Выборная должность

Виктор ТРИХМАНЕНКО

ВЫБОРНАЯ ДОЛЖНОСТЬ

I

На широкой бетонной площадке дремлют самолеты. Около боевых машин хлопочут техники и механики. Пригревает напоследок октябрьское солнышко, тишина вокруг, потому что день не летный; лишь изредка зашипит змеей шланг от баллона сжатого воздуха, порой ветер принесет издалека желтые листья, бросит их на бетонку со звоном, как горсть медяков.

Старший лейтенант Жариков посмотрел на часы: ага, скоро конец работы. С аэродрома Жариков забежит домой лишь на минуту, чтобы переодеться, и потом — скорее в больницу. Жену сегодня выписывают! Две недели пролежала, а показалось, что не было ее целый год. Наконец вернется его Ирма, «урожденная Илуксте». По семейной привычке они будут сидеть в обнимку у окна, не зажигая света до поздних сумерек, а завтра, пожалуй, сходят в офицерский клуб на танцы. Какое это счастье — иметь молодую, красивую жену! Жариков весь трепетал в предчувствии близкой встречи.

— А пока… — проговорил он, сдерживая себя.— Пока по плану осмотра, что у нас на очереди? Турбина.

С этими словами Жариков полез в реактивную трубу самолета — как в нору.

Он лежал в тесной трубе, вытянув руки вперед и запрокинув голову, только в таком положении можно было что-то делать. Свет лампочки-переноски тускло отражался на лопатках турбины. Вот она, эта штуковина, загадочная и грозная в своей неподвижности; кажется, тронь ее пальцем, и она даже при холодном двигателе сорвется в бешеный круговорот. Жариков ощупывал взглядом лопатки. Когда начинало рябить глазах, он прижмуривал веки и после короткого отдыха продолжал осмотр. Стоп! Что это за черточка на одной из лопаток? Будто кто пометил ее карандашом… Никакой отметки быть здесь не может! Послюнив палец, Жариков потер то место. На влажной поверхности извилистая черта проступила еще отчетливее. Так и есть: трещина!

Жариков доложил о трещине технику звена, а тот — инженеру эскадрильи. Около самолета собрался целый консилиум, и после повторного осмотра трещины да недолгих рассуждений решено было устранить неисправность безотлагательно. Уже, правда, кончается рабочий день и завтра полетов нет, но какой же инженер уснет спокойно, зная, что на лопатке турбины — трещина? Она ведь будет донимать инженера, как назревающий аппендицит. Та трещинка, если бы Жариков ее не заметил, могла стать причиной аварии. Легко вообразить картинку: в воздухе, на высоком режиме работы двигателя «летит», то есть обрывается лопатка; имея силу бронебойной пули, разрушает агрегаты; двигатель замирает, и летчик вынужден катапультироваться.

Инженер приказал отбуксировать самолет в ТЭЧ. На это уйдет у Жарикова час времени, не меньше: пока тягач вызовет, пока сдаст машину тэчевским специалистам… Кроме того инженер вдруг объявил построение всего технического состава — еще затяжка.

— Равняйсь. Смирна-а-а! Старший лейтенант Жариков, выйти из строя.

Жариков сделал три шага вперед и обернулся к шеренге лицом. Среднего роста паренек, потрескавшиеся на ветру губы, светлые глаза немного навыкате глядят прямо и смело, не мигая. Фуражка слегка сдвинута набекрень, вихры русых волос поднимают ее, будто крутые волны кораблик. На левой щеке — сажевая отметина, видно, подхваченная в реактивной трубе.

— За проявленную бдительность во время техосмотра объявляю вам благодарность,— сказал инженер. При этих словах он поднес руку к фуражке и посмотрел на Жарикова очень строго.

— Служу Советскому Союзу,— ровным негромким голосом произнес положенное Жариков.

В течение десяти минут инженер «подчеркивал» и «заострял» внимание техсостава. Жариков переминался с ноги на ногу, нервничал: у него отбирали драгоценное время.

Когда Жариков, выполнив все, что полагалось, возвращался из ТЭЧ, самолетная стоянка давно опустела. Только дежурный с тоненькой папкой под мышкой прохаживался не спеша. Ему было скучно одному и он окликнул Жарикова:

— Что, Дима, благодарность отхватил? С тебя причитается.

— На кой мне его благодарность, если я опаздываю,— проворчал Жариков, ускоряя шаг.

Надо еще машину где-то подхватить, на такси или попутную в этой глухомани надеяться нечего. Надо, чтобы все было толково и красиво, чай, женушку встречать едем, а не кого-нибудь.

Ага! На ловца и зверь бежит: вон идет, считая камушки под ногами, летчик Ивушкин, у него своя машина.

Жариков, догнав его, пристроился сбоку.

— Куда держим курс? Какие планы на субботний вечер?

— Да так… — Ивушкин зевнул.

Он даже не знает, чем заняться? Тогда порядок. Жариков дружески берет его за локоть:

— Послушай, командир, давай сгоняем на твоем «Москвиче» в райцентр и обратно. Мою жену привезем. Сегодня, видишь, её выписывают из больницы.

Ивушкин болезненно поморщился, он очень переживал, когда приходилось людям в чем-нибудь отказывать.

— Стоит на приколе «Москвич». И еще с недельку будет стоять: переборка мотора.

— Что ж поделаешь, если так. Пойду кого-нибудь другого сагитирую,— сказал Жариков, сразу же покидая Ивушкина.

Но сегодня ему положительно не везло: зашел к нескольким автомобилистам и никого дома не застал, все уже укатили, кто в город, кто на рыбалку. А время подпирает. Что делать? Где взять машину?

Около низкого и длинного, похожего на барак помещения штаба стояла зеленая «Волга», и в ней за рулем дремал шофер-солдат. «Значит, командир полка еще здесь,— подумал Жариков.— Рискнуть, что ли?»

Он зашел в штаб и отыскал в конце коридора дверь с надписью: командир в/ч такой-то. Рядом, на небольшом возвышении — Знамя полка и часовой, застывший как в бронзе при тусклом электрическом свете. Жариков отдал честь. В кабинете командира слышен глухой говор: видать, полковник не один, и это усложняет задачу. Жариков постучал — никакого ответа. Он приоткрыл дверь. В кабинете было человек пять, они толпились вокруг расстеленной на столе плановой таблицы полетов, и каждый доказывал командиру что-то свое, а полковник щурил глаза от дыма зажатой в уголке рта сигареты, думал. На вошедшего в кабинет старшего техника-лейтенанта коротко взглянул и ничего не сказал. Начни сейчас по-уставному: товарищ полковник, разрешите обратиться по личному вопросу… — пожалуй, выпроводит из кабинета. Нарушать установившейся здесь деловой атмосферы Жариков не стал. Мягко ступая, он приблизился к командирскому столу сбоку. Выждал паузу в разговоре. И тогда:

— Товарищ полковник, вам не нужна будет ваша машина минут тридцать — сорок? Я бы съездил за женой…

И командиру полка даже в голову не пришло переспросить: куда захотел ехать на его машине незнакомый ему по фамилии старший техник-лейтенант. Его просьба, высказанная запросто, так естественно вписалась в общий разговор, что полковник только кивнул головой: давай, мол, не возражаю.

Из дверей штаба Жариков вылетел пробкой. Растормошил шофера «Волги».

— Значит так: по приказанию командира полка мы с тобой съездим сейчас в больницу. Попутно завернем ко мне домой — надо сбросить с себя эту робу.

Как известно, многие «персональные» шоферы не отличаются вежливостью, и этот был из таких же, но возражать Жарикову он не посмел и уточнять, было ли отдано такое приказание, не пошел. Оторопело посмотрел на решительного седока, нажал на стартер, и они поехали.

Энский аэродром расположен и пятнадцати километрах от районного центра, а до ближайшего большого города — сто с лишним. Кому-то пришла в голову фантазия расстелить серым рядном взлетно-посадочмую полосу прямо среди полей и перелесков, около села. Вслед за тем были брошены на лесной опушке несколько кубиков, составивших жилой городок. Соседство современного аэродрома, сверхзвуковых истребителей-перехватчиков, пятиэтажных жилых домов с одной стороны и немощеной сельской улицы, гонтовых крыш, сеновалов — с другой кажется несколько странным. Ужился с беспокойными соседями даже аист, большое гнездо которого красовалось на присохшем, с обрубленными ветвями, дереве. Осенью аист улетал в свой южный санаторий, а весной непременно возвращался. Сидя в гнезде, поглядывал на своих дальних родственников аэродромных безбоязненно и с достоинством.

В военном городке на всех, конечно, жилья не хватало. Летчики квартиры имели — тем давали в первую очередь,— а многим техникам приходилось устраиваться в деревне. Жариковы снимали комнату в большом, добротно рубленном доме на околице села, как раз в том дворе, где аист свил гнездо. Теперь, в октябре, оно пустовало.

«Волга» притормозила у ворот. Жариков забежал к себе в стал быстро переодеваться. В кителе с парадными серебряными погонами он сделался стройнее и моложе. Мельком заглянул в зеркало, смочив уголок носового платка одеколоном, стер черную отметину на левой щеке.

Выход из комнаты квартирантов — через хозяйскую кухню. Кухня просторная, с лавками вдоль стен, как в зале ожидания на станции, в углу — капитальное сооружение, не печь, а целая домна. За столом восседала ватага детей, размазывая по щекам желтую тыквенную кашу. В этой компании была и Танюшка, трехлетиям дочка Жариковых.

— И как вы только справляетесь с ними, Ефимовна? — спросил Жариков, пробегая через кухню.

— Справляемся, справляемся,— отозвалась хозяйка, полная, рано постаревшая женщина.

Жариков задержался у порога, крикнул своей Таньке:

— За мамочкой еду, слышишь?

Танюшкино личико засияло в радостно-беззубой улыбке.

— Ма-ма! Ма-ма!..

Пятнадцать километров до райцентра по хорошо накатанной гравийке «Волга» проскочила за каких-нибудь десять минут: Жариков велел «жать с форсажом», а шофер тому и рад.

Вот и здание больницы. Вот и приемный покой, где уже ждет одетая, рвущаяся домой Ирма.

— Димочка, ты приехал! — кричит она, бросаясь к Жарикову.

Он уводит ее, сестры и санитарки желают всего хорошего молодой паре, а главное — не попадать больше в больницу.

— Чья это машина, Дима?

— Командир полка дал. Лично.

— О-о!

При встрече в больнице было много посторонних, в пути они стеснялись шофера, и только дома Жариков смог по-настоящему взглянуть на свою Ирму. Похудала, изменился цвет лица, но какие родные черты, какие милые манеры, как приятна ее речь — сдержанная, с едва заметным прибалтийским акцентом! Не успела порог переступить, а уже занялась хозяйством, которое без нее, конечно же, было запущено.

— Дима! — слышится ее негромкий голос из кухни

— Я тут!.. — весело откликается Жариков.

— Ты хотшешь чаю с вареньем или с молоком?

Хотшешь — это слово, произнесенное Ирмой на свой лад, вызвало в душе Жарикова «вибрацию», как сказал бы он сам.

— Как ты, так и я, Илукстене! — восторженно кричит он в ответ.

В комнату вбегает маленькая мамина помощница. В цепких Танюшкиных ручонках пачка печенья, которую она прижимает к груди, как куклу.

С большой фотокарточки, что висит на стене, с преувеличенной серьезностью глядят в мир двое молодых людей, совсем юных — Жариков женился в двадцать один год. Встретились они в большом прибалтийском городе. Дмитрий Жариков был тогда курсантом технического училища, а Ирма Илуксте работала на фабрике ткачихой. Любовь нагрянула к ним в первый же вечер, который они провели вместе. Ни насмешки друзей-курсантов насчет добровольного рабства, ни протесты родителей Ирмы уже не могли остановить развивающихся событий. Как только Дмитрий надел погоны техника-лейтенанта при выпуске из училища, они пошли в загс и зарегистрировались. И приняла Ирма мужнину фамилию — Жарикова. А еще Дмитрий называл ее в шутку Илукстене, урожденная Илуксте. Он знал, что по латышскому обычаю к фамилии женщины, которая вышла замуж, прибавляется частичка «не». А вообще-то, Дмитрий слышал звон, да не знал, где он. Ирма всегда со смехом откликалась на его «Илукстене»!

Техник-лейтенант Жариков получил назначение в авиачасть, Ирме пришлось попрощаться с родительским домом и прекрасным городом на берегу моря, приехали они сюда и стали жить-поживать. Незаметно четыре года прошло. Уже их трехлетняя Танюшка бегает, постукивая башмачками по скрипучему полу.

С приездом молодой хозяйки из больницы они втроем занимались разными домашними мелочами, и всем было хорошо. Допоздна не зажигали света. Сидели в обнимку у окна, разговор то вспыхивал, то затухал. На синем фоне вечернего неба силуэтом большого гриба проступало двухметровое гнездо на срезанном дереве.

— В больнице я кое-что прочла об аистах,— тихо заговорила Ирма.— Мы с тобой думали, что на яйцах сидит все время самка. Оказывается, они сидят попеременно — самка и самец. Вот дружные ребята, правда?

— Правда,— усмехнулся Дмитрий

— Они улетели без меня. Как жаль, что я не успела проводить их в далекий путь.

— Весною прилетят.

Неожиданно в деревенскую тишину за окном ворвались звуки модного ритмического танца. Улицей прошли девушки и парни, у двоих или троих были транзисторные приемники, настроенные на одну волну. Не слыхать теперь старомодной гармони на здешней сельской улице, застеснялась гармонь, умолкла.

Когда все стихло, Ирма сказала:

— Аисты гнездятся около человеческого жилья. Птица редкая. Дом, который изберет аист,— счастливый.

ІІ

Первый заморозок подбелил на аэродроме постройки и самолетные брезентовые чехлы. Жухлая трава подернулась густой сединой. Не за горами зима, трудное время для техсостава, когда холодный ветер пронизывает человека насквозь и до серебристой обшивки самолета не дотронуться — жжет.

После утреннего построения летчики пошли заниматься в учебный городок. Техники и механики остались работать на материальной части. Власть на аэродроме перешла от командиров эскадрилий к инженерам, и было объявлено еще одно построение — для постановки технических задач.

