Второстепенная суть вещей

Е. Холмогорова. МАСТЕРА

Однажды в знойную послеобеденную пору в доме творчества писателей «Переделкино» чинили крышу. Дежурная вышла на крыльцо и, закрываясь ладонью от солнца, прокричала вверх: «Ребята, подождите стучать часочек, писатели после обеда отдыхают!». И загорелый мужичок в кораблике из газеты на голове скомандовал: «Вась, кончай работать! Дармоеды спать хотят!!!» Было обидно, и я всегда при каждом удобном случае с тупым упорством пытаюсь доказывать, что складывание слов в предложения и связывание их в текст – тоже труд. Но не об этом речь. Хотя начну я именно с писания, точнее, переписывания.

Когда-то модно было собственноручно заполнять блокноты любимыми стихами, есть и у меня такие. Но особое удовольствие – переписать отрывок великой прозы, как бы повторяя движение руки гения. Итак, Лев Толстой. «Анна Каренина». Левин, вполне сносный хозяин, разговаривает с плотником: «Дело было в том, что в строящемся флигеле рядчик испортил лестницу, срубив ее отдельно и не разочтя подъем, так что ступени все вышли покатые, когда ее поставили на место. Теперь рядчик хотел, оставив ту же лестницу, прибавить три ступени.

– Много лучше будет.

– Да куда же она у тебя выйдет с тремя ступенями?

– Помилуйте-с, – с презрительною улыбкой сказал плотник. – В самую тахту выйдет. Как, значит, возьмется снизу, – с убедительным жестом сказал он, – пойдеть, пойдеть и придеть».

Уже в двадцатом веке «пойдеть, пойдеть и придеть» трансформировалось и дожило до века двадцать первого в форме «все путем, хозяйка, все путем!», сопровождаясь неизменной «презрительною улыбкой» и «убедительным жестом», когда даже мне видно, как криво прилажены полки или что обои с нетерпением дожидаются ухода мастеров, чтобы повиснуть унылыми языками.

Когда-то мы с маленькой дочкой играли в буриме. Первая строчка давала простор фантазии: «В день восьмого марта маме…». Победило продолжение «„в доме сделаю цунами». Предсказание сбылось лет двадцать спустя. Ровнехонько восьмого марта у меня разом рухнули повешенные за год до того кухонные шкафчики, стекла дверок разбились на мелкие кусочки, и в образовавшиеся провалы радостно вылетела любовно собираемая мною посуда, покрыв кухню ковром осколков. Очень хотелось быть цивилизованной и потребовать не только возмещения материального ущерба за посуду, но и морального: ведь кроме всего прочего я была уверена, что произошло землетрясение, потому что в кухне раздавался равномерный, идущий из глубины гул (как оказалось, перевернувшись, включилась вытяжка), однако, по лености и из небезосновательного страха перед бюрократической машиной, конечно же, я не пошла ни в какой суд. Зато с фирмой, смонтировавшей и повесившей кухню, наобщалась вдоволь. Приехавшие эксперты, осмотрев следы крепежа, отборным матом аттестовали работу коллег, принесли свои извинения и действительно, правда, после двух месяцев моих непрерывных звонков-напоминаний, привезли и укрепили как следует новую мебель. Но старинную кузнецовскую супницу не вернешь. А ведь когда я предупреждала, что стена кирпичная, надо бы подлиннее шурупы, в ответ раздавалось то самое: «Все путем, хозяйка!».

Опыт, который я хочу описать, имеют практически все. Даже редкие, особенно среди гуманитариев, семьи, где есть «мужик с руками», время от времени встают перед необходимостью «звать мастера». В большинстве же домов эти магические слова звучат довольно часто.

Сейчас жизнь стала куда как комфортнее, есть служба с замечательно придуманным названием «Муж на час», которая, впрочем, больше нужна не женщинам, а мужчинам, которых она избавляет не только и не столько от забот, сколько от упреков. Поскольку счастливые исключения, которые не только умеют, но и любят делать что-то руками, как и положено исключениям, большая редкость.

Представляю, каким длинным могло бы стать это сочинение, если бы мои знакомые добавили и свои истории.

Мои же заметки основаны исключительно на личном опыте.

