Внучка берендеева. Второй семестр

Глава 3, где речь идет о делах сердешных

Носом я таки шмыгнула, и Еська со мною, но, надо полагать, не от сердешных горестей – если таковые и случалися ноне, то я об том не ведала, – а от обыкновенных соплей.

– Так и будешь сидеть? – спросил он, мизинцем ноздрю заткнувши. Невместно сие для царевича. А Еська, что бы там ни говорили, все ж серед царевичей жил и, мыслею, жить станет.

– Так и буду.

Я уставилася на руки свои неумелые.

С виду-то обыкновенные.

Как у всех.

Ладошка круглая, белая, вся тоненькими ниточками изрезана. Слыхала, что для иных людей они навроде письма тайного, по которому всю жизнь прочесть можно, и прошлое, и будущее.

Не ведаю.

Бабка моя вон, хоть и балуется с картами да гаданиями, а и то признает, что будущее каждый своими руками прядет…

Пальцы… пять. Как оно и положено человеку обыкновенному. Может, ежели б шесть, то и ловчей были б? Я ажно призадумалась, помог бы мне шестой палец в науке… не, я и с пятерыми справиться не способная. А мыслила-то… вот бисер они ловко ловят. И с шитьем управляются. И с иною хитрою женскою работой, которая мужским рукам не по силе… а вот поди ж ты… неповоротливые.

Неразработанные.

Люциана Береславовна о том каждый практикум напоминать изволит, и этак с холодочком, мол, теперь-то ты уразумела, девка бестолковая, куда подалася?

У самой-то Люцианы Береславовны ручки холеные, пальчики тонюсенькие, как только не ломаются от колец да каменьев. И не помехою ей перстни. Знаки нужные складывают верно.

И быстро – не разглядишь.

Нет, иные-то умудряются не то что разглядеть, но и повторить, а я вот вошкаюся, вошкаюся, да без толку…

– По-моему, проблема у тебя не в руках. – Еська наклонился и по лбу моему постучал. Звук вышел на диво гулкий, громкий. – А вот тут.

Лоб я пощупала.

Мокрый. Холодный. И волосина к нему приклеилася…

– Не о том ты думаешь. И не стараешься. А я, между прочим, всю задницу себе отморозил. И кому я такой надобен буду? – В Еськином голосе прорезались плаксивые нотки. Этак побирушки на паперти медяшечку клянчат, о долюшке горькой своей расповедывая. – Сиротинушка я горькая… матушка бросила, тятьки не ведаю… лицом рябенький, спиной кривенький…

– Прекрати!

Я отвесила Еське затрещину и после только спохватилася, что негоже на царева человека руку вздымать, это ж прямая измена, куда там всем разговорам крамольным.

Но Еська от затрещины увернулся ловко.

– Это ты прекрати! Расплылась… клуша деревенская!

И носочком комок грязи пнул, да так, что разлетелся он брызгами.

– Только и способна, что вздыхать и охать… подумаешь, недоазарин на тебя не глядит! Так второй имеется, полновесный, так сказать. Краше прежнего. А если рога мешают, так скажи, братья их быстренько свернут со всею радостью…

– Ты не понимаешь, – обида сдавила горло незримой рукою.

Я ж ничего не сделала!

Все было… было как было… и не придумала я того разговору, как не придумала и прочего, чего случилось зимою… потому и понять не способная, с чего вдруг переменился Арей.

Был один.

Стал другой. Холодный. Чужой. Слова лишнего не вытянешь, а которое вытянешь – то лучше б молчал. Цедит, будто словеса эти ему дороже золота.

Все, мол, хорошо.

Сила возвернулась. И сторицею. И оттого занимается с Ареем сам Фрол Аксютович да на дальнем полигоне. Еще и Кирея третьим берут. Чего делают? Того мне не ведомо… я и не лезла бы, поелику негоже девке в мужские дела нос совать.

Да только…

Был Арей и не стало.

Будто бы забыл про меня. Или, наоборот, не забыл, а дальнею дорогою обходит, когда ж случится встретить, то холодеет весь прямо, подбирается и спешит уйти.

Спросила бы прямо, но… боюсь ответ услышать.

Оно ж бывает. Горело сердце и перегорело. А насильно милым не будешь.

– Не понимаю. – Еська кинул в меня комом грязи. – Вот точно не понимаю! Ты выжила, Зося! И не один, не два раза выжила! И дома… и в усадьбе той… на острове. При встрече с подгорной тварью… и потом тоже… подумай. Ты живая! Здесь и сейчас.

Ну да, живая.

