Введение в психоанализ

§1. Юнг — человек и мыслитель. Вехи жизненного пути.

Карл Густав Юнг — психиатр, психолог и культуролог родился 26 июля 1875 года в

местечке Кесвиль, недалеко от Базеля, в Швейцарии. Отец его был пастором

евангелической реформаторской церкви. О его деде — Карле Густаве старшем ходили

легенды. Говорили, что он — незаконный сын Гете, на которого он был внешне

похож. Дед Юнга был хирургом, немного поэтом, политиком-революционером. Очень

интересовался психиатрией и основал лечебницу для слабоумных детей. Другой дед

со стороны матери — доктор богословия, составитель грамматики древнееврейского

языка, любил общаться с душами усопших. Отец Юнга имел степень доктора

филологии, но, разуверившись в науке, полностью отдался вере. Таким образом,

семейное окружение Юнга — это врачи, священники, учителя, поэты, лингвисты.

Семья Юнга имела небольшой доход. Карл учился в гимназии — вместе с детьми

представителей местной знати — и рано осознал, что он “лишь бедный пасторский

сынок, с дырявыми башмаками”. Юнг рос замкнутым, малообщительным подростком,

интересовался зоологией, археологией, историей, но был при этом погружен в мир

своих снов и фантазий. Природная замкнутость, духовные токи, исходящие из

семейного окружения, контрастность образов отца и матери, которых Карлу хотелось

как-то духовно объединить, падение с лестницы и повреждение головы, обмороки —

все это, возможно, расшатало психику ребенка и сделало его особенно

восприимчивым к образам снов и фантазий. Мальчик как бы ведет двойную жизнь. Он

— школьник, который должен много заниматься, чтобы не отстать от товарищей. И в

то же время — житель другого мира, чудесного и величественного, как храм,

открытого во все стороны, ужасного и притягательного.

Внешняя, обрядовая сторона религии, которая составляла содержание жизни

взрослых, казалась рутинной, пустой. Эта религия не приближала к цели. Но в

детском внутреннем мире ничто не отделяло человека от Бога. Сущность души

впервые приоткрылась Юнгу в фантазиях и сновидениях. Во сне ему часто являлся

мудрый благообразный старец Филемон. Он был его вторым внутренним “я”.

“Воспоминания о внешних фактах моей жизни, — писал Юнг уже в возрасте 83 лет, —

по большей части потускнели и стерлись. Но встречи с иной реальностью, с

бессознательным, навсегда запечатлелись в памяти. Там всегда были полнота и

изобилие, а все другое отходило на задний план. Сны, видения были исходным

материалом для моей научной работы, огненной магмой из которой

выкристаллизовывались идеи, поступали новые впечатления”.

Погруженность во внутренний мир открывала противоречивость вещей, скрытую от

глаз. Например, “моя мать... она была очень хорошей матерью, от нее исходило

земное тепло... но временами в ней проступал могучий и жуткий образ, обладающий

огромной властью надо мной”. В других случаях Юнг говорит о матери как женщине

сильной, яркой, но ненадежной, не вполне искренней. Она часто покидала дом,

уезжая лечиться, и доставляла мальчику страдания. На этой почве у него даже

развилась кожная болезнь.

С отцом все было по-другому. К нему мальчик относился с уважением, но довольно

скептически. Причина была не в том, что этот мягкий, слабохарактерный человек

находился “под каблуком” у авторитарной жены. За догматическим христианством

отца Карл не видел живой, мыслящей веры и божественного присутствия. Он рано

убедился в том, что Бога нужно искать не в церкви, а в собственной душе.

Катехизис казался ему невыразимо скучным. Он ждал от отца разъяснения

богословских вопросов, в частности догмата о троичности Бога. Но отец, дойдя до

этого места, сказал: “Этот раздел мы пропустим. Я сам тут ничего не понимаю”.

Карл удивился честности отца, но не простил ему этого “капитулянтства”. Юнг уже

в молодости перестал посещать кирху, видя в реформаторской церкви духовно

обедненный мир. Позже Юнг велел высечь на каменной арке своего дома слова Эразма

Роттердамского: “Призываемый или нет, Бог присутствует всегда”.

Юнг с детства был убежден, что Бог открывается внутреннему человеку, его

“самости”. Позже он с иронией воспринимал рассуждения модернистов о смерти Бога.

“Если есть человек, то есть и Бог. Боги не могут и не должны умирать”. Юнг не

боялся прослыть еретиком и думал, что в Боге, наряду со светлой, имеется темная,

страшная сторона. На эту мысль его наталкивали размышления об истории, мировом

зле, собственные сновидения.

Одному детскому сновидению он придавал особенно большое значение. На большом

лугу, недалеко от родительского дома, он увидел в стене дверь, облицованную

камнем. Войдя в нее и спустившись по каменной лестнице, он оказался в богато

убранном подземном помещении. На ковре в центре стоял золотой трон. На нем

находился гигантский предмет, похожий на ствол дерева, около метра в диаметре и

высотой до пяти метров. Он был покрыт живой кожей, а наверху была голова без

лица с единственным глазом на темени, неподвижно устремленным вверх. Так Юнг

впервые, по его словам, познакомился с “творческим принципом” в виде

фаллического символа. Это сновидение ощущалось как прикосновение к важнейшей

тайне Земли, посвящение в царство тьмы. В этом и других подобных сновидениях был

важен мощный эмоциональный импульс, пробивающий стену между сознанием и

бессознательным, наполняющий душу желанием познать мир и благодарным удивлением.

Впоследствии в фантазиях и сновидениях Юнга не раз рождались символы,

указывающие на жизненную цель, которую предстоит понять и разрешить.

Опыт детства, которому Юнг, как и Фрейд придавал первостепенную значимость, не

был связан у него с чувствами эдипова комплекса. Позже Юнг обнаружит у себя не

“отцовский“, а “материнский“ комплекс. Тревога, возникающая в отношениях с

матерью, породила общее недоверие к женщинам, которое Юнг преодолевал с трудом.

Тем не менее, он все-таки сумел выстроить свою мужскую личность, стал

семьянином, отцом пятерых детей и не был обделен вниманием молодых женщин.

Любимыми авторами Юнга были Гете, Ницше, Шопенгауэр, Майстер Экхард, мистики и

романтики. Но Юнг рано осознал свою склонность к интроверсии и опасность

изоляции от мира. Он стал активно бороться “за прорыв” к душе другого человека.

В психиатрии он увидел ту сферу, в которой “сходились” его социальные

притязания, интеллектуальные интересы и мировоззренческие поиски.

В 1895 году он поступил на медицинский факультет Базельского университета.

Защитил диссертацию “О психологии и патологии оккультных явлений”, построенную

на материале спиритических сеансов. С 1900 года начал работать в Цюрихе

ассистентом в госпитале для душевнобольных под руководством известного психиатра

Блейлера. Юнг “нашел себя”, став психиатром. Роль врача, психолога и мыслителя,

давала власть над людьми и представлялась наиболее привлекательной.

Занятия психиатрией и работа с шизофрениками, страдавшими расщеплением личности,

сформировали у Юнга представление о взрослении, отличное от фрейдовского. Если

Фрейд усматривал суть развития личности в постепенном усилении “я”, росте

рациональности, то Юнг видел магистральную линию в “самособирании”, интеграции

всех творческих и воспринимающих функций души. Этот процесс он назвал

“индивидуацией”.

Базель, где прошли годы учения, и Цюрих, в котором Юнг начал профессиональную

деятельность, символизировали для него два полюса европейской культуры, две

установки мировоззрения. В Базеле жили профессора, лично знавшие Ницше. Это был

город, в котором витали духи великих философов. Цюрих создал сообщество ученых,

опиравшихся на эмпирические методы, новейшее естествознание. Юнг болезненно

переживал разрыв между научно-техническими устремлениями эпохи и глубинными

христианскими основами культуры. Впоследствии он укажет на этот разрыв как на

причину катаклизмов ХХ века: обезбожение, расколдовывание мира привело к тому,

что мир стал пуст, скучен, мертв, а демоны переместились вглубь человеческой

души и рвутся оттуда наружу, материализуясь в чудовищных политических фигурах,

массовых движениях фашизма и коммунизма.

Первые работы Юнга посвящены исследованию спиритизма и оккультных явлений. Он

систематически работал с медиумами — людьми, которые в состоянии гипнотического

транса говорили на языках, которых никогда не изучали, описывали места, в

которых не были. Полуграмотная девушка из деревни, дальняя родственница Юнга,

под гипнозом свободно говорила на литературном немецком и могла изложить сложную

философию гностиков 2-го века нашей эры. Размышляя над фактами появления в речах

медиумом фраз и мыслей, явно не согласующихся со строем их души, выражающих

взгляды и убеждения давно умерших людей, Юнг приходит к мысли о существовании

неких “психических раковин” — или “проформ”, обладающих необычайной

жизненностью, изнутри организующих личность. Их он впоследствии назовет

“архетипами”.

Юнг работал в госпитале с шизофрениками, для которых характерны

рассогласованность мыслей, поступков и аффектов, а также уход в себя (аутизм).

Шизофренический барьер между личностью и миром приводит к крайней

неравномерности в оценке идей: некоторым из них приписывается огромная

значимость, другие кажутся пустяковыми. Опыт лечения шизофреников был

поучителен. По крайней мере, две важные идеи Юнга связаны с ним. Во-первых,

основная проблема личности состоит не в рационализации психики, как думал Фрейд

— вслед за классиками европейского Просвещения — а в гармонизации сознания и

бессознательного. Во-вторых, значимость идей обусловлена их психологической

ценностью. Не различие в способностях познавания и социальных позиций стоит за

расхождением взглядов верующих и неверующих, материалистов и идеалистов, а

различие в ценности, которую они придают идеям Бога и Мира, Духа и Плоти.

Конфликт мировоззрений есть конфликт психологический. Психиатр должен принять в

нем, по крайней мере, такое же участие, как философ.

В методологии Юнга сильно выражен скептический, релятивистский аспект. Это не

моральный скептицизм Фрейда, который не верил в Бога, мало верил в человека, но

твердо верил в разум. Это интеллектуальный скептицизм науки ХХ века, века

модерна, который легко принимает веру в Бога, умеренно верит в человека, не

лишенного, при всей своей глупости, благодати, но уже перестал понимать, что

такое разум.

Подход Юнга к разуму и сознанию — эволюционно исторический. Человек развивал

свое сознание медленно и трудно. Разум никогда не был основой социальной жизни.

Потребовались многие века для того, чтобы у небольшого слоя людей выработалась

способность логически мыслить. Но и сегодня сознание не стало достаточно

целостным и устойчивым. Оно все еще хрупко, уязвимо, фрагментарно. Способность

научно познавать мир посредством высвобождения интеллектуальной составляющей из

массы душевных потенций есть ценное приобретение. Но здоровый и продуктивный

интеллект все еще редок и возникает лишь как результат счастливого стечения

обстоятельств. Индивидуализм все еще чреват неврозом, расщеплением личности,

“потерей души”. Контроль над эмоциями, желательный во многих отношениях, лишает

человеческие отношениях тепла, эмоциональной окраски. Не придавая человеку

уверенности, он служит, скорее, обществу, являясь средством поддержания

социальных структур, под прикрытием которых в массовом сознании возможен разгул

самых диких, варварских инстинктов.

Мировоззрение Юнга нельзя сформулировать в общепринятых терминах: материализм —

идеализм, эмпиризм — рационализм и т. п. Он ясно чувствовал в основаниях

современной науки примесь первобытного догматизма, некую воинствующую,

легитимную шизофрению, обусловленную отрывом разума от целостной коллективной

души. Он призывал к осторожности и постоянной самокоррекции научной мысли — в

свете всего духовного наследия — мифологии, искусства, религии, повседневного

опыта. Человек, как считал Юнг, “никогда ничего полностью не воспринимает и не

понимает”. Всякий факт, всякое психическое переживание могут быть

интерпретированы многими способами. Любой научный опыт содержит множество

импликаций. Любая мысль способна ветвиться до бесконечности и т. п.

Внешне карьера Юнга складывалась благополучно. В 1903 году он женился на Эмме

Раушенбах — дочери преуспевающего фабриканта. Жена стала помощницей и ученицей,

успешно применяла его методики при лечении больных. С ней Юнг прожил счастливо

52 года, став отцом четырех дочерей и сына. Работу в клинике он успешно сочетал

с наукой. Придя к представлению о фрагментарности психики, Юнг разработал “тест

свободных ассоциаций”, который работал, оценивая задержку при ответе на слово,

вызванную его эмоциональной значимостью для пациента. Тест позволял выявить

соответствие между эмоционально окрашенными комплексами слов и поведением

испытуемого. Впоследствии тест был назван “детектором лжи” и до сих пор

применяется в психиатрии и криминалистике.

В 1907 году Юнг опубликовал работу о раннем слабоумии. Он предположил, что

эмоционально заряженный комплекс ответственен за выработку определенного

токсина, задерживающего умственное развитие. Встреча и сотрудничество с Фрейдом,

о чем будет сказано особо, составили важный этап в научном развитии Юнга. В 1909

году вместе с Фрейдом и Ференчи Юнг совершает лекционное турне по Америке и

получает почетную степень доктора. Международная известность и частная практика

Юнга растут. Он имеет неплохой доход и может посвящать больше времени свободным

исследованиям. Юнг становится первым президентом международной

психоаналитической ассоциации. Он погружается в мир сказок и мифов,

воодушевленный мыслью выявить общечеловеческие структуры бессознательного.

Драма разрыва с Фрейдом открыла большую свободу исследованиям. Растет интерес

Юнга к архетипам и символам души. Он все глубже “спускается в пучину”

бессознательного. Последовавшие за разрывом 6 лет (1913-1918) Юнг обозначил как

период “творческой болезни”. Он стремился расшифровать свои сновидения и описать

их общепонятным языком. В результате получилась объемистая книга в 600 страниц,

иллюстрированная множеством рисунков и схем.

В творческой судьбе Юнга определенную роль сыграли его встречи с русскими —

студентами, пациентами, философами, издателями. В Цюрихе состоялось знакомство

Юнга с Ф. Шалевской, Т. Розенталь, С. Шпильрейн. Все они стали специалистами в

области психоанализа. В 1907-1901 г. г. Юнга посещали московские психиатры М.

Асатиани, Н. Осипов, А. Певницкий. После того как Юнг поссорился с Фрейдом и

разорвал многие связи с коллегами, Э. Метнер — брат известного русского

композитора — оказался чуть ли не единственным человеком, способным воспринимать

идеи Юнга. В конце 30-х годов начатое Метнером издание сочинений Юнга было

завершено Борисом Вышеславцевым.

В 20-е годы Юнг совершает ряд путешествий в Африку, к индейцам пуэбло, живущим в

Северной Америке. Он стремится понять культуру как душу народа, полагая, что

именно через взаимодействие и синтез культур реализуется общей смысл истории.

Таким образом, встречаются две главные темы Юнга — психолога и культуролога —

темы индивидуального развития личности и коллективного бессознательного. Подобно

тому, как индивидуация направлена к достижению психической целостности личности

за счет гармонизации и синтеза архетипов бессознательного, история человечества

направлена к достижению его культурной целостности за счет взаимодействия

культур Востока и Запада, мифов, религии, литературы и научных дисциплин.

В 30-е годы Юнг был удостоен титула почетного президента психотерапевтического

общества. Это был период временного вынужденного сотрудничества с гитлеровскими

властями. Интерес к мировой политике возрос у Юнга в результате наблюдения

массовых психологических процессов в условиях тоталитарных режимов Муссолини и

Гитлера. В конце второй мировой войны внимание Юнга все больше склоняется к

общемировым проблемам. Поскольку на карту поставлена судьба человечества,

естественно спросить: а не существует ли архетипа, который представляет

человечество как целое? Ведь существование такого архетипа и сознательная работа

с ним могут способствовать реальному синтезу культур. Действительно, в культурах

Востока, а также в алхимии и гностицизме обнаруживается мотив Человека Света,

который падает во тьму, оказывается расчлененным тьмой и затем должен быть

“собран” и возвращен свету. Этот мотив символизирует созревание человечества.

Уверенность в единстве всего сущего укрепила убежденность Юнга в том, что

терапевтическая работа, религия, политика, культура, искусство — это дороги,

направленные к одной цели — единому сознанию человечества, в рамках которого все

противоположности оказываются взаимодополнительными и снимаются в высшем

синтезе.

В 1923 году Юнг приобрел участок земли на берегу Цюрихского озера и выстроил там

маленький замок с башней, где проводил в тишине и уединении свободные дни. Здесь

не было ни электричества, ни телефона, ни газа, ни отопления. Пища готовилась на

печи, вода доставалась из колодца. Погружаясь в эту “первобытную жизнь” Юнг

яснее ощущал полноту и подлинность бытия.

К концу жизни Юнг все меньше интересовался внешними перипетиями событий и все

больше сосредотачивался на мировых проблемах. Его называли “мудрым старцем из

Кюснахта”. Возможно, он был одним из первых, кто осознал все значение

наступающего кризиса мировой цивилизации. Угроза атомной войны,

перенаселенность, загрязнение природы, исчерпание ресурсов — эти внешние аспекты

кризиса видны невооруженным взглядом. Но в чем его главная причина? Какие

внутренние конфликты человечества стоят за ним? Как выйти из состояния массового

психоза, в которое человечество все более погружается? Эти и подобные им вопросы

Юнг стремился разрешить на путях анализа коллективного бессознательного. Так,

человечество стало его главным “пациентом”.

§2. Врачевание души как проблема культуры.

Юнг начинал свою работу как психотерапевт и психолог. Он не уставал

подчеркивать, что его вклад в психологическую теорию основывается на

практическом опыте лечения душевных недугов. Метод лечения оказывается в свете

этого соображения вдвойне важным. Он должен быть практически эффективным и от

него следует ждать научных результатов в смысле познания души.

Однако, что такое “метод лечения”? Когда речь идет о физическом организме и его

лечении, то метод — строго определен, взаимоотношения врача и больного не

содержат никаких личных интимных элементов, или, по крайней мере, эти последние

не существенны для результата лечения. Терапия тела имеет целью снятие или

уменьшение физических страданий.

Иначе обстоит дело в психотерапии. Здесь метод лечения подчас ничего не дает без

понимания индивидуальной психики больного. Взаимоотношения врача и пациента с

самого начала включают в себя какой-то личный элемент, поскольку психическая

болезнь делает пациента зависимым от врача, а врач обязан показать свою

компетентность именно как личность — в способности понимать, размышлять,

эмоционально реагировать. Цель психиатра не сводится к уменьшению страданий.

Подчас он даже старается усилить и обострить восприимчивость пациента, намеренно

заставляет его страдать. Ведь способность испытывать страдание есть признак

здоровья души.

Общее между психиатром и обычным терапевтом в том, что оба стремятся

воздействовать — один — на душу человека, а другой — на его тело. Но воздействие

на душу есть моральный акт. Результат такого воздействия зависит не только от

знаний психиатра, но и от его моральной силы, особенностей характера и ума. И

вот возникает вопрос: достаточно ли у психотерапевта душевных, моральных

качеств, чтобы благотворно воздействовать на душу пациента? И другой вопрос: что

произойдет при “смешении” психических сил, душевных субстанций врача и больного?