Инженер второй эскадрильи, широкоплечий, приземистый капитан, отвел своих в сторону и воркующим голоском поучал:

— Еще разок проверить узлы крепления, снять фильтры — промыть. Осмотреть шасси. Вчера смотрел? Ничего, погляди и сегодня, да повнимательней. Маслом кашу не испортишь…

Сложив руки ладонями внутрь, инженер слегка рубил ими воздух. Иногда морщил в улыбке обветренное лицо.

«Ишь, как он доволен, как рад, что лишний раз выгнал техсостав на самолетную стоянку!..» —сердито подумал Жариков, наблюдая за жестами инженера и совсем его не слушая.

Жарикову надоело стоять в строю, переминаясь с ноги на ногу, ему портил настроение предстоящий длинный день, в течение которого надо будет копаться в агрегатах машины только для отвода глаз — ведь все подготовлено и проверено еще вчера. Отменили полеты из-за плохой погоды — туман. Организовать бы занятия для техников, лекцию бы какую-нибудь хорошую. Столько теперь в мире интересного! Так нет же, гонят на стоянку, заставляют тереть одно и то же место.

Строй наконец распустили. Перед работой разрешено десять минут перекурить. И тут Жариков, в душе которого накипало возмущение такими порядками, не смолчал.

— Вчера, значит, готовили машины, сегодня будем готовить. Если туман неделю продержится, всю неделю придется… вкалывать,— сказал он. Сказал погромче, чтобы услышал инженер, стоявший неподалеку.

У инженера погасла папироса. Он раскурил ее, прежде чем ответить на дерзкие слова.

— Современная авиационная техника требует тщательного ухода. Пора бы вам это знать, товарищ Жариков.

— Да я знаю.

— Если знаете, к чему в таком случае ненужные разговорчики? И себя и людей расхолаживаете.

Хитрый уход в сторону. Жариков ведь не то, совсем не то хотел сказать. Его тянет поспорить. Он бочком приближается к инженеру.

— Авиационная техника обладает еще и таким свойством: чем чаще копаешься, тем больше появляется дефектов.

— Вам лень работать, товарищ Жариков? Если так, скажите прямо. Могу вас в индивидуальном порядке отпустить на все четыре стороны.

— Я, по-моему, никогда не увиливал от работы.

— А чего ж теперь воду мутите?

Инженер уже с трудом сдерживал гнев. На кого другого он бы давно прикрикнул начальственно и положил бы разговору конец. Но сейчас он имел дело с хорошим специалистом, только на прошлой неделе благодарность ему объявил. Инженер покачал головой: ах Жариков, Жариков.

— Все-таки разрешите мне высказать мысль в спокойном тоне, товарищ капитан-инженер.

Опять он за свое!

— Слушаю вас. А ну, что за гениальная идея сверкнула в вашей голове? — Инженер был не против свести спор на шутку. Его рот растянулся в улыбке, хотя глаза смотрели на Жарикова настороженно, ожидая всякого подвоха.

Вокруг них все теснее сжималось кольцо любопытных.

— Технику надо ютовить к полетам раз и надежно,— начал Жариков.— Остальное время можно использовать для теоретических занятий.— Чем дальше, тем смелее он говорил: — Мы же заработались, мы не учимся, безнадежно отстали от передовой технической мысли! Обслуживаем современные сверхзвуковые самолеты, усвоили некоторые технические операции отсюда и досюда, не понимая их сущности.

— Погодите-ка,— прервал его инженер.— Кто вам мешает учиться самостоятельно?

Светлые глаза Жарикова метнули молнии.

— Перестраховщики разные мешают!

Инженер отступил на шаг, будто его толкнули в грудь. То, что сказал Жариков, было трудно опровергнуть. Но ему, инженеру, эта правда не нравилась, по его мнению она отвлекала людей от главной задачи. За теоретическую подготовку техсостава лишь на зачетах спрашивают, а за неисправность боевых самолетов инженер отвечает головой. Он сам днюет и ночует на аэродроме.

В толпе слушался гул голосов. Многие разделяли точку зрения Жарикова.

— Ну, хватит митинговать! — Инженер взмахнул рукой, и это послужило сигналом к началу работы. Техники расходились по самолетам.— А от вас, товарищ Жариков, я подобного не ожидал.

С этого дня инженер невзлюбил Жарикова, за глаза называд «теоретиком» и стал подумывать, как бы от него избавиться.

Но придраться к Жарикову было трудно. Работал он добросовестно и со знанием дела. Все летчики, которым приходилось летать на его машине, как правило, давали высокую оценку работе материальной части в воздухе.

Несколько дней спустя начались тактические учения. Истребители должны были немедля покинуть стационарный аэродром, который у «противника», конечно же, на примете. Ночью транспортный самолет доставил группу техников и механиков на полевой аэродром. Перед рассветом туда же перелетели истребители.

Полевой аэродром — это просто площадка, расчищенная и укатанная. Самолетные стоянки, технические средства, землянки для людей — все скрыто в лесу, который темнеет рядом с площадкой. Время от времени с полевого аэродрома взлетал истребитель, уходил на перехват воздушной цели в заоблачные высоты, а над землей долго висела круто замешанная туча пыли, пока не разгоняло ее ветром.

Как взлетает сверхзвуковой истребитель с грунта — это надо видеть! Длинная металлическая сигара с куцым треугольником крыльев — скорее похожая на ракету, чем на самолет,— нехотя трогается с места. Могучий двигатель потрясает громом землю и небо. Истребитель берет разгон сначала медленно, потом все быстрее. За хвостом — бурун, как у торпедного катера. Вот поднято переднее колесо. Привстал на дыбы ревущий истребитель, но боковые колеса шасси еще увязают в грунте. Фантастическая тяга реактивного двигателя отрывает тяжелую машину от земли. В воздухе эта, казалось бы, неуклюжая техника мгновенно преображается: поблескивает на солнце стальная иголка, прошивает, голубое небо, за нею тянется длинная белая нить…

Посадка такого истребителя на грунтовую полосу нагоняет мысль об аварийной ситуации. На бешеной скорости притирается металлическая сигара к земле и пашет, пашет, замедляя бег далеко где-то у горизонта. Взревел, заруливая,— видать, сел, а не упал!

Когда-то считалось, что для полетов сверхзвуковых истребителей нужна не только хорошая бетонная полоса, нужна чисто выметенная полоса, как у доброй хозяйки пол. Со временем, вопреки просвещенному инженерскому мнению, попробовали взлетать с грунта. Оказалось можно! Если боевая обстановка потребует — все можно.

Прилетел лейтенант Ивушкин. Быстренько сбегал на КП эскадрильи — доложить о выполнении задания — и вернулся к самолету.

— Сейчас я сам заправлю машину и произведу осмотр,— сказал он Жарикову.— Ты, техник, ничего не делай, только контролируй меня.

— Давай, давай! — согласился Жариков.— А мы пока отдохнем.

И он отошел в сторонку, присел на пенек. Пусть потренируется Ивушкин. Теперь требования такие: летчик должен уметь самостоятельно подготовить машину к повторному вылету. В современной войне (сейчас ее, правда, нет, но почему-то во всех докладах и статьях твердят — «современная»), так вот, в современной войне это очень важно. Не всякий раз удастся перебросить техническую силу на полевой аэродром. Летчик, тот на своем истребителе уйдет и сядет, где надо. Скомандуют ему по радио — должен опять взлететь. Так-то.

А, между прочим, неплохо получается у Ивушкина: лючки открыл, заглядывает внутрь с видом знатока. Давай, давай… Ты ведь кончал высшее училище, диплом имеешь, звание имеешь «летчик-инженер», а твой техник — просто техник и больше никто.

Но когда подошел заправщик, Жариков не усидел на. своем пеньке. Отобрал у Ивушкина шланг, сказав:

— Дай-ка я заправлю. Не пачкайся.

Толстобрюхий заправщик укатил поить другие самолеты.

Теперь Ивушкин занял удобное место на пеньке, а Жариков хлопотал около самолета: поднимался по стремянке в кабину, нырял под крыло, если надо было осмотреть гондолы шасси.

— Слышь, командир? Рассказал бы, как ты там перехватил «противника». Отсюда же не видно было.

— Да что рассказывать. Перехватил, и все. Наведение с КП было отличное.

— Наведение, говоришь? А сам-то?

— Ну, и сам кое-что делал в кабине.

Какой-то флегматик этот Ивушкин, не расшевелишь его. Другие лейтенанты рассказывают о полетах взахлеб.

Дмитрий Жариков завидовал летчикам, тщательно скрывая это чувство в глубине души. Свою техническую специальность он тоже любил, но она, как ему казалось, была только работой, более или менее интересной работой, а то, чем владеют летчики,— сплошная романтика. Иногда Дмитрий, выполняя какую-нибудь техническую операцию, действуя инструментом привычно и почти автоматически, старался представить всю эту «материальную часть» в полете. Как она ведет себя там, в стратосферных высотах и при сверхзвуковой скорости?

Острый конус высовывается из переднего сопла. Во время стоянки торчит себе кусок металла, и все. А когда истребитель преодолевает звуковой барьер, воздух, говорят, становится густым и тугим, острие конуса входит в упругую массу наподобие гвоздя, которым хотят проткнуть подушку. Сжатие происходит непрерывно, с высокой частотой. Разбегается воздушная волна во все стороны; достигая земли, стреляет, как из пушки. В училище, на лекциях по аэродинамике больших скоростей, преподаватель много раз рисовал такую картину — и словами, и мелом на доске. Увидеть бы ее наяву…

Каждый прибор, каждый агрегат машины в воздухе как бы оживает — это Дмитрий понимал. Поглаживая ладонью выпуклое стекло авиагоризонта, Дмитрий мысленно наблюдал крены, подъем и пикирование указателя-самолетика, сейчас неподвижного. Радиолокационный прицел даже потрогать руками как-то неловко. Хитроумный, тонкий прибор: электронный луч захватывает цель на большом расстоянии, невидимую простым глазом, и тогда на экране возникает «птичка», ее-то и должен поймать перехватчик. Ракетой поймать.

Зависть к летчикам у Дмитрия была добрая, не мешавшая ему с ними дружить.

— Командир, садись в кабину. Вижу: забегали там… — предупредил Жариков летчика. Сам продолжал наблюдать с высоты стремянки, вытянув шею.

Ивушкин надел гермошлем, сел в самолет

— Будешь слушать эфир? — спросил Жариков.

Лейтенант кивнул одетой в броню головой.

Включили бортовую радиостанцию.

Глядя вниз, куда-то под приборную доску, Ивушкин спокойно сидел в кабине. Жариков стоял сбоку и ждал, Вдруг белолобая круглая голова летчика резко повернулась: одного его взгляда, короткого и возбужденного, было достаточно, чтобы Жариков понял: по радио дали команду на вылет.

Реактивный гром прокатился вдоль опушки леса. Ивушкин взлетел с включенным форсажом — значит, надо было выжать из машины всю ее мощь, чтобы не упустить «противника». Оторвавшись от земли, истребитель полез в небо почти вертикально. Окружность реактивной трубы просвечивала сквозь облака пыли огнем раскаленных газов, как уходящая вдаль комета.

Шум постепенно стих. Около пенька, на котором сидел недавно Ивушкин, остался венок, сплетенный из желтых листьев. Жариков поднял его, улыбнулся.

«Атомная угроза», нависшая над аэродромом во время тактических учений, миновала. После очередного перехвата воздушных целей летчикам было приказано «идти домой».

Техники возвращались на транспортном самолете. Пилот вел корабль низко-низко, скрываясь от радиолокаторов «противника», слева скользила по земле большая, с распластанными крыльями тень. Жариков бездумно следил за тенью, прильнув к иллюминатору. Вдруг он почувствовал руку на своем плече. Оглянулся: майор из политотдела. Он был с ними на полевом аэродроме.

— Мы собрались пригласить вас в политотдел, товарищ Жариков, чтобы побеседовать,— сказал майор.— Но зачем откладывать? Чем здесь не кабинет?

Они прошли в хвостовой отсек самолета, где лежало грудой техническое имущество, присели рядом.

— В комсомоле идут отчеты и выборы, это вы знаете? — продолжал майор. Надо было говорить громко: мешал шум моторов.

— Знаю,— кивнул Жариков.

— Скоро будет проведено отчетно-выборное собрание в комсомольской организации вашего полка.

— Тоже слыхал.

Майор пристально взглянул Жарикову в глаза, будто хотел наперед прочесть его мысли.

— А как вы посмотрите на то, если политотдел будет рекомендовать вас для избрания секретарем комсомольского комитета?

Вот так новость! В первое время Дмитрий не знал, что ответить. Это ведь не просто. Это должно круто изменить, если оно случится, всю его службу…

— Вы коммунист, отличник, спортсмен-перворазрядник,— перечислял майор, загибая пальцы.— К тому же любитель художественной самодеятельности. Слыхал я ваши сатирические куплеты, слыхал. Остро получается.

После солидной паузы, в течение которой Жариков неловко ерзал на жестком сиденьи, майор опять взглянул на него в упор:

— Ну, так как?

— Немного боязно,— откровенно - признался Дмитрий.

И оба рассмеялись.

Разговор наладился. Они не заметили, как прошел час и как за это время транспортник уже дотопал до родного аэродрома.

Дмитрий прибежал домой возбужденный как никогда. На ходу чмокнул в щечку Танюшку и скорее зазвал в комнату жену.

— Все, Ирма! Прощаюсь на днях с самолетной стоянкой и перехожу на комсомольскую работу.

— Как это? — удивилась Ирма, вскинув брови.

— А так! Сейчас в самолете был разговор на этот счет. Я дал согласие.

И он пересказал жене содержание беседы с работником политотдела. Его, Дмитрия, оказывается, давно приметили. Что ж, отступать не следует. Не всю жизнь гайки крутить, надо попробовать себя и в работе с людьми — может быть, как раз в этом его призвание.

Терпеливо дождавшись, пока он выговорится, Ирма мягко возразила:

— Почему ты говоришь обо всем этом, как о деле решенном?

— А что? Я же дал согласие!

Ирма положила руки ему на плечи. Сказала тоном старшей, хотя она была на год моложе своего муженька:

— Ты-то, допустим, согласился. Но секретарем станешь только в том случае, если тебя изберут комсомольцы.

