Второго Рима день последний

– Ты, конечно, уже слышал, что подошёл турецкий флот?– закричал Джустиниани. – Насчитали триста парусов, но большинство из них транспортные суда. Военные галеры не такие тяжёлые и мощные, как латинские. Венециане ждали их возле заграждения с душой в пятках, но флот прошёл мимо и бросил якоря в Босфоре напротив Пера.

Он говорил легко и весело, будто все заботы исчезли, унесённые ветром, несмотря на то, что большие пушки турок двумя залпами снесли вал и повредили наружную стену так, что она лопнула в двух местах снизу доверху. Потом он заорал на перепуганных греческих рабочих, чтобы они забрали мёртвое тело своего товарища. Рабочие сбились в улочке между внутренней и наружной стеной и кричали, чтобы их впустили в город через двери для вылазок. Это были простые ремесленники. Они не хотели вступать в ополчение, чтобы биться с турками ради выгоды латинян.

Наконец, двое из них поднялись на наружную стену, встали на колени перед останками своего товарища и, увидев, как сильно он изуродован каменным осколком, заплакали. Корявыми, грязными ладонями они очистили от известковой пыли его лицо и бороду, трогали стынущие руки, словно не могли поверить, что он умер так внезапно. Потом они потребовали серебряную монету у Джустиниани, чтобы отнести останки в город.

Джустиниани выругался и сказал:

– Джоан Анжел, и вот ради таких жадных прохвостов я защищаю христианство.

Греческая кровь проснулась и вскипела во мне, когда я увидел этих безоружных бедняков, которые не имели даже шлемов, кожаных кафтанов для защиты. Ничего, кроме своих запачканных от работы епанчей.

– Это их город,– ответил я. – Ты сам вызвался оборонять этот участок стены. Тебе платят жалование. И ты должен платить греческим рабочим, если не хочешь, чтобы твои люди сами чинили стену. Таков договор. Ты сам жадный прохвост, если заставляешь этих беззащитных людей работать бесплатно. За что же им покупать продукты и кормить семьи? Ведь кесарь им не платит.

И добавил:

– Маленькая серебряная монета значит для них столько, сколько для тебя княжеская корона. Ты не лучше их. Продался кесарю из-за жадности и жажды славы.

Джустиниани был упоён начавшимся сражением и не рассердился на меня.

– Можно подумать, что ты грек, так перекручиваешь очевидные факты,– пробурчал он, но всё же бросил грекам серебряный. Рабочие быстро подхватили тело погибшего товарища и сбежали со стены. Кровь капала на истёртые подошвами ступени лестницы.

13 апреля 1453.

Неспокойная ночь. В городе спали немногие. Посреди ночи земля вновь задрожала от выстрела из большой пушки, и мощная вспышка осветила небо. Всю ночь не прекращались работы по заделке трещин в стене. Мешками с шерстью и сеном прикрывали наиболее уязвимые места.

Турецкий флот выбрал себе местом базирования порт Пилар. С судов выгрузили огромное количество леса и каменных ядер. Большие венецианские галеры по-прежнему стоят возле запора, готовые к отражению ночного нападения.

За светлое время суток турецкие пушки успевают сделать по шесть выстрелов каждая. Похоже, стена у Калигарийских ворот окажется наиболее устойчивой к обстрелу, хотя напротив неё установлена самая большая турецкая пушка. Венециане во дворце сейчас с уважением взирают на икону Наисветлейшей Девы и начинают верить грекам, которые твердят, что чудотворная Панагия своей рукой заслоняет стены дворца.

Ещё не погиб ни один латинянин, хотя двое тяжело ранены. Доспехи служат им надёжной защитой. Из монахов и ремесленников уже многие пали на участке между двумя воротами: Золотыми и Ресиаса. Для остальных это послужило уроком, что всё же лучше носить доспехи и не обращать внимания, если ремни натирают.

Боевой опыт у людей растёт. Чем больше погибших, тем сильнее ненависть к туркам. Из города к стенам приходит много женщин и стариков. Они смачивают края одежды в крови погибших и благословляют их как мучеников веры.

Человек быстро привыкает. Наверно, он может привыкнуть ко всему. Даже к грохоту огромных пушек, от которых сотрясается земля, рушатся стены, свистят в воздухе осколки. Ещё вчера мне казалось, что привыкнуть к этому невозможно. Но сегодня спазм в желудке прошёл, и дыхание моё стало спокойным.

14 апреля 1453.

Треснула одна из больших турецких пушек, и из щели в стволе вырвался дым. Обстрел стал заметно слабее. Турки оборудовали кузни возле батарей и укрепляют пушки железными кольцами. Орбано приказал построить литейную в отдалении за турецким лагерем. По ночам с той стороны небо освещено мощным заревом. Уже целую неделю турки плавят медь и цинк. Торговец еврей, проезжавший через Пера, рассказывал, что видел сотни невольников, работающих у огромных ям, в которых сооружены формы для отливки пушек. Погода стоит прекрасная и небо чистое. У греков есть своя причина молиться, чтобы пошёл дождь. Тогда вода зальёт формы, и они лопнут во время литья, как сказал немец Грант.

Он романтик и человек удивительный. Его не интересуют ни женщины, ни вино. На наружной стене греки установили множество древних баллист и катапульт, но дальность их действия невелика и они бесполезны, пока турки не пойдут на штурм. Грант сделал эскизы, по которым эти машины можно облегчить и улучшить, ведь их конструкция не менялась со времён Александра. Как только у него появляется свободное время, он идёт в библиотеку кесаря, чтобы изучать древние письмена. На этот раз я пошёл вместе с ним.

Седовласый библиотекарь кесаря ревностно бережёт книги, не разрешает уносить их с собой, зажигать свечи и лампы в читальном зале. Читать можно только при естественном свете. Он прячет от латинян библиотечные каталоги, и когда Грант спросил его о рукописях Архимеда, только тряс в ответ дрожащей головой. Если бы Грант хотя бы раз попросил книги об отцах церкви или греческих философах, то, возможно, к нему отнеслись бы благосклоннее. Но ему интересны только книги по математике и технике. Поэтому библиотекарь считает его варваром, достойным презрения.

Когда мы говорили об этом, Грант сказал:

– Архимед и Пифагор умели строить машины, способные изменить мир. Древние мудрецы знали, как заставить пар и воду работать вместо человека. Но это никому не было нужно. Поэтому их идеи остались невостребованными. Тогда они обратили мысль к тайным знаниям и к гипотезе Платона, который считал, что мир предназначен для чего-то более значительного, чем материальная реальность. И всё же, в древних рукописях можно найти идеи, полезные для современных учёных.

Я возразил ему:

– Если они были людьми умными, умнее, чем мы, то почему ты тогда не последуешь их примеру? Разве станет человеку лучше, если вся природа окажется у его ног, но душу свою он не сбережёт?

Грант посмотрел на меня своим неспокойным пытливым взглядом. Его курчавая борода чёрная и мягкая, а лицо изборождено морщинами – результат размышлений и ночных бдений. Он стройный, рослый, но рядом с ним испытываешь какую-то тревогу.

От выстрела большой пушки здание библиотеки задрожало. Маленькие облачка пыли вырвались из щелей в потолке и медленно уплывали в лучах солнца через узкое окошко.

– Ты боишься смерти, Иоханес Анхелос? – спросил он.

– Тело моё боится смерти,– ответил я. – Оно страшится физического уничтожения. Мои ноги трясутся от грохота орудий. Но дух мой не боится.

– Будь у тебя больше опыта, ты бы боялся сильнее,– заметил он. – Если бы ты видел больше войн и смертей, то и дух твой ощущал бы страх. Только неопытный воин не чувствует страха. Настоящее мужество, это не отсутствие страха, а его преодоление.

Он указал на сотни золотых скульптур, на изречения мудрецов, киноварью начертанные на стенах библиотеки, на огромные фолианты в тяжёлых, кованных серебром и украшенных драгоценностями окладах, которые покоились на полках, прикреплённые к ним цепями.

– Я боюсь смерти,– сказал он. – Но для меня важнее страха – знания. Мои знания касаются земных дел, ведь то, что касается неба, не имеет на земле практического применения. И у меня разрывается сердце, когда я думаю об этом здании. Здесь лежат погребёнными последние недоступные остатки мудрости древних мудрецов. Никто даже не позаботился, чтобы переписать то, что здесь хранится. Крысы погрызли манускрипты в сводчатых подвалах. Философов и отцов церкви почитают, а математикой и техникой кормят крыс. А этот жадный старец не может понять, что ничего бы не потерял, позволив мне рыться в его темнице и зажечь свет в поисках той неповторимой заброшенной мудрости, которую он стережёт. Придут турки, и это здание сгорит в огне, а рукописи станут костром, на котором будет вариться пища.

– Придут турки, говоришь….– перебил я. – Значит, ты не веришь, что мы сможем выстоять?

Он усмехнулся:

– Я знаю лишь земную меру. Меру здравого смысла. Поэтому не питаю надежд, как менее искушённые и более молодые.

– Но ведь тогда,– заметил я, – для тебя тоже больше пользы в познании бога и того, что стоит выше земного, чем любые знания по математике и технике. Зачем тебе самые чудесные машины, если ты всё равно должен умереть?

Он ответил:

– Ты забываешь, что все должны умереть. И я совсем не жалею, что поиски знаний привели меня в Константинополь на службу кесарю. Мне выпало счастье увидеть самую большую пушку, отлитую руками человека. Уже только поэтому я знаю, что нахожусь здесь не зря. А за несколько страниц сочинений Архимеда я бы охотно отдал все святые писания отцов церкви.

– Ты сумасшедший,– ответил я с негодованием. – Твоя жажда знаний делает тебя ещё большим безумцем, чем султан Мехмед.

Он протянул руку к солнечному лучу, будто хотел взвесить на ладони танцующие в нём пылинки.

– Разве не видишь,– сказал он,– этими пылинками смотрят на тебя красивые девичьи глаза, улыбку которых смерть погасила уже давно. Эти частички пыли, пляшущие перед нами – сердце философа, его внутренности и мозг. Через тысячу лет, быть может, и я поприветствую незнакомца пылинкой на улицах Константинополя. Перед лицом вечности и твои и мои убеждения равны. Поэтому позволь мне сохранить свои и не презирай их, ведь ты не можешь быть уверен, что в глубине души я не считаю достойными презрения твои.

Всё во мне дрожало, но я постарался сохранить спокойствие в голосе, когда ответил:

– Ты сражаешься не на той стороне, Джоан Грант. Султан Мехмед принял бы тебя как равного, поговорив с тобой.

Он ответил:

– Нет, я принадлежу Западу, Европе, и сражаюсь за свободу человека, а не за его порабощение.

– Что ты называешь свободой?– спросил я.

Он посмотрел на меня своим неспокойным взглядом, подумал мгновение и ответил:

– Право выбора.

– Да,– согласился я. – Именно это и есть настоящая свобода человека. Свобода Прометея, наш наследственный грех.

Он улыбнулся, положил мне руку на плечо и произнёс со вздохом:

– Эх вы, греки!

Мы разные. Мне надо бы его сторониться, но всё же я чувствую, что мы духовно близки. У нас один стержень. У него и у меня. Но он выбрал смертный мир материи, а я бессмертное царство бога.

Пушки грохочут. Лопаются с треском стены. Гигантский Молох смерти сотрясает небо и землю. Но я спокоен и твёрд. Нет, нет, я как пылающий костёр, и думаю лишь о тебе, моя любимая. Зачем ты вонзила тернии в моё тело? Почему не даёшь мне сражаться и умереть со спокойной душой? Ведь я уже сделал свой выбор.

Мне нужна только ты.

15 апреля 1453.

Опять воскресение. Церковные звоны и колотушки жизнерадостны ясным утром. Но весеннюю зелень уже покрыла сажа и пыль. Как муравьи трудятся измученные люди, чтобы под защитой временных шанцевых сооружений отремонтировать стену. За ночь перед выломами, зияющими в стене, вбиты сваи. Сейчас их забрасывают землёй, фашиной, кустами, сеном. Жителям города пришлось отдавать свои перины для защиты стен от разрушительных ударов каменных ядер. Поверх перин натянули бычьи шкуры и регулярно поливают их водой против турецких зажигательных стрел.

Я знаю и чувствую всем сердцем, как эта отчаянная война изменяет нас и затрагивает саму суть нашего естества.

Усталость, страх и бессонница возбуждают человека настолько, что он, словно пьяный, уже не контролирует свои мысли и поступки как прежде. Он начинает верить самым нелепым слухам. Неразговорчивый становится болтливым. Гуманный танцует от радости, когда видит турка, падающего на землю с горлом, пронзённым стрелой. Война – не невинное удовольствие. На ней стремительны и безграничны колебания духа от надежды к отчаянию. Только опытный солдат способен сохранять хладнокровие. А большинство защитников Константинополя – неопытные и необученные новички. Поэтому Джустиниани потворствует распространению в городе благоприятных слухов, хотя большая их часть – заведомая ложь.

В войске султана христиан вдвое больше, чем среди защитников города. Это вспомогательные отряды из Сербии, Македонии, Болгарии. Есть и греки из Малой Азии. В воротах Харисиоса найдена стрела, прилетевшая с турецкой стороны, с привязанной к ней запиской. Она написана кем-то из отряда сербской конницы, и в ней говорится: «Мы сделаем всё, чтобы Константинополь никогда не попал в руки турецкого султана».

Великий визирь Халил тоже втайне противодействует султану. Пока ему не удалось сделать ничего существенного, но если у султана возникнут осложнения, наступит и его время.

Ночи холодные. Войско султана огромное, но лишь у некоторых есть палатки. Большинство спит под открытым небом, хотя они непривычны к этому, в отличие от янычар. В ночной тишине из турецкого лагеря доносится непрерывное чихание и кашель.