Контакт двух людей при их свободном личном взаимодействии чем-то напоминает

психическую реакцию: можно ожидать просветления, прочного соединения сердец и

душ, их “помутнения” или неожиданного “взрыва”, взаимного угнетения и

притеснения; ослабления или укрепления обеих личностей. Это сходство психологии

и химии уловил Юнг, выдвинув гипотезу, что проблематика алхимии имела

морально-психологическую основу.

Простой здравый смысл подсказывает, что психоаналитик не всегда является

морально более здоровым, сильным и достойным человеком, чем пациент. Немало

молодых людей избирает профессию психиатра, желая разрешить какие-то свои личные

проблемы или надеясь приобрести власть над людьми. Юнг отмечал, что работа

психоаналитика облегчает ему процесс индивидуации, то есть выработки зрелой,

интегрированной личности. Ведь психиатр, пользуясь зависимостью и откровенностью

пациента, имеет возможность, так сказать, “бесплатно”, без усилий, извлечь из

многих душ именно те “вещества”, которых ему самому недостает. Эта своеобразная

психологическая эксплуатация пациентов врачом была бы терпима, если бы не риск

того, что врач будет стремиться — сознательно или бессознательно — удовлетворять

за счет пациентов свои болезненные — садистические или иные стремления.

Примерно так понимал ситуацию врачевания души Юнг. Отсюда — его неприятие

стандартных методов лечения, выработанных, в частности, Фрейдом и Адлером.

Юнг, конечно, не думал, что между врачом и пациентом могут существовать вполне

равноправные, симметричные, свободные с обеих сторон отношения. Они

неравноправны уже потому, что пациент переносит на врача свои чувства к

родителю, к отцу. Такой перенос необходим, как условие лечения. Но Юнг считал,

что основа взаимоотношений пациента и врача лежит гораздо глубже. Наиболее

полное взаимопонимание достигается благодаря “трансцендентной функции”,

ориентированной на общий для всех людей, для пациента и врача, архетип Бога,

служащий путеводной звездой в любой ситуации, способный ограничить как

волюнтаризм психоаналитика, так и детскую капризность пациента.

“Если врач хочет руководить пациентом, он должен сопровождать его на части его

жизненного пути и чувствовать вместе с душой этого человека”, — говорит Юнг. Но

значит ли это, что он должен “выбросить все теории за борт”? Нет! Он их

использует, но лишь в конкретных случаях и только как гипотезы. Каждый случай —

уникален, неповторим. “У врача не должно быть никаких фиксированных понятий о

том, что правильно... если нечто кажется мне ошибкой, но оказывается более

эффективным, чем правда, то я должен следовать ошибке, ибо в ней — сила и

жизнь”...

Во взаимоотношениях врача и больного Юнг не всегда отделял профессиональную,

лечебную коммуникацию от интимно-человеческой. Многие его пациенты — мужчины

становились близкими друзьями, а с женщинами возникали любовные связи. Фрейд,

узнавая о такого рода фактах приходил в ярость, видя в них нарушение медицинской

этики. Юнг, объясняя свою позицию, ссылался на то, что тесные и постоянные

отношения между пациентом и аналитиком не могут долго удерживаться на

профессионально — ролевом уровне, когда пациент есть лишь объект для врача.

Более того, стандартные и, в сущности, отчужденные социально-ролевые отношения,

на которых строится цивилизация, должны быть разрушены во всех сферах жизни, не

только в клинике, и заменены естественными человеческими отношениями.

Анализ, по Юнгу, это — диалектический процесс. В нем участвуют два человека,

которые вкладывают в свои отношения значительную душевную энергию и не могут, да

и не должны, контролировать бессознательные процессы переноса, контрпереноса,

проекции, идентификации, которые разыгрываются между ними. Иногда их спонтанно

развивающиеся отношения заводят в тупик, кончаются трагически, но иногда дают

ценнейшие результаты: пациент не только выздоравливает, но существенно

продвигается в своем душевном развитии. Этому не следует удивляться. Так бывает

в любой работе. Врач, подобно столяру, скульптору или поэту может создать

шедевр, а иногда — нечто слабое и жалкое.

Юнг чувствовал неясность критериев, отделяющих психическую норму от здоровья.

Существует, по крайней мере, два различных, далеко не совпадающих критерия,

отделяющих психическое здоровье от болезни. Между ними приходится делать иногда

нелегкий выбор. Первый критерий — адаптированность человека к своему окружению,

к работе, к культурной среде. Второй — наличие и свободное выражение “самости”,

означающее, что человек действительно стал самим собой. Конечно, Юнг предпочитал

здоровье во втором смысле, понимая, однако, что оно может покупаться ценой

социальной дезадаптации, вызывающей невроз. Парадокс в том, что неврозом

приходится расплачиваться за здоровье.

Желая избежать логической ловушки Юнг никогда не давал четкого определения

невроза. В общем виде он трактовал его как расщепление личности, ощущение, что в

душе борются два начала, два влечения. В более глубоком смысле невроз есть

страдание души, которая не обрела своего смысла. Однако в обоих случаях невроз

не является чем-то только негативным. Он имеет и позитивный аспект. Ведь

внутренняя борьба — это необходимый момент роста, взросления личности. И смысл

душевной жизни также не дан раз и навсегда. Его приходится заново искать на

каждом новом отрезке жизненного пути. Счастлив тот, кто смолоду “нашел себя”,

предпочел развивать “самость”, не растрачивая энергию на какие-то частные цели.

Ему потребуется потом лишь корректировать свою жизненную стратегию. Но тому, кто

однажды во имя достижения какой-то частной цели, направил свою энергию по

ложному пути, не предпринял решительного шага и оставил свою самость прозябать

на задворках, предстоит жизнь хронического невротика. Таким образом,

стратегическая цель лечения, по Юнгу, это, прежде всего, развитие личности, а не

устранение какого-то частного дефекта.

Обдумывание метода психотерапии привело Юнга к вопросам глубоко философским,

заставило изучать эзотерические учения, постигать мудрость Востока, углубляться

в смысл религиозных и мифологических образов, в астрологию и алхимию.

В течение многих веков, вплоть до Нового времени, медицина не была специальной

наукой. Выдающиеся врачи древности и средневековья — Гиппократ, Гален, Авиценна,

Маймонид — были одновременно философами, алхимиками и астрологами.

Современному позитивистки мыслящему интеллигенту этот факт представляется

свидетельством невежества врачей и неразвитости медицины, которая вместо

исследования биохимических процессов занималась оккультизмом. Юнг, читая

алхимические рукописи, пришел к выводу, что именно алхимики первыми

предвосхитили идею бессознательного. Они хотели синтезировать золото, искали

философский камень и даже пытались вырастить в колбе гомункула — маленького

человечка. Подоплекой алхимии были вовсе не естественно-научные, а мистические и

психологические интересы. Многие важные понятия алхимии являются символами

психологических процедур и состояний, открытых психоанализом.

“Сосуд” в алхимии означает замкнутость пространства души, в котором происходит

процесс индивидуации и выращивается “философский камень”, который есть не что

иное, как целостность, мудрость, “самость”, подлинное бытие личности.

“Конъюнкция” — есть соединение противоположностей. Сочетая элементы мужского и

женского рода, алхимик хочет получить золото. Конъюнкция может означать и

символизировать взаимодействие "оно" и “эго”, сознания и бессознательного,

аналитика и пациента. “Священный брак” или “химический брак” означал у алхимиков

трансформацию хаоса элементов — в упорядоченную систему.

“Трансмутация” элементов — центральная идея алхимии — означает возможность

изменить сознание путем углубления переживаний с помощью соответствующих

упражнений. Каждый химический элемент подобно психическому обладает внутренней

жизненностью и способен к перерождению.

Алхимик работает в контакте с мистическим партнером, сестрой, помощником,

который символизирует “тень личности”, бессознательное.

Ферментация, умерщвление, разложение, запечатлевание и ряд других подобных

понятий используются в алхимии для того, чтобы описать процессы сбраживания,

потемнения исходного материала, вступления в реакцию разных веществ, умирания

одних и рождения других элементов и появления в итоге конечного продукта —

золота или гомункулуса.

Четыре основных вещества, используемых алхимиками (свинец, сера, соль, ртуть)

символизируют четыре психологических состояния: свинцовую депрессию, серную

горючую агрессивность, горько-соленую мудрость и ртутную летучесть духа.

В Новое время, стремясь опереться на естествознание и приобрести статус

полноценной науки, медицина освободилась от алхимии. Но она освободилась и от

психологии, многое потеряв при этом. Лечение отдельно взятого физического недуга

заслонило целостного человека. Но без учета психических предрасположений ни

понять, ни вылечить болезнь — невозможно. А психические состояния и способности

во многом обусловлены развитостью в индивиде коллективного бессознательного,

символизируемого образцами культуры. Такова исходная позиция Юнга, стремящегося

вернуть медицину в лоно культуры, слить ее с психологией, педагогикой и

религией.

Врачевание души, по Юнгу, возможно лишь в культурно-историческом контексте.

Психотерапевт — не обычный врач-клиницист. Нельзя лечить душу человека, не зная

его биографии, ближнего и дальнего окружения, общекультурных и личностных

влияний на него в разные периоды жизни. Но это лишь одна из трудностей. Вторая

состоит в сочетании общих принципов лечения с индивидуальным подходом к

больному. С одной стороны, врач исходит из того, что единичное, индивидуальное —

ничтожно по сравнению с общим, родовым. Коллективное бессознательное с его

архетипами существует сотни тысяч лет и обладает огромной мощью. Врач должен

понять, с каким архетипом он имеет дело в данном случае, как этот архетип

воздействует на психику больного, к чему он ее толкает. Другой — противоположный

принцип гласит: “общее — ничто по сравнению с индивидуальным”. Это значит, что

нужно, прежде всего, понять личную проблему пациента, его индивидуальную

психическую конституцию. Любой организм, любая психика возвращаются к норме,

выздоравливают особенным образом, используя свои собственные ресурсы.

Психотерапевт должен найти путь выздоровления именно для данного пациента.

“Выздороветь для меня — значит стать тем, кем я должен стать, родить то, что я

должен родить”. Будущая цель, а не припоминание прошлого толкает к

выздоровлению. Но как найти цель, как проникнуться ею? Метод Юнга состоит в

побуждении к творчеству. Сновидения, мифы, религиозные верования — все это

символы, творимые человечеством для того, чтобы справиться с конфликтами,

разрешить внутренние противоречия.

В одной из поздних работ Юнг предложил метод активного воображения, помогающий

найти выход из невроза. Пациент рисует красками любые образы, которые приходят в

голову. Затем он уточняет, дорабатывает образ, выявляя тем самым свои

бессознательные стремления и возможности их синтеза.

Когда психоаналитик активизирует формирование самости пациента, он может

пробудить в нем силы, до сих пор дремавшие, непривычные для него самого и его

близких. Поэтому может возникнуть впечатление, что с началом лечения пациент еще

больше отклонился от нормы. И действительно, акцентуация невротической идеи

может стать первой ступенькой к выздоровлению. Юнгу не раз приходилось говорить:

“Слава Богу, он стал невротиком”! Пациент, подавлявший в себе невротический

комплекс, наконец, освободил его и теперь с ним можно работать в открытую.

Психотерапия, по Юнгу, диалектическое искусство, диалог между двумя людьми.

Диалектика в античной философии связывалась с искусством убеждения, риторикой.

Но уже во времена Сократа она стала означать рождение истины в споре. Человек —

целостная психическая система, которая вступает во взаимодействие с другой

психикой. Каждый человек — это в равной мере относится к врачу и пациенту —

индивидуален, целостен и автономен. Существует столько же модификаций лечебного

процесса, сколько существует типических комбинаций характеров врача и больного.

В психотерапии нельзя стереотипно применять общеизвестные методы. Если врач

поступает таким образом, то можно говорить о профанации лечения. Однако и

сделать правильные выводы из факта индивидуальности каждого случая болезни

удается не сразу. Каждый терапевт склонен строить свою теорию. Так возникают

различные клинические школы с противоположными принципами. Они вступают друг с

другом в конфронтацию: Бернгейм применял суггестивную терапию, Бабински —

воспитание воли, Дюбуа — рациональное собеседование и убеждение, Брейер —

катартический метод, Фрейд — свободные ассоциации, с наведением на ранне-детские

вытеснения сексуальности, Адлер — разоблачал стремление к власти и

сверхкомпенсацию, Шульц — предлагал аутогенную тренировку. Представители этих

школ считали свое мнение верным, а мнение других — ошибочным. Но мы видим,

говорит Юнг, что у каждой школы есть свои плюсы и минусы, каждый метод имеет на

счету победы и поражения. Ни один метод нельзя считать абсолютно истинным.

Положение в психотерапии схоже с положением в физике, где имеются равноправные

теории света — волновая и корпускулярная. Поскольку природа психики бесконечно

сложнее природы света, то нужны многочисленные антиномические теории, способные

достаточно полно охватить ее важнейшие компоненты.

Трудность еще и в том, что сам психотерапевт никогда не является абсолютно

здоровой личностью. У него тоже есть комплексы, подавленные идеи, предубеждения.

Именно поэтому Юнг предложил, чтобы каждый психоаналитик обязательно проходил

учебный психоанализ и, как пациент, смог бы осознать свои комплексы,

акцентуации, скрытые предпочтения.

В процессе лечения возникают притворство, соперничество, борьба за власть, за

сокращение или увеличение психической дистанции между врачом и пациентом — как,

впрочем, и при всяком общении, не скованном жесткими правилами. Но если вся

естественная живая масса психических контактов и взаимодействий в обществе —

необозримая, конечно, в своей сложности и полноте — служит предметом изучения

целой армии историков, эстетического созерцания многих беллетристов, которые в

согласии со сложившейся традицией и идеологией, в соответствии со своим вкусом и

талантом придают ей форму, смысл и направленность, то относительно

кратковременные, но также сложные, процессы взаимодействия врача и пациента

осмысляются и систематизируются лишь одним человеком — психоаналитиком. И он

обязан быть максимально объективным и самокритичным. Психотерапевт, по Юнгу,

выступает не только как судья и советчик, но также и как равноправный участник

диалога. Успех лечения в огромной степени зависит от моральной силы и личного

опыта врача. Чувствуя, что пациент примерно равен ему по уровню образованности,

жизненного опыта и моральной силе, врач должен отказаться от всезнайства,

авторитарности, попыток прямого давления и дать возможность пациенту как можно

полнее выразить себя. Врачу в этом случае лучше “снять доспехи методов и теорий

и положиться на то, что его личность стоит достаточно твердо, чтобы служить

пациенту точкой опоры”. Врач должен смело и откровенно отвечать на вопросы

пациента, свободно и без предвзятости сопоставляя свой жизненный опыт с опытом

пациента. Он должен признать, что индивидуальность больного обладает тем же

правом на существование, что и индивидуальность врача.

Исцеление или выздоровление означает, по Юнгу, развитие психических сил в таком

направлении, которое соответствует целям индивидуации. Эти цели, в свою очередь,

определяются типом невроза. Возможны две невротических ситуации. В одном случае

какая то психическая функция “отщепляется” от целостной личности, подавляет

остальные и формирует особый жизненный мир, комфортный для индивида, но

оторванный от социума. В другом случае психические силы личности недоразвиты,

слабы и их мотивация определяется внешними обстоятельствами. В этом случае

человек лишь внешне усваивает социальные нормы, подчиняется им, но всякая новая

жизненная ситуация, связанная с изменением социального или психологического

статуса создает для него трудности, вынуждает изменять личность, что может

выглядеть противоестественно.

В первом случае требуется социализация отщепленной способности. Во втором —

смягчение, интимизация социальных норм.

Юнг склонен сближать процесс лечения с процессом индивидуации. Цель терапевта не

в том, чтобы вернуть отклоненную психику к некоему стандарту. Лечение души есть

вспомоществование индивидуации. Это — родовспоможение, “повивальное”, а не

хирургическое искусство. Действия врача — не столько лечение, сколько развитие

заключенных в пациенте творческих ростков. Однако и это сравнение недостаточно

поясняет цели и саму необходимость лечения. Приходится смириться с тем, что

недоразвитость одних психических функций и гипертрофия других — не исключение, а

правило. Даже сильно акцентуированные личности, близкие к неврозу, могут быть

хорошо адаптированы социально, в то время как гармонически развитый человек

оказывается менее удачливым. Исходный невротизирующий конфликт может иметь много

источников. Врач, приступая к лечению, должен хорошо подумать к какой цели ему

стремиться. Юнг высказывается даже в том смысле, что лучше, чтобы у врача вообще

не было определенной цели. Он не должен думать, что всегда лучше понимает

жизненную задачу пациента, чем тот сам ее понимает своим инстинктом и жизненной

волей. У каждого своя “формула жизни”, которую не следует ломать без надобности.

В этой связи Юнг обращает внимание на существенное различие между неврозами

молодых и пожилых людей и целями их лечения. Лечение молодых можно вести по

рецептам Фрейда и Адлера. Жизнь молодого человека развивается под знаком общей

экспансии, перед ним — зримые, реально достижимые цели, а невроз связан с

репрессией каких-то влечений, с нерешительностью, отступлением перед

трудностями. Лечение должно помочь преодолеть страх, освободить ущемленную

способность. Молодому человеку важно сформировать свое сознательное “я” активным

и действенным, воспитать в себе волю. Без воли, самодисциплины и рациональности

не достичь успеха и социальной адаптации.

Жизнь стареющего человека надо осмыслить по-другому. Ему не нужно воспитывать

волю. Скорее, нужно понять и реализовать уже сформировавшуюся сущность, здраво и

реалистично сохранить достигнутое. Вряд ли есть смысл ставить новые

психологические задачи, ломающие старый стереотип. Но попробовать реализовать

свои возможности, накопленный опыт на новом месте, через новые предприятия —

вполне разумно. Старому человеку нужны внутренняя устойчивость, доверие к себе,

свобода от внешней зависимости. Творчество важнее для него, чем социальная

полезность. Если молодой невротик — “боится жизни”, то старый невротик отступает

перед смертью и “бежит в молодость“.

Вытеснение, проекции имеют у старого человека иной смысл по сравнению со всем

этим у молодого. Но и в рамках одного возраста нельзя лечить всех по одному

рецепту. Пациенту адлеровского типа с инфантильной потребностью в

самоутверждении нельзя помочь, подталкивая его свободно реализовывать свои

скрытые намерения. Фрейдовского пациента — преуспевающего человека,

испытывающего иррациональный страх перед новыми возможностями, глупо было бы

лечить, разоблачая его “нереалистические” желания.

Сложные проблемы встают перед психотерапевтом, когда его пациентами являются

верующие люди, для которых их личная жизнь интимно связана с определенной

конфессией, а переживаемые психические трудности интерпретируются в понятиях

вины, греха, боязни адских мук, утраты божественной милости и т. д.. Как бы ни

относился врач к религиозной вере, он должен понять, что мифо-религиозные

представления с их своеобразной символикой проникают в глубину души, куда не

добираются разум, воля и благие намерения. Когда невроз осознается в

религиозно-конфессиональных терминах, лучше всего обратиться к исповеди,

причастию и другим средствам церковной благодати. Если пациент может найти смысл

жизни, исцеление от беспокойства в рамках своего вероисповедания — врачу должно

быть этого достаточно. Многие психотерапевты ошибочно полагают, что в лечебном

процессе не должно быть места мировоззренческим проблемам. На самом деле,

религия, философия и наука — это формы упорядочения индивидуального опыта,

имеющие, помимо социально-организующего, также и терапевтический смысл. Религия,

как впрочем и наука — не враг больного. Не следует разрушать ценности, которые

не показали себя вредными. Нельзя лечить мусульманина, руководствуясь

христианскими символами, а христианина убеждать с помощью научных аргументов.

