Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Вторгаясь в античные времена, писатель обращался к огромным, основополагающим категориям человеческой жизни, рассматри­вая их в первозданном масштабе. Он не мог не задуматься над идеей рока, тяготеющего над людьми и определяющего их судьбы, идеей, отразившей затаенный страх челове­ка античности перед непознанным окружа­ющим миром. Эта идея неожиданно дока­зала свою немеркнущую поэтическую увле­кательность в новом романе О. Чиладзе, где налицо и укрупненность нравственных про­блем, и та условность в обрисовке персона­жей и мотивов их поведения, та видимая пунктирность связи героев с определенной средой и временем, когда ничто не мешает увидеть общечеловеческий характер глав­ных конфликтов романа.

Повествование о Кайхосро Макабели и его потомках трагично, потому что в каж­дом микросюжете (почти до самого финала) уже заложена трагедия — без вариантов уготованной развязки. «Как же, как не вы­нужденными, назвать действия человека, не имеющего выбора, делающего не то, чего хочет, а то, что может по обстоятельствам? Таков уж был подарок его треклятой судь­бы — это была судьба, это она устроила так, чтоб его наследственный дом оказался за тридевять земель, именно на его бывшей родине...»

Мысль о человеке, «не имеющем выбора», принадлежит в конечном счете самому Кайхосро, и, наверное, у нас есть основания отнестись к ней с большим скепсисом. Ведь никто не заставлял нашего героя яв­ляться в деревню Уруки в чужом мундире, присваивать чужое имя, чужой титул, чу­жих предков и даже — вполне в стиле раз­ворачивающейся трагикомедии — могилку лжететки, умершей ребенком. Свою жиз­ненную дорогу фальшивый майор без осо­бых раздумий выбрал сам.

Другое дело, что мы получили возмож­ность представить, как писатель относится к самой проблеме нравственного выбора... Если и рассматривается она в романе, то не самым пристальным образом. Во всяком случае, сам процесс выбора с неизбежны­ми колебаниями и размышлениями героя (а они-то и смогли бы при иной ориентации романа стать полем художественного ис­следования) остался практически за рамка­ми повествования. Кайхосро Макабели сто­ит не перед лицом нравственной дилеммы, а перед лицом жизни как таковой, судьбы, тяжелого проклятия, нависшего над его ро­дом. Отсюда не только тональность романа, масштаб беспрерывно возникающих в нем нравственных категорий, но и его структу­ра, его внутреннее построение.

Страшно — для самого Макабели,— не то, что он присвоил чью-то биографию, а то, что он отказался от своей, отказался от се­бя, от лучшего в себе. И произошло это задолго до его появления в деревне Уруки.

Навсегда Кайхосро сохранил палящие воспоминания о себе самом, о том дне, ко­гда солдаты вражеского войска вырезали у него на глазах всю семью. Беда в том, что «тяжесть собственного несчастья отняла у него способность жалеть других», отняла надолго, на вечные времена. Душа его так и не оттаяла, так и не признала иных дви­жущих сил в мире, кроме насилия и зла.

От призрака убийц из далекого детства Кайхосро избавился только затем, чтобы столкнуться с новой угрозой смерти — от руки раненного им горца, возлюбленного деревенской жительницы Анны. Все нелепо в складывающейся ситуации — и поведение Кайхосро, которого все естественно счита­ют защитником женщины и ее сына, чуть ли не героем (а ему больше всего на свете хочется выйти «сухим из воды»), и брак Макабели с Анной, в котором есть взаим­ные тягостные обязательства, но нет не только тепла, но даже и взаимного распо­ложения. Ненависть к женщине, втянувшей его в эту историю,— вот и вся любовь Ма­кабели... Можно ли скрыться от себя самого даже в самой глухой деревушке?

Страх перед смертью еще можно объяс­нить, зная прошлое Кайхосро. Да и месть оскорбленного горца — не тот житейский пустяк, от которого легко отмахнуться. Только можно ли исчерпать натуру Макабе­ли, сказав о его трепете перед местью, пе­ред неизбежным для каждого человека кон­цом? Возвратясь к многостраничному пове­ствованию, увидишь, что в сознание Кай­хосро постепенно входил, утверждался в нем, расцветал глубинный страх перед жизнью во всех ее проявлениях, способ­ных хоть как-то задеть ум, душу, волю ге­роя романа.