Наши люди тоже кашляют, работая в темноте у стены. В башнях и казематах холодно и сыро. Вся древесина идёт на фортификационные работы. Дерево и хворост разрешено использовать только для приготовления пищи, а также разогрева котлов со смолой и свинцом. Поэтому и среди латинян много серьёзно простуженных, несмотря на то, что под холодным панцирем у них толстый слой одежды.

17 апреля 1453.

В Блахерны пришёл мой слуга Мануэль и принёс мне чистую одежду и писчие принадлежности. Я не голодаю. Венециане гостеприимны, и пока я живу в Блахернах, они приглашают меня к своему столу. Кардинал Исидор освободил их от поста на время осады. Но кесарь Константин постится и молится столь усердно, что похудел и побледнел за короткое время.

Я не смог побороть искушение и спросил Мануэля, не интересовался ли мною кто-нибудь. Он отрицательно покачал головой. Я провёл его на вершину стены и показал самое большое орудие турок. Турки как раз его зарядили. Грохнул выстрел. Мануэль обеими руками схватился за голову. Но зато он своими глазами смог убедиться, что стена по-прежнему выдерживает.

Он испугался больше, когда увидел, какое опустошение произвели латиняне во дворце кесаря. Он сказал:

– Латиняне не изменили своим старым привычкам. Когда двести пятьдесят лет назад они захватили Константинополь, то превратили Святой храм Мудрости Божьей в конюшню, жгли костры на паркете и оставили отбросы в углах.

Латиняне могут свободно перемещаться по всему дворцу. Поэтому Мануэль попросил меня проводить его в покои Порфирогенеты. При этом он бросил на меня хитрый взгляд и сказал:

– Раньше никто из низкорождённых не мог осквернить этот паркет. Но мои ноги хотя бы греческие, и поэтому более достойные, чем ноги латинских конюхов.

Мы поднялись по древним мраморным ступеням на верхний этаж и вошли в комнату, стены которой были покрыты отполированным до блеска порфиром. В комнате ещё стояло отделанное золотом ложе с двуглавыми орлами, но все мелкие предметы были разворованы. Я смотрел на эту холодную, ограбленную комнату и вдруг понял, что уже ни один кесарь не родится в Константинополе.

Мануэль с любопытством отворил узкую дверь и вышел на каменный балкон.

– Десять раз я смиренно стоял там внизу в людской толпе и ждал известие о разрешении императрицы. Старый кесарь Мануэль имел десять детей. Константин – восьмой. Только трое сыновей ещё живы, но ни один из них не имеет сына. Такова воля и приговор божий.

Произнося эти слова, он поглядывал на меня из-под седых кустистых бровей глазами в красных окоёмах, и вид его был крайне загадочный.

– Меня это не касается,– произнёс я с неохотой.

– Никогда не думал, что наступит день, и я окажусь здесь, наверху,– продолжал Мануэль, не обращая внимания на мои слова. – Но превратить человека в кесаря сам порфир не может. Это домыслы. Я слышал, что некоторые женщины при родах сжимают в руке кусочек порфира из этой комнаты на счастье.

Он указал пальцем в тёмный угол комнаты. Я увидел, что во многих местах от порфира отколоты кусочки. На мгновение я снова стал ребёнком в опоясанном стенами Авиньоне. Солнце Прованса грело мне темя. Я держал в руке осколок камня, который нашёл в сундуке моего отца.

– Ты увидел привидение, господин? – тихо спросил Мануэль. Он опустился на колени словно бы для того, чтобы осмотреть тот угол комнаты, но в то же время и передо мной, и обратил ко мне своё старческое лицо. Его серые щёки дрожали или от чрезмерного волнения, или от сдерживаемого плача.

– Вспомнил отца,– коротко бросил я. Теперь мне уже не казалось странным, что его ослепили. Наверно, он был слишком доверчив в этом мире жестокости и страха.

Мануэль прошептал:

– Господин, мои глаза плохо видят, ведь я уже стар. Или это блеск пурпура ослепил меня? Позволь мне коснуться твоей стопы.

Он протянул руку и с благоговением коснулся моей ноги.

– Пурпурные башмаки,– произнёс он. – Пурпурные башмаки.

Но такой жуткой в этой глухой тишине была комната, где рождались кесари, что Мануэль вздрогнул и обернулся, будто испугался, что нас подслушивают.

– Ты снова пил,– бросил я резко.

– Невозможно противиться крови,– прошептал он. – Кровь всегда знает своё происхождение и возвращается к истокам. Даже если ей приходится долго блуждать от одного тела к другому. Но наступает день и она возвращается.

– Мануэль,– сказал я. – Верь мне. Время ушло. Моё королевство уже не на этой земле.

Он склонил голову и поцеловал мои стопы, так что мне пришлось оттолкнуть его коленом.

– Я старик, бормочущий от выпитого сверх меры вина,– сказал он. – Голова моя забита старыми домыслами. Я вижу то, чего нет. Но в мыслях моих нет ничего дурного.

– Наши вымыслы и наши видения будут погребены упавшими стенами,– произнёс я. – Пусть же через столетия незнакомец увидит их среди праха, взметнувшегося под его ногами, когда он будет попирать камни, отколовшиеся от этих стен.

Когда Мануэль, наконец, ушёл, я вернулся на стену и опять направился к Джустиниани. Страшно было видеть, какие огромные выломы появились за несколько дней в стене по обеим сторонам от ворот святого Романа. Насыпан высокий земляной вал. На вершине стены вместо снесённых зубцов установлены ящики и бочки с землёй. Весь день небольшие отряды турок прорываются ко рву, чтобы бросать в него вязанки хвороста, камни и брёвна, в то время как стрелы лучников и камни пращников вынуждают обороняющихся искать укрытие. У Генуэзцев Джустиниани уже есть потери, несмотря на доспехи. Каждый из них равен десяти, нет, пятидесяти нетренированных греков. Каждый из них незаменим.

18 апреля 1453.

Никто не думал, что турки проведут свой первый настоящий штурм сегодня ночью. Скорее всего, они хотели, используя внезапность, захватить наружную стену у ворот святого Романа. Атака началась скрытно через два часа после захода солнца. Под покровом темноты турки подкрались ко рву и положили на него штурмовые лестницы. Если бы обороняющиеся не были, как раз, заняты устранением повреждений в стене, нанесённых пушками в течение дня, атака могла бы оказаться успешной. Но тревогу подняли вовремя. Затрубили трубы на стене, зажглись смоляные факелы и в городе зазвонили колокола.

Когда попытка застать нас врасплох провалилась, в турецком лагере тоже зазвучали большие и малые трубы, а атакующие подняли такой пронзительный крик, что его слышно было по всему городу. Длинными крючьями они срывали временные зубцы со стен и разрушали всё, что только могли, одновременно пытаясь поджечь мешки с сеном и шерстью, висящие вдоль стен. Бой длился четыре часа без перерыва. Турки приблизились к стене и в других местах, но главная атака была направлена на участок Джустиниани.

Шум и неразбериха были столь велики, что в городе люди полураздетыми выбегали из домов на улицы. Когда я спешил из Блахерн к Джустиниани, то увидел кесаря Константина. Он был смертельно перепуган, плакал и считал, что город уже пал.

В действительности, лишь небольшой кучке турок удалось взобраться на вершину стены. Там их быстро вырезали в рукопашной схватке закованные в железо солдаты Джустиниани, которые, как живая железная стена, преградили им путь. Когда турки подняли штурмовые лестницы, то они тут же были перевёрнуты длинными шестами. На толпы нападающих под стеной лили кипящую смолу и расплавленный свинец. Турки понесли тяжёлые потери и утром горы трупов лежали под стеной. Но среди трупов нашли лишь нескольких янычар, и стало ясно, что султан в этой попытке застать обороняющихся врасплох, использовал лишь наименее боеспособные лёгкие отряды.

И всё же, когда турки отступили, многие из людей Джустиниани были настолько утомлены, что упали там, где стояли и уснули. Кесарь Константин, делавший обход сразу после битвы, вынужден был лично будить многих часовых. Джустиниани заставил греческих рабочих спуститься к подножью наружной стены и очистить ров от всего того мусора, которым турки пытались его заполнить. Многие нашли там свою смерть, потому что турки, мстя за неудачу, стреляли из пушек в темноте.

Утром тридцать турецких галер из порта Пилар подошли к цепи-запору. Но до морского сражения между высокими, как горы, венецианскими галерами и лёгкими кораблями турок дело не дошло. Они обменялись лишь несколькими пушечными выстрелами, после чего турецкие корабли вернулись в свой порт.

Днём султан приказал установить несколько больших бомбард на взгорье за Пера. Их первые выстрелы попали в генуэзское судно и затопили его вместе с грузом и оснасткой стоимостью пятнадцать тысяч дукатов. Генуэзцы из Пера немедленно заявили протест по поводу нарушения их нейтралитета. Бомбарды стоят на территории Пера и, кроме того, несколько других ядер угодили в жилые дома и убили женщину в городе. Султан пообещал, что после осады компенсирует все убытки, понесённые генуэзцами в Пера, и заверил их в своей дружбе.

Но цели своей он достиг. Венецианским галерам пришлось отступать от цепи к берегу, в угол между башней и портовой стеной Пера, где их не могли достать выстрелы из бомбард. В порту собралось множество народа, чтобы поглазеть на эту необычную стрельбу. Снаряды бомбард падали преимущественно в море и вздымали высокие столбы воды.

Несмотря ни на что, настроение людей поднялось. Они полны надежды и энтузиазма: успешное отражение штурма придало уверенности всем. К тому же, Джустиниани приказал распространить преувеличенные слухи о потерях турок. Мне же он сказал:

– Мы не должны обольщаться нашей мнимой победой. Это была лишь разведка боем для испытания стены. В ней, по свидетельству пленных, которых нам удалось захватить, приняло участие не более двух тысяч человек. Теперь мне, как протостратору, предстоит сделать сообщение. Если я прикажу объявить, что мы отразили большой штурм, в котором турки потеряли десять тысяч убитыми и столько же ранеными, а наши собственные потери – один убитый и один подвернувший ногу, то каждый сведущий в деле войны поймёт, что это такое, и не придаст этому значения. Но для морального духа в городе моё сообщение будет иметь огромное значение.

Он посмотрел на меня с улыбкой и добавил:

– Ты сражался храбро и искусно, Джоан Анжел.

– Неужели?– удивился я. – Была такая сумятица, что я и сам не помню, как всё происходило.

Это была правда. Утром я обнаружил, что мой меч липкий от крови, но ночные события вспоминались лишь как мутный кошмар.

Днём султан приказал сменить позицию самой большой пушки. Её сняли с лафета и с помощью сотен людей и пятидесяти пар волов перетащили на позицию напротив ворот святого Романа. Видно, стены Блахерн оказались ей не по зубам. Султан готовится к длительной осаде.

Я навестил раненых. Они лежат на соломе в нескольких освобождённых конюшнях и других строениях под стеной. Искушённые латинские наёмники приберегли немного денег, чтобы оплатить услуги лекаря и, благодаря этому, имеют квалифицированный уход. За греками же, присматривают несколько ловких монашек, делающих это из милосердия. К моему изумлению, среди них я увидел Хариклею, которая сняла вуаль, закатала рукава и умело обмывала и перевязывала самые тяжёлые раны. Она бодро поздоровалась со мной, и я не удержался, сообщил ей, что живу в Блахернах – так мало гордости осталось у меня. Кажется, она поняла моё нетерпение и сама поспешила сообщить, что не видела сестру Анну уже много дней.

Раненые в один голос твердят, что турки, вопреки добрым обычаям, применяют отравленные стрелы, ведь даже легко раненые за несколько дней тяжело заболевают и умирают в судорогах. В одном углу я собственными глазами видел труп мужчины, который скончался, изогнутый в дугу, а лицо его застыло в ужасной гримасе, так что было страшно смотреть. Его мышцы были тверды как дерево. Многие раненые просили вынести их под открытое небо или поближе к домам. Я рассказал об этом Джустиниани, но он не позволил никому из своих людей покинуть стену, чтобы выполнить просьбу раненых. Когда я упрекнул его в бессердечии, он ответил:

– Жизненный опыт убедил меня, что судьба раненых целиком в руках божьих. Одного лечит лекарь и он умирает. Другой выздоравливает без всякого лечения. У одного ранен палец, и он умирает от заражения крови. Другому оторвало руку, а он, всё же, поправляется. Обильная еда и мягкая постель только вредят, делая людей слабыми. Таково моё мнение. А ты не лезь в дела, в которых не разбираешься.

19 апреля 1453.

Иисус Христос, сын божий, смилуйся надо мной, грешным!

Вчера вечером я много написал и думал, что, наконец, смогу уснуть в эту ночь. За последнее время я не слишком много спал. Пытаясь заглушить тревогу в сердце, я или ходил из угла в угол, или писал этот, никому не нужный, дневник.

И вот, когда я лежал в темноте с широко открытыми глазами в холодной комнате в Блахернах, наслаждаясь одиночеством и тяжело страдая от него, ОНА пришла. Пришла сама. По собственной воле. Анна Нотарас. Моя любимая.

Я узнал её по лёгким шагам, по дыханию.

– Иоханес Анхелос,– прошептала она. – Ты спишь?

Она вложила свои холодные пальцы в мои ладони, легла рядом со мной. Нос и губы её были холодными, а щека рядом с моей щекой горела.

– Прости,– прошептала она. – Прости меня, любимый! Я не знала, что делаю. Не знала, чего хочу. Ты жив?

– Конечно, жив. Я крепкий. Сорняки не гибнут.

– Земля содрогается,– сказала она. – Стены лопаются. Смерть воет по ночам нескончаемо тысячами голосов. Никто не может знать, что такое война пока её не увидит. Когда турки ночью напали на нас, я молилась за тебя, как не молилась ещё никогда. Я клялась обуздать своё самолюбие, свою злость, свою гордость, если только дано мне будет снова увидеть тебя.

