Выборная должность

— Кинофильмов и спектаклей о послевоенной жизни армии у нас мало. Особенно мало… почти совсем нет произведений о летчиках современной авиации… — монотонно звучал голос Ивушкина. Лейтенант сутулился, не поднимал опущенных ресниц, напоминая своим видом великовозрастного школьника, плохо выучившего заданный урок.— Например, фильм о летчиках, который шел в нашем клубе еще зимой. Все мы его видели, конечно. Что можно сказать? Сюжет очень слабый, образы героев ничем особо не запоминаются… Не жизненно все это. В этой картине действительно похожи сами на себя только самолеты...

После выступления лейтенанта опять надолго уста новилось молчание.

— Слышу говорок в задних рядах. Давайте выскажем свои мысли во весь голос! — призывно воскликнул Жариков. И добавил: — Может быть, не все так бледно в драматургии и кино военно-патриотической тематики, как говорил товарищ Ивушкин?

Поднялся сидевший в самом углу солдат с университетским «ромбиком» на груди:

— Я хочу сказать всего несколько слов, но по существу.

— Вот-вот, как раз это и нужно сейчас, на нашем диспуте,— поддержал его Жариков. Попытался вспомнить фамилию солдата, да так и не смог.

А тот продолжал с усмешкой:

— Лично я думаю, что о современной армии нельзя создать ни хорошего спектакля, ни хорошего фильма. Потоку что армия — это сила, это организм, предназначенные для войны. А нынче она бездействует, находится в пассивном состоянии. Никаких подвигов, никаких драматических конфликтов, никаких боевых потерь, самоотверженных порывов. Если там два солдата, находясь в увольнении, помогли пожар потушить, так это ж, простите, деталь, бытовщина. Во всяком случае не тема для творчества. Где же найти художнику материал? Я прошу понять меня правильно: я, конечно, не за войну ратую, но считаю, что попытки даже маститых драматургов решить тему современной армии успеха не имеют, потому что армия эта в силу известных обстоятельств только стоит на страже, но бездействует. Еще раз подчеркиваю: хорошо, что она бездействует, войны никто не хочет. Возможно, я плохо разбираюсь в данном вопросе, но мне кажется, что дело обстоит именно так: писать просто не о чем.

Приглушенный гомон, державшийся в комнате, совершенно стих, когда солдат сел. В тишине хлестко прозвучали чьи-то слова:

— Да брось ты… трепаться!

Другой добавил с такой же неприязнью:

— За что только человеку «ромбик» приклепали?

— Спокойно, товарищи, спокойно. Давайте без выпадов,— сказал Жариков, вставая… Кажется, наступал поворот в ходе этого глохнущего мероприятия.— Поговорить, как видите, есть о чем. Кто там автор реплик? Прошу сюда, всем будет интересно послушать ваше мнение, очевидно, несходное с тем, которое высказал... предыдущий товарищ.

Но никто не вышел к столу и не поднялся с места. На солдата с университетским значком поглядывали хмуро и недружелюбно, вступить же с ним в открытый спор не решались, хотя по рядам сидящих волнисто перекатывался шум возбужденных голосов.

Отсиделись ребята, отмолчались. Пришлось Жарикову самому выступать с критикой ошибочной позиции — просто так ее оставить было нельзя.

Этим, собственно, все и кончилось. Продолжать явно не удавшееся мероприятие не было смысла, да и армейский распорядок дня уже напоминал о себе. Старшина эскадрильи нарочито громко предупреждал дневального в коридоре:

— Через пять минут подавайте команду: «Строиться на вечернюю прогулку!»

— Есть! — отозвался дневальный тоже излишне крикливо.

Жариков объявил об окончании «беседы» (слово «диспут» произнести постеснялся), и комсомольцы живо покидали комнату.

Торопливо прошел мимо лейтенант Ивушкин. Отводил взгляд и краснел, будто не организатор мероприятия, а в первую очередь он, Ивушкин, виноват в таком провале.

Наверное, вышли бы из комнаты все, оставив Жарикова одного, если бы сам не задержал сержанта Концевого. Попросил:

— Иван, открой форточки, пожалуйста.

Концевой сделал все в один миг, перепрыгивая с табуретки на табуретку, мягко, без стука — чай, гимнаст-акробат! И после того не ушел, остался с Жариковым. Постояли у подоконника, помолчали. Чувствуя, что секретарь комсомольского комитета ждет каких-то слов от члена комсомольского комитета, Концевой заговорил с суровой откровенностью:

— Или вам так уже некогда было, товарищ капитан, или вы слишком сильно на себя надеялись, но всем же ясно одно: мероприятие завалено по причине плохой его подготовки. Да что там… Вообще никакой работы не было проделано. Потому и сидели все — от табуретки не оторвешь: сказать хочется, да за душой ничего нет, а молоть языком что попало люди у нас не любят.

Концевой отошел от подоконника, встал посреди комнаты, слегка пружиня на ногах. Вдруг резко вскинул голову:

— Даже с этим демагогом Онищуком никто не отважился сшибиться. Надо было накостылять ему за его лживые и вредные разглагольствования, да не нашлось чем бить. Я то видел и понимал, как ребята обиду глотают.

— А сам чего же молчал, товарищ член комсомольского комитета?

— Да и сам… Что я видел? Когда я бывал в театрах?

— Ну, знаешь, так рассуждать… — Жариков махнул рукой.

А Концевой продолжал ровным голосом, не щадя самолюбия секретаря:

— Диспут этот не был подготовлен и обеспечен. Хотя бы один-два коллективных выезда в театр. Самодеятельность полковую следовало как-то настроить — отдельные сцены могли показать. А то ведь и другие наши ребята не видели спектаклей о современной жизни армии.

— Почитать могли…

— Это не то, товарищ капитан. Вы вот сами, чувствуется, только читали, а не смотрели и тоже плавали по поверхности.

— Теперь-то критиковать легко, Иван. Раньше надо было подойти да посоветоваться.