Двухэтажный дом, построенный Кайхос­ро на удивление деревне, пропитан неист­ребимым запахом лжи и страха перед дей­ствительностью. В фундаменте этой семьи не оказалось ни капли любви. Кайхосро не­навидит Анну за то, что она причинила ему новые неприятности, ее сына Георгу за то, что тот прекрасно видит трусость бравого майора; родившийся в новом доме Петре с ненавистью относится к Георге, считая его возможным соперником с точки зрения наследства, и холодно презирает мать; с появлением внуков, Александра и Нико, стареющий Кайхосро начинает ненавидеть и их, ибо они самим своим появлением на свет и взрослением напоминают о дряхле­нии деда; внуки тоже не остаются в долгу, всячески мстя деду... Нет просвета в этом существовании сменяющих друг друга поко­лений, нет конца горю, потерям, ударам судьбы.

В двухэтажном особняке за огромным забором отсчитывают время привезенные издалека, диковинные, похожие на башню часы, но движение времени здесь — иллю­зия. Да и что может измениться, уйти впе­ред там, где задыхается все живое, где все застыло в оцепенении.

«Жизнь истекла, прошла мимо них...» Для обитателей дома окружающий мир так же загадочен, непознаваем и пугающ, как и тысячелетия назад. Не оттого ли разгово­ры о роке, преследующем семью, законо­мерно возникают на страницах романа?

Даже если и решаются обитатели дома на какие-то решительные поступки, они закан­чиваются или бессмыслицей, или трагеди­ей. Попробовали Нико с Александром вос­стать против заведенных в доме порядков (они взорвали свинью, любимицу деда) — и Александр остался без руки, попыталась внучка Кайхосро Аннета уйти из дома в поисках любимого человека, в поисках иной судьбы — и попала в руки к жестокому отупевшему насильнику.

«Бессмысленная, излишняя доброта лишь разжигает зло». «Излишняя доброта — тоже болезнь». «Это доброта твоя проклятая нас погубила...» Люди, населяющие дом Макабе­ли, или не понимают и не принимают добра, или бесконечно страдают, проявив его. Все гаснет здесь, все достойное человека пре­вращается в свою противоположность. Став инвалидом в результате своего естественно­го порыва, Александр становится и убеж­денным мизантропом, философом и певцом жизненного зла: «Уродство — это жизнь, случайно рожденная или случайно спасшая­ся; отец его — рок, и рок — его мать, оно неизбежность, непредвидимая потому толь­ко, что предвидеть его люди не хотят, по­тому, что оно их не устраивает!»

Это свободно льющееся повествование вряд ли может быть признано скрупулезным и многомерным исследованием прошлого. Эта семейная хроника несет слишком мало традиционных примет жанра: вместо чет­кой расстановки персонажей, за которыми легко угадываются социальные силы и со­циальные тенденции,— столкновение жесто­ких страстей, клубок противоречий, коре­нящаяся в подсознании людей задавлен­ность собственным существованием на земле, мрачный голос крови...

Если романист хотел убедить читателей, что уступки злу, страх перед действитель­ностью, равнодушие, неспособность к гу­манному поступку не только мало укра­шают людскую природу, но и ведут к нрав­ственной деградации человека, передава­ясь в известной степени по наследству, то такая цель, безусловно, достигнута. В ро­мане живут тревога и высокая требова­тельность к человеку. Мировоззренческая теорема может доказываться и «от про­тивного».

Это не значит, что роман однотипен и однопланов.

Да, связь романного действия с конфлик­тами и проблемами огромного окружающе­го мира, видимо, пунктирна. О реформе 1861 года сказано между прочим. О строи­тельстве железной дороги в окрестностях Уруки отрывочные сведения, не сведения — противоречивые слухи, которыми обмени­ваются урукцы. О Нико, втором внуке Кай­хосро, уехавшем в город, тоже нет внятных известий. Стал студентом, попал в террори­сты, осужден и сослан...