III

На собрании его кандидатуру поддержали единогласно, и он стал членом комсомольского комитета полка. В тот же вечер состоялось первое заседание комитета, на котором он был избран секретарем.

Братья-технари устроили ему шумные проводы, когда он на другой день передавал машину новому ее хозяину и слуге.

Около самолета собралась толпа. Один вылез на стремянку, как на трибуну. Снял шапку, поставил справа от себя стальной цилиндрик, который должен был изображать непременный атрибут оратора — стакан с водой.

— Дима, сегодня ты сдаешь инструментальную сумку. Тяжела она, ведьма, потому как набита железом. Секретарская папочка с бумагами… полегче будет.

Этакое ржание и топот послышались внизу, будто около стремянки гарцевал косяк молодых жеребцов.

— Прошу внимания! — оратор постучал по верхней ступеньке гаечным ключом.— Итак, ты сдаешь инструментальную сумку, Дима. Но ты не должен сдавать вместе с нею в каптерку свою техническую душу.

— Помни, чей ты родом, откуда ты! — прозвучав сквозь смех по-петушиному задиристый тенорок.

Оратор недовольно поморщился:

— От выкриков с мест советую воздержаться.

Его самого стащили со стремянки. Началась веселая возня. В адрес Жарикова сыпались острые, но доброжелательные шутки. Конечно же, ребята гордились, что из технической, не избалованной службой среды вышел «комсомольский бог».

О собрании и проводах на самолетной стоянке, о тех днях восхождения на должность освобожденного комсомольского работника можно только вспоминать. А нынче у Дмитрия Жарикова совсем не то настроение. Схлынула радость. Текучка подхватила его под руки с двух сторон и тащит куда-то, не спрашивая, хочет он туда или нет. Скоро два месяца, как Дмитрий секретарствует, а что изменилось за это время в комсомольской организации полка? Где огонек, который мечтал зажечь и раздуть своим горячим дыханием, где новые формы работы, где почины? Ничего этого пока нет. На заседании комитета — прежние разговоры о примерности комсомольцев в дисциплине и службе. В плане работы, утвержденном замполитом,—вопросы, удручающие своей обыкновенностью.

Подполковник Нагорный, заместитель командира по политчасти, сказал Дмитрию после его избрания: «Пока вникай в суть дела. А потом мы с тобой должны будем обязательно что-нибудь придумать». Не подталкивает в спину, ждет, но нет-нет да и вперит в комсомольского секретаря вопрошающий взгляд: скоро, дескать, начнем работать по-настоящему?

За окном метет поземка, где-то на окраине гарнизона тарахтит трактор — снегоочиститель. Зима в этом году ранняя. В комнатке комсомольского комитета очень даже свежо, так что надо сидеть в шинели и время от времени потирать руки, переписывая протокол начисто.

Послышались шаги за стенкой. Скрипнул стул.

«Нагорный явился. Надо зайти»,— решил Дмитрий, откладывая писанину в сторону.

Моложавый, смуглолицый подполковник молча протянул Дмитрию руку и, конечно же, посмотрел на него вопросительно.

— У нас нету настоящего коллектива художественной самодеятельности, Николай Иванович,— заговорил Жариков.— Живем в отдаленном гарнизоне, в театр не пойдешь. Надо, чтобы свои концерты были на уровне. И вот я намечаю себе и всему комитету узловой вопрос на ближайшее время: сколотить добрую самодеятельность.

— Одобряю и поддерживаю,— кивнул замполит, но на уме у него были какие-то другие мысли.— Понимаешь, Жариков… Надо срочно оформить наглядную агитацию к показательным полетам. Сейчас идут командирские сборы, показательный летный день для них решено провести на базе нашего полка. Представляешь, сколько сюда начальства поналетит?

— Туча! — понимающе воскликнул Дмитрий.

— Наглядная агитация поручается комсомолу,— решил замполит.— Надо сделать быстро и хорошо. Инженерам дадим указание, чтобы выделили в твое распоряжение лучших художников. Да ты ведь и сам рисуешь.

— Есть, товарищ подполковник, все ясно.

— Берись за дело, не теряя времени.-

Полдня у Дмитрия ушло на то, чтобы достать материалы, подобрать тексты, спланировать работу. И вот все готово, ленинская комната в казарме превращена в графическую мастерскую, можно бы начинать, да почему-то не пришли к сроку художники. Телефонные звонки не действовали. Пошел Дмитрий на аэродром сам.

В родной эскадрильи инженер встретил его холодно.

— Ну, здравствуйте, товарищ Жариков, здравствуйте.— (Руки не подал).— Ну, что вы, пришли людей отрывать от дела? Ничего не будет.

— По указанию подполковника Нагорного из вашей эскадрильи два человека… — попытался спокойно объяснить Дмитрий.

Инженер повернулся к нему боком — приземистый, упрямый, как гранитный столб при дороге.

— Ни два, ни полтора!

— Это же для пользы дела, товарищ капитан! Наглядную агитацию надо срочно оформлять.

— Ну и рисуйте себе на здоровье. Вас там в штабе много. А механикам хватает работы на самолетах. Здесь они нужнее.

Спорить с ним было бесполезно. Затаил злобу и теперь не упускает случая, чтобы подставить ножку молодому секретарю.

— Не дам людей! Иди, жалуйся,— бросил инженер вслед уходящему Жарикову.

Вернулся он в казарму, стал на пороге ленинской комнаты и глубоко вздохнул при виде непочатого края работы. Листы ватмана, красная материя, фанерные щиты — все это лежало кипами в глухом безмолвии, а должно ожить, должно заговорить словами и цифрами. Много часов придется гнуть спину, если одному… Да что поделаешь?

Жариков сбросил шинель. Хорошо еще, что в казарме было тепло, не то что в штабе. Механики, живущие здесь, народ мастеровой: подмонтировали несколько дополнительных радиаторов, вот у них и тепло. И правильно, казарма их дом.

В последний раз Жариков вспомнил разговор с инженером, чтобы забыть о нем накрепко. Казалось бы, образованный, партийный билет в кармане носит, а до чего же близорукий человек. «Чтобы я на него жаловаться кому-то пошел? Слишком много чести!» Засучил комсомольский бог рукава и взялся за работу сам. Он просто накинулся на нее с жадностью. Первые слова, начертанные крупным, размашистым шрифтом, призывно обратились к летчикам: «Перехватить все воздушные цели на заданных рубежах!»

Стукнула дверь. В комнату вошел сержант с красной повязкой на рукаве дежурного по эскадрильи. Ваня Концевой. Этого сержанта, комсомольского активиста, Жариков хорошо знал.

— Что скажешь? — спросил он, склоняясь над фанерным щитом.

— У меня скоро смена, и я приду к вам, товарищ старший лейтенант.

— Тебе после дежурства отдыхать положено.

— Я не устал.

— Ну, приходи. Только что тебе тут делать?

Художнических талантов за Концевым не водилось. Спортивные состязания организовать, поплясать в час досуга — на это он мастер.

Постояв немного в задумчивости, сержант добродушно улыбнулся:

— Хотя бы краски тереть. Относить, чего надо, подносить…

— Ладно. Принимаю в артель,— сказал Жариков.

Сержант вышел, тихо притворив дверь. А через минуту послышался его начальственный голос в коридоре:

— Так и лезут в казарму, сапога от снега не отряхнувши. В отцовский дом, небось, так не заходили. Дневальный! Вы куда смотрите?

В работе, в такой работе, когда отвлекать себя посторонними мыслями невозможно, время идет быстро. Хорошо получалось нынче у Дмитрия: один плакат лучше другого, графики давали полный отчет по таким-то показателям при первом взгляде на них. Вроде и старания особого не проявлял Дмитрий, писал смелыми, быстрыми мазками, чертил навскидку, без предварительных расчетов, а выходило на удивление здорово. Давно прозвучала команда дневального «отбой», всюду в казарме погас свет и только в ленинской комнате горел ярко. Ваня Концевой помогал по технической части, как он выразился: полотно на раму натянуть для стенда, фигурный щит из фанеры вырезать. Попробовал было написать простенькйй плакатик, но бросил на половине. Первую строку не дотянул до обреза с четверть метра, вторую пришлось сжимать и даже завернуть вниз хвостиком. Точно так же писал когда-то школьник Ваня Концевой в тетрадке, закручивая хвосты, за что получал двойки.

Посмотрел Жариков на его осунувшееся лицо и сказал:

— Что-то ты совсем позеленел. Иди-ка спать.

— Вы тоже устали не меньше моего, товарищ старший лейтенант.

— Я другое дело. Я комсорг.

Часы показывали полпервого, когда помощник Жарикова, не спавший на дежурстве сутки, сдался. А Дмитрия даже сон не брал. Он работал и работал.

Ирма места себе не находила. Ни о чем не предупредил и куда-то пропал. Где он? Когда был техником, тоже часто не ночевал дома, но то были ночные полеты. Грохотали реактивные двигатели на аэродроме, цветными созвездиями проносились в темном небе аэронавигационные огни самолетов — было ясно, что идет летная работа, что Дмитрий там, где все. А вот где он теперь, когда всюду сонная тишина? Техники-соседи пришли со службы вовремя. Его нет.

Сидеть, слушать посапывание спящей Танюшки и ждать в неведении Ирма не могла. Быстро оделась. Примерила перед зеркалом меховую шляпку, ту, что Дмитрию особенно нравилась, и вдруг неожиданно для себя с силой швырнула ее на диван. Шерстяной платок — вот самый подходящий убор для такого случая, когда жена идет разыскивать загулявшего мужа. Повязала платок по-бабьи: прикрыла наполовину щеки и лоб, стянула узел под подбородком.

Красавица! Будто сторожиха какая.

Ничего, так ему и надо! Пойдем.

В военном городке где его искать? В жилых домах светится лишь половина окон, на улицах безлюдно. Нигде тут не бывала Ирма, единственное место более-менее ей знакомое — офицерский клуб. И она направилась туда.

В вестибюле клуба ее встретила одинокая дежурная. Здесь тоже уже все закончилось, только полуночники-биллиардисты стучат в соседней комнате костяными шарами. «Все равно что своими безмозглыми лбами сталкиваются»,— раздраженно подумала о них Ирма.

— Вы не знаете, как позвонить в штаб части? — спросила Ирма дежурную. И торопливо добавила: — О муже мне надо справиться.

Дежурная поискала в списочке, лежавшем под стеклом. Вот ее палец остановился против нужной строчки

— Снимайте трубку, вам ответит «Эпоха». У «Эпохи» попросите дежурного по части.

— Спасибо.

Ирма взяла трубку, но ей ответили, что телефон занят.

— Посидите немного, подождите,— предложила дежурная.

— Спасибо,— ответила Ирма, бледно улыбнувшись, но не присела.

Она стояла на небольшом возвышении около столика дежурного и телефонной тумбочки,— как на пьедестале. Платок сдвинулся назад, из-под него выбились волосы. Чуть впалые щеки и гордый, волевой подбородок. Ее поза в эту минуту чем-то напоминала позу одной из тех женских статуй, которые олицетворяют равенство, свободу и правосудие.

Проходившие мимо говорливой, разболтанной толпой бильярдисты притихли.

Ирма позвонила еще раз. «Эпоха» соединила ее с дежурным по части, а тот оказался хорошим знакомым Жариковых, он вспомнил, что вроде бы видел Дмитрия в казарме, в ленкомнате. Тут дежурного срочно куда-то потребовали, уходя, он только успел сказать Ирме, как позвонить в казарму.

Дозвонилась она и туда, видно, дежурный посодействовал через ту же «Эпоху».

— Дневальный рядовой Иванов слушает,— раздался в трубке бодрый басок.

— Товарищ дневальный, я ищу мужа, старшего техника-лейтенанта Жарикова, а он, говорят, где-то там у вас.

— Они здесь, в ленкомнате,— ответил дневальный.— Позвать?

Вздох облегчения слетел с влажных губ Ирмы. Солдатская казарма, ленинская комната — это уже не опасно.

— Звать не надо, товарищ дневальный. Нэ надо! — У разволновавшейся Ирмы усилился прибалтийский акцент.— Эсли можно, посмотрите, чем он занят.

— А я и так знаю: они рисуют лозунги всякие.

— Спокойной ночи.

В ответ на это пожелание, непривычное для солдатского слуха, дневальный тихо рассмеялся и поспешил положить трубку.

В четыре часа утра шел Дмитрий Жариков домой. По-зимнему на дворе еще царствовала глухая ночь, никаких признаков приближающегося рассвета не угадать ни на темном небе без звезд, ни на земле, плотно укрытой снегом. Слегка морозило. Гулявшая с вечера и ночью поземка замела все следы. Между военным городком и селом лежала снежная целина, и Жарикову приходилось выбирать дорогу на ощупь, ориентируясь лишь по силуэтам изб, черневшим невдалеке.

Он подходил к дому с единственным желанием поскорее добраться до подушки. Но когда ступил на порог своей комнаты, сон у него как рукой сняло,— так посмотрела на него Ирма. Укор, переживание, радость отразились в ее взгляде одновременно.

Дмитрий обнял жену.

— Ты-то почему не спишь, Илукстене?

— Как уснуть, когда тебя нет? — Ирма крепко зажмурила глаза, сквозь веки просочились слезинки.

Но она тут же овладела собой. Принесла термос, достала через форточку из-за окна авоську с пакетами. Пока Дмитрий раздевался, она кое-что высказала ему.

— Почему ты работаешь… как это у вас говорят… на износ? Тебе больше всех надо? Люди пришли после службы к своим семьям вовремя. Даже не понимаю, какая нужда была там высиживать всю ночь. Непорядок, он во всем вреден. За то, что человеку дня не хватает, никто не похвалит.

— А ты у меня умница, женушка,— сказал Дмитрий, улыбнувшись устало.

Поесть она дала ему спокойно. Убрала со стола, авоську с продуктами сунула в свой «холодильник» между оконными рамами. И разговор был продолжен.

— Может, объяснишь, где ты все-таки был ночью и что делал?

Ему зевнулось.

— В полку был. Одну срочную работу выполнял, понимаешь?

— Не понимаю.