Черные брови Концевого хмуро сошлись на переносице:

— Так если бы вы хоть слово сказали активистам, товарищ капитан! А то поставили в план птичку: «провести диспут» и на том успокоились — мол, вытянем на энтузиазме и красноречии. Получилась, я вам честно скажу, халтура. Наши ребята сразу унюхали, что пахнет халтурой, и потому только и ждали, когда кончится… Вы спросите: а как бы надо сделать, что лично я мог предложить? Теперь поздно рассуждать. Но, по-моему, диспут надо было немного повернуть. Народ наш, особенно солдаты, далеки от театра — день и ночь на самолетной стоянке «развлекаемся», сами знаете. Раз в полгода какая-нибудь концертная бригада сюда приедет, дважды в год коллективно в театр съездим на какое-нибудь «Буратино» — этих впечатлений совсем мало, как вы сами понимаете, чтобы вести большой, интересный разговор…

За окном грянула песня, послышалась тяжелая, размеренная поступь солдатского строя, и Концевой примолк на мгновенье, наверное, устремляясь мысленно туда же, в пешую колонну первой эскадрильи, где он обычно становится в затылок направляющему. Их двое в эскадрилье, таких вот высоченных, Концевой пониже ростом направляющего всего на сантиметр.

— И что ж, какой же вывод, Ваня? — нарушил молчание Жариков. Сам он тоже прислушивался к строевой песне, к строевому шагу и невольно любовался: идет первая АЭ — земля гудит!

— Вывод такой, товарищ капитан, что нельзя допускать в комсомольской работе… — Концевой чуть запнулся и все-таки выпалил это слово: — Халтуры!

Больно стегнуло оно Жарикова, а защищаться было нечем.

Он молчал, а заговорил опять Концевой:

— Можно было ведь проще и реальнее замыслить диспут: образ советского воина в современной литературе. Ребята читают много: в инструментальных сумках книжки таскают, в караул с ними ходят, под подушками прячут. Да подготовить три-четыре выступления, которые бы и правильный тон задали и массу бы всполошили. Ото був бы диспут! — последнюю фразу Иван Концевой восхищенно произнес на родном украинском.

С доброй улыбкой в одних глазах глянул на него Жариков. А вслед за тем набежала тучка на лицо комсомольского секретаря. И правдивым был этот разговор с Ваней Концевым, и в то же время обидным: учить, видите ли, взялся, вместо того, чтобы самому, как активисту, поработать, инициативу проявить. Пощипывало и то, что Концевой, видимо, совершенно не признавал его умения проводить любые мероприятия с ходу, его способностей, его таланта. И вместо голоса разума у Жарикова в душе прозвучали перетянутые в настройке струны того же самолюбия. И Жариков, уже холодно посматривая на комсомольского активиста, верного помощника своего, сказал:

— Ладно, что-нибудь будем делать в этом направлении.

Сержант, уловив перемену в тоне разговора, крутнулся на каблуках и ушел. Жариков остался в пустой комнате. Окинув взглядом стенды с лозунгами, графиками учета соревнования, портретами отличников, переложил зачем-то свою фуражку с места на место. Взял да закурил.

Дверь была прикрыта неплотно, и когда табачным дымком потянуло в коридоре, оттуда сейчас же явился дежурный. Широко распахнув дверь, младший сержант с красной нарукавной повязкой встал на пороге — разгневанный и решительный. Видать, готов был крепко всыпать нарушителю, который посмел курить не только что в помещении, а в самой ленинской комнате. Но увидав Жарикова, стряхивающего пепел сигареты в спичечную коробку, дежурный осекся.

— Ну, что скажешь? — рассеянно окликнул его Жариков.

Младший сержант пожал плечами. И отступать от порядка не годилось, и офицеру, тем более секретарю комсомольского комитета, выговаривать было как-то не с руки. Смущенно улыбаясь, не глядя в лицо Жарикову, а блуждая взглядом по стенам комнаты, дежурный произнес:

— Вы же некурящий, товарищ капитан!

Жариков, стал гасить сигарету, уминая ее в тот же спичечный коробок.

— Раньше никогда не курил, верно… — сказал он, думая о другом.— Но надо же когда-нибудь научиться.

X

Ни секретарь парткома, ни Нагорный не поинтересовались, как прошел комсомольско-молодежный диспут, а Жариков со своей стороны промолчал, ибо о чем же было информировать старших политработников?

Секретарь парткома обычно вплотную занимается комсомольскими делами: и посоветует, и поможет, и проверит. На этот раз, возможно, времени не было, а скорее всего не придал майор особого значения мероприятию, не имевшему, как он выражается, прямой связи с задачами боевой и политической подготовки. Опытный, знающий партийный работник майор, но, по мнению Жарикова,— немного суховатый, несколько скованный. Кроме сугубо практических задач мало о чем задумывается.

Эти снисходительные размышления Жарикова о секретаре парткома, между прочим, тоже вызрели, когда он, Дмитрий, почувствовал в себе легкокрылость, находчивость, этакое умение целиться в суть дела навскидку.

Прошло какое-то время, и Жариков простил себе загубленный диспут. Стал подумывать о новом мероприятии морально-этического плана, да таком, чтобы получилось живо, красиво, со звоном! Но когда он заговорил с активистами, с рядовыми комсомольцами о намечаемом тематическом литературном вечере, о возможной встрече с прозаиками и поэтами, его планы особого восторга у людей не вызвали.

«У некоторых товарищей воображение весьма ограничено, просто зуб неймет…» — подумал Жариков. А вот же не пришла ему в голову мысль о том, что он сам заронил в души людей сомнения, что они не могут забыть и не могут простить того халтурного провала своему комсомольскому секретарю.

Другому, может быть, простили бы, ему — нет.

Такому, как, например, коллега из соседней авиачасти, наверняка «списали» бы промашку. Тот работает, по его собственному признанию, без рывков и каких-то там выдумок. Он и ему, Жарикову, советовал умерить пыл, по-приятельски нашептывал, что со временем страсть пройдет, ибо нет такого Сивки, которого бы не укатали крутые горки. Встречались они с тем товарищем в политотделе на сборах. Он в комсомольском комитете «просидел» уже пять лет, за это время сделался уравновешенным, опытным и слегка лысеньким.

