Второе восстание Спартака

Глава первая Люди в белых халатах

За окном свирепствовала лютая, редкостная даже для конца декабря стужа, а внутри корпусов было не просто тепло: внутри было жарко. Котельная госпиталя кочегарила на полную катушку. И не удивительно – прежнего завхоза отправили не то строить каналы, не то рубить леса, короче, приносить пользу всему народному хозяйству. Наглядный пример много убедительнее высокопарных слов и яростной пропаганды. И теперь можно голову прозакладывать, что новый завхоз вовремя и в достаточном количестве запасет угля, отремонтирует котлы и трубы, проверит все до единой батареи... Словом, врачи и больные могли не волноваться – даже если уличная температура против сегодняшних минус тридцати шести упадет до минус сорока шести, никаких аварий не будет.

Благодаря раскаленным батареям форточку в библиотеке можно было не закрывать. А то закроешь и задохнешься, как от боевых отравляющих веществ, – настолько плотная табачная завеса висела в помещении.

Как-то так само по себе сложилось, что курилкой этого отделения госпиталя стала библиотечная комната. Ну а где еще можно спокойно подымить и неспешно потолковать о всякой всячине? На лестничных площадках тесно и прохладно, а все коридоры забиты койками – Финская война переполнила госпитали и больницы Ленинграда.

Собственно, о ней, о войне, в курилке в основном и говорили. Разговор, конечно, соскакивал и на иные, сугубо гражданские темы, но неизменно возвращался к «зимней войне»... А чему тут удивляться, когда все обитатели госпиталя еще совсем недавно мерзли в снегах на Карельском перешейке, а над головой свистели финские пули.

– ...Смотрим в бинокль на убитых белофиннов. Ну точно: у одного бутылка, никаких сомнений. Наполовину вылезла из кармана. И как достать? Не подползешь. Финны, сволочи, все простреливают. Казалось бы, амба – играй, труба, отбой. Ан нет, наш солдат без боя не сдается...

Это в сизых папиросных облаках солировал один из затейников разговорного жанра, каковой всенепременно найдется в каждой больнице, как и в каждой роте. Мастер сыпать байку за байкой.

– Подгоняем саперный[6]. Бабахаем кошкой раз. Мимо. Бабахаем два. Зубья проползают рядом, цепляют белофинскую шапку с ушами и тянут на нашу сторону. Мы не особо огорчаемся, потому как первый блин, известно, завсегда комом. К тому же шапка тоже трофей, тоже в хозяйстве сгодится...

За время, что он провалялся в госпитале, Спартак Котляревский переслушал массу подобных историй. Да и сам стравил честной компании пару-тройку схожих баек, есть такой грешок... А вообще, он не переставал удивляться и себе, и другим – вот ведь престранная человеческая натура! На войне, из которой все они только что вырвались, мало чего было веселого и забавного, с гулькин нос было веселого, прямо скажем... но вспоминают почему-то исключительно смешные эпизоды или выворачивают события так, что трагедия превращается в фарс. Впрочем, есть и такие, что не хотят ничего вспоминать. Ну так они по курилкам и не ходят – лежат себе в палатах, закрыв глаза или же уткнувши ряху в подушку.

– А вот у нас, помню, случай был прошлым летом на маневрах под Курском... – баечную эстафету подхватил курносый связист с забинтованной головой. Но рассказать свою историю не успел.

Распахнулась дверь, и в библиотеку вошел завотделением, военврач первого ранга[7] Шаталов, царь и бог больничного корпуса. Оглядел внимательно собрание, сказал:

– Ага. Вижу, товарищи больные, многие у нас тут явно перележали! Половине пора на выписку. Пора отправлять по частям за несоблюдение режима, причем всенепременно со штампом «симулянт»...

Все это он произнес без тени улыбки. Да это и не было шуткой, это была своего рода обрядовая, то бишь пустая по сути, но обязательная к исполнению фраза. Типа «караул сдал», «караул принял» и тому подобных. Завотделением обязан был выразить неодобрение и высказать порицание – должность заставляла (хотя на самом деле военврача Шаталова подобные мелочи напрочь не волновали, когда голова кругом шла от по-настоящему серьезных проблем). Точно так же «товарищи больные» не могли не отреагировать на появление в комнате старшего и по званию, и по должности (хотя все знали, что военврач первого ранга чинопочитанию не придает ровным счетом никакого значения).

Пациенты медленно-медленно, что твои умирающие лебедушки, потянулись к пепельнице, изображая, что собираются послушно тушить окурки, – однако никто в испуге не вскочил, не стал прятать окурки в рукава. Больной с рукой на перевязи нехотя принялся сползать с широкого подоконника, а двое игроков в шахматы неспешно стали приподниматься со стульев, не отрывая, однако, взглядов от доски.

– Котляревский здесь? – громко спросил военврач.

– Здесь я, – сказал Спартак.

Плюнув на ладонь, он затушил едва начатую папиросу и сунул ее в портсигар, а портсигар упрятал в карман полосатой пижамы. Двинулся к двери.

– Пошли, Котляревский, – выходя в коридор, военврач махнул рукой. В коридоре резко остановился, обернулся и пристально взглянул в глаза Спартаку: – Мне передавали – на выписку просишься, Котляревский. Всех, говорят, уже утомил своими челобитными. Куда торопишься?

– Дома хочу Новый год встречать, чего тут, – угрюмо пожал плечами Спартак. – Да и что мне в госпитале-то торчать? Я – легкораненый, рана уже затянулась, нагноения нет, из процедур остались покой, пилюли и перевязка. На перевязку раз в день можно и в амбулаторию ходить, а пилюли можно пить и дома... Здесь я только койку зря занимаю.

– А если с тобой что случится, мне придется отвечать. Так, Котляревский? Скажем, хлопнешь в праздник больше положенного, замерзнешь в сугробе? С тебя-то спрашивать уже в другом месте будут, а с меня спрашивать будут здесь, на этой вот поднебесной территории. И спросят: почему ты, старый пень, выпихнул недолеченного бойца из госпиталя? А может, какой умысел имел? Может, как раз и рассчитывал, что по слабому здоровью любая хворь вгонит раненого красноармейца в гроб и на одного бойца в Красной Армии станет меньше?

Спартак внимательно посмотрел на айболита и подумал вдруг: «А ведь это странно – и что завотделением сам пришел, а не послал кого-то за рядовым больным, и разговор этот дурацкий. Что тут обсуждать? Я попросился на досрочную выписку – мне отказали. И чего мудрить? Передал бы отказ через дежурную сестру или лечащего врача – вот и вся недолга. А еще эти подначки про недолеченных бойцов...»

– Ну, нельзя так нельзя, – вздохнул Спартак, еще раз пожав плечами. И все же, видимо, по юношескому упрямству не удержался от последнего аргумента: – Только когда новых привезут, куда их класть будете? Вон, коридор весь забит.

И это было сущей правдой. От комнаты сестры-кастелянши и до шахты грузового лифта, то есть почти до самого конца коридора, по обе стены койки стояли вплотную друг к другу. Тяжелых, понятное дело, определяли в палаты, а в коридор выносили легких, к каковым относился и сам Спартак – так что он тоже загорал в коридоре... Вот только за последнее время, после «плановых наступлений» и «успешных прорывов вражеской обороны», тяжелых поднабралось немало.

– Правильно рассуждаешь, Котляревский, класть некуда, – военврач первого ранга снял очки, сунул в нагрудный карман халата. – В резерве у меня библиотечная комната, превращенная вами черт-те во что, часть коридора от ординаторской до процедурной да собственный кабинет. Все верно, Котляревский, верно... – И сказал решительно: – Тогда пошли оформляться на выписку, боец Котляревский.

И быстро направился в сторону своего кабинета. Потрясенному Спартаку ничего не оставалось, как догонять эскулапа. Спартак отказывался что-либо понимать. Дурака, что ли, товарищ доктор валяет? Или переутомился? Ведь у него операция за операцией, немудрено... Но тогда совсем уж непонятно, почему завотделением занялся Спартаком лично. Даже, похоже, собственноручно собирается оформлять бумаги, когда единственное, что от него требуется – это подпись под документами, заполненными лечащим врачом... Создавалось впечатление, что главная забота нынче у завотделением – легкораненый Спартак.

Все эти странности и неясности порождали легкую тревогу.

На рабочем столе Шаталова уже лежала заранее приготовленная медкарта больного Котляревского. «Час от часу не легче, – подумал Спартак. – Выходит, он заранее собрался меня выписывать и просто спектакль ломал. Зачем, позвольте спросить?»

– Чего встал? Стул придвигай и садись, – военврач обошел стол, взял медкарту, вновь нацепил очки. – Значит, Котляревский Спартак Романович?

Опять дурацкие вопросы. А то, можно подумать, костоправ не в курсе.

– Так точно. Он самый.

– Сын Романа, выходит, – раздумчиво протянул Шаталов, барабаня пальцами по медкарте.

Не, верняк, заработался доктор. Спит, видать, мало и все больше урывками. Но он, Спартак, он-то тут при чем?

– А отчество своего отца знаешь?

– Это-то зачем?

– Затем, что ты – больной, я – врач. Военный врач, прошу заметить. А ты всего лишь рядовой Красной Армии, временно поступивший в мое распоряжение, и обязан выполнять все мои приказания. Причем без обсуждения.

Шаталов поднял взгляд, посмотрел на Спартака поверх очков в круглой металлической оправе.

– Отца звали Роман Аркадьевич Котляревский, – как можно спокойнее проговорил Спартак.

– А маму как зовут?

Котляревский наклонился вперед, сказал почти ласково, будто он был врачом, а Шаталов – беспокойным пациентом:

– Слушайте, меня же в руку ранило, а не в голову. В карте все написано...

– Ну да, читал, – Шаталов, напротив, откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. – Еще у тебя обморожение пальцев ног и бронхит. А вот про то, как зовут твою маму, в карточке ни слова.

– Вот именно. Там только то, что должно вас интересовать, – Спартак встал. – Разрешите идти?

Ему самому непонятно было, с чего он вдруг взъелся на беззлобного, в общем-то, айболита, но раздражение накатило нешуточное. Либо выписывай, либо перестань кота за хвост тянуть!

– Марианна Феликсовна, кажется? – спросил военврач. – Хотя с отчеством мог и напутать...

Спартак замер.

– Допустим.

– У нее еще родинка здесь вот, – Шаталов коснулся пальцем левой щеки. – Садись, прыгун. Тебе как-никак покой прописан.

Он достал из стаканчика карандаш, нерешительно постучал кончиком по зубам.

– Тут вот какая петрушка, боец Котляревский. По всему получается, я был знаком с твоим отцом. Все сходится. Имена, даты... В пятнадцатом году мы вместе с Романом Котляревским ушли добровольцами на фронт, на империалистическую. Познакомились в эшелоне по дороге на фронт. Вместе служили, он по связи, я по медицинской части. Когда нас прижали, его отряд попал в плен к германцу. Это было... дай бог памяти... в апреле шестнадцатого. Аккурат в те дни, – он постучал согнутым пальцем по обложке медкарты с ФИО и датой рождения, – когда ты появился на свет. Больше я с твоим отцом не встречался... И не слышал о нем ничего.

Последнюю фразу доктор как-то странно отделил от остальных фраз, словно споткнулся перед ее началом, думая, ступать или не ступать дальше, говорить или не говорить, но все же сказал. Спартак насторожился. Разговор нравился ему все меньше и меньше. А доктор между тем смотрел на него выжидательно. Ничего не сказать в ответ было бы невежливо.

– Я никогда не видел своего отца, – сказал Спартак осторожно. – Из германского плена он так и не вернулся. После того как с фронта перестали приходить отцовские письма, мать принялась выяснять, что случилось. Ей сперва отвечали, что пропал без вести, потом сказали, что отец в плену, потом настал семнадцатый, и в той круговерти точно узнать что-либо о человеке стало невозможно. Вот, собственно, и все, что мне известно. Получается, не больше, чем вам...

– Получается, – задумчиво повторил доктор.

А что мог Спартак рассказать доктору, если бы решил быть предельно откровенным? Разве что поделиться то ли сном, то ли воспоминанием из далекого детства. О том, как он однажды проснулся в своей кроватке и увидел склонившегося над ним большого усатого дядю. Дядя со страшным грохотом уронил револьвер, потом нагнулся, поднял его с пола и дал потрогать маленькому Спартаку. Потом рядом с дядей появилась мама, отругала его, отняла револьвер у ребенка, и они оба отошли от кроватки... Почему-то Спартак всегда был уверен, что этот усатый дядя – его отец и что все происходило наяву. А мать и сестра уверяли, что это был сон, что иначе быть не могло – отец ушел на фронт, когда Спартак еще не родился, и с фронта не вернулся...

Военврач Шаталов отстучал карандашом по столу какой-то одному ему известный ритм.

– А почему вас так назвали – Спартак? – вдруг спросил Шаталов.

Котляревский пожал плечами, не зная, отвечать или нет.

– У меня еще сестра есть, – наконец сказал он. – Влада, на два года старше. А родители ждали мальчика, и имя ему придумали: Спартак. Потому что отец, если вы не знаете, историком был, причем в то время весьма либеральных взглядов. Вот и настоял на этом имени... Но родилась девочка, а когда папа на фронт уходил, он не знал, что мама снова беременна – иначе бы остался... я так полагаю... Вот. А мама второго ребенка и назвала Спартаком. Меня.

– Да, круговерть нас всех тогда закрутила, разбросала... – непонятно сказал доктор, думая явно о чем-то другом. – Выходит, Роман так и пропал в плену. А как устроилась Марианна... Феликсовна? Я-то знаю ее исключительно по фотографии и по рассказам Романа.

Спартак опять пожал плечами, ответил нехотя:

– Мама работает корректором, в «Смене». Вот уже почти пятнадцать лет. Живем на Васильевском, в доме на углу Большого и Девятой линии.

«У меня еще сестра есть», – мог бы напомнить он. Но не стал. Видно было, что эскулапу это напрочь неинтересно.

– Ты знаешь... Кхм, – доктор кашлянул в кулак. – Ты знаешь, однажды, году эдак в двадцать седьмом, повстречал я одного нашего с твоим отцом однополчанина. Дело было в Москве на совещании военмедиков – меня туда от нашего госпиталя командировали. Так вот, он тогда попал в плен вместе с твоим отцом и сидел в одном лагере. И, по его словам, когда их освободили после Брестского мира, твой отец был жив и здоров. И, опять же по его словам, твой отец садился в эшелон, отправлявшийся в Россию... Правда, дальше этот человек потерял Романа из виду и не знает, добрался он до родины или нет. Дорога вышла долгая, трудная. То по нескольку дней стоят на какой-то станции, то дрова заканчиваются, то часть вагонов перецепят к другому составу. Многие сходили по дороге, потому как жрать нечего было, надо было хотя бы на пропитание заработать... В общем, вот так. Вот что он мне рассказал. Не знаю, насколько это тебе интересно, но все же касается твоего отца... Мало ли пригодится...

(Вдруг именно сейчас Спартак вспомнил один престранный разговор с сестрой. «А что бы ты сказал, – спросила его как-то Влада, – если бы узнал, что твой отец не погиб на германской, а сперва воевал за белых против красных, потом стал белоэмигрантом и нелегально переходил границу, чтобы помогать белому подполью, и погиб уже здесь от чекистской пули?» – «Дура, чего несешь?» – ответил ей тогда Спартак, покрутив пальцем у виска. «Сам ты дурак, – вздохнула она. – Будем ждать, когда поумнеешь. А сейчас иди играй в свой футбол».)

– О чем задумались, товарищ Котляревский? – военврач бросил карандаш обратно в стаканчик. – Хотите что-то мне сказать и не решаетесь? Я понимаю, понимаю. Знаете что? Если когда-нибудь у вас возникнет желание поговорить о вашем отце, смело приезжайте ко мне, адрес вы теперь знаете, смены мои тоже знаете...

Точно, чего-то недоговаривает эскулап. Голову можно дать на отсечение – военврач что-то хочет сказать или о чем-то спросить, но останавливает себя в последний момент, не решаясь на откровенность. Вот нашел для себя выход – предложил Спартаку заехать позже. А брать доктора, вернее военврача, за грудки субординация не позволяет. Позволь себе со старшим по званию какие-нибудь вольности, можно загреметь вместо отпуска по ранению на гауптвахту. Это только с виду доктор благодушный добрячок, который может простить что угодно, но Спартаку доводилось видеть, как он наводил порядок в отделении...

– Матери-то сообщил?

– Ага. Отсюда позвонил, с госпитальной вахты.

– Что ранен – сказал?

– Нет, вы что... Сказал, что жив-здоров, простудился вот только малость.

Спартак умолчал о том, что мама хотела навестить его – но он отвертелся. Пообещал, что через недельку-полторы выпишется и сам нагрянет. Потому как лучше предстать перед родительницей (и, разумеется, Наташкой) здоровым, не в застиранной пижаме, а в военной форме, с букетом цветов и каким-нибудь сувенирчиком для Натки.

Наташе он звонить не стал. Пусть будет сюрприз... Но потом вдруг такая тоска навалилась, что валяться в койке стало просто невмоготу. Да и встречать Новый год в больничных стенах – удовольствие, согласитесь, сомнительное.

– Понятно мне все. Ну, вот что, Котляревский. Отпуск по ранению вы получите, – военврач Шаталов открыл его медкарту. – А дальше... что собираетесь?

– Как я могу собираться? Что прикажут, – сказал Спартак.

Не скажешь же едва знакомому человеку, да еще и старшему по званию, хоть пусть он и трижды был знаком с твоим отцом, что на фронт, на эту бойню, больше возвращаться не хочет.

– Приказы во многом основываются и вот на этом, на моем заключении, – Шаталов внимательно посмотрел на Спартака. – Вы хотите назад в войну?

– А чем я лучше других?

– Тем, что вы уже воевали. Значит, есть опыт, есть внутренняя закалка – все это важно для кадрового военного. Самый лучший командир, или, как говорили раньше, офицер получается из солдата, понюхавшего пороху и знающего цену своей и солдатской жизни.

– Вы предлагаете мне пойти вместо фронта в военное училище?

– Я предлагаю вам подумать о такой возможности, – сказал Шаталов. – Время для раздумий у вас есть – отпуск по ранению. Десять дней. Помощь с училищем я обещаю. Не надо делать такое лицо, сын Романа. Ничего дурного и задевающего твою совесть тебе не предлагают. Тебе предлагают все так же служить Родине, только сменив участок фронта. И пользы от этого Родине, я тебя уверяю, будет не в пример больше. А погибнуть в качестве пушечного мяса ты еще успеешь... Ладно, уговаривать не стану, ты уже мужчина, уже взрослый, решай сам. Помочь помогу. Между прочим, перед твоим отцом у меня есть небольшой должок, так хотя бы сыну его отдать... – Он вдруг улыбнулся: – Если вы хотите меня спросить, Котляревский, зачисляют ли после такого ранения в летное, то скажу – зачисляют.

Понятно, почему он пошутил насчет летного – все пацаны стремятся в летчики. И Спартак исключением никак не был.

Собственно, на том и расстались военврач Шаталов и боец Котляревский.

Глава вторая Разочарованный странник

Никакого щенячьего восторга и радостной приподнятости он не испытывал. Даже обидно чуточку: все ж таки с войны возвращается! Какой-то месяц назад Спартак воображал себе это возвращение в иных красках. Прямо скажем, в романтических тонах воображал, в лучших романтических традициях, не иначе, – навеянных романами Дюма и Майн Рида: он, подбоченясь, восседает орлом на белом коне, на груди позвякивают медали, девчата провожают его восхищенными взглядами и вздыхают томно, но он на них, конечно, ноль внимания, мать и сестра бегут навстречу. А вокруг обязательно все цветет и порхает в ярких солнечных лучах.

В действительности все оказалось донельзя буднично. Вместо белого коня – трамвай с заиндевевшими стеклами, в которых выгреты дыханием и протерты варежками иллюминаторы, что делало трамвай изнутри похожим на подводную лодку. Вместо восхищенных девичьих взглядов – дремлющие на сиденьях редкие (потому что все уже вернулись с вечерней смены) пассажиры, мужики – в застегнутых до последней пуговицы зимних пальто, тетки – с руками, по локоть засунутыми в муфты, точно в некие фантастические кандалы. Вместо брякающих на груди орденов с медалями и приподнятого состояния духа – уныние и безразличие...

Ежели покопаться – а глубоко копаться и не придется, – то Спартак испытывал сейчас лишь зверскую усталость и дикое желание отоспаться. Продрыхнуть часиков эдак двадцать, и желательно, чтоб без всяких сновидений. В госпитале толком поспать не получалось: будили стоны соседей по коридору и стоны, доносившиеся из палат, ночные хождения; давила на голову духота в помещениях, мучили собственные боли и кошмары, состряпанные из воспоминаний разной степени давности.

А еще Спартак испытывал яростное нежелание возвращаться назад, на Карельский перешеек. Не потому, что боялся смерти. А потому, что не хотелось помереть нелепо и бессмысленно, не дожив до четверти века...

Спартак увидел в окно, как, огибая гигантский снежный курган, сооруженный лопатами дворников, за угол сворачивает рота красноармейцев. В шинелях с иголочки, в новеньких буденовках, печатают ногу с нерастраченным энтузиазмом. Новобранцы, очередное пушечное мясо. Из них, дай бог, уцелеет один на десяток. Причем половина вообще не доберется до линии фронта. Точно так же, как было на дороге Лавоярви – Лемети со сводной автоколонной, состоящей из тридцать первой ЛТБр[8] и сто семьдесят шестого МСБ[9]. Рядовой эпизод «зимней войны».

На мине подорвался идущий первым в колонне легкий танк. Сразу же выстрелами из гранатомета была подорвана замыкающая колонну грузовая машина, к которой вдобавок были прицеплены сани-волокуши с боеприпасами. Гранатометчик лупил из леса, от которого до дороги было где-то метров тридцать, не больше. И весь прочий, не особенно многочисленный, по финскому обыкновению, отряд (а большими группами финны практически никогда не действовали) прятался в лесу. В белых маскхалатах чухонцы перемещались за соснами, за камнями, меняли позицию после короткой серии выстрелов и методично расстреливали колонну из всех видов стрелкового оружия, включая пулеметы. Обычная финская тактика, которая приносила им успех с самого начала войны и которой бойцы Красной Армии ничего не могли противопоставить... А что тут противопоставишь, когда шаг сделаешь с дороги и тонешь в сугробе, иной из которых до двух метров глубиной. Пока бойцы колдыбают до леса, с трудом выдергивая ноги из снега, белофинны положат всех, как на стрельбище. Оставалось лишь занимать позиции за колесами машин, за бортами грузовиков, за сброшенными на дорогу ящиками и открывать ответный огонь. Если в состав колонны входил танк, то огонь его пушек и пулеметов становился хорошим подспорьем. И хотя бить приходилось почти наугад, иногда такой огонь приносил пользу – финны, не особо-то и огрызаясь, быстро отходили, и колонна могла продолжить движение. Правда, все те же самые финны умудрялись потом, через какой-нибудь километр-другой, объявиться вновь, потому как на своих дурацких пьексах[10] они бегали быстрее, нежели продвигалась колонна, да и места знали – так что забрать еще несколько красноармейских жизней и вывести из строя одну-другую единицу техники было для них делом плевым.

В тот раз единственный в их колонне танк был капитально выведен из строя взрывом мины, и серьезный огневой ответ организовать было трудно. Рядовой Спартак Котляревский вместе с другими лежал на снегу, укрывался за передним колесом грузовика и вел стрельбу по лесу из «Мосина» (ох уж этот винтарь, подведет он потом Спартака). Вместе со всеми рядовой Котляревский поднялся в атаку вслед за командиром сто семьдесят шестого МСБ майором Чугровским.

Комбат был мужик храбрый, но войной не обстрелянный, а это, как понял Спартак (правда, не в тот день, а гораздо позднее), – крайне скверное сочетание. Но тогда комбат казался Спартаку форменным Гарибальди: ходит в полный рост, пулям не кланяясь, вообще не обращает на них внимания, размахивает наганом, матом и угрозой расстрела поднимает бойцов в атаку. Ни дать ни взять герой Гражданской войны вроде Щорса или Олеко Дундича, на чьих примерах воспитывался юный Спартак Котляревский. Тогда Спартак доверял товарищу комбату больше, чем старшине Лосеву. А последний, лежа рядом в сугробе, бормотал вполголоса: «Надо организовать плотный заградительный огонь, под его прикрытием развернуть миномет и выкурить чухонцев из леса, а не в атаку переть! Положат ведь нас всех, как курей!» Но старшина на то и старшина, чтобы приказы выполнять, а не философии разводить...

К комбату присоединился уполномоченный особого отдела Иванов. Вот только Иванов бегал от машины к машине, пригибаясь, при каждом выстреле вздрагивая и втягивая голову в плечи. Вдвоем они подняли батальон, для чего пришлось расстрелять одного крикуна и паникера.

И красноармейцы, среди которых был Спартак Котляревский, под прикрытием всего двух пулеметов (одного танкового, другого ручного) поперли по снежной целине в сторону леса, где засели белофинны. Перли, проваливаясь в сугробы по колено, а кое-где и по грудь. «Ура» никто не орал. Лишь глухо матерились под нос и высоко, как при переходе реки, поднимали над собой винтовки.

Понятно, финны эдакое счастье упустить не могли. Они, не спеша спасаться бегством, со своим чертовым северным хладнокровием принялись расстреливать, или лучше сказать, отстреливать бегущих к лесу людей. А поскольку многие партизанящие по лесам финны по довоенной профессии были охотники... В общем, мазали они редко.

Именно на этом коротком участке – когда прешь и не знаешь, что с тобой будет через шаг, но ничего изменить не можешь, а рядом падают, молча или захлебываясь криком, твои товарищи, – именно тогда Спартак испытал то, что древние греки называли катарсисом.

Детство и юность кончились как-то разом, а весь юношеский романтизьм остался в этом снегу. Вместе с каплями крови товарищей...

Тогда он добрался до леса живым, почему-то финские стрелки не положили на него глаз. Впрочем, стрелков этих, когда уцелевшие красноармейцы оказались под соснами, они так и не увидели – те ловко прятались среди деревьев: лесники из белофиннов были хоть куда. Правда, двое финнов все же угомонились под разлапистыми корнями – одного уложила наповал красноармейская пуля, другой был лишь ранен в ногу, но его прикончили свои же, перерезав горло знаменитым финским ножом.

Но с позиций сегодняшних дней сей поступок выглядел если не актом милосердия, то как минимум данью здравому смыслу. И вообще, у финнов можно было поучиться здравомыслию. Вот только грань между ним и циничной жестокостью была крайне расплывчата...

Дальнейшее не заняло и трех секунд. Спартак вдруг заметил шевеление среди толстых мшистых стволов, вскинул «Мосина», прицелился; финн в маскхалате тоже увидел Спартака, тоже вскинул винтовку, но Спартак успевал раньше.

И успел бы пустить пулю в противника. Если бы не треклятый «Мосин». Смазка замерзла, что на морозе происходило сплошь и рядом, и «Мосин» дал осечку. Зато со стороны финского дуэлянта послышался звонкий щелчок, показалось облачко сизого дыма – и Спартака что-то больно ударило в левое плечо. Его развернуло, бросило спиной в снег, и вся левая половина тела тут же онемела...

В общем, он валялся на снегу, смотрел в высокое небо, совсем как князь Андрей, и ждал ее. В смысле смерть...

Однако ж – на тот раз повезло, пронесло и миновало. Как раз потеплело до минус тридцати, товарищи ушли в глубь леса, преследуя белофиннов, но в арьергарде оказались санитары – они-то и потащили Спартака обратно к колонне.

Вот, собственно, и вся война Спартака Котляревского. Его, так сказать, героический путь. Обстрелян, наблукался по морозу и снегам, бесславно ранен, обморозился – и вернулся.

Правда, нет худа без добра. Они так и не добрались до самой линии Маннергейма, а как известно, там дотов, колючки, бункеров и прочих защищенных участков – как блох на барбоске... И плевать, что те немногие, кто уцелеет на этой этой войне, вернутся отличными солдатами, золотым запасом Красной Армии. Да и война вышла не такой, какой представлялась. Бойня... В больничной курилке он рассказывал, как выбирался к своим, словно речь шла о веселом приключении. Слушатели разве что не покатывались с хохоту. А он ночами плакал от досады и страха.

...Ворота были заперты – дворник Ахметка зимой закрывает их в шесть, а сейчас уже восемь. Судя по этому факту, в домовом распорядке за время отсутствия Спартака ничего не поменялось и соблюдается он неукоснительно. Через боковой проход Спартак ступил под арку. Остановился, достал из кармана шинели пачку «Пушки», надорвал, выбил папиросу, закурил...

От колонны (а их под аркой шесть, по три с каждой стороны, ему ли не знать, ежели постоянно в детстве бегали между колонн, играя в пятнашки), так вот, от колонны отлепилась тень, стремительно скользнула к Спартаку.

– Скидавай мешок, солдатик.

Невысокий, но крепкий тип, трудно сказать, какого возраста, голос с явно деланной хрипотцой, низко надвинутая на глаза ушанка с меховым козырьком.

– Живо давай, служба, а то пощекочу ребрышки...

Тип выпростал руку из кармана пальто, щелкнула пружина, и в тусклом масляном свете единственного под аркой фонаря блеснуло лезвие складного ножа.

– Эвона как тут у вас все по-серьезному, – покачал головой Спартак. – Ну, раз все серьезно, то придется откупаться...

Он сплюнул с губ папиросу, медленно потащил с плеча вещмешок.

Затем, резко шагнув вбок, с короткого быстрого замаха опустил туго набитый «сидор» на плечо гопстопника. Нож из руки выпал, звякнул, стукнувшись о колонну. А Спартак бросил вещмешок на заснеженный асфальт и, чтобы исключить неприятности, ногой отфутболил перо в наметенный дворником сугроб.

Гопстопник сидел, прислонившись к колонне, держался за ушибленное плечо и что-то шипел сквозь зубы – неразборчивое, но насквозь злобное. Ему было очень больно, потому как «солдатик» попал по плечу аккурат той частью мешка, где лежали консервы. Не случайно, разумеется, попал – туда и метил.

Спартак схватил этого «жентельмена удачи» за отворот пальто, поднял с асфальта, левой рукой сдвинул ему шапку на затылок. И преспокойно сказал:

– Твою морду я запомнил. Встречу еще раз в этом районе – убью. Усвоил? Э-э, земеля... По глазенкам вижу, что не усвоил. Выходит, не дошла пока моя наука до печенок...

И Спартак, отпустив пальто, всадил гопстопнику резкий полукрюк точнехонько в солнечное сплетение. Тот беззвучно задвигал ртом, ну вылитая рыба, и, вытаращив глаза, осел на асфальт.

Как те же финны. По окончании боя, если поле боя оставалось за ними, они подползали и добивали раненых красноармейцев не по врожденной злобности национального характера, а по хуторской привычке любое дело доводить до конца.

Спартак тоже не испытывал к этому приблатненному типу ни злобы, ни иных каких чувств, и праздник возвращения тот не испортил, потому что праздника, собственно, и не было. Просто дела надо доделывать. Добить удальца – это чересчур, перебор выйдет, а проучить так, чтобы забыл сюда дорогу навсегда, следовало всенепременно.

Спартак раскрытыми ладонями врезал гопстопнику по ушам, заставив заскулить...

– Так, все, цинк[11] ! Ша, босота! Ну-ка по углам! – раздался под аркой уже другой – знакомый – голос.

– Он же дурной, Марс! У него котелок набок! – жалобно пропыхтел гопстопник снизу, вывернув голову и глядя на приближающегося Марселя во франтоватом пальто и пышной бобровой шапке. А затем неудачливый горлохват, не дожидаясь дальнейшего развития событий, проворно подхватил с асфальта упавшую ушанку и бросился наутек в сторону улицы.

– Извини, Спартачок, – якобы виновато развел руки в стороны Марсель. – Шутка. Мы с корешем увидели, как ты сошел с рогатого, и решили проверить, насколько сильны бойцы в Красной...

Марселя скрючило в три погибели от короткого, почти без замаха, бокового в печень.

– Хороший удар, соседушка, – прошипел сквозь зубы Марсель, безуспешно пытаясь разогнуться. – Смачный. Рука быстрая, ой, йо-о... Прежде ты так не умел. Научишь?

– Научу. Прямо сейчас, – пообещал Спартак, вновь закидывая вещмешок за плечи. – Записываешься добровольцем в Красную Армию и делаешь, что прикажут...

– Все, я догнал, можешь не продолжать. А теперь ты прими от меня один маленький совет. – Марсель все еще не мог выпрямиться. Стоял, согнувшись, опираясь рукой о стену, переминался с ноги на ногу. – После того как вдарил, сразу отступай на пару шагов. А то я бы тебе запросто засадил пику в икру или в колено. Или кулаком по бейцалам... – Он наконец отдышался. – Ну, двинулись, что ли?

Они неторопливо вошли в заснеженный двор. Марсель, невысокий, широкоплечий, стриженный под «полубокс», с нагловатым огоньком в серых маленьких глазках, пер ровно и уверенно, вразвалочку. Издалека видно, кто таков. Жизненная цель соседа Спартака по коммуналке определилась еще в юности, и к ней Марсель стремился семимильными шагами.

Мела поземка, и было противно. Триумфального возвращения не получилось, равно как и не было напрочь никакого новогоднего настроения. Сволочь все-таки этот Марсель.

– А ты, я смотрю, арсенал подлых приемчиков тоже пополняешь, – мрачно усмехнулся Спартак.