— Да что тут пояснять? Если бы не надо, стал бы я, действительно, где-то торчать ночью.

Такой довод Дмитрий считал весьма убедительным, но Ирма его не приняла.

— Кто тебя знает… — молвила она холодно.— На лбу не написано.

— Ирма, ты о чем?

— О том, о чем ты догадываешься сам.

— Ирма!

— Да, да, не возмущайся, пожалуйста. Именно с этого, с ночной работы, начинаются всякие посторонние знакомства.

Вовсю орали третьи петухи, когда объяснение молодых супругов окончилось миром. Ирма ведь знала точно, где был ночью муж, но простить ему пережитого ею волнения так запросто не могла. Когда у него уже глаза слипались, она запустила растопыренные пальцы руки в его густющую, волнистую шевелюру, повернула лицом к себе.

— Ты мне честно скажи: не было ли у тебя там какой-нибудь помощницы?

И опять сон пропал. Дмитрий смотрел на нее широко открытыми глазами. Он даже не знал, как ревнива его жена, хотя четыре года живут вместе.

IV

— Куда направить свои стопы? — спросил себя Жариков. И сам же ответил: — На аэродром, в дежурное звено.

Небольшой домик, несколько спецмашин около него — топливозаправщик, тягач, радийный «газик», истребители, стоящие на бетонке… Вот она, передовая позиция ПВО, непрерывно бодрствующая и в мирное время. Днем и ночью, в любую погоду. Сыплет частый снежок, видимость никудышняя, но если прозвучит сигнал тревоги, истребители все равно взлетят, потому что это боевое дежурство. Локаторы медленно взмахивают крыльями-антеннами, прощупывая небесное пространство на многие десятки и сотни километров, сверхзвуковые истребители стоят с подвешенными ракетами. Все готово не к учебному, а к настоящему бою.

На Жарикова дохнуло боевой обстановкой, хотя он, по молодости, войны не знал и фронта в глаза не видел.

У порога Дмитрий обмел сапоги веничком. На какое-то мгновение охватили его робость и смущение перед встречей с людьми. Пересохло во рту; он поддел на ладонь снежку и, пососав, проглотил. Но когда вошел в комнату летного состава, сейчас же успокоился. Кругом свой народ — чего теряться?

Дежурят сегодня первоклассные летчики — по погоде. Есть среди них два комсомольца, значит и секретарь будет здесь не лишним.

— Здравия желаю, товарищи,— сказал Жариков.

Командир звена оторвался от книги, лежавшей у него на коленях:

— А-а, приветствуем начальство, приветствуем.

Протянул руку комсомольскому секретарю.

— Я шел мимо, товарищ капитан,— сказал Жариков первое, что попалось на язык.— Дай, думаю, загляну в дежурное.

— Мы же со своей стороны гостям всегда рады,— приветливо улыбнулся командир звена.— Садись, расскажи чего.

Такого вопроса Жариков ожидал и соответственно подготовился, прежде чем сюда придти.

— Вчера был здесь пролетом один полковник из политуправления округа. Он недавно из Москвы, участник совещания идеологических работников.

Летчики подсели к Жарикову поближе, и только один из них, молодой лейтенант, по-прежнему стоял у окна, заложив руки за спину, смотрел на бесконечный полет снежинок и думал о чем-то своем.

— Интересные вещи рассказывал полковник. Жаль, что у него времени было в обрез,— продолжал Жариков.

— Например? — спросил командир звена.

— Да разное… — Жариков наморщил лоб, вспоминая.— Хотя бы вот что. Наши вероятные противники, как мы их называем, открыто стали признавать, что ни военным путем, ни экономической борьбой одолеть Советский Союз они уже не смогут. Поэтому все свои усилия они сосредоточили на идеологическом фронте. Сотни заграничных радиостанций работают на нас: на чистейшем русском языке несут всякую… грязь.

При этих словах Жарикова командир звена едва заметно улыбнулся, видно, каламбур ему понравился.

— Сотни туристов везут антисоветские брошюрки, иллюстрированные журналы с портретами голых баб…

Раздался смешок.

— А что смеетесь, товарищи? Нас с вами заграничной передачей не сагитируешь, это ясно. Однако часть молодежи антисоветскую пропаганду принимает всерьез. Как раз на зеленую молодежь и делается ставка в идеологической борьбе.

— Пожалуй что. Дай такому вот в руки журнальчик с голыми бабами… — Командир звена повел бровью в сторону окна, где стоял безучастный ко всему лейтенант.— Он целый день его листать будет.

— Не будем переходить на личности,— миролюбиво заметил Жариков.— Печально то, что мы много лет подряд в смысле идеологической борьбы находились в обороне. Некоторые считали оборонную позицию достаточно твердой, думая, что антисоветчина разбивается, как о каменную скалу. Сейчас с нашей стороны развернуто широкое наступление на идеологическом фронте. Это будет стратегическое наступление.

Летчики молчали в задумчивости.

«Слушают. Самое время потолковать»,— решил Жариков. И продолжал пересказывать услышанное от заезжего полковника, не особенно смущаясь тем, что беседа его состояла из отрывков, почти не связанных какой-то одной темой.

— Конечно, вероятные противники пока что не отказались и от военных авантюр. Наоборот! Возьмите их «малые войны», которые они ведут то в одном, то в другом месте земного шара — в Юго-Восточной Азии, в Африке, Латинской Америке. Лезут страшно нагло. И между прочим, как отмечалось на совещании идеологических работников, империалисты спешат, очень спешат. Потому что считают «своим» нынешний двадцатый век. А двадцать первый тоже открыто — признают веком нашим, веком коммунизма. Вот и торопятся, пока силы есть, наломать побольше дров.

Жариков выразительно посмотрел на своих слушателей: а ваша, дескать, задача — не допустить того, не дать!.. Но не стал распространяться, зная, что «летуны», как и «технари», не любят словесных призывов. Они будут слушать тебя, пока ты о деле говоришь ясно и коротко.

— Двадцать первый век! — мечтательно сказал один, хрустнув пальцами рук.— Вот бы дотянуть. Посмотреть, что будет.

— Ты-то дотянешь,— заверил его командир звена.

— Как знать?

— Ну сколько тебе лет?

— Двадцать семь.

— Плюс двадцать два, оставшихся до конца нынешнего века. В двухтысячном году тебе стукнет ровно шестьдесят. Еще будешь кое-что шамкать беззубым ртом.

Громкий хохот летчиков вогнал лейтенанта в краску.

— Да и вы, товарищ командир, доживете до того времени,— сказал он, когда в комнате стало тише.

— Вполне могу дожить,— согласился с ним капитан. Но добавил: — Если не забуду когда-нибудь вывести самолет из пикирования.

Опять все беззаботно рассмеялись. Кроме командира звена. На его губах едва шевельнулась улыбка. Он был старше летчиков на два-три года всего, но стоял ступенью выше по службе, имел опыт летной работы побогаче, и уже отразилась в его манере держаться в обществе житейская мудрость старшего.

Пошли шутки да прибаутки в кругу собравшихся летчиков. Жариков неприметно отошел в сторону, приблизился к лейтенанту, глядевшему в окно.

— О чем задумался, детина?

Лейтенант шумно выпустил воздух сквозь полураскрытые губы, всем своим видом давая понять, что разговаривать ему не хочется. О причинах его дурного настроения Жариков догадывался: по гарнизону ходили слухи про невесту, студентку консерватории, которая приехала однажды к любимому, посмотрела на здешнее захолустье и в тот же день уехала.

— Не пишет? — Жариков прижался своим плечом к его плечу.

— Один раз написала,— ответил лейтенант. Открытое лицо секретаря и его простой вопрос все-таки располагали к беседе.

— И что пишет?

— Да все то же: неразрешимая проблема существования пианистки в деревенской глуши, а военного летчика — в большом городе.

Жариков, как и лейтенант, следил через окно за летящими к земле снежинками.

— Подумаешь, проблема! Купишь ей пианино, и будет она тебе домашние концерты закатывать.

— Извини меня, секретарь, но какой же ты лопух…

— Может быть,— Жариков не обиделся, только чуть побледнел.— Ваша возвышенная любовь и фортепианная музыка до технаря не доходят — может быть! Но только вижу я, что один летчик-истребитель совсем раскис. Ходит, как в воду опущенный, юноша бледный со взором горящим. Ничто другое ему на ум не идет. Даже на боевом дежурстве витает где-то под сводами консерватории. Разве так можно? Нельзя!

— Это, Дима, дело личное. И не лез бы ты ко мне в душу без стука.

— Какое ж личное? — Жариков понизил голос, чтобы другим не слышно, было, о чем они говорят с лейтенантом.— Вовсе не личное. При таком моральном состоянии, как у тебя нынче, на летчика трудно положиться. Все твои думы на земле, ты прирос к неурядицам личной жизни. А на боевом дежурстве не об этом надо думать, насколько я понимаю. Тебя могут в любой момент поднять на перехват реальной воздушной цели. Ты хоть и молодой, а уже первый класс имеешь, это хорошо. Но ты должен быть готовым к боевому полету, во-первых, морально.

Лейтенант снисходительно улыбнулся. Не поворачиваясь к Жарикову, спросил:

— О чем же я, по-твоему, должен размышлять на боевом дежурстве? В уме материть империалистов? Только прилети, только сунься, так твою разэтак, я тя — счас ракетой сшибу!..

— Не прикидывайся простачком! — нахмурился Жариков.— Ведь понимаешь, о чем разговор.

Они помолчали. Лейтенант выписал ногтем на заиндевевшем стекле квадратный корень, а под ним — какую-то формулу.

— Надо бы мне познакомиться с твоей невестой да потолковать с нею по-комсомольски,— сказал Жариков.— Доверяешь?

Лейтенант пожал плечами.

— Я теперь часто бываю в городе, когда стал секретарем: то за культимуществом замполит пошлет, то в обком комсомола вызовут. Могу заехать к твоей… Дай на всякий случай адрес.

— Пиши: Долгобродская шестнадцать, квартира сорок один.

— Записал. Ну, ладно, друг. Я пошел к механикам, а ты тут хоть изредка поругивай империалистов.

— Бу сделано! Могу даже по радио их шугануть.

Уходя, Жариков оценивающе посмотрел на лейтенанта: ага, уже не такой кислый, как прежде.

В комнате техсостава было людно и тесновато. Держался крепкий запах промасленной, прокеросиненной спецодежды, под потолком плавало сизое облачко табачного дыма. Лица смуглые от зимнего загара, разговор грубовато-прямой. Механики авиационные, прибористы, оружейники — извечные труженики аэродрома, работающие, когда прикажут и сколько потребуется, вкладывающие в технику душу для того, чтобы испытал на ней романтику и счастье полета кто-то другой. Единокровные братья Дмитрия Жарикова. Он обошел всех, каждому пожал руку.

На небольшом стенде был прикреплен «Боевой листок», только что выпущенный, как сказали Жарикову. Редактор листка, рослый сержант, любовался из-за плеча Жарикова своим творением.

— Все сам делал — и заметки и рисунки? — спросил Жариков.

— Точно,— ответил редактор, скромно потупившись.

— Оно и видно: все одной рукой. Заметки, правда, хорошие, злободневные. А рисунки? Самолет на блоху похож, люди на головастиков. Почему актив не привлекаешь?

— Да никто не хочет.

— Эх ты, редактор! Не умеешь организовывать.

Оглядевшись, Жариков поманил пальцем механика, сидевшего на крайнем топчане. Когда тот подошел, он спросил редактора:

— Знаешь, кто он такой?

— Не-э.

— Ага, не знаешь. А товарищ до армии учился в полиграфическом институте. Он в пять минут может твой портрет нарисовать с натуры.

Редактор поглаживал борцовский затылок и краснел, глядя на изображенную им блоху с крылышками.

— Неси-ка чистый бланк «Боевого листка»,— сказал Жариков, обращаясь к редактору.

Сержант пошел.

Вдруг широко распахнулась дверь, грохнув о стенку. Вставший на пороге техник звена закричал:

— Готовность! Быстро по местам.

Механиков будто ветром выдуло из помещения. И Жариков побежал с ними. Когда идет спешная подготовка к вылету по тревоге, слова не нужны — он это прекрасно понимал,— лучше помочь ребятам. Его опыт специалиста второго класса что-нибудь да значит. С молчаливого согласия техника звена Жариков включился в работу.

Вышли летчики, затянутые в противоперегрузочные костюмы, как солисты балета в трико.

— Не слыхать, какая там — учебная или боевая? — спросил Жариков у командира звена.

— Пока не известно,— ответил капитан.

Взгляд у него настороженный. Вот сейчас поднимут его в воздух, поведут с помощью радиотехнических средств на перехват воздушной цели. А что за цель — выяснится уже потом. Может быть, бродит за снежной пеленою в облаках сверхзвуковой нарушитель. Не исключено. Механики работают с быстротой и ловкостью фокусников, но капитану хочется их поторопить. Мысленно он уже там, в небе. Наморщив лоб, он прикидывает примерный маневр воздушной цели — эта неведомая цель каждую минуту отмахивает чуть ли не полсотни километров. Капитан не только понимал, но всем своим существом чувствовал, как губительно может сказаться упущенная минута.

Пронзительный свист утонул, растворился в родившемся внезапно грохоте — турбина вышла на большие обороты.

Истребитель командира звена прочертил стальным клином серое пространство над аэродромом и мгновенно скрылся в облаках.

Подняли только одного, остальным приказано было перейти во вторую готовность.

Командный пункт вывел капитана в Н-ский квадрат. По указаниям штурмана наведения перехватчик маневрировал по курсу и высоте. Никакой встречи с воздушной целью на этот раз не было, и вскоре капитана направили на свой аэродром. Тот, кто сидел за пультом у планшета наведения, знал, зачем все это было нужно. Где-то в небесных просторах обострилась воздушная обстановка, что зафиксировали экраны локаторов далы него обнаружения. Чтобы предупредить возможное вторжение крылатого чужака, КП поднял сверхзвуковой перехватчик и некоторое время подержал его в зоне, откуда можно ударить наверняка, молниеносно.

Противовоздушная оборона — не всегда бой. Иногда это меч, лишь наполовину вынутый из ножен, грозно сверкнувший булатом.