Я ненавидела тебя много дней, может, целую неделю,– сказала она. – Опомнилась, только когда загремели пушки, так что все стены в монастыре дали трещины. И вот теперь я здесь, ночью, в темноте, наедине с тобой. Я поцеловала тебя. Грех на мне. И грех на тебе.

– Со мной было то же самое,– признался я и обнял её за плечи. Они были хрупкими и нежными под одеждой. Я чувствовал гиацинтовый запах её щёк. После пережитого напряжения и страха, она вдруг начала смеяться. Хохотала как маленькая девочка, не в силах остановиться, хотя и прижимала к губам свои ладони.

– Чему ты смеёшься?– спросил я с подозрением. Истерзанный болью этой любви, я вдруг подумал, что она всегда делает из меня дурачка и наслаждается моим унижением.

– Потому что я счастлива,– смеялась она, напрасно сжимая пальцами губы. – Так безумно счастлива! Я не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю, как ты комично выглядел, удирая от меня с доспехами подмышкой.

– Это не от тебя я убегал, а от себя. Но убежать не смог. Ни на стене, ни в Блахернах, ни во сне, ни наяву. Каждую минуту ты незримо была рядом со мной.

Её мягкие губы приоткрылись под моими губами. Задыхаясь, она шептала мне о любви. В своей страсти, нет, в своей боли, она всё теснее прижималась ко мне, гладила мои плечи, спину, будто навсегда хотела удержать моё живое тело в памяти своих рук.

Потом я лежал рядом с ней, опустошённый, спокойный, совершенно холодный. Я сорвал её цветок, и она позволила, чтобы это произошло. Теперь она стала женщиной без чести. Но я люблю её. Люблю такой, какая она есть. Люблю даже её капризы.

Через несколько минут она тихо прошептала мне на ухо:

– Иоханес Анхелос, тебе не кажется, что так будет лучше?

– Случилось самое лучшее,– произнёс я, чувствуя тяжесть наваливающегося сна.

Она беззвучно засмеялась и прошептала:

– Всё так просто, так легко, так естественно. Это только ты всё путаешь и усложняешь. Но теперь я счастлива.

– Не жалеешь….– сказал я сквозь сон только чтобы не молчать.

Она удивилась:

– Чего мне жалеть? Теперь ты больше никогда от меня не убежишь. И мне хорошо. Если бы ты на мне сейчас женился, то не было бы никакой гарантии. Ведь ты уже бросил одну жену. Но после того, что ты со мной сделал, совесть твоя не позволит тебе так просто меня оставить. Я тебя уже достаточно хорошо знаю, хотя ты и считаешь себя, бог знает каким матёрым, мой любимый.

Я был преисполнен благостным покоем, и не было у меня сил задуматься над её словами. Её голова лежала на моём плече, её губы касались моего уха, её волосы щекотали мою шею, и я вдыхал гиацинтовый запах её лица.

Я положил руку на её обнажённую грудь и глубоко уснул. Впервые за много дней я спал без сновидений.

Я спал долго. Не проснулся, когда она уходила. Не проснулся даже, когда выстрелило большое орудие, призывая турок к утренней молитве. Солнце стояло уже высоко, когда я очнулся. Чувствовал себя отдохнувшим, обновлённым, счастливым.

Она ушла, когда я спал. Так было лучше. Я не хотел, чтобы нас видели вместе. Я знал, что смогу её найти. Весёлый и свободный как никогда раньше, я отправился съесть обильный завтрак. Потом, не надевая доспехи, даже не перепоясавшись мечом, в моей скромной латинской одежде, смиренный, как пилигрим, я направил свои шаги в монастырь Пантократора.

В монастыре мне пришлось ждать несколько часов, потому что монах Геннадиус предавался набожным размышлениям. Всё это время я молился перед святыми иконами в монастырской церкви. Я просил об отпущении грехов, погружённый в мистический мир моей души. Я знал, что у бога своя мера греха, отличная от людской.

Когда монах Геннадиус меня увидел, он нахмурился и вперил в меня свой пламенный взгляд.

– Чего тебе надобно, латинянин?– спросил он.

Я начал говорить:

– Когда я был молодым, в монастыре Атоса мне приходилось встречать людей, которые отреклись от римской и вернулись в греческую церковь, чтобы посвятить жизнь богу и участвовать в богослужениях по древнему обычаю церкви Христа. Мой отец умер, когда я был ещё ребёнком, но из его бумаг я узнал, что он был греком из Константинополя. Он изменил своей вере, женился на венецианке и последовал за Папой в Авиньон. Мой отец жил в Авиньоне и получал пенсию из казны Папы до самой своей смерти. Там же родился и я. Но всё это было лишь блуждание. Теперь, когда я прибыл в Константинополь, чтобы умереть на его стенах, сражаясь с турками, я хочу вернуться к вере моих предков.

Религиозный огонь так ослепил его, что он не слишком внимательно прислушивался к моим словам, за что я ему был благодарен, ибо не хотел отвечать на вопросы, которые могли бы возникнуть у человека более внимательного, Он же, лишь вскричал обличительно:

– Зачем же ты сражаешься против турок вместе с латинянами? Даже султан лучше кесаря, признавшего Папу.

– Не будем об этом спорить,– попросил я. – Лучше исполни свой долг. Ты будешь пастырем, который на плечах своих приносит заблудшую овцу обратно в стадо. Не забывай также, что и ты сам после долгого раздумья подписался под унией. Мой грех не больше твоего.

Левой рукой он поднял правую, которая, как я только в тот момент заметил, была парализована, и с триумфом сказал:

– День и ночь я молил бога, чтобы в знак прощения повелел он отсохнуть той руке, которая во Флоренции сотворила подпись. И как только загремели пушки, бог услышал мои молитвы. Сейчас во мне пребывает Дух Святой.

Он попросил одного из послушников сопровождать нас. Потом подвёл меня к рыбному пруду во дворе монастыря и предложил снять одежду. А когда я разделся, столкнул меня в пруд, вдавил мою голову под воду и окрестил заново. По неизвестной причине, он дал мне имя Захарий. Я вышел из воды и, как положено, исповедался перед ним и послушником, после чего он наложил на меня не слишком тяжёлую епитимью, ибо я проявил добрую волю. Его лицо светилось, он заметно подобрел, помолился за меня и дал мне благословение.

– Теперь ты настоящий грек,– произнёс он. – Помни, грядёт час искупления. Чем дольше будет длиться сопротивление, тем больше будет ярость турок и тем тяжелее страдания, которые падут на головы невинных. Если такова воля божья, чтобы город попал под власть султана, то кто может этому помешать? Сражающийся против султана, в своём ослеплении сражается против воли бога. Но тот, кто прогонит латинян из Константинополя – угоден богу.

– Кто уполномочил тебя так говорить?– спросил я, взволнованный до глубины души.

– Скорбь, страдание, страх за мой город уполномочили меня на это,– ответил он резко. – Это не я, монах Геннадиус говорю, но Дух божий во мне.

Он посмотрел вокруг и увидел серых рыбок, испуганно мечущихся в мутной воде пруда.

– Час пришествия близок,– вскричал он, указывая на рыбок левой рукой. – И станут тогда рыбы красными как кровь от ужаса и страха, чтобы даже недоверчивые поверили. Пусть это послужит знамением, и если ты всё ещё будешь здесь, то увидишь всё сам. Дух бога, властелина мира говорит сейчас моими устами.

Он говорил так уверенно и страстно, что я вынужден был ему поверить. Потом он устал и умолк. Когда послушник ушёл, я оделся и сказал:

– Отче, я грешник и нарушил заповедь, как ты уже об этом слышал. Я спал с греческой женщиной и лишил её девственности. Могу ли я загладить свой грех, женившись на ней, несмотря на то, что у меня уже есть жена во Флоренции, на которой я женился по закону и с которой связан таинством Римской церкви?

Он задумался. В его глазах появился блеск былого политика. Наконец, он сказал:

– Папа и его кардиналы так тяжко оскорбляли и так упорно преследовали нашу церковь, наших патриархов, даже символы нашей веры, что не будет большим грехом, если я, в меру своих сил, постараюсь организовать как можно больше неприятностей для папской церкви. После сегодняшнего крещения твой прежний брак теряет силу. Я объявляю его недействительным. В нашем тяжёлом положении мы даже не имеем истинного патриарха, который мог бы это совершить. Лишь отступник Георгий Маммас, будь он проклят. Приходи сюда с этой женщиной, и я сочетаю вас под святым кровом как мужа и жену.

Поколебавшись, я сказал:

– Дело это деликатное и его необходимо держать в тайне. Возможно, ты даже кое-что знаешь. Гнев высокопоставленного сановника падёт на твою голову, если ты обвенчаешь нас.

Он ответил:

– Всё в руках божьих. Грех надо искупить. А разве найдётся настолько злой отец, что захочет помешать собственной дочери искупить грех? Да и мне ли бояться вельмож и архонтов, если я не боюсь самого кесаря?

Кажется, он посчитал, что я соблазнил дочь одного из пролатински настроенных придворных, поэтому отнёсся к моей просьбе благосклонно. Он обещал сохранить всё в тайне, если я приду к нему с этой женщиной ещё сегодня вечером. Я не слишком хорошо знаю каноны греческой церкви, чтобы судить, насколько истинно такое бракосочетание. Но для моего сердца оно истинно.

С радостью я поспешил к своему дому у порта. Предчувствие не обмануло меня. Она была там. Приказала принести из монастыря сундук со своими вещами и попереставляла в доме всё так, что уже ничего найти было невозможно. Мануэлю она приказала вымыть полы во всём доме.

– Господин,– жаловался Мануэль, покорно выжимая мокрую тряпку над ведром с плещущейся грязной водой. – Я только что хотел идти тебя искать. Правда ли, что эта своенравная женщина теперь будет здесь жить и переворачивать всё вверх дном? У меня болят колени и позвоночник. Разве плохо нам было в доме без женщины?

Она останется здесь,– ответил я. – Никому не говори об этом ни слова. Если соседи поинтересуются, скажи, что это латинянка, которая проживёт здесь до конца осады.

– Ты хорошо подумал, господин?– осторожно спросил Мануэль. – Легче посадить себе женщину на шею, чем потом от неё избавиться.– И хитро добавил: – Она рылась в твоих бумагах и книгах.

Я не стал тратить время на препирательства. Взволнованный, я легко, как юноша, взбежал по лестнице. Анна была в одежде простой гречанки, но её лицо, кожа, да и сама осанка выдавали истинное происхождение.

– Почему ты бежал? Почему ты так запыхался? – спросила она, делая вид, что испугана. – Ведь не собираешься же ты выгнать меня из дома, как грозился Мануэль? Это недобрый самолюбивый старик, не понимающий собственной выгоды.– Она виновато взглянула на комнату, где царил беспорядок, и поспешно добавила: – Я лишь переставила часть вещей, чтобы тебе было удобнее. А, кроме того, здесь грязно. Если ты дашь мне денег, я куплю новую драпировку. Ведь не может человек твоего положения жить в такой берлоге.

– Денег? – повторил я в замешательстве и с досадой подумал, что не так уж много их у меня осталось. Ведь всё это для меня уже давно перестало иметь какое-либо значение.

– Конечно,– сказала она. – Я слышала, что мужчины всегда изо всех сил стараются всучить деньги женщине, которую соблазнили. Или ты стал скуп с того момента как добился своего?

Не сдержавшись, я разразился смехом.

– Постыдись говорить о деньгах именно сейчас. Я пришёл, чтобы сделать тебя добропорядочной женщиной. Поэтому я так спешил.

Она перестала шутить и, серьёзная, долго смотрела на меня. Опять я тонул в её карих глазах, таких же чистых, как в тот первый день возле храма. Я знал её целую вечность, будто прожили мы вместе не одну жизнь.

– Анна,– продолжал я,– вопреки всему, хочешь ли ты выйти за меня замуж? Именно об этом я пришёл тебя спросить. Чтобы святое таинство соединило наши души, как уже соединились наши тела.

Она опустила голову. Несколько слезинок вытекло у неё из-под закрытых век и покатились по щекам. – Значит, ты любишь меня? Действительно любишь?– неуверенно прошептала она.

– Неужели, ты сомневаешься? – спросил я.

Она посмотрела на меня.

– Не знаю,– призналась она честно. – Для себя я решила, что если ты меня не любишь, то всё и так не имеет никакого смысла. Я решила подарить тебе свою невинность, чтобы узнать: действительно ли тебе нужно только это. Считаю, что ничего бы не потеряла, окажись всё именно так. Но тогда я бы от тебя ушла и никогда больше не захотела тебя видеть. Сейчас здесь я лишь притворялась. Напридумывала, что у нас общий дом.

Она обвила руками мою шею и прижалась лбом к моему плечу.

– Я ведь никогда не имела собственного дома,– продолжала она. – Наш дом – это дом моего отца и моей матери. Для меня там не было места. Я завидовала нашим служанкам: они выходили замуж и могли покупать дешёвые вещи для своего дома. Завидовала небогатому счастью простых людей, ведь сама я не была рождена для чего-то подобного. Теперь у меня всё это есть, если ты действительно хочешь на мне жениться.

– Нет,– возразил я. – У нас нет ничего. Не воображай себе бог знает что. Нам принадлежит лишь короткий отрезок времени. Но пока я ещё жив, будь моим земным домом. И не удерживай меня, когда придёт последний час. Поклянись мне в этом.

Она ничего не ответила. Лишь приподняла голову и посмотрела на меня из-под опущенных ресниц.

– Подумать только,– произнесла она, – И это я, которая когда-то готовилась стать женой кесаря. Иногда я испытывала досаду на Константина за то, что он не сдержал слово. Но теперь я счастлива, что избежала той свадьбы. Я счастлива, что могу выйти за франка, который сбежал от своей жены.

Она широко распахнула глаза и лукаво улыбнулась.

– Хорошо, что я не жена Константина. Иначе, встретив тебя, я бы изменила ему с тобой. Он бы приказал тебя ослепить, а меня заключить в монастырь, и тебе было бы очень плохо.