И тем не менее перед читателем роман немалой социальной наполненности.

При всей своей предначертанности и фатальности происходящее с родом Макабе­ли — отражение общего порядка вещей. Мысль о том, что проклятие семьи — отра­жение проклятого и неправедного окружающего мира, далеко не сразу внушается читателю, она зреет постепенно, исподволь, она вспыхивает тогда, когда становится не­переносимым зрелище человеческих стра­даний и исковерканных судеб.

Немногочисленные «выходы» из особняка Макабели в иные миры убеждают в том, что огромная страна — тот же дом без любви, милосердия и сострадания, только многократно увеличенный в размерах. Нико первым в роду понимает, что в его доме ничего не изменится, пока не будет корен­ным образом перестроено все здание цар­ской империи.

После мрака и удушья поразительный свет заливает страницы романа — это изо­бражается житье-бытье каторжников, ссыль­ных, обреченных на ежедневные мучения врагов царского самодержавия. Именно так: мрак обеспеченной, как будто бы спокойной и ничем не нарушаемой жизни — и свече­ние бытия, полного тяжелейшего труда, болезней и неотвратимых потерь. Потому что там, среди сибирских снегов люди да­рят друг другу сострадание, любовь, веру в духовное величие человека и понимание чужой души — все то, чего так не хватало под крышей двухэтажного особняка в гор­ном селении. Александр, поехавший через всю страну, чтобы повидать брата-революционера, совершает великое паломничество за добром и истиной.

Перелом в сознании героя, его принци­пиальная переориентация почти не иссле­дуются. Важно яростное, отчаянное отталки­вание Александра от прежней жизни. Ро­маниста интересует его новый путь.

Величественна нелепая черная фигура однорукого верзилы, упорно бредущего по глубокому снегу к поселению каторжан; преодолены не только огромные пространст­ва,— преодолена многолетняя инерция без­радостного и бессмысленного существова­ния.

Рок, преследовавший Макабели, оказался побежденным только тогда, когда потомки Кайхосро нашли в себе силы сломать пан­цирь себялюбия и ужаса перед жизнью, увидели зависимость своей судьбы от су­деб других людей, исторических судеб свое­го народа.

Помните, в доме Макабели часто звучали слова о бессмысленности добра, обыкновен­ной доброты, об их расслабляющем влия­нии на человека. Когда же в романе гово­рится: «Неужели же доброту нужно расходовать так же бережно, как хлеб, воду и соль, и излишек ее так же вреден, как неумеренное потребление хлеба, воды, огня или соли?» — эти размышления вос­принимаешь не только как знак духовного прозрения настрадавшегося человека, но и как знак, символ бесконечной способности человека вообще к нравственному возрож­дению, к восстановлению его души из пеп­ла неверия.

От горького страдания за людей к созна­тельному стремлению коренным образом изменить их жизнь пришел герой Отара Чиладзе. Оценим принципиальное значение этой эволюции.

Повествование о событиях трехтысячелет­ней давности подернуто неизбежным ро­мантическим флером. Писательская работа в сфере античного мифа — признак крепну­щего национального самосознания, попытка установить прямые связи национальной культуры с культурой мировой, общечело­веческой.

Роман о семье Макабели — это поиск но­вого социально-исторического контекста, в котором находится народ, давший писателю язык и мироощущение.

Отар Чиладзе не годится в утешители. Его взгляд на человека зачастую бывает скептическим. Это скепсис философа, ибо, проводя своих героев через жестокие испы­тания и потрясения, писатель проверяет пределы нашей, человеческой душевной и нравственной стойкости. «И всякий, кто встретится со мной...» — философский ро­ман, убедительно доказывающий, что кро­потливая переделка мира на справедливых началах и весь путь человека к обновлению нераздельно слиты в могучем потоке чело­веческого бытия.

Как раз в дискуссии о грузинском исто­рическом романе мне уже приходилось касаться проблемы выбора и пути в миро­восприятии современного литературного ге­роя («Литературная Грузия» № 2. 1980).