V

Сколотить коллектив художественной самодеятельности было не так то просто — Дмитрий Жариков убедился в этом после двух-трех репетиций. Люди собирались недружно, приходили в основном те, кому по вечерам делать нечего. Способных исполнителей среди них было мало. Если офицерские жены могли прийти на репетицию в любой назначенный для этого час, то за своевременную явку почти каждого из солдат Жарикову надо было бороться: командиры не хотели отпускать людей, считая, что в самодеятельности они только разбалтываются.

Сам Дмитрий выступал в нескольких жанрах, одновременно являясь и худруком. Голос, которым его наделила природа, вполне годился для того, чтобы разговаривать, но Дмитрий приспособил его и для пения — благо, слух был хорош. В сопровождении аккордеона получалось неплохо. А сатирические куплеты были его коронным номером.

На аккордеоне играл лейтенант Ивушкин. Играл хорошо, но на репетиции опаздывал. Когда он долго не приходил, женщины отправлялись его искать по гарнизону и, обнаружив лежащим на спине под «Москвичом», упрашивали: «Поиграй, Ивушка! Не срывай нам репетицию, Ивушка!» Он вылезал из-под машины, женщины хватали его под руки и тащили в клуб, неумытого и неодетого.

В числе участниц художественной самодеятельности была одна, которая, как и Жариков, бралась за все подряд, хотя не могла похвастаться талантами. Во всем выручала ее броская красота. Говорится: с лица воды не пить. А ведь неправда. По ней в свое время вздыхали все однокурсники медицинского, ей предлагали руку и сердце весьма достойные женихи разных возрастов. Она вышла замуж за летчика, заместителя командира эскадрильи, и уехала с ним в гарнизон, без особого сожаления бросив институт с половины третьего курса. Медицина не была ни ее мечтой, ни призванием, она поступила в институт, потому что все подруги учились. На людей и события она смотрела из-под шелковисто-черных, полуопущенных ресниц, уверенно расточая свою обворожительную улыбку. Женщины ее типа, которых на свете не так уж много, не сомневаются в том, что им определено лучшее место под солнцем. Не сказать чтобы она после замужества стала сердечным другом своему супругу. Она была красивой женой, всем на зависть, и замкомэск — видный мужчина тридцати лет, отличный летчик, майор — гордился ею. Одевалась она по последней моде. Детей в семье не было. Майор имел «Волгу», люксовский вариант, которая была отдана в полное распоряжение жены.

— Дмитрий Сергеевич, я принесла сегодня новую песенку, вот послушайте,— говорила она Жарикову, беря его за руку и увлекая к аккордеонисту Ивушке, сидевшему в углу.

Она называла Жарикова не Димой, как все остальные, а по имени-отчеству.

Жариков терпеливо слушал посредственно исполняемую, маловыразительную песенку и включал ее в репертуар будущего концерта, не имея силы отказать.

Дело с художественной самодеятельностью шла ни шатко ни валко до первого концерта. А как выступили, да все получилось, без провалов, да народу собралось полный зал,— сразу же коллектив определился. Секрет успеха заключался в репертуаре — свежем, злободневном, выдержанном, в хорошем тоне. Не зря Жариков поездил в городе по театрам и студиям: достал редкие репертуарные сборники, наслушался умных советов настоящих артистов.

После концерта подполковник Нагорный сказал Дмитрию:

— Тебе удалось сдвинуть самодеятельность с точки замерзания. Организаторские способности есть, только захотеть надо…

Со временем полковая самодеятельность завоевала в гарнизоне большую популярность, ее концертов ждали, как гастролей приезжего театра. И не только в военном городке выступали артисты, наскоро сменившие летно-техническое обмундирование на цветастые костюмы сцены. О них узнали, их начали приглашу колхозы и на предприятия района.

Однажды по приглашению выступали в РДК — районном Доме культуры. Прошли все номера на бис Жарикова с Ивушкиным, исполнившим сатирический куплеты, публика долго не отпускала. Сквозь шум аплодисментов прорывалось скандированное:

— Мо-лод-цы! Мо-лод-цы!!!

После концерта в РДК устроили танцы. Гостей попросили остаться. Плясали беспрерывно, без отдыха, киномеханик припас не одну катушку магнитофонной ленты с новейшими записями. Местные девчата, конечно же, проявляли повышенный интерес к партнерам с голубыми погонами. Местные парни по двое, целыми компаниями куда-то исчезали и возвращались. В зале все больше становилось подвыпивших. Возбужденный шумок иногда грубо нарушал музыку, поминутно хлопали двери. Несколько парней ввалились в зал в расстегнутых пиджаках и перекошенных галстуках, один держал платок у щеки — видно, что после драки.

Дмитрий Жариков многие танцы пропускал. Следил за своими и был доволен: солдаты вели себя безупречно.

Когда он вот так стоял у стенки, к нему подошла девушка. Совсем еще юное существо, лет семнадцати, губы по-детски пухлые, во взгляде — бирюзовый испуг.

«Пригласить на танец хочет, что ли?» — подумал Дмитрий, испытывая неловкость. Он сделал движение, готовясь взять ее за руку, но девушка отрицательно покачала головой.

— Товарищ старший лейтенант, можно вас попросить? — несмело проговорила она.

— Пожалуйста.— Дмитрий наклонился к ней.— О чем?

— Я боюсь выйти. А мне уже пора домой.

— Чего ж ты боишься? — спросил Дмитрий, невольно переходя на дружеское «ты».

— Не пошла танцевать вон с тем, так он грозится избить.

Дмитрий посмотрел в угол, куда она кивнула головой — два рослых парня стояли в обнимку, похоже, пьяные, вокруг них собралась толпа дружков.

Первой мыслью Дмитрия было позвать своих ребят и дать им, так сказать, комсомольское поручение — проводить красавицу домой. Но тут же он сдержался. Девчушка ведь подошла к нему лично и, может быть, доверилась только ему. Нетрудно догадаться, кем он был в ее глазах: офицер, летчик, не знающий страха. «Тоже мне рыцарь!» — упрекнул себя Дмитрий за ту первую мысль. И не стал никого звать.

— Пойдем,— сказал он девушке.

В раздевалке подал ей пальто. Быстро надел шинель.

Опережая их, вывалилась за дверь компания — человек пять. Мимолетные наглые взгляды, запах перегара, затеять драку им ничего не составляет. Через открытую дверь Дмитрий посмотрел в зал. Солдаты, сержанты, крепкие парни и хорошие самбисты кружились в вальсе, слишком занятые своими дамами, и никто не обратил внимания на то, что секретарь куда-то уходит. «Кликнуть кого? — опять подумалось.— Стоит ли нарываться одному на скандал с пьяными хулиганами? — Но тут же благоразумная мысль была отброшена.— Посмотрим!»

На улице мороз и безлюдье. Редкие фонари, маленькие, как звездочки небесные, поблескивали на столбах, а в окнах домов почти всюду было темно. Районный городок давно спал. Дмитрий не взял девушку под руку. Он шел справа от нее и на полшага сзади. Перчаток не надевал. Сунул руки в карманы, чего никогда не делал. Девушка о чем-то лепетала вполголоса, но он ее не слушал, весь напрягся в ожидании.

Свернули в неширокую улочку: одноэтажные бревенчатые домики, дощатые заборы. И тут компания вынырнула, как из-под земли. Шли они сзади, метрах в пяти, курили и отчаянно ругались будто бы между собой.

— Слышь, дай прикурить…

— Зуб заболит!

— Дай, а то по глазам врежу.

— Пошел ты, знаешь куда?..

Ясно, зачем они пререкаются; как-то надо зацепить идущих девушку и офицера, с чего-то начать. Дмитрий слышал у себя за спиной возню, но не оглянулся.

— Нашла дурака! — выкрикнул один из них.

Остальные дико загоготали, хотя вряд ли им было смешно.

В том, что они на него набросятся, Дмитрий не сомневался и лихорадочно соображал, что делать. Спутница его легка, как перышко. Перебросить ее одним махом через ограду — в любой двор, пусть стучится в окна и двери. Вот только если во дворе собака?.. Ничего, заверещит с перепугу — кто-нибудь да выйдет.

Парень в нахлобученной до ушей фуражке забежал вперед и встал на тротуаре. Пройти было некуда, и Дмитрий слегка оттолкнул его плечом.

— Потише, ты! — ощерился парень.

Дмитрий выдернул руки из карманов, чтобы подхватить девушку для броска. Слева как раз забор невысокий. Но парень в драку не полез. Шедшие сзади глумились над его трусостью.

Девушка шепнула:

— Пойдемте быстрее, вон уже мой дом.

Который же он, ее дом? Хотя бы сказала точнее, а то глядит вперед, не понять куда. Дмитрий шагу не прибавил. Побежишь от них — сейчас же кинутся.

— Эй, лейтенант, можно тебя на минутку,— окликнули его.

Дмитрий не ответил.

— Он даже разговаривать не желает!

— Начальника из себя разыгрывает.

— Видали таких. Одному тут погончики сорвали, он заплакал и пошел.

Послышался злобный хохоток. Мимо уха пролетел снежок, шмякнув о доску забора.

«Я не заплачу! — подумал Дмитрий,— не дождетесь!»

Напряженность исчезла. В груди накипало бешенство. Они могут его избить до полусмерти, их, кажется, пятеро, но он кому-то из них перегрызет глотку. Зубами!

Дмитрий вздрогнул, когда слева стукнула щеколда калитки. Девушка юркнула во двор и потянула за руку его.

Калитка за ними захлопнулась. Это явилось полной неожиданностью для компании. Хлопцы, видимо, растерялись. Постучали каблуками в забор, сопровождая это ругательствами, и прошли мимо. А может быть, притаились где-нибудь за углом.

— До свиданья,— сказал Дмитрий, когда они дошли по расчищенной от снега дорожке до высокого крыльца.

— Вы думаете вернуться? — спросила девушка.

— Конечно.— Дмитрию вдруг захотелось пошутить.— Ты же меня домой не позовешь? А что мама скажет?

Растерянная улыбка появилась на ее милом лице. Против того, что сказала бы мама, она возразить ничего не могла.

— Давайте хотя бы постоим немного здесь. Пусть уйдут эти бандиты.

— Замерзнешь! — усмехнулся Дмитрий.

— С вами не холодно и не страшно,— сказала она, покраснев, наверное, до ушей — в полутьме не видно.

Дмитрий дружески протянул ей руку первым и ощутил крепкое пожатие маленькой ладошки.

Когда он вышел за калитку, на улице никого уже не было. «Ага, убрались к чертовой бабушке!» Дмитрий неторопливо зашагал обратно, чувствуя почему-то усталость во всем теле.

Танцы уже кончились. Ребята волновались, не зная, где искать комсомольского секретаря. И когда он появился, это вызвало радостные восклицания и вопросы.

— Где был? — переспросил он.— А походил тут недалеко. Знакомился с окрестностями.

Несколько раз пришлось звонить, чтобы вызвать машину, долго ждать. Наконец подкатил небольшой, старенький автобус. Сиденья, поручни, окна — все в нем было ледяным, как в холодильнике. Песня не ладилась, разговаривать не хотелось. Пятнадцатикилометровый путь автобус преодолел лишь за полчаса.

В окошке своей комнаты Дмитрий еще издали заметил неяркий свет. Ирма не спит и, конечно, опять будет неприятный разговор — ведь два часа ночи. Даже заходить не хочется. Прежде чем войти, Дмитрий постоял во дворе. И почему она в нем сомневается? Разве он когда-нибудь дал для этого повод? Ни одна женщина, кроме Ирмы, не интересовала его. Надо ли это доказывать, если и так все ясно!..

Ирма не подняла головы, когда вошел муж. Она сидела у стола, штопала Танюшкины чулочки при тусклом огоньке свечи — на ночь электричество в деревне выключали. На худощавые плечи накинут шерстяной платок, концы которого перевязаны через грудь крест-накрест. Прядь волос, позолоченная огнем свечи, повисла, прикрыв наполовину щеку.

— Илукстене!..

Не отозвалась Ирма. С раздражением отбросила его руки, когда он попытался обнять ее.

— Неужели ты не понимаешь простых вещей? Ведь у меня работа такая, что приходится иногда задерживаться по вечерам.

Голова Ирмы еще ниже склонилась над шитьем. Высокий чистый лоб прочертила, вертикальная морщинка — признак непреклонности ее характера.

Дмитрий достал из-за окна кусок колбасы, налил себе чаю.

Ирма оставалась каменно-холодной, не отвечая ни на один из его вопросов. Спать не ложилась. Тогда он махнул рукой и лег сам, сказав напоследок:

— Как хочешь. Я ни в чем перед тобой не виноват.

Но заснуть просто так она ему не позволила.

— Где же это ты шатался до двух часов ночи, по каким делам?

Ага, подала хоть голос.

— Возил самодеятельность в эр-де-ка. Я же тебе докладывал, Илукстене.

— Самодеятельность? Все танцульки?! — Ирма приподнялась, опираясь ладонью о край стола.

«Ей, наверное, плохо. Она больна»,— пронеслось у Дмитрия в голове. Он вскочил с кровати и бросился к жене. Но Ирма остановила его взглядом и жестом:

— Не прикасайся ко мне!

Подробнейшим образом рассказал Дмитрий обо всем, что пришлось ему сегодня делать в райцентре. О том, что девушку проводил домой, правда, умолчал — это не имело, по его мнению, никакого принципиального значения, а жена может невесть о чем подумать.

Выслушав его, Ирма не подобрела.

— С таким «докладом» можешь пойти завтра к своему Нагорному. Знаю я вашу самодеятельность, видела, какие там у вас раскрасавицы. Только и знают, что глаза лупят на чужих мужей.

— Ох, как тяжело с тобой разговаривать, Ирма,— вздохнул Дмитрий.

— Во всем доверилась, дурочка. Бросила работу, прекрасный город, уехала из родительского дома. Любовь? Неправда, ложь! У тебя никогда не было ко мне настоящей любви. Избрали его секретарем, так он свободу почувствовал. Дочь растет, а ему и дела нет. Когда воспитанием дочери займешься?

— Ирма, роднуша, перестань,— попросил он ее искренне.