Время от времени под стенами города гремели пушки. Лёгкие деревянные дома дрожали и трещали по швам. Но мы жили нашим коротким счастьем и не думали о времени. Вечером я послал Мануэля за носилками, и мы с Анной отправились в монастырь Властелина Мира. Геннадиус испугался, когда узнал Анну Нотарас, но своё обещание выполнил. Во время церемонии Мануэль с монахами держали над нашими головами балдахин. Геннадиус благословил наш брак и выписал свидетельство, которое скрепил печатью монастыря.

Вручая его нам, он посмотрел на меня странным многозначительным взглядом и сказал:

– Не знаю, кто ты, но предчувствие говорит мне, что всё это не просто так. Если я прав, то пусть будет польза от этого для нашей веры и нашего города.

После его слов меня поразило ощущение, что происходящее совсем не зависит от моей собственной воли. Я покинул лагерь султана и с тех пор, как лунатик, шёл дорогой, которую предначертала мне судьба. Иначе, почему из всех женщин на земле я должен был встретить именно Анну Нотарас и узнать её по глазам?

20 апреля 1453.

Я проснулся в своём доме. Анна нагая спала рядом со мной. Она была невыразимо прекрасна. Кожа как золото и слоновая кость. Так прелестна, так невинна, что, глядя на неё, я почувствовал спазм в горле.

В ту же минуту, заглушая грохот орудий, забили тревогу монастырские колокола. Мимо моего дома бежала толпа людей. Посуда на столе зазвенела от их топота. Вспомнив о своих обязанностях, я сорвался с постели. Анна очнулась и, перепуганная, села, прикрывая одеялом наготу.

Я живо оделся. Даже меча не было под рукой. Быстро поцеловал Анну и сбежал по лестнице. Внизу возле каменного льва стоял Мануэль и спрашивал у пробегавших мимо, в чём дело.

Ещё не совсем уверенная радость осветила его лицо.

– Господин,– воскликнул он. – Случилось чудо. Сегодня благословенный день. Подходит папский флот. Первые корабли уже видны вдали в море.

Вместе со всеми я побежал на холм Акрополя. Там, высоко над стеной, защищавший город со стороны моря, я стоял в толпе запыхавшихся, размахивающих руками и кричащих людей и смотрел на четыре больших западных корабля, которые на полных парусах по неспокойному морю уверенно держали курс прямо на вершину Акрополя среди беспорядочно снующих бесчисленных турецких галер. Три корабля несли генуэзские флаги с крестом. Четвёртый, большое транспортное судно, поднял на рее длинный пурпурный флаг кесаря. Никаких других христианских кораблей видно не было. Корабли были уже так близко, что ветер доносил до нас шум битвы, крики, ругань и выстрелы. Турецкий флагманский корабль таранил самого большого генуэзца и торчал в его боку. К каждому из оставшихся кораблей цепко прилепились турецкие галеры с помощью багров и абордажных крючьев, так что большие корабли на полных парусах волокли за собой множество галер.

Возле меня, крича от возбуждения, люди рассказывали, что бой начался далеко в море. Сам султан въехал на коне в воду, на отмели возле Мраморной башни, чтобы лично отдать приказ флоту и велеть капитанам уничтожить христианские корабли. Вся прибрежная стена была чёрной от людей. Из уст в уста передавали слухи и известия. Говорили, что султан скалил зубы как пёс, и пена выступила у него на губах. Это могло быть правдой. Я собственными глазами видел приступ ярости у Мехмеда, хотя с тех пор он научился управлять собой.

Медленно, но уверенно ветер гнал большие корабли в сторону спасительного порта. Они волокли за собой турецкие галеры, как медведь волочёт охотничьих псов, вцепившихся в его шкуру. Галер было так много, что они часто сталкивались друг с другом. Высокие волны блестели от кровавой пены. Время от времени какая-нибудь галера прекращала боевые действия, отцепляла крючья и отплывала в сторону, освобождая место для другой. Далеко в море дрейфовала одинокая тонущая галера.

Над морем раздавались звуки бубнов и рогов, пронзительные крики и смертельные хрипы. В воде плавали трупы и обломки кораблей. Турецкий адмирал стоял на корме своей галеры с рупором в руке и выкрикивал команды.

Внезапно, толпа на берегу взревела, скандируя:

– Фрак-та-не-лас! Фрак-та-не-лас!– Крик триумфально пронёсся по всему городу. Кто-то узнал капитана судна под флагом кесаря. Ещё до осады это судно отплыло на Сицилию за зерном. На его палубе можно было отчётливо разглядеть огромного мужчину, который смеялся и строил гримасы. Окровавленным топором он указывал лучникам на турок, сидящих высоко на мачтах турецких галер.

Генуэзцы намочили паруса, поэтому турецкие зажигательные стрелы не могли их поджечь. Внезапно, на палубу турецкой галеры брызнула струя огня, и крик обожжённых на мгновение заглушил шум сражения. Пылающая галера вышла из боя, оставляя за собой огненный след на воде.

Картина была просто невероятная. Четыре христианских корабля упорно прокладывали себе дорогу к порту, окружённые, по меньшей мере, четырьмя десятками боевых турецких галер. Радость толпы была неописуемой. Время от времени кричали, что подходит папский флот, что эти корабли – лишь передовой отряд. Константинополь спасён.

Перевитый дымами, сплетённый клубок кораблей минул мыс Акрополя. В этом месте необходимо сделать крутой поворот на запад, чтобы достичь портового запора и Золотого Рога. Корабли лишились попутного ветра и потеряли ход. Высокий холм загораживал ветер. Паруса обвисли, и было видно, что корабли уже не слушаются руля. На турецких галерах поднялся торжествующий крик. Толпа онемела. С холмов на противоположном берегу с ветром долетел до нас победный рёв. Там, по другую сторону стен Пера, стояли густые толпы наблюдающих за битвой и славящих Аллаха турок.

Христианские корабли соединились бортами друг с другом и сражались в сомкнутом строю, хотя турецкий адмиральский корабль всё ещё торчал, застряв своей острогой, в борту самого большого генуэзца и мешал ему маневрировать. Накрепко сцеплённые крючьями между собой, борт о борт, все четыре корабля качались на высокой волне как одна большая крепость, изрыгающая камни, ядра, стрелы, огонь и расплавленный свинец на турецкие галеры. Шипящими дугами брызгал греческий огонь на турецкие палубы, так что у турок было достаточно работы по тушению пожаров.

– Фрактанелас! Фрактанелас! – опять стали кричать люди с прибрежной стены. Корабли находились так близко, что легко можно было различить лица сражающихся. Но помочь им не мог никто. За портовым запором стояли готовые к бою венецианские корабли, но цепь не позволяла им вмешаться в битву. А до порта было ещё далеко.

Когда я смотрел на фантастическое сражение генуэзских кораблей, я простил Пера всю её купеческую жадность. Я отдавал себе отчёт, сколько дисциплины, искусства и морского опыта требовал этот бой. Я понял, почему Генуя веками была владычицей морей, соревнуясь с самой Венецией. Ужасно медленно, шаг за шагом продвигалась эта грохочущая и плюющая огнём крепость из четырёх кораблей к портовому запору, с трудом движимая несколькими огромными вёслами и прибоем.

На стене и на склонах холмов люди падали на колени. Напряжение было сверхчеловеческое, ведь турки обладали огромным численным перевесом. С каким-то остервенением постоянно менялись галеры, чтобы снова и снова идти в атаку со свежими силами. Турецкий адмирал охрип от крика. Кровь текла у него по щеке. С отрубленными руками, падали в воду воины с тюрбанами на голове, но пальцы их отрубленных рук всё ещё судорожно цеплялись за борта христианских кораблей.

– Панагия, Панагия, Святая Дева, защити свой город,– возносились к небу молитвы людей. Греки молились за латинян, взволнованные мужеством и выдержкой моряков. Может, это и не героизм, когда человек сражается за свою жизнь, но героизмом, несомненно, было то, что четыре корабля, не бросая друг друга, прорывались через превосходящие силы противника, чтобы прийти на помощь Константинополю.

И вдруг, словно божественное дыхание прошелестело в небесах. Случилось чудо. Ветер изменил направление. Опять наполнились тяжёлые мокрые паруса, и христианские корабли быстрее заскользили к портовому запору.

В последнюю минуту турецкий адмирал приказал отрубить нос своей галеры, так что только острога осталась торчать в тяжёлом дубовом брюхе христианского корабля. Смирившись с неудачей, турецкая галера развернулась и отошла, а из её шпигатов хлестала кровь. Словно прихрамывая, с поломанными вёслами в клубах дыма от трудногасимого греческого огня, остальные турецкие корабли уходили вслед за своим флагманом. Протяжный триумфальный рёв люда Константинополя потряс небеса.

Я не очень разбираюсь в чудесах, но то, что ветер в решающее мгновение изменил направление – настоящее чудо. В этом было что-то сверхъестественное, что-то, чего не может постичь человеческий разум. Всеобщую радость не могли пригасить ужасные стоны раненых и хриплые проклятия моряков, которые обессиленными голосами взывали в сторону порта, требуя отворить им запор. Расцепить большую цепь – трудное и небезопасное дело. Только когда турецкие корабли исчезли в Босфоре, Алоис Диего приказал открыть запор. Четыре корабля, покачиваясь, вошли в порт и дали салют в честь кесаря.

В тот же день, ближе к вечеру, команды с хоругвями и командирами во главе, в сопровождении радостных толп, промаршировали через весь город к монастырю Хора, чтобы поблагодарить Константинопольскую Панагию за спасение. Все раненые, которые могли ходить, приняли участие в этом шествии. Некоторые тяжелораненые, попросили принести их в храм на носилках, надеясь на чудесное исцеление. Так благодарили и славили латиняне греческую Непорочную Деву, а в глаза им сияла ослепительным блеском золотая мозаика церкви монастыря Хора.

Но для наиболее здравомыслящих граждан города радость и надежда скоро померкли, когда они поняли, что эти три генуэзских корабля вовсе не авангард объединённого христианского флота, а просто суда с грузом оружия, которое кесарь ещё осенью купил и оплатил. Нападение на них султана было очевидным нарушением нейтралитета, ведь корабли шли в Пера. Капитаны организовали отпор только потому, что их груз был военной контрабандой, и они боялись потерять корабли. Теперь, достигнув порта назначения, они и их судовладельцы стали богатыми людьми. Другой вопрос, смогут ли капитаны сохранить своё богатство и корабли, ссылаясь на нейтралитет Пера.

Прошло время любви и наслаждений. Я вынужден был вернуться на свой пост в Блахерны и показаться Джустиниани. На прощание я поцеловал молодую жену и запретил ей выходить в город, чтобы её не узнали. А мои мысли были уже далеко. Я приказал Мануэлю повиноваться ей и пообещал прийти домой, как только появится такая возможность.

У ворот святого Романа не только наружная, но и внутренняя стена повреждена пушечным огнём. Как только начинает темнеть, для укрепления наружной стены нескончаемым потоком несут балки, землю, вязанки хвороста. Любой может выйти через внутреннюю стену к наружной, но вернуться в город сложнее. Джустиниани выставил посты, которые задерживают тех, кто хочет вернуться и заставляют всех посетителей отработать одну ночь. Латиняне Джустиниани измучены постоянными бомбардировками, не прекращающимися круглые сутки, и непрерывными атаками неприятеля на выломы, во время которых турки стремятся помешать ремонту стен. Большинство обороняющихся не снимали доспехи много дней.

Я описал Джустиниани морскую битву так, как видел её собственными глазами и сказал:

– Венециане в бешенстве из-за победы генуэзцев на море. Ведь их собственные корабли пока не добились никакой славы, стоя возле запора и прячась от каменных ядер из бомбард султана.

– Победа,– нахмурился Джустиниани. – Единственной победой является то, что мы сопротивляемся уже около двух недель. Приход этих кораблей – наше самое крупное поражение. До сих пор мы, по крайней мере, могли надеяться, что собранный Папой флот крестоносцев вовремя подоспеет нам на помощь. Теперь мы знаем, что Греческое море пусто, и нет никакого флота даже в итальянских портах. Христианский мир бросил нас на произвол судьбы.

Я возразил:

– Такая экспедиция должна оставаться в тайне до конца.

Он ответил:

– Ерунда. Невозможно снарядить достаточно большой флот, чтобы до генуэзских моряков не дошли, по крайней мере, какие-либо слухи.– Он глянул на меня грозным взглядом своих бычьих глаз и спросил:

– Где ты был? Целые сутки тебя никто в Блахернах не видел.

– День был спокойный, и я устраивал свои личные дела. Или ты мне уже не доверяешь?

В его словах звучало обвинение:

– Ты под моим началом и я должен знать, чем ты занят….– Внезапно, он приблизил своё лицо к моему, щёки его побагровели, а в глазах появился зелёный огонь. Он взорвался: – Тебя видели в турецком стане.

– Ты с ума сошёл?! – воскликнул я. – Это бессовестная ложь. Просто кому-то понадобилась моя голова. Да и как я мог побывать там и вернуться?

– Каждую ночь снуют люди между Константинополем и Пера, а тамошняя стража – это бедные люди и не откажутся от дополнительного заработка. Ты думаешь, я не знаю, что происходит у султана? У меня там есть глаза, как и у султана есть глаза здесь.

– Джустиниани,– сказал я, – Ты должен мне верить ради наших дружеских отношений. Вчера был спокойный день, и я женился на греческой женщине. Но, ради бога, пусть это останется между нами, иначе я её потеряю.

Он рассмеялся громовым смехом и ударил меня своей широченной лапой по плечу как прежде.

– Никогда не слышал ничего подобного,– сказал он. – Ты считаешь, что сейчас самое время подумать о создании семьи?

