Введение. Страница из моей жизни

ГЛАВА IV. Фазенда рио д'Уро

Мое путешествие продолжалось, таким образом, при довольно странных обстоятельствах: я находился в незнакомой стране, далеко от всякой помощи, во власти индейца, наглая измена которого была так ясно доказана и от которого я не мог ожидать ничего хорошего.

Я выехал в довольно хорошем расположении духа, уверенный, что проводник мой не осмелится открыто напасть на меня; я был отлично вооружен, силен, решителен, и следовательно, следя за ним постоянно, я мог легко с ним справиться.

Впрочем, спешу сказать, я был не прав, приписывая бедному индейцу дурные намерения, и мои предосторожности оказались бесполезными; док Торрибио и дон Зено сказали правду. Жестокое наказание имело прекрасное влияние на моего гуарания и совершенно переменило его намерения относительно меня; наши отношения не замедлили сделаться дружественными; вполне довольный таким результатом, я решился употреблять этот самый способ, чтобы внушить почтенье покоренным (mansos) индейцам, с которыми случай сведет меня.

Мой проводник сделался веселее, внимательнее и в особенности разговорчивее; я воспользовался приятной для меня переменой в его характере и стал расспрашивать о доне Зено Кабрале.

И на этот раз мне не удалось узнать ничего; индеец не отказывался отвечать, но он действительно ничего не знал.

Вот вкратце все, чего я добился после бесчисленного множества различным образом предложенных вопросов.

Дона Кабраля знали хорошо и в особенности боялись все индейцы, живущие в пустыне и проходящие ее беспрестанно по всем направлениям; они считали его за необыкновенное, таинственное и непонятное существо, могущество которого было велико; индейцы часто расставляли ему западни, чтобы убить его, но никогда не успевали нанести ему даже малейшей раны.

Он производил на них такое сильное впечатление, что считали за невредимое существо, одаренное высшей, нечеловеческой волей.

Часто дон Зено исчезал в продолжение целых месяцев так, что никто не знал, куда он девался; потом он появлялся неожиданно среди индейских племен, которые ничего не знали о его приближении.

Вообще же индейцы были многим обязаны ему. Никто не мог лучше дона Кабраля вылечить страдающего в случаях болезней, признанных знахарями за неизлечимые: зная все, что происходит в пустыне, он нередко спасал целые семейства, заблудившиеся в лесу без пищи и оружия; и к тому же, прибавил наконец мой проводник, этот человек для них один из тех могущественных гениев, про которых лучше не говорить, если не хочешь подпасть их гневу и увидеть тотчас около себя.

Эти сведения, если можно так назвать отрывистые, боязливые и суеверные показания моего проводника, еще увеличили мое недоумение относительно дона Кабраля; казалось, все соединилось, чтобы окружить его в моих глазах таинственным ореолом.

Слово, нечаянно произнесенное индейцем, возбудило во мне еще большее любопытство.

«Это Паулиста», — сказал мне Венадо вполголоса, с испугом оглядываясь кругом, как будто боясь, что его услышит тот, к кому относилось это название.

Несколько раз во время своего пребывания в Буенос-Айресе я слышал, как говорили о павлистах (Paulistas); сведения, которые мне удалось собрать о них, были хотя неполны и большей частью ошибочны, но в высокой степени подстрекали мое любопытство, которое служило почти главным побуждением к моей переправе в Бразилию.

Павлисты, или винцентисты, — историки обозначают их тем и другим именем — основали свое первое общество в обширных и великолепных долинах Пиратинингии.

Там образовалась под руководством двух умных иезуитов, Анхиэты и Нобреги, отдельная колония в прежней колонии, полуварварской метрополии. Новая Колония была обязана благосостоянием и возрастающим влиянием своему нравственному превосходству; я убежден в том, что рассказы о подвигах ее основателей составят самую интересную часть истории Бразилии.

Успехи цивилизации в Новом свете большею частью должны быть приписаны иезуитам, миролюбивые победы которых произвели для уничтожения варварства более, нежели соединенные усилия гениев-авантюристов, ездивших в Америку в шестнадцатом веке с тем, чтобы положить основание испанским и португальским владениям.