– Ну так время-то идет, – Марсель поправил съехавшую на лоб шапку. – А насчет подлых – это ты зря. На войне тоже небось не думал, благородно – не благородно выйдет, а мочил, чтоб самого не замочили. Ты же с Финской причапал?

– Откуда знаешь? – Спартак снова достал пачку «Пушки».

– Два и два сложил. На, угостись, – Марсель на ходу слазил в карман пальто, достал и открыл золоченый портсигар. – «Герцеговина Флор». Такие курит сам отец народов.

– А мне свои нравятся, – сказал Спартак. – Кстати, тоже могу угостить. Не хочешь? Ну как хочешь. Тогда давай, шутник, выкладывай, что у нас во дворе нового?

– Нового хватает. Тебе вкратце или подробно?

– А как пожелаешь.

– А тебе с чего начинать – с общей политической ситуации или с какого-нибудь конкретного лица? – И добавил вроде бы бесстрастно: – Например, с Наташки Долининой.

Бесстрастный тон Спартаку категорически не понравился. Он остановился.

– А что у нас с Наташкой Долининой? – спросил он настороженно.

Марсель знал, как и весь двор, что у Спартака и Наташки из четвертого подъезда была любовь с седьмого класса. Юношески-романтическая, взаимная, трепетная и чистая. Продолжавшаяся вплоть до ухода Котляревского на финский фронт. А уж как убивалась Долинина во время проводов – о том до сих пор вспоминали.

Марсель чиркнул спичкой, протянул огонек Спартаку и, не глядя на приятеля, ответил кратко:

– Замуж вышла.

Глава третья Дом, родимый дом

...Они именно приятельствовали – никак нельзя было сказать, что дружили: в слишком уж разных плоскостях лежали их интересы, привязанности и увлечения. Спартак мечтал о небе, его почти ровесник Марсель (названный так вовсе не в честь французского города, имя его было приблизительной аббревиатурой имен Маркса, Энгельса и Ленина) мечтал о карьере вора. И не простого щипача, как его отец (профессии пусть и весьма почетной в определенных кругах), а вора знаменитого, уважаемого и представительного. Вора с заглавной буквы. Чтобы Марсель стало именем нарицательным. Как у Папанина. Не в том смысле, что полярник был вором, а в смысле, что был уважаемым... Ну, вы понимаете. Пока Марсель еще ни разу не сидел, но к тому шел уверенно и четко. Тем не менее границы коммунальной квартиры, общие кухня и прихожая вынуждали с малолетства общаться, разговаривать, жить бок о бок; в общем – мириться с существованием друг друга. Так они и выросли вместе.

– А ты не знал?

Котляревский помотал головой.

Странно, но новостью о замужестве Долининой Спартак не был ни огорошен, ни потрясен, ни выбит из колеи. На войне, знаете ли, очень быстро привыкаешь к потерям и учишься принимать удары судьбы. Но стало неприятно. Стало как-то пусто и горько внутри. Хотя в мыслях он и рассматривал подобный вариант.

Ах, Натка, Натка...

Возле подъезда Марсель остановился, протянул руку:

– Ну, давай, что ли. Еще увидимся.

– Домой не пойдешь?

Марсель вроде бы с сомнением оглядел пустой двор и очень странно посмотрел на Спартака:

– Да нет пока. Дела кой-какие имеются.

Спартак не стал уточнять – какие именно. Но взгляд Марселя ему не понравился.

Грязноватая лестница. Второй этаж. Обитая черным дерматином дверь с почтовым ящиком и наклеенными на нем вырезанными названиями газет. Спартак постоял перед дверью, прислушиваясь к жизни внутри, помедлил, держа палец над черной кнопкой: сами понимаете, как жильцы могут отреагировать на ночной звонок, особливо ежели все свои вроде как дома...

Н-да, триумфального возвращения не получилось.

Замок лязгнул изнутри, дверь распахнулась, на пороге возник пузатый плешивый коротышка с помойным ведром в руке. Увидел Котляревского, рыпнулся было назад, едва с плеч наброшенное пальтишко не слетело, потом пригляделся, узнал, вздохнул облегченно, дыхнув перегаром:

– Спартак, едрить-колотить! Че так людей-то пугаешь...

Дядя Леша. Тот самый трамвайный щипач, по стопам которого собрался идти его сынуля с экзотическим именем Марсель.

– Здрастье, дядь Леш.

– Ну и че, вернулся?

«А вот интересно, – некстати подумал Спартак, – почему после двух отсидок старику позволили обитать по месту жительства, а не выселили на сто первый?..» И развел руками:

– Вернулся вот.

– Молоток.

Особой радости в его голосе не ощущалось. Дядя Леша нерешительно обернулся на длинный темный коридор, потом синей от татуировок рукой почесал пук шерсти на груди под майкой и сказал:

– Ну, ты это... Давай заходи, что ли, че в дверях жмешься. Мать-то предупредил, что едешь?

– Не-а. Пусть ей сюрприз будет.

– А, ну да. Нехай будет, – как-то неопределенно ответил дядя Леша и поспешил протиснуться мимо Спартака. – А я вот, видишь, ведро решил вынести, на ночь глядя... Дверь только не захлопывай, я быстро – до мусорного бака и обратно.

И зашаркал ботами вниз по ступеням.

Спартак нахмурился. Отец Марселя всегда вроде бы неплохо к нему относился, а чего ж встречает, как нелюбимого соседа? С сыночком поцапался? Э-э, что-то поломалось в коммунальном королевстве...

Пожав плечами, он вошел в знакомо, домом пахнущую квартиру, шагнул к общей вешалке, расстегнул шинель...

И тут же, точно дело происходило на театральной сцене, распахнулась дверь слева, из приглушенно освещенной комнаты вылетела родная Спартакова сестра, повернулась и срывающимся шепотом бросила кому-то внутри:

– Господи, как же здесь душно, душно! Не понимаю: за что мне такая судьба – жить в тюрьме?! Почему мы не можем уехать, улететь отсюда? Вот ты. Ты ответь мне, Комсомолец, – последнее слово она произнесла в высшей степени пренебрежительно. – Неужели у тебя никогда не возникало желания убежать в какую-нибудь другую страну, где едят круассаны, где по утрам пахнет кофе и никто не спрашивает, как ты относишься к германскому вторжению в Польшу?!

Явление второе: те же и хозяин комнаты. На пороге вслед за Владой возник ничуть не изменившийся за время отсутствия Спартака тип по прозвищу Комсомолец. Он прислонился к дверному косяку и, хотя и кипел от ярости, но предельно спокойно, твердо, будто разговаривал с нервным ребенком, ответил:

– Нет, Влада. Никогда не хотелось ни убежать, ни уехать, ни улететь. Потому что эта страна, которую ты называешь тюрьмой, – мой дом, и я его люблю, и я тут живу...

– Гос-споди!

Зритель Спартак, в темноте коридора по-прежнему незамеченный, усмехнулся.

Да нет, ребята, все как всегда, ничего не меняется в неспешном многоактном квартирном спектакле...

Комсомолец был года на три старше Котляревского, уже вступил в партию (так что кличка несколько устарела), жил один – родители остались где-то под Сталинградом, – и служил каким-то там инструктором в Василеостровском райкоме комсомола. Причем не просто служил, а делал стремительную карьеру. Хотя удивляться тут нечему: биография – практически безупречная, возраст – самый что ни есть подходящий для молодого партработника, внешность – высоченный, где-то под метр восемьдесят восемь, голубоглазый, с русой челкой, непослушно падающей на глаза; в общем, типичный строитель коммунизма с плакатов. (Вот разве что руки малость подкачали: не руки, а форменные лопаты, с красными костяшками и толстыми пальцами; Комсомолец рук своих очень стеснялся и вечно не знал, куда их деть и куда спрятать. Хотя пролетарские ладошки именно так и должны выглядеть, не правда ли?)

А что являлось главным для партийной карьеры – так это то, что был он и Настоящим Коммунистом. Идейным. Убежденным. Причем не тем оголтело преданным делу Ленина – Сталина фанатиком, который с горящими глазами готов глотку порвать любому, кто усомнится в правильности курса – нет. Он был Коммунистом не только убежденным, но и весьма убедительным.

Язык у Комсомольца оказался подвешен как надо, мозги устроены правильно, да и с логикой тоже был полный порядок, так что в любом споре практически с любым оппонентом он деловито и последовательно разбивал противника наголову взвешенными аргументами, яркими примерами из истории и точными цитатами (отнюдь не из «Блокнота агитатора»), обращал в бегство, догонял и уничтожал.

Ну, вот простенький пример: заикается какой-нибудь правдолюбец насчет якобы ленинских слов о том, что «каждая прачка может управлять государством», а Комсомолец ему в ответ – бац! – заявляет: не прачка, между прочим, а кухарка, а потом – шарах! – точно процитирует вождя, который вовсе не о том высказывался[12], а потом, до кучи, – бух! – придавит фактиком: это, мол, еще классик Михаил Евграфович говаривал насчет того, что искусство управления государством сродни жарке яичницы... Что ж вы, товарищ правдолюбец, дорогой мой, источников не знаете, а ими оперируете?

И все, и спекся клиент...

Да что говорить, однажды, еще задолго до Финской, Комсомолец полчаса уговаривал Марселя вступить в комсомол. И ведь уговорил – не только не по годам ушлого, уже никому и ничему не верящего, надеющегося только на кастет (который у него был), шпалер (которого у него не было) и собственные силы хулигана, но и комиссию в райкоме! Причем сделал он это совершенно искренне, как искренен бывает миссионер, обращающий туземцев в христианскую веру.

(Другое дело, что магическая паутина слов, которыми Марселя опутал Комсомолец, развеялась очень быстро; вскорости Марсель перестал платить взносы, решив, что на фиг эта байда ему нужна, и утопил билет в Неве. Из комсомола его выперли. И Комсомолец полгода с ним не разговаривал. А вы просто запомните этот эпизод, потому как он еще сыграет некоторую роль в нашей истории.)

Короче, почти любому человеку Комсомолец мог доказать преимущества коммунистического строя перед любым другим строем...

Почти любому человеку – кроме одного-единственного.

– Как ты не видишь, что это не дом, это острог! – почти крикнула Влада. Прикрыла рот ладошкой и продолжала уже значительно тише: – Камера! Темница! Почему в своем доме мне не разрешено говорить, что хочу, и делать, что хочу? В тюрьмах наказывают за убеждения, если они отличаются от убеждений надсмотрщиков, в тюрьмах можно говорить и думать только тогда, когда разрешают! И это, по-твоему, – дом?!

– Просто это строящийся дом, Влада, – устало сказал Комсомолец. – Строящийся дворец! По углам еще кучи мусора, стены ободраны, стекол в окнах нет, дует, краской воняет, работяги какие-то в грязных одеждах шастают туда-сюда... А ведь еще есть начальник строительства, и прораб, и мастера, и проект есть, архитектурный план, по которому – и только по нему – ведется стройка... И если каждый работяга станет работать, как захочет его левая пятка, – давай, мол, здесь доски вместо кирпича положим, потому что дешевле будет, а тут, дескать, пусть эркер будет вместо арки: мне так больше нравится, а теперь вообще пора бы перерывчик на обед сделать и заодно устроить митинг о прибавке к зарплате, – то что произойдет с домом?.. А ведь есть еще и люди, которые категорически против того, чтобы дом был построен. И у этих людей есть свои люди среди строителей, и если всем дать волю, то... Дворец просто рухнет, Влада. Рухнет первый в истории дом для всех, потому что хватит уже войны дворцам, а мира – хижинам, пора сносить хижины и строить дворцы для всех и каждого... И кого обвинят в том, что дом рухнул? Начальника, прораба и мастеров. Потому что не обеспечили, не заставили, не смогли, не оправдали надежд... Но если все пойдет по плану, по проекту, то, когда ремонт окончится, Владочка, когда выметут всю грязь и высохнет краска – каким величественным Дворец засияет, а?!

– А если проектировщики ошиблись? – огрызнулась Влада, тряхнув гривой вороных волос.

Комсомолец помолчал, раздумывая.

– Да это, пожалуй, единственное, что меня пугает, – наконец кивнул он нехотя. – Тогда все напрасно. Тогда мы строим красивый замок из песка, который обязательно рухнет, как его ни укрепляй и как ни подгоняй строителей... Что ж, будущее покажет. И все равно моя совесть останется чиста: я просто возвожу свой этаж – и не халтурю. Потому что если каждый не будет халтурить... Ты не в курсе, но поверь мне: очень много бывших возвращается из эмиграции на Родину. Зная, что их здесь могут... ну сама понимаешь. И тем не менее возвращаются. Не все же они сумасшедшие! Значит, есть в этой стране притягательная сила, зарыт в ней какой-то магнит...

– И все ж таки ты пиит, Комсомолец, – не выдержал, подал голос из прихожей Котляревский, глядя на соседа с нескрываемым удивлением. И это человек, которого он не первый год знает!

(Дело в том, что пару лет назад Комсомолец как-то на кухне признался Спартаку: «Черт, нужно было мне учиться на поэта. Почему я наедине с самым дорогим мне человеком на свете говорю не о луне, соловьях и „посмотри, как прекрасна ночь, любимая“, а ругаюсь о политике и доказываю очевидные вещи?!»)

Угораздило же парня...

– Спартак! – чуть ли не в полный голос взвизгнула сестрица Влада, моментально забыв о своем визави, прыгнула вперед и повисла у Котляревского на шее...

Все как всегда. Мгновенная смена настроений. Только что чуть ли не до драки диспутировала о социальном строе – а теперь, видите ли, рада по уши и все горести забыла...

Да, не повезло Комсомольцу с дамой сердца. Он любил Владу давно, искренне, глубоко... но, увы, безответно. И, как подозревала вся коммуналка, исключительно по причине идеологических разногласий.

Влада была на два старше Спартака, на год младше Комсомольца и при этом – полной противоположностью последнему. Чуточку экзальтированная, малость рефлексирующая, где-то страдающая, эдакая барышня Серебряного века... Хотя таковой себя отнюдь не считала. А считала она себя девушкой современной и – более того – намного современнее соседей по квартире, поскольку мыслила, как ей казалось, иначе. Она неудачно и ненадолго сходила замуж за какого-то хлыща-импотента из когорты непечатающихся писателей, от него не забеременела, зато забеременела идеями, которые, мягко говоря, шли вразрез с генеральной линией. Владка люто ненавидела совет-ский строй, однако не столько из каких-то определенных политических убеждений, сколько из чувства противоречия и чтобы помучиться. Хотя – была отнюдь не дурой, университет закончила, умела смотреть на вещи объективно... по крайней мере, если это не касалось политических размолвок с Комсомольцем. Некогда она преподавала язык в школе (Спартак нахватался по верхам немецкого именно благодаря сестре), но из-за неуемной критики Союза была уволена и теперь с трудом устроилась няней в детский сад.

Спасибо, хоть не арестовали.

Спартак вздохнул.

Вот ведь – получилось так, что любит его сестру человек, обитавший с ней на одной квартирной площади, однако же придерживающийся диаметрально противоположных взглядов. И только это обстоятельство мешало им сойтись...

Так-то. Вот такой клубок отношений запутался в скромной жизни простой питерской коммуналки. Герр Фрейд спятил бы, а мистер Шекспир просто обязан был бы повеситься от зависти.

Перепуганная мать, Марианна Феликсовна, выглянула из комнаты на крик Влады аккурат в тот момент, когда сестрица отлипла от Спартака и его заключил в медвежьи объятия Комсомолец. «Ну хоть кто-то рад моему возвращению...» – подумал Спартак. Он повесил шинель на вешалку и в окружении радостно гомонящих мамы и сестры двинулся к себе.

На пороге снял сапоги и сунул ноги в домашние тапочки, извлеченные суетящейся мамой из шкафа. Наскоро ополоснул лицо – мыться потом, потом. И только сейчас понял: он дома. Фронт остался во вчерашнем дне.

Но на душе отчего-то все равно было маятно. Из-за Наташки, что ли?..

Мама, конечно, всплакнула. Мама, конечно, тут же бросилась на кухню разогревать ужин, а потом побежала сообщать сонным соседям радостную новость: сын вернулся с войны, целый, живой, почти не раненный!.. А вот по пути к кухне Марианна Феликсовна нарочито небрежным и оттого неестественным движением подхватила с кровати некую одежку – серую в крупную клетку – и сунула в шкаф.

– Слушай, пока тебя не было, я в твою комнату переехала, ничего? – быстро сказала Влада, тоже заметив движение матери, но при этом старательно глядя в сторону. И добавила невпопад: – Давай я сейчас вещи перенесу обратно, тебе же, наверное, отдохнуть надо...

И, пряча глаза, скользнула в дверь за буфетом.

Спартак вымученно улыбнулся в пустоту комнаты. Э, ребята, все ж таки не все ладно в родной коммуналочке...

Оставшись один, он огляделся, тщетно ища в душе должные появиться спокойствие и умиротворение. Ну хотя бы умиление, вызванное самим фактом возвращения. Ничего. И – ничего, ровным счетом ничего не изменилось за время его отсутствия. Будто и не уезжал на увеселительную зимнюю прогулку в Финляндию. Вот только мать осунулась, похудела...

Да еще вот елка появилась, стоит себе у окна. Ну да, завтра ж Новый год, подумать только. Сороковой. Круглая дата... Куценькая, конечно, елочка, зато игрушек много. Елка, надо же, как только мать ее дотащила... А в остальном – все, как обычно. Накрытый скатертью с кружевной каймой дубовый стол посередине большой комнаты (в самом деле большой; мама называла ее – точнее, большую ее часть – на старинный манер: «залой»), тяжелые стулья вокруг, псевдохрустальная люстра под потолком (горели только две лампочки из четырнадцати), книжный шкаф (толстые книги с позолоченными, но потрепанными корешками), слева – сервант с неизменными слониками (за сервантом – дверь в комнату Спартака), массивный платяной шкаф справа... Платяной шкаф разделял комнату на две неравные части: собственно залу и закуток Влады. Таким нехитрым манером две комнаты были превращены в три – когда родился Спартак. На семейном совете решили, что со временем, когда парень подрастет и если Владка замуж не выскочит и жилплощадь не сократят, вторая комната достанется ему. Так и случилось – подрос, не выскочила, не сократили. Так что теперь Спартак являлся обладателем форменного сокровища: отдельной, собственной, личной комнаты...

Владка наконец вышла из его комнаты, а там и мать появилась – с кастрюлей вареной картошки, достала квашеную капустку, огурцы, и Спартак вдруг понял, что проголодался. Даже не столько проголодался, сколько соскучился по нормальной, домашней пище... Однако первый кусок в горло не полез: мама, чуть поколебавшись, выставила на стол плюс ко всему и графинчик с водкой. Ополовиненный.

Ладно. Допустим.

Допустим, мама решила, что возмужавший сынуля, вернувшийся с фронта, от стопочки не откажется. Но вот вопрос номер один: как она узнала, что сын вернется именно сейчас? И – вопрос номер два: кто выпил половину графина? А ведь именно что выпил: не в привычках бывшей купеческой дочки Марианны Феликсовны Котляревской было переливать из бутылки в графин половину, а оставшуюся половину прятать на черный день.

Или мама в отсутствие Спартака начала прикладываться к водочке?

Спартак посмотрел на Марианну Феликсовну. Мать, конечно, смотрела на сына с обожанием, но в глубине взгляда таилось нечто такое... сомнение, что ли? Или растерянность? Он взглянул на Владу. Сестра угрюмо смотрела на скатерть.

Ну и бог с вами.

Он пожал плечами, набухал себе полную стопку, опрокинул в себя залихватски и взял вилку.

Напряжение несколько рассеялось. Потекли обычные застольные разговоры: как там дела на фронте, не обморозился ли, хорошо ли кормили, скоро ли война закончится, а в Ленинграде везде очереди, ничего не купить, даже продуктовые карточки на водку ввели, потому как война, и народ бросился затовариваться самым необходимым, эшелоны один за другим уходят в сторону финской границы...

О Наташке Долининой, что характерно, не было сказано ни слова.

...То ли водка подействовала, то ли просто отпускать начало – но очень быстро Спартака сморило. Причем так быстро, что даже мыться расхотелось напрочь, а хотелось раздеться, залезть под одеяло и... и вырубиться. Тупо вырубиться, без мыслей и снов. Ладно, чего там, в больнице мылся по два раза на дню, так что – завтра, все завтра.

Извинившись перед родней, Спартак поднялся, добрался до своей комнаты, с трудом стащил с себя гимнастерку и рухнул на кровать.

Вот ведь удивительно человеческий организм устроен! Только что готов был заснуть прямо за столом – а теперь сна ни в одном глазу, только безмерная усталость во всем теле.

Он слышал, как звенит за стеной убираемая посуда, как Владка о чем-то громко спросила мать, а та в ответ громко на нее шикнула – в смысле не шуми, ребенок умаялся, не понимаешь, что ли...

Спартак лежал на спине, закинув руки за голову, и в тусклом свете, льющемся с улицы сквозь неплотно задернутые занавески, бездумно разглядывал свою комнату. Мыслей не было вообще никаких. Комната казалась чужой и незнакомой. Модели аэропланов под потолком, над кроватью – книжная полка: преимущественно с фантастикой и преимущественно про космос... Давным-давно, лежа тут, он мечтал о небе – но не о голубом, которое видно и с земли, а о бездонном, беспросветно черном, с крупными немигающими звездами, похожими на осколки хрусталя на бархатном покрывале. (Правды ради стоит заметить, что на эти юношеские мечты иногда накладывались другие видения, с романтикой межпланетных путешествий имеющие весьма сомнительную связь. Например, виделась Спартаку на этом самом бархате Юлька Смирнова из параллельного – в прозрачной белой накидке, едва прикрывающей бедра; потом сестры Потаповы, вообще без какой-либо одежки... а там и Наташка Долинина не преминула влезть в череду чаровниц... Но это так, к слову.)

А теперь...

За время зимних прогулок по соседней Финляндии, после крови, смерти, ходящей рядом, и безнадеги, поселившейся в сердце... Нет, мечту о черном небе, полном далеких искорок-миров, Спартак не растерял, но... но сама мечта как-то поблекла, потеряла романтический ореол. Тяга к небу стала более приземленной, – если можно так выразиться.

Н-да, вот и вернулся гладиатор Спартак с арены. Не победителем вернулся, но и не в гробу. А где, позвольте спросить, цветы, овации, фанфары и толпы поклонниц? Нету. Никому не нужен он за пределами арены, вот в чем дело.

Погано было на душе.

Но незаметно для себя Спартак уснул. Без мыслей, без снов.

Семь утра. Зимний рассвет едва проклевывается над заснеженными крышами Васильевского острова. Морозно... нет – скорее зябко: к утру снег прекратился и ветер утих, хотя по-прежнему было где-то минус пятнадцать. Рабочий люд далеко внизу поспешает на работу, спросонья взрыкивают простуженные моторы автомобилей, раздраженно клаксонят водители общественного транспорта...

Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби – пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.

Зачем он сюда приперся? Детство – да какое там детство: юность! – осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.

Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...

Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь – мнимая величина.

– Я почему-то так и думала, что ты здесь. Как узнала, что вернулся...

Он отпустил дощечку, та звонко щелкнула по раме, и оглянулся. Почему-то ничуть не удивился.

Все такая же, совсем не изменилась. Длинные белокурые волосы, выбивающиеся из-под вязаной шапочки, бледная, чуть ли не прозрачная кожа, голубые глазищи-омуты, а губы – чуть припухлые, розовые, мягкие (он помнил) и шершавые, а угадывающаяся под пальтишком грудь... Господи, какая у нее грудь...

Стоит, прислонившись плечиком к косяку. И смело смотрит прямо в глаза Спартаку.

– Наташка...

– Только ничего не надо говорить, – быстро сказала она. От косяка отлипла, пересекла чердак, зачем-то выглянула в окно, стараясь держать дистанцию. Повернулась, по-прежнему не глядя ему в глаза.

– Натка...

«Черт, веду себя, как малолетка...»

– Злишься? – спросила она.

Спартак собрался с мыслями и как можно равнодушнее пожал плечами:

– Да с чего?

– Тебе никто не доложил?

– О чем?

– Думаешь, я поверю, что ты не знаешь?

– Я много знаю, а тебя интересует что-то конкретно?

– Ты дурак?

Совсем как в детской игре, где позволяется разговаривать только вопросительными предложениями.

И Спартак проиграл, сдался, вздохнул утвердительно:

– Дурак. Знаю. Доложили.

Она наконец посмотрела ему в глаза. Но лучше б не делала этого: глаза ее были холодные, пустые. И бледно-голубые, как зимнее небо. Она потупилась и сказала жестко:

– Это жизнь, Спартак. Я не могу ютиться в одной комнате с родителями. И у тебя мама и сестра... А Юр... а у моего мужа трехкомнатная квартира. Он хорошо зарабатывает. Он твердо стоит на ногах...

Она осеклась, а Спартак смотрел на нее и недоумевал. Он не мог разобраться в собственных ощущениях. Нет, он по-прежнему любил Наташку, хотел ее, знал, что с ней ему будет хорошо так, как ни с одной другой женщиной... Однако, по большому счету, трепет и нежность, желание защитить и оградить подругу жизни куда-то ушли.

Дрянь.

Предательница.

Война. Война изменила его, заставила повзрослеть раньше времени, вот в чем дело.

Она вдруг опять вскинула на него пронзительные глазищи, сказала просто:

– Твоя мама пригласила нас к вам на Новый год. Обоих. Ты... ты позволишь прийти?

– А у него что, места в квартире не хватает? – желчно спросил Спартак.

– Ты против?

И посмотрела исподлобья, смущенно, беззащитно... как обычно смотрела, если что-нибудь очень-очень хотела.

Опять «вопрос – вопрос». И опять Спартак проиграл, сдался:

– Да приходите, чего уж...

Ему и в самом деле захотелось посмотреть на того, кого предпочла Натка. Просто посмотреть. Мы ж ведь интеллигентные люди, морды квасить друг другу из-за бабы не будем...

– Спасибо.

«А про фронт не спрашивает, – холодно отметил Спартак. – Не интересуется, не ранен ли я...» И спросил с ехидцей, просто чтобы не молчать:

– И кто ж он таков? Полярник? Стахановец?.. Или, может, летчик?

– Нет, – отрезала она. – Я... я зря сюда пришла. Думала, что... В общем, прости.

Повернулась и вышла, не прощаясь. Застучали по лестнице каблучки. Спартак опять остался один.

И чего приходила?

Но ведь пришла же... Зачем-то.

Может, из-за этого мама такая напряженная – пригласила бывшую пассию сынули с мужем, а тут сынуля сам проявился? И, спрашивается, зачем Натке приходить на Новый год с законным мужем, ежели я приехал?

Нет, никогда нам женщину не понять.

Только одно он понял четко, вдруг осознал с пронзительной ясностью: на бойню под названием Финская операция, происходящую на Карельском перешейке, он больше не вернется. Пусть его считают дезертиром – плевать. Не вернется.

Глава четвертая Грустный праздник – Новый Год

Кто мог знать, что все так получится...

Наступал новый, тысяча девятьсот сороковой год. По давно сложившейся традиции праздник всей коммуналкой вскладчину отмечали в комнатах Котляревских – как наиболее приспособленных для приема большого количества гостей. Хотя слово «большого» весьма относительно: помимо семейства Спартака присутствовали Комсомолец, Марсель с папой и мамой, старик Иннокентий из дальней, возле туалета, комнаты... И чета Долининых. Или как там они теперь зовутся...

Итого десять человек. Не так уж много.

Муж Долининой оказался не полярником, не стахановцем и не летчиком. Он оказался партийным работником. Не то инструктором, не то агитатором, пес их разберет в ихней иерархии. В двубортном полосатом костюме, с прилизанными волосами, ясноглазый, чисто выбритый, косящий то ли под певца Лемешева, то ли под какую-то заграничную кинозвезду.

Гнида. Да еще с трехкомнатной квартирой...

Поначалу Спартак, и без того склонный к юношескому самокопанию, думал, что резкая антипатия к герою Наткиного романа вызвана исключительно ревностью, но потом посмотрел на Марселя и Комсомольца – и понял, что парням хлыщ нравится ничуть не больше, чем ему самому.

Ну, Марсель – понятно, ему всегда претили любые проявления законопорядка и государственности. Однако Комсомолец, который, казалось бы, должен адекватно воспринимать товарища по борьбе, тоже смотрел на хлыща холодно и чуть брезгливо, задавал провокационные вопросы и снисходительно ухмылялся ответам.

Хлыщ не нравился никому.

Кроме Натки, наверное. Но хлыщу на это было наплевать. Он сидел рядом со Спартаком и всячески старался Спартаку приглянуться – то подливал в бокал, то заводил беседы о тяготах фронта, то восхвалял Натку...

Наташка, красная как рак, вяло ковыряла вилкой салат.

Звали его Юра. (Ну не дурацкое ли имя?)

Впрочем, Спартак морду бить ему по-прежнему не собирался. (Кто ж виноват, что в результате это случилось? Сам Юра и виноват.)

А началось все как обычно; все, как помнил Спартак по прошлым Новым годам, разве что значительно более скромно: во время Финской со снабжением в городе стало совсем худо. И тем не менее – поздравления, пожелания, тосты и смех. Старик Иннокентий из комнаты возле сортира захмелел первым и принялся наезжать на папашку Марселя:

– Я Юденича гонял, мать твою! Всю Мировую провоевал, потом всю Гражданскую! Имею право! Где ты был, где воевал, а?! А я Антанту вот этим кулаком глушил!

Папашка привычно и беззлобно отмахивался, подливая всем окружающим. Влада чуть хмельно кокетничала с Комсомольцем, Комсомолец краснел. В общем, все как всегда.

Вот только...

Вот только Марсель старательно на отца не смотрел, а отец его, в сером, в крупную клетку пиджаке, сидел рядом с Марианной Феликсовной и подливал всем из уже знакомого Спартаку графинчика, а жена его, мать Марселя, рано постаревшая, измученная бесконечными стирками, готовками и уборками, скромно жалась в дальнем углу стола, а Влада время от времени бросала на этого папашку изничтожающие взгляды...

А потом Спартак вспомнил некую одежку – серую и в крупную клетку, – которую мама быстро сунула в шкаф. И вспомнил ее замешательство при появлении сыночка, смущение Влады, недовольство папашки и смятение Марселя. И ополовиненный графинчик. И обратил внимание, что Марианна Феликсовна нет-нет да и прижмется, будто невзначай, худым плечиком к плечу Марселева отца.

М-да. Оказывается, все просто, как дважды два...

А с другой стороны, что, скажите на милость, тут нового и необычного? Мама хороша собой, еще не старая, образованная, следит за собой... в отличие от матушки Марселя. И к тому же одинокая. Так что – имеет место элементарное влечение полов. Причем взаимное, судя по всему.

Но отчего-то на душе стало вовсе уж паршиво.

Лишним он оказался в родном доме, кто бы мог подумать...

И Спартак жахнул полную стопку...

Потом как-то неожиданно он оказался рядом с Иннокентием. И старик вещал ему, брызжа слюной и крошками салата:

– Нынешние финские заправилы, паренек, они ж не дурнее нас с тобой, понимают, что к чему. Народ Антантой запугали, дескать, чуть что – французы с англичанами введут войска – и всех бунтарей к стенке. Финские верховоды давно предложили себя Антанте, а Антанта давай на радостях обхаживать финнов, как ту девку. Им же интересно подобраться к Советскому Союзу, в двух шагах – в двух шагах, так твою! – сосед в сердцах хлопнул себя по ляжке, – от нас встать! От Ленинграда! От важнейшего города! Нельзя допустить! Особенно англичане усердствуют. Ох, не люблю их. Интервенты. Вот помню, в Гражданскую...

Потом они курили на лестничной площадке – он, Марсель и Комсомолец. Курили молча, сосредоточенно, думая каждый о своем. Кажется, Марсель понял, что Спартак догадался насчет своей мамы и его папы, а Комсомолец просто видел, что между соседями возникла некая напряженность, и с разговорами не лез.

Потом выпили еще.

И еще.

Но праздник не удавался, сколько ни пей.

А потом это и произошло. Спартак вдруг оказался в собственной комнате, да еще и один на один с хлыщом Юрой. И этот самый Юра...

Постепенно Спартак понял, почему Натка явилась к ним на Новый год, да еще и мужа с собой притащила. А когда понял, было уже поздно что-то менять.

Юра был вежлив, разговорчив, обходителен, честен и убедителен. И поначалу это подкупало. Заставляло, понимаешь ли, слушать райкомовского хлыща.

Оказывается, когда Спартак вернулся с фронта, Натка с муженьком гостили у свекрови, каковая и рассказала о возвращении героя Финской войны. И он, Юра, тут же подумал, что неплохо бы организовать политинформацию для всех коммунистов района. Ну, скажем, на тему «Непобедимая мощь советской армии во время наступательных действий зимы тридцать девятого. Глазами очевидца». Явка обязательна. Каково, а? Вы учтите, Спартак Романович, я ничего лично против вас не имею, я знаю о ваших прошлых отношениях с Натальей Валерьевной, но что было – то было, и забыли, правильно?.. Ну так вы, Спартак, понимаете, к чему я клоню? Лекцию читать будете вы! Я, как узнал, тут же, уж прости, напросился к вам на праздник – хотел поговорить один на один. Понимаешь, какое это будет иметь идеологическое значение?! Фронтовик, с ранением, только что с передовой! Рассказывает о самоотверженности советских солдат! Да ты еще и проднабор за лекцию получишь, клянусь!