Он мне верит. Может, ему просто захотелось меня попугать, чтобы выяснить, чем я занят, когда он меня не видит. Но на сердце мне легла тяжесть и дурное предчувствие. Всю ночь в турецком стане загорались новые костры, а большие орудия, которые раньше довольствовались одним выстрелом за ночь, сейчас стреляли каждые два часа.

21 апреля 1453.

Адский огонь. Ночью турки установили новые пушки и усилили батареи. Их новая тактика – не целиться всё время в одну и ту же точку – уже принесла первый успех. После полудня свлилась одна из башен большой стены возле ворот святого Романа, потянув за собой значительный участок стены. Вылом образовался впечатляющий. Если бы турки имели наготове достаточные для штурма силы, они могли ворваться в голод. От наружной стены в этом месте осталась только временная палисада, которую приходится восстанавливать каждую ночь. Но, к счастью, турки довольствовались атаками местного значения несколькими сотнями людей на различные участки стены. Они уже не успевают собирать убитых. Много трупов лежит под наружной стеной и там, где оползень разрушил берег рва. Смрад отравляет воздух.

Перестрелка продолжалась без перерыва целый день до позднего вечера. Султан приказал испытать стену на всём протяжении. На холмах за Пера установили новые пушки. Снаряды летят над Пера, чтобы поразить корабли в порту. По меньшей мере, сто пятьдесят каменных ядер уже упали на порт. Когда венецианские корабли отошли от запора, чтобы избежать попаданий, галеры султана пытались его проломить. Но тревога была поднята вовремя, и венециане вернулись на защиту запора. Им удалось нанести турецким галерам столь сильные повреждения, что тем пришлось отступить. Во время этого боя турки не могли стрелять над Пера из опасения попасть в собственные корабли. Уже трижды флот султана безуспешно пытался порвать цепь.

Кажется, султан мобилизовал все силы, чтобы отомстить за вчерашнее поражение на море. Говорят, вчера вечером он поскакал в порт Пилар и собственноручно бил своего адмирала железной булавой эмира в грудь и по плечам.

Адмирал Балтоглы был тяжело ранен в сражении: потерял глаз, а из команды его адмиральского корабля погибло двести человек, и лишь с большим трудом ему удалось выйти из боя самостоятельно. Несомненно, это муж достойный, но командовать флотом он не способен. Об этом свидетельствует вчерашняя несогласованность действий подчинённых ему галер.

Султан хотел посадить его на кол, но высшее командование флота умоляло помиловать адмирала, принимая во внимание его отвагу. Поэтому султан довольствовался поркой. И вот на глазах у всего флота адмирала били палками, пока он не потерял сознание. У него отобрали всё имущество и выгнали из лагеря. А так как бывший командующий потерял глаз, имущество и честь, то теперь султану нелегко будет найти того, кто решится принять на себя командование флотом. И всё же, турецкий флот не бездействует. Целый день он маневрировал, впрочем, без всякого заметного успеха.

Венециане опасаются, что активность флота и непрерывные разведывательные атаки предвещают скорый общий штурм. Высокая боеготовность сохраняется целый день. Никому не позволено уходить со стены. Даже ночью все спят в доспехах и при оружии. В городе вчерашнюю радость победы сменила подавленность. Уже никто не считает орудийные выстрелы, так как пушки гремят постоянно. Пороховой дым застлал небо и закоптил стены.

Каждый день в лагерь султана прибывают новые отряды добровольцев, привлекаемых перспективой грабежа. Среди них есть христиане, а также европейские купцы, которые неплохо зарабатывают на продаже живности и на заработанные деньги рассчитывают купить военную добычу, когда турки возьмут город. Говорят, перед близкой перспективой вывоза награбленного имущества из Константинополя, резко возросли в цене повозки, тягловый скот, ослы и верблюды. Бедняки надеются, что в городе они возьмут столько невольников, что добычу можно будет перенести на людских плечах вглубь Азии.

Всё это предвещает решающий штурм. Батареи султана уже научились целиться в три определённый точки наружной стены таким образом, что большие её куски откалываются и падают в ров. В городе, а часто и на стенах, уже заметны признаки паники.

Резервный отряд Нотараса объезжает город верхом и бесцеремонно хватает и тащит всех пригодных к работе на стенах. Только женщинам, старикам и детям позволено оставаться дома. Даже больных поднимают с постели, ведь есть много трусов, прикидывающихся больными. Некоторые считают, что это война кесаря с латинянами и не хотят за них сражаться. На случай, если туркам удастся ворваться в город, многие горожане приготовили себе укрытия в погребах, подземельях, высохших колодцах.

22 апреля 1453.

Страшное воскресение. Утром вдруг перестали звонить церковные колокола, и на стенах возле порта собралось множество людей, которые в немом изумлении не верили собственным глазам. Со страхом говорили о проделках ведьм и о дервишах, умеющих ходить по воде и пользоваться плащом как парусом. Напротив церкви святого Николая и ворот святой Теодории простирался порт Пера, сплошь забитый турецкими галерами. Никто не мог понять, как турецкие корабли перебрались через запор и оказались в тылу нашего флота. Многие протирали глаза и уверяли, что эти корабли – мираж. Но берег возле Пера был забит турками. Они копали шанцы, возводили палисады и перетаскивали пушки для защиты галер.

А потом все разом закричали. Внезапно, на вершине холма появился турецкий корабль и тут же стал скользить с откоса на полных парусах под музыку бубнов и труб. Выглядело это так, будто плыл он под парусами по суше. Влекомый сотнями людей по деревянным полозьям, он соскользнул на берег, плюхнулся в воду и, освободившись от деревянной тележки, встал рядом с другими кораблями. Там уже находилось около пятидесяти парусов. Но это были небольшие галеры на восемнадцать или двадцать два гребца длиной от пятидесяти до семидесяти стоп.

За один день и одну ночь султан и его новый адмирал подготовили этот сюрприз. Днём выяснилось, что генуэзцы из Пера доставили султану огромное количество леса, канатов, деревянных колод для валков и жира для намащивания слипов. Получив всё это, турки с помощью коловоротов, волов и людей втащили корабли из Босфора на крутой холм за Пера и спустили их вниз в Золотой Рог по другому склону.

Генуэзцы из Пера оправдывались тем, что, как они говорили, подготовка была проведена очень быстро, в глубокой тайне, и им самим ничего не было известно вплоть до сегодняшнего утра. А что до поставок большого количества жира, говорили они, то для сохранения нейтралитета им приходится вести торговлю как с городом, так и с султаном. И даже если бы они знали, что произойдёт, то помешать всё равно не смогли, ведь за холмом стоят десятки тысяч турецких воинов для защиты галер.

Алоис Диего срочно собрал венецианских военачальников в храме св. Марка на совещание с кесарем и Джустиниани. В это время всё новые и новые галеры с развёрнутыми парусами соскальзывали со взгорья возле Пера. Рулевые били в бубны, а команда кричала и салютовала вёслами, по-детски радуясь этому плаванию по суше. Наш флот стоял готовый к бою, но приблизиться не мог.

Некоторые венециане предлагали, чтобы флот немедленно атаковал и своими тяжёлыми кораблями и мощным вооружением уничтожил лёгкие турецкие корабли, пока многие из них ещё находятся на берегу. Они утверждали, что сопротивление не может оказаться значительным, даже если турецких кораблей будет в несколько раз больше. Но более осторожные участники совещания, а среди них и сам байлон, с должным уважением отнеслись к пушкам, которые султан установил на взгорье для защиты своих галер, и воспротивились столь рискованному предприятию, которое могло привести к потоплению или повреждению их драгоценных больших кораблей.

Было также предложение высадить ночью на берег отряд с помощью пары лёгких галер, но Джустиниани решительно этому воспротивился. У турок под Пера силы слишком велики, а нам нельзя рисковать ни одним пригодным для боя солдатом.

На оба предложения по политическим соображениям наложил вето и кесарь Константин. Турецкие галеры стоят на якоре в Золотом Роге на стороне Пера. Берег тоже принадлежит ей, хотя и расположен за пределами стены. А значит, нельзя предпринимать никаких действий без предварительных переговоров с генуэзцами из Пера. И даже если султан нарушил нейтралитет Пера, расположив войска возле порта, это не даёт право Константинополю на подобные действия. Франц поддержал кесаря и добавил, что Константинополь не может себе позволить поссориться с генуэзцами, даже если султан решится на такой шаг.

Венециане кричали, крепко выражаясь, что лучше уж сразу сообщить обо всём султану, чем генуэзцам, предателям христианства. Они были уверены, что султан только с тайной поддержкой Пера мог перебросить корабли в Золотой Рог.

Тогда Джустиниани вытащил свой огромный двуручный меч и крикнул, что готов защищать честь Генуи против одного, двух или сразу всех членов венецианского совета из двенадцати человек. Это несправедливо и позорно, кричал он, готовить план нападения, не выслушав сначала генуэзских шкиперов. Их корабли подвергаются той же опасности, что и венецианские, и принимают такое же участие в обороне. И недостойно со стороны венециан пытаться таким поступком поправить свою потрёпанную честь.

Кесарь вынужден был встать перед ним с распростёртыми руками, чтобы его успокоить. Потом со слезами на глазах он утихомиривал разбушевавшихся венециан.

Наконец, слово взял венецианин, капитан Джакомо Коко, тот самый, который прибыл осенью в Константинополь из Трапезунда, хитростью пройдя Босфор, несмотря на турецкую блокаду, не потеряв при этом ни одного человека.

Это муж жёсткий, предпочитающий разговорам дело, но порой в его глазах появляется блеск озорства. Подчинённые его боготворят и рассказывают многочисленные истории, в которых он проявил себя как искусный и сметливый моряк.

– Чем больше поваров, тем хуже суп,– сказал он. – Если что-то предпринимать, то немедленно, внезапно и не посвящая в это дело больше людей, чем необходимо. Достаточно одной галеры, обложенной снаружи мешками с шерстью и хлопком для защиты от пушечных ядер. Под её прикрытием на многочисленных вёсельных лодках и малых судах мы сможем подойти к турецким кораблям и поджечь их прежде, чем турки опомнятся. Я сам охотно возглавлю эту операцию при условии, что вы перестанете болтать, и что всё произойдёт уже сегодня ночью.

Несомненно, это было хорошее предложение, но кесарь считал, что нельзя обижать генуэзцев. Поэтому план Коко приняли в принципе, но решили отложить мероприятие на несколько дней для его уточнения и согласования с генуэзцами. Чтобы не обидеть Коко, его назначили командиром. Джакомо Коко пожал плечами и рассмеялся:

– Мне везло и даже слишком, но нельзя же рассчитывать на чудо. Я не спешу на небо. Покаяться и принять святое причастие успею всегда. Если не провести операцию сегодня, то уже завтра меня ждёт верная смерть.

Джустиниани ничего мне не рассказал, а только заметил:

– От флота зависит, какие ответные шаги мы предпримем. Турецкие галеры в Золотом Роге не представляют никакой угрозы для венецианских кораблей. Максимум на что они способны – это подкрасться в темноте и поджечь один из них. Гораздо хуже то, что теперь нам придётся укреплять портовую стену. До этого времени на ней находилась лишь горстка стражников для наблюдения. Сейчас я буду вынужден держать там силы, достаточные, чтобы помешать попыткам турок высадиться со стороны бухты. Этой ночью султан Мехмед, бесспорно, сравнялся с Александром и намного превзошёл Ксеркса, короля персов, совершавшего подвиги в этих водах. Правда, уже давно корабли перетаскивают по суше, но ещё никогда это не происходило в столь трудных условиях и в таком большом масштабе. Пусть венециане, сколько пожелают, хвастают своими кораблями. На меня большее впечатление произвело военное искусство Мехмеда. Только действиями без единого выстрела одной лишь угрозой он вынудил меня перестроить оборону и распылить силы.

Он взглянул на меня из-под бровей и добавил:

– Кстати, мы с кесарем пришли к выводу, что мегадукс Лукаш Нотарас заслужил новое повышение за свои заслуги при обороне города. Не помню, говорил ли я тебе об этом. Завтра утром в центре города у храма Святых Апостолов будет объявлено о его назначении командующим резервными войсками. Защиту стен я поручу кому-нибудь другому и одновременно пошлю туда новых людей.

– Джустиниани,– сказал я. – Он тебе этого никогда не простит. В его лице ты унижаешь весь греческий народ, церкви и монастыри, священников и монахов, сам греческий дух.

Джустиниани подмигнул мне:

– Значит, и через это я должен пройти ради княжеской короны. Я не прощу себе, если однажды ночью греческий дух откроет ворота и впустит турок с этих самых кораблей.

Он что-то пробурчал себе под нос и добавил:

– Греческий дух…., да, подходящее слово. Все мы должны его остерегаться, даже кесарь.

Я кипел от гнева, хотя и понимал его правоту.

Нашей единственной радостью в это чёрное воскресение было то, что одна из больших пушек турок лопнула со страшным грохотом, убив множество людей и вызвав смятение среди оставшихся в живых. Прошли не менее четырёх часов, прежде чем возобновилась пальба из пушек на этом участке.

Многие из нас страдают от горячки и болей в животе. Братья Гуччарди приказали повесить греческого работника, который умышленно отрубил себе пальцы, чтобы не работать на стене.

Может, это действительно война латинян и греков? Я боюсь своих чувств, своих мыслей. Во время войны даже самый холодный рассудок не может не испытывать смятение.

25 апреля 1453.

Сегодня ночью Джакомо Коко держал в готовности две галеры, чтобы атаковать и поджечь турецкие корабли возле берега Пера. Но генуэзцы воспротивились операции, пообещав принять в ней посильное участие, как только она будет лучше спланирована.

Я удивляюсь, неужели, можно серьёзно верить, что всё удастся сохранить в тайне от турок, когда каждый человек на флоте эту тайну знает и повсюду все заняты обсуждением плана внезапной атаки.

Обстрел из пушек продолжается. Потери растут. Всё, что удаётся отремонтировать в течение ночи, каменные ядра сметают на следующий день. На участке братьев Гуччарди рухнули две башни большой стены.