Наука, религия, философия — каждая в ограниченной степени — способны

организовать индивидуальный опыт. Но никакой универсальной общечеловеческой

религии или науки пока не предвидится, да и вряд ли в ней есть нужда. Поэтому

замена христианского мировоззрения научно-материалистическим, равно как старания

разрушить сложившиеся материалистические убеждения — ошибочны. Все это задачи

для миссионера, но не для врача, не для человека науки.

Бывают и такие пациенты, у которых либо нет религиозных убеждений, либо они

шатки и размыты. Тогда не остается ничего другого, как методом анализа

сновидений, фантазий, свободных ассоциаций развивать мифологические идеи,

которые живы в любом человеке. Приводя содержание большой серии сновидений,

содержащих мотив воды, моря, который символизирует коллективное бессознательное,

Юнг показывает, как отдельные смысловые компоненты снов, связанные с

путешествием, кораблем, островом, поисками утонувших сокровищ, определением

положения корабля по звездам, падением в воду и другими эпизодами в совокупности

складываются в картину, помогающую осмыслить жизненную ситуацию и найти

разрешение конфликта.

Нарушение душевного равновесия нередко являются следствием разрушения

традиционных религий, воздействия массовой культуры на душевно неустойчивых

личностей, односторонне рационалистического образования и воспитания, распада

социальных, в том числе, семейных связей, основанных на архетипических идеях.

Толкование сновидений дает возможность преодолеть душевную раздробленность и

интегрировать личности. Однако врачу, если он хочет помочь больному, необходимо

расширить свои познания в области мифологии, религии, литературы,

фольклористики.

Современная психиатрия, таким образом, многослойна. Самые простые случаи — те,

которые требуют лишь человеческого участия и доброго совета. Вторая группа —

пациенты, которым нужна основательная исповедь. Третья группа требует

специального анализа по методам Фрейд, Адлера и регулярной работы с аналитиком.

Четвертая группа — личности с высоким уровнем развития, которые не смогли

успешно осуществить свою индивидуацию в силу случайных причин или ошибочных

жизненных решений. Главная причина невроза в этом случае — несоответствие между

осознаваемой жизненной позицией и бессознательной тенденцией развития.

К этому случаю применим метод диалектического взаимодействия врача и пациента,

который является основным для Юнга. При этом Юнг различает четыре этапа анализа.

Первый этап — исповедь, разговор о проблемах пациента, какими он их видит. Для

многих — это — уже огромное облегчение, потому что сокрытие от других

тревожащего состояния действует как “психический яд”.

Второй этап Юнг называет разъяснением. Здесь происходит примерно то же, что на

фрейдовском сеансе, когда врач добивается осознания причин невроза через

сведение образов снов и фантазий к реальным травматическим событиям. Однако

ограничиваясь этим, нельзя достичь глубоких перемен в личности больного.

Третий этап — воспитание. Этот мотив взят Юнгом у Адлера, который стремился

преодолеть невроз, обсуждая с пациентом социальную значимость его поступков,

воспитывая его социальное чувство.

Четвертый этап — трансформация. Она нужна не всем людям, а тем, кто долго шел по

ложному пути. На четвертом этапе решающую роль играет личность аналитика и его

действия в ситуации анализа. Силой своей личности, искренностью, твердостью и в

нужный момент принимаемыми решениями, врач должен показать пациенту, что значит

“быть самим собой”.

§3. Юнг и Фрейд.

Историю духовной жизни уходящего века трудно представить себе без имен Фрейда и

Юнга. И хотя многие из высказанных ими мнений кажутся сегодня наивными,

претенциозными и надуманными, сам пафос их учений далеко не утерял своей

остроты. Можно даже констатировать возрастание их влияния на мораль,

политическое мышление и бытовое общение по мере того, как все большее число

людей знакомится с психоанализом. Школы юнгианцев и фрейдистов до сих пор

соперничают, а некоторые из поклонников этих двух мыслителей доходят до нелепых

преувеличений, стараясь возвысить своего кумира и принизить его соперника.

Дать однозначную оценку творчеству Юнга и Фрейда — трудно, хотя бы потому, что

влияние их было не только, и не столько научным, сколько общекультурным, он

сказывалось на духовном климате эпохи. Поэтому содержащиеся в этом параграфе

заметки основаны, главным образом, на их отзывах друг о друге или отзывах о них

третьих лиц, хорошо их знавших.

Первенство Фрейда в открытии нового материка — Бессознательного едва ли можно

оспорить, как и то, что Юнг испытал стимулирующее влияние идей “отца

психоанализа”. Однако их учения и мировоззрения глубоко разнятся по духу,

темпераменту, выражают типические, но альтернативные умственные реакции

интеллигента на кризис культуры. Огрубляя суть дела и рискуя впасть в

противоречие, можно сказать, что хотя Фрейд и Юнг — оба были “перестройщиками”

классической науки XVIII — XIX веков, Фрейд был все таки сциентистом,

позитивистом, рационалистом и просветителем, в то время как Юнг — романтиком,

мистиком, модернистом и консерватором. Водораздел между фрейдизмом и юнгианством

— это граница между типами личностей, мировоззрений, а не только между научными

теориями. Как замечает Дж. Браун “фрейдистами и юнгианцами, как либералами и

консерваторами рождаются, а не становятся”. Сочувствующие одному из них — не

понимают другого. Сам Дж. Браун, несомненно, фрейдист, говорит, что его

впечатление от работ Юнга примерно такое же, как от писаний индусов, даосов,

конфунцианцев: высказывается множество мудрых мыслей, но не понятно, зачем нужно

привязывать их к тем мудреным теориям “кармы”, “реинкарнации” или “коллективного

бессознательного” — в случае Юнга — которыми эти мысли якобы обосновываются.

Уже работая над диссертацией о спиритизме, Юнг познакомился с психоанализом

Фрейда и стал ревностным его защитником. Принципы вытеснения, символизации,

рационализации, компенсации, проекции, переноса, разработанные Фрейдом,

показались ему чрезвычайно важными. Когда Юнгу сказали, что защита осмеянного

официальной наукой Фрейда может стоить ему карьеры, он ответил, что не даст за

карьеру и ломанного гроша, если ее придется строить на лжи. Юнг посылает Фрейду

свои статьи и тот приглашает его к себе в Вену. Встреча состоялась в 1907 года.

Оба были в восторге друг от друга. Фрейду нужна была поддержка Юнга как

авторитетного практика-психиатра. Он возлагал на него большие надежды, сделал

его президентом психоаналитической ассоциации, а в письмах называл “милым сыном,

который доставляет много удовольствия”, “дорогим другом и наследником”. Юнг же

сумел по достоинству оценить Фрейда как ученого и практика-психиатра, обретя в

его лице мудрого и сильного отца, образ которого являлся ему во сне еще в раннем

детстве.

Однако, с самого момента знакомства Юнг далеко не во всем был согласен с

Фрейдом. Различным были их семейные и культурные традиции, врачебный опыт,

характеры. Фрейд был склонен к авторитаризму. Юнг отличался свободомыслием и

желал до всего доходить сам. Общим для них был интерес к человеку, к

бессознательному и его механизмам; оба считали, что онтогенез повторяет

филогенез, проводили параллели между мифами первобытных народов, детскими

фантазиями, сновидениями и невротическими образами. Но Фрейд, мыслящий все еще в

классическом и просветительском ключе, стремился четко разграничить объект и

субъект, реальность и иллюзию. Юнг считал возможным игнорировать самые основы

классической методологии науки. Он, в частности, выдвинул доктрину

“психологической истины”. Научная теория имеет, по его мнению, меньшую ценность,

чем религиозная догма, а значит, и меньшую истинность, поскольку догма более

богата, личностно значима, чем научная теория. Для Юнга объект и субъект —

где-то сливались. Реальность и истина — отождествлялись. Все, о чем кто-то

когда-то подумал, можно, согласно Юнгу, считать истинным. Метафизика и

гносеология у Юнга часто не различаются. При этом Юнг считал себя большим

знатоком философии, чем своего старшего друга и духовного отца — Фрейда.

Сексуальная теория Фрейда с самого начала казалась Юнгу “навязчивой идеей”.

Фрейд сделал из нее святыню, религиозный догмат. “Вместо Бога, которого он

утратил, он построил замещающий символ в виде сексуальности. Но ведь Бога

следует искать вверху, а не внизу. Это было у Фрейда “бегством” от той стороны

нашей натуры, которую я называю мистической. Он боялся религиозности, мистики,

которые были в нем, как и во всяком человеке, хотел спрятаться от них за своей

монотонной научной терминологией. Фрейд был трагический человек, порабощенный

демоном науки. Боясь, что я стану его пророком, он назначил меня своим

наследником”.

Религиозность и оккультизм, к которым Юнг относился серьезно, Фрейд воспринимал

с брезгливостью. Методология Фрейда, относящаяся к познанию человека и процессу

врачевания была индуктивной. Фрейд сводил сложные образы и сюжеты — к единичным

простым событиям; общие психологические установки больного — к конкретным фактам

его биографии, культурные явления — к биологическим. Невротические фантазии и

мифологические образы, всплывавшие при анализе, он толковал как символы

вытесненных сексуальных желаний. Юнг, напротив, индивидуальное объяснял

коллективным. Бессознательное как природная реальность сливается у него с

культурой. Индивидуальную психическую реальность Юнг осознавал в духе восточных

учений — как тонкую, призрачную пленку, покрывающую прочную конструкцию

коллективного опыта, собранную из плотно слежавшихся вековых осадков. Задача

оздоровления психики связана у Фрейда с индивидуальным самопознанием, тогда как

для Юнга главная цель лечения состояла в том, чтобы приобщить отщепленную

психику невротика к духовной традиции, к коллективным мифо-религиозным сюжетам и

через них заставить его осмыслить свою индивидуальную проблему. Человек, по

Юнгу, прежде всего, нуждается в вере и идеологии, которые придают смысл жизни.

Если нет веры, нет идеологии, если смысл жизни утрачен — человек терпит крах в

своих социальных устремлениях и уходит в болезнь. Но смысл жизни нельзя

сформулировать в научной теории. Он постигается лишь через драматические образы

мифа. Образ распятого Христа, принявшего уготованную для него смерть во имя

победы над ней и доказательства божественного происхождения человека значит для

обретения смысла жизни больше, чем все научные теории.

Символы в работах Фрейда указывают на частное с помощью общего. Видеть во сне

короля и королеву, значит, видеть своих отца и мать. Подход Юнга —

прямопротивоположный. Юнгианец — католик отец Виктор Уайт описывает его так: “За

отдельным материнским чревом лежит архетипическое чрево Великой Матери; за

физическим отцом — архетипический отец, за ребенком — архетип Вечного дитяти, за

сиюминутным половым влечением — всеобщий созидающий и животворящий Дух”.

Одним из поводов для разрыва Юнга и Фрейда послужило их расхождение в толковании

темы инцеста в сновидениях. Фрейд исходил из того, что суть инцеста — регрессия

взрослой психики к детскому состоянию, когда сексуальность направляется на мать.

Этой первичной регрессией объясняют и сопровождающие инцест невротические

симптомы.

Для Юнга инцест — символ, причем, неоднозначный. Мать — величественна и страшна,

спасительна и опасна одновременно. Она символизирует порождающую стихию,

первооснову всего сущего, материнское чрево есть также чрево земли, могила и

смерть; далее, мать есть родина, страна, культура во всем ее стихийном

богатстве. Отсюда — влечение к матери и инцестуозные желания могут иметь разный

смысл. В молодости они означают слабость эго, недоразвитость самости, желание

бежать от жизни. В зрелом возрасте — отказ от эгоистического самоутверждения,

готовность погрузиться в глубины культуры и слить свое “я” с жизнью своего

народа. В старости инцест символизирует близость кончины, возращение в землю

предков. Кроме этих значений инцест символизирует также грубое попрание Порядка.

Порядок складывается из норм и правил, среди которых запрет на кровосмешение

является главнейшим. Инцест означает, что человек восстает против установленного

Богом порядка и сам хочет стать Богом. Как же тогда толковать фантазию инцеста?

Это зависит от ситуации, от конкретного случая, считает Юнг.

Хотя Фрейд отказался от попыток свести психические процессы к материальным,

нервно-психологическим, он не был готов признать психическое, как

самостоятельную универсальную реальность.

Юнг смело отбрасывает характерный для европейской культуры дуализм материи и

духа, плоти и души. Мир — един, душа и организм — одно целое. Понятие “чистого

Духа”, “чистой материи” Юнг трактует как отвлеченности, фикции. Человек знает

лишь одну реальность — психическую, он в нее погружен и с нею должен сверять

свои мысли и действия.

Фрейд, в соответствии с традициями европейской науки был детерминистом. В этом

отношении различие его позиций и Юнга было особенно показательно. Юнг, следуя

аристотелевской традиции, признавал не только причинное, но и телеологическое

объяснение. Объяснить — значит выяснить не только причину, но и цель.

Детерминизм Фрейда в области психологии многим представлялся неприемлемым

потому, что лишал человека свободы воли. Между тем, Юнг не только отвергал

психологический детерминизм, но и убедительно доказывал, почему индивид имеет

богатый выбор возможностей поведения и почему он не только может, но и должен

свободно выбирать свой жизненный проект. Дело в том, что индивидуальное

бессознательное содержит, по Юнгу, множество неучтенных, непродуманных,

непроявленных потенций, линий развития. Многие из них забываются, увядают из-за

того, что бездействуют и не упражняются. Дарвин жаловался в своей

“Автобиографии”, что из-за неумеренности в научной работе совсем разучился

воспринимать поэзию и литературу, которыми прежде наслаждался. Забытые дремлющие

способности могут быть разбужены и развиты сознательным действием воли.

Разрыв Фрейда и Юнга имел подоплеку и в их личных отношениях. Из их переписки и

отзывов друг о друге видно, что оба любили подвергать друг друга анализу. Но,

согласно принципу переноса, отношения врача и пациента — не симметричны. Врач —

отец, а пациент — сын. Если двое людей при близком общении стремятся занять

позицию отца — между ними неизбежен позиционный конфликт. В конфликте Юнга и

Фрейда была, можно сказать, разыграна “эдипова ситуация”. Юнг сначала согласился

играть роль сына, а затем — восстал против отца.

Косвенно это подтверждается еще и тем, что Фрейд дважды терял сознание в

присутствии Юнга. Причем, оба раза Фрейд воспринимал смысл того, что говорил

перед этим Юнг, как символическое пожелание смерти ему, Фрейду, который считал

себя духовным отцом Юнга. Один раз Юнг говорил о духовном значении некрополей, а

в другой раз — речь шла о Египетском фараоне Аменхотепе, восставшем против отца.

Аменхотеп велел стереть имя отца со всех памятников. Фрейд, придя в сознание

после обморока, произнес странные слова: “Как, должно быть, приятно умереть...”

Позже он сам истолковал их как подаваемый Юнгу знак — занять его место во главе

психоаналитической ассоциации, когда его не станет. При этом Фрейд вспомнил, что

на родине Юнга, в Швейцарии, имя Фрейда никогда не упоминалось в журнальных

статьях, то есть было “стерто”.

Фрейд и Юнг — оба — переживали свой разрыв болезненно. Юнг часто в этот период

(сразу после 1913 года) видел шизофренические сны, в которых нечто целое

представляется разрубленным на части. Он видел, например, во сне океан крови, в

котором плавают обрубки человеческих тел, “обломки цивилизации”. В соответствии

со своим принципом синхронности, то есть совпадения во времени сходных по смыслу

событий: личных, коллективных, исторических, он истолковывал свой разрыв с

Фрейдом, раскол в психоаналитическом движении и начало первой мировой войны, как

события одного ряда, имеющие одну и ту же причину — конфликт между сознанием и

бессознательным европейцев, конфликт между безудержным ростом империализма и

рационализма — с одной стороны — и упадком христианских верований и морали — с

другой. Результат конфликта — прорыв бессознательных сил в сознание,

оформившийся в вооруженное столкновение.

Юнг отличался большой чувствительностью к историческим событиям, усматривал в

них личный смысл. Исторический процесс в его понимании определялся естественным

развитием “массовой души”, массовыми психологическими противоречиями, а не

политическими интригами или убийством в Сараево какого-то принца. Если бы не

долго зревший в массовом сознании “нарыв”, если бы не конфликт между

цивилизацией и иррациональными силами массовой души — никакой войны бы не было.

В этом смысле каждый человек — виновник войны. Он к ней подходит, стоит на ее

пороге, делает шаг в ее сторону. Интересно, что известный поэт и теоретик

русского символизма Андрей Белый в это время испытывал подобные же ощущения. Он

писал в 1913 году: “Мне казалось в первую осень войны, что это я ее вызвал, во

мне начиналась она”.

После разрыва Юнг отдаляется от Фрейда и свободно предается своей склонности к

мистике и оккультизму, которую ставил ему в вину Фрейд. По мнению Роже Дадуна

оккультизм был полем соперничества между Фрейдом и Юнгом. Каждый желал водрузить

над ним свое знамя. Фрейд хотел победить оккультизм и религию наукой, а Юнг —

путем вживания в культурную традицию и ее реанимации.

После разрыва Юнг и Фрейд отзывались друг о друге довольно резко. В 1914 году

Фрейд писал своему коллеге Карлу Абрахаму: “Мы, наконец, избавились от этой

святой скотины и его приспешников”! Юнг, признавая, что во многом обязан Фрейду,

обвинял его в тенденциозности, стремлении завоевать популярность. Вненаучные

цели Фрейда исказили, по мнению Юнга, научную истину психоанализа и сделали

Фрейда “твердолобым”, “фанатичным”. Юнг считал, что Фрейд, подобно Ницше и

Марксу, был критиком и разоблачителем кумиров, но его видение культуры было

узким, предвзятым и искаженным. Фрейд справедливо ополчился против викторианской

эпохи, с ее фальшивыми ценностями: бюргерскими представлениями о “святости

домашнего очага”, “святом материнстве”, за которыми часто стояла грубая и

неосмысленная действительность. Он выступил против необоснованной репрессии

сексуальности, сказал вслух то, о чем думал каждый, но не решался сказать.