Как-то очень быстро Юра перешел на «ты». Но, к сожалению, Спартак пребывал в том состоянии опьянения, когда пока еще не тянет лобызаться с новообъявившимся, но уже закадычным другом и на полусогнутых бежать, выполняя любую его просьбу.

Поэтому Спартак вспомнил майора Чугровского, комбата, кровь на снегу и стоны раненых в морозном воздухе... Стиснул зубы и молча покачал головой.

К сожалению, и Юрий пребывал в том же состоянии – далеком от идей всеобщей любви и всепрощения. Юрий обиделся на то, что его великолепное предложение, способное принести Спартаку не только усиленное питание, но и весьма полезные связи в райкоме партии, не нашло должного отклика. Поэтому он нахмурился и совершил роковую ошибку: прищурился и практически открытым текстом предположил, что ранение товарища Котляревского – типичный самострел, а сам товарищ Котляревский – дезертир и предатель, испугавшийся вражеских белофиннов и потому сбежавший с фронта...

Позже Спартак спрашивал у себя: а поступил бы он так, как поступил, если б был чуть меньше (или же чуть больше) пьян? И всегда отвечал: разумеется, да.

В общем, партийный работник Юра головой открыл дверь в залу и той же головой, под визг перепуганных дам, вошел в соприкосновение с платяным шкафом.

Шкаф удар выдержал. Юра тряпичной куклой сполз на пол и закрыл глаза. На скуле его стремительно набухал пламенеющий фингал.

Спартак вышел следом, намереваясь продолжить, но Марсель, увидев его лицо, скорее инстинктивно, нежели руководствуясь доводами разума, выскочил из-за стола, прыгнул сзади и умело взял Спартака в захват. Его отец выматерился в полный голос. Комсомолец растерянно хлопал ресницами. А Натка закричала, некрасиво раззявя рот:

– Гад, ты не имел никакого права ревновать! Ты мне никто!

Спартак отшатнулся, будто это ему дали в морду.

А Наташка бросилась обнимать, приводить в чувство поверженного райкомовского героя.

В общем, некрасиво получилось.

Но наутро выяснилось, что все еще хуже.

Юра оказался не просто партработником и супругом Наташки Долининой. Он был сынком одного народного киноартиста, не только всенародного любимца и лауреата многочисленных премий, но и фаворитом Первого секретаря. А как известно, искусство зачастую сильнее и весомее любого партийного циркуляра. И папочка увечного Юры пригрозил дойти до Смольного, до Кремля, аж до Самого, ежели в кратчайшее время враг народа Котляревский не будет прилюдно четвертован на площади перед райкомом.

А если еще всплывет мутная история с отцом Спартака да с вольнодумной сестренкой...

Сам Спартак на эту тему особо не переживал. Сидел почти безвылазно в своей комнате и тупо ждал, когда за ним придут. Даже вещи собрал.

Приходить отчего-то не торопились.

Спас положение не кто иной, как Комсомолец.

Третьего января он кликнул Владу и, сияя, как начищенный сапог, без стука вошел в комнату к Спартаку.

Спартак, как патриций возлежа на своей кровати, поднял глаза от книжки и вопросительно посмотрел на незваных гостей. Сам, однако, не делая ни малейшей попытки встать.

– Скажи-ка, гладиатор фигов, почему ты с повинной не идешь? – с ходу поинтересовался Комсомолец.

– С повинной – это когда хотят повиниться, – угрюмо ответил Спартак и перевернул страницу. – А я себя виноватым не считаю.

– Это суд определит, виноват ты или нет...

– Только что-то они не торопятся меня судить.

Комсомолец махнул рукой и без приглашения уселся на стул.

– Я тут справки навел. Оказывается, этот актеришка, отец того придурка – вовсе даже не фаворит Первого. Он бывший фаворит. И теперь его звездочка медленно, но верно с киносклона катится к горизонту. Так что все его вопли в горкоме вызывают исключительно зубную боль, и реагировать на сигнал никто не торопится.

Спартак отложил книгу:

– И что? А у органов тоже зубы болят?

– Нет. У них – не болят, – честно ответил Комсомолец. – Но пока никто не спешит раздувать историю с избиением ответственного товарища – тем более еще неизвестно, кто виноват больше. Ну, выпили, ну, подрались из-за бабы, с кем не бывает... В конце концов, на дворе не тридцать седьмой.

– Ага, щас, – Спартак все ж таки принял сидячее положение. – Я дал в репу райкомовцу – а мне за это ничего? Так не бывает. Это ж политическое дело!

– Верно, – нехотя согласился сосед и покосился на Владу. – Тебя пока не арестовывают, потому что, видишь ли, у нашего друга Марселя есть дружки, а у тех дружков есть друзья в органах. Неофициально, конечно. И этим последним друзьям пока удается убеждать милицию тебя в кутузку не запирать.

– Это ты Марселя попросил помочь? – подала голос Влада.

– Ну я, ну и что... – потупился Комсомолец.

– В самом деле – ничего, – отмахнулся Спартак. – Спасибо, конечно, но... Долго это не протянется. Начальство милицейское со временем спохватится и спросит: «А почему враг народа Котляревский еще не сидит? А ну подать его сюда!» И никакие дружки не помогут.

– И зачем ты только в драку полез... – вздохнула Влада.

– Поэтому я и предлагаю тебе вот что, – азартно заявил сосед. – К нам в райком пришла разнарядка: подготовить рекомендации для нескольких человек по комсомольскому набору в летное училище.

– И?

– Военврача Шаталова знаешь?

Шаталов. Госпиталь, где Спартак отлеживался после ранения. Предложение пойти в летное...

Пронзительная надежда вдруг вспыхнула в его груди.

– Допустим, знаю? – осторожно, боясь спугнуть удачу, ответил он.

– Я тебе такую рекомендацию дал, – просиял Комсомолец. – И Шаталов рекомендовал. И все, кто нужно, подписали... Ну, по моей просьбе. Вместо того чтобы возвращаться на фронт, ты по заданию комсомола отправляешься в летное... Так что собирай шмотки – и шагом марш на медкомиссию... Ну что ты смотришь на меня? Ты же мечтал в облаках летать? Вот и валяй. Если пройдешь эскулапов – а после подписи Шаталова, считай, уже прошел, – то никакого дела на тебе не висит: летчики, знаешь, как сейчас нужны Родине!

Спартак молчал. Такого фортеля судьбы он не ожидал. А Комсомолец торжествующе посмотрел на обалдевшую Владу – чего только не сделаешь, чтобы произвести впечатление на любимую девушку…

Глава пятая Голубые петлицы с красными «кубарями»

... – А я при том аэроклубе был, по причине кривоногости, плоскостопия и вообще малого роста, кем-то вроде юнги, – гордо рассказывал историю своей жизни Жорка Игошев, а Спартак лениво внимал. – Техник на побегушках. Ну там, знаешь, подай, принеси, закрути, куда пошел, тут инструменты еще не убраны... И ведь, главное дело, все с радостью подавал, приносил, закручивал и убирал. Очень уж мне в небо хотелось, сечешь? (Спартак кивнул: еще как сек.) Во. Каждые полгода заявление в летное училище подавал, но не брали: типа, в летчики не годишься, разве что в планерное училище можем направить. А на хрена мне эти этажерки безмоторные? Не, я хотел, чтоб планерный мотор был вместо сердца. И вот в этом новгородском осоавиахимовском аэроклубе и крутился. Уже своим стал на все сто, летуны меня знали и доверяли. И вот однажды... Елки, ты посмотри только!

Им навстречу плыла девушка... какая девушка – фемина! В коротком платьице, едва прикрывающем голые острые коленки (начало осени во Львове выдалось теплым, солнечным), с подрагивающей под легкой тканью грудкой, от взгляда на которую истомно ныло в груди.

Девчушка миновала друзей, даже не удостоив взглядом. А друзья проводили ее такими взглядами, что удивительно еще, как это летняя одежка на представительнице вожделенного пола не возгорелась.

– Гордая, – обиженно фыркнул Жорка, а Спартак глупо улыбнулся и вдохнул свежий воздух всей грудью. Хорошо быть лейтенантом!

Эта незамысловатая мысль сегодня не единожды приходила ему в голову. Именно так и приходила – с восклицательным знаком.

Ты молод, ты здоров, ты живешь в советской стране. И ты – военный летчик. Теперь уже можно всем твердо и уверенно говорить: «Я – военный летчик», – не беспокоясь, что расспросы выявят не полную правду этого утверждения и он вновь услышит обидное: «Ах, так ты еще курсант!»

Все, братцы-хлопцы, курсантство позади, позади изнурительные, но такие увлекательные тренировки, выпуск, распределение под родной Ленинград, а вот и первая в его жизни командировка... Берегись, девчата, летчик идет, расправив крылья.

А когда выходишь в город в увольнительную, так это ж вообще можно застрелиться от невыносимого счастья! Идешь в новенькой форме с летчицкими голубыми кантами, а все барышни в твою сторону стреляют глазками. Хотя следует признать, девушки здесь, на львовских улицах, стреляли глазками гораздо реже, чем, скажем, в городе Ворошиловграде, где находилась его родная Школа военных летчиков. А иногда взгляды откровенно обжигали ненавистью (и особенно обидно, что именно девичьи взгляды). Это, конечно, малость омрачало, но общего ликующего настроения не портило. «Наверное, так и должно быть, – успокаивал себя Спартак. – Издержки становления». Как верно сказал их училищный политрук Логачев, это что-то вроде юношеских прыщей, с возрастом проходит. Минует год, от силы два, и на Западной Украине и в Прибалтике отношение к советской власти непременно изменится. Когда исчезнет безработица, когда не будет голодных, когда каждый сможет бесплатно учиться на кого угодно, когда лечение станет для всех бесплатным, когда откроются бесплатные детские сады, когда будут построены новые заводы и фабрики, – тогда те, кто сейчас заблуждается, станут стыдиться себя сегодняшних. Ну, разумеется, буржуазные и мелкобуржуазные недобитки не в счет, эти вряд ли перестанут ненавидеть, слишком многое у них отняли...

Спартак ревниво покосился на однополчанина, с которым сошелся только во время этой львовской командировки. И в самом деле: кривоногий, низенький, с вывернутыми ступнями – однако ж у прекрасного пола пользующийся неизменным успехом, что есть подтвержденный и доказанный факт, Жорка считал себя в вопросах сближения с девчонками непревзойденным асом и утверждал, что в его арсенале имеется сто один верный метод знакомства с очаровательными созданиями. Сто не сто, но барышни так и вились вокруг него, так и вились. Парадокс! Среди сего джентльменского набора были методы весьма, так сказать, неординарные. Например, по уверениям Жорки, все женщины весьма чувствительны в вопросах, связанных с судьбой, предсказаниями, вообще со всем туманным и таинственным. Поэтому, если увидишь симпатичную девушку, а поблизости будет находиться уличный шарманщик, то подойди к ней и попроси купить для вас билетик, сопровождая просьбу, допустим, так: «Я по глазам вижу, что у вас рука счастливая». Попугай вытащит билет, а ты вручаешь девушке деньги, чтобы она купила билет для себя. Оба разворачиваете билетики и читаете. Все предсказания на свернутых трубкой листах настолько расплывчатые, что истолковать их можно как угодно. Вот и толкуешь девушкам примерно так: «Видите, сама судьба указывает, что мы предназначены друг для друга».

Короче, сегодня был их, Спартака и Жорки, последний день во Львове и первый – совершенно свободный. Свободный вплоть до завтрашних шестнадцати ноль-ноль. А в восемнадцать ноль-ноль – поезд до Ленинграда, а оттуда – на попутке в полк... И все, командировке конец.

Между прочим, вот вам еще одно преимущество лейтенантской молодости. Кого первым делом отправляют в командировки? Молодых и неженатых, конечно. Так, глядишь, везде и побываешь, куда раньше только собирался. Весь Союз можно посмотреть. Здорово!

Набродившись по Львову, они присели за столик уличного кафе. Заведение располагалось на краю какой-то старинной площади, точно напротив старинной часовни, и они с Жоркой от нечего делать (то есть когда в обозримой близости не проплывает легкой походкой стройненькая чаровница) разглядывали рельефы на ее стенах – святые, библейские сцены, львиные морды, горгульи. «А из круглого чердачного окна, обрамленного каменным венком, пулеметным огнем можно накрыть всю площадь», – отчего-то пришло на ум Спартаку.

Хотелось дернуть холодного пивка – вон как соблазнительно тянут за соседним столиком. Но на улице этим заниматься не стоило, патрулей по Львову разгуливает превеликое множество, у них сегодня уже трижды проверяли документы, кои, разумеется, находятся в полнейшем порядке. Посему они тихо-мирно потягивали газировку с сиропом.

– Симпатичный городишко, – сказал Жорка Игошев.

Спартак авторитетно кивнул и напомнил, закинув руки за голову:

– Ну и что там у тебя с аэроклубом?

– А, ну да, – спохватился Жорка. – Короче, однажды просят меня залить масло в ероплан под названием «Р-5». А я что? Не впервой. Беру ведро, беру воронку с капота ероплана, подкатываю бочку. Заливаю. Докладываю: мол, все в ажуре, не извольте беспокоиться. Молодец, говорят. А наутро... Прихожу в ангар, а там техник стоит, воронку мою, черную изнутри почему-то, нюхает и очень нехорошо глаза выпучивает. Ты, говорит, паршивец, что залил? Как что, говорю, масло, как приказывали! А он: ты, сволочь вредительская, откуда масло брал? И прямо-таки закипает, как чайник. Что значит – откуда, говорю, вон из той бочки. И очухиваюсь уже на полу ангара, в затылке трещит, круги перед глазами... Это он меня, оказывается, по черепу треснул в сердцах... Потому что я, оказывается, отработку залил.

Спартак усмехнулся. Ну да, залить отработанное масло в мотор – это сильно.

Жорка на его усмешку посмотрел косо – мол, не фиг ржать, ничего смешного я не говорю... а потом и сам растянул губы в ухмылке.

– Да и это еще не все, – продолжал он. – Очухался я, а вокруг уже инженер, механик, еще какие-то люди... Спрашивают хором: и куда ж, мил-человек, ты масло залил-то? Сюда вот, честно отвечаю, в желтую трубку. А мне опять – бац! – по затылку. Потому что желтый – это цвет бензосистемы.

Спартак уже откровенно хохотнул. За соседними столиками стали на них оглядываться.

– Ну и что?

– Ну и ничего. Мотор теперь дней пять перебирать придется. И ведут меня чуть ли не под конвоем к начальнику аэроклуба... А начальником у нас, надо сказать, был некто Кучин Илья Михайлович. А я, когда только в этот аэроклуб пришел, отыскал его брошюрку в библиотеке – что-то там про особенности парашютных прыжков в условиях ограниченной видимости. Прочитал – думаю, познакомлюсь с ним лично, так и блесну интеллектом. Но, вишь ты, до сих пор познакомиться не удавалось: где я – а где он... И надо же, приводят меня к нему под белы ручки: вот, дескать, вредитель и аглицкий шпион, машины портит только так, гаденыш, ставленник мирового империализьма. Кучин начинает наливаться багрянцем, а я ему так несмело: «А ведь мы знакомы, Илья Михалыч...» Он оторопевает: как так? А вот так, говорю, книгу вашу читал-перечитывал-зачитывался, очен-но мудрый и полезный для Советской страны труд получился. И вижу, товарищ Кучин прям расцветает. Тает прям на глазах и плывет. А ну-ка, говорит, расскажи мне про особенности парашютирования ночью, да в тумане, да с предельно низких высот. И я ему по полной, как по писаному: глава третья, раздел четвертый: то-то, так-то и эдак-то. И смотрю на него с обожанием. Прогнал, значит, он конвоиров моих, за стол усадил, расспрашивать начал. Хочешь, говорит, летчиком быть? Я ему: больше жизни хочу. А что, и вправду хотел... Ладно, грит, пособлю. И тут же при мне звонит в Ейск, в Школу морских летчиков: есть, мол, для тебя, Петр Семеныч, кандидатура весьма подходящая, слово красного командира, не подведет... Во. Так я, собственно, и попал в летуны...

Спартак уважительно покивал. Бывает и не такое.

Отчего-то самому вспомнилась медкомиссия, которую он проходил перед поступлением в курсанты.

Военврач Шаталов, конечно, помог своей рекомендацией – но завалить Спартака хмурые коновалы могли ничуть не хуже, чем ежели бы он пришел с улицы. И ведь заваливали! Вместе с ним в приемной медкомиссии толпились десятки парней – не в пример Спартаку мускулистее, подтянутее и, чего уж греха таить, симпатичнее. Совсем как на плакатах ОСОАВИАХИМ. И Спартак с тоской подумал, что ему ничего не светит рядом с этими покорителями небес. Однако один за другим красавцы отсеивались то у одного, то у другого врача и сходили с дистанции, а Котляревский пока шел ровно, без штрафных очков и сам тому факту поражался. У самого финиша, перед самой мандатной комиссией, ждало последнее айболитское испытание: кабинет психотехники, где ломались и не такие богатыри. Какие-то приборы с мигающими лампочками, темные комнаты с неожиданно вспыхивающими ослепительными фонарями, ручки, за которые надо было дергать, если на левом, скажем, экране появлялось изображение кошки, а на правом, допустим, – изображение яблока, но только в том случае, если не сработает звуковой зуммер, а красная лампочка, напротив, загорится...

Казалось бы, ничего сложного, но Спартак вышел из пыточной камеры мокрый как мышь, с учащенно бьющимся сердцем и полной уверенностью, что испытание он завалил.

Однако в медкарте появилась надпись: «Годен к полетам без ограничений», – и он не знал, кого благодарить – судьбу, удачу, собственный организм или военврача Шаталова...

– Пошли пройдемся, – предложил Жорка Игошев. – Скоро вечер, а я, например, проголодался. Остатка наших командировочных вполне хватит на ужин в ресторане. Осталось этот ресторан найти.

– Чего его искать! Пойдем в один из тех, мимо которых проходили.

– Не то. Надо бы найти какой-то ресторан в местном духе. Хочется чего-то особенного, чего у нас нет и быть не может. Эдакого, короче говоря. В общем, сам не знаю, чего именно.

– Это называется ясное виденье цели, – сказал Спартак. – Думаю, из тебя получится отличный командир звена. Ладно, пошли. Часок еще погуляем, а там видно будет...

Они встали из-за столика, вышли на брусчатку и двинулись через площадь, на которой было разрешено автомобильное движение, но автомобилей было настолько мало, что пешеходам они ничуть не мешали...

Ференц Дякун долгое время зарабатывал себе на жизнь перепродажей краденого рыжья. В теневых кругах Лемберга[13] он пользовался уважением, хорошую цену давал, золотишко несли ему охотно.

Пять лет ему пришлось просидеть в австрийской тюрьме. Потом он снова сел на два года, уже в польскую тюрьму. (Хотя тюрьма была на самом деле все той же, просто власть переменилась[14].)

По окончании последней отсидки Ференц, поддавшись на уговоры жены, завязал и на скопленные средства купил ресторанчик в Подзамче. И все бы хорошо, да вот случилась советская власть, отменившая частный капитал. Ференц Дякун, привыкший получать от судьбы по загривку и выпутываться из самых нелегких положений, нашел выход и на этот раз. Он вовремя и активно поддержал новую власть и, главное, добровольно отдал свое заведение государству, не дожидаясь, когда придут национализировать. И даже попал уже в новые газеты как пример хорошего и нового веяния.

Ференц Дякун рассчитал все правильно. Даже государственному заведению нужен управляющий. Кого-то же надо назначать! А поскольку на один только расчет Ференц никогда не полагался, то он еще и подсуетился немного, благо связей у Ференца Дякуна хватало и главным образом в тех кругах, что меньше других страдают от перемены власти. В результате он и стал директором своего же собственного ресторана. «Красным директором», так сказать...

Своим поступком Ференц не на шутку разозлил ОУН. Те в своих листовках объявили его предателем и пообещали сурово наказать. Но... не то что не наказали, а как бы вскоре и вовсе позабыли о существовании такого человека. Просто при всей своей непримиримости и поддержке из-за границы ОУН предпочитала с тайной, то есть с воровской властью Львова, не ссориться. А Ференц Дякун пользовался у той власти нешуточным уважением.

Сегодня в ресторане Ференца Дякуна, носившем внеполитическое название «Приют странников», принимали гостей из Советской России. Разумеется, принимали не в общем зале для обыкновенных посетителей, а в той части ресторана, куда попасть мог не всякий, а если и попал, то не факт, что выйдет оттуда живым. Эта скрытая не столько от глаз посетителей, сколько от глаз милиции часть ресторана располагалась в подвале, где, согласно предоставленному органам новой власти Ференцом Дякуном плану помещения, находился обширный винный погреб и ледник для продуктов.

Сам Ференц с женой, приготовив все для стола, отправились наверх, дабы не мешать гостям и не слышать их разговоров. Чем меньше знаешь, тем спокойнее спишь, не правда ли?

Русских гостей было двое. Одного звали Колун, другого Марсель. Первый был битым, видавшим виды волком, второй был совсем молод.

(Советизация Львова и прочих мест, называемых Западной Украиной, то есть включение этой территории в налаженную советскую жизнь, проходила на всех уровнях, в том числе и на уровне блатном. Ворам, так сказать, советским приходилось находить общий язык и договариваться с польскими ворами, то есть с ворами новоприсоединенных территорий. Не всегда стороны понимали друг друга, поскольку у польских воров законы были несколько иные. Несколько мягче. Например, польскому вору разрешалось иметь дом и семью...)

Пустяковые проблемы сегодня уже решили. Остался всего один вопрос, главный, ради которого, собственно, и приехали во Львов Колун и Марсель.

– Вы, может, чего-то не догоняете, – говорил Колун, ковыряя вилкой домашнюю колбасу. – Но по-другому жить у нас не получится. Куда ваших, как ты их называешь, братьев сажать будут, а? В наши советские лагеря их посадят. Специально для врагов народа лагеря в Советском Союзе не строят. А лагеря кто держит? Воры держат. Мы то есть. – Колун ткнул себя в грудь тупым концом вилки. – Хотите, чтоб ваших братьев там не забижали до невозможности, так и не надо с нами ссориться.

– Мы живем в мире вот с ними, – представитель принимающей стороны подбородком показал на тот край стола, где сидели польские (в данном случае – львовские) воры во главе с вором Янеком. – Вас мы не знаем и сюда не звали. Все, кто приходит из Красной Жидовии, для нас враги. Не надо нас запугивать. Ни лагерей, ни смерти мы не боимся.

Представителей принимающей стороны тоже было двое: Кемень и Микола. С самого начала беседы оба сидели с каменными лицами. Разница была лишь в том, что Микола все время молчал, как немой, а Кемень говорил. Вряд ли Микола не понимал по-русски, иначе зачем такого посылать на толковище? Скорее просто не желал без большой нужды ботать по москальской мове. Оба были оуновцами, то есть принадлежали к Организации украинских националистов. Их уговорили прийти на встречу с ворами московскими воры польские. Повод для такого толковища назревал давно, собственно, с самого первого дня присоединения Западной Украины к СССР – или оккупации, как это называли всяческие борцы за самостийность. Воров, что московских, что польских, не шибко трогала политика. Раз власть поменялась, значит, надо приспосабливаться к новой власти. И очень нехорошо, когда между властью и ворами вмешивается некая третья сила, играющая по своим правилам и то и дело вставляющая палки в колеса.

Одни бесконечные облавы чего стоили. Совсем недавно, как раз во Львове, попал в облаву, устроенную на оуновцев, и по-идиотски загремел на нары знаменитый медвежатник Губа, который в тот момент позарез как нужен был людям именно на свободе. Много серьезных дел намечалось, и теперь эти дела срывались. (Кстати, в том же Львове из-за непрекращающихся вылазок националистов власти вынуждены были держать два дополнительных полка НКВД. А еще все эти недоразумения с националистическим подпольем, в первую очередь – с ОУН как с самой авторитетной и массовой организацией, очень мешали наладить контрабандные тропы в сопредельную Польшу.) Надо сказать, что благостная картина дружбы польских воров и оуновцев, нарисованная Кеменем, была в корне неверна. Польские воры сами попросили московских коллег помочь им отстроить новые отношения с опостылевшими оуновцами. Потому что прежде всего полякам никак не нравилось, что на их территории действует террористическое подполье. Ведь не дай бог проведут какой-нибудь серьезный теракт – житья после этого не станет никому.

Но беседа не складывалась. И вор Колун начинал злиться – возвращаться с неудачей ему никак не хотелось.

– Вот послушайте сюда, – попробовал он еще один заход. – Ты говоришь, что ничего не боишься и никто у вас ничего не боится. Ну, пусть так. А зачем вам надо, чтобы еще и мы начали с вами войну? Вот станем вас вырезать, и что тогда делать будете, где спрячетесь?

– Везде спрячемся! – разгорячился и Кемень. – В каждом доме нас укроют. Мы здесь у себя дома, люди здесь за нас. А вы для нас москали, и геть отсюда!

Кемень поднялся, Колун вскочил со своего места, непроизвольно сжимая вилку, как нож.

– Подождите, уважаемые, подождите, – попытался успокоить их Марсель. – Поссориться мы всегда успеем. Давайте не будем похожи на тех баранов, которые сталкиваются рогами на узкой дороге, не желая уступить. Может, начнем с того, что вместе выпьем горилки, слегка остынем? – Марсель взял полуторалитровую бутыль с хозяйской самодельной горилкой. – Мы поняли, что вас не запугаешь. Не прошло, как говорится. Теперь будем уступать друг другу дорогу, ведь как-то это можно сделать...

– Господа летчики!

Не сразу Спартак сообразил, что обращаются к ним. Уж больно несовместимы были эти слова: «господа» и «летчики».

Женщина вышла из темной ниши, заступила им дорогу. Чуть подальше электрические лампочки подсвечивали вывеску «Приют странников».

– Господа летчики, можно даме спичку?

– Ну зачем же спичку, можно кое-что и получше, – Жорка достал бензиновую зажигалку, поднес прикурить.

– Устали, наверное, от службы?

– Не без того, – хмыкнул Жорка.

– С хорошими девчатами желаете познакомиться? Мигом вас развеселят. Видите вывеску? Там много веселых девчат!

– Ах вот оно что! – понимающе протянул Жорка. Обернулся к Спартаку и подмигнул. – Это такие девчата, на которых много денег уходит, да?

– Тю, да там какие хошь девчата найдутся, и повеселее, и посерьезнее. Сумеешь за так понравиться, будет тебе и за так, – она наклонилась к Жорке, игриво толкнула плечом. – Я б такому гарному господину ни за что не отказала.

– Ну что, пошли? – повернувшись к Спартаку, прошептал Жорка.

– Это то, что ты искал весь вечер? Бордель?

– Слушай, у нас ведь такого нет! Где еще сходим?

– Да пошли, я чего, – пожал плечами Спартак. – Борделем летчика не напугаешь. К тому же заведение-то не подпольное, в конце концов...

В гардеробе было тихо и пусто, если не считать дремлющего за загородкой швейцара. Но едва они шагнули в коридор, как путь им преградил высоченный субъект.

– Здоровеньки булы, хлопчики, – он вроде бы улыбался и слова выговаривал ласково, но глазами сверлил, что твой бур, и в глазах тех было что угодно, но только не доброта и приветливость. – Вы покушать зашли или...

Эдакая значительная недоговоренность.

– Вообще-то, покушать, – сказал Спартак.

– А там уж поглядим, – добавил Жорка.

– Милостиво просимо, – после некоторой паузы сказал верзила, отступая в сторону.

Внутри было не так уж просторно, как предполагал Спартак, но и не тесно. Они вошли в зал, к ним тут же подскочил метрдотель при бабочке, проводил к свободному столику. Незамедлительно из-под земли вырос официант в белом переднике, поклонился, положил на стол перед каждым по прейскуранту в кожаном переплете и тут же отошел, дабы не мешать раздумьям. Над душой, как поступали его коллеги в большинстве советских ресторанов, не стоял.

– Мелкобуржуазные штучки, – сказал Жорка, водя пальцем по строчкам. – Улыбочки эти не от сердца, заискиванья эти. Не отучились еще лебезить перед мировой буржуазией. И эти свечечки! И эти мещанские бусы при входе!

– И на бордель ничуть не похоже, – сказал Спартак. – Во всяком случае, как его описывают писатели вроде того же Куприна. Как-то не вижу я оголтелого разврата.

– Более того, я тебе скажу совсем несоветскую вещь. – Жорка навалился на стол и перешел на страшный шепот: – Мне здесь нравится. Одно плохо – мы оставим здесь все наши комадировочные и, боюсь, толком не наедимся.

– В части наедимся от пуза. Первыми будем за добавками...

В воздухе был разлит полумрак, зал освещали лишь свечи на каждом столике и несколько электрических ламп под абажурами над небольшой сценой. На сцене стоял рояль, и пианист наигрывал что-то ненавязчивое, легкое, джазовое. Публика в ресторане была самая разная, большинство составляли пары, чуть меньшим числом – мужчины по двое и компаниями. Женских компаний было всего две, но обе многочисленные и... весьма молчаливые для дамских сборищ, да и столы у них почти пустые. Ясно. Девчата ждут, когда их пригласят к себе за стол посетители мужского пола. А с командировочными, даже если добавить все остальные деньги, думается, не очень-то наприглашаешься...

– Как бы невзначай посмотри налево, – опять наклонился к столу Игошев, – только не верти головой, как аэродромный прожектор. Какие колоритные дядечки, да?

Спартак, притворяясь, будто рассеянно озирает зал, повернулся в ту сторону. Да, дядечки и впрямь были колоритные. В вышитых сорочках под европейского покроя пиджаками, при холеных усах и бородах, главное – лбы у всех прямо-таки испещрены морщинами, а на всех без исключения лицах выражение причастности к великим тайнам бытия. Спартак вдруг припомнил портрет Тараса Шевченко в школьном кабинете литературы. Полное впечатление, что дядечки сошли как раз с таких портретов.

Эх, знали бы лейтенанты, кого им довелось лицезреть, по-другому бы реагировали! Прониклись бы, так сказать, исторической значимостью момента. А довелось им видеть самого Кост-Левицкого[15], нынешнего властителя умов западноукраинской интеллигенции. А «дядечки», что окружали его в данный момент, были не кто иные, как только что избранные тайным голосованием в здании Оперного театра представители львовской интеллигенции, которые должны отправиться в Москву – обсуждать, как им обещали, с самим товарищем Сталиным вопрос о предоставлении Галиции особого статуса. Завершение выборов и отмечали. И в то время как Спартак делал заказ официанту, за столом Кост-Левицкого пламенно говорил сорокалетний историк, автор незаконченного многотомного труда «История государства украинского». Он носил вышитую национальную сорочку с приколотым к ней значком с изображением Сталина. Что означало лояльность к власти и незабвение корней.

– ...И Львов будет считаться столицей. Пусть столицей Галиции. Дело в статусе. Не может великий город Львов зваться просто городом, не заслужил он этого! Только имея статус столицы автономии, он сможет высоко нести знамя культуры, объединять умы, таланты, питать их, вдохновлять!

Властитель умов Кост-Левицкий с благосклонностью патриарха, чуть кивая, взирал с председательского кресла и с вершины своего возраста, отсчитывающего девятый десяток, на старания молодых. А молодые старались понравиться, быть замеченными, приближенными.

Жизнь – штука затейливая. Порой причудливо переплетаются линии судеб. Наверное, кто-то там наверху от души веселится, взбивая судьбы, как кости в стакане, и выбрасывая их на стол. Скажем, отменной шуткой судьбы можно признать тот факт, что в непосредственной близости друг от друга оказались Кост-Левицкий и люто ненавидевшие его оуновцы. Только жидов и коммунистов они ненавидели больше, чем вот таких вот сытых и лощеных предателей украинской нации. Собственно, от расправы Кост-Левицкого всегда спасал только его почтенный возраст. Но узнай Кемень и Микола, что в соседнем зале находится не кто иной, как... В общем, кто его знает, может, оуновцы и усмотрели бы в этом некий знак судьбы...

А сейчас Кемень и Микола внимательно слушали молодого московского вора по прозвищу Марсель.

– ...Вот наши воровские законы начисто не совпадают с ментовскими законами. Но уживаемся ведь как-то. А особенно не любим, что мы, что менты, как раз тех, кто отступает от законов. Договорились же с вашими ворами, верно, Колун? Тоже было нелегко...

– Я понимаю, зачем вам нужна договоренность. Я не очень понимаю, зачем она нужна нам? – раздумчиво спросил Кемень.

– Наши возможности, – сказал Марсель. – Про зоны уже было сказано. Помимо того, у нас кругом тысячи глаз. На каждой улице глаза, на каждом вокзале, в каждом поезде – везде. Надо отыскать человека – пожалуйста. Надо вовремя разглядеть легавого – пожалуйста. Или, допустим, ваш схрон с оружием эти глаза углядят. Понятно, сами не тронут, а пойдет по цепочке, что с этим делать? А делать можно разное: себе прибрать, сдать властям от греха, а можно оставить все как есть. Все зависит от того, как люди заранее договорились. Или же они не договаривались ни о чем. Кроме того, каналы через границу. Мы можем мешать друг другу и тем самым помогать погранцам, а можем наоборот – помогать друг другу и жить спокойно...

Микола наклонился к Кеменю, прошептал в ухо:

– Толковый парень этот Марсель. Вот с ним можно иметь дело, если он достаточно влиятелен у своих. А второй мне не нравится...