28 апреля 1453.

Сегодня рано утром, когда было ещё темно, пришёл Джустиниани и разбудил меня, тряхнув за плечо. Возможно, ему захотелось самому удостовериться, что я на своём посту в Блахернах. Потом он коротко приказал мне следовать за ним. Рассвет ещё не наступил. Ночной холод ощутимо давал о себе знать. В турецком стане лаяли собаки. Но кроме этого везде было тихо. Мы поднялись на стену напротив того места, где стояли на якорях турецкие корабли. И вдруг, за два часа до восхода солнца на высокой башне в Пера зажёгся огонь – сигнал для турок.

– Боже всемогущий! – сдавленным голосом прошептал Джустиниани. – Почему я родился генуэзцем? Их левая рука не ведает, что творит правая.

Ночь по-прежнему была тиха. С турецкого берега не долетало ни единого звука. Под нами в тесноте блестела вода портового залива. Яркий огонь пылал высоко на башне в Галате. Я напряг зрение, и мне показалось, что по воде скользят силуэты кораблей. И вдруг, ночь взорвалась. Пламя от выстрелов из пушек с противоположного берега ослепило нас. Тяжёлые каменные ядра с треском били в борта кораблей и крушили дубовые палубы. В мгновение ока темнота наполнилась оглушительным криком и шумом. Запылали факелы. Греческий огонь брызгал пламенем и уплывал горящими на воде пятнами. В зареве сражения я увидел, что венециане выслали целую флотилию для уничтожения турецких галер. Вдоль берега плыли два больших корабля, бесформенные из-за мешков с шерстью и хлопком, привязанных к бортам. Один из них уже начал тонуть. Всё новые орудийные ядра беспрерывно сыпались на шхуны и бригантины, шедшие рядом с большими кораблями. Весь турецкий флот в полной боеготовности вышел навстречу христианским кораблям. Корабли Запада в замешательстве сталкивались друг с другом, отчаянные крики – команды капитанов – разносились над водой. Густая туча порохового дыма мешала видеть всё картину, и лишь багровый отсвет пожара указывал место, где горела одна из галер. Христиане подожгли свои брандеры и пустили их по течению, а сами попрыгали в воду, ища спасение на других кораблях.

Битва продолжалась до рассвета, пока, наконец, венецианским галерам не удалось оторваться и отступить. Одна из них под командованием Трависана пошла бы на дно, но команда разделась донага и заткнула пробоины одеждой. Другая, под командованием Коко, всё же, затонула через несколько минут. Часть её команды спаслась, добравшись вплавь до берега на стороне Пера.

Когда взошло солнце, мы смогли убедиться, что план застать неприятель врасплох провалился полностью. Горела лишь одна турецкая галера, которая вскоре затонула. Остальные возгорания туркам удалось погасить.

Уцелевшей галерой командовал сын венецианского байлона. Возвращаясь назад мимо Пера, он приказал дать залп из пушек, и мы видели, как ядра били в стены, взметая облака пыли. Огненный сигнал, зажжённый на башне в минуту, когда венецианские корабли тронулись в путь, так убедительно доказывали предательство генуэзцев из Пера, что даже Джустиниани не пытался этому перечить.

– Хорошо это или плохо, но Генуя – мой родной город,– сказал он. – Венецианский флот слишком силён в сравнении с генуэзским, и небольшое кровопускание для восстановления равновесия в порту ему на пользу.

Мы уже сходили со стены, когда я бросил последний взгляд на подёрнутый дымом берег Пера и схватил Джустиниани за руку. Там показался султан на белом скакуне, и восходящее солнце рассыпалось разноцветными искрами в драгоценных камнях его тюрбана. Он подъехал к самому берегу и остановился на небольшом возвышении. К нему тут же подвели ограбленных и раздетых пленников со связанными за спиной руками. Это были матросы, спасшиеся с потопленной галеры. Вокруг нас люди показывали пальцами и кричали, что узнают Джакомо Коко.

Из Блахерн тут же прибежала группа венециан, оставивших свои посты на стене. Джустиниани приказал им вернуться, но они возразили, что подчиняются только своему байлону, который поехал в порт, чтобы встретить сына. Им он приказал прибыть туда же в полном вооружении.

Развивающиеся события прервали спор. Мы вновь в безмерной тревоге обратили свои взоры к Пера. Турки заставили пленных встать на колени, и палач замахал мечом. Катились головы, брызгала кровь. Но и этого туркам было мало. Они вкопали в землю частокол заостренных кольев и насадили на них безголовые тела, а потом на самый верх надели отсечённые головы с ощеренными ртами и перекошенными лицами. Многие из нас закрывали глаза, чтобы не видеть эту страшную картину. Какую-то женщину вырвало и, шатаясь, она сошла со стены.

Пленных было так много, что первые уже висели окровавленные на кольях, а последние ещё ждали казни. Султан не пощадил никого. Когда взошло солнце, сорок окровавленных трупов висели на кольях, и их отрубленные головы взывали о мести, хотя уста были немы.

Джустиниани сказал:

– Не думаю, что хоть один венецианин захочет после этого сходить в гости к туркам.

В это время к берегу подошли на вёслах шлюпки с вооружёнными людьми с кораблей. Их оружие блестело на солнце. Увидев их, Джустиниани нахмурил брови:

– Что здесь происходит?– спросил он подозрительно.

Мы услышали за спиной перестук копыт. Венецианский байлон промчался мимо нас бешеным галопом, несмотря на свой возраст и полноту, а за ним скакал его сын с обнажённым и всё ещё окровавленным мечом.

– Ко мне, венециане! – кричали они. – Тащите пленных!

Джустиниани напрасно взывал, требуя, чтобы ему подали коня. Потом успокоился и сказал:

– Я всё равно не могу снять своих людей со стены у ворот святого Романа. Пусть этот позор падёт на головы венециан. Ты ведь сам видел, как они в панике бросили свои корабли и удрали.

Вскоре взбешённые венецианские матросы и солдаты с градом ударов и пинков приволокли пленных турок, собранных из башен и подземелий. Часть из них была схвачена в городе, когда началась осада. Но большинство попали в плен во время ночных вылазок с целью разведки, возле ворот святого Романа и в других местах. Многие были ранены и едва могли идти. Через час около двухсот пленных были собраны возле портовой стены. Венециане топились вокруг, и часто кто-либо из них подходил к пленным, бил их по лицу, пинал в живот или рубил куда попало мечом. Многие пленные падали на землю и оставались лежать. Другие пытались молиться или просто взывали к Аллаху.

Джустиниани кричал венецианцам:

– Это мои пленные. Я буду жаловаться кесарю.

Венецианцы отвечали:

– Заткни рот, проклятый генуэзец, пока мы не повесили тебя самого. Их было несколько сотен в полном вооружении. Джустиниани понял, что ничего не сможет сделать и его собственная жизнь под угрозой. Он подошёл к байлону и попытался его вразумить:

– Я не виноват в том, что совершили генуэзцы из Пера. Мы все здесь сражаемся во имя бога и ради спасения христианства. Вам не прибавит славы казнь этих несчастных, многие из которых мужественные люди и в плен попали из-за ранения. Не совершайте глупость, ведь тогда ни один турок не пожелает сдаваться, и будет сражаться до конца.

Байлон воскликнул с пеной на губах:

– Ещё не остыла кровь наших родных и близких, а ты, подлый генуэзец, не стесняешься брать турок под свою защиту. Может, ты собираешься получить за них выкуп? Ха! Генуэзец продаст собственную мать, если ему хорошо заплатят. Ха! Мы покупаем твоих пленных за хорошую цену. На!

Он сорвал с пояса кошелёк и бросил его под ноги Джустиниани. Тот побледнел, но сдержался и отошёл, знаком предложив мне следовать за ним.

Венециане стали вешать пленных турок одного за другим на выступах и зубцах стены, а также на башнях напротив места, где султан казнил венециан. Повесили даже раненых, всего двести сорок человек, по шесть человек за каждого казнённого венецианца. Моряки не стеснялись исполнять обязанности палача. Байлон лично повесил одного из раненых.

Когда мы отошли от стены на некоторое расстояние, Джустиниани прибавил шагу. Навстречу ехали два всадника – патруль резервных войск. Джустиниани приказал им спешиться и отдать нам коней. Вскоре мы прибыли в резиденцию кесаря. Кесарь закрылся в башне и молился перед иконой. В своё оправдание он сказал, что вынужден был уступить требованиям венециан и дать согласие на экзекуцию, иначе они бы взяли пленных силой, подрывая его авторитет. Джустиниани объявил:

– Я умываю руки. Ничего поделать не могу. Не могу снять с вылома ни единого человека, хотя многие венециане оставили свои посты. Держи наготове резервы. Иначе я не отвечаю за то, что может произойти.

Перед тем как вернуться на свой командный пункт, Джустиниани некоторое время наблюдал за турецким станом. Но ближе к вечеру он-таки появился в порту с двадцатью своими солдатами. После казни безоружных турок венециане распалились. Правда, многие из них вернулись на стены, а байлон заперся в Блахернах, оплакивая бесславную гибель Джакомо Коко. Но оставшиеся группами слонялись по порту, вопя об измене и требуя смерти генуэзцев. Если им по пути встречался генуэзец, его сбивали с ног, вываливали в грязи и пинали ногами, не заботясь о целостности рёбер.

Когда они стали выбивать двери и окна у одного из генуэзских купцов, Джустиниани приказал своим закованным в железо солдатам двинуться лавой и очистить улицу от венецианского сброда. Началась всеобщая бойня. Скоро дрались уже повсюду в портовых улочках, свистели мечи, и лилась кровь. Стражи порядка забили тревогу, и Лукаш Нотарас прискакал сверху с холма во главе отряда греческих всадников, которые стали охотно топтать конями как венециан, так и генуэзцев. Греки, которые прежде прятались по домам, осмелели и стали бросать камни с окон и крыш, бить длинными палками пробегавших мимо латинян.

Бойня длилась уже два часа, и солнце стало клониться к горизонту, когда в порт приехал сам кесарь в зелёном императорском плаще из парчи, пурпурном кафтане, пурпурных сапожках и золотой дугообразной короне. Рядом с ним ехал венецианский байлон, также одетый соответственно сана. Байлон обратился к Джустиниани, его щёки дрожали. Он молил о прощении за оскорбительные слова, которые произнёс утром. Кесарь ронял слёзы и обращался к латинянам, чтобы ради Христа забыли о внутренних распрях перед лицом грозящей всем опасности. Если кто-то из генуэзцев в Пера оказался предателем, то ведь не виноваты в этом все генуэзцы.

Их призывы вызвали своего рода братание, в котором принял участие и Лукаш Нотарас. Он поднял руки байлона и Джустиниани и назвал их братьями, призвал забыть старые обиды и недоразумения, раз уж все мы поставили свои жизни на карту, чтобы уберечь город от турок. Мне кажется, в эту минуту Нотарас был вполне искренен и благонамерен, ведь под влиянием внутреннего порыва в греках легко пробуждаются благородство и самопожертвование.

Но и Джустиниани и Минотто – оба черпали знания о политике из мудрости и опыта своих городов – посчитали, что это была только ловкая игра, и Нотарас лишь воспользовался удобным случаем для налаживания дружеских отношений с латинянами.

Потом все сели на коней, люди Нотараса окружили район порта, а кесарь, Джустиниани, Минотто и Нотарас ходили по улицам, призывая и упрашивая во имя Христа сохранять спокойствие, забыть о раздорах. Церемониальные одежды императора действовали даже на самых дерзких латинян, и они не осмеливались выказывать неповиновение.

Понемногу все возвратились на шлюпки и отплыли к своим кораблям. На улицах остались лишь несколько венецианских моряков, которые, скорбя по Коко, упились до потери сознания. Трое генуэзцев и два венецианца погибли, но по просьбе кесаря решено сохранить это в тайне и похоронить их ночью.

Волнения коснулись и моего дома. Когда всё улеглось, я попросил Джустиниани отпустить меня домой. Он ответил, что и сам не прочь опрокинуть со мной рюмочку вина после такого позорного и грустного дня как сегодняшний. Но мне кажется, он решил пойти ко мне в гости потому, что ему было интересно увидеть мою жену.

Мануэль открыл нам дверь и голосом, дрожавшим от возбуждения и гордости, рассказал, что ему удалось угодить камнем в голову венецианскому чурбану и свалить его на мостовую. Джустиниани благосклонно назвал его хорошим и умным парнем. Устав под тяжестью доспехов, он свалился в кресло, так что содрогнулся весь дом, вытянул ноги перед собой, и попросил вина ради бога.

Я оставил Мануэля обслужить его, а сам поспешил к Анне, которую нашёл в самой дальней комнате. Я спросил её, не желает ли она познакомиться с прославленным Джустиниани, или, как истинная гречанка, предпочтёт не показываться на глаза незнакомцу.

Убедившись, что со мной ничего не случилось во время беспорядков, Анна бросила на меня взгляд, полный укоризны, и сказала:

– Если ты настолько стыдишься моей внешности, что даже не хочешь показывать меня своим приятелям, то я лучше останусь в этой комнате.

Я ответил, что, наоборот, горжусь ею и буду рад познакомить её с Джустиниани. Он, конечно, не знает её в лицо и, кроме того, обещал сохранить мой брак в тайне, поэтому Анна может к нему выйти. Я взял её за руку, чтобы проводить в гостиную, но она вырвала руку и прошипела с негодованием:

– Если ты ещё когда-нибудь надумаешь похвастаться мною перед своими друзьями, то не забудь предупредить меня об этом заранее, чтобы я успела прилично одеться и причесаться. А сейчас я не могу показаться никому, пусть даже мне очень хочется познакомиться со столь славным мужчиной как Джустиниани.

В своей наивности я воскликнул:

– Ты красива, какая есть. Для меня ты самая красивая женщина на свете. И вообще, разве можно говорить о причёске и одежде в такой страшный и позорный день как сегодня? Ведь на это все равно никто не обратит внимания.