Однако Фрейд совершенно неправомерно отождествил викторианские ценности с

культурой вообще. Викторианская эпоха — лишь миг в истории человечества, лишь

тонкий слой пыли, покрывающий коллективную душу человечества. А что Фрейд

выставил против культуры? “Неаппетитные идеи” детской сексуальности, эдипова

комплекса, инцеста и вражды к отцу. Эти идеи, по мнению Юнга, имеют лишь частный

характер и небольшую научную ценность. Фрейд был великим разрушителем, но не

созидателем. И известность свою получил не потому, что открыл новый метод

лечения неврозов и занялся проблемой бессознательного, а потому что “разворошил

улей”, прикоснулся к вопросам огромной религиозной и философской значимости, но

разрешить их — не сумел. У Фрейда не было никакой позитивной программы. (Была ли

она у самого Юнга?) Кроме того, Фрейд “не знал даже элементарных вещей” в

области философии. Когда он строит свои теории о человеке и обществе в нем сразу

же угадывается “врач по нервным болезням”. Фрейд всегда видел пред собой

невротика, который с плохо скрываемым удовольствием или же неохотно рассказывает

под испытующим взором врача о своих сексуальных тайнах. Но облик здорового,

естественного человека вовсе не таков. Фрейдовская теория вытеснения эффективна,

когда речь идет об индивидуальных неврозах определенного типа. Будучи применима

к культуре в целом, к объяснению религии, морали, искусства, она выглядит убогой

и абсурдной. “За автора становится просто больно, когда замечаешь

недостаточность его познаний в области философии и религии”, — пишет Юнг. Фрейд

фанатически не любил религию. Недаром одним из его любимых изречений было

вольтеровское: “Раздавите гадину”! (Вольтер имел в виду церковь).

Погружаясь в мир идей Фрейда, мы ощущаем его глубокий пессимизм, оказываемся

привязанными к сегодняшнему дню, не видим будущего. Нигде Фрейду не открывается

перспектива освобождения. В его мире отсутствуют помогающие, исцеляющие силы,

которые естественно, без помощи врача должны приводить больного к выздоровлению.

Глубокое недоверие Фрейда к культуре нельзя расценить иначе, как невроз.

Конечно, XIX век, уходя, оставил множество сомнительных верований, которые Фрейд

удалял безжалостно, как зубной врач удаляет очаги кариеса. Но он ничего не

предлагает взамен удаляемого вещества. Наука учит, что религиозная надежда

иллюзорна, неразумна. Но какую-то же надежду дает она сама?

Нельзя сказать, что Фрейд вообще не имел надежды и веры. Он верил в науку, в

психоанализ, в знание. Но какой наивной, мелкой была его вера! Об этом можно

судить хотя бы по такому примеру. Фрейд верил, по словам Юнга, что если

расшифровать все символы невротиков, то “неврозы будут абсолютно невозможны”.

Юнг говорил, что ему “посчастливилось глубоко заглянуть в душу этого человека,

который был “захвачен своей идеей, чувствовал, что держит в руках ключи к тайным

подземельям души человека. Он был преисполнен решимости войти в эти подземелья и

ничего подобного фаустовскому ужасу перед перспективой всезнания и всепонимания

не умеряло фрейдовской самоуверенности. Он хотел превратить всякую одержимость,

всякую надежду, всякую веру в психологическую формулу. Но победить демонический

дух, по мнению Юнга, способен божественный дух, а не человеческий интеллект. Юнг

вспоминает, что в одной из бесед призывал Фрейда “испытывать духов. От Бога ли

они? Но тот оказался глух к этим призывам. Везде, где только можно, он пытался

лишить дух его обаяния. Психология Фрейда развивалась в узких границах

материалистического мировоззрения. Фрейд не отдавал себе отчет в слабости своей

философской позиции. Сила же его шокирующих разоблачений состояла в том, что в

них слышалась смена эпох, смена культур.

§4. Бессознательное и сознание.

Психология, согласно Юнгу, молодая наука. Исследование души — дело будущего.

Свою аналитическую психологию Юнг скромно оценивает как серию робких попыток

раскрыть некоторые важные аспекты душевной жизни, которая упорно сопротивляется

всякой схематизации. Стиль Юнга отличается вопросительно-сомневающейся

интонацией. Написав за свою жизнь множество работ, он так и не собрался

систематизировать свои идеи. Не уставая подчеркивать эмпирический характер своей

концепции, ее основанность на фактах самонаблюдения, клиники, материале

литературы и мифологии, Юнг, тем не менее, высказал по разным поводам множество

суждений, которые могли бы составить “каркас” общей психологической теории. У

Юнга нетрудно обнаружить не только эмпирические констатации, но и своеобразную

метафизику, то есть суждения о том, что лежит за порогом опыта.

Архетипы бессознательного, образуя “первосубстанцию”, объективны и, как таковые,

нами не воспринимаются. В методологии Юнга непостижимым образом сочетаются

наивный реализм, феноменология, позитивизм и метафизика. По его мнению,

мифологические фигуры наиболее точно и полно описывают переживаемое нами. А

тревога, страх, сексуальность — это уже отвлеченные понятия — результат

выделения некоторого психологического компонента из целостных психических

образов демонов и нимф.

Философию Юнга нередко возводят к “теории идей” Платона. Но, согласно Платону,

души людей выходят из мира идей и возвращаются в него снова. По Юнгу, мир идей и

мир человеческих душ — тождественны. Нет ничего более “базового”, чем

психическое. Это — единственная вещь, которую мы переживаем непосредственно. Все

понятия философии, психологии и науки — вторичны и следуют из переживаний.

Наиболее известный из последователей Юнга — Дж. Хиллман недвусмысленно говорит о

“Душе мира”, как основной категории юнгианства. Индивидуальная душа — лишь

светящаяся точка Мировой души.

В “чистой” психологии психика анализирует самое себя и поэтому трудно ждать

объективности от психоаналитика. Больше надежды вселяет, по Юнгу,

культурологический подход, сопоставление разных способов понимания души,

сложившихся в разных культурах. Юнг, путешествуя, читая старинные рукописи,

вживаясь в мифы восточных народов, искал параллели, сходные образы, помогающие

проникнуть в тайны психики.

Многие мировоззренческие и методологические позиции Юнга отличаются

двойственностью. С одной стороны, только единичная конкретная личность

представляет для него полноту бытия. С другой стороны, речь постоянно идет о

коллективном бессознательном, как некоем психическом поле, первосубстанции,

которая имеет материальную и духовную стороны. И душа человека, укорененная в

теле, но в то же время парящая вне границ пространства и времени, есть элемент

коллективного бессознательного, притягивающая и излучающая энергию. Юнг с

пониманием и одобрением воспроизводит средневековые взгляды на мир как Божье

творение, скрепляемое Божественной благодатью, а также верования первобытных

народов, относящиеся к всеобъемлющей животворящей силе, разлитой во Вселенной.

Эта сила — мана — делает деревья плодоносящими, человека — здоровым, вождя

красноречивым, мага — всемогущим. Мана — это универсальная психическая энергия,

поддерживающая работу всех функций души.

Юнг идет дальше Фрейда в онтологизации психического аппарата. Феномен души для

него — первичная реальность, соприкасающаяся с двумя производными — Материальной

Вселенной и Мировым Духом. Было бы ошибкой, с точки зрения Юнга, “объяснять”

душу присутствующими в ней материально-биологическими и духовными “началами”.

Душа аутентично и целиком проявляет себя лишь в целостном образе, фантазии. Не

фантазия живет в нас, а мы живем через фантазию. Рассказ души о себе самой есть

способ ее бытия. Понятия времени, пространства, присутствия в мире, вопросы,

задаваемые человеком самому себе, предчувствие смерти — все это лишь “модусы”

душевно-психического бытия.

Душа — живая целостная субъективность. Ее фантазии, образы затем обрабатываются

и оцениваются с помощью частичных функций — мышления, чувства, интуиции,

сенситивности.

Мир души — более весомая, более богатая реальность, чем мир вещей и социальных

отношений. Экстравертная, обращенная во внешний мир часть души соприкасается

лишь с небольшим фрагментом действительности, заключенным в тесные

пространственно-временные рамки. Зато интровертная, обращенная вглубь ее часть,

имеет дело с вечным и бесконечным Универсумом.

Душевная жизнь людей имеет устойчивую общую основу не в инстинктах, а в

“архетипах“ — смыслах и образах, которые складываются в течение сотен тысяч лет.

Архетипы становятся тем более общими и универсальными, чем глубже мы погружаемся

в родовое бессознательное.

Архаические пласты психики, подобно окаменевшим горным породам, сами по себе

лишены голоса. Но поскольку душа “подключена” к Универсуму, низшие ее структуры

постоянно насыщаются мощными токами вселенской энергии и могут “заговорить”. В

случаях психической регрессии в человеке проступают не только детские, но и

животные черты. Высшие духовные ценности устойчивы и универсальны, потому что

укоренены в архаических слоях души. Они обладают способностью притягивать к себе

энергию и информацию, и служат точками кристаллизации художественных,

мифологических и сновидческих образов. Архетипов, согласно Юнгу, бесконечное

множество. Особенно смыслоемкие, мощные архетипы, определяют формирование

харизматических личностей и целых народов.

Некоторые из архетипов символизируются в геометрических фигурах — мандалы,

священного круга, креста. Другие — в образах социальности. Это — власть,

церковь, община. Третьи относятся к природным событиям — Буря, Утро, Море,

Рождение, Смерть. Особенно значительны архетипы, выражающиеся в парциальных

личностях, составляющих в своем сложном сцеплении целостного человека. Это —

Тень, Самость, Персона, Маска, Эго (Герой), Анима, Анимус, Пуэр (вечный юноша),

Сенекс (мудрый старик), Вечное дитя, Великий отец, Великая мать, Животное,

Целитель, Мистическая сестра или брат, Другой, Трикстер (шут), Бог, Дьявол и т.

д. Все это — имена типичных персонажей мирового искусства, мифов и религий, а

также типичные фигуры сновидений, социальных ролей, патологических маниакальных

состояний, но по сути дела — лишь части единой человеческой души. Архетипы

представляют собой точки зрения или позиции, управляющие нашим поведением и

течением психического процесса, как индивидуального, так и

коллективно-исторического. Вопрос о “первичности” индивида или социума, личности

и коллектива, снимается Юнгом, как мнимый, поскольку личность — множественна, а

коллектив — архетипически мощнее, устойчивей и выразительней личности. Драма

жизни человека и человечества понимается Юнгом, в первую очередь, архетипически,

то есть, мифологически. И вполне будет прав тот, кто заметит, что всякое

понимание, по Юнгу, в основе своей поэтично, а не научно. Архетипические герои

не все одновременно выходят на сцену. И дело не в том, чтобы запомнить “состав

исполнителей”, а в том, чтобы понять судьбу личности и смысл истории. В истории

и индивидуальной жизни архетипические персонажи постоянно разыгрывают свои роли,

вступают в любовные связи, в борьбу, жертвуют собой и предают друг друга.

Личность —диалектическая сцена, как и история.

Система архетипов — своего рода “генетический код”, программа деятельности и

развития. Она актуализируется благодаря тому, что архетипы — вместе или

попеременно — насыщаются энергией, называемой как и в классическом фрейдовском

психоанализе — либидо. Но либидо Юнга отличается от фрейдовского тем, что оно не

связано ни с каким инстинктом. Юнг считает, что в процессе эволюции психика

освободилась от инстинктов, в частности, десексуализировалась. Инстинкты

прорываются в сознание в критических ситуациях или в случае патологии. Либидо, в

принципе, может заряжать любой архетип, любую фантазию, идею или дискурс. Оно не

локализовано в какой-то области души, свободно “втекает” и “вытекает” из нее.

Действуя подобно струе воды, вращающей мельничные колеса, энергия либидо

активизирует различные психические функции и комплексы, толкая их к разрядке в

действии, эмоциональной речи, техническом или образно-смысловом творчестве.

Сексуальность, агрессивность, деструктивность, социальность трактуются Юнгом как

основанные на архетипах влечения. В форме сексуальности либидо влечется к телу

другого человека. В форме агрессивности оно стремится к убийству и разрушению. В

форме мысли либидо разлагает и соединяет идеи.

Психика работает по принципу саморегулирующейся системы. Психические функции

действуют как сообщающиеся сосуды, а течение психической энергии периодически

меняет свое направление. Усиленная работа одной функции создает отрицательный

потенциал в другой, симметричной. Так, вслед за периодом напряженного мышления

мы испытываем “эмоциональный голод”. Энергия начинает “течь” от мыслительной

функции к эмоциональной. После сосредоточенности на абстрактных идеях

усиливается интерес к конкретным вещам, к видимому миру. Сознательное и

бессознательное попеременно насыщаются энергией. Активность высших, сравнительно

недавно возникших слоев психики сменяется активностью древних, архаических

элементов.

В жизни отдельного человека и в истории народов мы наблюдаем более или менее

регулярную смену периодов бурь и спокойствия, интеллектуальной работы и

чувственных переживаний, разрушения и творчества. Фрейд говорил о принципе

равновесия применительно к индивидуальной душе. Юнг идет дальше:

уравновешивание, смена направления энергетических потоков имеет место и в

истории, и во вселенском Универсуме.

Главными структурными элементами души являются Сознание и Бессознательное. В

отличие от фрейдовской системы, где сознание — “всадник” управляет “конем” —

бессознательным, у Юнга они равноправны и симметричны. Либидо — психическая

энергия — движется то от Бессознательного к Сознанию, то в обратном направлении.

Напряженность между этими сферами души — главная пружина психической жизни.

Бессознательное служило главным объектом интересов Фрейда и Юнга. Но они

понимали его по-разному. Для Фрейда расщепление психики на сознание и

бессознательное — результат развития репрессивной цивилизации. Бессознательное

возникло как продукт грубого и мощного вытеснения инстинктов. Лишь в ходе

истории сознание постепенно преодолевает свои конфликт с бессознательным,

освобождая и, одновременно, ограничивая его. Таков взгляд Фрейда.

Для Юнга бессознательное есть первосубстанция. Первоначально психическое и

бессознательное — тождественны. Бессознательное — это природа. Недаром его

главные символы — Земля, Мать, Море или какая-то мощная земная стихия.

Идея бессознательного возникает, по Юнгу, из опыта, главным образом,

психопатологического. Например, в случае истерической амнезии эго ничего не

знает о бессознательных комплексах, но уже простой гипноз выводит их в сознание.

Бессознательное познается, когда его содержание вступает в сознание. Что оно

собой представляет до этого момента — не знает никто, о нем нельзя ничего

сказать.

Между сознанием и бессознательным происходит обмен чувствами, мыслями, образами,

влечениями. Что-то всплывает в сознании, что-то тонет в бессознательном. Это —

повседневный и естественный процесс. Функциональное отношение между этими слоями

психики — компенсаторное. Поскольку сознание ориентировано на конкретное,

единичное или отвлеченное, постольку бессознательное обращено к абстрактному,

общему и образному.

Сознание, будучи, прежде всего, социальным продуктом, репрессирует

бессознательное, которое может, однако прорваться в сознание, став

сверхактивным. Подавление инфантильных и примитивных влечений легко приводит к

неврозу. Поэтому здоровый и мудрый человек должен быть в ладу со своим

бессознательным. В нем содержатся мощные ресурсы — любви, веры, творчества,

надежды, радости, гнева и их надо гармонически сочетать. Но бессознательное само

по себе, без разума, хаотично и не заботится о судьбе личности. Лишь постоянно

поддерживаемое, вопреки конфликтам, сотрудничество сознания и бессознательного

обеспечивает адекватное, творческое, адаптивное поведение.

Бессознательное поддается в некоторой степени воздействию со стороны науки,

искусства, религии, морали, права. Но организовать его только на разумных,

сознательных началах — невозможно. Это одна из причин того, почему невозможно

построить идеально-разумное общество, почему все радикально-социалистические

проекты — утопичны. Люди предаются самообману, когда думают, что именно разум

выражает самотождественность личности, что сознание способно полностью овладеть

страстями, бессознательным. Чем глубже мы проникаем в бессознательное, тем яснее

становится, что мы имеем дело с автономной сущностью, которая в своей основе —

независима от сознания. Успехов в лечении и воспитании мы достигаем как раз

тогда, когда сознаваемая цель “вливается” в бессознательную тенденцию.

В бессознательном Юнг различает несколько слоев, соответствующих опыту жизни

различных человеческих общностей. Под личным бессознательным расположены

групповое, семейное, национальное, расовое, общечеловеческое бессознательное, а

еще глубже — бессознательное, общее для человека и животных. Психические

структуры незаметно переходят в “психоидные” структуры мозга, которые

соприкасаются с молекулярными и кристаллическими структурами вещества.

В духе восточных философских систем Юнг трактует мир как единый и, вместе с тем,

многослойный, состоящий из материальных и духовных пластов. Психика есть своего

рода “тело”, имеющее две стороны, духовную и материальную, которые незаметно и

непрерывно переходят друг в друга, подобно поверхностям ленты Мебиуса. Одна

соприкасается с физической, другая с духовной сферами Универсума. Материальный

пространственно-временной континуум мы познаем посредством образного восприятия

и рассудочного мышления. С космической, духовной сферой, в которой прошлое,

настоящее и будущее сосуществуют, мы соприкасаемся путем интуиции. Сознание

обращено к материальным, конечным структурам. Бессознательное соприкасается с

идеями-архетипами и является опосредующим звеном между человеком и Космосом.

Дневное бодрствующее состояние имеет дело с малым, случайно вырванным из

Универсума фрагментом. Бессознательное выступает в контакт с Абсолютом, как

целым. Сны, фантазии — не только продукты Бессознательного, но и послания из

Универсума. Они содержат ценнейшую информацию, поскольку каждый из нас не только

член общества, но и житель Вселенной, обладатель бессмертной души. Глубинный

смысл событий истории и личной жизни человек может вывести из символики снов

путем погружения во внутреннею психическую реальность. Коллективное и

общечеловеческое бессознательное хранят в себе в спрессованном виде следы самых

древних мыслей и впечатлений. Но еще глубже лежат слои, которые уже давно не

являются результатом какого бы то ни было отражения, а выступают как

фундаментальные структуры мира.

Для Фрейда Бессознательное выступает только как скопление сырых, необработанных

инстинктов или вытесненных влечений. Смысловые отношения в нем перепутаны,

смещены случайно возникшей конфигурацией импульсов. С точки зрения здравого

рассудка они могут быть совершенно нелепы и фантастичны. Строгая логика и

категоризация явлений возможны, по Фрейду, только на уровне сознания.

Бессознательное принципиально враждебно культуре.

С точки зрения Юнга дело обстоит иначе. И в сознании, и в бессознательном, он

усматривает элементы хаоса и элементы порядка. Хаотичность сознания связана с

его подверженностью внешним случайным влияниям. Хаотичность бессознательного

проявляется в том, что его внутренняя архетипическая структура может сильно

отличаться от личностной и социальной организации. Порядок бессознательного

объективен, прочен, универсален. Порядок сознания — субъективен, шаток,

частичен. Именно в Бессознательном выкристаллизовывались обобщенные

образы-схемы, которые служат основой категоризации всех видимых и мыслимых

явлений. Только благодаря архетипическим схемам возможна человеческая логика.

Бессознательное выступает не как антагонист культуры, а как ее общая основа,

источник творческого воображения, хранитель информации и принципов логики.

Жизненная и культурная задача, по Юнгу, состоит в том, чтобы достичь их

всестороннего и живого единства.