На сцену вышла немолодая женщина, одетая в черное с блестками платье до пола. При ее появлении моментально умолкли звякавшие вилки и ножи, наступила тишина. Пианист сыграл музыкальное вступление, и женщина запела.

Как назывался этот музыкальный жанр, Спартак не знал, невеликий был в этом специалист. Может быть, джаз, только совсем не похожий на Утесовский или на тот, который любил насвистывать капитан Лазарев – первый учитель летного дела для Спартака в училище. Маленький, тщедушный, плешивый – но в воздухе он вытворял такое, что не только у курсантов, у бывших летчиков дух захватывало.

Спартак вспомнил первую свою встречу с капитаном. Их тогда, зеленых пацанов, едва обустроившихся в казарме Ворошиловградского летного училища, вызвали на поле, построили. Механик в промасленной робе подкатил к одиноко стоящему истребителю тележку, на которой лежал пузатый, с тремя красными полосками на верхнем торце баллон (сжатый воздух), установил на откидной опоре. Открыл лючок в передней части фюзеляжа, вставил в него шипящий змеей шланг от баллона, накрутил на переходник, проверил маховичок у горловины.

Капитан Лазарев (тогда Спартак понятия не имел, кто таков этот сморчок) с трудом полез в кабину – ступеньки были ему высоковаты. Среди курсантов послышались смешки. Потом другой механик провернул винт, мотор булькнул, закудахтал, взревел, и лопасти слились в полупрозрачный круг. Поднялся пыльный ветер, пилотки приходилось держать обеими руками, чтоб не сдуло. Тем временем Лазарев покачал элеронами, оперением киля. Показал большой палец. И, подталкиваемая двумя техниками, машина выкатилась на полосу, прошла метров восемь, некоторое время мотор гремел, набирая обороты, Лазарев отпустил тормоз, и самолет рванулся вперед.

Капитан развернулся над полем около далекого леса, вернулся – и ввел истребитель в первый вираж... И тут такое началось! Форменная феерия головокружительных фигур, выполняемых одна за другой и без всякой системы. Глаз не успевал следить за маневрами, производимыми на предельной скорости, что называется – со струями. Самолетик болтало в воздухе, как осенний лист, и невозможно было поверить, что этим хаотичным кружением управляет человек. То и дело казалось, что машина не выдержит перегрузок и либо развалится в воздухе, либо со всей дури долбанется о землю. Ничуть не бывало! В последний момент Лазарев укрощал машину и бросал ее в новую заковыристую фигуру...

Потом он посадил истребитель, вылез из кабины и снял реглан, оставшись в пропитанной потом гимнастерке.

И неожиданно подмигнул запанибратски Котляревскому – да-да, именно ему, хотя курсантов с открытыми ртами стояло вокруг множество:

– Ну что, боец, хочешь так летать?

Спартак лишь судорожно кивнул в ответ...

Готовили их, конечно, – как вспомнишь, так вздрогнешь. Тренажеры, матчасть, политзанятия, физподготовка. Изо дня в день. Прыжки с парашютом. Полеты в «спарке». Потом, когда допустили до самостоятельных вылетов, летали днем, летали ночью, поэскадрильно, звеньями, парами и поодиночке. Отрабатывали навигацию без наземных ориентиров – и это было хуже всего, потому как очень быстро привыкаешь ориентироваться по сети дорог, населенным пунктам и рельефу местности. Практиковали перехваты на предельной высоте и предельной дальности. Учили фигуры высшего пилотажа и правила воздушного боя.

Но ведь выучили, а?! И теперь Спартак мог бы, пожалуй, потягаться с Лазаревым...

Глава шестая Троеборье

Спартак поискал, с чем можно сравнить мелодию, которую исполняла женщина на сцене, и нашел – с густым терпким вином, какое он пробовал однажды на восемнадцатилетии соседа по дому Борьки Корнилова. Вино привез в плетеном кувшине из Сухуми какой-то родственник матери. Вливалось несколько тяжеловато, но от него сразу же приятно кружилась голова. Как кружит сейчас голову голос певицы – густой и волнующий... как то вино.

Посетители ресторана парами поднимались из-за столиков, выходили на площадку перед сценой и танцевали, как показалось Спартаку, нечто среднее между вальсом и фокстротом.

– А вот это уже интересней, – Жорка Игошев утер губы салфеткой, отодвинулся от стола. – Вижу цель. Летчики, на взлет!

Игошев направился к столику, за которым сидел пышноусый мужчина с двумя спутницами – одну из них он как раз повел танцевать. Над второй склонился бравый советский летчик Жорка. А ведь пришлось Жорке ее еще поуговаривать! Под лейтенантским напором та, конечно, не устояла, но все же, все же... В Ворошиловграде, завидев подходящего к ней летчика, девушка сама бы сделала шаг навстречу.

Спартак с любопытством поглядывал на то, как Игошев танцует этот облегченный вариант фокстрота, вряд ли ему знакомый. А ведь и ничего, и получается. Знай наших!

Взгляд Спартака как-то сам собой перескочил с Игошева и его спутницы на спутницу того самого пышноусого мужчины. За столиком она сидела к Спартаку спиной, но даже со спины ею можно было любоваться. Что за прелесть эти волосы, волнами спадающие на плечи, сколь поразительно прямо держит спину, как ест и поднимает бокал, как наклоняется к собеседнику, как откидывает волосы, – все это она делает, словно находится на сцене и играет в пьесе благовоспитанную дворяночку, какую-нибудь княжну, только что окончившую институт благородных девиц. Но ведь она ничуть не играет, она совершенно естественна, и оттого, как говорят в этих краях, «глаз от нее отвести не можно». Завораживает взгляд сие зрелище. Наверное, все потому, подумал Спартак, что подобных изысканных манер (именно это слово пришло на ум) он у девушек никогда прежде не видел. (Фабричные работницы, колхозницы, дети пролетариев из коммуналок, откуда взяться манерам!) Сейчас же он узрел ее еще анфас, и в профиль, и в полный рост. И уже не смотрел ни на кого другого. Черт возьми, бывает же такая красота! Как жарко здесь...

Спартаку показалось, что она перехватила его взгляд, и он поспешно отвел глаза, уткнулся в тарелку с варениками. Негоже в откровенную пялиться, неудобно, он все ж таки не рядовой какой-нибудь, а младший летный комсостав. Советский военный летчик в первую очередь, а не страдающий от безделья буржуазный хлыщ. Еще только рот не хватало раззявить. Или игриво подмигивать.

Что бы он себе ни говорил, а не смог не поднять снова на нее взгляд. «Как же я уйду отсюда и больше никогда ее не увижу», – с тоской подумал Спартак.

Отбивать девушку у мужчины, с которым она пришла в ресторан, он не стал бы и у себя, чего уж говорить про Львов, – дурной тон, жлобство, советского командира недостойное. А в этом Львове еще и политика может примешаться. Ведь их с Игошевым специально инструктировали: с местным населением держаться предельно вежливо, на провокации не отвечать, самим не провоцировать, вы не у себя дома, вы на прифронтовой территории, и вести себя надо соответственно, бдительности не теряя ни на минуту, и все в таком роде...

Ну что-то же надо делать! Стоп, стоп. Игошев! Конечно! Пусть он поближе сойдется с ее подругой и все у нее выспросит, адрес возьмет, а там... там посмотрим. Главное – не потерять ее вовсе. Спартак воспрял духом.

Комсомолец стоял, прижимаясь к холодной каменной кладке жилого дома. Когда кто-то проходил мимо, он старательно изображал пьяного, который возится со своей ширинкой. Ночные прохожие бормотали что-то недоброе в его адрес и ускоряли шаг. Комсомолец ждал условного сигнала. И прождать его, может быть, придется всю ночь. Может, никакого сигнала так и не будет и утро он встретит у этой стенки. А может, прямо сейчас будет дан знак «отбой».

По-всякому бывает в их работе.

Единственное, что знал Комсомолец, – поступило сообщение от надежного оперативного источника, что в таком-то месте примерно с такого-то по такое время будут находиться лидеры львовского отделения ОУН. Их требовалось или взять, или уничтожить. Но лучше бы, конечно, живыми. А с мелкой сошкой, что будет поблизости, разрешено не церемониться. Трудовые будни...

Месяц назад его вызвали в кабинет Деева.

За окном – Литейный проспект. В кабинете – сизая завеса из папиросного дыма. На зеленом сукне стола – пепельница с горой окурков, стопки бланков, кипа газетных вырезок, вскрытые конверты с разломанными сургучными блямбами, исписанные листы бумаги. На одной стене – портрет Сталина, на другой – Дзержинского.

Напротив Комсомольца – комиссар госбезопасности второго ранга Деев. Его новый начальник.

– Хороший оперативный работник, – Деев в такт словам сжимал-разжимал кулак, – обязан уметь пить. Он должен быть способен при необходимости перепить того, кого разрабатывает. Если он не умеет пить, то лучше всего тогда... что?

– Разыгрывать непьющего, – так ответил Комсомолец на внезапный вопрос.

– Правильно. Соображаете. Теперь представьте. В камере сидит, ну допустим, англичанин. И в ком он скорее заподозрит подсадку: в англоговорящем или в том, кто ни бельмеса не знает по-английски, с кем ему приходится объясняться жестами?

– Во втором. Только...

– Так вот, – начальник дослушать счел лишним, – то же можно отнести к хохлу, который на дух не переносит русских. Вы слышали об ОУН?

– Так точно.

– Они нам очень досаждают сейчас на Западной Украине. Как могут, мешают становлению там советской власти. Нечего объяснять, какое стратегическое значение имеет для нас этот район. Он граничит с Германской Польшей. Немецкие шпионы, большинство из которых принадлежат к ОУН, туда просачиваются, как вода в дырявую лоханку. Обстановка там, прямо скажу, чрезвычайно сложная. На местное население опираться трудно. Местное население пока, откровенно скажу, не на нашей стороне. Есть, конечно, сознательные, актив, но мало их пока, мало... Вот почему я рекомендовал в эту группу именно вас.

Деев поднялся из-за стола, направился к окну.

Комсомолец знал, зачем его пригласил к себе Деев, это известно всем со вчерашнего вечера. В Москве создается сводный отряд из оперативных работников со всей страны для борьбы с украинскими националистами на Западной Украине. Значит, его собираются направить в этот отряд от ленинградского НКВД.

– Тут нужен не только хороший оперативник, но и политически грамотный человек, – говорил товарищ комиссар госбезопасности второго ранга, стоя лицом к окну и спиной к кабинету. – К тому же вы работали с людьми, сумеете, значит, объяснить, провести в массы. Как-нибудь так, – Деев крутанул пальцами, – не по шаблону объяснить, чтобы вышло доходчиво. Это там сейчас, может быть, важнее, чем изобличать и задерживать. Впрочем, и задержать вы при случае сможете, уже убедился. Словом, вы должны справиться. Но вы мне скажите, вы сами чувствуете в себе силы заниматься сейчас работой?

Деев обернулся.

Нет, Комсомолец и не думал отказываться. Наоборот, он был рад, что комиссар госбезопасности второго ранга выбрал для этой командировки именно его. Но почему-то, перед тем как сказать «да», он подумал: интересно, а что будет, если он откажется? Как в этом случае изменится его жизнь? Неужели не изменится?

Но он, конечно, согласился. И вот он, Львов...

Спартак вышел из зала не столько из-за того, что потянуло в заведение, которое хоть раз за вечер, а посещать приходится. Это уж так, попутно, заодно. А захотелось ему – стыдно кому признаться, потому и не станет признаваться, а то засмеют, – захотелось проверить, рассеются ли чары. «Может быть, виноват чертов полумрак вкупе с некоторой духотой и двумя бокалами сухого вина, – вот что пришло в голову. – Надо проветриться, а то не ровен час и вовсе голову потеряю».

Высоченный субъект словно из воздуха соткался, не было его – и вот он рядом. И пошлепал сзади по коридору. И было совершенно очевидно, что не отстанет. Доведет до заведения и отведет обратно. А Спартак не собирался сразу возвращаться к столу. Ему хотелось выйти на улицу, перекурить на свежем воздухе, поглядеть на ночной Львов. И как-то не очень его радовало иметь эту долговязую тень за спиной. «Нарочно ведь издевается над советским летчиком, хочет хоть нервы немного подергать, если ничего другого нельзя», – со злостью подумал Спартак.

Ага, так и есть! Спартак потянул на себя стеклянную дверь, разрисованную синими и желтыми цветами и украшенную силуэтом головы в цилиндре (для жентельменов, значит), а его конвоир опустился, или, вернее сказать, провалился в массивное кожаное кресло. И было очевидно, что в нем и станет дожидаться «господина летчика».

Спартака вдруг охватило мальчишеское озорство. «Ах так! Хочешь сказать, что я, дворовый пацан, не сделаю тебя? Врешь, дылда!» Внутри туалет напоминал скорее апартаменты дворца: пол под мрамор, на стенах плафоны в виде головок тюльпанов, дверцы кабинок из обожженного дерева, чистота повсюду прямо-таки медицинская. Окно закрывает портьера красного бархата, просто театральный занавес какой-то. Погоди-ка, погоди... А ну-ка! Спартак откинул портьеру. Закрашенное краской, достаточно большое окно закрыто на шпингалет. Этот шпингалет Спартак легко отодвинул, распахнул окно, выглянул наружу.

Ага, внизу двор, до его булыжников метра два с половиной, не высота для летчика истребительной авиации. Спартак улыбнулся, представив себе обалдение этого дылды в кресле, когда он появится пред его очами совсем с другой стороны. Поймешь тогда, верста западноукраинская, что летчики – это тебе не бабочки, которых сачком можно накрыть. Ну да, мальчишество чистой воды, никто не спорит. Ну и что?

Хоп. Он приземлился на полусогнутые ноги. Огляделся. Во дворе было темновато, фонари здесь не висели, лишь из окон струился свет. Ну, любоваться красотами двора он не собирается. Пройдет сейчас подворотней, выйдет на улицу и вновь зайдет с парадного входа... Выйти, однако, не получилось.

Спартак обогнул дворик по периметру (дворик небольшой, правда, хламу много всякого валяется) и не увидел ни арку подворотни, ни дверь, через которую можно выбраться наружу. И, что называется, обалдел. С таким он встречался впервые. Хитрый львовский дворик, небось заложенный еще при каком-нибудь предревнейшем короле. И как же отсюда выходят? Может быть, конечно, они сюда и не входят вовсе...

Ага, вот она, эта дверца, низенькая, окованная тронутыми ржавчиной железными полосами. Дверца обнаружилась вовсе не там, где предполагал ее найти Спартак, находилась она на стороне, противоположной уличной. И куда она ведет? А какая разница! В дом куда-то, а там разберемся.

Спартак потянул за кольцо, толкнул, подергал – ни с места. Объяснение сему феномену могло быть только одно: заперта изнутри. Допрыгался, раскудрить твою, дошутился!

И что теперь делать? Что, что... Только одно остается – обратно в окно. Спартак еще раз осмотрелся. До туалетного окна высоковато, есть окошко и пониже. Совершенно темное. С одной стороны, это обнадеживает – никто не развизжится истошно, когда в комнату впрыгнет советский летчик, с другой – наводит на мысль, что и эта комната может оказаться запертой. Ладно, решил Спартак, пробуем этот вариант, а не получится, будем думать, как дотянуться до окна туалетного.

Тут все было просто. Спартак подкатил под окно приземистый бочонок, встал на него, дотянулся, потрогал раму – отходит! – открыл, подтянулся и забрался внутрь.

Если во дворе царил полумрак, то здесь – мрак кромешный. Спартак некоторое время решил посидеть на подоконнике, не опуская ноги на пол. Давал глазам привыкнуть к свету. Пахло то ли клопами, то ли пылью, то ли тем и другим. В общем, отвратно пахло...

Спартак вдруг чуть не расхохотался в полный голос. Нет, ну надо же быть таким бестолковым! Впору стукнуть себя по лбу. Стучать, однако, он не стал, а сунул руку в карман брюк и достал спички.

Увы, никаких роковых тайн старинного дома спичечный огонь не высветил. Никаких скелетов в цепях, полурассыпавшихся сундуков с пиастрами. На худой конец – склад современных контрабандистов? Увы, и не склад. А – кладовка. Пошлая кладовка с метлами, швабрами, тряпками и хозяйственным мылом. «Нет худа без добра, – подумал Спартак. – Зато уж ее точно не запирают, как секретное хранилище».

Ага, так и есть. Дверь легко отворилась. Выходит она на какую-то невероятно узкую винтовую лестницу...

Та-ак, это еще что?!

Спартак вдруг услышал, как где-то разлетелось стекло, и вслед за тем раздался отчаянный женский визг. Обрушилось что-то невероятно тяжелое – аж пол задрожал. А потом примерно со стороны входа в ресторан проникла пронзительная и длинная трель свистка. А это? Где-то внизу громогласно застучали... ну да, похоже на опрокидываемые стулья, со звоном разбилось что-то стеклянное, потом что-то тяжко заскрипело.

И как быть? Отсиживаться в чулане с метлами? А вдруг Жорке нужна помощь? Спартак решительно шагнул на лестницу. Вниз или вверх, гадать нечего. Внизу наверняка какие-нибудь продуктовые подвалы, а выход в коридор, из которого попадаешь в зал, должен быть наверху. И Спартак побежал наверх. Ну точно, еще одна дверца, изнутри запертая на щеколду. Спартак эту щеколду – легко ходит, смазанная – отодвинул, дернул дверь и...

Нос к носу столкнулся с давешней незнакомкой. С которой так хотел сойтись поближе.

Под потолком нервно замигала лампочка.

– Что это? – недоуменно вскинулся Колун.

– Шухер это, – грузно поднялся со своего места польский вор Янек. – Менты. И не просто менты, – он вслушался в доносящийся сверху грохот и топот, – а облава.

– Кто сдал? – свистящим шепотом произнес Колун, обводя людей за столом помутневшим от ярости взглядом.

– Тихо! – прошипел Янек. – После будем разбираться, кто и по чью душу. Сам порву ту гниду... – Он поднял свои огромные руки. – Сейчас уходить надо. Разбегаемся, пока хозяин будет убалтывать и отводить. Все, сбрызнули!

Над головой усиливался грохот. Слышно было, как что-то шумно сдвигают.

– Не сюда, – остановил Кемень дернувшегося было к дверному проему Колуна, где скрылись уже другие участники сходки.

Он подошел к вмурованной в стену деревянной бочке, потянул за кран. Бочка оказалась дверью, ведущей в обыкновенный, ну разве очень узкий, коридор.

Коридор этот, вопреки радужным ожиданиям Марселя, не вывел на улицу, в какой-нибудь тихий, темный, находящийся за чертой облавы переулок. Коридор вывел всего лишь на лестницу...

– Стоять!!! – заорали над самым ухом.

Вдребезги разлетелось витражное стрельчатое окно, и сверху спрыгнул черный силуэт.

– Атас! – заорал Колун, сбрасывая с плеч навалившегося на него человека в пиджаке. Потом он схватил напавшего, чего-то крича, подтащил к окну и вместе с ним выбросился вниз.

Янек, громко топоча, понесся вниз по лестнице; Марсель за ним. Сзади, совсем близко, азартно бухала сапогами погоня, ожидаемо орали про «стой-стрелять-буду». Чья-то рука вцепилась в рубашку, Марсель развернулся и наугад врезал легавому (а кому ж еще!) носком штиблета куда-то в область паха, а правой рукой отвесил полновесный удар под ложечку. Легавый, взвыв и схватившись за причинное место, закрутился на месте, кулем осел на пол. Но Марсель его страданиями не наслаждался, он бежал вниз...

Добежал до подножия лестницы. Отсюда можно налево, а можно направо. Слева – видимо, как раз где-то там, куда умчался Янек, – шарахнул выстрел. Ч-черт, вот обложили! Марсель повернул направо.

Ага, какое-то хозпомещение с гвоздями, молотками, скобами и прочей дрянью, освещенное тусклой угольной лампой. А вот и низенькая дверца, которая – чутье подсказывает – обязана вывести на улицу.

Марсель откинул массивный металлический крючок, открыл дверь. Вроде сзади какое-то легкое шуршание, похожее на крысиное шебурш...

– Не дергайся.

В спину ему уткнулся ствол.

– Медленно руки за голову и повернись.

Стоящий сзади отступил на безопасное расстояние. Понимая, что сейчас не он банкует, Марсель выполнил приказ: завел руки за голову и медленно повернулся.

– Ты?! – одновременно воскликнули оба...

Она смотрела на него своими чудесными глазами. А вдали, за ее спиной, раздавались крики:

– Стоять! Милиция! Куда?!

И по-прежнему надрывался свисток.

Милицейская облава. Теперь уже никаких сомнений. Спартак знал, что во Львове подобное не редкость. Нет, ну надо было так влипнуть, а!

Девушка торопливо оглянулась.

– Ну что же вы, решайтесь на что-нибудь, так и будете стоять столбом? Пропустите меня, схватите меня, делайте же что-нибудь! Мужчина вы или нет?

У нее был такой милый польский акцент и такое обворожительное польское «л»...

Спартак решился. Втянул незнакомку внутрь. Захлопнул дверь и вновь задвинул щеколду. Провел ее своим прежним путем по узенькой темной лестнице, остановился у двери кладовой.

– Я не знаю, что там вниз по лестнице, – сказал он, чувствуя, как у него краснеют щеки, и подумал вдруг: «А ведь не мальчик уже», – здесь я побывал... случайно. Отсюда можно выбраться во двор, я там бочку подвинул, и переждать. Это же облава?

– Вы очень догадливый молодой человек, – сказала она, хмуря брови. – Показывайте, где ваша бочка!

Конечно, лазать через окна в платье и в туфлях на каблуке не слишком удобно, но управились и с этим. «А девочка, похоже, ко всему прочему, весьма и весьма спортивная...»

Чуть раньше, кружа по дворику, он приметил ржавый фрагмент то ли ограды, то ли ворот. Поднял, приставил к стене. Получилось нечто вроде навеса. Поставил под навес два ящика – их тут валялось в избытке, – получилось вроде даже и уютно. Оставив девушку внутри, Спартак осмотрел свое творение снаружи. Кое-что не устроило, и он нанес последний штрих – набросал поверх ржавые прутья и прочий хлам типа досок и тряпья. Работой остался доволен – если не заглядывать под ограду, в жизни не разберешь, что за ней кто-то есть.

– Это называется искусство маскировки. Между прочим, наиважнейшее для летчика умение, – сказал он, присаживаясь рядом с барышней на ящике. – А может быть, не стоило убегать от доблестной милиции?

– А вас никто и не заставлял, – буркнула она.

– А вас заставили?

– Не ваше дело.

Вот те на! Спартак даже обиделся. Он ее спасает, понимаешь, а она грубит!

– А как там мой товарищ? – Спартак вдруг вспомнил о Жорке и испытал прилив стыда. Мало того, что товарища бросил, так еще и забыл о нем... и обо всем забыл, стоило только рядом оказаться смазливой красотке.

– Товарищ ваш за столом остался, сидит спокойно, – сказала она.

– А ваш... товарищ, он куда делся?

Было темно, друг друга не видно, белые пятна какие-то проступают вместо лиц, однако Спартаку показалось, что его случайная подруга улыбнулась.

– Тоже за столом сидит. Он хороший перед вашей властью.

– А вы, получается, плохая перед властью?

Спартак услышал, как она сердито засопела.

– Ненавижу вашу милицию, – быстро и зло проговорила пани. – И власть вашу ненавижу.

«Не о том чего-то, – понял Спартак. – О чем-то не о том мы говорим. И не так говорим... А ведь меня неприятно задела эта ее ненависть».

– Почему вы ненавидите советскую власть? – сам собой вырвался вопрос. Задав его, Спартак уже ругал себя последними словами.

– Как можно любить оккупантов!

Все, надо срочно выкручиваться из политдиспута.

– Простите, а как вас зовут? – он решительно повернул разговор. – Мое имя Спартак.

Довольно долго никакого ответа он не получал. Наверное, незнакомка раздумывала, можно ли называть оккупанту свое имя. Или лучше назвать чужое? Или вообще гордо молчать?

– Беата, – наконец ответила она.

– Красивое имя, – сказал Спартак, тут же подумав, что Беата примет эти слова за пошлый комплимент. А он и в самом деле сказал лишь то, что пришло на ум. И задал самый животрепещущий вопрос: – А ваш товарищ... он вам кто?

Вот сейчас она точно рассмеялась.

– Не муж, не муж. Просто... хороший знакомый. Мне не с кем было идти потанцевать, а я хотела потанцевать. Я его попросила отвести меня. Не можно девушке ходить одной в рестораны.

– А почему же вы все-таки бежали от милиции?

– Документы не в порядке. Меня бы задержали, отвезли бы на выяснение. А мне очень не хочется ехать в вашу милицию и сидеть за решеткой со всяким отребьем. В вашей милиции...

– Тихо, – шикнул Спартак, в темноте нащупал ее руку и крепко сжал...

– Роман Дюма какой-то, – хмыкнул Марсель, медленно-медленно выводя руки из-за головы и опуская.

– Тогда уж Гюго, «Девяносто третий год», – отстраненно проговорил Комсомолец, продолжая держать Марселя на мушке.

– Да? Хорошо! – дурашливо воскликнул Марсель. – Еще лучше! А ты, значит, в засаде сидишь, пути возможного отступления стережешь, я ничего не напутал?

– А ты, значит, уже вовсю бегаешь от органов правопорядка?

– Где ты видел, чтобы я бегал от органов?

Комсомолец тяжело вздохнул.

– Дверь уже открыл, теперь давай выходи во дворик, на свежий воздух.

– Ну давай на свежий. Как скажешь, гражданин начальник.

Они вышли в дворик-колодец, очень тесный, заваленный всяким хламом. «Какого барахла тут только нет, – мельком отметил Комсомолец, – вон, даже воротная створка валяется, как только ее сюда затащили?»

– Три шага до бочки, сел на нее и сиди, не шути.

– У тебя пушка, куда мне шутить. – Марсель сел на бочку. – Закурить можно, начальник?

– Ты что, связался с этой националистической мразью? – спросил Комсомолец.

– О чем ты?

– Дурака не валяй, ладно? Мы сейчас пока говорим как соседи.

– А дальше что бум делать, сосед? – Марсель закурил. – Когда поговорим...

– Там видно будет, – Комсомолец опустился на автомобильную шину, положил руку с револьвером на колено.

– Не, правда, такого просто быть не может, – всплеснул руками Марсель. – Еще не хватало Спартаку здесь оказаться для полного Дюмы!

– Ты не ответил на мой вопрос об ОУН.

– Слушай, сосед, если ты на мне хочешь новые ромбики в петлички заработать, привести к своим не просто задержанного, а во всем сознавшегося и раскаявшегося преступника, то не трать время, – Марсель перестал дурачиться, заговорил серьезно. – Ты лучше других знаешь, что я свой путь выбрал. Хороший он или плохой, поговорим лет эдак через ...дцать. Но я выбрал, понимаешь, и переигрывать не стану. Поэтому не трать время на пустые разговоры. Что перекурить на воле разрешил, за то мерси, а теперь веди, сдавай меня под опись.

– Я тебя не пытаюсь расколоть, сосед, – Комсомолец тоже был серьезен. – Мне, лично мне нужно это знать. И дальше меня не пойдет, даю слово. Ты тоже меня знаешь и мое слово знаешь.

– Знаю, – раздумчиво проговорил Марсель, внимательно глядя на собеседника. – Раз так тебе это нужно знать... Большой тайны тут нет. С ОУН я связан не больше, чем с тобой. Даже меньше. Просто мы пытались договориться и не оттаптывать друг другу ноги. И уже почти договорились, да вы помешали. Доволен, сосед?

– Доволен, доволен...

Только сейчас Спартак обратил внимание, что Беата пытается высвободить руку из его ладони, которую он сжимал чересчур сильно. Да, на некоторое время он потерял над собой контроль. И это если не простительно, то объяснимо. (Но девочка-то какая молодчина! Не пикнет, не вякнет, не шикнет! Понимает, что любой мало-мальский звук сразу привлечет внимание.)

«Невозможно, немыслимо, такого не бывает!» – вот что назойливо вертелось у Спартака в голове. И мучительные гамлетовские сомнения: выйти к ним или не выйти? Если б не Беата – вышел бы, не раздумывая. А так – продолжал слушать разговор соседей по коммуналке, вдруг вошедших на тупиковый и заброшенный задний дворик полупритона-полуресторана в городе Львове. Немыслимый бред, фантастическое совпадение. Ну Марсель – ладно, куда только не закинет воровская фортуна... Но Комсомолец?! Мама в последнем письме вроде упоминала что-то насчет того, что правильный сосед ушел из райкома комсомола и теперь подвизается на ниве НКВД... однако встретить обоих в не до конца советском Львове?! Не бывает такого...

Вдруг Спартак вспомнил где-то вычитанную мысль. Точно процитировать не мог, но смысл пассажа заключался в следующем: есть некий предел, выходя за который вещь превращается в свою противоположность. А с позиций сегодняшней ночи можно сказать так: случайность бесспорно перешла некий предел, а противоположность случайности – закономерность. Выходит, их львовская встреча закономерна и содержит в себе какой-то смысл, до поры неясный.

«Так и до метафизики докатишься, летчик, надо срочно тормозить...»

– Доволен, – еще раз повторил Комсомолец. – Раз ты не имеешь к ОУН прямого и непосредственного отношения, то давай расходиться. Пошли, я тебя выведу за облаву. И катись на все четыре.

– Ты это серьезно? – опешил Марсель.

– Серьезнее некуда. Не рассиживайся, некогда.

– А как же ментовский долг, не говоря уж про должностное преступление?

– Не твоя забота.

– Нет, правда, скажи, – настаивал Марсель, – если ты всерьез, то зачем помогаешь?

– Можешь мне не верить, но я и сам над этим ломаю голову – зачем...

– Ушли, – сказала Беата. – Какой странный у них разговор был, правда? Русский я знаю не хуже твоего, но я мало что поняла. Да и пусть! Выждем минут десять и тоже будем выбираться, хорошо?

– Десять мало, – сказал Спартак, думая вовсе не о безопасности, а о лишних десяти минутах наедине. – Не меньше двадцати.

А потом и вовсе решился. Постоял малость перед прорубью – а как же Жорка, а как в гостиницу поодиночке пробираться, а как же завтрашний поезд в восемнадцать часов, прикинул все варианты – и прыгнул в ледяную воду:

– Беата, прекрасная вы незнакомка... Я понимаю всю абсурдность моего предложения, а также прекрасно осознаю, что ваш спутник наверняка будет весьма недоволен, если не он, а какой-то оккупант проводит вас сегодня до дому и будет защищать от прочих оголтелых оккупантов... Но! – тут у него сбилось дыхание. – Но, Беата, завтра у нас с приятелем поезд, мы возвращаемся по месту несения службы. И вряд ли когда-нибудь в ближайшее время сможем вернуться в этот прекрасный город... Беата! Позвольте назначить вам свидание на завтра... Ни к чему не обязывающее. Я просто хочу увидеть вас – и уехать. Может быть, навсегда.

Показалось, или шановна пани действительно улыбнулась в темноте?!

– Ну что вы молчите?.. – выдохнул он.

– Завтра у меня трудный день, – с ноткой неуверенности сказала Беата.

– Ну?!

– Ну хорошо. В два часа возле часовни Боимов, знаете такую?

– Не знаю, но найду!

– Просто короткий тет-а-тет двух случайных друзей, – определила она рамки. – Один, холодный, мирный...

Друзей! Это внушало оптимизм. А то, что пушкинский Дон-Гуан под словами: «Один, холодный, мирный», подразумевал отнюдь не тет-а-тет, вообще поднимало на крыльях.

В первый раз прыгая с парашютом, он боялся гораздо меньше, чем сейчас услышать ее «нет».

Она не сказала «нет»!

Глава седьмая Двадцать второго июня, ровно в четыре часа...

Была суббота. И настроение было преотличнейшее.

А с чего бы настроению быть другим? Дневная жара спала, наползал вечер, и вместе с ним приходила прохлада. А главное – трудовая летная неделя позади, позади тренировочные полеты, облеты советско-финской границы, патрулирование неба над Кронштадтом и Красной Горкой, теоретические занятия, отладка машин, ежедневные политзанятия и тэ дэ, и тэ пэ, впереди же – увольнительная до двадцати двух ноль-ноль воскресного дня. Короче, все воскресенье твое. Сие, правда, не касается того, кто остается на боевом дежурстве. А поскольку очередь Спартака заступать на «бэдэ» лишь в следующее воскресенье, то бишь двадцать девятого, так отчего ж не порадоваться жизни полной грудью и прочими фибрами организма!

Некоторый диссонанс в настроение вносила, конечно, львовская пани Беата, которая в душу запала, но Спартака обманула по всей программе. Он честно, как дурак, как условились, ждал барышню возле часовни Боимов с половины второго. Прождал до четырех. Нарушая запрет ходить поодиночке, комкая букет, поминутно сверяясь с часами, ревнуя и рисуя в воображении картины одну «адюльтернее» другой – но гордячка так и не явилась. А потом настала пора мчаться на поезд, опоздание было смерти подобно, да и Жорка места себе не находил, мечась по перрону. Успели. А в купе Спартак откупорил бутылку водки и... Ну и позволил себе расслабиться. И даже подрался в тамбуре с какими-то артиллеристами, еле растащили... В общем, глупо себя повел.

Знал же, что бабы – стервы, но вот почему-то купился на польскую пани...

Да ну ее к чертям поросячьим.