Замысел секретаря о новом «звонком» мероприятии морально-этического плана горячего отклика в комсомольском коллективе не получил. Вскоре охладел к нему и сам Жариков. Тем более, что приближалась итоговая проверка, и надо было как можно больше заниматься вопросами соревнования, внедрения передового опыта, технической пропаганды.

Повседневные, будничные дела захлестывали по горло, требовали уйму времени. И некоторые мероприятия комсомольской работы Жариков проводил без какой-либо подготовки. И получалось неплохо — ведь он же умел бить по цели навскидку! Неудача, а вернее сказать, новый провал, подстерег его нежданно-негаданно, можно сказать, на гладком месте. Жарикову пришла в голову мысль о новом почине. Покрутил ее так и эдак, придумал формулу-лозунг, чтобы зазвучало, людей вдохновило.

— Эврика! — воскликнул, вырываясь из кабинета, в котором уже успел застояться табачный дух.

С членами комитета советоваться было некогда, секретаря парткома он просто не нашел — уехал куда майор, что ли?

Следовало ковать железо, пока горячо! Доброе дело с утра нужно начинать!

Жариков вскочил в кабину попутного топливозаправщика и поехал на аэродром. В полетах как раз выдалась пауза, механики и молодые техники, в большинстве своем комсомольцы, толпились в тылу стоянки самолетов. Жариков с ходу, будто бросаясь в атаку, выкрикнул формулу-лозунг, проверяя на слух — никакого впечатления в толпе. Жариков страстно заговорил о возможностях нового почина, о необходимости подхватить его, дать ему широкие крылья,— люди слушали молча и почему-то не вдохновлялись. Кто-то пустил колкую шутку. По лицам передних проскользнула сдержанная усмешка. Через минуту в толпе послышался запоздалый громкий хохоток, и тогда уж все стали смеяться: вишь, какой фитиль длинный — только сейчас до человека дошло!

Ничего не оставалось Жарикову, как перестроиться на их тон — о почине говорить больше не стоило, не воспринимался он сейчас. «Все-таки не с того конца я начал,— подумал Дмитрий, будучи уверенным в своем замысле.— Надо было, как всегда, через секретарей эскадрильных организаций действовать: разъяснить, обязать — они бы, в свою очередь, мобилизовали массу. Ибо, если сверху указание поступает, его надо выполнять, никуда не денешься».

Вечером он собрал секретарей, дал указание о работе по поддержке нового почина. Однако провозглашенная им формула-лозунг и на них не произвела впечатление. Задетый за живое, Жариков бросил упрек:

— Насколько же инертными стали вы, товарищи!

Секретарь комсомольской организации второй эскадрильи, лейтенант, ответил на это резкостью:

— Мы инертностью страдаем, ты — заскоками.

Жариков рывком повернулся к нему, ожег светлыми с прозеленью глазами:

— А что это так разухабисто?

Лейтенант не спасовал:

— А потому что почин твой мертворожденный. Ты его выдумал, сидя тут в кабинете, и хотел людям навязать, а оно и не вышло…

— Поработаем — выйдет! — прервал его Жариков сердитым окриком.

— Так если б знать, над чем работать,— не унимался лейтенант. И продолжал глуховатым голосом: — А то иной начальник думает, что коллективу можно навязать любую досужую выдумку под крикливым лозунгом. Настоящий почин должен рождаться там, где работа идет, а не там, где начальство заседает.

— Я не начальник! — вскричал Жариков, теряя самообладание. А лейтенант ему, не жалеючи:

— И хорошо, что не начальник, а то наломал бы дров, будь у тебя власть в руках…

Их почти растащили. Продолжать совещание в такой накаленной атмосфере не было смысла. Секретари ушли, Жариков остался. Что-то писал, вырывал из блокнота листки, комкая их с ожесточением, опять писал. Сигареты зажигал одну за другой.

Было уж совсем поздно и тихо вокруг, когда он зашел в пустовавший кабинет Нагорного. Поднял трубку телефона дальней связи, любезничая с незнакомыми связистками, дозвонился до квартиры инструктора комсомольского отдела. Того самого майора, который не раз его хвалил: «Если бы все комсомолята были так же способны на хорошую инициативу, как ты, Жариков…»

Слышимость по линии, сцепленной несколькими коммутаторами, была слабая, но майор, кажется, уловил то главное, о чем, надрываясь, кричал в трубку Жариков.

— Идея заслуживает внимания,— ответил майор и похвалил: — Соображаешь, старик! Молодец, старик!

Из чужого кабинета Жариков вышел, как из своего собственного,— настолько уверенно и солидно чувствовал он в ту минуту себя. Завтра он вновь соберет секретарей и на этот раз уже вынужден будет, как говорится, вправить мозги. Особенно тому лейтенанту, секретарю второй, надо будет хорошенько вправить мозги. Мало того, что сам не может осмыслить хорошую идею, так еще и других расхолаживает, авторитет секретаря комитета подрывает… Мысленно Жариков в третий раз повторил: «Вправить мозги». Раньше, бывало, сам терпеть не мог этого грубого и обидного выражения, заслышав — восставал невзирая на лица, а сейчас оно вдруг пришлось ему по вкусу.

На другой день он с утра настроился на крутой разговор с лейтенантом и уже телефонную трубку снял, чтобы вызвать эскадрильного секретаря к себе в кабинет, но ему помешали.

Вошел секретарь парткома полка. Крепко пожал руку Жарикову, присел на стул рядом.

— Ездил вчера в политотдел, представлял парткомиссии молодых наших коммунистов,— сказал майор.— А ты, говорят, искал меня?

— Да, хотел посоветоваться по одному вопросу,— подтвердил Жариков.

— Сегодня не поздно?

— Начало уже сделано, но совет старшего всегда пригодится.

— Давай по существу, Дмитрий!