И знаю, что надо порадоваться, что не иначе как Божиня за плечом моим стояла, да только нету радости. Пустота одна, будто бы это не Арей там, на поле, выгорел, а я…

– Хорошо… не хочешь так, будем иначе. – Второй ком ударился в плечо. – Ты, помнится, у нас берендеевой крови, а берендеи, слыхал, людей чуют. И значит, будь твой недоазарин скотиной…

– Он не скотина!

– Ага, редкого благородства человек, – фыркнул Еська, вновь в меня грязюкою запуская. Да что ж это такое! Я комок стряхнула. – Задурил девке голову, а теперь ходит, нос воротит, будто бы и знать ее не знает…

– Он…

От грязи я отмахнулась и встала.

– Что? А может, нарочно? Кирея подразнить хотел…

Нет, вот чего ему спокойно не сидится-то?

– …они ж друг друга любят, что два цепных кобеля… а ты, стало быть…

Следующий ком грязи разлетелся перед самым моим носом.

– …дурью маешься. Вот. – Еська отступил, пропуская огненный шарик, каковой, в отличие от прочих, мною сотворенных, и не подумал в грязюку плюхаться. Он вился осою, то подлетая ближе, к самому Еськиному носу, то поднимаясь над головою… – А говорила, что не получается!

Еська произнес сие и руку выставил.

Зря эт он.

Шарик загудел. Затрещал, а после как рассыпался искрами…

– Твою ж…

Тихо было на поле.

Безлюдно.

А жаль, Еська так матерился – соловьи заслушались бы. А мне совестно сделалось… но я ж не просила его за огневика рукою хвататься! И вовсе… сам виноватый!

Но все одно совестно.

– Больно?

Еська глянул исподлобья и ничего не ответил. Руку рукою обнял, баюкает. А мне… что мне сказать-то?

– Вышло, да?

Он тяжко вздохнул.

– Вот за что мне этакое мучение, Зослава, а? Чем я Божиню провинил…

– Сам полез.

– Я ж расшевелить тебя хотел… а еще, чтобы ты голову наконец включила. И думать начала.

– Про экзаменации?

– И про них тоже. – Еська руку протянул. – На вот, лечи теперь… но экзаменации, чую, проблема третья. Пока в твоей голове сердечные разлады, наукам там места не хватит. Поэтому начнем…

Кожа на руке покраснела, пошла мелкими волдырями.

– Ты сама его выбрала, так?

Это он про Арея? От же ж… и тепериче не отцепится, а я и сказать ничего не скажу, потому как совесть мучит зело. Ожоги, они страсть до чего болючие. И лечить-то я умею, да больше мазями, нежели магией. И значится, ходить Еське с калечною рукою деньков пять.

– И значит, увидела в нем чего-то этакого… помимо смазливой рожи.

– Еська!

– Увидела, стало быть. Другая, которая поразумней, небось, старшего взял б. А что, он хоть и рогастенький, зато царевич. И при деньгах. На золоте бы ела…

– …на серебре бы спала.

– Вот-вот. А ты от Кирейки нашего нос воротишь. Нехорош, стало быть, наследничек земель азарских…

Вот как у него выходит, что навроде и со смехом говорит, с издевочкою, а все одно всерьез.

– Хорош.

– Но не лучше Арейки?

Я вздохнула. Вот как ему объяснить? Не лучше. Не хуже. Иной он просто. Не по моей мерке скроенный. Выйди за такого и… да, жила б богато, боярынею, об чем мне бабка в кажном письмеце зудит, что комариха престарелая. Мол, где это видано, чтоб разумный человек золотой на медяшку сменял да еще и радовался… мол, Арей-то славный парень, и бабке он по сердцу, и верит она, что любит, да только одною любовею сытый не будешь.

Жить нам надобно.

И хорошо б своим подворьем…

…а хоть бы и тем, что царицею дарено. Но и его держать – денег уходит. Бабка-то о тратах писывала подробне, по чем в столицах куры битые иль живые, зерно да мука, шерсть, пряжа. И все причитала, что с этакими ценами невместными того и гляди по миру пойдем.

…хуже стало, когда с рынку ей помимо купленного сплетни носить стали. Она-то и не верит навроде, а… знаю такое, десятеро скажут, одиннадцатый и призадумается.

Она и призадумалась.

…как жить, когда в столицах житья не дадут? Ехать? А куда? К степям азарским? К морю? К горам? Куда ни поеду, а все далече… и бабке за мною будет ли дорога? Годы не те, и Станьку как бросить?

Хозяйствие, к которому только-только привыкла?

Кирей-то, поди, никуда не денется, иль в одной столице осядет, иль в другую нас заберет вместе с домом, подворьем и всеми курами, купленными на той седмице…

Понимала я бабкины страхи.