Спартак валялся на койке в кубрике (именно в кубрике! – летчики Балтийской авиации – краснофлотцы, а не какая-нибудь там пяхота) и перебирал гитарные струны. Вокруг царила, можно не бояться этого слова, праздничная суета: вот младший лейтенант Мостовой драит бархоткой форменные пуговицы, пыхтя так, будто завтра ему шагать в парадном строю перед вождями на Мавзолее; Жорка Игошев, товарищ по львовским приключениям, лежа на койке, тренирует карточные фокусы, чтоб завтра на пляже у Петропавловки развлекать крепкотелых загорелых девчат на соседних лежаках, а Джамбулат Бекоев, старательно шевеля губами, читает письмо из дома и то насупливает брови, то хмыкает, а иной раз и бьет босой пяткой по кроватной спинке, привлекая внимание лейтенанта Игошева: «Эй, Жорка, слушай!» – и выдает новости с родины...

Спартак любил эти субботние вечера не меньше, чем полеты. Ощущается эдакая приятная телу и душе истома. Как в песне на самой заезженной пластинке их патефона: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось». Оттого и самому хотелось петь.

Спартак вновь тронул гитарные струны:

– Я тоже не понимаю тебя, гладиатор, – заметил Джамбулат, на миг отрываясь от письма. – Зачем неправильные песни поешь, а? Про авиацию петь надо, а не про этих, которые в консервах ездят!

– Пой, – лениво разрешил Спартак. И продолжал с намеком:

Джамбулат намек понял и оскорбленно фыркнул.

В открытую дверь кубрика заглянул матрос Матибрагимов, на рукаве которого красовалась повязка «КПП», и с порога объявил:

– Товарища лейтенант Котляревский, на проходной! Дежурный по КПП послал.

Что ж, хоть и ожидаемая, но всегда приятная новость. Спартак отложил гитару и бодро вскочил с койки.

– Одну боевую единицу наше звено теряет прямо сейчас, – деланно-печальным голосом произнес Жора Игошев. – Это вам не зенитки какие-нибудь и даже не «мессер», это гораздо серьезнее. Это бьет наповал.

– Это даже смертельнее лобового тарана, – подхватил лейтенант Джамбулат Бекоев. – Так что будь осторожен, летчик.

– Отбомбись без промаха, не опозорь нашу славную эскадрилью, – сказал свое слово младший лейтенант Лешка Мостовой.

– Завидуете? – застегиваясь, хмыкнул Спартак.

На подначки он не обижался. А чего обижаться-то? Не будь этих подначек, возникло бы ощущение некой неправильности, ощущение того, что неладно что-то в бравом лейтенантском королевстве.

– Мы? Завидуем?! – вскинулся младший лейтенант Мостовой. – Наши моторы гудят не менее звонко. По Джамби тоскует в горах прекрасная принцесса Тамара, которая каждый день пишет пламенные письма. Жорка у ленинградских студенток и заводских девчат прям-таки нарасхват, того и гляди охомутают... Я вообще не понимаю, как ему удается проскакивать в узкие ячеи их сетей...

– Потому что уметь надо. Высший пилотаж, не каждому дано. Летчиков много, а Чкалов один. А я в своем деле Чкалов, – вставил Игошев, пряча карточную колоду под подушку. – Ты, кстати, про себя еще забыл сказать.

– И про себя могу, – кивнул Мостовой. – Я уже, считай, женатый человек. Свадебку с Иришкой сыграем в августе, самое позднее – в сентябре.

– Чего ж ты молчал? – Джамбулат подскочил на койке, словно уколотый кроватной пружиной. – Друзьям молчишь, да? Мы ж должны готовиться!

– Готовиться? – насторожился Мостовой.

– Э, ты не понимаешь! Надо все продумать. Разломаем старые контейнеры и сколотим столы. Столы поставим прямо на аэродроме. Вина не покупай, вино за мной. Сегодня же... Нет, завтра же напишу своим, чтобы готовились высылать вино в августе. С проводниками на дороге я договорюсь. Или, может, кто из наших полетит попутным. Только надо посчитать...

– Пошел. Пока. До завтра, – сказал Спартак.

Интересно было бы, конечно, послушать, что там еще наобещает Джамбулат – например, сколько баранов накажет родственникам откормить к августу. Но Спартака ждала на проходной хорошая девушка по имени Вилена. И не престало заставлять ждать хорошую девушку, которая после работы еще полтора часа ехала на паровике, а потом добиралась до деревни на попутке...

Спартака проводили весьма полезными советами:

– Смотри аккуратней на виражах!

– «Горками» и «бочками» не увлекайся!

– И не забудь к завтрашнему вечеру из штопора выйти...

Над КПП висел огромный плакат: «УЧИЛИЩЕ НАУЧИЛО ТЕБЯ ЛЕТАТЬ. ПОЛК НАУЧИТ ТЕБЯ ВОЕВАТЬ. НО СТАТЬ ИСТРЕБИТЕЛЕМ ТЫ СМОЖЕШЬ ТОЛЬКО САМ».

Записав у дежурного адрес, по которому в случае надобности его может отыскать посыльный, Спартак вышел за проходную – Вилена дожидалась его на лавке под «грибком» – и с тягостным вздохом взял у нее сумку. (Он знал, что там, в сумке. Домашние пироги. Виленка была убеждена, что военного и вдобавок холостого человека необходимо подкармливать чем-нибудь вкусненьким.)

И они направились в деревню.

Вернее, не в саму деревню, а к стоящим несколько особняком домам начсостава. Это был своего рода отдельный квартал, примыкающий к аэродрому, – три двухэтажных бревенчатых дома барачного типа, три одноэтажных дома, клуб. Несемейным лейтенантам отдельное жилье, вишь ты, не полагалось, поэтому жили они на территории аэродрома в казарме, именуемой кубриком, и девушек им водить, по сути дела, было некуда. Каждый выкручивался, как мог. Спартака, например, выручал техник его звена, некто Самойленко. Хотя техник Самойленко был не женат, однако ж проживал в отдельной комнате – потому что, во-первых, служил на аэродроме уже пес знает сколько времени, а во-вторых, был семейным человеком всего какой-то год назад. (Неведомо по каким причинам семейная жизнь дала трещину, супруга отбыла к месту прежнего проживания, куда-то под Псков, и техник остался в квартире один. Что и говорить: повезло мужику!) На субботние вечера он уходил ночевать на аэродром, и комната оставалась в полном распоряжении лейтенанта Котляревского.

Увольнительная начинала действовать с шести ноль-ноль воскресенья, и только с этого момента разрешалось покидать территорию населенного пункта Климовцы. А не позже двадцати двух ты обязан доложиться о прибытии в часть. Поэтому единственная возможность провести романтическую ночь с дамой сердца – это провести ночь в населенном пункте Климовцы. А вот бедный лейтенант Котляревский не нашел даму сердца в Климовцах. Ну вот не нашел, и все! Не сложилось. Не повезло. Зато нашел в городе Ленинграде. И что ж теперь, вовсе отказаться от личной жизни? Или вести ее, жизнь личную, исключительно в дневное, напрочь не романтическое время суток?

Даму сердца по имени Вилена он повстречал на углу проспектов Огородникова и Газа, возле недавно открывшегося кинотеатра «Москва». Спартак в кино и не собирался, просто мимо проходил, но увидел девушку, что стояла перед кассами брони в ожидании, не выбросят ли отказ. Девушка Спартаку понравилась, Спартак начал действовать.

Надо честно признаться: способ знакомства он позаимствовал у Жорки Игошева. В Жорином наборе попадались способы и весьма дельные, которые действительно можно было принять на вооружение. В частности, знакомства посредством билета в кино.

Купить билет на вечерний сеанс в любой из кинотеатров было не просто нелегко, а практически невозможно. Уж кому как не Спартаку это знать! В пацанском возрасте они с Марселем одно время зарабатывали на мороженое и газировку перепродажей оных билетов. Днем после школы выстаиваешь очередь, покупаешь билеты на вечерние сеансы, а потом втюхиваешь жаждущим посмотреть кинокартину, накидывая по рублю за штуку.

А уж в кинотеатр «Москва» и вовсе было не пробиться, несмотря на то что имелось там аж три зала, каждый, между прочим, на четыреста мест. Но желающих почему-то всегда оказывалось больше, и повести даму в «Москву» считалось высшим шиком.

Открытый меньше двух лет назад, в октябре тридцать девятого, кинотеатр снаружи выглядел натуральным дворцом: главный вход с колоннами из черного мрамора, облицовка из светло-серой штукатурки с мраморной крошкой... Да и интерьер под стать: в фойе – желтый искусственный мрамор, вестибюль – мрамор зеленый, лепные потолки, целый лес колонн, к которым, кстати, весьма удобно прислониться с купленным в буфете бокалом шампанского. И перед началом всегда играет джаз. Обычно Утесова. В общем, популярность у кинотеатра была сумасшедшая, а поскольку много билетов распространялось не через кассы, а через профсоюзы... словом, понятно.

Но что для ходящего по земле невозможно, то для летчика пустяк. Спартак наметанным взглядом быстро отыскал кучкующихся в сторонке пацанов, направился к ним:

– Здорово, шкеты. Нужны два билета на ближайший сеанс.

– Да ты че, дядя! – ухмыльнулся долговязый паренек, одетый по высшему пацанскому шику: полосатая футболка, брюки клеш и тупоносые «бульдоги». – Все уже скинули, остались только на ночные[17].

– Мне можешь не заливать, – в тон ему сказал Спартак. – До сеанса еще полчаса, стало быть, десяток-другой вы придержали – скинуть перед самым началом, но по ценам выше... Ладно, договорились: по полтора рубля сверху и лично тебе полташок на мороженое.

Пацаны глянули на него с уважением – и цены знает, и не жадный.

– Идет, – сказал долговязый. – Если когда еще надо будет, ищи меня здесь. Меня Петькой-Осой зовут.

С билетами на фильм «Моряки» Спартак и подрулил к понравившейся девушке:

– Как я понимаю, вы хотите попасть в кино? У меня приятель не пришел, билет, получается, свободен...

Так они и познакомились около двух месяцев назад. Отношения у них за это время зашли далеко... может быть, чуть дальше, чем хотелось бы Спартаку. Домашние пироги – это уже, знаете ли, говорит более чем о серьезных намерениях одной из сторон. Что же касается стороны другой... Скажем так: Спартак колебался. Вроде бы всем замечательная девушка, красивая, неглупая, студентка матфака педагогического института, и в любом гарнизоне, куда бы ни закинули, легко устроится преподавать математику в школе. Можно не сомневаться, из нее получится хорошая жена – верная, домовитая, а если и превратится в стерву, то произойдет это ой как нескоро. И ему самому вроде бы уже пора обзаводиться семьей, и возраст уже далеко не мальчишеский. К тому же Спартак – кандидат в члены ВКП(б), а несемейного могут и прокатить, потому как на обсуждении встанет вопрос о моральном облике, о том, что коммунист не может вести распутную жизнь со случайными женщинами... А без членства в партии можно застрять в лейтенантах очень надолго. К тому же без жены ему и дальше придется обитать в кубрике, не то что квартира, а даже отдельная комната в домах начсостава не светит. Однако...

Однако Спартак понимал, что Вилена – увы, не его судьба.

Нет, он, наверное, любил ее. Но что есть судьба? А хрен его знает.

Где ты, обманщица Беата, как теперь найти тебя...

Ключ Самойленко оставлял под половиком, хотя мог и вовсе не закрывать квартиру – кругом свои, баловать тут некому. Да и имущество техника Самойленко, откровенно говоря, мало кого из мазуриков могло заинтересовать. Вряд ли представляли интерес оставшаяся от жены засохшая склянка духов «Красная Москва», гребенка с застрявшими между зубцами рыжеватыми волосами самого Самойленко, пустые коробки из-под папирос «Монголторг» и прочие предметы на туалете[18]. Равно как вряд ли б кто позарился на одежду техника. Все обыкновенное, недорогое – толстовка, парусиновые туфли, рубашки апаш, костюм легкой шерсти, макинтош. И все поношенное, ничего нового. Могли, конечно, польститься на патефон и фотоаппарат «Турист»... Вот, собственно, и вся нажива бы и вышла. Ну, еще разве что бутылка вина со смешным названием «Лыхны». Да и та – собственность не Самойленко, а Спартака.

Как раз эту бутылку Спартак достал из буфета. В прошлую субботу они с Виленой одну приговорили, вторая осталась. Устроились на кухне. Пить приходилось из стаканов – фужеров в хозяйстве Самойленко отчего-то не водилось. Жена, что ли, все вывезла...

Но совсем скоро вопрос о фужерах перестал волновать обоих.

...Спартак осторожно, чтобы не разбудить Вилену, убрал руку из-под ее головы и выскользнул из постели. Сел на подоконник, распахнул пошире окно, закурил. Спать отчего-то не хотелось. Черт его знает почему. Обычно он засыпал легко и быстро – военная жизнь выдрессировала организм на мгновенное засыпание. Военному человеку следовало беречь каждую минуту сна, потому как никогда точно неизвестно, какой выдастся следующая ночь.

Нет, все же странно. Тихая спокойная июньская ночь, теплая, не душная. А как-то нехорошо давит, – оттого и сна ни в одном глазу. К грозе, что ли? А ведь раньше он никогда не отличался особой чувствительностью на погоду. Стареем, брат?..

Расслабленность вмиг исчезла, когда Спартак увидел промелькнувшую между деревьями тень. Он высунул голову в окно и оглядел дом от края до края. Ага, вот еще двое как раз взошли на крыльцо, скрылись в подъезде. Это ж кто у нас тут толпой разгуливает посреди ночи? А конкретно – он глянул на часы – в без двадцати три, когда все нормальные люди вне боевого дежурства спят, а если что и затевают компанией, то все больше по части выпить-закусить? А эти ведь не просто шляются, они очен-но нехорошо шляются. Как-то уж очень деловито. Причем один остался за деревьями, словно окна стережет... Во, снова показался. Зашел за угол дома, пошел на ту сторону.

Спартак затушил папиросу. На душе враз стало неспокойно. Закрыть окно, задернуть занавеки? А смысл? Да и чего ему-то бояться? Использование квартиры техника для любовных утех – дело, может, и предосудительное, ежели быть ну уж очень строгим в аспекте морали и нравственности, но по этому поводу не вламываются в квартиры в разгар ночи. В крайнем случае разбирают на комсомольских и партийных собраниях.

Спартак остался в окне, осматривая дом и напряженно вслушиваясь. Понятно, опасался стука в дверь. Не за себя опасался, за нее – Спартак мельком глянул в сторону кровати. Спит, разметав волосы по подушке, откинув одну руку на пустую половину постели. Она-то в любом случае не заслужила ночных потрясений. Нет, только не сюда!

Он видел, как эти люди вошли, прикинул, что сейчас они должны уже подняться на площадку второго этажа, подойти к его двери с табличкой «4», уже должны стучать...

Никто пока не стучал. А вдруг у них есть ключи или отмычки и они попытаются войти тихо? Так, стоп, машина. Это уже форменная паранойя, лейтенант! Такого никак не может быть даже при самом худшем раскладе...

А это что?

Непонятные звуки. Но доносились не оттуда, откуда он боялся что-либо услышать. Не со строны двери, а с улицы. Долетали издали, похоже, даже с другой стороны дома. Звуки были очень тихие. Едва различимый скрип... вот стукнуло что-то, а потом... Шарканье, что ли? Монотонное «шур-шур»...

Мать моя! По карнизу, идущему вдоль всего второго этажа и предусмотренному для противопожарной эвакуации, приставным шагом передвигался человек. Он вырулил из-за угла и направлялся в сторону окна, в котором торчал Спартак. Ну, окно, понятно, ни при чем, человек движется к пожарной лестнице, расположенной на другой оконечности дома. Ясно, что человек собирается спуститься по этой лестнице вниз. «Так ведь кто остался внизу, как раз сейчас и стережет эту самую лестницу!» – вдруг осенило Спартака.

И в этот миг он узнал идущего. Даже еще не разглядев лица, узнал по фигуре. И все же никак не мог поверить в реальность происходящего. Такого просто не могло быть! По карнизу, как какой-то кот или застуканный на месте преступления домушник, передвигался сам командир эскадрильи майор Серегин!

«Стоп, стоп, товарищ лейтенант. А почему не может быть? Ну-ка сложи два и два. О чем недавно болтали техники в ангаре? А болтали они о том, что Серегин давно на ножах с начальником политотдела бригады полковым комиссаром Изкиндом, а во время последнего визита в эскадрилью Изкинд и Серегин на командном пункте разговаривали на повышенных тонах. О чем они там говорили, никто не слышал, но судя по всему, во мнениях не сходились самым кардинальным образом. Это первая часть уравнения. Со второй еще легче – давно поговаривают, что командир эскадрильи неравнодушен к жене главного инженера эскадрильи. А инженер, что характерно, сейчас пребывает в командировке в Ельце. Достаточно предположить, что кто-то подкинул Изкинду идейку, на чем можно прижать Серегина, и все встает на свои места. Аморальное поведение командира эскадрильи – это вам не хвост собачий, это попахивает не просто снятием с должности, а исключением из партии».

Спартак принял решение. Комиссар эскадрильи был уже совсем рядом. Спартак, привлекая внимание, негромко скрипнул створкой. Серегин резко поднял голову.

– Там вас ждут, – тихо сказал Спартак, показав рукой в сторону пожарной лестницы. – Забирайтесь в окно.

Серегин колебался недолго. Он схватился за протянутую Спартаком руку, подтянулся, ухватился за край оконного проема и мягко спрыгнул на пол комнаты.

Спартак тут же закрыл окно и задвинул шторы. Конечно, есть опасность, что за деревом еще притаился какой-нибудь гражданин и он видел, в какое окно забрался тот, на кого они устроили облаву. Но тут уж ничего не поделаешь, тут уж остается только надеяться на лучшее.

Вилену они все-таки разбудили. Она проснулась, натянув одеяло под самый подбородок, переводила испуганный взгляд со Спартака на забравшегося через окно неизвестного мужчину. Спартак присел на кровать, наклонился к ней:

– Так надо. Я тебе потом все объясню.

«Трудно будет ей все это объяснить, – подумал он. – Ладно, правду-матку всегда можно несколько подправить, придумаю потом что-нибудь».

Тем временем Серегин, оглядевшись, подошел к столу, отодвинул стул, опустился на него.

– Все хорошо, – Спартак поцеловал Вилену в щеку. Направился к столу. Сел напротив Серегина.

Ситуация вышла, прямо сказать, препикантнейшая. Тут и не знаешь, как себя вести и что говорить. С одной стороны, конечно, субординация, все ж таки командир он и есть командир, а с другой – они вроде сейчас как бы и равны.

– Не хотите... товарищ майор? – Спартак приподнял бутылку, в которой вина оставалось где-то половина.

– Давай, – сказал Серегин и положил на стол сцепленные в замок руки.

Спартак наполнил стакан, подвинул к командиру эскадрильи. Налил себе. Некоторое время оба покрутили стаканы в руках, потом молча выпили каждый за свое и вразнобой. Проще им было, конечно, не говорить ни о чем, а молчать, однако и молчание выходило тягостным. В комнате повисла тяжелая пауза. Серегин бросил быстрый взгляд в сторону кровати, потом перевел его на Спартака. Захотел что-то сказать, но потом передумал. Молчание затягивалось.

Спартак расслышал, как кто-то пробежал под окном. Неизвестно, услышал ли Серегин, во всяком случае никак не отреагировал, говорить ему Спартак ничего не стал. А чего говорить – если придут и начнут стучать в дверь, тогда... Впрочем, что им делать тогда, Спартак не представлял.

– Такие дела, товарищ лейтенант, – усмехнувшись, прервал молчание Серегин. – Всякое в этой жизни бывает.

– Так точно, – сказал Спартак, просто не зная, что еще можно сказать в этой ситуации.

– Ты у нас вроде четвертый месяц? – спросил командир.

Спартак кивнул.

– И как служится?

– Не жалуюсь.

Опять повисло молчание.

– Вот что, товарищ лейтенант, – командир решительно опустил раскрытую ладонь на скатерть. – Часок мне у тебя придется просидеть, не взыщи. Час они еще могут проторчать тут, потом уйдут. А ты ложись и спи, – Серегин мотнул головой в сторону кровати. – Я тоже подремлю. – Он сложил руки на груди, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. – И давай вот о чем с тобой договоримся, товарищ лейтенант, – сказал командир, не открывая глаз.

Спартак понял, о чем хочет сказать командир эскадрильи.

– Я все понимаю, товарищ майор. Это ничего не значит и службы никак не касается.

– Похвально, товарищ летчик. Вот и мысли ловишь на лету, – Серегин открыл глаза. Он заговорил шепотом, чтобы никак не могла услышать девушка. – Но если ты такой догадливый и все понимаешь, то почему ввязался в это дело? Ты же не можешь не понимать, что и ты в случае чего со мной попадешь?

– Вы же летное оканчивали? – с подчеркнутым намеком спросил Спартак.

Намек Серегин прекрасно уловил:

– Ах вот ты какое сравнение, оказывается, проводишь. Летное, значит, оканчивал, а не... допустим, Школу Кремлевских курсантов[19]. Вроде того, что летчицкое братство...

Ночь сломалась напополам.

Взвыла сирена. В такой тишине вой аэродромных сирен был слышен, наверное, и в соседних деревнях, а уж про Климовцы и говорить не приходится.

Первой мыслью Спартака была такая: «Твою мать, влипли! Это из-за майора». Но тут заработали репродукторы, установленные на столбах перед домами начсостава, и стало ясно, что майор Серегин совершенно ни при чем: «Боевая тревога! Боевая тревога! На флоте готовность номер один!»

Спартак в темпе одевался. Серегин был одет, разве что френч расстегнут и пилотка заткнута за пояс бриджей.

– Давай, Спартак, быстрее, не копайся, это же тревога! – явно нервничая, Серегин подошел к окну, отдернул занавеску, выглянул на улицу.

Даже в комнате было слышно, как по лестнице затопали сапоги.

– Иди первым, Спартак. Я выйду после всех.

Спартак подошел к кровати, поцеловал Вилену. Пожав плечами, сказал успокаивающе: «Никуда не уходи, я скоро», – и выбежал из комнаты.

По дороге к аэродрому бежали летчики и техники, многие на ходу одевались, некоторые бежали в майках, а одежду держали в руках. «Ну что ж им неймется, – думал Спартак, тоже переходя на бег. – Всю неделю мучали тревогами. В субботу могли бы и перетерпеть». Было чертовски досадно. Ясно, что он военный человек, стало быть, всегда должен быть готов к тревожным ситуациям, однако эмоциям трудно что-либо приказать.

Спартак подбежал к ангарам. Почти все ворота были распахнуты, летчики и техники уже выкатывали самолеты. А Самойленко, успевший раньше других, уже прогревал мотор машины Спартака.

Махнув рукой своему технику, Спартак побежал к соседнему ангару помогать выкатывать самолет Лехи Мостового.

– Не знаешь, что случилось? – спросил он у Мостового.

– А ты не слышал? Готовность по всему флоту.

– За четыре месяца, что я тут, в ночь на воскресенье гудит в первый раз.

– Ну когда-то должно было загудеть! Обидно, что мы сегодня не дежурное звено. Тогда бы нам было все равно, тогда бы мы смеялись надо всеми. А сейчас Бузыкин со своими ореликами над нами потешаются.

Самолет они выкатили. Мостовой, готовясь забраться в кабину прогревать мотор, отряхивал ладони.

– Вон Джамби бежит, – махнул он рукой. – Может, он что скажет.

Подбежавший командир их звена Джамбулат Бекоев сперва вытер пот с лица подкладкой шлемофона, потом сказал:

– Приказано рулить к лесу и маскировать машины!

– В чем дело, командир? – спросил Мостовой.

– А шут его знает! Похоже на общефлотские учения.

«Тогда хана всей любви и гулянию по городу, – с тоской подумал Спартак. – Если общефлотские, то скоро они не закончатся. Наверняка прилетит кто-нибудь с проверкой, а завтра полдня будут разбирать действия эскадрильи по готовности номер один. Каково Вилене будет выходить из дома одной, уезжать одной, даже не попрощавшись. Это после того, как я наобещал ей, что завтра с утра едем в Ленинград, сходим в Сад Госнаркома».

– Не к добру все это, – из кабины, уступая место летчику, выбрался мрачный Самойленко.

– А что такое? – спросил, застегивая шлемофон, Спартак.

– Я ж тебе сто раз говорил. Стрижи, летний снег, поздние грозы. Так просто это не бывает. А если и быть беде, то аккурат в этот день. Потому как сегодня самый длинный день в году и самая короткая ночь. Как говорится, критическая точка.

Хороший был техник Валерий Самойленко. Дело свое знал туго, на пять с плюсом. Но вот суеверен был чрезмерно. Про стрижей и прочие нехорошие приметы он прожужжал Спартаку все уши. Да, в один из первых дней июня выпал снег. Событие, следует признать, и впрямь неординарное. Однако происходит такое не впервые – пусть Спартак впервые сам стал свидетелем редкого явления природы, но он точно где-то читал или от кого-то слышал про летние снегопады в Ленинграде.

Да, в июне наблюдалась массовая гибель стрижей. Немало птичьих трупиков Спартак сам находил на аэродроме и поблизости от него. Только эта беда имела вполне научное объяснение – стрижам не хватало пищи. Об этом Спартак прочел в газете. Разумеется, подсунул заметку и Самойленко. Тот читать не стал, сказав, что народ просто успокаивают.

Да, первые грозы случились, только когда июнь перевалил за экватор – девятнадцатого и двадцатого. Хотя по природным законам положено в мае. Все же мы помним «Люблю грозу в начале мая...» Только опять же, если покопаться в сводках погоды за многие годы, обязательно отыщется подобная же история. И думается, не одна.

Но переубеждать Самойленко было делом бессмысленным, Спартак давно перестал этим заниматься. Хлопнув техника по плечу: «Прорвемся, старик!», Спартак забрался в кабину своего МиГа. Однако к лесу вырулить не удалось. Дорогу самолету, яростно размахивая руками, преградил Джамбулат.

– Новая вводная! – закричал он, подбегая к кабине. – Замучали они, слушай! Значит, так. Идем на облет границы. При выключенных аэронавигационных. Очередность взлета – я, Леха, последним ты. Ты идешь правым. Задача на вылет – разведка. Все понятно?

– Понял. Ничего не уточняли?

– Да ну, мура! Как обычно, техники тучу гонят. Говорят, на Кронштадт сбросили мину. Сейчас сами посмотрим.

И Джамбулат понесся к Лехе Мостовому доводить до него вводную...

Три МиГа-3, разбежавшись по взлетной, один за другим взмыли в воздух. Маршрут был обычным, можно сказать, ежедневным, знакомым до зевоты. Несколько минут полета, и они оказались над Финским заливом, пошли над водой. Справа виднелся остров Котлин, где находится Кронштадт. Ничего похожего на разрывы и пожары в той стороне не наблюдалось. Да и вообще ничего необычного не было – ни в воздухе, ни на земле.

Бекоев повел звено курсом на Выборг. Пронеслись над Выборгским заливом, за которым начинается Финляндия. На финской земле тоже все было мирно и спокойно. Огни не горели, финские самолеты в сторону Ленинграда не летели, военные корабли курсом на наши воды не шли, равно как и гражданские. Словом, обычная картина.

Бекоев развернул звено, повел к Кронштадту. Прошли над подковами кронштадтских фортов, осмотрели внешний рейд. Отпали последние сомнения в том, что про мину – это все выдумки и чушь. Определенно ничего в Кронштадте не взрывалось этой ночью. И Бекоев мимо Ленинграда вновь повел звено в сторону Выборга.

Иногда Спартаку приходило в голову, что по существу их работа мало отличается от работы водителя автобуса. Разве что тот ездит по одному и тому же маршруту, а они летают. Ну вот еще разве пассажиров они не возят. Даже у таксиста больше разнобразия в жизни – то в один конец города съездит, то в другой. Они же крутятся в пределах квадрата, за который отвечают, и из пределов тех ни-ни без специального приказа. Пока Спартак получал удовольствие собственно от полетов, не надоело ему это дело. Тем более что с товарищами по лейтенантскому звену они постоянно придумывали себе в воздухе развлечения: то пройдут над самой водой, то отрабатывают групповое взаимодействие, слаженно совершая виражи, взмывая в «горки», одновременно пикируя и выходя из пике, то затеют учебный бой. Но, кто его знает, вдруг настанет момент, когда они пресытятся пилотажем и полеты по одному и тому же маршруту всех их начнут тяготить...

Рассвет они встретили в воздухе, а когда приземлились, было уже, можно сказать, светлым-светло.

– Пойду докладывать, что ночный полет активности предполагаемого противника не выявил, – вылезая из кабины, сказал Бекоев. – Финский берег темен, как штиблеты негра.

Другие звенья уже вернулись. Летчики лежали на росистой траве возле ангаров, гоняли патефон. Звучало, разумеется, модное не только в Ленинграде, но и в их эскадрильи танго «Огни Барселоны». Спартак тоже лег на траву, подложив под голову реглан.

– Может, дадут отбой, а, братцы? – сказал кто-то.

– Жди, – раздраженно откликнулся Жорка Игошев. – Это точно учения. И вранье, будто мину специально зарядили, чтобы на что-то нас проверить. Сейчас, чтоб мне не жить, еще какую-нибудь вводную зарядят.

– Накаркал, вороний сын, – сказал Мостовой. – Вон командир к нам топает.

Серегин издали махнул рукой, чтобы не вскакивали. Подойдя, присел на корточки, сорвал травинку, сунул в зубы. Обвел всех взглядом. И очень спокойно сказал:

– Война, хлопцы, вот так вот. С Германией. Напала на нас сегодняшней ночью.

Из патефона еще вырывалось танго «Огни Барселоны». Серегин поднялся, выплюнул травинку:

– Подтягивайтесь к КП. Комиссар вам все расскажет.

Командир ушел.

– Во дела! – первым высказался техник Дрогомыслов.

– Не «во дела», а вот это дело! – исправил Мостовой. – Наконец-то можно будет сойтись с кем-нибудь в нормальном бою. А то киснешь тут.

– Что обидно, войны может не достаться. Нет, вы как хотите, а я пишу заявление, чтоб направили в передовую часть. Я военный летчик, а не извозчик.

– Паршиво, что накрылись увольнения в город Ленинград, – сказал Жорка Игошев. – Сейчас как пить дать нас посадят на казарменный режим.

– А ты только о своих бабах думаешь, – пробурчал Семеныч, самый старый техник в эскадрилье. – Германия сильна. Ой глядите, ребятки, как бы прямо до нашей базы не добрались.

– Ты только при комиссаре про это не пропагандируй.

– Пошли, вон комиссар вышел из землянки, головой вертит.

И только теперь кто-то догадался выключить патефон.

И только теперь стали слышны радостные вопли по всей территории – орал в основном молодняк, но и «старики» ходили, довольно потирая руки.

– Ну наконец-то!

– Сколько ж можно ждать-то?

– Кранты тренировкам, подготовкам и упражнениям! Теперь хоть повоюем!

Сам же Спартак пока не мог разобраться в собственных чувствах. С одной стороны, все правильно, засиделись ребята, боевые летчики как-никак...

А с другой стороны... Он уже побывал на одной войне, и вновь лезть в пекло было как-то не с руки. Даже если это новое пекло не будет уже таким ледяным, как леса Финляндии.

Глава восьмая Заблудившиеся в облаках

Погода была самая что ни на есть летная, а настроение – сквернейшим. Который уж день оно было сквернейшим...

И это несмотря на то, что лейтенант Котляревский стал командиром звена. И летал он теперь каждый день (ну разве что исключая дождливые дни, когда по аэродромам отсиживались и наши, и фрицы), а в иной день случалось по несколько вылетов кряду, и в воздухе он проводил времени заметно больше, чем на земле – о таком он раньше лишь мечтал. Да и летал он нынче не по одному и тому же малость поднадоевшему маршруту, а в самые разные места, выполняя разнообразные задания, даже наведался однажды в Таллин в составе звена прикрытия для самолета «Ли-2», в котором находился командующий авиацией Балтийского флота.

Кроме того, два дня назад он принял первый в своей жизни настоящий, а не учебный воздушный бой, чего с нетерпением ждал с самого начала войны, и вышел из того боя победителем, отправив «Мессер-109» на вечное свидание с землей. А фриц был не так уж прост, прежде он изрядно потрепал нервы советскому летчику Котляревскому. Однако из той воздушной карусели живым выбрался все-таки советский летчик. Хороший повод, казалось бы, гордиться собой и радоваться, к тому же и начальство объявило благодарность, в эскадрилью звонил сам начальник политотдела бригады полковой комиссар Изкинд, поздравлял с боевым крещением и обещал написать о нем заметку в газету. Однако...

Однако все было не то и не так. И дело даже не в том, что он так и не смог выбраться к матери и сестре в Ленинград, отчего-то в город никого в увольнительные не отпускали, и не в том, что в первые дни войны он потерял сразу двух своих друзей – Джабика Бекоева и Жорку Игошева. Война есть война, и любой солдат, да и любой здравомыслящий человек должен внутренне настраивать себя на неизбежность потерь. Только вот терять можно по-разному. В войне естественно погибнуть в бою, но не так, как вышло с двумя его соседями по лейтенантскому кубрику.

Лейтенант Бекоев погиб при заходе на посадку. Вернулся из разведывательного полета, и одновременно с ним вернулось со своего задания звено капитана Шмелева. Бекоев зашел над полосой, заметил совершающую разворот машину Шмелева, выпустил сигнальную ракету, но Шмелев на нее среагировать не успел. Две машины, «МиГ-3» и «Ил-16», столкнулись прямо над аэродромом. И обе расшиблись, что называется, в клочья, без шансов. И даже не было никакой возможности подбежать, попытаться вытащить кого-нибудь из обломков – почти тут же после падения начал рваться боезапас.