Я всегда восхищаюсь людьми, которые умеют что-то неподвластное моему пониманию. Мой откровенный пиетет не однажды сослуживал мне дурную службу и стоил массу лишних денег.

Первый в жизни ремонт в квартире обошелся мне втридорога. Да и как было не запросить с меня бешеных денег после первого же обмена репликами:

– А коридор маслом будем покрывать или водоэмульсионкой?

– А я не знаю, в чем разница…

Моя бабушка, умевшая все на свете и, в отличие от меня, державшаяся хозяйкой и всегда свято соблюдавшая дистанцию, сочувственно учила меня:

– Даже если не понимаешь сути, поинтересуйся у знающих людей, как что называется. С тобой уже по-другому будут разговаривать.

И сколько же раз я убеждалась в ее правоте! Уютное, симпатичное слово «штапик», до поры мне неизвестное, помогло сэкономить на ремонте окон, а «тетива», открывшееся другим значением, помогло починить прогнившие ступеньки деревенского дома.

Но ярче всего волшебная сила слов засияла, когда потребовалось свалить накренившуюся и угрожавшую дому вековую сосну. Случилось так, что в это время я редактировала рукопись воспоминаний узника ГУЛАГа, работавшего на лесоповале и детально описавшего все тонкости процесса. Каково же было изумление приехавшей из местного лесничества бригады, когда я стала сыпать не просто терминами – профессиональным жаргоном. На растерянный вопрос, откуда мне все это известно, я, пожав плечами, небрежно ответила: «Деревьев я, что ли, никогда не валила», заставив лесорубов замереть с разинутыми ртами. Цену они назначили более чем скромную и с небывалой тщательностью убрали все до последней щепочки и вымели опилки на месте изготовленной метлой.

Впрочем, пусть и редко, доводилось мне давать ценные советы и указания. Однажды (в тот самый ремонт, когда мой вокабуляр обогатился словом «штапик») я попросила под одну руку прибить на окно новый термометр. Зайдя в комнату, я была поражена: градусник красовался внутри. Долго я пыталась убедить молоденького паренька, только-только приехавшего из деревни, что градусник – уличный. «Это что же, – недоверчиво вопрошал он, – вы хотите, не выходя из дому, знать, какая на дворе погода?»

Но куда чаще бывало наоборот.

Многочисленные встречи с мастерами породили у меня некую, конечно же неполную, классификацию.

Лентяи. По большей части встречаются в деревне: жалуются на нищету, но заработать колкой дров, косьбой или починкой забора не хотят. Однако есть и городские примеры. Однажды портниха, которую я не первую неделю просила сшить мне брюки, ошеломила меня телефонным звонком, сообщив, что купила в магазине как раз такие брюки, как мне надо, и уверена, что они будут впору, поскольку сверилась со снятыми с меня мерками. И добавила, что обойдутся они мне ненамного дороже, чем сшитые ее руками. Или мой парикмахер, к которому я как-то забежала записаться на стрижку, считая, что волосы уже безобразно отросли и на голове черт-те что, критически оглядев меня, сказал, что к нему приходить мне рано, потому что прическа у меня что надо.

Гордые профессионалы. Безусловное лидерство в этой категории принадлежит даме, которая подняла трубку, когда я позвонила по лаконичному объявлению, состоящему из одного, да и то сокращенного слова: «Тарак.». Соседи делали ремонт, и потревоженные насекомые стадами поползли к нам в квартиру. Я спросила ее, можно ли морить тараканов, если в доме есть животные. «А кто у вас?» – по-деловому осведомилась дама. «Кот и собака», – честно призналась я. Ответ был четким и профессиональным: «Наши препараты на теплокровных не влияют». Благословив судьбу, что послала мне млекопитающих, а не каких-нибудь варана да крокодильчика, я доверилась и избавилась от представителей членистоногих на многие годы.

Четкостью формулировок поразил меня и электрик, приехавший на желто-красной аварийной машине ко мне в погрузившуюся во мрак квартиру. Было это поздним вечером, я бродила по дому со свечкой, уныло перебирая в голове погубленные планы. Но мастер, «далеко не ходя» (как говаривал по поводу и без такового наш деревенский печник), деловито покрутившись возле щитка, спокойно затмил ее мерцающий огонек сиянием сотен свечей в люстре. «Горит!!!» – не веря своему счастью, завопила я. Монтер с достоинством возразил: «Горит у пожарных, а у нас светит».