Благодаря вмешательству иезуитов в Бразилии европейцы не пренебрегли вступить в союз с сильными и воинственными индейскими племенами, которые так долго противились португальцам и энергически останавливали победы их.

Союзы с европейцами дали начало воинственному, храброму, закаленному против всякого утомления, смелому племени, образовавшемуся под разумным руководством павлистов, — людей, которым мы обязаны почти всеми открытиями в центральной Бразилии; отважные подвиги их превратились в фантастические легенды даже в тех странах, которые служили поприщем их.

Между тем павлистов серьезно укоряли во многом: они с самого основания колонии обнаруживали неукротимый, своевольный нрав, притворное презрение к законам метрополии и неслыханную гордость к другим колониям; образовавшись из самых буйных и развращенных авантюристов, общества их заимствовали от индейских союзников дикую жестокость и пренебрежение к жизни ближнего; они сделались опасными соседями и отличались необщительностью и строптивостью.

Но со временем павлисты совершенно опровергли подобные обвинения. Провинция Санта-Пауло, населенная исключительно ими, теперь сделалась образованной, самой промышленной частью Бразилии.

К тому же мы разделяем мнение многих историков, что неукротимая природа должна населяться неукротимым племенем; на этой девственной почве, где рыскали павлисты среди диких индейцев, предпочитавших смерть подчинению власти пришельцев — степень развития которых они не могли и не хотели признать, — цивилизация могла пробить себе путь только трудами отборных представителей, не отступавших ни перед какими затруднениями и не поддававшихся расслабляющему влиянию европейских нравов и эгоизму нашего общества; эти качества делали их способными совершать великие подвиги, полные самоотверженности. Такие похвалы, произнесенные с непритворным энтузиазмом природными врагами португальцев, их европейскими соседями — испанцами, ненависть которых к Америке усиливалась соперничеством, — производили на меня сильное впечатление и вселили во мне глубокое уважение к этим героям. Я надеялся встретить еще несколько современных типов, сохранивших великие черты своих предков, несмотря на влияние времени и образования.

Таким образом, название павлиста, данное человеку, встретившемуся со мною при таких странных обстоятельствах, увеличило мое любопытство, мою симпатию к загадочной личности дона Кабраля.

Я желал более всего опять увидеть человека, который при первой встрече заинтересовал меня.

Я спешил как можно скорее доехать до фазенды рио д'Уро, где дон Зено Кабраль назначил мне свидание. Ферма эта находится на границе провинции Св. Павла и представляет самую богатую и полезную плантацию в этой стране.

Чтобы скорее достигнуть цели нашего путешествия, проводник мой, несмотря на неудобства дороги, держался берегов Уругвая.

На четвертый день мы приехали в селенье Санта-Анна, передовой пост Бразилии по течению этой реки.

Наводнение ужасно опустошило жалкую деревушку, в которой было не более десяти хижин; многие из последних были унесены водой, другим угрожало затопление; бедные жители, приведенные в самое беспомощное состояние, собрались на холме и ждали убыли воды.

Однако эти несчастные люди, несмотря на свое отчаянное положение, приняли нас самым радушным образом; они отдали в наше распоряжение все, что только было у них, и жалели, что более ничего не оставалось предложить.

На другой день на рассвете я оставил с сожалением и глубокой благодарностью этих добрых людей; прощаясь с нами, они пожелали нам благополучно доехать до цели нашего путешествия.

Впрочем, я уже проехал самую трудную часть дороги.

Мы проезжали по прекрасной гористой местности; три дня спустя после моей остановки в Санта-Анна, в два часа пополудни, в конце дороги я повернул нечаянно голову, невольно остановился и вскрикнул от удивления, видя перед собой самое красивое селение, каких мне еще не случалось встретить.

Мой гуараний, уже помирившийся со мной, улыбнулся, видя мой восторг. Ему я был обязан этим зрелищем; он хотел мне сделать сюрприз, заставляя, под предлогом сокращения дороги, ехать по едва заметным тропинкам, которые терялись в непроходимых лесах.