Вот так вот по-дурацки погибли два отличных летчика. Считай, только из-за того, что истребители не были оборудованы радиосвязью. Переговариваться с землей и между собой можно было лишь способами, изобретенными еще на заре авиации, – покачивать крыльями, выпускать сигнальные ракеты. Если летишь близко и видишь друг друга сквозь стекло «фонарей», то можно общаться и жестами, как глухонемые, право слово. И ладно бы технически невозможно было оборудовать машины радиосвязью!

На следующий день после столкновения в эскадрилью примчались полковые связисты, привезли с собой огромный ящик с тумблерами и лампочками, водрузили на командном пункте. В качестве испытуемого выбрали младшего лейтенанта Мостового. В приборную доску его самолета вмонтировали радиоприемник, оборудовали его шлем наушниками и скоренько отправили машину в пробный полет.

Связь с землей продержалась недолго. Да и не связь была, а слезы – в наушниках стоял дикий треск, словно во время грозы. «Когда эта дребедень намертво заткнулась, я почувствовал себя счастливейшим из людей, – уверял позже Мостовой. – Лучше разбиться, как Джамбик, чем слушать эту музыку. Еще пять минут, гадом буду, и я бы спикировал над аэродромом и из пулеметов раздолбал бы хренов ящик вместе со связистами».

После неудачного эксперимента связисты почесали репы и увезли свой ящик на доработку. И вот уже неделю как дорабатывают...

И ведь что самое идиотское, это ж не первая война для советской авиации! Испания, Халхин-Гол, озеро Хасан, та же Финская, в конце-то концов. Ничему, получается, не научились?

Кто-то говорил, что обилие технических приспособлений губит летчика, превращает его в раба этих приспособлений, убивая мастерство и чувство единения с машиной. Но, как давно подмечено, одинаково чреваты и неприемлемы любые крайности. А истина, как ей и полагается, пребывает посередине – нашпиговывать самолет разными заменяющими руки и голову пилота приборами, конечно, не стоит, но и вовсе уж «голыми» летать, честное слово, тоже невозможно. Более того: погибельно и позорно. Эх, да чего там говорить, если вместо посадочных огней у них на аэродроме до сих пор зажигают костры...

А Жорка Игошев погиб, в общем-то, по собственной дурости. Взыграло мальчишество, пошутить, видишь ли, захотелось, казанове кривоногому...

Жорка совершил вынужденную на колхозном лугу в шести-десяти километрах от аэродрома. Причем сел не на «брюхо», как предписывает инструкция в случае вынужденной посадки на неприспособленную для приемов самолетов поверхность, а на выпущенные шасси. Пес его знает, чего там было больше, везения или умения, однако ж приземлился удачно и машину сохранил почти что целехонькой. Так, мелкие и легкоустранимые поломки. Два часа ремонта – и можно снова в воздух.

До аэродрома Игошев добрался на попутках. Как известно, победителей не судят, а вовсе даже наоборот, и в случае с Жоркой тот факт, что его похвалили за удачную посадку, и сыграл с ним злую шутку. Видать, показалось, что он ухватил свой фарт за склизкий хвост и теперь сам черт ему не брат...

Назад, к оставленному на колхозном лугу истребителю, он полетел вместе со своим техником на «уточке»[20]. Двухместная, без бронеспинок и вооружения этажерка, прекрасно знакомая всем лейтенантам по авиационным училищам, с началом войны использовалась как транспортник местного значения.

В восьми километрах от места вынужденной посадки находился запасной аэродром. Там и собирался приземлиться Игошев, а оттуда уж добраться до самолета и довезти все захваченные с собой запчасти и инструменты на какой-нибудь деревенской подводе.

Как потом рассказывали, под Волосово он увидел на дороге колонну наших солдат, двигавшуюся в сторону фронта. И ему в голову пришла дьявольски остроумная мысль – пролететь над головами солдат, приветственно покачать крыльями и тем самым, понимаешь, поднять их боевой дух.

Игошев снизился до сверхмалой, пошел над дорогой. Завидев приближающийся к ним самолет, солдаты порскнули в разные стороны, залегли по обочинам дороги и с перепугу принялись палить из всех имевшихся стволов... В общем, пехоту понять легко: поди догадайся, когда на тебя пикирует самолет, что это веселый советский летчик шутки шутит, а не враг атакует. Некогда, собственно, разбираться, потому как ежели это враг, то ждать он не станет, а начнет садить из всего бортового вооружения. Тем более если один солдатик начинает стрелять, второй думает, что первый уже рассмотрел, чья машина, и знает, что делает, а третий уже ничего не думает – раз первые два жмут на спусковые крючки, значит, точно над головой немец...

Словом, закончилось все пресквернейшим образом. Солдаты изрешетили «УТИ-4», превратили в сито. Каким-то чудом уцелел техник. Хотя слово «уцелел» не вполне годится, «выжил» – да, но жить ему теперь предстояло без ампутированной правой ноги и с сильно обожженной кожей лица и тела. А Жора Игошев погиб еще в воздухе, от пули своего же брата по оружию.

Две нелепости – и нет двух друзей-товарищей. Но не только это ввергало Спартака в уныние (хотя в эскадрилье он никак не показывал, что творится у него внутри – чего ему меньше всего хотелось, так это задушевных бесед с политруком, в чью задачу как раз и входило поднимать боевой дух... да вот только заранее было известно все, что он скажет). Плюс еще и сама война...

Спартак отнюдь не строил иллюзий по поводу того, что война с Германией будет легкой и закончится быстро. Все-таки он политзанятия посещал, газетки почитывал и представлял, в какого гигантского и могучего спрута превратилась фашистская «Дойчланд фатерлянд». Но никак не предполагал он, что немцы чуть ли не парадным маршем пройдут по его стране и меньше чем за месяц окажутся под Лугой, то есть, считай, под самым Ленинградом. От Луги до града Петрова расстояние невелико, и при определенных обстоятельствах армия на марше может одолеть его за день. А в Ленинграде мать и сестра, там дом, там всё...

Чуть не долетев до станции Карамышево, бомбардировщики совершили разворот, взяли курс на Псков, пошли над железной дорогой, соединяющей город Дно и Псков. Естественно, звено истребителей «И-16» под командованием лейтенанта Котляревского выполнило тот же маневр и последовало за пятеркой «СБ».

Куда летят «эсбэхи», зачем летят – об этом предстояло лишь догадываться. Понятное дело, летят, чтобы отбомбиться – на то они и бомбардировщики. Шли бои за Псков, и вроде бы группа направляется аккурат в ту сторону, поэтому с определенной долей уверенности можно было предположить, что бомбы упадут на головы штурмующего город врага. А поскольку Спартак не знал ни аэродрома, с которого взлетели бомбардировщики, ни заданной высоты, ни полетного задания смежников, ни характера бомбардировки, то... Словом, проще сказать, о чем же все-таки сочли нужным известить лейтенанта Котляревского. А известили его лишь о том, что точкой рандеву назначено небо над населенным пунктом Уторгошь – там звено истребителей должно было в означенное время присоединиться к группе бомбардировщиков и сопровождать их до точки бомбосброса и обратно. Вот, собственно, и все. И лети себе как знаешь. И поди пойми: все это не довели до истребителей из-за жуткой секретности задания или просто никому не пришло в голову это сделать?..

Зачем? Сейчас они шли на высоте восемьсот метров. Истребители расположились обычным порядком: двое держатся правее и выше идущих клином бомбардировщиков, двое – левее и чуть сзади. Пейзаж под крылом простирался, к сожалению, самый что ни на есть обыкновенный, пейзаж среднерусской полосы: речки с озерами, лес, луга да взгорки, редко-редко мелькнет деревушка или городок. А к сожалению – потому что гораздо приятнее, кабы сейчас внизу проплывали всякие штрассы и шпреи, кирхи и прочие кюхе, и разбегались бы в панике толстомясые бюргеры и бюргерши. А ты бы всю эту сволочь из пулемета...

Облака, которых над аэродромом и вовсе не было, а над Уторгошью плавали лишь отдельными клочковатыми островками, чем ближе к Пскову, тем становились гуще. Говоря красиво – словно небесный пастух сгоняет сюда всех своих небесных овец.

Разглядеть землю становилось все труднее. Но это Спартака, в общем-то, мало волновало. А по-настоящему волновало то, что впереди наблюдалось вовсе уж густое скопление облаков. Вот черт, неужели бомбометатели нырнут в них? А с другой стороны, куда им прикажете деваться? Если только снижаться и идти под облаками. Но на это они вряд ли пойдут, потому как вот-вот начнутся вражеские позиции и подставлять группу под зенитный огонь их командир не рискнет.

Так и есть. Клин бомбардировщиков вонзился в густую облачную вату. И вот здесь Спартак действительно занервничал. Он уже не видел впереди идущих машин. Вернее, пока еще видел мельком. Нет-нет да и мелькнет темный бок фюзеляжа или проглянет сквозь просвет в облаках крыло. А вскоре, тут уж к бабке не ходи, придется следовать за «эсбэшками» вслепую.

Была бы радиосвязь, тогда можно было бы координировать взаимодействие, а так... Спартак почувствовал, как у него потеют руки. Что, интересно, думают другие летчики его звена? Что-что? Что идиот их командир, потому что стоит бомбовикам войти в разворот, изменить высоту или сбросить скорость, как истребки впилятся в них со всем старанием и охотой! И еще одной нелепой гибелью станет больше.

Трудно представить себе ситуацию хреновее той, когда от тебя абсолютно ничего не зависит и ты действительно похож на того самого барана в стаде небесного пастуха. А в придачу ты отвечаешь не только за себя... Если бы только за себя, то Спартак, пожалуй, рискнул бы идти прежним порядком...

Надо было на что-то решаться, и Спартак принял решение. Пока не поздно, пока случаются еще какие-то просветы, надо выводить звено.

Качнув крыльями, он дал знать идущему с ним в паре Мостовому, что готовится к маневру. После чего подвел себя и своего ведомого ко второй паре истребителей и направил звено на снижение.

Слой облаков заканчивался на шестистах метрах. На этой высоте, прямо под белой периной, чтоб ей пусто было, Спартак повел звено, постоянно поглядывая наверх и прикидывая, куда могут направляться бомбовики. М-да, отсюда, как и ожидалось, машин смежников не видно. Будем надеяться, станут мелькать в разрывах облаков. Да только что-то не видать пока этих разрывов...

Опять взгляду открылась земля, и оказалось, что они находятся на подлете к городу Острову. Внизу заблестела широкая полоса реки Великой, делящей Остров на две части. Кстати, хороший ориентир – по этой речке, никуда не сворачивая, аккурат до Пскова и доберешься. И уж из виду не потеряешь точно – дальше Великая становится все шире и полноводнее.

Прошли над мостом – главной местной гордостью и достопримечательностью. Спартак однажды по делам службы мотался в Остров в однодневную командировку и туда-обратно сфланировал по этому мосту, гдеу по вечерам прогуливалась городская молодежь, как в Ленинграде она прогуливается по проспекту Двадцать Пятого Октября[21]...

Воспоминаниями Спартак пытался заглушить нервозность...

А вот этого совсем не надо! В небе впереди и вокруг стали лопаться красные разрывы, тут же окутывающиеся характерными темными дымками. Зенитки, чтоб их! Спартак знал, что Остров взят фашистами, выходит, они здесь уже основательно укрепились. Ни фига, проскочим!

Проскочили. Никого не задело. Зенитки заработали с опозданием, и удалось вырваться за город раньше, чем поставили заградительный огонь. Зенитки работали по ним, по бомбардировщикам молчали. И что сие значит? Не видели? Или бомбовики обошли Остров стороной?

Гадать можно сколько угодно, ответ все равно получишь лишь в том случае, если «эсбэхи» вдруг вывалятся из облаков или начнут бомбометание. Вот только где и когда они его начнут...

Спартаку вспомнились объявления, какие иногда делают по громкой связи в крупных универмагах: «Потерявшийся мальчик Петя ждет своих папу и маму у главного фонтана». И где же тот главный фонтан, у которого они должны вновь сойтись с бомбовиками?

Вот показался и Псков. Широкий разлив реки Великой, здесь вполне оправдывающей свое название. Река – и это заметно даже сверху – испещрена черными штрихами. По воде плывут деревянные обломки или трупы. По всему городу в небо вверх поднимаются дымы – пожаров не счесть. Сильный пожар заметен на южной окраине. Но чего не видно, хоть тресни, так это того, чтобы небо прочерчивали стремительно снижающиеся темные точки и где-то внизу рвалось, где-то набухали бы черные столбы бомбовых разрывов.

Где вы, мать вашу бомбовую так и вперетяжку! Где?! Куда ускакали?!

Спартак повел звено к той окраине Пскова, откуда начиналась дорога к Ленинграду. Может быть, ребята бомбят какую-нибудь танковую колонну.

И в иные вылеты Спартак жадно вглядывался в небо в ожидании вражьих самолетов. Сейчас же он ждал их с особым нетерпением. Глядишь, они появятся не просто так, а с намерением атаковать замеченные в воздухе советские бомбардировщики. А хоть и просто так. С каким удовольствием вступил бы он сейчас в бой, потому что было бы на ком выместить злость, и это хоть как-то оправдало бы никчемный, пустой, в сущности, вылет.

Шоссе было пусто. Ни своих, ни чужих. И опять же нигде ни бомбардировщиков, ни «юнкерсов» с «мессерами».

Спартак давно уже с тревогой посматривал на стрелку бензиномера. Черт, пора возвращаться, иначе горючего до базы может и не хватить. «А чего ты хотел, не вечный же двигатель!» Ладно, решил Спартак, последний заход над Псковом и обратно.

В этом последнем налете над городом немного повезло. Нет, группы СБ они так и не отыскали, зато на западной окраине обнаружили танковую колонну.

Даже сверху было заметно, насколько внаглую разъезжают фрицы по нашей земле. Все люки открыты, фашистские танкисты едут, высунувшись из них по пояс, снайперов не боятся. Еще небось песенки свои насвистывают...

Так просто сделать над колонной круг и уйти в направлении аэродрома Спартак не мог. Следовало хоть как-то выместить накопившееся...

Он направил машину в пике. В лицо неслась смазанными полосами земля, приближалась вереница черных, окутанных выхлопами машин с крестами на броне. Спартак нажал на гашетки.

Разумеется, едва над головой показались стальные птицы, танкисты попрятались внутрь, и пули застучали по броне, не причиняя никакого вреда. Но Спартак и не надеялся на глупость или на граничащую с умопомешательством храбрость гитлеровских солдат. Он ни на что не надеялся, он просто вымещал злобу. Ну разве что втайне желал, чтобы кто-то из фрицев обделался от страха. А это вполне может статься – вряд ли уж все гитлеровцы так подкованы, что с ходу могут отличить истребитель от бомбардировщика. А раз бомбардировщик, то и бомбу себе на голову можно получить.

Спартак увидел, что три самолета его звена также пикируют следом за ним и садят из пулеметов по танковой колонне...

Отведя душу, Спартак повел звено назад. Но все же паршиво было на душе. Слетали, в общем-то, впустую, потеряли своих, оставили без прикрытия смежников. Бестолково как-то. Может, и немец прет по стране бешеными темпами все от той же нашей бестолковости...

Стрелка бензиномера неумолимо, как вечернее солнце, закатывалась к нулю. Вынужденной не избежать, это Спартак понял аккурат над все той же Уторгошью, где они в начале полета подхватили бомбардировщиков. Следовало искать подходящую площадку. Хорошо, что сейчас лето и оно довольно сухое. Есть надежда разыскать более-менее ровную и твердую пустошь.

Железная дорога, леса, карьер, довольно широкая грунтовка, на которую еще можно сесть на чем-нибудь вроде «У-2», но истребитель на них не посадишь, опять лес, поляна, перелесок, лужок, но совсем крохотный. Ага, а вот это, кажется, то, что нужно. Большой, если не сказать огромный, колхозный луг, на котором пасутся коровы. Внушительное стадо, следует отметить. Словно войны рядом нет... Сараи какие-то, постройки, дорожки песчаные.

Спартак сделал круг над выпасом. Размерами подходит лучше некуда, касаемо всего остального трудно сказать, но вроде бы место ровное, явных бугров и ям не видно. Нечего привередничать, все равно лучше ничего не найдешь.

Спартак взялся за рукоять тросовой лебедки и выпустил шасси. Садиться на «брюхо» он не собирался. К чертям инструкцию, площадка хорошая, еще не хватало закончить бесславный полет, угробив машину.

Выбрав место, где коров поменьше – чтобы скотине было легче убегать от страшной великанской птицы, – Спартак пошел на посадку.

Шасси привычно соприкоснулось с землей. Именно что «привычно»! Словно сел на родной аэродром. Машина катилась по земле легко. Какое тут «брюхо»...

Да что ж они не отваливают в стороны! Несколько коров как стояли на пути, так и продолжали стоять, пялясь на самолет.

– Расходитесь! Бежать, тупая скотина! Безмозглые твари!

Пугнуть их из пулемета Спартак уже не успевал. Единственное, что он мог еще сделать – это повернуть влево и врезаться не в группу, а в отдельно стоящих и тоже не желающих сдвигаться с места ни на йоту двух пятнистых рогатых дур.

Спартак невольно зажмурился.

Возможно все. Даже то, что самолет развалится на части.

«Лейтенат Котляревский угробил боевую машину, столкнувшись с коровами». Это пятно с биографии вовек будет не смыть...

Удар! Значительно легче, нежели ожидал Спартак. Он на мгновение зажмурился. Еще удар! Приоткрыл глаза. Коровы какими-то пятнистыми ошметками разлетались в разные стороны. И только спустя бесконечно длинную секунду Спартак сообразил, что есть в происходящем некоторая несообразность. Ни крови на «фонаре», ни внутренностей, размазанных по фюзеляжу... да и звук совсем не такой, какой должна производить эдакая туша при соприкосновении с металлической птицей, да и сила удара слабее...

Он остановил машину, откинул «фонарь» и выглянул наружу. Все понял и не удержался от нервного хохота. Вот ведь гады, и кто это удумал?

Все до единой коровы оказались фанерными, елки – пересаженными, дорожки – фальшивыми.

Глава девятая Пастушка и пилот

Спартак отодвинул «фонарь», выбрался на крыло, спрыгнул на землю – под ногой хрустнули остатки (или все же следует говорить – «останки»?) троянской коровы.

– Выдумщики, мать вашу...

Он отошел подальше от машины и замахал руками, показывая ребятам, что можно садиться совершенно спокойно. Да они и без его жестикуляции, думается, уже сообразили, что к чему.

Спартак нагнулся, поднял кусок крашеной фанеры – ему попался обломок фальшивой башки с кривым рогом. Может, взять с собой, показать на аэродроме, приложить, так сказать, к рассказу? Но пока откинул обломок в сторону. Огляделся.

Ну так и есть! Вон и знакомого облика строения, накрытые, а лучше сказать – укутанные маскировочной сеткой. И от них бежит человек в летном шлеме и мешковатом комбинезоне. Невысокий, худощавый, смешно размахивает руками. А других людей почему-то не видно. Не иначе потому, что «коровье хозяйство» есть не что иное, как запасной аэродром. Откуда толпе взяться? Комендант и два-три помощника – больше и не нужно, чтобы следить за хозяйством. Они небось и придумали замаскировать крошечный аэродром под лужок с коровками. Недурная обманка, следует признать, работает на все сто: если уж советского летчика провели, то фрица и подавно должны.

Ладно. Пока суть да дело, пока ребята заходят на посадку, Спартак занялся осмотром машины. Видимых повреждений нет, пулевых отверстий нема, шасси при посадке не сломаны, словом, сплошное чики-брики, даже не верится. Только одно омрачает: бестолковость самого полета... Спартак забрался под машину, для очистки совести следовало взглянуть и на «брюхо». Проверять так проверять.

– Вынужденную совершили, да? – раздалось над головой. – Вы откуда, товарищ?

Ну ни фига себе!

Такого он никак не ожидал. Звонкий девичий голос. Спартак выкатился из-под самолетного «брюха», вскочил на ноги. Ну да, вместо плотного, косолапого и усатого дядьки, какими, за малым исключением, и бывают все коменданты аэродромов, перед ним стояло создание иного пола и совсем иных, так сказать, тактико-технических характеристик. Даже мешковатый комбинезон не скрывает того, что... э-э... отличает комендантов от комендантш. И отличия эти в данном случае, что называется, явные и недвусмысленные, хотя и покроем малость сглаженные. А еще имеется круглое, простоватое, но привлекательное личико с румянцем на щеках и с веснушками, пряди русых волос, выбивающихся из-под шлема.

– Ого! – невольно вырвалось у Спартака. – Я поражен. Вы фея?

Русоволосая прямо посмотрела ему в лицо, усмехнулась и сказала:

– Старшина Смородина. Комендант аэродрома.

– Лейтенант Котляревский, – он браво козырнул. – Зовут Спартаком. Прошу заметить, это настоящее имя, а не прозвище.

– Откуда вы, товарищ лейтенант, и что у вас стряслось? – товарищ Смородина игривого тона не поддержала, взяла тон сугубо деловой.

Вторя ей, и Спартак вкратце сухо объяснил, откуда они, что с ними стряслось и что они собираются делать. Пока говорил, одна за другой успешно приземлились все машины его звена.

– Не надо вам ждать подвоза горючего! – воскликнула, малость потеплев, комендант. – У меня здесь полно бензина, просто девать некуда. Масло, ЗИП, запчасти какие надо – всe есть. Даже, если хотите, новый реглан вам могу подобрать, причем точно по размерчику...

Реглан Спартака вполне устраивал и свой, а вот известие, что горючее можно хоть сейчас залить в баки, по-настоящему порадовало. Видимо, сработал закон мирового равновесия, или же полетные боги сжалились, и неудачный вылет уравнялся везением с запасным аэродромом.

Подошли ребята, и работа закипела. Собственно, никаких сложностей с заправкой самолетов быть не могло. А вот что касается запуска моторов... С тревогой Спартак ждал этого судьбоносного момента, этого ни дать ни взять лотерейного розыгрыша. Запустится – не запустится...

Заряда их аккумуляторов, как правило, хватало только на один запуск – на взлет. После этого аккумулятор разряжался напрочь. И что хошь делай, а без подзарядки мотор не запустишь.

Ну так и есть! Только у одного в звене аккумулятор не подвел. Этот один и улетел, качнув на прощание крыльями. Остальным предстояло куковать до прилета на «уточке» техника с заряженным аккумулятором...

– А давайте попробуем то, что мой муж изобрел. Иногда срабатывало, – вдруг предложила комендант. – Пойдем, поможете мне донести...

Приспособление для проворачивания винта было смастрячено из старого амортизатора. «Черт знает что, почему мы, военные летчики, элита, можно сказать, летаем с такими дурацкими аккумуляторами? Неужели так трудно обеспечить?.. И интересно, у немцев так же обстоит с техникой? – думал Спартак, от ангаров волоча сие устройство за бодро вышагивающей по «коровьему полю» барышней в комбезе. – И где, интересно, муж, почему не выходит поприветствовать лично? И как такое понять: жена – комендант, а муж тогда кто у нас? Экий загадочный аэродром, однако».

Изобретение местного Кулибина работало. Удалось запустить все самолеты... кроме самолета командира звена. Все его хлопцы благополучно улетели в сторону родного аэродрома, а Спартак все еще бился, пытаясь провернуть винт. Тщетно.

Он бросил пустое занятие, только вконец обессилев. Ничего не поделаешь, придется дожидаться прилета техника. И даже не связаться с родным аэродромом – связь, как объяснила товарищ комендант Смородина, то ли отключена, то ли оборвана, причем уже давно.

Они сходили к ангарам за маскировочной сеткой, накрыли ею машину...

Лишь когда сгустились сумерки, Спартак понял, что сегодня техника не будет. Дело, в общем-то, обычное. «Уточка» у них была всего одна, днем, вполне возможно, пропадала на вылете. А то и на ремонте стояла, тоже нередко случается. Истребитель, сиречь боевую машину, не пошлют ведь как простого извозчика. Да и пока не того полета птица Котляревский, чтобы ему аккумулятор на истребках возили. Возможно, и не будет «уточки» вовсе, а завтра приедет сюда их аэродромовский грузовик.

Спартак сидел на лавочке с видом на аэродром, покуривал, лениво отгонял комаров. Любовался летним вечером. Сейчас ничто не напоминало о войне, будто и нет ее вовсе. На небе, как на фотопленке, постепенно проступали первые звезды, перламутрово-серое вечернее небо медленно темнело. Мир сейчас был тих, чист и свеж. Только какие-то кузнечики и прочие букашки трескочат в высокой некошеной траве. А может, двадцать второго июня ничего и не было, привиделось, может, все?

– Сегодня уже никого не будет, – сказала товарищ комендант Смородина, опускаясь рядом с ним на лавку.

– Да, – согласился Спартак. – Видимо, придется мне и дальше вам надоедать.

– Пойдемте, надоедала, я вас ужином накормлю.

– Возражать не стану.

Они не сразу пошли. Еще какое-то время молча сидели рядом на лавке. Уж больно хорош был вечер...

А потом Спартак пошел в летний душ (бочка на высоких козлах), с удовольствием и долго плескался под нагревшейся за день водой. Потом таскал ведра от колодца, заливал воду в бочку вместо израсходованной. Потом еще раз ополоснулся, смыл трудовой пот...

А войдя в сколоченную из бревен добротную избушку (командный пункт) – так и замер столбом на пороге... Вот ведь как, оказывается, он здорово отвык от самых элементарных вещей.

Две керосинки, чуть слышно шипя, вполне сносно освещали комнату. Да и не слишком большая комната. В центре – стол. И по военным меркам накрытый прямо-таки шикарно. Консервы, зеленый лук, шоколад «Крестьянская жизнь» (издали узнаваем – на фантике изображен трактор на фоне колхозного быта). Источая невыносимой силы аромат, дымится сковорода с жареными грибами и картошкой. В центре стола полевые цветы в вазе. Бутылка вина «Лидия».

Почему-то Спартаку стало неловко. «Может, оттого, что кто-то сейчас на боевом вылете, рискует жизнью, бьет врага, а я тут...»

– Хочется хоть на вечер забыть о войне, – сказала товарищ комендант Смородина, сидя за столом и кулаком подперев подбородок. Она успела переодеться – теперь была в белом с желтыми цветами ситцевом сарафане с широкими лямками. Отсутствие летного шлема открыло прическу под названием «колечки а-ля Кармен». – Садитесь, не стесняйтесь, товарищ лейтенант. Нечего тут стесняться...

– Спасибо. Но как вас зовут, вы так мне и не сказали, – напомнил Спартак, отодвигая стул.

– Оля.

О как. Не по имени-отчеству представилась, а просто: «Оля». Приятно.

– А меня Спартак.

– Вы уж говорили, – рассмеялась она.

– Мало ли, может, вы забыли, – Спартак сел за стол. – Кругом же столько Спартаков, не говоря про лейтенантов...

Словно и нет войны...

– Открывайте вино, что же вы? Сидите, как бедный родственник. А еще Спартак, древний герой и победитель.

Словно и нет войны!

– Давайте сюда тарелку, жаренки положу. Вам укроп сверху покрошить?

– А штопор есть? Нет? Ну и не надо. С фрицами справляемся, а уж с пробкой-то...

Как-то неловко было спрашивать о муже, но поинтересоваться так и тянуло. Ведь помянула же она мужа...

Выпили по бокальчику, поели, успокоили червяка, выпили по второму...

– Неужели вы здесь совсем одна? – спросил Спартак.

Она кивнула:

– Совершенно. Одна-одинешенька. Я вам потом, если хотите, покажу свое хозяйство. Пустые казармы, пустые дома, где жили летчики с семьями... Нашу с мужем квартиру. Я там сейчас не живу, сюда перебралась.

– Так это не запасной аэродром? – догадался Спартак. – Отсюда просто всех перевели?

– Да. На второй день войны приказ пришел. Перебросили, кажется, куда-то под Таллин. Оставили только нас с мужем. Вообще-то, комендантом был он, капитан Смородин, а я работала связисткой. Но две недели назад он поехал в Ленинград, хотел выяснить, что делать со всем нашим хозяйством. Тут же столько всего осталось! Жалко, если пропадет, а немцы все ближе... Вы уж там сообщите кому следует, а желательно не только вашему аэродромному начальству, куда-нибудь повыше, в политчасть, что ли, сообщите. Сколько самолетов нашим горючим можно заправить! Я так обрадовалась, когда вы сели. Ну наконец-то, думаю, хоть кто-то...

– Скажу, конечно. Честное слово... Так вы, выходит, комендант поневоле?

– Ага, – она грустно улыбнулась. – Слава оставил меня комендантом вместо себя. Назначил по всей форме, заставив наизусть заучить обязанности. И уехал... Вот с тех пор я тут одна и кукую. И никуда отсюда не денешься, на шаг не отойдешь, мало ли что. Где этот немец, может, совсем близко уже? Мы со Славой, как велели, заминировали тут все, провода бросили. Только присоединить к проводам генератор и крутануть ручку. Немцу оставлять никак нельзя...

– Мало ли почему муж мог задержаться, – осторожно сказал Спартак. – Сейчас на дорогах заторы, на попутку так просто не посадят, про пригородные паровики уж и не говорю...

– Да ладно вам успокаивать, я не совсем дурочка, – она провела ладонью по волосам. – За это время от Ленинграда можно было пешком дойти. Война – случиться могло всякое, от недоразумения до... до непоправимой беды. Что именно – пока нам не узнать, поэтому нечего гадать. Налейте лучше, Спартак, нам еще по рюмочке...

«Да, ешкин кот, – подумал Спартак, наклоняя бутылку над сдвинутыми рюмками, – тяжело бедолаге приходится. Жить совсем одной посреди леса. Ждать прихода врага. Причем сперва надо убедиться, что это именно немцы подходят, а только потом взорвать тут все и уходить. А немцы начнут преследовать, она не может об этом не думать!»

– Подождите! – Оля вдруг хлопнула в ладоши. – Как же я забыла!

Вскочила, подбежала к окну, откинула занавеску, подняла крышку какого-то ящика, стоящего на подоконнике... Надо ж, патефон, а рядом на стуле стопка пластинок! Оля взяла верхнюю пластинку, поставила на круг, опустила иглу. Заиграл вальс.

– Давайте, товарищ лейтенант, попробуем забыть, что идет война. Ну что же вы меня не приглашаете? Или танцевать не умеете?

Спартак поднялся из-за стола. Подошел к коменданту Оле, церемонно поклонился. Когда он обнял ее и чуть приблизил к себе, почувствовал запах духов «Кремль» – такие же, которыми пользовалась и Влада. А потом была еще одна пластинка, и еще одна, еще немного вина, переход на «ты», первый поцелуй, еще одна пластинка и уже долгий поцелуй...

Потом всю ночь пахло полевыми травами, духами «Кремль» и пo2том. А в открытое окно вместе с луговым ароматом, ночной прохладой и стрекотом кузнечиков нет-нет да и ворвется отзвук далекой канонады. Все-таки война где-то рядом...

Это, бесспорно, была самая страстная и одновременно самая нежная ночь в его жизни. Наверное, такое возможно только на зыбком островке, случайно всплывшем посреди войны, только когда завтра вам предстоит расставаться и, скорее всего, не суждено увидеться вновь...

А потом, завидев рассвет, расчирикались ранние пташки.

– Ты не думай, что я уже похоронила мужа, – Оля запустила руку ему в волосы. – И я люблю своего мужа. Просто неизвестно, что с нами со всеми будет завтра... Вернее, – она откинула голову, посмотрела на окно, – уже сегодня.

– Сегодня я должен буду улететь, – сказал Спартак. Глубоко вздохнул: – Оля...

– Тсс, – она прижала палец к его губам. – Не говори ничего. Я знаю, что ты хочешь сказать. Тебе не за что оправдываться и незачем мне что-то обещать. Нам было хорошо, нам сейчас хорошо, мы подарили друг другу ночь, давай ее просто запомним, – она ласково провела ладонью по щеке Спартака. Потом положила голову ему на грудь: – Чертова война. Это надолго, я это чувствую...

– В последние две свои увольнительные я не заходил домой, думал, еще десять раз успею, – зачем-то сказал Спартак, закрыв глаза. – Не успел. Хорошо хоть письма пока доходят. Сестра пишет, что ее призвали в армию. Переводчицей. Встретимся ли?..

– Сестра младше тебя или старше? – спросила Оля.

– Старше. Знаешь, есть такой исконно русский типаж: «непутевая баба», вот это про нее. Вроде бы образованная, умная, а... непутевая. Жизнь не ладится. С хорошей работы выставили, с замужеством не получилось. В нее давно влюблен наш сосед, которого мы зовем между собой Комсомолец, но ему она взаимностью не отвечает. И как думаешь почему? По идеологическим разногласиям. Ну разве так должно быть, а? Хотя... в последнем письме она как-то странно написала... Его на фронт отправляли...

– И последнюю ночь сестра провела с ним, – уверенно сказала Оля. – Это по-женски – вознаградить за преданность в любви.

– А мама осталась одна, – продолжал откровенничать Спартак, гладя ее русые волосы. – Хорошо, в квартире еще есть соседи. Не так тяжело, помогут в случае чего. А в городе, пишут, начались перебои с продуктами. Я откладываю понемногу из пайка, надеюсь, когда-нибудь вырвусь в увольнительную хоть на день, отдам.