— Это ты перестань шататься! — крикнула Ирма. И расплакалась.— Уеду. Уедем с Танькой от тебя.

Она была неправа во всем, но Дмитрию стало очень жаль ее. Вот так всегда.

Преодолевая ее слабое сопротивление, посадил к себе на колени, как маленькую. Она затихла в его крепких, теплых объятиях.

VI

На ночных полетах по аэродрому снуют огоньки: медленно, осторожно движутся в темноте трехцветные созвездия рулящих самолетов, вспыхнувшими мотыльками вертятся сигнальные фонарики в руках техников, малиновым светлячком тлеет чья-то сигарета в стороне. Самолеты почти не видны, а ревут они, как разъяренные звери, чей сон внезапно потревожили. Чтобы найти в темноте и беспрерывном движении нужного человека, надо знать, где и чем он может заниматься в данную минуту.

Жариков побыл с часок в зоне заправки, где не столько беседовал с ребятами, сколько помогал им работать, потом заглянул к оружейникам, а под конец полетов, уже чувствительно промерзший, пришел на КП инженера полка. Эту будку, маячившую на почтительном расстоянии от стартового командного пункта, техники почему-то прозвали «серым волком». Может быть, потому, что отсюда время от времени раздавался по трансляции сиплый, вечно простуженный голос, очень строгий по интонации, хотя старший инженер в сущности был добряком. Если какого-нибудь провинившегося техника вызывали в будку, друзья подшучивали над ним: «Сейчас Серый волк проглотит Красную шапочку», зная наперед, что ничего худого не будет.

В будке инженерного КП, куда зашел Жариков, было полно народу. Хозяин куда-то отлучился по делам, и незваные гости чувствовали себя свободно — курили, громко разговаривали, смеялись, поочередно рассказывая разные истории. Жариков обнял теплый электрорадиатор, грея руки. Как раз напротив его лица висел негромко бормотавший радиодинамик, можно было слышать все переговоры руководителя полетов с летчиками, которые теперь в воздухе.

— Триста восемнадцать. Дальний прошел, прошу посадку.

— Разрешаю.

— Триста двадцатый. Форсаж включил, иду на сверхзвук.

— Ваша высота, двадцатый?

— Сто восемьдесят.

— Нормально.

Потом в эфир подал голос триста четырнадцатый. Жариков улыбнулся про себя, зная по номеру, что это был Ивушкин. Когда Ивушкин делал круг над аэродромом перед заходом на посадку, руководитель полетов запросил:

— Остаток топлива, четырнадцатый?

Ивушкин доложил.

— Многовато. Пройдешь два круга.

Ивушкин промолчал, хотя должен был доложить, что команда понята. А вслед за тем все, кто был на аэродроме, увидели в темном небе огненный хвост. Жариков через широкое окно тоже его видел. Ивушкин включил форсаж, чтобы поскорее выжечь топливо, включил форсаж на малой высоте, на круге, чего делать не положено. Впечатление было такое, что самолет загорелся. Удаляясь, он вроде бы терял высоту; казалось, сноп огня вот-вот коснется земли и тогда прогремит взрыв.

Руководитель полетов рявкнул в микрофон:

— Триста четырнадцатый!!!

И больше ничего. Понимать его надо было примерно так: «Что же ты нарушаешь правила, сук-кин кот?!»

Выйдя из будки, Жариков быстрым шагом направился к стартовому командному пункту. Когда проходил мимо собравшихся отдельной кучкой молодых летчиков, слышал их восторженные отзывы по поводу асовского маневра Ивушкина. Просто визжали от зависти. Они только-только прибыли в полк.

Жариков подошел к СКП в тот момент, когда на втором этаже отворилась дверь и по крутой металлической лесенке стал спускаться подполковник Нагорный. С последних четырех ступенек он спрыгнул. Встретились у трапа лицом к лицу.

— Видал, что сейчас Ивушкин отколол? — спросил замполит.

— Ага,— потупился Жариков, готовый взять половину вины на себя за проступок комсомольца Ивушкина.

— Надо сделать выводы.— Замполит рубанул воздух ладонью.— Полковник, правда, никакого взыскания не наложил, это же его любимчик, Ивушкин. А я считаю, на комитет надо пригласить и поговорить как следует. Ты согласен со мной?

— Точно.

— Акцентировать внимание на воспитательной стороне этого дела.

Жариков понимающе кивнул головой.

Оба они, внезапно замолчав, повернулись к посадочной полосе. На бетонку лег яркий, голубоватый луч прожектора, в этом ненатуральном свете пронесся, шурша, истребитель, вспыхнул белым грибом тормозной парашют.

Луч вскоре погас, будто врезался в землю.

Замполит переступил с ноги на ногу, собираясь идти.

— Вы сейчас полетите, Николай Иванович? — спросил Жариков уважительно.

— Да, надо будет слетать,— ответил замполит.

И пошел в темноту.

Ивушкин явился на заседание комсомольского комитета с небольшим опозданием. Тихо постучался в дверь и вошел — высокий, аккуратный в одежде, застенчивый. Таким его привыкли видеть всегда, и трудно было поверить, что этот паренек, похожий на школьника, решился на воздушное лихачество. Однако, значок летчика первого класса на груди…

— Почему опаздываете? — напустился на него Жариков, уже открывший заседание.— Это вам не художественная самодеятельность, а комсомольский комитет полка!

И лейтенант Ивушкин невольно вытянулся, как перед командиром.

— Садитесь,— велел ему Жариков.

Среди членов комитета было только трое офицеров остальные — солдаты и сержанты. Задавали вопросы и высказывали свое мнение офицеры. Обсуждение шло натянуто. Член комитета сержант Ваня Концевой не смел поднять глаз на летчика. Сидел и чертил заскорузлым ногтем по красной скатерти, мечтая лишь о том, чтобы все это разбирательство поскорее кончилось.

Чувствуя, что комитет пасует, Жариков взял слово, заговорил гневно и напористо. В таком разговоре об официальном обращении на «вы» он уже забыл.

— Товарищи, мне кажется, что комсомолец Ивушкин не осознал всю глубину своего проступка. По нем видно. Мы тут обсуждаем вопиющее нарушение инструкции по эксплуатации самолета, а он улыбается. «Рожденный ползать летать не может» — так прикажешь понимать твою ухмылочку?

Ивушкин пожал плечами. Улыбаться перестал.

— Да, среди нас, к сожалению, летчиков нет,— Жариков обвел взглядом членов комитета.— Надо было командира эскадрильи пригласить, не догадался я. Да не в том дело. Летать не летаем, зато понимаем, какой вред нанес ты своим лихачеством делу воспитания молодых летчиков. В ту ночь на старте как раз присутствовали молодые летчики-инженеры, прибывшие к нам из училища всего месяц назад. Можно работать с ними, проводить беседы, направленные на укрепление летной дисциплины, и это даст какой-то результат. Но достаточно одному первоклассному летчику, кого новички боготворят за мастерство, допустить нарушение летной службы, и вся воспитательная работа пойдет насмарку.

Ивушкин давно знал Жарикова, но теперь смотрел на него широко открытыми глазами. Перед ним стоял совсем другой человек. Такой, понимаешь, сознательный, говорить складно научился. Отчитал его, летчика Ивушкина, как маленького, а в ответ крыть нечем. Вслед за Жариковым выступил еще один член комитета. А больше никто руки не поднимал. Молчанка затягивалась.

— Хотелось бы послушать самого товарища Ивушкина,— подсказал Жариков, играя шариковой ручкой.

Пришлось лейтенанту встать и оправдываться. Что ж ответить?

— Тут, конечно, правильно товарищи рассуждали насчет воспитания… — начал он неуверенно.— Я как летчик, подал, может быть, плохой пример молодежи. Но форсаж на круге — это не так страшно. Ведь даже взлетаем с форсажом, когда надо.

— То «когда надо»! — веско вставил Жариков.— Когда воздушная обстановка требует.

И опять подумал о нем Ивушкин: сидит, развалясь, и вопросики подбрасывает, как секретарь райкома, не меньше.

— В будущей своей работе… — попытался продолжать Ивушкин и, не найдя, что сказать дальше, безнадежно умолк.

Жариков подкашливал, а он молчал.

Резко, рывком поднял руку сержант Ваня Концевой:

— Есть предложение прекратить по первому вопросу.

Его поддержали. Решено было — ограничиться вызовом лейтенанта Ивушкина на заседание комсомольского комитета. Летчик-то он первоклассный да парень хороший — должен понять.

Провести бы хороший тематический вечер. Такой, чтобы людям запомнился, чтобы взволновал каждого. На памяти Жарикова, сколько он служит в полку, лишь два тематических вечера, вернее — две попытки. Однажды, когда он был еще техником, задумали встречу с молодежью районного центра. Помитинговали с полчаса, пока выступили с зазубренными по бумажке речами два механика и две приезжие девушки, а потом — те же танцы, и всякую тематику в сторону. В другой раз взялся за дело сам Жариков, уже секретарь комсомольского комитета. И тоже ничего путного не получилось, как ни старались организаторы. Отсидели положенное. Разошлись, зевая. Не интересно.

— Хороший тематический вечериадо провести. Обязательно! — сказал подполковник Нагорный в ответ на предложение комсомольского секретаря.— Но понимаешь ты в чем дело… Зажигалка почему-то не дает огня. Наверное, последние капли бензина высохли. Не в службу, а в дружбу: возьми там в коридоре у кого-нибудь спичку.— Глотнув табачного дымку после того, как Жариков принес ему спички, подполковник продолжал: — Какой мы задаемся целью, планируя тематический вечер? Если хотим просто заполнить свободное время личного состава, то пользы от такого мероприятия никакой, скорее — вред.

— Точно, Николай Иванович. Вот я и думаю, как бы…

— Подожди. Не спеши поперед батьки в пекло, как говорят на Украине. Слыхал такую пословицу?

— Ага.

— А теперь, как же ты задумал его провести? Я готов вас выслушать, товарищ секретарь.

Улыбка у Нагорного несколько снисходительная, но во взгляде — нетерпеливая заинтересованность. Он уже не раз убедился в том, что секретарь приходит к нему с дельными предложениями. И вообще нынещний секретарь Нагорному нравится, хотя это держится в секрете: ранней похвалой испортить можно человека.

— Замысел вечера примерно такой,— начал пояснять Жариков.— Надо использовать наши возможности. Ведь служим в республике, через которую прокатились все войны. Туда и обратно. Сколько здесь живет героев, сколько необыкновенных людей. Весь народ республики — патриоты.

— Не агитируй. Я давно сагитированный.

— Извините, Николай Иванович. Хотим, значит, пригласить в гости двух женщин: одна во время оккупации по заданию партизан уничтожила фашистского гауляйтера, другая была узницей Освенцима, потом попала аж во Францию и участвовала в отряде Сопротивления. И вот послушаем их, поговорим. Обе они обаятельные такие женщины. Меня с ними познакомили. Дадим красочную афишу по гарнизону.

— Согласятся ли они ехать сюда?

— Приедут. Предварительно я уже договорился.

Нагорный мягко опустил на стол тяжеловесные кулаки, поросшие черными волосками.

— Задумано неплохо. Должно получиться.

И получилось, да еще как здорово.

В субботу въехала в гарнизон «Волга» с городским номером. Из машины вышли две женщины: одна высокая, черноглазая, сохранившая гордую красоту, в свои немалые годы, другая — с болезненной бледностью на лице и совсем седая. Их встретили Николай Иванович Нагорный и сам полковник.

Небольшой зал клуба не мог вместить всех, желавших послушать гостей. Решено было транслировать их выступления через местный радиоузел.

— Как это было… Да вы, наверное, уже знаете эту историю,— начала свой рассказ высокая женщина. Она говорила негромко и спокойно, будто книгу читала, а не о себе рассказывала.— По решению штаба партизанского движения здешний фашистский гауляйтер был приговорен к смертной казни. Привести в исполнение поручили мне. Я работала горничной, вернее сказать, маскировалась под горничную. Жил гауляйтер в особняке, недалеко от Центральной площади. Как бы вам пояснить, где это?.. Теперь наш город один из красивейших в стране, насчитывающий свыше миллиона жителей. А тогда он почти весь лежал в руинах, в нем оставалось всего-навсего тридцать тысяч человек. Казнь свершилась в полночь…

Да, этот подвиг отважной советской партизанки был довольно широко известен, о нем читали, портрет женщины — Героя Советского Союза — не раз помещался в газетах.

Но нынче ее подвиг предстал перед людьми, как событие современное, ибо вот же она, живая героиня рассказывает о нем. Мысленно проходя шаг за шагом опасный путь по коридорам и комнатам особняка в жуткой тишине ночи. И слушатели идут за нею и так же, как она, затаивают дыхание, когда рука генерального адъютанта внезапно повернула выключатель… Вздох облегчения волной прошел по залу, когда партизанка, встреченная верными друзьями, мчалась на машине через лес, а в это же время, в полночь, под подушкой у гауляйтера взорвалась мина замедленного действия.

Рассказ другой женщины был не столько героическим, сколько печальным.

— …Двое суток везли нас в опломбированных товарных вагонах, не давая ни куска хлеба, ни капли воды. Когда выгрузили, пересчитали. Живых погнали по дороге в лагерь, а трупы аккуратно сложили вдоль железнодорожного полотна. В лагере муж дважды столкнулся со мной лицом к лицу и не узнал меня…

О, какой далекий, какой неимоверно тяжелый путь простирался перед нею!

— …Наш отряд оперировал на юге Франции; в боях мы потеряли людей, но вскоре наши ряды пополнились. Вместе с французскими девушками я ходила в разведку, участвовала в диверсиях…

Бороться в строю, хоть и вдали от Родины, хоть и в полном безвестии,— уже совсем не то, что быть в плену.

— …Все эти годы я не могла разыскать свою дочь. И теперь ничего не знаю о ней, но верю, может быть, по-матерински слепо верю, что она жива. Могло случиться, ей дали другое имя и фамилию, и она не знает, что у нее есть мама. Теперь она уже взрослая, возможно, замужем, имеет свою семью…

План тематического вечера неожиданно был нарушен. Захотели сказать доброе слово гостям многие, и к трибуне протискивались совсем не те, кто к выступлению предварительно готовился.