Трудно уйти от мысли, что как раз уси­ленное внимание грузинской прозы к дол­гому, протяженному во времени пути чело­века сквозь меняющуюся действительность определило общесоюзное звучание книг, написанных в Грузии. Точно так же некото­рое время назад в сознание широкого чита­теля уверенно вошла проза Прибалтики с ее озабоченностью проблемой нравственно­го выбора...

Могу только повторить: меньше всего хо­телось дать какую-то «формулу» современ­ного литературного процесса. Литература — слишком живое дело, чтобы можно было свести его к набору любых, даже очень изысканных схем. Просто хотелось пораз­мышлять об особенностях взгляда на дейст­вительность, проявленных в заметных про­заических публикациях последнего времени.

И еще, об этом тоже шла речь: одна «мо­дель», на которой художник рассматривает взаимоотношения своего героя со своей средой и своим временем, ничуть не совер­шеннее другой. Вряд ли кто-нибудь возь­мется сравнивать по художественной линии повесть «Белый пароход» с романом «И дольше века длится день». Но ведь идет время, что-то же меняется в нашей трактов­ке привычных нравственных вопросов...

И о главном: если даже признать, что проблема выбора в современной прозе, во всяком случае, во многих произведениях, несколько потеснена, это вовсе не значит, что как-то утратила актуальность высота нашей нравственной взыскательности к че­ловеку и его социальным действиям. «Толь­ко на бога не может быть обиды — если смерть пошлет, значит, жизни пришел пре­дел, на то рождался,— а за все остальное на земле есть и должен быть спрос!» — слова Казангапа в айтматовском романе до­статочно жестко напоминают, что сегодняш­няя литература вовсе не склонна снисходи­тельно относиться к герою, хотя ему прихо­дится немало увидеть и пережить за долгую жизнь.

Проблема выбора с особой силой зазвуча­ла в литературе четверть века назад. Это было время после XX съезда партии, вре­мя немалых потрясений, переоценки цен­ностей, когда каждому было важно прове­рить свою позицию. Пафос ясного, недву­смысленного выбора витал в нравственной атмосфере тех лет. Теперь иная ситуация, есть возможность и потребность взглянуть на наше бытие с самых разных сторон, в том числе и в широко понимаемом времен­ном контексте. Жизнь человека как огром­ный, полный событий и борений путь приобретает особый смысл, когда она рас­смотрена в русле исторического пути нации, народа. Надо, по-видимому, иметь в виду эти обстоятельства. Они не только литера­турного порядка.

Нелишне вспомнить и то, что в конце 50-х — в 60-е годы в литературу вместе с другими персонажами стремительно вошел и молодой герой, который требовал немед­ленного бескомпромиссного ответа на вол­новавшие его жизненные вопросы, герой, который четко определялся в системе межлюдских отношений. Он был романтичен и прекрасен в своем максимализме, в своей бескомпромиссности, и опыт предшествен­ников отбрасывался им достаточно бестре­петно... А потом выяснилось, что без этого опыта не обойтись, и в литературу пришли в качестве главных действующих лиц люди на склоне жизни, и распутинская старуха Дарья принесла великое беспокойство, вели­кую жажду бесконечно познавать законы жизни. Вдумаемся хотя бы в эту очевидность литературного развития, вдумаемся в то, что старуху Дарью и ее ровесников довольно трудно представить в роли литературных героев, четко и бескомпромиссно выбираю­щих в читательском присутствии свою по­зицию.

Выбор, даже если он точен и правилен, даже если он вдохновляется предельными нравственными критериями, это еще дале­ко не все и для личности, и для общества. Осознание этого не может не проникать в повседневную жизненную и литературную практику. Поколение Бачаны Рамишвили взяло на себя ответственность за все происходящее в реальности. Это вчера оно могло в естественной юношеской жажде самоутверждения многое отсекать легко и просто. Сегодня ему приходится понимать цену милосердия, необходимость глубокого понимания природы человеческих поступ­ков, приходится с реальными людьми строить достойную человека повседневную жизнь.

Возможно, завтра литература вновь изме­нит свою внутреннюю ориентацию, обратит­ся к иным актуальным и бытийным вопро­сам. Возможно, уже сейчас пишутся книги, чье появление опровергнет выводы этих заметок. Значит, литературой будут сделаны новые шаги в овладении действительностью.