню ещё рюмочку сливянки. Мне пора уже итти, ввиду того, что я арестован.

Бретшнейдер показал Паливцу своего орла, с минуту глядел на трактирщика и потом спросил:

— Вы женаты?

— Да.

— А может ваша жена вместо вас управиться с делами во время вашего отсутствия?

— Может.

— Тогда всё в порядке, пан трактирщик, — весело сказал Бретшнейдер. — Позовите вашу супругу и передайте ей все дела. Вечером за вами приедем.

— Не тревожься попусту, — утешал его Швейк. — Я арестован всего только за государственную измену.

— Но я-то за что? — заныл Паливец. — Ведь я был так осторожен!

Бретшнейдер усмехнулся и победоносно сказал:

— За то, что вы сказали, что пана императора загадили мухи. Вам этого пана императора вышибут из головы.

Швейк покинул трактир «У чаши» в сопровождении агента тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк, заглядывая ему в лицо, спросил со своей добродушной улыбкой.

— Мне сойти с тротуара?

— Зачем?

— Я полагаю, раз я арестован, я не имею права ходить по тротуару.

Когда они входили в ворота полицейского управления, Швейк заметил:

— Славно провели время! Часто бываете в трактире «У чаши»?

В то время как Швейка вели в канцелярию для приёма арестованных, в трактире «У чаши» пан Паливец передавал дела своей плачущей супруге, по-своему утешая ее:

— Не плачь, не реви! Что они могут сделать за какого-то засиженного государя-императора?

Так очаровательно и просто вошёл в мировую войну бравый солдат Швейк. Историков заинтересует, как мог он так далеко заглядывать вперёд. Если позднее события развернулись не совсем так, как он излагал их «У чаши», то мы должны иметь в виду, что Швейк отнюдь не получил основательного дипломатического образования.