Замполит подмигнул Жарикову; ничего, все нормально.

Один из выступавших закончил свою краткую речь так;

— Не допустим! Никогда больше не допустим, чтобы наши люди страдали.

Слова эти произнес солдат отнюдь не богатырского телосложения — худощавый, бледнолицый, в очках. Но он своими тонкими, как у музыканта, руками настраивал перед подвеской на самолет ракеты. На груди у него красовался значок специалиста первого класса.

Радиодинамики разнесли по гарнизону слова солдата, прозвучавшие страстной клятвой;

— Никогда больше не допустим, чтобы наши люди страдали.

Вслед за тем послышался прерывистый шумок; кто-то, сильно взволнованный, с одышкой, склонился к микрофону. И потом — сдерживаемый женский плач.

VII

Полковник, командир части, при встрече с Жариковым подавал ему руку и спрашивал по-свойски:

— Ну что, комсомольский бог?

Едва взглянув на Жарикова, не слушая его ответа, он переключал свое внимание на что-нибудь другое, по его мнению, более важное.

Так и на этот раз. Дмитрий доложил:

— Товарищ полковник, капитан Жариков представляется по случаю присвоения очередного воинского звания.

— Поздравляю. С четырьмя звездочками на погоне вроде солиднее выглядишь.— Полковник пожал Дмитрию руку.— Ну, а что вообще, комсомольский бог?

Дмитрий начал было кое-что докладывать, но полковник уже рассматривал плановую таблицу, представленную ему на утверждение.

— Кликни там штурмана,— попросил он.

Дмитрий вышел в коридор, разыскал штурмана полка, но сам в командирский кабинет уже не вернулся. С обидой подумал: «Он смотрит на комсомольскую организацию, как на детский сад».

На аэродроме его встречали сегодня особенно приветливо, молодые офицеры-комсомольцы не скрывали своей радости, будто не одному секретарю, а каждому из них присвоили капитанское звание. «Привет капитану Жарикову!», «Здравия желаем, товарищ капитан!» — слышалось со всех сторон. У Дмитрия горели светлые глаза под изломами бровей. Он ходил по самолетной стоянке, игриво набычившись, и едва сдерживался, чтобы не сцепиться с кем-нибудь из техников побороться, как бывало раньше.

Комсомольскому секретарю дали звание? Ну как же мог пройти мимо этого события инженер эскадрильи, чье представление о политработе было весьма поверхностным.

— Вот видите, товарищ Жариков: отхватили четвертую звездочку,— заговорил он, здороваясь с Дмитрием, но избегая употреблять обыкновенное слово в таких случаях «поздравляю».— Тут, в эскадрилье, кто бы тебе дал капитана? Технику самолета получить капитана даже не светит, посмотри на своих однокашников по политработе — раз-два, и в дамках.

Задетый подобными рассуждениями, Дмитрий вперил в инженера огненно-светлый ястребиный взгляд.

— Оставим пока этот вопрос... — Он задумался Л секунду и впервые назвал инженера, своего бывшего начальника, просто по фамилии: — Лучше оставим!

Инженер был явно шокирован. Свой авторитет он поддерживал в эскадрилье в основном тем, что давил на подчиненных силой старшинства. А тут с ним заговорили, как с равным, и не особенно уважительно. Прикусив губу, инженер отошел от Жарикова. Но Дмитрий последовал за ним.

— Вы не уклоняйтесь. У меня дело к вам есть,— сказал он настойчиво, догнав инженера.

— Какое?

Не лицо, а тучу увидел Дмитрий перед собой.

— Дело в том, что комсомольская организация вашей эскадрильи готовится выступить с почином: «Каждый вылет обслужить отлично».

— Ну так нарисуйте лозунг и повесьте! — раздраженно отозвался инженер.

— Это мы сделаем, не беспокойтесь,— заверил Жариков.— Но главное в том, чтобы поддержать лучших механиков и техников, дать им возможность проявить себя. И других нацелить на это.

— Ну и нацеливайте! За то вам, политработникам, деньги, платят.

— А вы что будете делать?! — Жариков стиснул зубы и втянул воздух через нос. Хотелось сказать пару теплых слов этому дремучему человеку, да нельзя, а то весь разговор испортишь… — Соревнованием должен руководить начальник. Разве до сих пор этого не знаете?

— Знаем, знаем…

— Тогда продолжим в спокойном, деловом тоне.

И пришлось инженеру выслушать Жарикова — куда же деваться. Вдвоем они наметили некоторые мероприятия. Разговорились, и как-то отошла на задний план неприязнь старого аэродромного практика к секретарю комсомольского комитета. Если подумать, то Жариков пришел на самолетную стоянку, чтобы помочь в работе. Молодой, правда, капитана получил рановато, но подсказывает толковые вещи. Инженер даже пометил себе кое-что в блокнот, а то мало ли у него всяких забот, может из головы вылететь. Но, записывая, все-таки бурчал:

— Очередное «ЦУ» получено. Любителей давать «ценные указания» много. А выполнять одному приходится — инженеру.

Впервые вышел на работу в капитанских погонах, вроде бы праздник, а каким хлопотным выдался день. Видать, потому, что не «обмыл» погоны, как советовали друзья. Вспомнив об этом, Дмитрий усмехнулся, но решил в ближайшее время устроить эту самую «обмывку» — позвать хороших ребят, выпить по рюмке. Никуда не денешься, есть вещи, которые при всей твоей секретарской сознательности не обойдешь, потому что жизнь — это жизнь.

Ирма, когда он сказал ей о присвоении звания, обрадовалась искренне, с милой шутливостью говорила, что она счастлива «стать капитаншей». Но вскоре возбуждение ее померкло. «Теперь, пожалуй, ты так вознесешься, что тебя и за хвост не поймаешь…» — подумала она вслух.

И было ясно, что эта навязчивая мысль больше не даст ей покоя.

В тот же вечер они слегка поссорились из-за какого-то пустяка. Дмитрий сдерживал себя силою воли, не сказал грубого слова в ответ, стерпел обиду. Тягостная молчанка, прерываемая лишь иногда Танюшкиным лепетом, установилась в комнате Жариковых. Такая атмосфера в отношениях сделалась за последнее время привычной.

Разрядка наступила неожиданная. Дмитрий не вошел, ворвался в комнату среди дня, закричав:

— Собирай пожитки. Переезжаем!

— Куда еще? — Ирма стояла к нему вполоборота, теребя в руках какую-то тряпку. К его сообщению она отнеслась равнодушно: мужнин перевод, если таковой предстоит, означает для семьи лишние хлопоты, только и всего.

Дмитрий порывисто приблизился к ней, обнял за плечи:

— Радуйся, Илукстене, радуйся!

— С чего это? — Она попыталась освободится, но не очень настойчиво.

— Поцелуй — скажу, — воскликнул Дмитрий. Сердиться на жену он не умел.

— Некогда мне… Пусти.

— Тогда я тебя.

Они стояли посреди комнаты и целовались, Таня сидевшая в углу, в царстве своих игрушек, глубокомысленно смотрела на них, засунув палец в рот.

— Ты удрал с работы, чтобы поцеловать меня? В этом радость?

— В другом. Хотя и это не стоит сбрасывать со счета.

— И куда ж тебя переводят?

— А я до сих пор не сказал тебе? Вот олух царя небесного! — Дмитрий стукнул себя в грудь кулаком.— Переезжаем в гарнизон. Нам с тобой дади квартиру!

— Ох… — простонала Ирма и села на кровать. При таком известии даже уравновешенная, умеющая владеть собой Ирма не выдержала.— Правда, Димочка?

— Сущая правда! — закричал он.— Собираем побыстрее вещи, через час машина подойдет.

И тут они оба, как с привязи сорвавшись, забегали по комнате. Хватали с вешалок одежду, наскоро опорожняли шкаф, связывая платья и костюмы в узлы. Их угар охватил и Танюшку, спешно собиравшую в большой картонный короб кукол, собачек, зайчиков. Ордер в кармане, ключ от квартиры в кармане, но ждать невмоготу, особенно тем, кому выпало такое счастье впервые в семейной жизни.

Подошла машина — это был аэродромный тягач. Все вещи Жариковых и их самих удалось захватить в один рейс.

Однокомнатная отдельная квартира на четвертом этаже — что может быть лучше! Весело переговариваясь, забегая то в кухню, то в ванную, хозяева устраивались. Ирме все нравилось. Лишь немножко удивляло ее, что потолки в квартире наклонные. Дмитрий пояснил: это достижение современной строительной техники. Как-то он заходил в городе к одному известному художнику, у него в студии тоже наклонный потолок. Кроме всего прочего — модно иметь такие потолки.

На сберкнижке у них лежала небольшая сумма. Решили истратить ее на мебель. Сейчас в городе есть как раз в продаже недорогие гарнитуры местного производства. «Молодежный» называется — многие уже приобрели. Ирма сказала, что, может быть, лучше съездить ей домой, в Прибалтику, там, говорят, бывает импортная мебель. Можно и так. Дмитрий на все согласен, лишь бы это было по душе его дорогой Илукстене.

До полуночи толклись они в своем новом жилище. Устали страшно, но оба счастливо улыбались.

Дмитрий рассказывал:

— Вызывает меня Нагорный и говорит: жилищная комиссия решила предоставить вам, товарищ Жариков, квартиру. У меня глаза квадратные: рапортов я не подавал, не просил, как некоторые. Знаю, что дают в первую очередь летному составу и начальству.

— Ты теперь тоже начальство,— вставила Ирма, горделиво усмехнувшись.

Дмитрия ее слова смутили.

— Какой я начальник? — возразил он.— Секретарь комсомольского комитета не столько руководит, сколько сам исполняет.

— Значит не умеете своей властью пользоваться, товарищ капитан,— заметила Ирма.

— Какая там власть… — Дмитрий махнул рукой и продолжал о том, с чего начал: — Летчикам у нас все внимание. В том числе и квартиры. Им дают двухкомнатные и трехкомнатные. Какой-нибудь лейтенант, только что прибывший из училища, только вчера женившийся, сегодня уже получает двухкомнатную квартиру. Не всякому начальнику такую дадут, хотя семья у него побольше. И это правильно, Илукстене ты моя. Летчик должен хорошо питаться, иметь все условия для отдыха. Не потому что он — белая кость по сравнению с нами, технарями, а потому что ему надо летать на современных истребителях. Без здоровья на такой машине не полетишь. Очень важна также душевная уравновешенность человека. Работая на земле, можно перетерпеть некоторые лишения, вытянуть, так сказать, на энтузиазме. В стратосфере, на сверхзвуковой скорости всякий энтузиазм бессилен. Не будет у летчика нужных физических данных — он упадет с высоты, а противник преспокойно себе проследует дальше.

Дмитрий прошелся по комнате и опять присел на какой-то ящик.

— Да, впрочем, что это я тебе политинформацию читаю? Вызывает меня, значит, Нагорный и говорит: такое дело, товарищ Жариков. Ну, я, конечно, не стал отказываться. Бегом в КЭЧ, ордер в карман! Позвонил ребятам на аэродром, они сразу машину организовали. И вот мы с тобой сидим на узлах в своей собственной квартире. Ура, Илукстене!

— Димочка, ты молодец!

После трехминутного раунда объятий Дмитрий продолжал:

— Не во мне дело. Нагорный молодец, вот кто! Комиссия комиссией, а без его участия не обошлось. Нагорный сказал, и все члены комиссии проголосовали «за». Нагорный — мужик умный и справедливый, с такими работать можно.

Поздно погас свет в двух окнах на четвертом этаже.

Воспитанная на обычаях и нравах Прибалтики, Ирма любила строгий порядок во всем. И если уж в сельском доме их комната отличалась уютом, то новую квартиру молодая хозяйка решила сделать образцовой. Она таки съездила в родной город и с помощью родителей достала отличный мебельный гарнитур. Для однокомнатной квартиры вещей оказалось многовато. Лишнее Ирма уступила соседкам, за что они ей были весьма благодарны — ведь мебель из ГДР!

Солнечный луч, заглянувший в окно, играл на отполированной до зеркального блеска мебели; нигде ни соринки, ни пылинки, каждой одежде место в шкафу или на вешалке в коридоре. Мамина дочка Танюшка быстро усвоила привычку содержать в порядке игрушки. Дмитрию строго-настрого приказано снимать сапоги около порога, а газеты и журналы после чтения складывать стопкой в тумбочке.

Пока Ирма занималась устройством нового жилища, былые сомнения ее не трогали. Но вот в квартире все встало на свое место, отметили Жариковы новоселье, и в один поздний вечер, в час бесконечного ожидания проскользнула в дверь вслед за хозяйкой тень подозрительности. Вернувшемуся из очередной поездки Дмитрию достаточно было раз взглянуть на жену, чтобы понять: его ожидает допрос с пристрастием. «Гастроли» самодеятельности в тот раз получились весьма неудачными. Раздосадованный, взвинченный Дмитрий при полуобморочном молчании жены повернулся и ушел. Ночевал у товарища.

Когда несколько дней спустя перемирие все же наступило и они заговорили друг с другом, Ирма ни за что не хотела верить, что муж ночевал у товарища. Опять поссорились.

Потом был заявлен ему ультиматум: как можно скорее устроить ребенка в детский сад. Дмитрий ответил, что это очень трудно, почти невозможно. Детсад в гарнизоне крохотный и только для работающих матерей. А сам подумал, что хорошо бы все же определить Танечку. У Ирмы будет больше свободного времени, она сумеет чаще появляться на людях, глядишь, и настроение переменится. И он пошел кланяться Нагорному, взявшему детсад под свой строгий контроль. Нагорный хмурился и сопел носом, слушая комсомольского секретаря, но сказал: «Напиши обоснованнее заявление».

Скоро Таня Жарикова отправилась в детсад, где ей с первого же дня очень понравилось.

Дмитрий расхваливал Нагорного. Работяга неутомимый, столько у него дел, что не понять, как он все успевает и когда он спит. Умнейший, опытнейший политработник. Душа человек, всегда он откликнется, кто бы к нему не обратился. А кроме всего — летчик первого класса! В любую погоду, днем и ночью поднимают его на перехват воздушных целей. Если надо командирам подмогнуть на вывозке молодых летчиков, замполит садится в инструкторскую кабину спарки, и по газам. В общем, такого замполита, как Нагорный, поискать!