Передо мной, почти у самых ног, потому что я остановился на вершине довольно возвышенного пригорка, находилась деревня, окруженная густыми девственными лесами; я отлично рассмотрел ее, благодаря своему положению, и заметил даже малейшие ее подробности. В центре этого селения, которое имело в окружности около десяти лье, серебрилось озеро с прозрачной, изумрудного цвета водой, лесистые, живописные горы окружали его.

Мы находились на том месте, где Куритиба, или Гуацу, довольно важная река, вытекающая из Параны, впадает в озеро. Берега ее были покрыты савакусами 7, кокобоисами 8 и амингасами; на ветвях этих кустов, над водой, сидели теперь стаи маленьких цаплей и ловили рыбу, насекомых или их личинок.

При устье Гуацу я заметил островок, который, по уверению моего проводника, был прежде плавучим, но, мало-помалу приблизясь к берегу, остановился. Образовавшись преимущественно из водорослей, к которым пристал чернозем, он покрыт теперь довольно густым лесом; несколько поодаль, между двумя лесистыми холмами, я видел значительное число строений, поднимающихся амфитеатром, и над ними возвышающуюся остроконечную колокольню.

У подножия обрывистого ската холма, где находились строения, Гуацу с шумом перескакивал через скалы, покрытые зеленоватыми лишаями и мхом; потом, делясь на многие рукава, он пропадает после бесчисленных поворотов в темных долинах, которые лежат по обеим его сторонам. Я не мог оторваться от этого вида дикой и величественной природы; я стоял неподвижно, как очарованный, предавшись весь созерцанию и забывая все перед этой великолепной и ни с чем не сравнимой картиной, которой я никогда не мог бы налюбоваться.

— Как это прекрасно! — воскликнул я в восторге.

— Не правда ли? — отвечал, как эхо, Венадо, тихо приблизившись.

— Как называется этот великолепный край?

Индеец посмотрел на меня с удивлением.

— Разве вы его не знаете, mi amo? — спросил он меня.

— Как же я могу знать, когда сегодня в первый раз здесь?

— О! Страна эта очень хорошо известна, mi amo, — продолжал он, — издалека приезжают полюбоваться ей.

— Не сомневаюсь, однако я хотел бы знать ее название.

— Э-э! Ведь сюда-то мы и едем, mi amo; у вас перед глазами фазенда рио д'Уро; кажется, когда-то все эти горы, которые вы видите там, изобиловали золотом и драгоценными камнями.

— А теперь? — спросил я, заинтересовавшись.

— О! Теперь в минах не работают, хозяин не хочет этого, они затоплены водой; владелец полагает, что лучше обрабатывать землю и что это самое верное средство приобрести богатство.

— Он прав. Как зовут счастливого обладателя фазенды, рассуждающего так здраво?

— Не знаю, mi amo; полагают, что ферма и прилегающие к ней земли принадлежат дону Зено Кабралю, но не могу этого утверждать; впрочем, это не удивило бы меня, потому что рассказывают странные вещи, происходящие в углублениях, которые вы видите там, когда Viracao поднимается на поверхности озера и волнует его с такой силой, что нашим пирогам опасно проезжать по нему, — сказал он, показывая пальцем круглые воронкообразные ямы, вырубленные в скалах.

— Что же рассказывают такого странного?

— О! Ужасные вещи, mi amo, о которых бедный индеец не смеет рассказывать такому сеньору, как вы.

Напрасно выпытывал я у своего проводника объяснений; я не мог добиться от него ничего, кроме восклицаний страха и бесчисленного множества крестных знамений. Устав его расспрашивать напрасно о предмете, который, казалось, ему не нравился, я переменил разговор.

— Через сколько времени приедем мы на ферму? — спросил я.

— Часа через четыре, mi amo.

— Как ты полагаешь, приедет ли уже тогда дон Зено и встретим ли мы его там?

— Кто знает, mi amo; если сеньор Зено захочет, то будет, если же нет, то не будет.

Не получив и в этом случае удовлетворительного ответа, я отказался предлагать своему проводнику вопросы, на которые он, как будто нарочно, отвечал так забавно; мы снова тронулись в путь.