— Сей момент, Михаил Семенович, вот только закурю с вашего разрешения.

Майор согласно кивнул да и сам потянулся за сигаретой. На худощавом с редкими веснушками лице секретаря парткома застыло выжидательное выражение, и нетрудно было догадаться, что он уже все знает. Поэтому, видать, и пожаловал с самого ранья, чтобы вмешаться в дело.

Затянувшись разок-другой табачным дымом, таким желанным и головокружительным от первой утренней сигареты, Жариков начал рассказывать все по порядку. Михаил Семенович слушал, не перебивая, без видимого интереса — конечно же, все ему известно. Когда Жариков окончив умолк, секретарь парткома глубоко вздохнул:

— Авантюрой попахивает от придуманного тобой «почина», Дмитрий.

Жариков вскочил, как ужаленный,— столь неожиданными были эти слова.

Михаил Семенович положил ему руку на плечо, заставил сесть.

— Вначале выслушай меня, потом будешь свое доказывать,— потребовал он. Заговорил с досадой: — Сам по себе почин нежизненный. То, что объединяет и направляет стремления людей, что на пользу делу, оно, знаешь, сразу прививается. Взять наши добрые почины: — «Каждому механику — знания техники», «Рядом с отличником нет отстающих», «В первый год службы — первый класс». Стойло бросить клич, и они загорелись мгновенно, как от спички костры. Причем, первый огонек зажег ты — все знают. А вчерашняя твоя затея — надуманная, пустая. Это ясно, потому и народ ее не принял. Но еще больше тревожит твое поведение, Дмитрий, твои, с позволения назвать, методы работы с людьми, с комсомольским активом. Когда меня информировали, как ты вчера действовал, я за голову хватался.

— Кто ж это успел донести? — вырвалось у Жарикова.

— Не донести — проинформировать! — строго поправил Михаил Семенович.— А ты как думал? Ты будешь трескучие лозунги сочинять, а людям, значит, молчаливо терпеть? Среди тех, с которыми ты вчера разговаривал на самолетной стоянке, кого пытался агитировать наскоком, были молодые коммунисты. Они и проинформировали. И только благодарить их надо за своевременный сигнал, потому что, как известно: чем дальше в лес — тем больше дров.

О «дровах» Михаил Семенович, может быть, упомянул случайно, следуя пословице, а Жарикову послышалось эхо вчерашнего, высказанного лейтенантом: «И хорошо, что не начальник, а то наломал бы дров, будь у тебя власть в руках…» Вот, значит, кто постарался донести!

— Не знаю, как информировал вас секретарь комсомольского бюро второй эскадрильи. Все было нормально,— пробормотал Жариков. И перевел на окно отчужденный взгляд.

— Где ж нормально, если возмущенные комсомольские активисты до сих пор утихомириться не могут? — Михаил Семенович пересел ближе к окну.

Не отвечай на вопрос, Жариков воспользовался, по его мнению, «глухой защитой»:

— Комсомольский отдел меня, между прочим, поддерживает.

И с любопытством посмотрел на Михаила Семеновича, как он после этих слов станет задний ход отрабатывать?

Но Михаил Семенович ничуть не дрогнул при упоминании о высокой инстанции. Спокойно заметил:

— Если тот твой друг и единомышленник, не разобравшись, поддержал, то это еще не комсомольский отдел. Во-вторых, наша полковая партийная организация тоже достаточно зрелая, чтобы руководить комсомолом.

Их разговор то иссякал, то вскипал, превращаясь в спор. И чем более убедительными были доводы майора, тем менее хотелось Жарикову с ними соглашаться. Ершисто, строптиво вел он себя, немало удивляя тем самым Михаила Семеновича, который прежде знал комсомольского секретаря не таким. То и дело теперь ссылался Жариков на высокие авторитеты, которые его хорошо понимали, с его мнением считались. Когда же заходила речь о своих, полковых, инстанциях, он умолкал, предоставляя высказываться лишь собеседнику, но в глазах его искрилась ирония.

Утомленный бесплодным разговором, Михаил Семенович помолчал, подумал, а потом сказал Дмитрию напрямик:

— Ошибок своих признавать не хочешь. Вместо того стараешься найти подпорку, чтобы все-таки удержаться на шаткой позиции. Опасность, что заражен вреднейшей болезнью зазнайства.

С тем он и ушел.

XI

В выходной день солдаты и сержанты вернулись из увольнения, а вслед за ними прилетела в часть нехорошая весть: рядовой по званию, педагог по образованию уронил честь и достоинство советского воина.

По немногословному докладу дежурного помощника военного коменданта дело выглядело так. Солдат с голубыми погонами на плечах и университетским значком на груди «проголосовал» и сел в попутную машину. То была частная «Волга», принадлежавшая одному молодому человеку. На повороте дороги он не справился с управлением, машина выкатилась на обочину и сбила велосипедистку. Владелец «Волги» не остановился, чтобы оказать помощь пострадавшей, а солдат, со своей стороны, тоже не принял никаких мер. Короче говоря, оба удрали, оставив на дороге женщину с тяжелой травмой. Замести следы, разумеется, не удалось. Владелец машины задержан и будет привлечен к судебной ответственности. Рядовой Онищук направляется в часть с отметкой комендатуры на увольнительной записке. Несмотря на поздний час в штаб немедля явились командир полка и замполит. Вызвали и Жарикова, так как в нехорошей истории был замешан комсомолец.

По пути в штаб Дмитрий заглянул в казарму. Там не спали. Свет был выключен, дневальный негромко напоминал: «Прекратить разговоры после отбоя!» — но народ шумел. Дмитрий тихой поступью приблизился к левому ряду кроватей, где сгрудилась кучка солдат.

В темноте лиц не различить, но вот послышался голос Ивана Концевого:

— Как там ни есть по этикету, парни, а я бы лично при встрече набил бы ему морду. И пусть меня как сержанта разжалуют за это!

«Я бы, наверное, тоже так сделал…» — подумал Дмитрий. Он повернулся и, кивнув дневальному, вышел из казармы, решив, что встревать в солдатский разговор сейчас не стоит.