Фрейд считал сознание исторически недавним образованием. Юнг склонен допускать

проблески сознания даже у животных. Фрейд акцентировал контраст, конфликт

бессознательное и сознания. Юнг подчеркивает их взаимодополнительность. Фрейд

отождествляет прогресс человечества с постепенным усилением сознания за счет

бессознательного. Юнг видит основную тенденцию в возрастании их гармонии. По

Фрейду, бессознательное служит вместилищем первичных биологических влечений и

противостоит сознанию, как культурному, духовному слою. Юнг считает, что в

бессознательном сосредоточены структуры как биологические, так и

социально-культурные. Бессознательное может противоречить индивидуальному

сознанию, но сознание не обязательно выражает высшие проявления человечности.

Для Фрейда прорыв бессознательного в сознание есть болезнь, невроз. Для Юнга

“отступление” психической энергии в сферу коллективного бессознательного может

означать шаг к оздоровлению, воссоединению человека со своей исторической

традицией, с природой. Для Фрейда бессознательное — это своего рода

“преисподняя”, источник аморальных и антисоциальных влечений, унаследованных от

прошлого. Для Юнга бессознательное — творческая лаборатория культуры, несущая в

себе груз прошлого и еще невыявленные потенции будущего.

Работая с бессознательным Фрейд использовал метод редукции, т. е. сведения

сложных образов и символов к простым, непосредственно наблюдаемым жизненным

реалиям, конкретным влечениям. Юнг, напротив, стремился угадать в снах и других

продуктах бессознательного общие архетипические смыслы.

Фрейд исследовал свое и чужое бессознательное как беспристрастный ученый,

относился к нему скорее подозрительно, чем с симпатией. Иногда он приводил

примеры анализа собственных снов, но не был склонен к откровенности: дневников

не вел, личные письма уничтожал. Юнг же не только изучал бессознательное, но,

можно сказать, жил в нем. Сны, фантазии, интуитивные прозрения для него были

более важны, чем чтение научных книг и внешнее течение событий.

Существенно различно понимание Фрейдом и Юнгом принципов работы психики. Фрейд

полагал, что свободная здоровая психика действует на основе “принципа

удовольствия”, т. е. стремится снять напряжение, вернуться в состояние

равновесия. Этим объясняется преимущественно прогрессивная направленность

психических процессов, их ориентация в прошлое. Так, больной возвращается к

своему неврозу, взрослый — к инфантильным переживаниям, художник — к своему

детству. Прогрессивные целеориентированные процессы, повышающие уровень

возбуждения, требуют волевого усилия, принуждения. Они — лишь отклонения от

главного пути.

Согласно Юнгу, регрессия, стремление снять напряжение только частично объясняют

функционирование психики и совсем не объясняют ее развития. Психика —

целеустремленная система, она обращена вперед, а не назад. Деятельность души

обусловлена на только причинами, лежащими в прошлом, но и задачами, целями,

адресованными нам из будущего.

Эти различия сказывались на толковании снов Фрейдом и Юнгом. Фрейд придавал

толкованию снов огромное значение, но решительно отказывался от всяких

пророчеств. Считая сон естественным способом психотерапии, он скрупулезно

исследовал смысловые и образные детали сновидения, чтобы объяснить сон, исходя

из реальных событий биографии. Юнг, который тратил немало времени на записывание

и литературную обработку сновидений, интерпретировал их как послания из

Бессознательного, позволяющие понять и скорректировать действия, которые человек

планирует, но до конца не осознает. Вот один пример Юнга.

Одному бизнесмену была предложена якобы честная и выгодная сделка, которая,

однако, могла вовлечь его в мошенническую аферу. Какое-то внутреннее

сопротивление заставило его отложить принятие решения. На следующую ночь ему

приснилось, что его руки и плечи покрылись грязью. Когда Юнг услышал рассказ об

этом сне и о предложенной сделке, он, не будучи хорошо знаком с бизнесом, сразу

же высказал предположение, что сделка, возможно, окажется грязным делом.

Внимательно изучив ситуацию, бизнесмен понял подвох и отказался от сделки, что

спасло его от многих неприятностей.

На каждом этапе своей жизни человек решает какую-то личностную задачу, которую

осознает лишь частично, а иногда и вообще не осознает. Испытывая беспокойство,

он предпринимает ряд хаотических действий, смысл которых ему не ясен. Сновидение

помогает понять источник беспокойства.

Уже будучи взрослым человеком, практикующим врачом, Юнг видит себя во сне

ребенком, который что-то строит из камушков на берегу. С огромным интересом он

следит за тем, что у него получается, но никак не может найти нужный по форме

камень, который придаст окончательный смысл постройке. И вот днем, закончив

прием больных, он отправляется на то самое место на берегу озера, которое видел

во сне, и начинает строить. Он замечает нужный камень, ставит его на место и

сразу же понимает, что камень этот — алтарь, а строит он — церковь. Выясняется и

общий смысл его усилий: они направлены на то, чтобы укрепить и углубить веру,

оздоровить религиозную функцию души.

Юнг с сожалением и тревогой наблюдал процесс увядания и ослабления верований в

сознании европейцев. “Смерть Бога”, о которой любили толковать модернисты, он

осознавал, как психологический феномен, свидетельствующий о патологии культуры.

Здоровый человек не может жить без Бога. Строительство души на основе веры —

главное дело жизни. Основанное на вере внутреннее психологическое строительство

— перерастает в социальное и материальное. Юнг выстроил на берегу озера дом в

готическом стиле, напоминающий башню. Этот дом был для него символом завершения

душевного строительства.

Вот еще один сон Юнга, показывающий его целеориентированную. “Я вижу себя в

каменистой пустыне, рядом с желтокожим человеком. Солнце только что село. Над

нами — бледное восточное небо, далекие выцветшие звезды. Мы лежим, держа в руках

винтовки с оптическим прицелом и кого-то ждем. Внезапно звук охотничьего рога

слышится из-за скал. Это трубит Зигфрид — герой древнегерманского эпоса. Когда

он спустится на равнину, мы должны его убить. С первыми лучами солнца появляется

повозка Зигфрида, сделанная из человеческих костей и начинает быстро спускаться.

Мы стреляем. Зигфрид падает мертвым. Я чувствую страх и отвращение. Мы пускаемся

в бегство. Проливной дождь смывает следы убийства. Но чувство вины остается”.

Как истолковывает Юнг этот сон? В период, предшествовавший сну, в поисках ядра

человеческой души Юнг усиленно штудирует древнеиндийские и древнекитайские

тексты. Но что-то мешает ему постичь смысл восточной мудрости. Он испытывает

неудовлетворенность и разочарование. Чтобы понять психологию Востока, нужно

отрешиться от привычных европейских способов мышления. Сон отражает именно эту

ситуацию. Ведь Зигфрид, как и сам Юнг, немец. Он воплощает в себе германскую

культуру с ее рационально-практическим, эгоцентрическим, волевым характером.

Европейцу трудно постичь глубинную истину бытия, обрести гармонию с миром. Сон

говорит о том, что нужно “убить в себе немца”, чтобы постичь истину.

Сны должны пониматься не только как продукты индивидуального воображения, но и

как послания из обширной области коллективного бессознательного. Они дают

концентрированное понимание смысла мировых событий, который заслонен суетой

повседневности. Поэтому столь значимы, сны и фантазии. Пренебрегать ими — значит

пренебрегать самым важным и ценным из того, что произрастает в душе.

Юнг сознавал угрозу психическому здоровью, которую таит в себе слишком

пристальное внимание к Бессознательному. Ведь индивидуальная психика маломощна,

хрупка по сравнению с Универсумом. Стремление понять Вечное и Абсолютное не

может увенчаться успехом. Это — одна из причин безумия. “Временами я

чувствовал”, — пишет Юнг, “что материал Бессознательного буквально затопляет

меня. Реальный мир, другие люди, как бы перестают существовать. Но я понимал,

что, расширив, таким образом, границы своей личности, я не перестаю быть

конкретным живым человеком. Я не хотел вставать на путь Ницше, которого его

великие прозрения привели к безумию. Нельзя жить только усилиями духа. Я

повторял себе, что я — швейцарец, психиатр, имею семью и живу на Морском

проспекте в доме N 228”.

§5. Символы культуры.

Фрейд видел в культуре систему запретов, ограничивающих и вытесняющих

естественные влечения. Юнг понимает культуру как систему символов. Он считает

человеческую потребность в символизации более настоятельной, чем какую-либо

другую. С помощью символов человек создает модель окружающего мира, строит планы

поведения и сценарии развития событий, ориентируется в историческом и социальном

пространстве.

Символами принято называть знаки, приметы, образы, содержащие указания на

какую-либо вещь или событие. Этимологически понятие символа связано с греческим

глаголом “соединять”, “сталкивать”, “сравнивать”. Уже отсюда видно, что символ

связывает сознание и его предмет. Символ, согласно Юнгу, выражает то, что мы

лишь предчувствуем, но точно не знаем. В нем есть возможность развертывания

содержания, путем домысливания, воображения, ассоциативных связей. Не следует

смешивать символ и знак. Знак только обозначает известный предмет, его функция —

служебная. Символ же обладает самоценностью, он есть органический элемент

психической и духовной жизни. В качестве символов культуры выступают у Юнга

духи, демоны, боги, идеи, законы, религиозные догматы и научные теории. Все

пространство культуры заполнено символами.

Символ всегда к чему-то относится. К чему? Во-первых, к архетипам, лежащим в

основании культуры. Во-вторых, к целям, действиям человека, вещам, которые его

окружают. В-третьих, к другим символам.

Именно путем изучения символов Юнг приходит к выводу о единстве архетипических

оснований всех культур. В мифах различных народов, сновидениях, детских

рисунках, фантазиях и бредовых идеях шизофреников можно встретить одни и те же

символы, например, крест, круг, золотой цветок и более сложные фигуры, которые

повторяются вновь и вновь в различных контекстах. Освобождая эти широко

распространенные культурные символы от личных и случайных ассоциаций, мы

приближаемся к естественным архетипам, которые устойчивы, универсальны и

формальны. В отличие от архетипов, символы — подвижны, конкретны, содержательны.

Архетип можно уподобить системе силовых линий в насыщенном растворе. Благодаря

особой конфигурации этих линий выпадающие из раствора кристаллы принимают именно

эту, а не другую форму. Архетипы изначально присутствуют в сознании всех людей.

Поэтому каждый человек способен создать свою символическую модель мира — в

соответствии со своим жизненным опытом. И благодаря тем же архетипам люди,

имеющие различный опыт и различные убеждения, способны понимать друг друга.

Юнг усматривает в работе любой психической функции — памяти, мышления,

воображения — некоторую априорную архетипическую установку, которая инициирует

процессы припоминания, мыслепорождения и образотворчества. Любой конкретный,

сиюминутный образ наполняется содержанием на основе архетипической схемы.

Существует много индивидуальных и национальных символических образов врага,

друга, любви, власти, отцовства, материнства, жизни и смерти. И столь же много

их реальных воплощений. Но за этими символами стоят некоторые общие прообразы —

архетипы, которые также можно назвать “врожденными идеями” или “априорными

формами сознания”. Благодаря общим архетипам люди, вкладывающие разное

содержание в понятия “счастья”, “Бога”, “любви” все-таки понимают друг друга.

Даже спор между верующим и атеистом возможен лишь потому, что оба знают нечто

общее о Боге.

Поскольку символы взаимно обозначают, дополняют и проясняют друг друга, вся

проблематика духовной жизни в значительной степени сводится к соотношениям

символов, которые могут быть художественными, политическими, мифологическими.

Юнг выделял символы религиозные, которые относятся к силам и сущностям особенно

могущественным: они могут оказать помощь, причинить вред, они величественны и

прекрасны, поэтому их можно любить и преклоняться перед ними.

Символ — в особенности художественный или религиозный — независимо от того, что

он символизирует, сам по себе является реалией культуры. Существует множество

вещей за пределами человеческого видения и понимания, которые играют важную роль

в нашей жизни и важны для поддержания социальных связей. Сознательное

использование символов в политических и моральных целях нужно для того, чтобы

влиять на общественные процессы. Но психика продуцирует символы также и

спонтанно, в виде снов и фантазий. Индивидуальные символы важны для

психоаналитика. Интимное личное общение тоже строится на основе взаимопонимания

спонтанно возникающих символов. Понимание исторического события или поступка

связано с проецированием на него какого-то символа. Символическое моделирование

мира во многом заменяет человеку инстинкт.

Помимо способности собирать вокруг себя впечатления, мысли и наблюдения,

архетипические символы обладают свойством, которое Юнг называет “нуминозностью”.

Нуминозность образов — это их способность вызывать живой эмоциональный отклик,

“пленять, впечатлять, озарять и вдохновлять”. Этим свойством обладают

божественные образы и предметы. Они задевают внутреннее ядро личности, подобно

тому, как бормашина задевает зубной нерв при сверлении зуба. Отсюда можно

сделать вывод, что человека неудержимо влечет к нуминозному, божественному, что

он постоянно ищет Бога, стремится к нему, хотя это его стремление не зависит от

его сознательной воли. Человек скорее жертва, чем творец нуминозного. Упадок

религии, отказ видеть в предметах и образах нечто священное и божественное,

приводит к обесцвечиванию мира культуры, который для современного человека

состоит, большей частью, из всякого рода информации, не несущей эмоциональной

нагрузки. Это опустошение культуры приводит еще и к социальному хаосу, так как

архетипы теперь уже не имеют общезначимой символической формы и могут

пробиваться наружу в прямых действиях отдельных шизоидных личностей, которые

становятся политическими лидерами и социально-значимыми фигурами.

С проблематикой символов связано понимание Юнгом художественного творчества.

Творчество Юнг, в отличие от Фрейда, понимает не как изживание индивидуального

невроза, детской психической травмы, а как поиск божества, к которому каждый

идет своим путем, в соответствии с характером своей самости. В то же время

самость формируется в непосредственной зависимости от содержания нуминозного

образа Мудрого старца, Младенца Христа, Богоматери, Святого Духа.

Многие художники и писатели, набредя в своих творческих поисках на какой-то

яркий нуминозный образ, были настолько им заворожены, что вся их последующая

жизнь проходила под знаком этого образа. Человек чувствовал себя пророком,

выразителем, глашатаем своего Бога.

Фридрих Ницше, натолкнувшись на образ мудрого старца Заратустры, стал говорить

его устами и мыслить его умом. Отождествив себя с Заратустрой, он впал в

умопомешательство. В юнговском мировидении архетипы наделены мощной силой,

превышающей многократно силы отдельного человека. Можно сказать, что не писатель

создает символический образ, а, наоборот, символ, если он схвачен душой,

прорастает в ней и создает писателя. “Не Гете создал Фауста, а Фауст создал

Гете”. Человек развивается из своего идеала. Нередко случается, что артист,

удачно сыграв роль какой-нибудь яркой харизматической личности, впоследствии уже

не может полностью избавиться от ее черт в житейском обиходе. Нуминозность —

заразительна и потому опасна.

Поднимаясь к свету сознания, архетипы становятся все более оживленными,

эмоциональными. Символические образы содержат в себе оценочный элемент. В своих

художественных героях автор развивает и акцентирует либо божественное, либо

дьявольское начало. Однако, как правило, символический образ не может быть

однозначно оценен.

Наиболее известные образы мировой литературы — Дон Жуан, Дон Кихот, Фауст,

Гамлет; но можно ли определенно про них сказать, что они — добры, справедливы,

прекрасны? По-видимому, любой глубокий образ амбивалентен. Один и тот же

архетип, воплощаясь в конкретном символическом образе, раскрывает себя в добре и

зле, прекрасном и безобразном. Попытки создать исключительно положительный

художественный образ обычно неубедительны. С течением времени художественные

герои утрачивают свои идеальные черты и воспринимаются новым поколением уже как

рупоры прошедшей эпохи.

Символы — вездесущи. Они, по существу, вытеснили из человеческого обихода прямые

инстинктивные побуждения. Невозможно съесть кусок хлеба, притронуться рукой к

телу другого человека, удовлетворить сексуальное или другое естественное

влечение, не вводя эти физические акты в сплетение каких-то символических

цепочек. Сексуальные мотивы наделены множеством символических значений и их

разнообразие вполне зримо выступает в сексуальных перверзиях, когда влечение

сдвигается с молодого человека противоположного пола на человека своего пола,

старика, ребенка, животное, мертвеца, какую-либо вещь или акт садистского или

мазохисткого характера. Именно в силу многообразия сексуальной символики, но

никак не в силу важности биологической функции воспроизводства рода,

сексуальность столь широко используется в искусстве.

Самый важный с точки зрения Фрейда миф, раскрывающий якобы огромную силу

сексуальности и ее первичный смысл — миф об Эдипе — наилучшим образом это

подтверждает. Ведь Эдип не хотел вступать в связь с матерью и убивать отца. Все

было сделано для того, чтобы этого не случилось. В убийстве отца и сожительстве

с матерью проявляется не сила сексуальности, а символически выражается сила рока

и слабость человека. Логично, что Эдип ослепляет себя, убедившись, что

нормальными человеческими глазами невозможно увидеть “норму бытия”.

Символические образы — амбивалентны, то есть, не добры и не злы, не прекрасны и

не безобразны. Они таят в себе зародыш полярных начал, как и явления природы.

Ураган разрушает и очищает, смерть есть гибель существующего, но она открывает

простор новой жизни и т. п. Подобно явлениям природы амбивалентны образы мировой

литературы. Их смысловое ядро столь богато и сложно, что каждое время оценивает

их по-своему и по-своему конструирует.

Возьмем для примера образ Дон Жуана, который пытались анализировать многие

критики, писатели и философы. Чем привлекает к себе внимание этот, по словам

русского критика Ал. Веселовского, “гениальный гуляка”, “гроза порядочных

семейств”? Почему на него обращено не меньше восхищенных взоров, чем на всех

благодетелей и героев рода человеческого? В древней испанской легенде Дон Жуан —

верующий католик, осознающий свою греховность, но откладывающий покаяние. У

Мольера он — комедийный обманщик. У А. Мюссе — искатель идеала красоты. У А. К.

Толстого — социальный критик и чуть ли не мученик идеи. Байроновский Дон Жуан —

естественный человек, простодушный Кандид. Он способен не только любить, но и

хранить верность. При этом он чаще выступает в роли соблазняемого, чем

соблазнителя. Пушкинский Дон Жуан на горьком опыте познал, сколь уязвимым любовь

делает человека, как трудно найти истинную любовь и как легко ее “прошутить”.

Ни личный опыт, ни опыт сословия или эпохи не может сформировать столь богатого

ядра характера, которым обладают Дон Жуан и другие вечные образы. В образах

искусства человек ищет свою самость и различными путями приближается к Богу. В

них он осмысляет эпоху, самого себя, находит связь между культурой и природой.

Символы поддерживают равновесие между миром личности и социальным миром.

Интересен в этом смысле образ шута, часто встречающийся в драматургии и любимый

публикой. Шут всех увлекает и привлекает, но мало кто сам хочет быть шутом. Шуту

все дозволено, даже неприличное. Он — сверхчеловек и недочеловек одновременно,

божественное и животное существо. Шут сам себя не понимает, ведет себя нелепо.

Разум ему не господин, хотя иногда у шута бывают всплески гениальности. То, что

у других людей скрыто и оформлено культурой — бессознательное — у шута выступает

бесстыдно и открыто, что, однако, не свидетельствует о слабости и ущербности.