Замечательный автослесарь, который, как говорили, мог разобрать и собрать машину с закрытыми глазами, однажды участвовал в бурном обсуждении последней местной новости: прошел слух, что в наших краях появились змеи, рассуждали об их повадках. Спросили и у него, как у человека, много на своем веку повидавшего. «Про змею не знаю, – признался он, – вот если бы она была железная.»

Угрюмые пессимисты. Они входят в твой дом с таким брезгливым видом, что тотчас становится стыдно за не последней марки телевизор и ванну, не похожую на джакузи. Мое желание получить Интернет по выделенной линии призвало мастера, который, посмотрев на мой видавший виды ноутбук, вынес суровый приговор: «У вас все плохо». С подобострастной улыбкой я позволила себе возразить, что вообще-то у меня все хорошо, и компьютер, хоть и не очень новый, но знаменитой фирмы и ни разу (тьфу-тьфу!) не ломался. «Нет, у вас все очень плохо», – не отреагировав на мою иронию, упорствовал он. Через полчаса Интернет был подключен. Покидая квартиру, мастер обернулся и назидательно заключил: «Вы даже себе не представляете, насколько у вас все плохо».

Интеллектуалы. В стародавние социалистические времена нехитро было, пригласив плотника из ЖЭКа, свести приятное знакомство, например, с библиофилом, который при более плотном общении оказывался еще и кладезем сам– и тамиздатских богатств. Однажды именно такой человек зашел к нам в квартиру и замер перед книжным шкафом: «А такого издания Андрея Платонова я ни разу не встречал». Тут, в свою очередь, замерла я. Но то было в пору сторожей, кочегаров и дворников из вольномыслящих, а сейчас, пока мы еще свободны в выборе слов, таковые повывелись. Зато общий уровень грамотности заметно вырос. И здесь сошлюсь на Пушкина (как чертик из табакерки выскакивает, о чем ни заговори!). Моим деревенским соседям потребовалось поднять на второй этаж по крутой узкой лестнице довольно внушительных размеров холодильник. Тут же нашлись сельские кулибины, додумавшиеся поместить железное чудище в гамак и тащить вверх за сетку. Итак, двое тянули вверх, а третий поддерживал снизу. Дело было в субботу к вечеру, поэтому настроение у мужичков, уже отпраздновавших выходной, было весьма бодрое, зато руки уже не так крепки, как с утра. И вот «верхние» слегка ослабили захват, и всей тяжестью холодильник надавил на «нижнего». Тот крякнул, взялся ловчее и прокомментировал, обращаясь к столпившимся внизу зрителям: «Бац! И Ленского не стало!». А знающий меня много лет автомастер однажды польстил мне, когда я верно предположила, что случилось с машиной: «Надо же, сама дефектовку произвела», а на мое: «Ну, все-таки кое-какой опыт у меня уже есть, в том числе печальный», согласно кивнул: «Да, опыт – сын ошибок трудных».

Философы. Тихие, аккуратные малярши на третий день работы, видимо, почувствовав ко мне расположение, стали рьяно вербовать меня в секту «Свидетели Иеговы» и без стеснения распевать гимны, не прекращая ловко белить потолки.

А сантехник, примотав какие-то тряпочки к моему постоянно журчащему бачку, мягко попросил:

– Потерпите немного. Так шуметь будет не сильно, я, как освобожусь, сделаю нормально, а сейчас у меня запарка.

– Вызовов много? – почти сочувственно спросила я.

– Да нет, духовная запарка, вот сегодня в пять часов лекция.

Я обомлела, но тон не оставлял сомнений в том, что мастер будет не в числе слушателей, а, конечно же, стоять на кафедре.

– А на какую тему лекция? – решила уточнить я.

– Тема сегодня «О божественном спасении», – торжественно объявил он и внимательно посмотрел на меня. – Интересуетесь?

За это время цветные тряпочки слегка намокли, и еще не струйка, но уже веселые капли шлепали на сверкающую белизну унитаза, отмеривая драгоценное время до начала лекции.

Тут же выяснилось, что мой мастер был старостой некоего кружка, а лектором – южнокорейский миссионер, каковых на Руси объявилось в последнее время множество. От приглашения на лекцию я вежливо отказалась, больше мастер у меня не появился, но тряпочки до сих пор волшебным образом сдерживают потоки воды.