– Ах, так! – вдруг воскликнула она. – Ах, так! Тогда ты ничего не понимаешь в этом мире. Но я женщина и кое в чём разбираюсь лучше тебя. И разреши мне оставаться женщиной. Ведь поэтому ты и женился на мне, не правда ли?

Её поведение смутило меня, и я не мог понять, что за каприз стал причиной её резкости. Ведь я желал ей только добра. Пожав плечами, я сказал:

– Делай что хочешь. Можешь оставаться в своей комнате, если думаешь, что так будет лучше. Я всё объясню Джустиниани.

Она схватила меня за руку и воскликнула:

– Ты шутишь? Не успеешь оглянуться, как я буду готова. Иди вниз и займи его ненадолго, чтобы он не ушёл.

Когда я выходил, она уже сидела с гребнем из слоновой кости в руке и распускала свои золотые волосы. В смятении, я залпом выпил стакан вина, что мне совсем не свойственно, а Джустиниани охотно последовал моему примеру. Наверно, Анна была права, когда говорила, что женщина сильно отличается от мужчины: она обращает внимание совсем на другие вещи. Кажется, я очень мало её знаю, хотя она мне так близка. Даже когда она лежит в моих объятиях, её мысли обращаются по иным орбитам, чем мои. Наверно, я никогда не смогу узнать её до конца.

К счастью, Джустиниани посчитал вполне нормальным делом, что Анна задерживается. Внешне он выглядел вполне довольным. В моём доме было уютно и безопасно. Время от времени в окне вспыхивал багровый свет – отражённый в воде залива огонь от выстрела большой пушки. Вскоре до нас долетал грохот, и дом дрожал, так что вино плескалось в кувшине. И, тем не менее, всё иначе, чем на стене. Разленившись от усталости, мы полулежали в креслах, и вино приятно шумело в моей голове. Огорчение от капризов Анны прошло.

Открылась дверь. Джустиниани бросил на неё рассеянный взгляд, но тут же выражение его лица изменилось. Он вскочил, гремя доспехами, и с почтением склонил голову.

На пороге стояла Анна. Она была одета в очень скромное, на мой взгляд, белое шёлковое платье, скреплённое пряжкой с драгоценными камнями на обнажённом плече. Обрамлённый золотом, сверкающий драгоценностями пояс подчёркивал хрупкость талии. Её ноги были обнажены. Позолоченные сандалии не скрывали пальцы с окрашенными в красный цвет ногтями. Её голову украшала маленькая круглая шапочка, усыпанная такими же драгоценностями, как пряжка и пояс. Прозрачную вуаль она опустила на шею и с лёгкой улыбкой придерживала её у подбородка. Лицо её было белее, губы розовее и крупнее, чем обычно. Мне она показалась удивительно прелестной и скромной. У неё был такой вид, словно она совсем не ожидала нас увидеть и, возможно, поэтому взлетели удивлённо вверх тонкие тёмно-голубые дуги её бровей.

– О! – произнесла она. – О, извини! У тебя гости?

В лёгком смущении она протянула тонкие пальцы, и Джустиниани склонил свой бычий затылок, целуя ей руку. Не отпуская её, он в восхищении уставился на лицо Анны.

– Джоан Анжел,– сказал он, придя в себя. – Не удивительно, что ты так торопился домой. Если бы она не была твоей законной женой, я бы стал соперничать с тобой за её внимание. Но теперь мне остаётся лишь молить небо, чтобы у неё оказалась сестра близнец, с которой я мог бы познакомиться.

В свою очередь Анна заметила:

– Мне лестно слышать твои слова. И, кроме того, я просто счастлива принимать великого Джустиниани, гордость всего христианского мира. Знай я заранее, то оделась бы поприличнее.

Она склонила голову и сквозь ресницы смотрела на Джустиниани. – О! – тихо продолжала она. – Кажется, я поспешила, уступая уговорам Иоханеса Анхелоса. Тогда я ещё не видела тебя.

– Не верь ему, Анна,– поспешил вмешаться я. – У него уже есть жена в Генуе и ещё одна в Каффе. А в каждом порту Греции у него есть подружка.

– Какая великолепная борода,– прошептала Анна, трогая кончиками пальцев крашенную бороду Джустиниани, словно не могла устоять перед искушением. Она налила вино в кубок, отпила глоток и с вызывающей улыбкой протянула кубок Джустиниани, волнительно глядя ему в глаза.

Мне стало дурно от бешенства и уязвлённого самолюбия.

– Чувствую себя лишним, поэтому лучше выйду. Кстати, если не ошибаюсь, шум на стене усилился,– холодно произнёс я.

Анна бросила на меня взгляд и при этом подмигнула с непередаваемым шельмовством, так что сердце моё растаяло и до меня дошло, что она лишь играет, подзадоривает Джустиниани, чтобы завоевать его расположение. Я успокоился и улыбнулся ей в ответ. Она продолжала кокетничать, а я не мог на неё наглядеться. Когда я увидел, как легко она его очаровала, во мне вспыхнула страсть.

Мы вместе поужинали. Потом Джустиниани поднялся, чтобы попрощаться, но прежде, взглянув на меня, великодушным жестом снял со своей шеи тяжёлую золотую цепь протостратора с эмалированным наперсником.

– Пусть это будет свадебным подарком для тебя,– сказал он и повесил цепь на шею Анны, при этом чувственно коснувшись губами её обнажённого плеча. – Мои люди называют меня непобедимым. Перед тобой я признаю своё поражение и сдаюсь на милость или немилость твою. Эта цепь с наперсником откроет перед тобой те двери, которые не смогут отворить ни меч, ни пушка.

Я знал, что Джустиниани способен на подобный жест, ведь он тщеславен и у него множество цепей, которые он время от времени меняет. Но мне не понравился намёк, что двери его квартиры всегда открыты для Анны, если она того пожелает.

Анна, однако, восторженно поблагодарила его, обняла за шею и поцеловала в обе щёки и даже коснулась губами его толстых губ.

Джустиниани растрогался от собственного благородства, вытер слезу в углу глаза и сказал:

– Я бы охотно отдал твоему мужу жезл протостратора, а сам остался с тобой. Но раз уж это невозможно, то я даю ему увольнительную на сегодняшнюю ночь и в будущем постараюсь смотреть сквозь пальцы, если не обнаружу его на посту, лишь бы это не случилось во время боя. Есть искушения, которым мужчина может противиться, но твой муж не был бы мужчиной, если бы устоял перед таким искушением как ты.

Я услужливо проводил его до самых ворот, но он, заметив моё нетерпение, не спешил уходить. Желая подразнить меня, он болтал без умолку, хотя я уже ни слова не понимал из его болтовни. Когда, наконец, он уселся на своего коня, я взбежал по лестнице, схватил Анну в объятия и целовал, ласкал её так страстно, что любовь моя была больше похожа на ярость. Она разволновалась, зарделась, блаженно улыбалась или хохотала в моих объятиях, более красивая, чем когда-либо. В постель она захотела взять цепь с наперсником Джустиниани как символ триумфа, и не отдавала их мне, хотя я и пытался применить силу.

Потом она лежала неподвижно, уставившись в потолок морочным взглядом, которого я ещё у неё не видел и не мог понять.

– О чём ты думаешь, любимая?– спросил я.

Её голова чуть шевельнулась.

– Живу. Существую,– ответила она. – Ничего больше.

Измученный, пустой, холодный, я смотрел на её захватывающую дух красоту, а перед глазами у меня были трупы: венециане, насаженные на колья, врытые вдоль берега Пера, турки, висящие на портовой стене с почерневшими лицами и вытянутыми шеями.…. Где-то далеко в ночи гремели пушки. Звёзды бесстрастно взирали на землю. Анна чуть слышно дышала рядом с мороком во взгляде. И с каждым её вдохом оковы времени и пространства всё сильнее впивались в моё тело.

1 мая 1453.

Наше положение становится отчаянным. Войска султана полным ходом ведут сооружение моста поперёк Золотого Рога к берегу Пера, используя огромные понтоны. Раньше войска на холмах Пера сообщались с главными силами по окружным дорогам вокруг залива.

Мост охраняют огромные, стоящие на якорях плоты с пушками. Они не позволяют нашим кораблям помешать строительству. А когда мост султана будет готов, галеры султана смогут пойти в атаку на нашу портовую стену под прикрытием плавучих батарей.

Огонь из пушек и атаки турок на временные укрепления, возведённые в местах выломов, ежедневно приносят большие потери. Оборона становится всё слабее, а в турецкий лагерь каждый день прибывают всё новые добровольцы из Азии.

В городе кончается вино, а цены на рынке на продукты питания выросли настолько, что стали недоступны для бедных. Поэтому сегодня кесарь приказал конфисковать весь хлеб, чтобы делить его по справедливости.

Старший в каждом из районов города обязан проследить, чтобы семьи всех мобилизованных на стены получали за счёт кесаря необходимое довольствие. Кроме того, каждый район отвечает за то, чтобы все сражающиеся и работающие на стенах были накормлены, и чтобы никто по этой причине не покидал свой пост.

Командующий резервом обязан ежедневно объезжать стену и проверять гарнизон, выкрикивая каждого по имени. Это не касается латинян. Только греков.

Возле ворот Харисиуса большая стена завалилась в нескольких местах. Наружная стена сильно разрушена, но ещё нигде туркам не удалось через неё прорваться. Ров также ещё удаётся очищать по ночам, а вязанки хвороста и брёвна, принесённые турками, используются при восстановлении земляных валов и палисад.

Воздух пропитан трупным смрадом, а от грохота пушек уже многие оглохли.

4 мая 1453.

В полночь при сильном встречном ветре и в абсолютной темноте бригантина с двенадцатью добровольцами на палубе вышла из порта. Моряки переоделись в турецкие одежды и подняли флаг султана, чтобы хитростью пройти теснину Галлиполи. Ещё раньше наши разведчики с башни в Пера изучили сигналы турецкого флота при заходе и выходе из порта. Поэтому, есть надежда, что бригантина прорвётся в открытое море. Она должна выполнить важное задание: отыскать венецианские корабли под командованием Лоридана, которые, как уверяет байлон, уже идут нам на помощь.

Но этот действующий венецианский флот архипелага уже давно был бы в Константинополе, если бы имел приказ. Возможно, Высочайшая Сигнория опасается, что её корабли могут попасть здесь в ловушку. Кроме того, без защиты флота фактории венециан на островах могут легко стать добычей турок. Впрочем, здесь не было бы ни одного венецианского корабля, если бы кесарь не воспользовался существующим договором и под угрозой крупного штрафа не вынудил корабли, шедшие транзитом из Чёрного моря остаться и принять участие в обороне города.

В городе ширятся вселяющие надежду слухи, что флот, идущий нам на помощь, уже в пути, а венгры собирают войско, намереваясь ударить туркам в спину. Если бы всё было так! Нет, Запад нас бросил.

5 мая 1453.

Легко думать, легко писать, когда ты один. Легко даже умереть, когда ты стоишь один на стене, а молох смерти кружит вокруг тебя. Насколько хватает взора, земля под стенами лежит закопченная, обожжённая орудийным огнём. Залы Блахерн дрожат, и большие, гладкие, как стекло, мраморные плиты отваливаются от стен. Легко в одиночестве бродить по пустым залам императорского дворца, ждать смерти и чувствовать, что вся твоя жизнь, как отзвучавшее эхо шагов, уходит в невозвратное прошлое, в небытиё.

Но сегодня я опять был дома. И достаточно мне было увидеть сияние её чистых карих глаз, прикоснуться кончиками пальцев и почувствовать живое тепло её кожи, насладиться её недолговечной красотой, как страсть и желание смели все мои мысли, изменили всё вокруг.

Так хорошо лежать, обнимая её тело, а в момент наивысшего наслаждения губами заглушать её судорожные рыдания. Но потом, когда она начинает говорить, мы уже не понимаем друг друга. Только в слиянии тел мы ощущаем гармонию и открываем для себя такое, о чём раньше никто из нас не имел понятия. Два умных тела – это прекрасная, удивительная вещь. Но мысли наши вращаются на разных орбитах и разбегаются при встрече. Иногда мы раним друг друга неосторожным словом, и тогда глаза наши смотрят враждебно. Её расширенные зрачки наполняются отчуждением и ледяным презрением, в то время как щёки всё ещё пылают от любви.

Анна не понимает, почему я должен умереть, хотя мог бы жить, если бы захотел.

– Честь,– сказала она мне сегодня,– это самое ненавистное мне слово в устах мужчины. Безумное, дурацкое слово. Получается, что султан Мехмед при всём своём великолепии бесчестен? Потому что высоко ценит христиан, которые отреклись от веры и надели тюрбан? Какая может быть честь у побеждённого? Он и так опозорен. Честь достаётся только победителю.

Я ответил:

– Мы говорим о разных вещах и поэтому не понимаем друг друга.

Но она была упряма, впилась ногтями в мою руку, словно хотела переубедить меня вопреки всему и продолжала:

– Я понимаю, почему ты сражаешься, ведь ты грек. Но когда падёт стена, и турки ворвутся в город, какой смысл умирать? Ты лишь наполовину грек, если не понимаешь, что для каждого человека ближе всего его собственное я.

– Ты не можешь понять, потому что меня не знаешь. Но это правильно: ближе всего мне моё собственное я. И поэтому мне надо слушать, прежде всего, самого себя.

– А я? – спросила она в сотый раз. – А как же твоя любовь ко мне?

– С этим соблазном я могу бороться. Но, любимая, единственная, не доводи меня до отчаяния!

Она сжала своими ладонями мои виски и, тяжело дыша, прижалась губами к моим губам, смотрела в мои глаза своими блестящими от ненависти глазами и шептала:

– О, если бы я могла заглянуть в твой череп! О, если бы я могла узнать твои мысли, спрятанные в этой голове! Ты не такой, каким мне казался. Кто же ты? Я знаю только твоё тело. Тебя самого я не узнаю никогда. Поэтому я тебя ненавижу. О, как я ненавижу тебя!