Элементы шутовства нередко присутствуют в облике великих личностей. Сократ, Иван

Грозный, Сталин — могут служить тому примером. Шутовство восхищает, напоминая о

первобытной свободе, давно утраченной. Шутовство — небезопасно. В нем есть

обещание свободы и предвестие гибели, падения.

Архетипичны образы мировых религий, личности политических демагогов, великие

образы искусства и герои пошлых детективов. Когда человек через символ

проникается значимостью архетипической идеи, он становится ее проводником —

пророком, религиозным реформатором, вождем. Концентрация психики вокруг

символической “сверхценной” идеи придает человеку мужество, целеустремленность,

неподкупность. Но “затопление” сознания символическими образами нарушает

психическое равновесие. Человек идентифицирующий себя с символом — это маньяк,

вообразивший себя Богом, Наполеоном, Великим Инквизитором и т. п.

Символические образы являются, согласно Юнгу, соединительными звеньями между

культурным наследием и опытом отдельной личности. Они служат матрицами познания.

Помогая оформить и упорядочить впечатления, они создают перспективу развития

личности, расставляя в “смысловые ниши” триумфы и несчастья, надежды и страхи,

радости и горести. Архетипические символы обладают мощным психическим зарядом и

ведут себя подобно демонам, вызывая спонтанные всплески эмоций и мыслей. Они

взрывают спокойное течение жизни и направляют его в другое русло. В них

проявляется власть бессознательного над сознанием. Сознание придает архетипам

личностную форму, персонифицирует их. Они становятся живыми лицами, которых мы

видим во сне и в искусстве. Они говорят и действуют. Персонификация автономных

комплексов — характерная черта первобытной и детской психики. Дети и дикари

проецируют свои новые и необычные впечатления на объект до тех пор, пока не

научатся интегрировать их в сознание. Сам Юнг в детстве наблюдал в лицах во сне

свою Тень, Самость, Великую Мать, Мудрого старика и даже дал им личные имена. Он

прибегал к их совету в трудных ситуациях.

В учении Юнга о символах и архетипах проступает его тяготение к философскому

реализму средневековых богословов и художественному романтизму. С. С. Аверинцев

считает, что “существует возможность” рассматривать мировоззрение Юнга как

типично художественное, не нашедшее адекватного выражения за отсутствием

специальной одаренности. Сказать проще, если бы Юнг умел писать стихи или

романы, ему, возможно, не понадобилась аналитическая психология. Символическую

фигуру Целителя, спасающего человека и человечество от всех недугов и “потери

души”, Юнг сближает с фигурой Художника: оба они “говорят архетипами”. А это

значит, что они “подымают изображаемое из мира преходящего в мир вечный, свою

личную судьбу возвышают до всечеловеческой судьбы”. И медицина, и искусство

возвращают человеку благотворные силы и дают возможность выдержать все беды.

§6. Процесс индивидуации.

Фокус психологии Юнга — индивидуация, т. е. процесс взросления, самореализации

личности. Большинство людей понимают взросление как “накопление ума”, отказ от

юмора в пользу серьезности, как умение управлять своими чувствами и вести себя в

соответствии с общепринятыми нормами. Юнг подвергает сомнению все эти обыденные

представления о взрослении, которые были свойственны и классическому

психоанализу Фрейда.

Разум — лишь одна из психических функций. Абсолютное доминирование сознания

свидетельствует не о зрелости души, а об односторонности развития. Что же

касается социальной адаптации, то она способствует взрослению лишь тогда, когда

помогает “собрать личность воедино”, гармонизовать ее внутреннюю структуру.

Стратегическая задача индивидуации — обретение “самости”, смысла жизни. Она не

сводится к чему-либо частному — профессиональной карьере, созданию семьи,

умственному развитию. Смысл жизни человек обретает в том случае, когда ему

удается сформировать свою самость, отличную как от рационального “эго”, так и от

"сверх-я".

Самость — важнейший архетип. Он отличен от внешних масок, ролевых идентификаций,

способен примирить и согласовать разнонаправленные психические силы и, наконец,

стать точкой соприкосновения с Трансцендентным началом, с Богом, перед лицом

которого индивидуальная судьба только и обретает смысл.

Интуиция, фантазия, спонтанно возникающие образы сновидений и мифы —помогают нам

понять путь жизни и сориентировать себя в направлении самости, найти себя в

обширной области бессознательного. Путем “амплификации”, то есть уточнения,

прояснения, рационализации спонтанных образов сновидений и фантазий человек

способен принимать правильные решения и избегать неврозов.

В отличие от Фрейда, который акцентировал роль детства в становлении личности,

выводил характер и невротические симптомы из прошлого травматического опыта

личности, Юнг подчеркивает значение цели, жизненной перспективы и будущего.

Человек развивается из прошлого. Но жизнь его наполняется смыслом, душа

приобретает форму и содержание в зависимости от предпочитаемого и выбираемого

будущего. Юнг ставит судьбу личности в зависимость от свободного и

ответственного выбора, подчеркивая самоценность каждого этапа жизни и каждого

принимаемого решения.

Личность, согласно Юнгу, не выступает как единый, самотождественный субъект

мысли и действия, а состоит из множества “парциальных личностей”, которые

борются между собой за лидерство в душе человека. В мифологическом сознании

древних, да и в Средние века, эти отдельные личности или частичные силы души

символизировались в образах различных демонов и гениев. Свой гений был у Сократа

— он всегда подсказывал ему правильную мысль или решение. В Средние века многие

люди были “одержимы демонами”. Чтобы их изгнать, человека сжигали на костре.

Сегодня человек склонен думать, что он вполне овладел собой, что разум способен

контролировать душевные силы. Но это — иллюзия. На самом деле, полагает Юнг,

разум не контролирует душу, а подавляет ее. Современный человек все еще одержим

силами, находящимися вне его контроля. Об этом свидетельствует весь ход развития

цивилизации последнего столетия: несмотря на беспрецедентное развитие науки,

знаний, средств массовой информации, человечество в целом оказывается все менее

защищенным от буйства своих внутренних демонов — алчности, властолюбия, агрессии

и множества изощренных садистических влечений. Демоны современного человека

более иррациональны и жестоки, чем демоны дикаря. Получая в свое распоряжение

средства, созданные наукой и техникой, они становятся еще опасней. Отсюда —

задача индивидуации, то есть осознания всех сил, определяющих душевные влечения,

включения их в общий смысловой ансамбль личности. Задача индивидуации

оказывается не только личностно, но и общественно-значимой.

Индивидуация, по Юнгу, также настоятельна, как голод, жажда, агрессия или

сексуальность. Индивидуация — это сверхзадача развития. Казалось бы, путей и

целей индивидуации столько же, сколько существует на свете людей. До известной

степени это верно. Но влечение к индивидуации подталкивает человека к

соприкосновению с божественной искрой, с единым для всех архетипом, который Юнг

называл самостью и который должен стать центром личности. Личность, зажатая в

тиски социальной машины, не обладающая достаточными ресурсами психической

энергии, находится часто под властью других лиц, внешних, чуждых сил. Любая

попытка истинной индивидуации наталкивается на сопротивление. Всякий шаг,

делаемый ради того, чтобы стать самим собой, требует жертв и усилий. Человек

достигает успеха в этом отношении лишь благодаря случайности или благодати.

Редко мы встречаем людей, которым в полной мере удалось найти себя, обрести

смысл.

Разум большинства людей подвержен сиюминутным внешним влияниям и превращается в

инструмент получения удовольствия “теперь и здесь” или в рабочий орган общества.

Разум не проясняет человеку пути к самому себе, не вырабатывает стратегии

индивидуальной жизни. Как это ни парадоксально, не разум, а фантазия и

сновидение расставляют все по местам и указывают правильное направление жизни.

Душа созидается большей частью ночью и во сне, а не днем и наяву. Только в

сновидческой фантазии душа способна трезво посмотреть в будущее и правильно

оценить настоящее. Акт созидания души является скорее актом воображения, а не

актом рассудка, поскольку днем рассудок занят поиском удовольствия, выполняет

рутинную, навязанную обществом работу.

В реальной действительности лишь редко и в силу случайных обстоятельств

возникают ситуации, когда человеку открывается путь к самому себе и когда он

достигает самости. Вечный образы мировой литературы имеют столь долгую жизнь и

популярность вероятно потому, что символизируют как раз такие пути и ситуации,

на которых, вопреки всем препятствиям, сходятся и гармонизируются главные

душевные силы личности. При этом каждый раз оказывается, что такая редкая

возможность быть самим собой должна быть дорого оплачена.

Путь Дон Кихота, Дон Жуана, Фауста и Гамлета “прорвавшихся” к истине личного

бытия через любовь, через знание или право принимать решение, ведет, как

оказывается, к гибели или безумию. Судьба архетипических героев (вспомним судьбу

Сократа, Наполеона, Пушкина) оказывается трагической.

Лишь недавно творцы культуры, умело используя новые реалии и благодаря новым

техническим и психологическим возможностям — научились улавливать и

удовлетворять тягу массового человека к идеальному и вместе с тем,

жизнеспособному условно-реальному образу. Такой образ появился в виде Джеймса

Бонда на Западе, а у нас — Штирлица. Этот советский человек, супершпион стал

рыцарем без страха и упрека, только благодаря тому, что был одет в мундир

группенфюрера СС, помещен в абсолютно чуждое и враждебное советскому народу

окружение, которым он однако в полной мере овладел благодаря не свойственному —

в обычных условиях — советским людям свободному, активному разуму, не робеющими

перед властью авторитетов. Штирлиц избавлен от тягот советского быта, произвола

мелкого начальства, идеологических ритуалов. Он не философствуя, без сомнений и

колебаний верит в правоту своей Родины, в ее руководителей, в ее идеологию. И

это — вполне правдоподобно в том месте, и в тот момент, когда происходит

действие. Цельность, полнота бытия, право жить “не светлым будущим”, а настоящим

— т. е. мгновением, которое “свистит, как пуля у виска"... — вот та

“нуминозность”, которая пленяет и очаровывает в Штирлице русского, советского

зрителя. В нем, несмотря на всю исключительность и даже неправдоподобность

многих ситуаций, мы распознаем момент истины, а именно то, что ему в отличие от

огромного большинства советских людей, удалось реализовать свою самость. Все его

душевные силы собраны воедино. Мы все еще устремлены в коммунистического

будущее, а он уже живет в настоящем.

Цель и процесс индивидуации с трудом сознаются индивидом. Но они давно осознаны

культурой, раскрыты во множестве мифологических сюжетов. Жизнь и гибель на

кресте Иисуса Христа — один из возможных символов индивидуации. Этот образ

приводит каждого человека в соприкосновение с Богом, который живет в нашей душе.

Другой символ индивидуации — путешествие к Золотому Граду — Иерусалиму. Многие

сказки содержат символику индивидуации. Герой должен преодолеть множество

препятствий, чтобы жениться на принцессе. Свадьба часто есть символ соединения с

собственной душой, поскольку мужчина проецирует свой сокровенный идеал на

женщину. В сказках герой нередко уклоняется от цели путешествия, увлекается

самим процессом поиска, и, прибыв в замок, узнает, что принцесса давно умерла.

Герой на пути к цели совершает назначенное число подвигов, сталкивается с

чудовищами, разгадывает их хитрости, одерживает победы, получая поддержку

животных-помощников. Все эти элементы сказочных сюжетов недвусмысленно говорят о

важнейших вехах и стимулах индивидуации, о неизбежности борьбы, страданий,

выбора, ошибок, помощи на этом пути.

Множество препятствий, равно как и благоприятных предпосылок, содержат детские

годы. Затем идет труднейший подростковый возраст, освобождение от опеки

родителей, успех или неуспех при контактах с лицом другого пола, выработке

благоприятного социального “имиджа”, борьба с собственными недостатками и

слабостями, воспитание в себе терпимости к противоречиям и умение принимать мир

таким, каков он есть, испытывать терзания, тоску, депрессию, не теряя надежды,

переживать утраты, сохраняя веру в осмысленность жизни, чувствовать

несокрушимость Бога, осознавая хрупкость и кратковременность жизни — вот лишь

некоторые из трудностей индивидуации, с которыми приходится сталкиваться каждому

человеку.

В индивидуации прослеживается определенная логика, достигается слияние сознания

и бессознательного, практических действий и символов, индивидуальных и родовых

целей, субъективного смысла и объективной истины. Смысл индивидуации

раскрывается, по Юнгу, в драматической истории открытия каждым индивидом своих

“архетипов”, в работе с ними, с целью их согласования и наполнения жизненным

материалом.

Через всю жизнь проходит работа с “тенью”, архетипом, собирающим в себе

установки, чувства, отвергаемые сознательным “эго”. Каждый человек имеет свою

тень, которая состоит отчасти из родовых животных влечений, вытесненных

культурой, а отчасти возникает в результате индивидуальных вытеснений. Третья

часть тени развивается на основе вытесняемого материала, подобно живой фантазии.

Соблазнительные и искушающие компоненты тени расцветают, как бы сами собой,

подобно отрицательным персонажам художественных произведений, которые бывают

более живыми и интересными, чем добродетельные герои.

Чем меньше осознается тень, тем она темнее и гуще. Мощные сопротивления,

исходящие из тени, приводят к выработке коллективных образов “врага”, “падшего

человека”, “фашиста”, “коммуниста”, “безбожника”, которые переносятся на других

людей — вместе со всей грязью и мерзостью, которых массовый человек не хочет

признать в себе самом.

Часто сознание отвергает всякую критику в свой адрес и во всех несчастьях ищет

виновника “на стороне”, но не в собственной душе. Это означает, что человек

боится своей тени, не хочет отдавать себе отчета даже в нелепых, с его точки

зрения, своих поступках. Он недоволен жизнью, но сопротивляется всему, что может

ее изменить. Хочет оправдать свою жизнь, выстраивая в сознании сложный образ

враждебной действительности, отказываясь видеть свою жизнь такой, какова она

есть.

На примере Дон-Кихота, отстаивающего свой идеал в борьбе с ветряными мельницами,

мы видим, что в борьбе сознания с тенью имеются трагическая и комическая

стороны.

Если бы тень была только злом, то не возникло бы особых проблем. Но тень не есть

то, что целиком скверно. Тень — это нечто неприспособленное, то, что мы не

смогли ввести в свой культурный обиход. В состав тени входят, по Юнгу, и ценные

качества, например, детскость, непосредственность, которые могли бы обновить и

украсить жизнь. “Вечное дитя”, по Юнгу, вневременно. Это архетип молодости,

живущий в душе каждого, независимо от возраста. В десять лет человек может

чувствовать себя старцем, а в семьдесят — оставаться младенцем. Зевса —

бородатого мужа — называли “великим мальчиком”, и Христа изображают как

младенца. Символ “вечного дитяти” в фантазиях и сновидениях выражает стремление

к свободе. “Дитя” раздражается по поводу любых ограничений, презирает мир

взрослых и стремится обойти любые преграды на своем пути. Неоднократно

отмечалось, что творческие люди хранят в себе детское начало. Вытеснение детства

в “тень” символизируется в снах и фантазиях решетками, запертыми дверями.

Восприятие жизни пропитывается при этом “привкусом тюрьмы”.

Архетип “дитяти” действует в связке с архетипом “мудрого старца”. Своему старцу

Юнг дал даже собственное имя — Филемон. Старец (“сенекс”) персонифицирует черты

пожилых людей, самоконтроль, ответственность, систематичность, мудрость,

консерватизм. Мифология представляет сенекса в образе бога Аполлона,

уравновешенного и гармоничного, тогда как дитя ассоциируется у греков с Дионисом

— капризным, возбужденным и опьяненным.

Старец-мудрец появляется в снах и сказках в образах учителя — гуру, волшебника,

доктора, священника, дедушки. Он дает добрый совет и помогает обрести

уверенность в трудные минуты жизни.

Тень всегда желает выйти на свет под любым предлогом. Но тени мешает маска

(“персона”) — компенсаторный архетип, который, учитывая требования общества и

желая скрыть недостатки личности, создает защитные сооружения для борьбы с тенью

и всеми, кто хотел бы указать на нее. Персона развивается в автономный образ в

социальной роли — учителя, мужа, президента, полицейского. Социальная роль

подпитывается иногда и лучшими побуждениями личности, но может расти

автоматически, за счет внешних требований и ожиданий, распространяя

профессиональные и рациональные установки на все сферы жизни.

Персона, как и другие архетипы, содержит множество потенций. Она переживается

как социальная идентичность — когда человек отождествляет себя с половозрастной

когортой, профессией, политической партией; как индивидуальность, когда человек

желает подчеркнуть свое отличие от других, самостоятельность, вкус, который он

утверждает как всеобщий, “научный” разум, которому все должны следовать.

Юнг отмечает, что в “персоне” присутствуют как личностные, аутентичные, так и

безличные компоненты.

Вырождение личности в маску, в роль, задаваемую обществом, происходит часто. Чем

больше давление социума, чем выше ранг, ответственнее должность, тем

неотвратимее личность трансформируется в маску, которая лишь инсценирует

индивидуальность. Врачу-психиатру, учителю, генералу, президенту, миллиардеру

бывает трудно сохранить себя в качестве личности. Эти люди принуждаются их

окружением играть определенную роль и делают это исходя из соображений

психического комфорта, поскольку стандартно-ролевое поведение позволяет

выполнять наибольшую сумму обязательств с минимальной затратой сил.

Ролевая маска есть образец профессионала или лидера. Она интегрирует социальные

умения, ролевые позиции, фразеологию, жесты, мимику. Все это может вылиться в

яркий, привлекательный образ и стать массовым идеалом. Маска особенно выражена у

политических вождей, крупных профессионалах, любимцев публики. Она важна и для

“среднего человека”. Сословно-классовая или половая роли также навязываются с

большой силой.

Персона служит психологической основой отчужденных, преемственно сохраняемых

культурой форм жизни, как легальных, так и криминальных. Человек надевает уже

готовую маску, освобождая себе время для хобби или расширения своего могущества.

Если персона недоразвита, личность оказывается в уязвимом положении. Человек из

одной публичной неловкости попадает в другую. Такие люди похожи на детей, они не

ведают, что творят. Их безответственность может наделать много зла, а сами они

рискуют быть вытолкнутыми на дно общества.

Но, как бы ни важна была маска, человек не может безнаказанно “отделаться от

самого себя”, став рабом собственной роли. Идентификация с ролью является

источником неврозов. Маска лишь публично эксплицирует качества личности, не

заменяя “самости”. Гипертрофия маски влечет за собой гипертрофию тени. Человек,

желающий всегда выглядеть сильным и мужественным, чувствует в своей душе

сомнение. Внешняя, формальная дисциплина оказывается ширмой для

необязательности. За строгой рациональностью ученого скрывается наивный ребенок.

Политик, публично олицетворяющий добродетель, на деле — циничен и аморален.

Тень и персона находятся в компенсаторной взаимосвязи. Их конфронтация не должна

приводить к антагонизму и неврозу. Приручение тени и ограничение притязаний

маски — это вопрос мудрости и такта. Нужно уметь признавать свою тень, свои

недостатки. Юмор по отношению к официальной роли помогает поддерживать чувство

здоровой самоидентичности.

Борьба с тенью начинается с того, что человек наталкивается на факт

неподконтрольности ему некоторых чувств, мыслей и настроений. Они выглядят не

только чуждыми, но и враждебными, диссонируют с сознательным строем души.