В командирском кабинете сидели сам полковник, замполит, инженер эскадрильи. Когда Жариков, спросив разрешения, вошел, полковник сразу к нему:

— Ну что, комсомольский бог? Дождались мы с тобой че-пе? Потому что воспитательная работа с людьми запущена! Все о высоких материях рассуждаем на собраниях, а живого человека из поля зрения упускаем.

Жариков стоял, потупившись.

— Молчим? — Командир полка повысил голос,— А нам хотелось бы кое-что услышать и узнать: например, какие мероприятия воспитательного характера проведены с комсомольцами в последнее время?

Подполковник Нагорный выразительно посмотрел на Жарикова: отвечай же, мол, не стой столбом!

Дмитрий начал перечислять плановые мероприятия. Но как только он упомянул «литературный диспут», полковник прервал его:

— А какой толк с вашего литературного диспута?! Вместо того чтобы воспитывать у людей высокие морально-боевые качества, говорильню разводите. Лучше бы поговорили на диспуте о чести и достоинстве война-комсомольца.

— На эту тему у нас проведено… — начал было Дмитрий.

— Да бросьте вы, Жариков! — гневно взмахнул рукой полковник. Он встал из-за стола и зашагал по кабинету.— Работаете вы плохо, я вам скажу. Наказать бы стоило, снять бы вас надо с должности, такого работника! В первое время, когда вас избрали, вы еще туда-сюда шевелились, а потом…

Тут поднялся со своего места и Нагорный. Непреклонным взглядом остановил разговор, заходивший слишком далеко от истины.

— Сергей Васильевич, надо подумать нам о конкретном решении вопроса, который сейчас обсуждается.

Полковник вернулся к своему столу, сел в кресло.

— Что-то надо решать, Николай Иванович,— вздохнул он. Продолжал, сдерживая раздражение: — Поступок Онищука, этого пассажира в погонах… Поведение его подло, но юридически неподсудно. А оставить без воздействия нельзя. Прежде всего я хочу посмотреть на этого образованного труса, который опорочил честь солдата.

— Машина из комендатуры уже вышла, скоро будет здесь,— подсказал инженер эскадрильи.

Жариков мысленно представил себе солдата с университетским значком, который через несколько минут войдет сюда. Помнится, выступал на диспуте — высокий, спортивного вида солдат, которого Ваня Концевой тогда демагогом назвал. Это он и был — Онищук. И действительно, рассуждал он как-то не по-нашему: «…О современной армии нельзя создать хорошего фильма», «Если там два солдата, находясь в увольнении, помогали пожар потушить, то это ж, простите, деталь, бытовщина…» Ложные, глупые, но поди ж ты, въедливые фразы — Жарикову они запомнились почти дословно. Вот так и другим, наверное.

Дмитрий почувствовал горячую краску стыда на своих щеках. Ребята тогда возмущались, но отповеди дать не сумели. Потому что не подготовились, потому что он, Жариков, безответственно отнесся к мероприятию. Схалтурил! И тем самым нанес ущерб делу воспитания людей. Причем, в прямой связи! Если бы тогда взяли хорошенько в оборот Оншцука, кто знает, возможно, он повел бы себя по-иному, оказавшись в одной машине с преступником. Ведь здоровенный же парень, мог бы силой принудить владельца машины остановиться…

Скосив глаза, Дмитрий несмело взглянул на командира полка. Тот склонился над столом, поправляя затиснутые под плексигласовую накладку разные выписки и графики. И, казалось, все внимание его было сосредоточено только на тех бумажках. Н-да… Хоть и вспылил полковник, но ругнул-то за дело. Только вот все доброе зачеркивать не годилось бы начальству. А то из-за одного ЧП сразу на тебе: «Работаете плохо!» Другие, что ли, не отвечают за воспитание — один комсомол?

Чувство вины постепенно глохло в размышлениях Дмитрия, уступая место чувству обиды. Почему он должен выслушивать нотации, да еще в такой грубой форме? Ишь как сразу круто: «Наказать, снять с должности». И уж совсем забыв о собственной вине, Дмитрий с обидой, с уязвленным самолюбием обдумывал и повторял мысленно слова, которые очень хотелось бы ему вот здесь, вот сейчас высказать вслух:

«Взыскание наложить можете — ваше право. А вот с работы снять… Это того, перегнули! Потому что не вы меня назначали, у меня выборная должность».

ХІІ

Эскадрильи поочередно перелетали на полевой аэродром и там работали с грунта. Когда ушла родная первая, Жариков тоже отправился вслед за ней на транспортном самолете, перевозившем техников.

Ирме о командировке ни слова не сказал. Потому что «транспортник ведь неожиданно вылетел…», оправдывался Дмитрий перед самим собой. Но, наверняка, не предупредил бы он Ирму, если бы знал о вылете и за сутки — отношения в последнее время сложились такие, что нежные прощанья вроде как ни к чему.

А на полевом аэродроме пришлось «куковать» целых две недели, потому что застали там проливные дожди, размывшие вдоль и поперек грунтовую площадку.

Вернувшись, наконец, в гарнизон, Дмитрии устало и не спеша брел домой. Приготовился выслушать упреки. Но квартира встретила его нежилым безмолвием. И хотя теперь от Ирмы можно было всякого ожидать, ему стало страшно. Включив свет, увидел на столе записку. Бросился к ней стремительно, схватил обеими руками, словно белый, сложенный вчетверо листок был птицей и мог улететь. В записке всего одна строчка:

«Уехала с Таней к родителям. И.»

Насовсем, что ли уехала? Не написала. Дмитрий, не ужиная, лег в постель. Ночью не сомкнул глаз. Лезли на память споры и размолвки, и хотя всякий раз их начинала Ирма, ему теперь казалось, что виноват во многом он сам. Мог бы уделять жене больше внимания, надо было вовлечь ее в комсомольскую работу. Других так ты увлекаешь, «товарищ Жариков», возишься с ними, как с детьми, а для жены, такой же комсомолки, как все, у тебя не нашлось ни доброго слова, ни душевной теплоты.