– Ты хороший, – сказала комендант Ольга. – И почему, чтобы нам встретиться, нужно было начаться войне? Тихо, молчи, ничего не говори. Я все знаю. И то, что война-то нас и разлучит...

Глава десятая Разбор полетов

К ангару за ним пришел лично командир эскадрильи Серегин:

– Пошли, лейтенант.

Спартак поднялся с земли, отряхнул задницу и направился вместе с майором к командному пункту.

– Слушай меня внимательно, Котляревский, – сказал Серегин, чуть сбавив шаг. – Ты уже догадался, что эти крысы прибыли по твою душу. Так вот, усвой главное: ты виновен, и тебя придется наказать...

– Я виновен? В том, что самолеты не радиофицированы?!

– Не перебивать, лейтенант! – Серегин не повысил голос, но прозвучало как окрик. – Еще раз повторяю: ты виновен, и этого не изменить. Усвоил? А чего ты, собственно, хотел? Напомню тебе, что ты не выполнил полетное задание – оставил бомбардировщики без прикрытия, и один «эсбэшный», между прочим, был сбит. На твое счастье, зенитным огнем. И по большому счету неважно, что или кто тебе помешал, факт есть факт – задание ты просрал. Сейчас вопрос стоит по-другому: какое наказание ты получишь. А можешь получить по полной. Трибунал...

– То есть как... трибунал? – Спартак в растерянности даже остановился.

– Вот так, – устало сказал Серегин. – Пошли, некогда. Тебя захотят прижать к ногтю, намерение такое, кажется, кое у кого имеется. Но ты не дрейфь раньше времени, будем отбивать тебя изо всех сил. Тебя хотят показательно наказать. Что от тебя требуется... Давай договоримся так. Ты шипы-то не выпускай и иголки не топорщи. И никаких мне театральных жестов: бросания на стол партбилетов, разрыва рубах на груди – мол, стреляйте, тыловики позорные! Спокойно, по-деловому объяснишь еще раз, как было дело, как ты это описал в рапорте... Ведь ты описал, как было на самом деле? – Серегин пристально взглянул на него.

– Врать не приучен, – буркнул Котляревский.

– Значит, спокойно, по-деловому объяснишь свои действия. И точно так же отвечаешь на вопросы. И очень тебя прошу, не уходи в сторону от конкретики. Без всяких обобщений, умозаключений и обвинений. Держи себя в руках, даже если тебе вдруг покажется, что дело пахнет жареным.

Они дошли до дверей КП, Серегин взялся за дверь.

– Понял, – сказал Котляревский.

– Тады ладно.

В ленинскую комнату народу набилось – мухе негде упасть. И хотя все свои смотрели на Спартака с пониманием и сочувствием, Мостовой даже подмигнул из толпы, Спартак шел мимо ребят к небольшой сцене как сквозь строй.

На сцене, за столом, покрытым красным сукном, сидело трое чужих. И что это именно чужие, было сразу видно по водянистым глазам. Двое в форме, один в штатском. Ну прям особая тройка на выезде. Спартаку предложили подняться и занять одинокий стул с краю. Спартак сел и мигом почувствовал себя мишенью в тире.

Все трое представились (фамилии Спартаку ничегошеньки не говорили), потом спросили, известно ли, зачем все они здесь собрались и какой вопрос стоит на повестке дня. Всем, и Котляревскому, было известно. Тогда поднялся штатский и сообщил хорошо поставленным голосом оратора:

– Товарищи, на повестке дня только один вопрос. Вот... – двумя пальчиками, чуть брезгливо, точно боясь запачкаться, он приподнял со стола листок бумаги – Спартак узнал собственный рапорт. – Мы ознакомились с этим, так сказать, творением. Так сказать, трудом. И что я могу сказать? Недурно. Очень недурно. Мастерски. То, как товарищ Котляревский ловко уходит от ответственности, как всю вину за случившееся перекладывает с себя на кого угодно, на что угодно, – достойно всяческой похвалы. Я предложил бы напечатать это в «Боевом листке». А что? Хороший стиль, писать он явно умеет, грамотный опять же, лично я ни одной ошибки не нашел... Может, вам, – тут он соизволил посмотреть на Спартака, – в писари стоило бы податься?..

Если бы не предупреждение Серегина, сейчас Спартак вспыхнул бы, как лужа бензина. Товарищ в цивильном выжидательно смотрел на него, но поскольку никакого вопроса задано не было, Котляревского ничто не обязывало открывать рот, и он промолчал. Только, едва сдерживаясь, понуро опустил голову – мол, стыдно, товарищи дорогие, ох, стыдно, не надо меня ругать, я больше не буду.

– Вот только одно я не могу понять, – малость увеличил обороты штатский, – трусость это, недомыслие или... или что-то другое. Не согласны? Кто-то может подумать – пустяк. А представим себе, что подобное происходит на фронте. Истребитель товарища Котляревского, понимаете ли, заблудился в облаках, а в этот момент эскадра вражеских бомбардировщиков («Эскадра?!» – мысленно восхитился Спартак и опустил голову еще ниже) прорывается в наш тыл. И вот уже нет города, нет села, нет оборонного завода. Сотни семей остались без крова, дети – без матерей, рабочие – без жен...

И он запнулся, не смог продолжать от поступившего к горлу комка.

– Позвольте мне, – тут же встал моложавый полковник в летной форме – очевидно, тоже смекнул, что цивильного несет явно не туда. И начал почти отеческим тоном, обращаясь к Спартаку: – Вы идете установленным порядком. И вдруг теряете бомбардировщиков. Почему-то бомбардировщики друг друга не потеряли, а вот истребители-бомбардировщики – запросто... Впрочем, отставить. Не истребители, а истребитель. Ведомые выполняли ваши маневры, к ним у нас претензий нет, а вот что вы выполняли, Котляревский? Объясните.

– Я там все изложил, – буркнул Спартак.

– Вы не знали задания, поставленного командованием перед группой «СБ», – поддакнул третий орел в форме. – Вам была неизвестна конечная цель, полетное задание смежников... Но ваша-то задача вам была известна, здесь вы сами ее прописали – сопровождать бомбардировщики от точки рандеву до точки сброса и обратно... Или это задание для вас излишне сложным оказалось? А? Начнись атака вражеских истребителей, сколько машин мы бы потеряли? Причем, заметьте, машин вместе с экипажами и невыполненной боевой задачей...

– Если б была связь да хотя б визуальный контакт, чтобы повторять маневры! – позволил себе чуть возвысить голос Спартак.

И пошло-поехало. А почему не было визуального контакта? Потому что была облачность. А подойти ближе? А вы попробуйте подойти ближе в условиях плохой видимости! Малейший вираж – и мы столкнемся!.. Тише, Котляревский, не кипятитесь, отвечайте спокойно, по существу... Почему вы сели не на своем аэродроме? Поскольку топливо было на нуле, я писал об этом и о коменданте, о котором все... Ясно-ясно, с комендантом мы разберемся. Тоже, кстати, вопрос, почему истребители не сразу заправились и не сразу взлетели... Но вы, вы-то что же, не умеете рассчитывать запас топлива? Зачем совершать вынужденную? Ах, вам попалась по пути колонна немецких танков, и вы решили обстрелять ее всем звеном... Ну да, понятно, бомбардировщики все равно потеряны, времени свободного теперь навалом, так почему бы и не порезвиться... А вот интересно: в вашем полетном задании было сказано хоть слово о танковой колонне? Или, может быть, обстреливать колонну танков вам приказали устно? Ах, никто не приказывал? Так почему вы ее обстреляли, горючего было много? Или патроны лишние? И кстати: сколько вражеских танков вы уничтожили? Я-асно... зато патроны извели, не говоря уж о топливе, машины посадили черт знает где... И если б вы были зеленый новичок, не нюхавший пороха... Вам когда-нибудь объясняли, товарищ Котляревский, что есть такое понятие: дисциплина?..

Ну вот, еще и немецкие танки припаяли. И Спартак с тоской вдруг понял, что, может, и не трибунал, но из авиации его попрут точно.

Часа полтора его мытарили, и все это время ленинская комната была переполнена, лишь изредка кто-нибудь выходил быстренько перекурить на крыльцо. Все молчали, внимательно слушали. Никто не заступился. Хотя Спартак – да и все остальные – прекрасно понимали: заступайся не заступайся, а показательная порка есть показательная порка. Потеря бомбардировщика – это не хухры-мухры, кому-то же надо надавать по шапке, так почему бы и не стрел... пардон: не летчику?

Потом тройка удалилась на совещание, всех попросили разойтись – мол, приказ будет вывешен на доске объявлений, и Спартака тут же окружили сочувствующие лица; его утешали, называли гостей разными нехорошими словами, говорили, что все обойдется...

Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось разговаривать.

Котляревский мягко высвободился из участливых рук, пошел к себе в кубрик и завалился на постель прямо в обуви.

Не обошлось.

Под трибунал не отдали, партбилет не отобрали, в звании не понизили и вообще из авиации не выперли – и на том спасибочки. Причем лично товарищу Серегину: постарался, замолвил, где надо, словечко.

Но из летчиков-истребителей пришлось уходить. Тут уж даже авторитет командира не спас. Спартака перевели куда-то под Таллин, на какой-то продуваемый всеми злыми балтийскими ветрами остров Эзель, на какую-то вшивую базу Кагул, где вроде бы базировались истребители, но было вакантное место для пилота бомбардировщика.

Что ж, будем тихоходом. Какая, в сущности, разница? Тише едешь – дальше будешь. Хоть не в наземные службы перевели, не в механики-техники...

Так что отвальная и – прости-прощай, братья-летуны, не забывайте каждые сорок секунд оглядываться, разрешите идти, товарищ командир, спасибо за все, фибровый чемоданчик в руку, назначение в зубы, на славной машинке «Газ-АА» до соседнего аэродрома – оттуда как раз до этого острова должен лететь грузовой ероплан, как говорил Жорка Игошин...

А на душе все равно было нехорошо.

Ничего, не так уж все и плохо. Холодная даже в июле Эстония, серые воды Балтики, фронт совсем рядом – Восьмая армия Северо-Западного фронта пока держится, но вот-вот начнет отходить на север, к Финскому заливу. Так что время от времени залетают на огонек голуби из Люфтваффе и гадят вокруг, да периодически пакостят, как могут, эстонские националисты. Могут мало, но все равно пакостят...

Хорошо.

Летный состав аэродрома оказался дружным, приветливым – сразу после представления начальству по случаю прибытия в распоряжение части Спартак проставился парням. Поговорили нормально, по душам. Вроде даже подружились.

Хорошо.

Разместился в кубрике. Порубал чего-то в столовке комсостава. Прогулялся по аэродрому. Чистенько и аккуратно. Хутора, садики, истребители «И-153» (в просторечье – «Чайки»), сосны и камни. Старая мельница вдалеке, еще дальше горизонт пересекают черточки семидесятишестимиллиметровых зениток.

Хорошо!

Спартак вдохнул соленый воздух всей грудью и погрозил небу кулаком. Шалишь, мы еще поборемся.

Это он так себя успокаивал.

На самом деле все было плохо. Ему не повезло. На острове имелся только один, да и то старенький бомбардировщик, да и то переделанный под транспортник – с заваренными бомболюками, снятыми элементами внешней подвески и еще какими-то дебильными доработками. Краска на атакующих поверхностях плоскостей истерлась воздушными потоками до сияющего белого блеска, боковые поверхности фюзеляжей покрылись въевшимися в блеклую краску пятнами от капель масла и копоти из патрубков...

Н-да. Даже бомбером не поработать – буду возить жрачку, письма невест и запасные моторы...

Нет, ну твою же мать!

Спартак в сердцах двинул ногой по истертой резине шасси, сплюнул и пошел в кубрик.

А непонятки начались буквально через четыре дня.

Глава одиннадцатая Самая главная встреча

Самолет Спартака как раз вернулся с Большой Земли – привез новые аккумуляторы и бензин для «Чаек». Разгрузился, расписался где надо, кивнул начальнику АХО и решил покемарить часик: полет был не ахти – болтанка, потом откуда-то выскочили два «мессера», покрутились и отвалили, но осадок все равно нехороший. На своем «МиГе» он бы показал фрицам, а так... тьфу.

Единственная радость – пока шел туда порожняком, малость потренировался в управлении. Машина была старая и слабая, руля слушалась плохо, однако Спартак с удовлетворением отметил, что не все еще забыл.

Но вздремнуть ему не дали.

В кубрике шел спор – и, судя по всему, уже давно.

– А я говорю, это новое оружие будут испытывать, – сказал Артур Дзоев.

– Да какое оружие, немцы вот-вот в Таллин войдут! – не по-национальному горячо возражал Айно Вяали.

– Вот на них и будут испытывать, – преспокойно отвечал Артур. – А что еще может быть?

– Понятия не имею, – скис Айно.

– О чем базар? – спросил Спартак.

Оказывается, буквально час назад на Эзель прибыло с полдюжины генералов (судя по некоему неуловимому ореолу, из верхов) с портфелями и папками, заперлись с начальством в подземном командном пункте истребительной авиагруппы и носа пока оттуда не кажут. Более того: другие люди, вместе с первыми прибывшие, но чинами пожиже, усиленно измеряют длину полос, тупо осматривают каменистое болотце на востоке и в дружеские переговоры не вступают напрочь. И еще: ходят упорные слухи, что к нам, на Кагул, перебрасывают каких-то жутко секретных ребят, не то с Черного моря, не то откуда-то поближе. Вывод: что-то готовится. И всем до зуда в печенках хочется узнать – что именно.

Спартак почесал щетину (побриться бы надо), открыл было рот, чтобы выдвинуть свою версию... но так ничего и не сказал. Мало вводных.

На следующее утро воздух над Эзелем наполнился гулом и ревом моторов: неповоротливо, как откормленные слепни, садились на Кагул и прочие базы острова тяжеленные транспортники, не чета Спартаковому, мелькали в небе самолеты сопровождения, из транспортников выпрыгивали люди, выгружались какие-то тяжеленные ящики и – мамочка моя! – бомбы! ЗАБ-100, ФАБ-100. Еще какие-то – издалека было не разглядеть. В общем, много бомб.

А перед отбоем командир авиагруппы собрал личный состав и сообщил, что вплоть до особого распоряжения на Кагуле вводится особое положение. Вопросов не задавать, с гостями в разговоры не вступать... и вообще поменьше нос совать не в свое дело. Кто-то все же поинтересовался: а что за гости такие? На что командир ответил: неважно, все равно они будут жить не здесь, а в деревне. Помялся и добавил: летчики из Первого минно-торпедного авиаполка Балтфлота.

Спартак и Артур Дзоев многозначительно переглянулись.

Суматоха не прекращалась ни на минуту. Замполит ходил надутый от важности и красный от приобщенности к Тайне. Чужие особисты рыскали повсюду, как тараканы.

Дальше больше!

На другой день на Кагул прибыли пять звеньев по три машины – то были бомбардировщики дальнего действия «ДБ-3», красивые и грозные машины... И Спартак впервые начал догадываться, что происходит. Причем, судя по всему, судя по остановившимся, восхищенным взглядам некоторых летунов, не он один. Остальные же высказывали разнообразнейшие предположения, вплоть да самых невероятных: это, дескать, кандидаты для полета на Марс, будут у нас отрабатывать посадку на марсианские каналы.

Таинственные экипажи «ДБ» споро выгрузились, вытащили нехитрую свою поклажу и чуть ли не бегом, в сопровождении угрюмых парнишек в форме НКВД, двинулись в сторону хутора, что находился километрах в трех от базы. Техники принялись тщательно маскировать бомбардировщики сетками.

...А потом все неожиданно утихло. Суета прекратилась, и жизнь, по идее, должна была постепенно возвращаться в свою колею... вот только не давали никому покоя прилетевшие на «ДБ-3» ребята. А как иначе – живут отдельно и замкнуто, летают по индивидуальной программе, совершают боевые вылеты (уходят в небо с бомбами, а возвращаются без оных) – но куда, какая у них боевая задача, почему сторонятся нормальных людей? Это раздражало, выводило из себя и бесило.

Непонятно, как командиры, почти безвылазно сидящие на КП Кагула, решились пойти на столь отчаянный шаг. Нервозная обстановка в авиагруппе мешала всем, даже замполиту, – потому что вместо изучения уставов и трудов основоположников летчики занимались обсуждением перемен, обрушившихся на Эзель. А с другой стороны, те нелюдимые хлопцы, наверное, оказались не столь уж нелюдимыми и малость взбунтовались. Им тоже хотелось на свежий воздух, тоже хотелось общаться, покурить с местными, вместе в футбол поиграть. Дело-то молодое...

Вот именно что футбол.

На Кагуле силами личного состава было оборудовано настоящее футбольное поле – за кубриком, в сосновом перелеске. И в свободное от полетов время бойцы авиагруппы, не исключая и Спартака, азартно гоняли мячик по траве. Наверняка их крики и звонкие удары по мячу были слышны и в деревне... И вот результат.

До сведения личного состава было доведено, что, идя навстречу многочисленным просьбам, командир авиагруппы приказывает организовать товарищеский матч по футболу между обитателями Кагула и... и... в общем, нашими гостями. Завтра, в восемнадцать ноль-ноль.

Дружный вопль из здоровых молодых глоток докатился, пожалуй, до самого Таллина.

...Непоправимое случилось на двенадцатой минуте второго тайма. До того все шло прекрасно. Просто отлично все шло – «Кагульцы» вели два-ноль, гости яростно оборонялись... но что они могли противопоставить слаженной многочисленными матчами команде и несокрушимому Спартаку, стоящему на воротах? Спартаку, который все детство провел на площадке за домом и взял столько мячей, сколько не снилось всем голкиперам, вместе взятым? Только злость они могли противопоставить, а злость, согласитесь, плохой помощник.

Пока все шло отлично!

На исходе одиннадцатой минуты невысокий, но плотный и юркий, как колобок, Артур Дзоев перехватил подачу и рванул к воротам противника. Трибуны (сиречь простые лавки из хозблока, вынесенные на свежий воздух), где расположился командный состав обеих команд, взревели. Ревела и «галерка» – сиречь простые летуны, плотным кольцом окружившие поле. Артур ловко ушел от защитника, быстро огляделся, кому бы можно было дать пас, поскольку на него уже раскочегаренным паровозом пер здоровенный полузащитник, никого не нашел и решился на прорыв. Два тела сшиблись в воздухе, упали, потом Артур вскочил, завладел мячом и...

– Бля-а-а!!! – вопль катающегося по траве полузащитника, обхватившего руками ногу, перекрыл крики болельщиков.

– ...И что же теперь будет? – негромко спросил Айно, меряя шагами кубрик.

– А я знаю? – вопросом на вопрос ответил лежавший поверх постели Спартак. – Расстреляют Артура, наверное.

– Плохая шутка.

– Ну не его, так того, кто предложил этот матч устроить... Ну не расстреляют, так посадят. А что ты хочешь? Люди шибко секретные, серьезные, готовятся к... к чему-то, а тут бац – и какой-то хрен запросто ломает одному из них ногу. Я бы рассердился. А с какой стати, по-твоему, уже сутки никого из кубрика не выпускают? Сами решают чего-то, заседают, а нас практически под замок. За что, спрашивается?

Айно горестно вздохнул.

– Нам-то что теперь делать? Надо парня выручать...

– Как? Коллективное письмо написать?

– Зачем, если можно лично обратиться... – он помолчал и вдруг страшным голосом спросил: – Ты видел, кто во втором ряду на трибуне сидел? В шляпе фетровой?

– Не-а, я за мячом следил. А кто?

Айно зачем-то оглянулся по сторонам, хотя в помещении они были только вдвоем, – вчера белого как кость Артура сразу после трагедии увели невесть откуда взявшиеся мрачные типы в длинных плащах, – и прошептал:

– Он еще днем прилетел, на «Ли-2», я видел.

– Да кто?

Айно сложил два пальца колечком и приложил к глазам, изображая очки.

Спартак ни фига не понял. Но переспросить не успел: в дверь тихо, но уверенно постучали, потом дверь отворилась, и на пороге возник давешний тип в плаще до пят.

– Спартак Котляревский, есть тут такой? – вполне доброжелательно поинтересовался он.

В горле Спартака мигом пересохло. Айно смотрел на приятеля с ужасом.

– Я – Котляревский, – выдавил из себя Спартак, вставая. – А... С кем имею честь?

– Попрошу пройти со мной, – сказал гость. – С вами хотят побеседовать. – И добавил успокоительно: – Вещи можете оставить здесь. Пока.

«Началось», – только и подумал Спартак.

Они пересекли плац, подошли к входу в командный пост. На пороге их встретил военный с небольшим квадратиком усов, в малиновых петлицах которого располагались четыре ромба. Интересно, а что, позвольте узнать, командарм первого ранга делает на аэродроме?..

Спартака, можно сказать, передали с рук на руки, и вниз, в помещение поста, его вел уже молчаливый командарм. Недлинный коридор, несколько дверей по обе стороны. Остановились напротив одной из них – ничем эдаким от прочих не отличающейся. Командарм постучал, приоткрыл, сказал внутрь несколько слов и, по-видимому, дождавшись ответа, сделал шаг в сторону. Мол, заходи, братишка, не боись.

Спартак пожал плечами и зашел.

И замер на пороге.

Кого угодно он ожидал увидеть – родного перепуганного командира, чужого разозленного командира, обоих командиров вместе, в мясо пьяных... но только не его.

– Проходи, Котляревский, что же ты стоишь в дверях? – сказал Лаврентий Павлович и указал на свободный стул.

Больше никого в кабинете не было, только портрет Ленина на стене. Бежевый плащ Берии был небрежно брошен на стол, а поверх него – фетровая шляпа.

Нельзя сказать, чтобы Спартак ошизел от ужаса, нет. Конечно, он был потрясен – а кто, спрашивается, не был бы потрясен, лицом к лицу столкнувшись с человеком, портреты которого носят на каждой демонстрации, с другом и соратником самого Сталина? Вот то-то.

Но Спартак быстренько взял себя в руки, вытянулся во фрунт и отчеканил:

– Товарищ народный комиссар, лейтенант Котляревский по вашему приказанию...

– Ай, оставь ты это, – перебил, поморщившись, нарком. – Какое приказание? Какое я имею право тебе приказывать? У тебя свой командир есть... Садись уже. Давай знакомиться.

Спартак сел. Помолчали. Стеклышки знаменитого пенсне бликовали в свете лампы, и глаз Берии никак не удавалось разглядеть. Это было неприятно, но терпимо.

Спартак вдруг вспомнил, что нарком очень неравнодушен к футболу и болеет за свое любимое «Динамо» – команду НКВД. Так что же, это он специально прилетел – на игру посмотреть? Или так совпало?

А потом глупая, но смешная мысль пришла ему в голову. Чтобы быстренько прекратить войну, нужно выпустить на поле вождей СССР и Германии – нехай пары выпускают. А что? Вот бы игра получилась, матч всех времен и народов!

Гитлера и товарища Сталина, присвоив им первые номера, поставить в ворота, пускай оберегают последний рубеж и сзади подгоняют лозунгами ленивых. Канарис и товарищ Берия будут играть в защите: по должности положено. Ворошилова и Буденного определить в форварды, чтоб прорывались в штрафную площадку лихими кавалерийскими наскоками мимо Бормана и Геринга. Товарища Жданова пристроить на северо-западный край, пусть бегает по бровке и навешивает на бритую голову Хрущева. Ведь все население Земли прильнет к радиоприемникам, затаив дыхание и вслушиваясь в потрескивающую помехами трансляцию: «Риббентроп обходит Молотова, пасует Геббельсу, вместо уставшего Гиммлера гитлеровцы выпускают на замену свежего игрока Шелленберга, Мюллера удаляют с поля на первой же минуте за грубую игру...» Да, а судьей взять Чемберлена, он любит выступать арбитром в международных делах. Хотя нет, Чемберлен не годится, будет подсуживать немцам; лучше Рузвельта, ведь американцам пока до фонаря европейские баталии...

– Чему это ты ухмыляешься? – быстро спросил Берия.

Ничего не поделаешь, раз уж не смог сдержать улыбку...

И Спартак изложил свои фантазии насчет матча века, правда, в смягченном варианте...

Товарищ Берия хохотал так, что чуть не потерял пенсне. Тряслись его плечи, колыхались щеки.

– За такое можно сразу к майору представить, – простонал он. – Гитлера на ворота, меня в защиту? Представляю!

Наконец он совершенно успокоился, спросил ровно:

– На бомбардировщике давно летаешь?

– Меньше недели, товарищ нарком, – внутренне напрягся Спартак.

– И получается?

Мысли разбегались.

– Знаете, товарищ нарком, после истребителя будет получаться на любой лоханке.

Берия хмыкнул.

– Да, отзывы о тебе из истребительного полка самые положительные.

– Меня сняли с полетов... – напомнил Котляревский, но Лаврентий Павлович лишь отмахнулся:

– Забудь, пустое. Ты не виноват. – Он сделал паузу. – Тут вот какая петрушка получается, лейтенант. Каюсь, это моя вина – это я организовал позорный матч. И прилетел полюбоваться. Полюбовался... Хотел, понимаешь, чтоб ребята развеялись перед работой. Отдохнули немного, косточки размяли... Вот и размяли, черт... Видел, да, что произошло? Беда произошла. Большая беда. Через три дня Павлову лететь на ответственное задание, а тут такое... И главное, некем мне его заменить. Прямо хоть сам лети, а?

– Ну, – шалея от собственной смелости, сказал Спартак, – дело почетное и благородное – бомбить Берлин.

Берия мгновение помолчал, потом спокойно спросил:

– Сам догадался?

– Да у нас половина полка догадалась, товарищ Берия... Не сложно. Дальние бомбардировщики на острове, который ближе всего расположен к Берлину, поспешность – вызванная тем, что фронт все ближе, скоро будет не прорваться... Опять же бомбы тяжелые. Секретность, опять же.

– Молодец, – сказал нарком внутренних дел. – Не ошибся в тебе... А что я тебе собираюсь предложить – тоже догадаешься?

– Я согласен, – сказал кто-то.

И не сразу Спартак понял, что это он сам и ответил...

– Ага, – донеслась до него преспокойная реплика из тумана. – Значит, метеорология, навигация, боевая задача, вооружение – это все тебе объяснят. А сейчас пойдем-ка, Спартак, знакомиться с экипажем... – Берия помолчал и блеснул окулярами. – Хотя лично я болею за «Динамо»...

...Восьмого августа, ровно в двадцать один ноль-ноль, по зеленой ракете самолеты «ДБ-3» стартовали один за другим, слаженно разбились на звенья и разошлись каждый по своему курсу.

Глава двенадцатая Крутится-вертится шар голубой, наш самолет отправляется в бой

– ...А в это время по радио вдруг передают, что на Земле победила Мировая революция, так что буржуям лететь обратно вообще нету никакого резона... Ну, им, может, и нету, а нашим-то что теперь на Венере делать? Вот они – наши то есть – и решили вернуться. Заперлись в ракете и стали готовиться к отлету. А буржуям эта идея напрочь не понравилась: как же так, дескать, пролетарий побег замыслил! А кто на нас работать будет? Мы сами, что ли, работать будем? На фиг надо... Да, но как остановить старт? Ракета лежала на боку, и один из буржуев возьми да предложи: «Давайте забьем дюзы камнями! Они включат двигатели – и взорвутся к чертовой бабушке!» В общем, побежали эти уроды к ракете, зашли со стороны дюз с каменюками в руках...

И Спартак замолчал.

– Ну? Дальше-то что? – через внутреннюю связь нетерпеливо спросил стрелок-радист, сидящий на своем месте сзади.

– Что-что... – гордо сказал Котляревский, будто самолично участвовал в межпланетных приключениях. – Тут-то наши двигатели и врубили. Представляете? Струя огня – и все империалисты разлетаются клочками по горам и долам. А наши преспокойно берут курс обратно на Землю.

Штурман Беркович, устроившийся в носовой части над прицелом бомбосбрасывателя, неопределенно хмыкнул. Со своего места Спартак видел только его затылок в шлеме над спинкой кресла, так что понять, что означает сей хмык, не было никакой возможности. В самолете ненадолго повисла тишина. Ровно работали моторы, час назад бомбардировщик миновал последнюю полоску земли и теперь уверенно полз над самыми водами Балтики. Подниматься выше пока было опасно – того и гляди засекут с берега, мало не покажется. Догорал закат, от горизонта до горизонта искрились гребни волн... Лепота, одним словом.

– М-да, американец, – констатировал Леша Черкесов, – врать ты горазд.

Спартак сначала нахмурился, глянул ненароком на свой американский комбинезон, а потом усмехнулся и ничего на это не ответил. «Американец» – это еще куда ни шло, а вот насчет врать... Откуда стрелку-радисту было знать, что книжка фантаста товарища Беляева «Прыжок в ничто», которую Спартак только что вкратце пересказал экипажу, в свое время произвела на неокрепший его ум столь сильное впечатление, что с тех пор он раз и навсегда заболел ракетами, реактивными двигателями и межпланетными перелетами?

Конечно, с точки зрения боевой дисциплины потчевать экипаж фантастическими историями было крайне неразумно, но... Но лететь еще долго, лететь пока скучно, а напряжение велико – шутка ли, Берлин бомбить будем! – так что посторонние разговоры на отвлеченные темы по внутренней связи возникают сами собой. А тут как раз речь зашла о покорении космоса, и Спартак не удержался...

Он сделал последнюю затяжку, докурив «Сальве» до самой «фабрики». Выбросил окурок в левую форточку, и тот, на мгновение мигнув россыпью искорок, исчез в темноте. Курить в кабине, конечно же, запрещалось, но все, конечно же, одну-другую папиросину или самокрутку успевали приговорить. Правая форточка задраивается наглухо, левая работает на сквозняк, дым распрекрасно вытягивает, а потом и чинарик отправляется туда же. И, что характерно, никто не сгорел, хотя теоретически могли объявиться в кабине бензиновые пары и вступить с искрами в известную нехитрую реакцию. Обходилось как-то. Пару раз, правда, пылающие табачные корешки подпалили кому комбинезон, кому мех унтов – но это все самокрутки, а хорошая папироска таких сюрпризов не сулила.

В расчетное время стали набирать высоту. На отметке четыре с половиной тысячи метров началась густая облачность, но километром выше закончилась, и звездное небо, как писали в старинных романах, распростерло над ними свои крыла. Что и говорить, красотища вокруг была необыкновенная. Оранжевым светом горит над облачной пеленой громадная неподвижная луна, в просветах таинственно поблескивает море, и тени от облаков похожи на тропические острова...

Ага, щас вам – тропики! На такой высоте холод адский, температура стремительным домкратом падает ниже тридцати, ноги даже в американских сапогах мерзнут.

И даже в американском комбинезоне, так вашу штатовскую маму, холодно.

Да. Спартак, как это ни смешно выглядело со стороны, летел выполнять задание Сталина по бомбежке Берлина на советском самолете... но в американском комбинезоне.

А что, скажите на милость, можно было поделать?!

Этот неуклюжий Павлов, который должен был быть на месте Спартака, но столь удачно повредил ножку во время футбола, оказался парнем на редкость суеверным. Котляревский знавал подобных летунов – скажем, если закурит перед полетом, а пепел с сигареты не будет стоять столбиком, осыплется раньше последней возможной затяжки, то удачи в задании не жди, и он, летун, станет по этому поводу всячески от задания уклоняться. Или если прикрепишь на стекле какую-нибудь висячую игрушку, а та свалится в полете, то, согласно примете, тебя ждут-поджидают еще более верные кранты... И так далее.

Да и сам Спартак, признаться, скрупулезно соблюдал некоторые ритуалы, кои обязаны были привести к успешному возвращению после боевой операции... А что тут такого? Он сам видел: все тот же незапамятный Жорка Игошев постоянно брал с собой в кабину фотографию Любови Орловой. Не то чтобы он млел по советской актрисе – просто пунктик такой был. И фото он оставил в истребителе на запасном аэродроме, а к нему, к истребителю, отправился на «уточке». Без фотографии... И – вот вам результат.

Или, скажем, некий капитан, еще перед войной, всегда, все время, перед тем как лезть в кабину, три раза хлопал свою «спарку» по фюзеляжу. Ну, вроде, не боись, напарник, вернемся... А однажды посадил вместе с собой в кабину курсанта и – то ли забыл, то ли постеснялся выказать суеверие перед молодым, – однако ж не похлопал. И обоих потом отскребали от ВПП лопатами...

В общем, Спартак, когда ему новые соратники по секрету передали, что охромевший Павлов никогда – понял, брат? – никогда! – не поднимался в воздух в каком-либо ином комбезе, кроме как вот в этом, прости господи, заокеанском, Спартак сначала не поверил. Но посмотрел на слишком уж серьезные рожи штурмана Берковича и стрелка-радиста Черкесова и... и убедился, что парни не шутят.

Американский комбинезон, дескать, спас Павлова в Испании, где он и получил его в подарок.

Американский комбинезон спас Павлова в начале войны, когда по причине нештатной формы (а именно заграничного комбеза) его не допустили к полетам и даже отдали под трибунал, но в результате из всего соединения выжил он один, и трибунал отменили, потому как и без того воевать некому было.

И еще неоднократно спасал Павлова этот комбез в разных ситуациях, о которых здесь и сейчас нет ни места, ни времени рассказывать.