Спасибо всем, кто делает возможным мое бытие. Получившие хотя бы среднее образование при советской власти крепко-накрепко знают, что именно оно определяет сознание. Но не только бытие. Быт, пожалуй, куда как больше.

М. Холмогоров. РЕКВИЕМ ПО «БЕЛОМОРУ»

Спрос рождает предложение. Смотря чей.

Мой спрос убивает предложение. Года три назад сносил удобнейшие летние ботинки, матерчатые, без синтетики. И дешевые. Сняты с производства повсеместно. Обхожусь теперь дорогими итальянскими штиблетами на парад и синтетическими вьетнамскими тапочками на каждый день. Или вот стеганые теплые рубашки. Их занесло в Россию первыми порывами рыночного ветра. Моя честно отслужила четыре сезона. Теперь нет нигде. Ни за какие деньги.

Последний удар нанесла любимая фирма «Дукат», впрочем, она нынче «Лиггет-Дукат». Продавцы на табачном оптовом рынке вдруг вскрутили цены на московский «Беломор». С чего это?

– А их сняли с производства. Торгуем остатками.

Тяжелая страница российской истории захлопнулась перед моим носом, обдав пылью десятилетий, смешанной с табачными крошками.

«Беломор» не просто папиросы. Это раритет.

Папирос «Ира», оставленных Маяковским от старого мира, я не застал. Видимо, шутка поэта чем-то не угодила – едва Владимир Владимирович покинул сей мир, за ним отправились и любимые папиросы. Да бог с ней, с «Ирой», было довольно много других. Мой отец курил «Дели». Но в ту пору мы все, как один, вверглись в борьбу с низкопоклонством перед заграницей, и белые пачки с золотистой полосой поперек провалились в историческую прореху. И взрослые перешли на «Беломор». Пачки были цвета «блю-жандарм», и по заказу ОГПУ на них изображалась трасса Беломоро-Балтийского канала им. товарища И. В. Сталина, где, к умилению Максима Горького, «черти драповые», то есть доблестные чекисты перевоспитывали такие отбросы социалистического общества, как филолог Лихачев или поэт-футурист и театральный режиссер Игорь Терентьев. Последний по сему случаю оставил стихи:

Выпущенный на волю с орденом Трудового Красного Знамени, через два года Терентьев был расстрелян.

А в середине 50-х, когда пустили в строй другой каторжный канал (Волго-Дон, стройку социализма), и пачка обрела современный вид: карта СССР с обозначением основных пунктов перевоспитания нытиков и маловеров.

Но папиросы были чрезвычайно популярны. «Беломорина» воспета как в блатном фольклоре, так и в вольной советской песенной лирике. «Куришь свой „Беломор“», – припомнилось без начала и конца, но с голосом Майи Кристалинской в придачу. А начиная с известной картины Петра Белова, пачка «Беломора» стала непременным атрибутом соц-арта.

Иностранцы, как известно, из России в качестве лучшего сувенира вывозили черный хлеб и «Беломор». Рассказывали такой случай. Один француз, аспирант МГУ, пристрастился к нашему «Беломору», курил только его и однажды у табачного киоска начисто забыл название папирос. И он попросил:

– Дайте мне эти… эти… М-м-м… О! «Освенцим»!

Сам я начал курить не с «Беломора». Мы его тогда презирали. В моду входили тихие сумерки с блюзом из радиолы, кофе и бокал сухого вина при свечах. Девочки курили болгарскую «Фемину» – иноземно длинные слабые сигареты с позолотой на мундштуке в алых коробках, мальчики – отечественный «Дукат» в золотых пачках по десять штук ценой в семь рублей. Потом «Дукат» сменили на болгарский «Джебел», «Шипку» или «Вегу» в изящных выдвижных коробочках, как и «Дукат», по десять штук в пачке. Представьте себе, в такой тихий интимный вечер при свечах кто-то вытащит грубый «Беломор» – как пошло!

А распределение я отбывал на Колыме. Сеял в вечную мерзлоту разумное-доброе-вечное. Там такой состав воздуха, что почему-то сигаретами любой крепости никак не накуришься. Зато всюду продается ленинградский «Беломор», и даже не фабрики имени некурящей Крупской и наверное потому отвратительный, а Урицкого. Вернулся я курильщиком «Беломора».