Где они теперь, два родных милых существа?

Дмитрий не знал, что во время его отсутствия Ирма была у старой квартирной хозяйки, в деревне. Ефимовна встретила ее, как дочь родную. Вдвоем они сидели во дворе на скамеечке, разговаривали обо всем, что на ум приходило. Ирма все посматривала на большое аистово гнездо и, наконец, спросила: как думает Ефимовна, вернется ли аист? «Ах, вот ты о чем…» Ефимовна сразу же поняла, что не о птице спрашивает ее молодая женщина, а о счастье своем, которое с некоторых пор покинуло насиженное гнездо, и ответила: «Не заблудится, прилетит». Безо всякого перехода Ефимовна заговорила о Дмитрии как о человеке хорошем и умном. Ирма делала вид, что не слушает, хотя похвала мужу из уст повидавшей жизнь женщины была ей приятна. Опять она спросила про аиста: каждый ли год прилетает сюда? Ефимовна истово закивала головой: да, да, да, каждый год! Но потом задумалась и вспомнила, что как-то давно аист одно лето пропустил.

Может быть, Ирма, доверившись Ефимовне во всем, сказала, куда собралась ехать и надолго ли. Вполне возможно, что такой разговор был.

Дмитрий не знал про их встречу. Утром с досадой поглядел в зеркало на свое измятое, с прозеленью лицо и пошел в полк.

ХІІІ

И что-то надломилось в душе Жарикова. Он продолжал руководить комсомольской организацией, продолжал выдумывать и удивлять, но энтузиазм его заметно убывал — так раненый, перед тем как упасть, в горячке атаки еще бежит некоторое время вперед.

Прежде Дмитрий не мог усидеть в комнатке комитета хотя бы час, рвался к людям — на аэродром, в учебный городок, в казарму. Когда ему однажды довелось услышать суждения старших политработников о том,, что, дескать, некоторые активисты людей солдатской массы сторонятся, общего языка не находят, он удивился тому немало. Как же так и почему? Ведь без общения с людьми что за жизнь…

Теперь же в комнате комсомольского комитета можно было застать Жарикова днем и вечером. Он подолгу сидел над бумагами. Привычка курить цепко увязалась за ним.

План комсомольской работы надо умело составлять, и это приходит с опытом. Можно наметить такие мероприятия, на которых потом надорвешься. В то же время в старом надежном арсенале имеются вопросы, которые решаются легко. Стоит лишь поставить их броско, вроде бы по-новому, и начальству это придется по нраву. План будет утвержден без споров и переделок, а мероприятия состоятся непременно, ибо командиры обеспечат стопроцентную явку комсомольцев. Например, комсомольско-молодежный воскресник по сбору металлолома — пусть попробует кто-нибудь не прийти! А, скажем, задумаешь тематический вечер или КВН, тут голову наломаешь: гостей интересных пригласить надо, своих выступающих подготовить, веселье обеспечить и за поведением некоторых удальцов присмотреть.

План должен, так сказать, нести не только смысловую нагрузку, а и действенностью обладать… Желательно.

В общем, Дмитрий кое-что усвоил.

С отъездом жены у него появилось много свободного времени, он почувствовал пьянящий дух мужской свободы, и это заглушало в нем тоску одиночества. Дмитрий зачастил в город. Когда уезжал, придумав деловой повод, и Нагорный охотно отпускал его, а когда исчезал из гарнизона просто так. И постепенно приучил начальников к мысли, что если он уехал, то значит ему надо.

В городе он скоро перезнакомился с руководящими комсомольскими работниками. В отделах и в приемных секретарей молодой светлоглазый капитан с густющей шевелюрой волос сделался своим парнем. Нередко бывал этот капитан в молодежных компаниях, где собирались ответственные работники комитетов, — парни и девушки,— где было не столько дела, сколько интимности. И, может быть, в том не было большого греха, потому что ратный подвиг, самоотверженный труд и любовь всегда шли рядом в строю молодых. И от того, что шли они рядом, славные дела комсомольцев, свершенные в минувшие годы, поныне звучат эхом подвига, лиризма и романтики.

Новые друзья уже несколько раз намекали, что надо бы Димку Жарикова вытащить из глухомани. Ему бы по плечу была руководящая комсомольская работа.

Та самая участница художественной самодеятельности, что смело выступала в любом жанре и расточала вокруг свою обворожительную улыбку, сказала однажды:

— Дмитрий Сергеевич, как только вам нужно будет в город, вы позвоните мне..

До города сто километров. Надо на попутной машине или мотоцикле выехать на шоссе, а уж там ловить междугородный автобус, который, кстати, может остановиться, а может и прокатить мимо. Добираться вот так, «на перекладных», это около трех часов утомительного пути. И Дмитрий воспользовался любезным предложением. Позвонить по телефону на квартиру заместителя командира эскадрильи он, правда, не решился, но, увидев на улице знакомую «Волгу» и ее, одну за рулем, поднял руку. Поднял, и быстро опустил — можно было подумать, что он просто поприветствовал кого-то,— а машина уже резко тормозила около него, шурша о землю неподвижными колесами, и Дмитрий юркнул в машину, захлопнул дверцу. «Волга» сорвалась с места.

— Подбросьте до трассы, если есть время.

— Почему до трассы? Я отвезу вас в город! И обратно доставлю.

— Спасибо. Но пока я буду решать свои вопросы, не стоять же вам с машиной…

— Да что вы, Дмитрий Сергеевич! У меня в городе папа, мама и сто подруг.

— Ну, тогда другое дело.

Выехали на асфальтовое шоссе. Женщина была опытным и смелым водителем. Она выжала педальку газа почти полностью, ее маленькие руки в капроновых перчатках изящно, без малейшего напряжения держали руль, в то время как стрелка спидометра подрагивала на цифре «100».