По мере того как мы спускались в долину, вид менялся; таким образом я проехал, сам не замечая того, довольно большое пространство.

Когда мы начинали взбираться по довольно широкой и хорошо содержанной дороге, которая вела к первым строениям, я увидел всадника, скакавшего к нам во весь дух.

Мой проводник боязливо дотронулся до меня.

— Вы его видите, mi amo? — сказал он мне.

— Кого? — ответил я.

— Всадника.

— Ну что ж?

— Разве вы не узнаете его? Это дон Зено Кабраль.

— Невозможно! — вскричал я.

Индеец покачал головой несколько раз.

— Ничего нет невозможного для сеньора Зено, — пробормотал он.

Я посмотрел внимательнее и в самом деле узнал дона Зено Кабраля, своего прежнего спутника; он был одет точно так же, как и при первой встрече.

Через минуту он был уже около меня.

— Милости просим пожаловать в фазенду рио д'Уро, — весело сказал дон Зено, протянув мне правую руку, которую я крепко пожал. — Хорошо ли вы ехали?

— Отлично, благодарю вас, только очень устал, но, — прибавил я, заметив на губах его тонкую улыбку, — хотя я еще не выдаю себя за путешественника, равного вам по неутомимости, однако начинаю уже привыкать; к тому же вид этой прекрасной местности заставил меня совершенно позабыть усталость.

— Не правда ли, картина прекрасна, — сказал он мне с гордостью, — и заслуживает, чтобы приезжали полюбоваться ею даже после самых великолепных европейских видов?

— Конечно, тем более что сравнивать их нельзя.

— Вы были довольны, я полагаю, этим негодяем? — спросил он, повернувшись к проводнику, который скромно и боязливо остановился в некотором отдалении.

— Совершенно доволен; он вполне загладил свой проступок.

— Я так и знал; очень рад, что вы отзываетесь о нем таким образом — это меня помирит с ним. Беги вперед, picaro, дай знать о нашем приезде.

Индеец не дожидался вторичного приказания и, пришпорив свою лошадь, поскакал.

— Эти индейцы странные люди, — продолжил дон Зено, провожая его глазами, — их можно усмирить только угрозой, но, несмотря на это, в них есть много хорошего, и, подчиняя их своей воле, можно всегда сделать что-нибудь из них.

— Исключая тех, я думаю, которые хотели сыграть с вами дурную шутку, когда я имел удовольствие встретить вас, — отвечал я.

— Отчего же? Бедняги, по их мнению, поступили очень хорошо, ища освободиться от человека, которого они боялись и принимали за своего врага; я не могу за это сердиться на них.

— И вы не боитесь, подвергая себя таким опасностям, сделаться в один прекрасный день жертвою их вероломства?

— Пусть случится, что угодно Богу, а я все-таки исполню до конца задачу, которую наложил сам на себя. Но оставим это; вы останетесь некоторое время у нас, дон Густавио, не правда ли?

— Два или три дня, — отвечал я.

При этих словах лицо моего хозяина потеряло веселое выражение.

— Вы очень спешите? — спросил он меня.

— Нисколько; напротив, я могу располагать своим временем, как желаю.

— В таком случае зачем же так скоро покидать нас?

Я не знал, что ответить, и наконец выразил откровенно, что боялся стеснить хозяина.

Дон Зено Кабраль положил мне дружески руку на плечо и, пристально посмотрев на меня, сказал: «Дон Густавио, бросьте все подобные европейские церемонии, которые здесь вовсе неуместны; нельзя стеснять человека, которому принадлежит, после Бога, более тридцати квадратных лье и который повелевает двумя тысячами душ белых, краснокожих и черных; смело принимая приют, который человек этот честно предлагает вам как другу и брату, вы сделаете ему честь.

— Боже мой, — отвечал я, — вы, любезный хозяин, умеете так объяснить вещи, что отказ становится вполне невозможным; я совершенно полагаюсь на вашу откровенность, делайте со мною, что хотите.