А тут и в моде потянули иные ветры. Вошел в обиход легкий эпатаж. Они там сидят за гардинами при свечах, им блюзы ухо ласкают, а тут входишь ты с беломориной в зубах! Это уже пижонство высшего класса!

«Беломор» был уже не отменного качества, но вполне сносным, лучше «Байкала», «Прибоя», «Бокса» и «Красной звезды». Что не мудрено: те сорта в народе именовались «гвоздиками» не только за внешний вид, схожий с известным скобяным изделием, но главным образом из-за сучьев, которые попадались в табаке едва ли не каждой папиросы. Между «гвоздиками» и «Беломором» располагались по табели о табачных рангах папиросы «Норд». В битве с космополитизмом «нордик» устоял, только название перевели на язык родных осин – «Север». А уже над «Беломором», как надворный советник над коллежским асессором, возвышался «Казбек». Еще б ему не возвышаться! Как-никак, а коробку с черным джигитом на фоне гор нарисовал не кто-нибудь – академик живописи Евгений Евгеньевич Лансере. А дальше – подарочные «Богатыри» с репродукцией популярной картины тоже академика живописи Виктора Васнецова, вся в черно-синих треугольниках «Эстрада» и черно-зеленых – «Герцеговина флор». Вот, кстати, странность: за то, что Махатма Ганди не повел освобожденную от колониализма Индию по социалистическому пути, отыгрались на папиросах и ликвидировали «Дели», а борьба с наемником американского империализма и кровавым палачом югославского народа Тито никак не отразилась на судьбе «Герцеговины флор». Вкусы вождей неисповедимы.

В конце 70-х мы вляпались в «пятилетку качества». Курильщики быстро это почувствовали на себе. Сначала исчезли «гвоздики» для бедных: извольте раскошелиться на «Север», дескать, «Север» более высокого качества. Но и «Север» быстро исчез. И самым доступным куревом стал «Беломор» и его недолгий близнец «Лайнер». А что «гвоздики»? Это сорта отменили, а сам институт «гвоздиков», а также комков мятой бумаги, клочьев пеньковой веревки и какой-то мелкой взрывчатой смеси остался неколебим. Вся эта гадость забивалась в «Беломор», на пачке которого тожественно возвещалось: «Папиросы высшего качества класса А». В Москве «Ява», некогда беломорный монополист, поделила производство и рынок с «Дукатом», но мы все-таки гонялись за «явским». Было такое поверье, будто на «Яве» «Беломор» лучше. Но это – легенда, оба хороши.

Раздобыв по талонам шампанское и под речь первого российского президента пустив пробки в потолок, одним прекрасным новогодним утром проснулись мы в России рыночной. И едва ли не первыми кинулись в объятья приватизации табачные фабрики.

Тут что-то странное стало твориться с моим «Беломором». Оказалось – и это правильно! – что рынок терпеть не может товаров плохого качества. Не по сердцу ему папиросы, набитые черт-те чем. «Ява» приняла средство радикальное – она просто-напросто закрыла производство папирос всех сортов.

«Дукат», который превратился в «Лиггет-Дукат», пошел вроде бы по иному пути: он перестал забивать в «Беломор» всякую дрянь, и папиросам со времен недоразвитого социализма вернулось давно позабытое отменное качество. Правда, почему-то в радиусе двух-трех километров от самой фабрики купить их было невозможно, и пока не образовался у Киевского вокзала оптовый рынок, приходилось рыскать в поисках по окраинам.

Года два назад возникла новинка: сигареты «Беломор». Что-то неспокойно стало на сердце. Не к добру это, ой, не к добру. Не заменят сигареты с фильтром настоящего курева. И крепость не та, и не прикусишь с шиком мундштук острым зубом…

Не напрасна была тревога.

Один чиновник прославился фразой: «Центр не для бедных людей». Он теперь вырос и стал членом правительства всего города. Исчезновение столичного «Беломора» подводит к развитию его мысли: «Москва не для бедных людей». По своей врожденной незлобивости я желаю хорошему чиновнику процветания и карьерного роста. Слежу за ним издалека с азартом и тревогою. Что-то будет, когда он вырастет во всероссийский масштаб?