Попытки подавить осуждаемые настроения, отсечь их усилием воли, обычно не имеют

успеха. Психоанализ обнаруживает, что мысли и настроения, противоречащие

сознанию — не случайны и не единичны. За ними стоит целостное образование,

которое относится к сознанию, как негатив к позитиву. Это и есть тень.

Тень может быть сдерживаема в определенных границах, но полное изгнание тени —

невозможно. Человек, стремящийся к святости, только сильней ощущает свою

греховность, ведь святость предполагает принятие на себя и чужих грехов.

Как формируется тень? Человек развивает качества выгодные ему, приносящие успех.

Качества, оказавшиеся помехой в тех или иных ситуациях — вытесняются. Каждый

борется в себе с трусостью, жадностью, ленью. Человек от природы открытый,

искренний, учится скрывать свои намерения. Интроверт культивирует общительность,

экстраверт — самообладание. Женщина подавляет мужеподобные черты. Мальчик,

которого стыдят за то, что он “ведет себя, как девочка”, старается выглядеть

смелым и решительным. Таким образом, формирование маски и типа характера

сопровождается формированием подпольной личности — тени.

Тень может и не проявлять себя, если обстоятельства складываются благополучно и

ожидания оправдываются. Но в случае несбывшихся надежд, на крутых поворотах

жизни сознательная личность “проваливается”, и тогда тень выходит на сцену.

Нередко, будучи “свергнут”, человек чувствует презрение и ненависть к самому

себе. Он начинает признавать за собой вину, которой не было. Невротическая

регрессия — “падение в тень” — ведет к самоуничижению. Человек хочет стать

жалким, ничтожным. Для него хорошо теперь попасть в беду или заболеть, что часто

и случается. Таким образом, тень, с которой не работали, которую не приручали,

выходит на свет — грубо и цинично. Дело выглядит так, как будто старая личность

умерла и на ее месте расположилась новая, во всем противоположная. Тому, кто

долго занимал привилегированное положение — и вдруг был смещен, уволен, брошен —

нелегко перестроиться. Для этого ему нужно вступить в диалог с тенью,

переосмыслить свое прошлое.

Тень — часть нашей личности и имеет право на некоторую долю наших успехов и

радостей. У нее должна быть своя сфера свободы в виде компенсаторной активности

— игры, спорта, писания детективных романов, коллекционирования. Если найти тени

подходящее занятие, она может стать помощником сознательной личности.

Освоение коллективного бессознательного сталкивает человека с двумя важнейшими

родовыми архетипами, соответствующими душевным сущностям женщины и мужчины

(“анима” и “анимус”). Идентификация с одним из них определяет половую или

гендерную принадлежность. Анима и анимус — это общечеловеческие архетипы. Анима

находится в тени у мужчины, анимус — в тени у женщины. Правда, стремление к

андрогинизму, то есть объединению обеих гендерных начал в одном существе, как

это доказывается в диалоге Платона “Пир”, по-видимому, изначально присуще

человеку. К тому же в современной либеральной культуре роли мужчин и женщин

стираются. Феминистки требуют полного равенства мужских и женских прав во всех

сферах жизни. Эти обстоятельства объясняют тот факт, что чистых мужчин и чистых

женщин — реально не существует. Но гендерные архетипы от этого не теряют

специфичности. В мифах и религиях анима символизирует Эрос, Жизнь, а анимус —

Логос, Дух. Оба архетипа очень богаты оттенками и легко соединяются с символами

других архетипов.

В массовом сознании подчеркиваются рациональность, властность,

инструментальность, активность мужчин и эмоциональность, подчиненность,

экспрессивность, пассивность — женщин. В китайской символике имеется подробная

характеристика “инь” и “янь” — женского и мужского архетипов. В научной

литературе разработаны шкалы “феминности”-”маскулинности”. Но все попытки строго

разграничить мужское и женское начала — не привели к успеху. Буквально все без

исключения психические качества, обнаруживаемые у женщин, присутствуют также и у

мужчин. В европейской культуре женственность понимается как эмоциональность,

переменчивость настроений, а мужественность — как рациональность, верность

избранной цели. До сих пор распространено представление, что мужчина по природе

— лидер, а женщина должна быть ведома. Однако социальные роли мужчин и женщин

зависят от деятельности, от культуры.

Архетипы мужественности и женственности, тем не менее, универсальны и

контрастны. Чтобы охарактеризовать их, Юнг, как обычно, прибегает к

мифологическим образам, которые для него первичны, фундаментальны, тогда как

личностные черты — вторичны.

Анима олицетворяется в четырех архетипических образах: Евы, Елены, Марии и

Софии. Каждый из них амбивалентен, включает в себя положительные и отрицательные

черты, может вызывать восхищение и неприязнь, притягивать и отталкивать.

Ева — Земля, Мать, Прародительница. Она символизирует Родину, природную и

культурную стихию. Это — работница, труженица, крестьянка. Она дает тепло и

заботу. Но Ева — обыденный персонаж, она не одухотворена, в ней нет

таинственного обаяния и сексуальной привлекательности.

Елена — соблазнительница, предмет сексуальных вожделений. Она прекрасна,

привлекательна, но ветрена. Елена — аристократка или проститутка.

Мария — чистая девственница, невинная, непорочная, воплощение милосердия и

доброты. Она может предстать во сне в образах школьной учительницы, авторитетной

дамы. Но она суха, не подпускает к себе близко, к ней невозможно испытать

сексуального влечения.

София — премудрость Божья. Она легко находит правильное решение, способна все

понять, всех примирить. Но она не вызывает романтической, чувственной

влюбленности, а мудрость свою может использовать и в коварных, мстительных

целях. Баба Яга, Ведьма — теневые эквиваленты Софии — Мудрой Старухи.

Как и анима, анимус имеет четыре ступени развития. Сначала он выступает как

олицетворение простой физической силы, как атлет-чемпион, Тарзан или Геркулес —

работящий, надежный, но духовно ограниченный, может выступать также как

разбойник и насильник. Таким видят мужчину совсем молодые девушки-подростки. На

следующей стадии анимус обладает инициативой, способностью к целенаправленным

действиям. Он может представляться властным лицом, руководителем. В женщине он

видит помощницу, служанку, подавляя ее инициативу. На третьей стадии анимус

становится словом, мудростью, предстает как профессор или священник. Наконец, на

высшем, четвертом уровне, он становится воплощением смысла. Символической

фигурой в этом случае выступает Гермес — посланник богов. Через него жизнь

женщины приобретает новое значение. Он дает духовную твердость, внутреннюю

крепость. Гермес во всем свободен и судьба не властна над ним. Гермес

способствует духовному росту женщины, ее восприимчивости к новым творческим

идеям.

Следует подчеркнуть, что анима и анимус — это “проективные образы”. Анима

рождается в душе мужчины, но проецируется на женщину, а анимус творится женщиной

и проецируется на мужчину. Что же касается “самообразов” мужчин и женщин, то они

лишены яркости, поверхностны. Глубинная “самость”, экзистенция людей обоих полов

— одинакова и выражает единую родовую сущность человека и обращенность к Богу.

Взаимопонимание и практическая коммуникация осуществляются, главным образом, на

уровне проективных образов. Поэтому внимание к гендерным архетипам вполне

оправдано. Собственно говоря, “проекция” это и есть главный путь выявления,

осознания архетипов. Проецируя свой бессознательный образ женщины на реальное

лицо, мужчина испытывает самого себя. Он становится зависимым от женщины и

обнаруживает свою слабость в любви. Однако тот мужчина, который хочет играть

только роль сильного и лидирующего — подавляет свою аниму и поэтому не может

вступить в глубокий контакт с женщиной. Неудивительно, что его “можно обнаружить

под каблуком у жены”.

Вызванный из мужской тени женский архетип способствует душевной близости и

помогает установить надежные, устойчивые отношения. Если женщина-объект не

соответствует архетипу, мужчина пытается ее перевоспитать. На этой почве

возникают склоки и дело часто кончается разрывом или установлением некоторой

оптимальной психологической дистанции. В браке архетип часто проецируется на

жену, а частично — на других женщин или же опускается “обратно в тень”. Полного

соответствия своему идеалу не находит никто.

Примерно также дело обстоит и с женщиной, которая, в конце концов, должна

решить, кого она предпочитает: сильного, но глупого Геркулеса, властного, но

душевно далекого Юпитера или способного открыть смысл жизни, но не озабоченного

земными делами Гермеса.

Индивидуация, выработка самости — сложный процесс. Как уже отмечалось, полная

его завершенность — скорее дело случая, чем правило. Самость, о которой Юнг

говорил, как о цели индивидуального развития, вряд ли кем либо может быть

достигнута раз и навсегда. Даже вполне зрелый человек, если обстоятельства его

жизни начинают развиваться в непривычном для него русле, испытывает

раздвоенность, расколотость личности, которую он, как ему казалось, давно

преодолел. Эмоциональным фоном юнговского учения является романтическая

ностальгия по целостному и безмятежному состоянию души, которого ему самому,

вероятно, всегда не хватало. Для других людей, подобных, скажем, нашему

архетипическому герою Обломову — цельность, покой души — вполне естественное,

привычное состояние. Но этот герой не выглядит идеальным. На него указывали,

говоря о том, каким не должен быть мужчина.

§7. Психологические типы.

Юнг разработал оригинальное учение о характерах. Классификации характеров

известны с глубокой древности. Греческий врач Гален делил людей по темпераменту

на холериков, сангвиников, меланхоликов, флегматиков. Ученик Аристотеля Теофраст

создал целую галерею человеческих типов, исходя, главным образом, из их

этико-коммуникативных качеств (“болтун”, “невежда”, “деревенщина” и т. п.). В ХХ

веке приобрели известность типологии характеров Кречмера, Фрейда, Павлова. Смысл

любой характерологической классификации состоит в сведении бесконечного

многообразия жизненных установок, оттенков поведения к небольшому числу типов.

Зная тип характера человека, мы можем предсказать его реакцию, поступки, лучше

понять генезис и содержание невроза, выяснить степень совместимости с другими

людьми в условиях трудовой или семейной жизни, оценить профессиональную

пригодность. Универсальных классификаций характеров не бывает. Но классификацию

Юнга можно отнести к числу самых популярных и общеупотребительных. Юнг различает

два основных психологических типа: экстравертный и интровертный, в зависимости

от того, “вовне” или “вовнутрь” направлен основной поток психической энергии. У

экстравертов энергия направлена изнутри — наружу. Их цели связаны с переделкой

внешнего мира. У интровертов энергия тратиться на внутреннюю переделку души.

Экстраверт адаптируется к миру, решая свои проблемы действием. Интроверт — путем

саморефлексии, переоценки своих позиций. Судьба экстраверта обусловлена

объектами его интересов. У него развиты внешние отношения с вещами, с людьми, он

чувствителен к общепринятому. Судьба интроверта связана с саморазвитием его

личности. Интроверт обычно не доверяет тому, что общепринято.

При всем том, “чистых типов” — не бывает. Каждому человеку присущи в той или

иной степени обе установки — экстравертная и интровертная, с перевесом одной из

них. Уже в детстве человек начинает смутно осознавать выгоды и невыгоды своего

характера. Бессознательно он стремится развить в себе то, чего ему недостает и

умерить те качества, которые чрезмерно акцентуированы и мешают достижению его

целей. Но все-таки обычно доминирует одна из установок, которая тесно сливается

с социальными ролями и всем обликом личности.

Экстраверты отличаются непосредственностью, с доверием движутся навстречу людям

и событиям, открыто выражают как дружеские, так и враждебные чувства. Они

предпочитают не замыкаться в себе, решать дела — ссориться или мириться. Они

обычно оптимисты, энтузиасты, готовы практически помогать или вредить. На них

держится большая часть повседневной общественной работы.

Недостаток экстравертов — поверхностность. Их настроение сильно зависит от

впечатления, которое они производят на окружающих. Они любят успех,

несамокритичны. Привержены к стандартам, стереотипам и не всегда надежны. Легко

сходясь с людьми, они также легко от них отдаляются. Экстравертов выше ценят

среди широкой общественности, чем в семье или в интимных отношениях.

Интроверты сосредоточены на внутренних субъективных переживаниях. У них мало

доверия к людям. Их главная черта — необщительность. Они с трудом преодолевают

дистанцию между собой и другими. Предпочитают уходить в себя в непривычной и

раздражающей обстановке. Интроверт напоминает улитку, которая при любой

опасности прячется в свою раковину. Чувствительность интровертов к мнению

окружающих проявляется в стыдливости, совестливости. В случае конфликта с

окружением они возлагают вину на себя. Интроверты часто неловки, стеснительны.

Они — не светские люди. Чувствуют себя одинокими в шумных кампаниях, которым

предпочитают книги, собственные мысли, одного-двух интимных друзей, которым

всецело преданы.

Интроверты в большей степени способны к самоконцентрации и упорной работе, чем

экстраверты и чаще развивают свои таланты выше среднего уровня, а в творчестве

достигают больших успехов.

Некоторые виды труда больше располагают к развитию экстравертных качеств, чем

другие. Так, работа с людьми, преподавание, игра в театре способствует

экстравертности до такой степени, что природный интроверт по общительности и

внешней открытости превосходит природного экстраверта.

Классификация Юнга применяется при характеристике не только отдельных людей, но

также целых народов и культур. Считается, например, что западные культуры —

экстравертны, а восточные — интровертны. Европейцы старались овладеть миром с

помощью знания и техники, создали обширные колониальные империи. Преобразование

природы, овладение ее богатствами, расширение власти над миром и людьми — все

это западные лозунги. Экстравертная акцентуация культуры дает политическое

могущество и материальное богатство, но может соседствовать с духовной и

душевной бедностью. Человек приобретает мир, но теряет душу. Восточные культуры,

наоборот, мало заботятся о внешнем богатстве и преуспевании, люди здесь веками

жили в нищете. Однако в Индии, Китае, Японии издавна культивировались

психические силы и способности, практика йоги, медицина. Японцам присуще чувство

красоты, они умеют наслаждаться стихом, пейзажем, старинными вещами. Конечно,

помнить, что в любой культуре можно найти экстравертов и интровертов. Речь может

идти лишь о доминирующих тенденциях.

В повседневной жизни то или иное сочетание экстравертности и интровертности

определяет степень совместимости, или уровень конфликтности. Два глубоких

интроверта не находят пути друг и другу. Сочетание скомпенсированных экстраверта

и интроверта является самым благоприятным. Супруги с противоположной, но

скомпенсированной ориентацией хорошо дополняют друг друга в бытовых делах, что

служит гарантией прочности семьи на первых этапах ее развития. Однако, когда

семья сложилась и вопросы благоустройства отходят на задний план, супруги, один

из которых — экстраверт, а другой — интроверт, обнаруживают глубокое расхождение

в жизненных ценностях. Для одного смысл жизни — в общении, познании нового,

расширении сферы знакомств. Для другого естественны жизнь у домашнего очага,

узкий круг общения.

Интроверты и экстраверты, встречаясь впервые, часто не понимают и не принимают

друг друга, склонны видеть в партнере скорее недостатки, чем достоинства.

Экстраверту интроверт кажется скучным, тяжелым. Интроверт видит в поведении

экстраверта, наигранное возбуждение, чрезмерную экспрессию. Люди, живущие или

работающие вместе, нередко пытаются “перевоспитать” друг друга на свой лад, что

приводит к конфликтам и взаимной неприязни. Между тем, противоположно

ориентированные люди могут плодотворно сотрудничать, если поймут, что возможен

иной тип душевной организации, нежели их собственный.

Классификация характеров усложняется у Юнга тем, что на каждую из ориентаций

накладывается та или иная степень развитости психологических функций, которых он

насчитывает четыре: мышление, интуиция, сенситивность (восприятие) и

чувствование (оценка).

Эти функции альтернативны и взаимодополнительны. Каждая из них служит

инструментом познания, общения и адаптации к определенным условиям. Каждая

эффективна в одних ситуациях и мало пригодна в других.

Мышление Юнг трактует не как оперирование понятиями и посылками, которые

выстраиваются в логический ряд, а как мыслепорождение, часто спонтанное и

ассоциативное. Оно напоминает свободное фантазирование. Его ценность

определяется богатством порождаемых идей, а не их точностью, строгостью.

Мышление считается иногда главной душевной способностью. На самом деле оно дает

лишь ограниченные результаты в познании, творчестве, не говоря уже о любви или

общении — если оно оторвано от других функций. Мыслитель имеет дело с

абстрактными сущностями и не способен оперировать образами. Он часто не видит

целого, не отличает главного от второстепенного. Интровертный мыслитель углублен

в сам процесс мышления. Он мало интересуется выводами и результатами. Может

допускать бестактные высказывания. Экстравертный мыслитель проявляет педантизм,

настаивает на жестких принципах. Его мысль устремлена к внешнему, конечному

результату.

Мыслитель подавляет в себе эмоциональность и от этого внутренне скован. Он часто

не чувствует пропорций, гармонии, не понимает детей и животных. Мышление

эффективно там, где приходится иметь дело со сложными, но строгими

зависимостями, например, в математике, шахматах, механике. Попытки

философствовать у “чистого мыслителя” выливаются в построение моделей и схем,

упрощающих реальность.

Интуиция — это способность непосредственного понимания, мгновенного

проникновения в сущность. Строгое логическое рассуждение кажется интуитивисту

скучным, излишним. Ведь он сразу может “ухватить” главное и ему не нужны детали.

Он не дочитывает книг до конца и быстро определяет свое отношение к людям. Он

равнодушен к логическому и механическому порядку, но живо интересуется

человеческим, одухотворенным и даже мистическим. Он не любит классификаторов и

системосозидателей, интуиция заменяет ему логику.

Интуитивист не усидчив, не склонен к кропотливой работе. Ему странен интерес к

фактам, как таковым, который встречается у экстравертов-мыслителей. Интуитивист

может быть философом и тонким политиком, хорошим организатором-практиком. Из

интровертных мыслителей, способных глубоко заглядывать в коллективное

бессознательное, вырастают пророки, писатели-психологи, вожди религиозных и

политических движений.

Экстравертный интуитивист — любитель новизны, путешествий. Он неусидчив,

непостоянен. Он не чтит обычаев, склонен к авантюризму. Дом, семейный очаг

ощущает как тюрьму. Он может быть морально неразборчив и лишен эстетического

вкуса.

Третья функция — сенситивность — способность к ясному и отчетливому видению

вещей, непосредственному сопоставлению форм, цветов, пропорций. Сенситивный тип

чувствителен к форме, но не видит сущности. Он хорошо понимает конкретных людей

и ситуации, но не осознает общих тенденций. Одарен нравственным и эстетическим

чувством, хотя, как исследователь, не всегда продуктивен.

Чувственность, по Юнгу, это способность оценивать, любить и ненавидеть, понимать

место вещи в ценностной иерархии. Оценка — это не следствие знания. Как знание

не выводится из оценки, оценка не выводится из знания. Люди чувственного типа

остро ощущают свое и чужое место в иерархии умов, талантов, они непосредственно

чувствуют дистанцию и близость между собой и другими людьми. Придают большое

значение общению, но нередко бывают одиноки, так как не способны выстроить

стратегию отношений.