– Оставь мне только эти короткие дни, эти быстротечные минуты,– просил я. – Возможно, пройдут века, прежде чем я снова встречу твои глаза и опять найду тебя. Что плохого я сделал тебе, что ты так мучаешь меня?

– Нет никаких прошлых жизней и тем более, никаких будущих,– произнесла она. – Всё бред и обман. Это враньё на меня не действует. Философия для дураков. Я хочу иметь настоящее, и в нём тебя, Иоханес Анхелос. Неужели, ты этого не понимаешь? Я борюсь с тобой за твою душу. Поэтому я должна тебя мучить до самого конца. И никогда тебе этого не прощу. Ни тебе, ни себе. Усталый, я ответил:

– Тяжка моя корона!

Но она не поняла, что я имел в виду.

6 мая 1453.

Сегодня неспокойный день. Гул орудий не прекращается. Небо и земля дрожат. Каждые два часа стреляет самая большая турецкая пушка, и все другие звуки тонут в её грохоте. Впечатление такое, будто вся стена с фундаментом дрожит от порта до самого Мраморного моря.

В турецком лагере оживление. Слышится непрерывный шум и удары в бубен. Дервиши доводят себя до такого экстаза, что их хриплые вопли слышны даже у нас. Многие из них, танцуя, и кружась, приближаются к стене и, прежде чем достигнут рва, оказываются нашпигованными стрелами, но, несмотря на это, продолжают крутиться на пятках, словно не чувствуют боли. Зрелище пугает греков, и они зовут священников и монахов, чтобы те отогнали дьявола.

Никто не может отлучиться со стены. В четырёх местах, на которые нацелены большие пушки, наружная стена сметена, а в большой стене образовались широкие выломы. Днём пушечный огонь мешает проводить ремонтные работы, но как только опускается тьма, в том месте, где была стена, снова вырастают земляные валы.

Много ядер не попадает в цель, а часть из них перелетает через стену в город, не причиняя существенного вреда. Немец Грант утверждает, что турецкие пушки износились. Но за взгорьем виден отблеск плавильных печей Орбано, и ежедневно с той стороны доносится сильный гул – это расплавленный металл выливается в огромные литейные формы.

В городе ощущается нехватка масла. Бедные страдают от этого больше всех. А из Пера в турецкий лагерь ежедневно доставляют полные возы масла. После каждого выстрела раскалённые жерла пушек глотают бочками ценный жир. В истории ещё не было столь дорогостоящей осады. Но Мехмед беззастенчиво пользуется деньгами своих визирей и военачальников. В его обозе банкиры из многих стран, в том числе евреи и греки. Кредит султана всё ещё безграничен. Говорят, генуэзцы из Пера усердно скупают его векселя, чтобы надёжно вложить свою наличность.

7 мая 1453.

Жарко стало сразу после полуночи. По меньшей мере, десять тысяч человек приняли участие в атаке на выломы. Самая мощная атака была направлена против группировки Джустиниани у ворот святого Романа, там, где огромная пушка причинила наибольшие повреждения обеим стенам.

Штурмовые отряды в полной боеготовности подошли бесшумно, незамеченные в темноте, и успели заполнить ров во многих местах вязанками хвороста, прежде чем на стенах подняли тревогу. В то же мгновение взметнулись вверх десятки штурмовых лестниц. Рабочие бежали со стены сломя голову. И лишь самообладание Джустиниани спасло ситуацию. Ревя как бык, бросился он в самое пекло и двуручным мечом скосил идущих впереди турок. Нападающие уже достигли вершины земляного вала. В это время запылали факелы и бочки со смолой. Стало светло как днём.

Джустиниани ревел так, что заглушал вопли турок и грохот их барабанов. Когда он понял, что начался большой штурм, то тут же послал гонцов за резервом. Но через два часа боя нам пришлось дополнительно снимать войска с других участков стены и перебрасывать их к воротам святого Романа.

После первой атаки турки накатывались регулярными волнами из тысяч атакующих. В ров были спущены шланги для осушения. Пока штурмовые отряды атаковали стену, лучники и арбалетчики стремились вынудить обороняющихся искать укрытие. Но защищённые доспехами солдаты Джустиниани вновь образовали живой железный вал на вершине внутренней стены.

Обороняющиеся переворачивали лестницы, обливали растопленной смолой и свинцом турок, пробиравшихся к подножию стены со щитами над головой, и те разбегались в разные стороны, становясь мишенью для арбалетчиков.

По сравнению с этим штурмом, все предыдущие были просто забавой. В эту ночь султан не шутил: в атаках приняла участие значительная часть его войска. Но в Блахернах всё было относительно безопасно. Здесь лестницы турок не доставали до вершины стены. Поэтому байлон выделил часть солдат, и поручил мне отвести отряд к Джустиниани, чтобы и венециане заслужили свою долю славы.

Как раз в тот момент, когда мы пришли на место, какому-то здоровенному янычару удалось с огромным трудом взобраться на стену. Радостным криком он призвал за собой своих товарищей и бросился на поиски Джустиниани. Латники расступались перед ним. Джустиниани сражался в выломе несколько ниже того места и мог оказаться в трудной ситуации, если бы один из работников, обыкновенный грек, даже без панциря, бесстрашно бросившись на янычара с зубца стены, не отсёк ему стопы широким топором. Потом уже Джустиниани легко справился с нападавшим. Своему спасителю Джустиниани подарил в награду изрядную сумму денег, но сказал, что предпочёл бы обойтись собственными силами.

Этот эпизод я наблюдал в свете факелов и вспышек от выстрелов, среди криков и лязга щитов. Потом я уже не мог думать ни о чём. Напор атакующих был столь силён, что нам пришлось сомкнуть шеренги, чтобы ему противостоять.

Сегодня меч мой тупой. Когда на рассвете турки стали постепенно отходить и, наконец, убрались восвояси, я устал так смертельно, что едва мог поднять руку. Все мои члены болели, а на теле было полно синяков и болезненных шишек. Но ни одной раны я не получил. Счастье мне не изменило. Даже Джустиниани достался удар копьём в пах и лишь благодаря доспехам он оказался неопасен.

Когда Джустиниани увидел моё состояние, он дал мне дружеский совет:

– В пылу и азарте боя человек нередко чрезмерно перенапрягает свои силы. Но даже самая жестокая атака не столь опасна, как расслабление во время неожиданного перерыва в бою. Тогда можно упасть и не иметь сил подняться. Поэтому, опытный воин не растрачивает все свои силы даже в самом тяжёлом бою и бережёт их до конца. Это может спасти ему жизнь, если атака повторится.

Он выразительно посмотрел на меня своими выпуклыми глазами и добавил:

– Тогда человек может хотя бы убежать и не окажется в роли беззащитной жертвы резни.

У него было хорошее настроение, и лишь раздражала необходимость разбавлять вино водой. Вино заканчивалось.

– Так, так, Джоан Анжел,– сказал он. – Постепенно мы начинаем ощущать вкус настоящей войны. Султан разошёлся. Похоже, скоро нам придётся отражать настоящий штурм.

Я посмотрел на него недоверчиво.

– Что же тогда настоящий штурм? – спросил я. – Страшнее чем этот, я не видел никогда и даже не могу себе представить. Янычары дрались как дикие звери, и мне казалось, что я сам превращаюсь в зверя.

– Многое тебе ещё предстоит увидеть и узнать, Джоан Анжел, – дружелюбно сказал Джустиниани. – Поздравь свою красивую жену. Женщины любят, когда от мужчины пахнет кровью. Я сам испытал это, и никогда ещё лоно женщины не казалось мне прекраснее, чем в тот день, когда я отправил на небо с помощью моего меча множество душ врагов, а сам себя чувствовал униженным и осквернённым. Завидую тебе, Джоан Анжел, потому что у тебя всё впереди.

Обессиленный и преисполненный отвращения к самому себе, я не обращал внимания на его слова. Холодный утренний воздух пропитался парами крови от груд неостывших трупов. Разве мог я, всё ещё одеревеневший от смертельного страха, с кровью на одежде и руках, и с бесконечным мельканием картин боя в голове, прикоснуться к моей жене? Кроме того, я боялся, что проснусь с криком, если усну, хотя больше всего на свете мне хотелось спать.

Но Джустиниани был прав. Это ужасно, но он был прав. Я воспользовался его разрешением, чтобы уйти домой и отдохнуть после битвы. И никогда ещё моё избитое, наполненное болью тело не пылало таким огнём, как в это утро.

Сон мой был глубок. Он был глубоким как смерть, когда я, наконец, уснул, положив голову на белую руку Анны Нотарас.

8 мая 1453.

Вчера поздно вечером тайно собрался совет двенадцати. Последний штурм турок ясно показал, что наших сил для защиты города явно недостаточно. Огромный мост, который султан приказал перебросить через Золотой Рог на понтонах, прежде всего, угрожает Блахернам. Поэтому, после долгих споров венециане решили разгрузить три больших судна Тревисана и, таким образом привлечь на стены ещё две тысячи человек. Груз решено сложить в арсенале кесаря, а команды и солдаты будут защищать Блахерны.

Тревисан протестовал от имени владельцев и капитанов. Он приводил аргумент, что если груз, имеющий ценность в десятки тысяч дукатов будет перенесён на берег, то нет ни малейшей надежды на его возвращение на суда, если турки возьмут город. Кроме того, сами суда, а, возможно, и команды будут потеряны.

И всё же, совет двенадцати решил, что суда должны быть разгружены. Но когда об этом узнали команды, то с капитанами во главе оказали вооружённое сопротивление и отказались сойти на берег.

Сегодня всё остаётся по-прежнему. Совету двенадцати не удаётся справиться с моряками, несмотря на то, что сам кесарь со слезами на глазах взывал к их совести.

12 мая 1453.

Моряки не уступают. Все переговоры закончились ничем. Но совету двенадцати удалось привлечь на свою сторону Тревисана и Алоиса Диего. Капитаны судов получили денежные подарки. Венециане ещё заинтересованы в том, чтобы удержать Блахерны любой ценой.

Без сомнения, территория Блахерн под серьёзной угрозой. Но, независимо от ситуации, венециане в любом случае хотят усилить там свой гарнизон, чтобы господствовать над городом, если султан будет вынужден снять осаду. Именно поэтому они приняли сейчас решение отправить моряков на стены. Кроме моряков на палубах судов из Таны находятся четыреста закованных в железо солдат.

А тем временем, каждую минуту греки проливают кровь и умирают на стенах. Нотарас был прав. И у Золотых Ворот и по обеим сторонам от ворот Селимбрийских греки собственными силами отразили все атаки. Правда, стены там не столь сильно повреждены, как возле ворот св. Романа и ворот Харисиуса. Но большинство защитников – это обычные ремесленники и монахи, которых едва успели научить пользоваться оружием. Есть среди них слабые, которые теряют присутствие духа, когда турки идут на штурм и убегают сломя голову. Но гораздо больше людей такого покроя, как те, что сражались под Термопилами и Марафоном.

Война высвечивает в человеке лучшие черты. И худшие. Чем дольше длится осада, тем явственнее перевес на стороне зла. Время работает против нас.

Латиняне толстеют и с красными, лоснящимися от жира лицами, грызутся друг с другом. А греки с каждым днём всё больше худеют. Глоток самого дешёвого кислого вина – это всё, что они получают из запасов кесаря. Их жёны и дети плачут от голода в молитвенных процессиях, бредущих от храма к храму. С утра до вечера и с вечера до утра пламенные молитвы смиренных и несчастных возносятся к небу. Если бы молитвы могли спасти город, то Константинополь простоял бы до судного дня.

Латиняне совещаются в храме св. Девы и в Блахернах, а кесарь призвал греков сегодня вечером в храм Мудрости Божьей на богослужение и военный совет. Джустиниани посылает меня вместо себя. Сам он не хочет удаляться от стены.

13 мая 1453.

Военный совет начался в подавленном настроении и почти тотчас его прервал сигнал тревоги со стены. Перед храмом мы встретили гонца, который сообщил, что турки атаковали Блахерны со стороны материка и Калигарийских ворот. Но основной удар направлен на выломы возле ворот Харисиуса.

В темноте звонили колокола и стучали колотушки. В домах зажигались огни, и испуганные полуодетые люди выбегали на улицу. Корабли в порту подошли к запору на случай атаки со стороны моря. Была полночь, и в неподвижном воздухе шум битвы за Блахерны разносился по всему огромному городу до самого Ипподрома. Ярко пылали огни турецкого лагеря, окружая город сплошным кольцом.

Мы пришпорили коней и с фонарями в руках мчались по улицам полным галопом. Подъезжая к воротам Харисиуса, мы встретили сплошной поток бегущих от стен людей и среди них много мужчин с оружием в руках. Кесарь натянул поводья и громким голосом заклинал их именем Христа вернуться на стену. Но люди были настолько ослеплены страхом, что не обращали внимания на его слова. Солдаты гвардии, сопровождавшие нас, были вынуждены направить лошадей на толпу, и многие из беглецов были повергнуты на землю, прежде чем остальные остановились, огляделись, как бы, не понимая, где находятся, а потом медленно, явно мешкая, пошли назад к стене.

Кесарь их не ждал. Наш отряд успел в последнюю минуту. Рядом с воротами Харисиоса большая стена была разрушена до половины своей высоты. Оборона в этом месте была прорвана и множество турок уже ворвались на граничащую со стеной улицу, хрипло вопя и вырезая всех, кто оказывался на их пути. Наш конный отряд смёл их как мусор. Скоро выяснилось, что это были остатки отбитой волны атакующих. Обороняющиеся пропустили их, но успели заново укрепиться на стене, прежде чем накатилась новая волна. Прибыл Джустиниани, и мы видели, как он организовывал оборону на стене.