Разговорились, вспомнив последнюю репетицию. Первоначальное смущение с обеих сторон прошло. Она пропела ему новую песенку Александры Пахмутовой, которую только разучила и хотела бы включить в свой репертуар. Дмитрии слышал эту песню два раза по радио, но слов не запомнил. Теперь он охотно подпевал.

Старая, не очень широкая и не совсем гладкая автострада бежала навстречу. Чего только не перевидала она за свой век, каких ездоков не носила на своей спине. Наполеоновская конница шла, танки Гудериана громыхали, части наступающих советских войск двигались на запад. У деревьев, которыми обсажена дорога с обеих сторон, стволы выбелены до половины известью и стоят они шпалерами, как солдаты.

Нынче на автостраде множество иностранных туристов. Они едут с запада на восток, едут в нашу страну в одиночку и целыми подразделениями, машины разных марок проносятся мимо деревьев, стоящих молча.

Удивительно быстро промелькнули десятки километров пути. «Волга» взлетела на холм, и с его вершины враз открылась вдали панорама города: кварталы домов, сизое облако над заводским районом, вставшие тут и там первые многоэтажные здания.

Через несколько минут «Волгу» приветствовал зеленым глазком первый городской светофор.

— Куда подъехать, Дмитрий Сергеевич?

— К горкому комсомола, если можно.

Вливаясь в строй других легковых машин, автобусов и троллейбусов, «Волга» должна была замедлить ход.

— Все вы заняты, Дмитрий Сергеевич. Надо бы хоть раз отдохнуть, развлечься. У меня сегодня веселое настроение. Приглашаю.

— Куда?

— У меня в городе сто подруг, я же говорила вам. Хотите побыть в интересном обществе?

Бормоча не очень связные слова, Дмитрий долго формулировал свой ответ, из которого все-таки следовало, что ему надо в горком. Как только машина остановилась, он поспешно вылез.

Дома захотелось хорошенько вымыться. Достал из шкафа пару свежего белья, невольно вспомнив, что выстирано оно и отутюжено руками Ирмы. Быстрыми, неутомимыми руками, которые умели делать все. В ванной все еще сохранялся порядок, наведенный хозяйкой. Перед тем, как затопить колонку, Дмитрий повернул кран — для пробы. Издевательское шипение вырвалось из крана вместо воды.

Стукнула дверь ванной. Белье, брошенное с силой, шлепнулось на диван сбитой птицей. Порой свои стремления обуздать очень трудно. Не вымылся, и теперь не хочется ни одеваться, ни что-то делать —, оцепенение какое-то нашло. Затяжка-другая табачного дыма способна несколько успокоить нервы. В этой квартире, правда, курить не принято, но в порядке исключения… Ах, все равно!

Хмуро, бездумно смотрел Дмитрий в окно. Вдоль гарнизонной улочки стоят тощие, посаженные только в прошлом году деревца, на некоторых листва так и не появилась. По тротуарам шагали редкие прохожие. Прокатил на велосипеде старшина. Все сверхсрочники держат велосипеды или мотоциклы. Но вот показался солдатский строй. Ребята идут вольным шагом, с пакетами под мышками, впереди — направляющий с красным флажком.

— В баню топают черти! — завистливо вскрикнул Дмитрий.

И тут же обрадовался: а что ему мешает пристроиться к солдатам и сходить в баньку вместе с ними? Это лишь в ДОСах отключают воду, когда вздумается деятелям из домоуправления, а в солдатской бане такого безобразия нет.

Там и попариться можно на славу и подурачиться с хлопцами, окатывая друг друга прохладненькой из тазика.

— Подъем истребительной авиаций!

Через несколько минут капитан Жариков бежал с чемоданчиком по улице, догоняя солдатский строй.

XIV

Уже в августе доходят в большой приморский город вести о приближающейся осени. Днем припекает солнце, на пляжах уйма купальщиков, а к вечеру вдруг потянет с востока холодом, асфальт заблестит от мелкой-мелкой мороси, упадут на него несколько кленовых листьев, всего несколько, но присмотритесь к ним — они ведь уже пожелтели.

Компания молодых людей вышла из кафе. Все изящно одеты, как и надлежит жителям города, диктующего моды, у всех прекрасное настроение. Парни — их трое — наперебой рисуются и выхваляются перед Ирмой Жариковой, хотя известно, что она замужем и что надежд на взаимность никаких.

— Идем на набережную, все идем туда!

— Не могу,— возразила Ирма. И добавила смеясь:— У меня дома дети плачут.

Трудно поверить, что у молоденькой, по-девичьи стройной Ирмы есть дочка, и той дочке — скоро четыре года, но все знают, что это так.

Не знают люди вот чего: почему Ирма уехала из гарнизона, почему уже пятый месяц живет без мужа и даже без писем от него.

Ирма понимала, что во многом виновата сама, однако просить прощения было не в ее характере. Доброта и непреклонность, искренность и выдержка, страстность и благоразумие достались Ирме в наследство от отца.

Старый Илуксте пока что был жив и здоров. Приезду младшей дочери, любимицы, он обрадовался и не очень вникал в то, что у нее там получилось с мужем. С его стороны было сделано все для того, чтобы Ирма чувствовала себя дома, как дома, чтобы к ней вернулось время девичества, если это возможно. Маленькая Танечка нисколько не мешала этому путешествию в юность. Она быстро, освоилась в большой многолюдной семье Илуксте, заняв положение не дочки, а скорее младшей сестренки Ирмы. Свою бабушку она как-то по ошибке назвала мамой, да так и пошло. Старый Илуксте улыбался в бороду: а что? — пусть будет еще одна дочурка, самая младшая, от такого счастья никто не откажется.

Два старших брата вежливо, но настойчиво донимали Ирму напоминанием:

— Ты скажи только слово, и мы сейчас же поедем к нему, чтобы поговорить как следует.

Ирма сердилась, когда они встревали не в свое дело. «Уходите, уходите»… — она выталкивала их из комнаты обеими руками, но не так-то просто было сдвинуть хотя бы с места этих здоровенных мужиков в спортивных свитерах.