И совестно делалося, что не могу сделать так, чтоб ей хорошо было. Кирей… не было у меня братьев, а вот же ж появился, пусть и нелюдской крови, пусть и злость на него порой такая берет, что самолично прибила б, да только… свой он.

Близкий.

И не могу забыть того, что на острове видела.

Велимиры.

И его, огнем погребальным ставшего. И знаю, что тайна сие, которую Кирей никому, небось и матушке своей разлюбимой, не доверит, и молчу… и терплю…

…и Еське лишь вздыхаю.

– Значит, выбрать ты выбрала. Так?

Я кивнула.

Просто у него выходит… выбрала. А ведь и вправду выбрала. И скажи теперь Арей, что знать меня не желает…

…не скажет.

Откудова мне это ведомо? Сама не знаю. Просто чую, что не скажет.

– А если так, то примем, как говорит Люциана Береславовна, за аксиому, что сволочью конченной он быть не может. – Еська руку сунул. – Лечи давай, дева-воительница…

– Лечу, – буркнула я.

Признаться, лекарские чары мне давались проще огненных, то ли оттого, что объясняла Марьяна Ивановна подробно да толково, то ли оттого, что целительство бабьей натуре ближе.

Но с ожогами все одно сладить не пробовала.

– А если так, то переменился Арей не к тебе… скажем так, не к тебе одной… вообще странным стал, признаю. – Здоровою рукой Еська поскреб переносицу. – Но причина тому – не ты. Думаю, дело в том обряде, который ему силу вернул.

– С чего…

– Думай, Зося! Без силы он одним человеком был. С силой – другим стал… и иных событий, которые могли бы перемены повлечь, я, уж извини, не наблюдаю.

– Кирей…

– Правды тебе не скажет. Погоди! – Еська ухватил меня за руку. – Не лезь. Если молчат, то на то своя причина имеется. И что ни ты, ни я ее не знаем, так, может, им с того и легче…

А мне?

Кирей… каждый день заглядывает… женишок, чтоб его… любезный… орешки медовые, пряники сахарные, печатные… словеса разлюбезные… а про важное…

– Злишься – это хорошо… злая баба лучше страдающей.

Я ничегошеньки не сказала.

– Зослава. – Еська вновь сделался серьезным настолько, насколько сие ему было свойственно. – Ты ударилась в страдания и позволила убедить себя, что ни на что не способна. А им только того и надобно. Матушке ты симпатична, не скрою. Но вмешиваться она не станет. У нее и без того проблем хватает… царь…

…а ведь царя батюшкой он не именует. А царицу вот… и искренне, это я чую. Выходит, она для них и вправду матерью стала… только мне-то с того что?

Ничего.

Не надобно еще и туда носу совать, ибо безносой девке замуж выйти ох как тяжко.

– …ему уже недолго осталось. Он на одном упрямстве держится. А насколько еще его хватит… даст Божиня, до осени сумеет. А нет… летом все решится, Зослава.

Сказал и на ладонь свою дунул.

– Вот, и все у тебя выходит, когда делаешь, а не думаешь, как бы половчей сделать…

Я и сама подивилась.

И вправду ладонь чистая, розовая, ни следочка на ней не осталося, кожа будто бы белей прежнего стала. Неужто и вправду я?

– Пойми, им нужно кого-то выбить…

– Меня?

– А хоть бы и тебя. Тебя ведь Михаил Егорович посватал. А не справишься, значит, ошибся он. Если раз ошибся, то и другой. Матушка к тебе благоволит? Тоже ошибалась… а царицам ошибки не прощают…

Я скрутила пальцы, как оно нам Люциана Береславовна показывала. И негнуткие, нехорошие, с трудом они в правильную фигуру связалися.

Тепериче надо было силою наполнить.

И отпустить.

– …хуже другое. Если тебя отчислят из студиозусов, то и защиты ты лишишься.

Сила текла тяжко, не ручейком, как должно, скорей уж киселем переваренным, с комками. И комки оные застревали, мешались.

Нет, не так.

– …многие рады будут.

И мыслится, среди особливо радых станет батюшка Горданы, а с ним и боярыня Ксения Микитична…

– Судить тебя не за что. Пока не за что, но дай срок и… – Еська хлопнул по ладони. – Сосредоточься. Ты обязана сдать практику. И ты сдашь ее! Даже если для этого нам полигон обжить придется…

…нет уж.

Не хочу полигону обживать.

Неуютно тутоки. И снежит… вот же месяц-слезогон! Удружил.

– Но лучше уж ты постарайся, – добавил Еська, шморгнувши носом. – Выкинь из головы дурное и тужься, Зося… тужься…