Восторженные речи Дмитрия мало волновали Ирму. Она почти не слушала. Когда Дмитрий умолк, посматривая на нее озадаченно, она сказала ему довольно веско:

— Не будем разводить демагогию.

Дмитрий рассмеялся, услышав из ее уст свою излюбленную фразу.

Но Ирма не улыбнулась. Черточка над переносицей прорезалась глубже обычного.

— Ты отбился от дома, и я тоже его заброшу. У тебя, как ты уверяешь, много работы, и я пойду работать,— продолжала Ирма тоном, не терпящим возражений.— Понятно тебе?

— Понятно-то понятно,— ответил Дмитрий,— и куда? Ведь ты ткачиха, а поблизости текстильных фабрик нету.

— Конечно: ты начальство, а я ткачиха, куда уж мне! Глупая баба должна дома сидеть, а муж будет вертеться в этих… сферах.

— Перестань, Ирма! Я хочу тебе помочь.

— Обойдемся без помощи.

Так она и не сказала, куда собирается устраиваться на работу. Вскоре Дмитрий узнал об этом, подслушав нечаянно беседу молодых летчиков. Они шли неторопливой толпой из столовой, раскуривая и перебрасываясь шутками. Кто-то сказал, что эта новая официанточка — Ирма — работает быстро и собой хороша. Все лейтенанты с ним согласились. У кого-то сорвалось с языка «интересно, замужем ли она?» Дмитрию захотелось крикнуть: «Замужем, и давно!» Но вместо того он молчаливо прошел мимо лейтенантов, отвечая на их приветствия привычным армейским жестом.

VIII

Люди авиации, чья жизнь и чей труд проходят основном на воздухе, радуются весне, как птицы. Зимой работали у самолетов молчаливые, нахохлившиеся фигуры, теперь на стоянке — оживление, то здесь то там выпорхнет хлесткая присказка, послышится смех. Больше нет нужды в тесных, закопченных табачным дымом обогревательных будках, не мерзнут руки, когда работаешь с металлом, не сковывает движений меховая спецодежда. Хорошо, право же, хорошо на аэродроме весной. До самого горизонта простирается зеленое поле, а на нем, отбеленная снегом и выстиранная дождями, лежит бетонная взлетно-посадочная полоса — словно полотняная дорожка на ковре. Стоянка самолетов также выстелена бетонными плитами, и чистота на ней да порядок отменные; можно присесть вчетвером и сыграть в домино прямо на бетонке.

Однако не до игры нынче техническому составу. В части работает квалификационная комиссия, идут экзамены, и солидные люди в офицерских погонах, отцы семейств, осиновыми листочками дрожат перед ответом, как школьники.

Невдалеке от стола комиссии крейсирует с рабочей тетрадью и что-то бубнит себе под нос капитан Жариков. Зубрит комсомольский бог, последние минуты перед экзаменом использует.

Когда в полк прибыла квалификационная комиссия, Жариков попросил допустить его к зачетам вместе с техниками.

— Хочу сдать на первый класс,— сказал он замполиту.

Нагорный прищурил один глаз.

— А не рискованное ли дело ты задумал, Жариков? Ведь на технике давно не работаешь, все-таки оторвался. Вдруг срежешься?

— Не срежусь, Николай Иванович. Опыт работы у меня есть, а по теории я кое-что подчитывал. Разрешите… — настаивал Дмитрий.

— Надо все взвесить, Жариков. На комсомольской работе тебе и второго класса хватило бы, который имеешь. А вот если пойдешь на экзамен за первым классом да не сдашь, тогда стыдно будет.

— Я сдам, Николай Иванович.

— В силах своих уверен?

— Уверен.

— Ну давай. Разрешаю,— сказал Нагорный, пожав ему руку.

Листать в последнюю минуту свои записи уже без пользы. Перед смертью, как говорится, не надышишься.

Подошла очередь. Его вызвали к столу. Председатель комиссии полковник-инженер улыбнулся снисходительно, прочитав в списке против фамилии Жарикова «секретарь комитета ВЛКСМ части». Но улыбка его смягчилась, когда Жариков начал отвечать на первый вопрос. «Полковой комсомолец» здорово разбирался в теории реактивных двигателей. Говорил без запинок, свободно оперировал техническими терминами, а под конец на память записал длинную да мудреную формулу теплосодержания, где даже в показателе степени — многочлен. Вымахнул ее мелком на доске, поставил точку.

И опять заулыбался полковник-инженер, но уже не так, как прежде. Во взгляде его умных, несколько поблекших глаз светилось чувство гордости, которое нетрудно было расшифровать: вот, пожал-те, человек технической породы — он и специалист, он и политработник.

Несколько дней работала в полку квалификационная комиссия. На тех, кто сдавал зачеты, были оформлены документы и посланы в вышестоящий штаб. Время шло, и уже начинало сглаживаться впечатление от экзаменов. Лишь через месяц, под Первое мая, пришел в часть приказ о присвоении новых званий по специальности.

Жарикову присвоили звание авиатехника первого класса. После построения Николай Иванович Нагорный собственноручно привинтил ему на китель новенький крылатый значок с цифрой «I».

— Пойдем, Дмитрий Сергеевич, на аэродром,— предложил подполковник, впервые называя комсомольского секретаря по имени-отчеству.— Редко мы с тобой вдвоем туда ходим, все в разных концах работаем.

Вместе с замполитом веселее ходить по эскадрильям, затевать с людьми разговоры, направлять на нужное дело партийно-комсомольский актив — куда веселее и лучше, чем одному. Нагорный что бы ни сказал и как бы ни сказал, все воспринимается людьми, как приказание. А Жариков может только агитировать, нажимая на сознательность.

В обеденное время возвращались с аэродрома также вместе. Под настроение Жариков чуть было не обмолвился о том, о чем, как ему казалось, давно следовало доложить замполиту. Уж готово было сорваться с языка доверительное: «Не ладится у меня в семье, Николай Иванович…»

Выложить бы все начистоту: как он задерживался до ночи по разным делам, а жена заподозрила его в измене, как пошли ссоры, которых раньше и в помине не было. В последнее время отношения испортились окончательно. Идет дело к разводу — скажи кто-нибудь о таком Жарикову раньше, он бы расхохотался тому в глаза. Да, да, пахнет разводом. Ему-то, Жарикову, по-человечески жаль свою жену, которую он горячо любит. Но что делать?

Несколько минут Нагорный и Жариков шли молча. И Дмитрий изливал свою боль только мысленно — вслух не решился. Если бы замполит сам спросил его о семье, как других он спрашивает, хотя бы намекнул — тогда бы не сдержаться Дмитрию. А так… Ладно, в другой раз как-нибудь, при более подходящих обстоятельствах.

Остановились друг против друга. Николай Иванович задумчиво смотрел мимо плеча Жарикова, что-то говорил о ближайших задачах комсомольской организации.

Дмитрий не слышал. Он все еще находился в плену своих дум, хотя рассказывать о них замполиту уже не хотел. Он был даже доволен за то, что смолчал. Сколько в полку этих драм слезливых, этих разводов, так еще и семьей секретаря комсомольского комитета заниматься? Нет уж! Не навешивай ты, товарищ Жариков, замполиту свое «бракоразводное» дельце. Будь любезен отрегулировать свои семейные отношения сам. И постарайся не затягивать! Так велел себе Жариков.

Наверное, последние слова он произнес-таки вслух, потому что Нагорный согласно кивнул ему, подтвердив:

— Тянуть нельзя. Такое мероприятие надо проводить оперативно, иначе оно весь смысл, всю свою красоту потеряет.

IX

И может наступить такая минута, когда захочется хватить шапкой оземь, если ты даже комсомольский бог! А ну его все! Тем более, что комсомольским богом он себя уже почувствовал. У него, у Димки-то — недюжинные способности, а может, и талант. Сколько раз говаривал ему тот симпатичный майор, инструктор из комсомольского отдела: «Если бы у нас все комсомолята были так же охочи, так же способны на хорошую выдумку, как ты, Жариков, дела бы шли втрое веселее и лучше». Не замечает его инициативы Нагорный — пусть! Но другим-то она видна? И со стороны и сверху. На добрую выдумку в комсомольской работе он, конечно, горазд! Язык у него неплохо подвешен. Другой вылезет на трибуну и без бумажки двух слов сказать не может. У него же, у Димки, речь так и льется звонким ручейком, слушают его охотно, и никто не спит. Вот тебе и пожалуйста: университетов не кончал, а с лекцией на любую тему может выступить, не говоря уж о беседе. Отношения и контакт с людьми такие, что любой политработник может позавидовать. Где Димка, там всегда толпа молодежи и оживленный гам. Возможно, Нагорный и этого не замечает или намеренно не подает виду, боится, понимаешь, перехвалить. Ничего, обойдется. Признание людей дороже всего…

Думая вот так о себе в третьем лице, Жариков почувствовал вначале облегчение, потом необыкновенную легкость, свойственную, наверное, только птицам, и пустился в далекое заоблачное путешествие. Оттуда, с высоты крылатых мечтаний, все земное казалось маленьким и бесцветным, возвращаться к нему не хотелось.

Кто и что натолкнуло трудолюбивого, скромного по натуре Жарикова на восхищенные раздумья о себе в третьем лице? Может быть, Ирма? Ее беспрестанные упреки? Наверное, не в этом главная причина, хотя, конечно же, молодой, любящей супруге следовало бы обладать большей принципиальностью. Скорее всего, Жариков не выдержал первого объятия славы — как всегда, лицемерного. Маленькая слава охватила его, ослепила, будто туман местного происхождения.

Так или иначе, а возвращаться к опостылевшим вдруг делам и делишкам Жарикову не хотелось.

Взять, к примеру, диспут, намеченный на эту субботу: «Образ советского воина в театре и кино». Не отменить ли его под каким-нибудь благовидным предлогом? Все откладывал да тянул Жариков и, положа руку на сердце, до сих пор ничего не сделал по подготовке диспута. Так что ж — вычеркнуть из плана трудное мероприятие? Подменить каким-нибудь попроще, вроде обсуждения широко известной, всеми читанной книги…

— А, ладно!.. — Жариков махнул рукой.— Диспут так диспут. Иные мероприятия экспромтом еще лучше получаются.

Он прикинул, с чего и как начнет свое собственное выступление, чтобы зажечь ребят, возбудить спор. Потом стал вспоминать спектакли об армии на современную тему, которые довелось видеть. Маловато… Раз, два — и обчелся. Надо будет заглянуть в библиотеку и полистать репертуарные сборники — хоть прочесть, если не видел. Еще можно поговорить с заядлыми театралами, повыспросить у них кое-чего.

— Уметь надо! — негромко воскликнул Жариков, подбадривая себя.

И живо представив, как он своей острой, страстной вступительной речью выкресит огня для диспутовского костра, успокоился до субботы.

В назначенное время в ленинской комнате первой эскадрильи собралось, против ожидания, народу великое множество. Протискиваясь сквозь толпу у входа, пожимая руки, Жариков с приятным изумлением гадал: чьими это стараниями обеспечена такая поголовная явка на комсомольское мероприятие?

Когда вышел к столу, увидел: сидят на табуретках по двое, обнявшись, чтобы не упасть, стоят вдоль стен, облокотившись на подоконники. Встретился поочередно с многими взглядами, устремленными на него, и понял, что привело сюда людей не объявление, сделанное командирами в приказном порядке, не организаторские меры активистов, а перво-наперво живой интерес к теме диспута. Видать, очень уж хотелось ребятам поговорить и поспорить о жизни и службе своих современников на театральных подмостках.

— Итак, товарищи, мы с вами собрались для обсуждения одной из важных проблем искусства… — начал Жариков. И запнулся, уловив фальшивую интонацию первой фразы: какая тут проблема? Сцепил пальцы рук перед собой, сделал несколько шагов туда и сюда. Пауза затягивалась непозволительно долго, и Дмитрий, не найдя ничего лучшего, повторил почти ту же самую фразу, лишь переставив слова: — Мы собрались, товарищи, для того, чтобы обсудить важную проблему искусства… — Слов не хватало, как ныряльщику дыхания. Он уточнил: — Театрального… а также кино…

Дальнейшая речь Жарикова, которую он все-таки сумел наладить и оживить, звучала как-то безответно, словно бы в пустой комнате во время репетиции. И тишина, лишенная малейшего волнения, все больше усложняла его авантюрное плавание по морю человеческих чувств. С какой-то минуты он определил, что его больше не слушают — просто сидят тихо люди, приученные к дисциплине. А чего можно было ожидать? Если он частил затасканными фразами, не имея за душой ничего своего, если он только пересказывал наспех вычитанное в репертуарных сборниках и библиографических статьях, не повидав собственными глазами, не прочувствовав того, о чем взялся… гм… дискутировать.

Все это понял Жариков, научившийся к тому времени хорошо чувствовать настрой аудитории. Но он еще надеялся на то, что с помощью активистов, смелых и умных своих единомышленников, мероприятие удастся спасти. По ходу речи обратился лично к лейтенанту Ивушкину, вызывая его на спор, задал вопрос сержанту Концевому, подсказывая тем самым тему для выступления. И даже бросил такую «мобилизующую» фразу:

— Хотелось бы послушать мнение тех, с которыми не раз случалось беседовать по затронутым вопросам.

Долго же, однако, пришлось ждать, пока поднимется над головами хоть одна рука, и не легко было сидеть Жарикову за столом, сохраняя, как говорится, хорошую мину при плохой игре.

Жариков вонзил требовательный взгляд в Ивушкина и все-таки заставил его попросить слова.

— Выходи сюда, что ль, Алексей,— ободряюще кивнул ему Жариков.

— Да нет, я с места… — отмахнулся Ивушкин.

Лейтенант этот, конечно, был в состоянии высказаться по теме диспута: он много читал, бывал в театрах и вообще повидал в жизни немало, хоть и молодой. Но он, как и все остальные, не готовился к разговору на людях. Никто не побеседовал с ним заранее, не помог наметить тезисы выступления. И теперь, идя секретарю комсомольского комитета на выручку, лейтенант говорил сбивчиво, скучно — вряд ли его слова могли кого-то затронуть.