— Давно бы так, вот это сказано во французском духе, коротко и ясно; но успокойтесь, я не употреблю во зло вашей доверенности; даже, может быть, если бродяжнические наклонности все еще владеют вашим сердцем, я через несколько дней сделаю вам приятное предложение.

— Какое? — воскликнул я с живостью.

— Увидите. Но тише! Мы приехали.

В самом деле, через пять минут мы въехали в фазенду между двойным рядом служителей, выстроенных для того, чтобы принять нас и отдать нам честь. Я не буду распространяться на счет гостеприимства, предложенного мне в этом чисто княжеском доме.

Прошло несколько дней, в продолжение которых мой хозяин старался всеми силами развлечь меня.

Однако, несмотря на все его усилия казаться веселым, я заметил, что серьезная мысль озабочивала его; я не смел его расспрашивать, боясь показаться нескромным; я ждал с нетерпением объяснения, которое удовлетворило бы мое любопытство, и с трудом сдерживал вопросы, которые постоянно готов был предложить.

Наконец, под вечер он вошел в мою комнату; лакей, сопровождавший его, нес несколько огромных связок бумаг.

Положив эти связки на стол и отослав человека, дон Зено сел возле меня и, подумавши с минуту, сказал:

— Дон Густавио, я вам говорил об экспедиции, в которой просил вас принять участие, не так ли?

— Действительно, дон Зено, — отвечал я, — и готов следовать за вами.

— Очень вам благодарен, мой друг, но прежде чем принять ваше согласие, позвольте мне высказать несколько объяснительных слов.

— Сделайте одолжение.

— Экспедиция, о которой здесь идет речь, одна из самых важных; она направлена к неизвестным странам, куда весьма редко проникала нога белых; нас встретят почти непреодолимые препятствия, нам станут угрожать ужасные опасности; несмотря на предосторожности, взятые мною для устранения их, я должен вам признаться, что мы рискуем умереть среди диких племен, с которыми придется воевать; я зрело обдумал и тщательно обсудил все шансы на успех или на неудачу, которые мы должны встретить.

— И вы едете?

— Да, еду, потому что имею на это очень важные причины; но вы, ваше положение совсем другое, я не признаю за собой права увлекать вас в отчаянную попытку, последний шаг предприятия, начавшегося несколько лет тому назад, результат которого, помимо вашей дружбы ко мне, нисколько не может интересовать вас.

— Я отправлюсь с вами, дон Зено, что бы ни случилось; я решился и не изменю своему намерению.

Он помолчал с минуту.

— Хорошо, — сказал дон Кабраль несколько взволнованным голосом, — я не буду далее настаивать. Несколько раз мы разговаривали между собой о павлистах, вы меня расспрашивали о них; вы найдете в заметках, которые я оставляю вам, много подробностей; прочтите их внимательно, они вам объяснят причину экспедиции, которую я хочу теперь предпринять; если вы, прочитав их, найдете причину все еще справедливой и согласитесь содействовать мне, я буду очень рад. Прощайте; перед вами три дня, чтобы узнать, что нужно; по прошествии этого времени мы или расстанемся навсегда, или отправимся вместе.

Дон Зено Кабраль встал, пожал мне руку и вышел из моей комнаты.

Три дня спустя я отправился с ним.

Записки, приведенные мною в порядок и связанные с экспедицией, в которой я принял участие, предлагаю теперь читателю; я только употребил предосторожность переменить некоторые имена и числа, чтобы не задеть щекотливости людей, еще существующих и во всяком случае достойных уважения, которым они окружены в Бразилии; но кроме этих незначительных изменений, самая суть неоспоримо верна; я могу представить доказательства в подтверждение ее правдоподобия.

Я нашел нужным совершенно вычеркнуть себя из последней части, чтобы оставить этому рассказу всю красоту и весь отпечаток дикого, естественного величия.

Искренне желаю занять читателя описанием нравов, столь различных от наших; в настоящее время они с каждым днем уступают неудержимому влиянию цивилизации и скоро будут существовать только в памяти некоторых стариков — так скоро распространяется прогресс даже в самых отдаленных странах.