Юнг подробно характеризует каждую из психических функций в ее экстравертной и

интровертной модальностях. Человек привыкает достигать успеха с помощью той

способности, которой одарен в наибольшей степени. Вследствие частого упражнения

она получает перевес над остальными. Обычно у людей “работают” две функции:

главная и вспомогательная. Развитость трех встречается у очень одаренных людей,

развитость четырех — удел гения.

Однако в бессознательном сохраняются в пассивном состоянии все четыре функции.

Человек, никогда не умевший рисовать, под гипнозом рисует живые и правдоподобные

картины. Латентные функции дают о себе знать при душевном контакте. При беседе с

“мыслителем” мы наслаждаемся внезапно вспыхивающей в нас мыслью. При общении с

“интуитивистом” меткость и находчивость собеседника вызывают у нас восхищение.

Контакт с художественным, сенситивным типом активизирует зрительную способность,

позволяет увидеть больше деталей.

Общественное разделение труда приводит к специализации душевных функций,

одностороннему развитию. Однако душа, по Юнгу, в значительной степени независима

от общества и стремится к целостному развитию. То, что недостижимо в

практической жизни, рисуется в фантазии. В сновидениях, мечтах, художественных

произведениях символом целостности души обычно служат “золотой цветок”, фонтан в

центре города и особенно “мандала”, священный эллипс с четырьмя фокусами, каждый

из которых представляет одну из функций души.

На основе разработанной Юнгом типологии характеров исследовательницей из Литвы —

Аушрой Аугустинавичуте в 70-е годы было создана особая прикладная наука —

соционика, которая изучает возможности сотрудничества и пути преодоления

конфликта в коллективах. В соционике принято выделять шестнадцать таких типов —

в соответствии с двумя развитыми функциями и одной из модальностей. При этом

одни типы оказываются хорошо совместимыми (“дуалы”), а другие склонны вступать в

конфликты. Коллектив из четырех дополняющих друг друга людей называется

“квадрой”.

§8. Массовая психология и политика.

Юнг внимательно следил за политической жизнью своего времени, но смотрел на нее

глазами психолога. Его больше интересовало то, что происходит в массовой

психологии, чем в политике. Отстаивая либеральные идеи прав человека, свободы

личности, стремясь выявить условия социальной стабильности, Юнг, прежде всего,

обращал внимание на зрелость, мудрость, сознательность членов общества. Он

думал, что мы живем в кризисную эпоху, напоминающую эпоху упадка Римской империи

и появления христианства. Тогда на периферии ойкумены возник новый символ

человека — образа Христа — который изменил всю нашу культуру. И сегодня

трудности, стоящие перед человечеством, настоятельно требуют глубоких

психологических перемен, выработки новых жизненных ориентиров. Без внутренней

психической перестройки не эффективны никакие политические проекты.

Причины наиболее опасных политических тенденций Юнг ищет в природе человека, в

модификациях психического, происходящих отчасти спонтанно, а отчасти под

влиянием организационного-технологических факторов. Крупные политические сдвиги

начинаются на индивидуально-психологическом уровне.

Сегодня человек ощущает утрату нравственных ориентиров и смысла жизни, страх,

чувство вины, контраст между экзистенциальным состоянием и своей социальной

ролью. Уже в 1928 году в статье “Проблемы души современного человека” Юнг описал

черты социального кризиса, вызванного противоречиями в массовой психологии.

Глубинная мотивация массового политического поведения более важна, чем

рациональные проекты политической элиты. Чем ниже уровень сознания, тем сильнее

бессознательное воздействует на культуру и политику.

Политика трактуется Юнгом как динамичный и поверхностный слой общественной

реальности, ниже которого располагаются инертные культурные пласты —следы долгой

эволюции. Напряжения между верхними — культурно-политическими и нижними —

архетипическими слоями служат причиной социальных сдвигов и образования новых

культурных форм.

Имеется несколько типичных культуросозидающих напряжений. Одно из них — между

инстинктивной природой ребенка-подростка и опытом предшествующих поколений. В

детстве человек борется с миром взрослых, частично усваивая их опыт, а частично

его преобразуя. Другое фундаментальное противоречие существует между мужчиной и

женщиной. По мере того, как разделение труда в обществе усложняется,

увеличивается количество социальных и профессиональных ролей, противоречия между

полами приобретают множество новых оттенков. Мужская и женская психика

смешиваются, рождаются новые культурные формы. Третье противоречие обусловлено

столкновением двух тенденций: социальной адаптации и самореализации личности.

Четвертое — между сознанием и бессознательным. Ни одно из них не разрешимо на

сознательном уровне. Противоречие первоначально осознается не в форме мысли, а в

фантазии, мифе. Символы мифа притягивают к себе внимание, становятся

накопителями энергии. Они обрастают “плотью и кровью”, персонифицируются в живых

людях. Происходит столкновение символов в форме конфликта общественных движений,

а затем — их разложение, рационализация.

Душа первобытного человека более или менее тождественна коллективной душе. Лишь

постепенно индивидуальное сознание начинает отделяться от архетипических

символов. Противоречие между желанием индивида и волей коллектива, выраженной в

символах, первоначально невелико и, скорее, плодотворно для обеих сторон. Но, с

развитием индивидуального и общественного полюсов культуры, конфликт между ними

становится мучительным и вызывает к жизни механизм репрессии. Желая быть

хорошим, человек подавляет в себе плохое. Так появляется “скорлупа” социальной

роли, которую Юнг называет маской или “персоной”. Роли шамана, царя, отца,

судьи, получаемые от общины путем положенного посвящения, вдохновляют и

активизируют индивида, пока он выступает в качестве доверенного лица,

обладающего определенными функциями. Но легко происходит отождествление личности

с персоной, которая закрепляется пожизненно и даже передается по наследству.

“Воля к власти” отдельного индивида и нужда общества в магических ролях —

поддерживают этот театр должностных лиц, связанных сложной паутиной взаимных

обязательств, конкуренции, вражды и общей верой в коллективные символы.

Большинство людей погружено в полубессознательную коллективную жизнь. Но

некоторые носители ролевых масок, защищенные специальными привилегиями могут

повысить уровень своего самосознания. Так возникает различие между

интеллектуализированной элитой и народной массой, которая верит в подлинность

политических масок. Из этого различия возникают важнейшие элементы политической

жизни: институт власти, использование силы для его поддержания,

взаимозависимость правителей и управляемых, идеология, система иерархических

норм поведения и т. п.

Развитие культуры и политической системы — мучительный процесс, в ходе которого

человек не раз вступает в конфликт со своими инстинктами и коллективным

бессознательным. Этот конфликт напоминает невроз, являющийся печатью

цивилизованного человека.

Слой культуры, сложившийся в течении последних нескольких тысяч лет все еще

очень тонок по сравнению с мощными слоями первобытной психики. Бунт животной

природы и временное освобождение инстинктов в виде празднеств, оргий, революций

и периодов анархии постоянно сопровождают развитие цивилизации. Человечество все

еще находится в состоянии детства, так как подавляющее большинство людей

нуждается в авторитете, руководстве, законе. Да и сами власть и закон основаны

все еще не на разуме. Многие люди, без тени юмора, идентифицируют себя с

исполняемыми ими должностью или титулом, хотя последние существуют только

благодаря символам культуры и их коллективному одобрению. При этом

трансперсональные, внешние активации индивидуальной роли — отнюдь не условны.

Они насыщены мощными энергиями инстинктивных влечений. Не только индивид желает

отождествить себя с ролью, узурпируя качества, ему не принадлежащие, но и масса

своими ожиданиями стремится “утопить” личность в навязанном ей образе роли. Это

искусственное слияние личности с ролью Юнг называет “психической инфляцией”.

Двоякого рода опасность вытекает из нее. Во-первых, профанация культуры, всего

социального порядка, который представляется продуктом эгоистических интересов,

и, во-вторых, атрофия личности — носительницы роли, за внушительной оболочкой

которой скрывается маленькое жалкое существо, колеблющееся между ощущением

собственной неполноценности и судорожным стремлением к сверхкомпенсации. При

идентификации с господствующими ролями происходит “инфляция” (раздувание)

психического. При идентификации с обитателем дна имеет место “дефляция”

(сужение) психического. Дефляция нередко выражается в религии, когда лучшие

качества личности проецируются на Небесного Отца, а на земле ничего не остается

кроме жалкой и греховной человеческой массы. Если инфляция сопровождается

надменностью и самоуверенностью, то дефляция — озабоченностью и подавленностью.

Оба состояния характеризуют невротическую личность и периодически сменяют друг

друга. Нормальное развитие, таким образом, блокируется. А подавляемая энергия

питает разнообразные политические чувства, в основе своей патологические: страх

перед потерей власти, параноидальную подозрительность к ниже стоящим и

соперникам, подавление инакомыслия, а также готовность “раствориться в массе” и

подчиниться “сильной руке”.

Напрасно было бы искать у Юнга целостную философско-историческую концепцию. Речь

идет лишь о некоторых эпохах или доминантах европейской истории: Реформации,

Просвещении, Индустриальной Революции. Они последовательно увеличивали разрыв

между сознанием и бессознательным западного человека, разрушали его связь с

природой, общинной жизнью. Расширение сферы рациональности, ролевых

взаимодействий, обслуживающих экономику, технику и политику привело к

психической инфляции. Пошатнулся авторитет церкви и возросло значение частного

лица. Поскольку массовая психика оставалась на детском, инфантильном уровне, то

получили приоритет не духовно-творческие, а инстинктивно-потребительские

стремления. Изоляция и атомизация индивидов вызвала ощущение душевной пустоты и

европеец, привыкший к патриархально-иерархическому строю, обратился в поисках

опоры к государству. Ориентированное на Небесного Отца руководство церкви было

заменено слоем государственных чиновников. В то же время свойственный

Просвещению упор на права личности, равенство и демократию, практически

выразившийся в росте эгоистических и материальных интересов, породил

компенсаторное обратное движение к социальному коллективизму.

Упадок религии, популяризация науки и рассудочно-материалистической стратегии

жизни привели к подавлению иррационального ядра личности — самости. Но

вызывавшие когда-то трепет Боги не исчезли, а лишь сменили имена. Теперь эти

имена кончаются на “изм”: коммунизм, либерализм, фашизм.

В истории часто случается, что гуманистические идеи и намерения вульгаризируются

и превращаются в пародию на самих себя. По иронии судьбы безграничное доверие к

Разуму оказалось направленным против личности. На место просветительского, еще

не порвавшего с божественным и природным смыслом Разума, незаметно проскользнула

техническая рациональность. Индивиды оказались взаимозаменяемыми единицами.

Личность с ее заботами о бессмертии, добре, смысле жизни, уступила место

безликому члену массовой организации.

Юнг подчеркивает, что разум, сколь бы широко его ни понимать, не охватывает всей

реальности. Мир и жизнь, как таковые, — нерациональны. Чем настойчивее человек

стремится “разумно” организовать жизнь, тем сильнее она этому сопротивляется,

выплескивая иррациональные движения на поверхность культуры. Живая реальность

мстит, когда ее пытаются искусственно упорядочить. Разум сегодня должен

чувствовать себя посрамленным: наука вместо ожидаемого всеобщего благоденствия

“подарила” человечеству огромное количество вооружений. Успехи техники оставили

далеко позади развитие моральных сил личности. Появился массовый человек,

подверженный психическим эпидемиям и расцвела политика, которая апеллирует к

массам, игнорируя личность. Чем мощнее организация, тем она тупее,

неповоротливей, тем больше ее спутниками выступает глупость и бездарность.

Духовная культура в большей степени реализуется в диалоге в малой группе. Масса,

превышающая определенный размер, развязывает иррациональные силы в человеке.

Юнга отличает пристальное внимание к состоянию души современного человека.

Массовые политические движения ХХ века он рассматривает как симптомы психической

эпидемии, результат неудовлетворенности душевных нужд личности. Вопросам

взаимодействия политической системы, личности и массовой психологии Этому

вопросу Юнг уделял много внимания.

Как либерал, он, прежде всего, подчеркивает автономность индивида. Счастье,

самообладание, осмысленность жизни — это достижения отдельных личностей, а не

государства, не коллектива. Абсолютное государство, в котором индивиды ищут

спасения от растущего психологического обнищания, на самом деле, только

разрушает индивидуальность. Современный массовый человек отвыкает проявлять

инициативу, все меньше принимает жизненно важных решений, не стремится развивать

свои способности. Уровень самосознания и моральной ответственности снижается.

Ложь и полуправда становятся символами повседневной политики. Результат

тотальной зависимости индивида от государства — это коммунизм, при котором

каждый индивид становится рабом каждого другого. Вопреки распространенному на

Западе мнению, будто коммунистическая диктатура навязывается сверху, Юнг

доказывает, что она вытекает из психологических потребностей масс. Диктатура

обусловлена атомизацией общества и собиранием индивидов в организации, а

коммунизм — результат тотальной их зависимости от государства. Демократическое

движение последних веков, начинавшееся под знаком борьбы за индивидуальные права

и свободы, привело, как это ни парадоксально, к деструкции личности. Чем

исправней функционирует политический аппарат, тем больше обезличивается человек.

Юнг считал, что религия является естественной и необходимой функцией психики. В

обезбоженном обществе она возрождается в виде обоготворенного государства.

Никакие социальные движения Средних веков не приближались так к религиозным, как

фашизм и коммунизм в ХХ веке. Юнг перечисляет ряд соответствий между

современными секулярными и прежними религиозными идеологиями. Освобождению от

зла, соединению с Богом, воздаянию после смерти соответствуют сегодня обещания

социальной свободы, всеобщей сытости, справедливого распределения и сокращения

рабочего дня. В прошлом, религиозные процессии, церковные службы, ритуалы,

давали индивиду чувство коллективной безопасности. Сейчас их место занимают

военные парады, массовые демонстрации, партийные собрания. Однако в отличие от

органичных религиозных форм прошлого, современные секулярные формы не защищают

от внутренних демонов и страха. Последние порождают сомнения, которые в порядке

сверхкомпенсации трансформируются в фанатизм. Политика государства поднимается

до предмета веры, партийный босс становится полубогом, а его приверженцы

почитаются в качестве героев. Признается лишь одна истина и ее толкование

становится прерогативой вождя.

Смещение религиозной функции в секулярную сферу обостряет социальные

противоречия. Господство и рабство становятся более откровенными, творческая

мысль подавляется. Борьба за власть усиливает соперничество и вражду, которые

маскируются привычным лицемерием. Находясь под постоянной угрозой бунта,

тоталитарное государство взращивает тайную полицию, подозревающую всех и вся.

Режим использует силу при малейших признаках неповиновения, реформы становятся

невозможными и наступает застой. Навязывая людям идеалы общей жизни, государство

ограничивает возможности индивидуального развития. Юнг согласен, что равенство

перед законом — прекрасная вещь. Но попытки распространения равенства на все

сферы жизни -- глупы и вредны, так как потребности людей и их представления о

счастье глубоко различны. “Коммунизация” индивидов чревата самыми опасными

последствиями: подавляемые стремления личности приобретают деструктивный

характер, психика невротизируется, меньшинство находит выход в терроре и

преступлениях, тогда как большинство морально деградирует. Глупо делать ставку

на коллективные программы, не затрагивающие внутреннего, сокровенного в

человеке, — заключает Юнг.

Сопротивление тоталитаризму возможно лишь со стороны зрелой, развитой личности,

способной управлять своими бессознательными силами. Там, где нет индивидуальной

ответственности, индивиды и группы становятся слепыми орудиями государства.

Поскольку архетипы не способны различать добро и зло, они действуют подобно

любой природной силе, иногда — созидательно, иногда — деструктивно.

Согласно Юнгу, психика, в принципе, стремится к гомеостазу, путем конверсии

любого крайнего элемента в свою противоположность. Если в душе — страх и

неуверенность, то возникает потребность в обеспечении внешнего порядка. Где

разрушено внутреннее чувство идентичности — там стремятся идентифицировать себя

с группой. Где нет личной веры и устремленности к Богу, люди участвуют в

массовых шествиях и политических демонстрациях.

Духовная неудовлетворенность и душевная неустроенность побуждают к поискам

внешнего комфорта и телесных удовольствий. Подавление агрессивных импульсов у

отдельного индивида компенсируется ростом массовой распущенности и преступлений.

Индивид и общество связаны в неразрывный узел. Любой внутренний недостаток или

избыток дают о себе знать в виде внешних компенсаторных симптомов. Однако Юнг

считает, что любая компенсация — лишь отсрочка “операции” или внутреннего

решения. Человеку надо рано или поздно повернуться лицом к собственному

бессознательному. Лишь тогда он поймет разницу между проблемами, поддающимися

внешнему, социальному регулированию и теми, которые можно решить только путем

внутренних усилий.

Причины социальной несправедливости, деструктивных массовых движений Юнг видит в

том, что иррациональные душевные импульсы, вместо того, чтобы быть выраженными в

личной, поддающейся сознательному контролю, форме, распространяются подобно

психической заразе и приводят к массовому психозу. И хотя современный человек

больше не чувствует себя рабом природных стихий, он по-прежнему находится во

власти собственного бессознательного. Достаточно чуть заметного нарушения

равновесия в головах политических лидеров, чтобы мир превратился в радиоактивный

хаос.

Юнг учит не поддаваться чувствам, вызванным “проекциями” наших внутренних

конфликтов на внешние объекты. Он говорит, что психология войны и шовинизма

обусловлена бессознательной проекцией дурных, злонамеренных качеств на “образ

врага”, в качестве которого могут выступать коммунисты, фашисты, империалисты,

исламские фундаменталисты, евреи, негры.

Юнг замечает, что проекции в политике вызывают контрпроекции, подобно тому, как

“перенос” при общении с психоаналитиком вызывает “контрперенос”. Зачастую объект

проекции, например, какая-то социальная или этническая группа, находящаяся в

меньшинстве, сама “приманивает” проекцию на себя и “работает” на проецирующего.

Между двумя группами или лицами устанавливается таинственная любовь-ненависть,

они нуждаются друг в друге, даже если постоянно оскорбляют и разрушают друг

друга. Проекции образуют “живой мост”, по которому чувства свободно перетекают

от одного субъекта к другому, чем достигается не всегда психологически

комфортная, но социально-необходимая интеграция. Примером могут служить

взаимоотношения между подрастающими детьми и родителями, народом и политической

элитой, богатыми и бедными. Само существование друга-врага, на которого можно

свалить все несчастья и которого невозможно устранить — уже есть огромное

облегчение для нашей психики. Либеральная западная цивилизация, согласно Юнгу,

идет по пути саморазрушения отчасти потому, что не имеет сегодня достойного

“альтер-эго” в виде враждебной цивилизации. Пока люди не осознают своей личной и

коллективной “тени”, им нужны враги. Правовое равенство наций и культурная

интеграция еще недостаточные гарантии против социальных конфликтов, вызванных

проекциями коллективной тени. Это особенно очевидно в эпоху глобализации

культуры. Коллективную Тень Человечества невозможно спроецировать на какую-то

отдельную страну или нацию. Эта тень, не имея отводных каналов для агрессии,

становится все более угрожающей и ставит перед выбором — или смерть или

совместная эволюция всех групп, составляющих Человечество.