Короче, Спартак вынужден был согласиться с экипажем и нацепил сию бесову одежу, хоть и велика была ему. А что вы хотите? Чужой самолет, чужой экипаж, чужое задание... Стало быть, ни в коем случае нельзя пренебрегать и чужими приметами... Нет, на борт он поднялся в нормальном, советском летном костюме, но пока готовились к вылету, быстренько, за креслом, переоделся в американское. Тьфу-тьфу-тьфу, пронеси, спаси и помилуй.

– Эх, горяченького супчика бы... – пробормотал Беркович.

– А лучше чего-нибудь горячительного, – поддакнул стервец Лешка.

– Погодите, – сказал Спартак, – скоро и горячее вам подадут, и холодное, по полной программе... – Он посмотрел на компас. Пока вроде идем точно. – Штурман, что там с курсом? Не заблудимся в таких облаках?

– Контрольный береговой ориентир через час, – ответил Беркович. – Тогда и узнаем.

Штурман упал средь бутылок пустых,

Мы в облаках заблудились густых... –

себе под нос пропел стрелок-радист на мотив «Крутится-вертится шар голубой».

– Уши оторву, сопляк, – беззлобно сказал Беркович.

– Кончай трепотню, – сказал Котляревский. – Штурман, следи за курсом. Стрелок, следи за воздухом.

Заткнулись вроде. Спартак потянулся за бортовым журналом.

...Два часа полета. Высота шесть тысяч. Температура в кабине минус тридцать пять. Без конца тянет зевать, голова будто свинцом налита. Спартак приказал надеть кислородные маски. Немного полегчало, в глазах прояснилось. Гудят моторы. Внизу облака, облака, облака. Вверху звезды, звезды, звезды. Противник не показывается. В общем, тоска, товарищи.

Правильно говорят про боевые вылеты бомбардировщиков: «Несколько часов скуки – и несколько секунд ужаса».

– Интересно, а Героев нам дадут? – вдруг спросил неугомонный Лешка.

– Обязательно! – с ехидцей сказал Беркович. – И маршалов дадут. А потом еще раз дадут.

– Не, я серьезно, – не унимался Черкесов. – Вот ежели мы Рейхстаг расфигачим, это ж значит войне конец, а?! Представляете? Всего две бомбы – и мы победили!

На этот раз, кажется, он и в самом деле говорил серьезно.

– У нас другое боевое задание, забыл? – напомнил Спартак.

Хотя и сам не раз представлял себе, как они, при полном параде, прилетают в Москву и там, в каком-нибудь красивом зале, появляются из красных коробочек золотые звезды. Может быть, даже кабинет самого... ну, не обязательно, но почему бы и нет? Это был приказ самого, и они его выполнили с честью. Не каждый день, в конце-то концов, дальняя авиация бомбюжит Берлин, логово бесноватого...

– Кстати, расчетное время, – доложил Беркович. – Поздравляю, товарищи пассажиры, подлетаем к южному берегу Балтийского моря.

Спартак глянул вниз. Сплошные облака, в разрывах между ними ни черта не видать. Спросил:

– Ну и где твой ориентир?

– Я откуда знаю? Где-то там, внизу.

– Умник...

– Ага, вон он, берег, что я говорил!

И действительно: над сушей облачность была значительно реже, и очень скоро они увидели изломанную береговую черту. А там Беркович засек ориентир, и самолет взял курс на следующую контрольную точку – вражеский аэродром Штеттин, откуда до Главной Цели всего ничего... Видимость была прямо-таки исключительной, зенитки береговой охраны молчали, истребители не роились вокруг, и даже не по себе становилось: ну не могло им так везти, не могло, и все.

На освещенном аэродроме вовсю кипела жизнь! Отлично было видно, как выруливают на ВПП крошечные, будто игрушечные, самолетики, снует туда-сюда транспорт обеспечения. И никто непрошеных гостей не замеча...

А, проклятье, заметили!

Один за другим стали включаться посадочные прожекторы, мощные лучи зашарили по небу.

– Изготовиться к противозенитному маневру! – скомандовал Котляревский и покрепче сжал штурвал. Напрягся, ожидая разрывов...

Секунда. Другая. Тишина.

– А чего ж не стреляют? – почему-то шепотом спросил стрелок-радист.

Непонятно...

– Командир... – громким шепотом вдруг произнес Беркович. – Командир, а ведь они нас за своих принимают...

– Что?..

– Ну да! Они ж свободные посадочные полосы высветили! Вон, еще и сигналят! Приглашают садиться!

– Как это? – не понял Черкесов.

– Как-как? Думают, это свои с задания возвращаются, с курса сбились, – и предлагают посадку!

– Ну ни хрена себе... – потрясенно сказал Спартак. – Не, ну не придурки, а?..

Уж чего-чего, а такого он никак не ожидал. Мы тут, понимаешь, крадемся бомбить ваш родной Берлин, а вы в гости зовете, на огонек, мол?!

И он едва удержался, чтобы издевательски не помахать фрицам крыльями.

– Слушайте, – азартно сказал Черкесов, – а давайте одну бомбочку на них сбросим! Сил никаких нет смотреть, как эти сволочи там разъезжают...

Что и говорить, заманчиво было бы. Эх и переполох бы поднялся!

– М-да, руки так и чешутся, – согласился Беркович.

Но Спартак решительно покачал головой:

– Отставить. Не будем раскрываться. У нас задание. – И добавил: – В следующий раз.

В общем, «ДБ-3» преспокойно прошел над Штеттином и повернул на Берлин, оставив гитлеровцев в блаженном неведении относительно двухсотпятидесятикилограммовой участи, коя едва не свалилась им на головы с ясного ночного неба...

Начали набор высоты до отметки семь тысяч метров: вокруг Берлинского кольца противовоздушной обороны заградительные аэростаты, врежешься – костей не соберешь, плюс прожектора, бьющие на шесть километров, плюс зенитки на радиусе в сотню километров... Опять глотнули кислорода. И примолкли, внутренне готовясь к предстоящему. Цель была где-то рядом, совсем рядом, еще немного – и, говоря газетным языком, перед ними появится вражеское логово...

– Вот оно, – облегченно сказал Беркович.

Над горизонтом прямо по курсу появилось бледное зарево... нет, не зарево, зарево бывает от пожаров, а тут разгоралось, разрасталось, ширилось ровное белое сияние, какое возникает ночью над освещенным мирным городом...

Спартак несколько секунд тупо смотрел на этот свет, пока до него наконец не дошло. Ну да, Берлин действительно был освещен!

– Во гады, – сквозь зубы процедил стрелок-радист. – Затемнение ни фига не соблюдают.

– Спасибо бы сказал – нам-то оно и сподручнее будет...

– Тихо, – напряженно скомандовал Спартак. – Снижаемся для захода на цель.

А гигантский город жил своей беззаботной жизнью. Горели уличные фонари, ходили микроскопические трамвайчики, блестела вода в Шпрее, сверкала паутина рельсов вокруг Штеттинского вокзала...

– Что, и здесь нас за своих принимают? – не удержался Черкесов. И нервно хохотнул.

Никто ему не ответил. С такой высоты город был похож на подробную карту, и захочешь – не заблудишься. Вот она, цель: корпуса завода Готлиба – темные крыши административных зданий, столбики заводских труб, аккуратненькие узкоколейки, алюминиевые ангары...

– Мы над объектом, – доложил штурман. И повторил взволнованно: – Мы над объектом!

– Произвести бомбометание, – сдавленно приказал Спартак.

«Господи, помоги...»

Что делает Беркович, он не видел, но представлял себе отчетливо: вот штурман быстро рассчитывает угол прицеливания и снос... устанавливает данные на прицеле... Открывает бомболюки... снимает бомбы с предохранителей...

И нажимает кнопку.

Едва заметно качнулся пол под ногами, и Беркович почти выкрикнул:

– Бомбометание произведено!

С отчаянно колотящимся сердцем Котляревский тут же заложил левый вираж. Две бомбы ЗАБ-100 ухнули вниз, пошел отсчет: сорок, тридцать девять, тридцать восемь...

И точно при счете «ноль» среди заводских строений бесшумно вспухли огненные цветы. А вдалеке, где-то у вокзала, – еще и еще, совсем в другом месте, и огненные реки хлынули на Берлин!

– Есть! – заорал Черкесов так, что зафонил гетеродин в наушниках. – Получайте!

Спартак вроде бы тоже что-то орал в полном восторге – он не помнил. И штурман вопил, бессвязно, победно: напряжение последних минут требовало эмоциональной разрядки.

– Сделали! Всем шампанского!

– На хрен шампанское! Коньяка!

– Шила!

– И по Звезде Героя! Каждому!

– Ур-р-ра!!!

...Но эйфория накатила – и столь же быстро исчезла, оставив после себя першение в горле и чувство небывалого облегчения. Будто, говоря банально, гора с плеч свалилась.

Все удалось. Операция завершена успешно. Приказ выполнен. Враг поражен в самое сердце...

(Звучит банально? Ну, если вам нравятся более циничные выражения, то получите: испытанное после сброса бомб ощущение было сродни мощнейшему оргазму. И нечего ухмыляться. Равно как и морщиться.)

Теперь дело за малым: унести ноги и целыми вернуться домой.

– Уходим!..

Что именно произошло через минуту, Котляревский сообразил не сразу. Просто почудилось, что в глазах потемнело – то ли от ора, то ли от бурного выброса адреналина в кровь... Но – нет. Оказалось, это весь город практически разом погрузился в темноту, будто повернули гигантский рубильник. Выключились все фонари, лампы и прочее освещение витрин и штрассе – и на фоне охватившего Берлин мрака костры, вспыхнувшие на месте бомбовых разрывов, стали видны вовсе уж отчетливо...

А потом ночное небо тут и там прорезали прожекторы, десятки прожекторов, заметались, зашарили жадно в поисках добычи.

Надо отдать немцам должное: мигом сообразили, педанты фиговы, что к чему, и немедля приняли противовоздушные меры... И небо стало адом. Представить себе это невозможно, это надо видеть и прочувствовать на собственной шкуре – что такое зенитный отстрел. Когда сотни снарядов, оставляя за собой трассирующий след, взмывают в ночную тьму и взрываются хаотично, обращаясь в клубы белесого дыма, а за ними уже летят следующие, и взрывы везде, повсеместно, со всех сторон – слева, справа, над машиной, под, сзади и прямо по курсу. Будто находишься в самом центре первомайского салюта... красиво, да, вот только каждый – каждый! – из снарядов может разнести тебя в клочья.

От прожекторов и разрывов уходили ломаной линией, то и дело меняя направление и высоту.

Справа, на встречно-пересекающемся курсе, мелькнуло бортовыми фарами звено истребителей. От перехватчиков уходили, заглушая моторы, – выхлопные трубы на «ДБ» не были оборудованы пламегасителями...

И, пожалуй, ушли бы.

Трудно сказать, случайно или все ж таки из-за того, что Котляревский не был профессиональным пилотом бомбардировщика... в общем, в какой-то жуткий момент ощупывающий небо луч легонько коснулся крыла «ДБ», двинулся в сторону, тут же вернулся – и уже не отставал. Кабину залил ослепительно-белый свет. Спартак громко матернулся. Попытался уйти маневром влево-вниз и резким увеличением скорости. Не удалось, конечно. Да тут и сам товарищ Нестеров не ушел бы – прожектор следовал за бомбардировщиком как приклеенный, а чуть погодя к нему присоединился второй, взяв самолет в перекрестье лучей. И спустя минуту огонь зенитных батарей сосредоточился на высвеченном крохотном силуэте в безоблачном небе...

И если до сих пор они продирались сквозь ад, то теперь это был ад, возведенный в энную степень. Разрывы следовали один за другим, не прекращаясь ни на секунду, семитонную машину бросало из стороны в сторону, как бумажный самолетик в порывах ветра. И вообще создавалось полное впечатление, что они угодили в исполинский барабан для измельчения щебня – грохот стоял такой, что аж зубы сводило... Счастье еще, что зенитчики пока не пристрелялись, да и Котляревский, выгнав все посторонние мысли из башки, слившись с машиной воедино, превратившись в элемент ее управления, всячески старался сбить им прицел – резко и беспорядочно менял курс, скорость, высоту, однако осколки снарядов то и дело ширкали по обшивке – пока не пробивая, но ведь это вопрос времени... Долго так, конечно, продолжаться не могло. А когда на них выйдут истребители – амба настанет полная и бесповоротная...

Им помогла опять же случайность. Ну и еще реакция Спартака, наверное. Несколько снарядов рванули под ними практически одновременно и потому как-то особенно гадко, и на мгновение бомбардировщик оказался скрыт дымовой завесой. Лучи прожекторов потеряли цель – и Спартак, вряд ли соображая, что делает, движимый не разумом, а инстинктом, неожиданно для самого себя бросил самолет вправо и вниз, выжимая все что только возможно из неповоротливой машины.

Он уходил прочь из зоны обстрела, забирая в сторону от курса на север и постепенно увеличивая высоту – ничего, потом разберемся, сейчас главное – выбраться.

И они, как это ни удивительно, выбрались.

Прожектора суматошно кромсали небо, тщась отыскать потерянную мишень, но шарили они совсем не там, где, упорно карабкаясь ввысь, шел на пределе скорости «ДБ-3». И через несколько минут раскатистый гул канонады остался позади.

Спартак непослушными пальцами рванул ворот комбинезона, шумно перевел дух и только сейчас понял, что вспотел буквально до костей, хотя вряд ли взрывы согрели морозный воздух в кабине. Осмотрел приборы. Как будто все нормально, моторы работают исправно, топливо и масло в ночь за бортом не вытекают, машина рулей слушается, вот только ледяным ветерком откуда-то тянет – не иначе, пробоину все-таки самолет получил...

Неужели проскочили?

– Ну что, аттракцион закончен. Экипаж?

– Стрелок-радист в ажуре, – последовал ответ. – Даже пострелять не пришлось.

А дальше – тишина в наушниках.

Спартак остолбенел.

– Штурман...

Молчание.

– Беркович, отвечай!!!

Молчание.

Одним движением Котляревский расстегнул ремни, привстал, насколько позволял шнур шлемофона, заглянул в штурманский отсек...

Так...

Беркович лежал на спине на полу перед креслом, и искрящаяся от инея лужица крови растекалась вокруг его головы. Лицо его было бело-голубым, глаза бессмысленно таращились в потолок, и ветер из разбитого окна трепал выбившиеся из-под шлема волосы.

Так-так-так...

Несколько секунд Спартак тупо смотрел на тело и никак не мог сообразить, почему штурман, пусть и мертвый, не пристегнут в кресле ремнями. Потом тряхнул головой, собираясь с мыслями, сел на место. И сообщил по внутренней связи:

– Беркович убит.

Черкесов присвистнул.

– И это еще не все новости, – продолжал Спартак. – Тебе как: сначала плохую или очень плохую?

– Давай просто плохую.

– Топлива до Эзеля не хватит.

– Ага... А какая очень плохая?

– Я понятия не имею, где мы находимся.

– Это в каком, пардон, смысле?

Спартак почувствовал глухое и, признаться, неоправданное раздражение.

– Мы уходили от зениток, помнишь? – терпеливо объяснил он. – На компас я, как ты понимаешь, не смотрел. Забрались далеко к востоку. И чешем теперь неизвестно где и пес знает куда.

– А! Тогда все ясно. А то я уж думал, – безмятежно сообщил стрелок-радист, – что ты имеешь в виду – мы находимся глубоко в заднице.

Губы Котляревского против воли расползлись в улыбке. Нет, что ни говори, но каким бы раздолбаем ни был Черкесов, а нравился он Спартаку все больше и больше.

– Ну, ежели откровенно, то примерно это я и имел в виду, – сказал Котляревский.

– А я вот знаю, где мы, – сказал стрелок-радист. – Мы не на твоей Венере с буржуями в обнимку, а все еще на Земле. Более того: в Европе, а не в Америке. И в целом самолете. Что тебе еще надо?

– Ты радиограмму передал, болтун, что отбомбились успешно? – сурово спросил Спартак.

– А то. Как только бомбы ушли.

– А приказ какой был?

– Радировать, когда выйдем к морю.

– И что? Приказы нарушаешь?

– Ну и где твое море? То-то. И потом: если б нас зенитки сбили, откуда бы наши узнали, что задание выполнено?

Нет, раздолбай – он раздолбай и есть.

На самом деле все действительно было пока не так уж плохо. Сейчас два пятнадцать. В августе ночи на этих широтах еще короткие, дотянуть до рассвета топлива хватит, а там привяжемся к местности, благо в планшете имеется карта, выработаем план... Если, конечно, не нарвемся на неприятности.

И на неприятности они, конечно, нарвались.

Спустя часа полтора безмятежного полета в совершенно неизвестном направлении в шлемофоне раздался абсолютно спокойный голос Черкесова:

– Эге, а у нас гости.

– Интересно, и почему это я не удивлен, – проворчал в ответ Котляревский. – Наконец-то пожаловали... Сколько, где?

– Пока наблюдаю две машины, кто конкретно – хрен поймет, не разобрать... Да истребители, кто же еще? Слева, примерно на восемь часов, – стрелок-радист помолчал и добавил: – А здесь будут минут через пятнадцать...

Это он вроде как пошутил, скотина. Там «восемь часов» – здесь пятнадцать минут.

Спартак мельком глянул в левый иллюминатор, но ни черта, разумеется, не увидел. Темнота и темнота кругом. Хотя...

Там, внизу, на земле, еще была ночь, мирно дрыхли простые обыватели, несли ночную службу люди военные – свои и вражеские, тускло блестели какие-то огоньки. Но небо на востоке уже серело, сигнализируя о заступлении на вахту нового дня, еще полчасика, и удалось бы, наверное, худо-бедно определиться, в какие дебри их занесло, и принять грамотное решение...

Однако не было у них и четверти часа. Небо, серое на востоке, во всех прочих направлениях было фиолетово-черным и, главное, предательски чистым. Лишь по правому борту, километрах в пятидесяти от машины и значительно ниже, неподвижно зависла в воздухе причудливо изогнутая, исполинская гряда кучевых облаков, в нескольких местах просвечиваемая навылет восходящим солнцем. Нуте-с, товарищ Чкалов, и что будем делать? Единственное решение – уходить туда, спрятаться в этих поднебесных кустах, пока не накрыли, там не достанут. Однако – Спартак скоренько представил себе карту и мысленно прочертил маршрут, прикинув, на сколько они отклонились от курса после зенитного обстрела и сколько с того момента прошло времени, – однако по всему получалось, что сейчас они где-то в районе германо-польской границы, и маневр с уходом вправо занесет их глыбенько на территорию Польши. Которая вряд ли встретит своего заблудшего отпрыска с распростертыми объятиями. Скорее уж дружными прицельными залпами бойцов из Армии Крайовой она Спартака встретит...

– О, теперь вижу! Два «Bf 109», гадом буду, – излишне громко доложил Черкесов. – Хорошие машинки, юркие... Алло, командир, чего молчишь? Жив?

«Бээфки» – это скверно. Спартак посмотрел, сколько топлива осталось. Бензина пока хватало, но шкандыбать по прямой в чистейшем светлеющем небе, где ты как мишень в тире в ЦПКиО, было бы глупостью прямо-таки феноменальной.

– Жив, куда я денусь... – сказал Спартак. – И вот какое историческое решение принимаю: уходим в облачность.

И он, более не думая, заложил правый вираж с креном градусов в тридцать. Желудок подпрыгнул к гландам, машина провалилась, точно в воздушную яму, и устремилась в сторону спасительных облаков. Лучше уж к шляхтичам, чем в ласковые лапки ребяток, чью столицу они только что раздолбали...

Похожая на сказочную крепостную стену из детских книжек гряда теперь оказалось точно по курсу, но – создавалось полное впечатление – не приближалась ни на метр. А противник наверняка разгадал его нехитрый маневр, наверняка уже перестраивается и идет наперерез...

Эх, почему он не на родном «МиГе»! Черта с два стал бы прятаться, принял бой – и еще посмотрели бы, кто кого... Спартак сжал зубы, косясь на приборы. Скорость росла, но медленно-медленно. К рычанию моторов примешался новый звук, сначала тихий, но постепенно нарастающий – низкий, чуть дребезжащий гул: то набегающий поток воздуха пел в элементах фюзеляжа. Давай же, давай, дура тихоходная!..

И словно отвечая безмолвной просьбе, крепостная стена стала потихоньку увеличиваться, потом, по мере приближения, все быстрее, заслоняя собой небо и разгорающийся восход, наползая, как Батыева рать, и...

«ДБ-3» врезался в густой белесый кисель и тут же в нем зарылся, когда вертлявые истребители находились уже на расстоянии прицельного огня. Каковой они и открыли – Спартак различил едва заметные ниточки пулеметных очередей, протянувшиеся откуда-то из-за хвостового оперения бомбардировщика и исчезающие в глубине быстро голубеющего неба, однако характерных щелчков по обшивке не услышал. Хотя – пес его знает, услышишь ли их в такой-то бандуре... Ну, будем считать, с первого раза не попали, и на том спасибо. А в следующий миг бомбардировщик уже исчез в облаках.

Уф... Успели. Успели, а?! Теперь нехай поищут. Проще уж ту самую иголку в стоге сена...

Спартак быстро выровнял машину, снизил скорость, рыскнул влево, чтобы не угодить под шальную очередь, и огляделся. Вроде все в порядке, ветер в дырках, проделанных свинцовыми струями, не свистит, ничего не дымится, нигде не горит, стрелка бензиномера по-прежнему на отметке шестьсот килограммов – значит, и баки не пробиты. Он отер пот со лба (вот странно: холод свинячий, а потеет, как кусок сала) и спросил с тревогой:

– Лешка, живой?

– А фиг ли, – был ответ. – Даже фюзеляж не зацепили, фрицы косоглазые... Что делать-то будем, командир?

– Что-что... – бодро сказал Котляревский. – К своим прорываться. Чуток в облаках попетляем – и на выход, на солнышко.

– Я-асно, – протянул Черкесов. – Да, на солнышко неплохо бы, прохладно тут...

И Котляревский понял, что радист-стрелок тоже понял: до своих долететь – это проблема. Одна надежда – с чужими не поручкаться... Спартак ворочал в голове варианты и так и сяк: ничего не оставалось, кроме как тянуть самолет максимально близко к границе, в идеале – границу перелететь и искать первый попавшийся аэродром. Но сначала требуется спуститься ниже уровня облаков и определить, где это – максимально близкая точка к нашим...

Продираться через облачную завесу на едва плетущемся бомбардировщике – это, знаете ли, занятие не для слабонервных. Спустя буквально две минуты Спартак уже не мог утверждать с полной определенностью – продолжают они лететь, или остановились, увязнув лопастями в беспроглядной пелене, или, может даже, по-рачьи пятятся назад. Моторы работали уверенно и ровно, однако стекла кабины были точно папиросной бумагой оклеены: ни просвета снаружи, ни оттенков, ни клубов и завихрений пара – ничего, только ровная белая муть, неподвижная и вообще никакая. Чувство ориентации в пространстве объявило перекур и отключилось, и единственными его союзниками в этом слепом движении сквозь белое ничто оставались компас да высотомер (ну и вестибулярный аппарат, разумеется), поэтому Спартак старался держать прежний курс, разве что снизился до отметки тысяча восемьсот.

Облачная сырость проникала в кабину, а оттуда – под шлемофон, штатовский комбинезон и в сапоги, и холод, к которому он то ли привык, то ли который уменьшился с потерей высоты, принялся за работу с новой силой. Спартак беззвучно чертыхнулся. На фиг, пора решаться. Чем дольше они будут блуждать в этой манной каше, тем дальше от своих придется сажать машину. Ну!

Он отдал штурвал, и самолет послушно опустил нос. Некоторое время ничего не происходило, потом белая муть снаружи на мгновение поредела – далеко внизу мелькнули серо-желто-коричневые полосы возделанных полей, – потом облака вновь сомкнулись ватным коконом, и неожиданно «ДБ-3», без всякого перехода, оказался в «чистом» воздухе. Вот буквально только что машина висела в сплошном молоке, а теперь вокруг – все как на ладони. В наушниках удивленно присвистнул Черкесов.

Солнце уже поднялось над горизонтом, в полном соответствии с выражением двух молодых прозаиков, расталдыкнув свои лучики по белу светушку. И создавалось стойкое впечатление, что нет вообще никакой войны и никто несколько часов назад не сбрасывал бомбы на столицу Германии. Под днищем бомбардировщика, залитые утренним светом, тянулись бесконечные поля на склонах пологих холмов, прореженные извилистыми ленточками дорог (по одной даже бодро полз крохотный автомобильчик), зеленели в кольцах утреннего тумана островки перелесков, синели озерца... Во – и речка какая-то слева по курсу блестит на солнце, небольшое село вытянулось вдоль берега, и не ручеек это какой-нибудь задрипанный, значит, на картах река стопроцентно должна быть отмечена, где-то тут у нас...

Спартак пошарил вокруг себя, нащупал кожаный планшет.

– А, мать твою!..

Это выкрикнул Черкесов, но Спартак уже и сам увидел. И похолодел.

С севера, поблескивая на солнце плоскостями, им наперерез целеустремленно неслась «двойка» истребителей. Были это те же самые или другие – совершенно неважно, гораздо больше Спартака интересовало, как эти твари вычислили бомбардировщик в облаке, так сказать, водоизмещением несколько сотен тысяч тонн. Не иначе, когда «ДБ» исчез из поля зрения, та парочка вызвала подмогу, и теперь вокруг порхают десятки маленьких шершней с острыми жалами, выискивая жертву...

Да какая разница, откуда они взялись?!

Уходить обратно в облако было поздно. На подлете «двойка» слаженно разошлась, беря одинокую неторопливую цель в клещи.

– Опять гости! – крикнул стрелок-радист.

– Вижу!

По обшивке часто застучало, будто машина угодила в грозовой фронт с градом.

– Да что ж вы не уйметесь никак, козлы?! – заорал Спартак и бросил самолет вниз, резко, едва не сорвавшись в пике.

Во все ускоряющейся кадрили завертелись поля, туманные холмы и по-прежнему неопознанная речка, за спиной раздалось лихорадочное «тах-тах-тах-тах-тах!..» пулемета Черкесова, и тут же ответная очередь навылет прошила фюзеляж. Потянуло горелым. Тело мертвого штурмана вывалилось из-за кресла, ткнулось лбом в продырявленный «фонарь». Над самой кабиной, обгоняя бомбардировщик, с ревом промелькнул темный силуэт с разлапистыми крестами на плоскостях и, заложив резкий вираж, ушел на разворот. Ну точно, «Bf 109»... «ДБ-3» ощутимо качнуло турбулентностью. Второй истребитель пристроился где-то за хвостом и поливал преследуемого свинцом, как из шланга, быстро сокращая дистанцию.

– Жив?! – заорал Спартак.

– Живее некоторых! Стряхнуть не получится?

– А сам как думаешь?..

И снова: «тах-тах-тах-тах-тах!..» На отметке пятьсот метров Спартак изо всех сил потянул на себя штурвал. С превеликой неохотой машина выровнялась, но он продолжал тянуть и тянуть, а когда тангаж увеличился градусов до двадцати, тут же бросил ее на левое крыло... Точнее, попытался бросить – но «ДБ» все ж таки не родной истребок, бомбардировщик был столь же тихоходен, сколь и неповоротлив. Моторы протестующе взвыли, Спартак практически кожей ощутил, как изогнулись лонжероны, не приспособленные к таким нагрузкам, но самолет послушался, встал чуть ли не вертикально. За спиной оторвалось что-то плохо закрепленное и с ведерным грохотом покатилось в сторону хвоста. Безвольное тело штурмана отвалилось от окна и снова пропало из виду, оставив на стекле кровавый бесформенный мазок.

Преследователь проскочил под хвостовым оперением, зато первый истребитель наконец завершил разворот и теперь несся на бомбардировщик, лупя со всей дури по неприкрытому брюху. Пули барабанили по фюзеляжу, превращая железную птицу в форменный дуршлаг. Стрелка на датчике бензиномера принялась медленно вращаться в обратную сторону. И это был не перерасход горючки, это был пробит бак.

Спартак ушел еще левее, опять выровнялся, заложил правый вираж... И увидел, как от немецкого перехватчика, плюющегося огнем из-под крыльев, вдруг полетели какие-то ошметки, «Bf» клюнул носом, завалился на правый борт и резко ушел в сторону, оставляя за собой дымный след...

Мама моя, да ведь мы его подбили!!!

– Один: ноль, – приглушенно раздалось в наушниках.

– Лешка! – завопил Спартак в восторге. – Ты его уделал!

– Ну дык... Но ты не боись. Это ничего, это все ерунда. Главное ведь, что отбомбились нормально, теперь уже не страшно...

– Лешка! Ты что... ты ранен?!

– Да есть малёхо...

– Б...дь!

Он в ярости ударил кулаком по стеклу «фонаря».

Оставшийся истребитель зашел справа, со стороны солнца, сделал «свечку», могильным крестом на миг заслонив светило, исчез позади и вновь открыл пальбу. Быстрый и верткий, да? Но любишь бить со спины, да? Ну так получай, с-сука...

– Держись, братишка!

Кабина быстро наполнялась дымом. Откуда дым валил, было непонятно. Ну и плевать.

Спартак сорвал с мокрой, как после душа, головы шлемофон, швырнул за спину и всей тяжестью навалился на штурвал. Земля встала дыбом, понеслись навстречу поля и перелески. На высоте в полсотни метров он перешел в горизонтальный полет – продырявленная машина по инерции просела еще метров на десять, брюхом едва не цепляясь за верхушки сосен, – обогнул холм, второй... Над ухом вдруг оглушительно щелкнуло, и в кабину со свистящим шумом ворвалась струя холодного воздуха: в стекле появилась дырка размером с кулак, от нее в разные стороны разбегались извилистые трещинки. Ого, а ведь могло и зацепить...

Это произошло на третьем холме. В скорости немец, разумеется, превосходил «ДБ» многократно; не прекращая стрельбу, он догнал бомбардировщик, начал маневр обхода... Скорость плюс азарт погони его и погубили – да еще и подвернувшийся аккурат на пути поросший лесом склон. Зазевался фриц. Не вписался в поворот. Не среагировал вовремя.

И влепился в холм, как кулак в ком теста.

С громовым треском полыхнуло в полнеба, ударная волна на излете догнала бомбардировщик, легонько подтолкнула... И коптящие польское небо обломки остались позади.

Два: ноль.

– Леха!

– М-м... Я за него...

– Жив?

Тишина.

– Немного потерпи, а?!

Молчание.

Спартак до боли сжимал штурвал, выискивая место для посадки... Тьфу, черт! Левый мотор судорожно зачихал и умолк, хотя топлива еще оставалось минут на пятнадцать. Ну еще чуть-чуть, а, миленький?! Щас: из мотора повалил копотный дым, показались языки пламени... С бешеной скоростью проносились под самолетом ели, фольгой блеснула давешняя речка, промелькнул и пропал какой-то не то особняк, не то замок с колоннами, пристройками и красной черепичной крышей... И ни одной пригодной под посадочную полосу лужайки.

Ладно, будем садиться как получится. Дым ел глаза, Спартак, щурясь, сбросил скорость до минимальной и плавно отдал штурвал...

На посадку это походило мало, вернее будет сказать – они пропахали лесок, как исполинской бороной. Ломая ветви и чуть ли не выкорчевывая деревья, машина вгрызлась в заросли, вылетела на невесть откуда взявшуюся поляну, с клацаньем обрушилась наземь, ее занесло, развернуло, накренило... А потом все неожиданно закончилось.

...Люк, конечно, заклинило. Разумеется, как же иначе. Кашляя от дыма, Спартак пробрался к месту стрелка-радиста, подхватил Черкесова под мышки и поволок в сторону кабины. Черкесов застонал – жив, Соколиный Глаз! Ну давай, держись, осталось-то совсем немного... Самолет горел, и языки пламени уже лениво лизали внутреннюю обшивку.

В кабине Спартак вышиб стекло «фонаря» – ворвался упоительно свежий ветер, – высунулся наружу, зацепившись кобурой с «ТТ» за край, инстинктивно, как перед парашютированием, определил ноги, потащил за собой безвольного Лешку...

Топливные баки взорвались поочередно, когда они были уже под сенью дерев, метрах в ста от самолета. Заложило уши, накатила жаркая волна...

– А вот салют в честь того, что мы выжили, – хрипло сказал Спартак.

Язык не слушался. В летном обмундировании было жарко, нестерпимо жарко.

Стрелок-радист молчал.

– Правильно, – одобрил Спартак, – вот и помолчи, а то подохнешь раньше срока.

Лешка молчал. Лицо его, поначалу бледное, становилось каким-то синюшным. Надо его перевязать. Пакет с НЗ! – там бинт, лекарства, сухие концентраты... Но не пошевелиться. Как будто пробежал марафонскую дистанцию, а не сидел почти восемь часов в кресле пилота. И Спартак отчего-то никак не мог вспомнить, где должен находиться этот пакет – в кармане комбинезона, что ли? А планшет-то где? В кабине остался?.. И что это гудит – пчелиный рой? Значит, рядом пасека...

– Сейчас, – пробормотал он, – погоди, Леха... Что-то мне...

– Конечно-конечно, – сказал стрелок-радист, не открывая рта. – Я подожду. А ты полежи пока.

– Нет, лежать нельзя, никак нельзя...

Спартак еще успел удивиться тому, что трава отчего-то растет совсем рядом с его лицом (хотя секунду назад он сидел, привалившись спиной к мшистому стволу), еще успел разглядеть букашку, лениво ползущую по стеблю давно облетевшего одуванчика...

А потом пчелиное гудение накрыло его с головой, и Спартак кубарем покатился в черную яму беспамятства.