И отец, и мать, и братья — все они наивно думали, что Ирме в большом, теплом доме Илуксте хорошо. А Ирму одолевала тоска зеленая. Она полетела бы в захолустный гарнизон в одном бы платьице, подхвативши Таньку на руки,— пусть он только позовет ее. Он должен сделать шаг к примирению первым. Ирма будет ждать его слова как угодно долго, хоть всю жизнь.

Но ждать всю жизнь не пришлось. Вернувшись однажды с прогулки, Ирма нашла на своем туалетном столике уведомление междугородной телефонной станции. Дмитрий вызывал ее на завтра к восьми вечера.

Ночью Ирма не спала. Днем взяла на себя все хозяйские заботы по дому, чтобы скорее прошло время. На телефонной станции ее заставили прождать почти час. Наконец — приглашение в кабину.

Она услышала голос Дмитрия и, теряя силы, опустилась на стул. То, что он стал говорить дальше, заставило ее расплакаться. Его вызов к телефону, оказывается, не был первым его шагом к миру, чего так ждала Ирма. Он сообщил печальную весть: работа идет из рук вон плохо, его сняли с должности секретаря комсомольского комитета, и опять он — техник самолета, опять — техник самолета. По его мнению, Ирма должна об этом знать. Может быть, она никогда не захочет вернуться к человеку, загремевшему вниз. Хотя он по-прежнему любит ее, одну ее.

Признание в любви Ирма пропустила мимо ушей.

— Но как же могли тебя снять, ведь у тебя выборная должность? — спросила она.

— Как сняли? Очень просто: на собрании комсомольцы проголосовали против — вот и все,— ответил Дмитрий. Ирма молчала, и он пояснил ей: — Конечно, первую скрипку в этой рапсодии сыграло начальство.

— И Нагорный?! —вскрикнула Ирма.

— В том числе и Нагорный твой,— подтвердил Дмитрий с недоброй иронией в голосе.

— Он не мой, а как раз твой,— холодно возразила Ирма.— Давно ли в обнимку ходили?

Дмитрию такое напоминание не понравилось.

— Ну, хватит об этом. Какое будет твое решение, Ирма?

Ему пришлось долго ждать ответа. Телефонистка предупредила о последней минуте разговора. И тогда негромко прозвучало одна Ирмино слово:

— Подумаю.

Их разъединили. Ирма учащенно дышала. В какой-то горячке она поцеловала трижды телефонную трубку и выскочила из кабины.

Светло-синий вечер наплывал на город со стороны моря. Бледно горели редкие огни рекламы, будто вспыхнувшие первые зорьки. Улицы стали, многолюдными, шумно-веселыми. У Ирмы сжалось сердце при мысли, что она должна покинуть всю эту красоту.

Если бы у Дмитрия было все хорошо, она бы действительно еще подумала: ехать к нему или нет. Но у него такие неприятности! Сняли с должности секретаря комитета, послали на прежнее место. «Наверное, теперь все отберут,— рассуждала Ирма.— И квартиру». Ей представилось, как Дмитрий в одиночку переезжает обратно к Ефимовне, таскает мебель и всякую домашнюю утварь. Наверное, бросается при этом шуточками.

Что бы там ни стряслось, Дима виду не подаст, что ему трудно и больно.

Хороший парень Димка Жариков. И совсем не чувство жалости призывает Ирму к нему, даже не супружеский долг. Что-то другое. Дима давно стал для нее другом, с которым порвать невозможно.

Прежде чем идти домой, Ирма купила в городской кассе билет. Ее поезд отходил ранним утром. На сборы оставалось времени всего-то несколько часов.

Ее «подумаю» обдало Дмитрия ледяным дыханием одиночества. Оказывается, во время этой затянувшейся ссоры и разлуки он ни на минуту не представлял своей жизни без жены и дочери. Мысленно он всегда был с ними. А теперь вот до чего дошло… Но, положа руку на сердце, на что лучшее мог рассчитывать ты, товарищ Жариков, сообщая по телефону о своих последних «успехах»?

Еще и еще раз Дмитрий вспомнил, как все это случилось, стараясь осмыслить свои поступки, теперь уже издали, со стороны. Работавшая в части группа офицеров политотдела «накопала» уйму недостатков: отрыв секретаря от массы комсомольцев, формализм и неконкретность в планах, резкое снижение активности низовых организаций, рост нарушений дисциплины со стороны комсомольцев и т. д. и т. п. Что похоже на правду, а что и нет. Тот самый майор из комсомольского отдела, который раньше все расхваливал Жарикова за огонек да выдумку, теперь, наоборот, ругал его за безынициативность. На то она комиссия, чтобы спросить построже. А вот позиция своего, полкового, начальства возмутила Жарикова до крайности. Нагорный, например, и не подумал защитить секретаря, наоборот — стал вскрывать те недостатки в работе, о которых приезжие политработники едва ли догадывались. Командир полка охарактеризовал его как человека поверхностного, зазнавшегося, не принесшего комсомольской организации особой пользы. Даже бросил ему в лицо этакую злую шутку: «Думали мы, Жариков, из тебя комсомольского бога слепить, да не то тесто попалось нам в руки».

А ведь на глазах у них Дмитрий поднимал комсомольскую работу в полку, разжигал активность ребят, кидался очертя голову в любой омут. И что-то было создано, что-то завоевано — этого ж не скроешь!

Почему все забыто?

Поначалу Дмитрий сетовал только на начальство. Но на комитете и потом на собрании опять ударил гром среди ясного неба. И там ни одна душа не вспомнила о его прошлых заслугах. Говорили только о том, что в последнее время Жариков запустил комсомольскую работу и оторвался от коллектива. Алешка Ивушкин так говорил, Иван Концевой, другие — выступавших было много.

И тогда, на собрании, и нынче, когда все уж осталось позади, Дмитрий не мог понять некоторых простых истин.

До него был секретарь комитета. Человек вялый какой-то, скучный; его почти не видели на аэродроме, он или сидел в кабинете, глубокомысленно склонившись над бумагами, или незаметно «отрывался», шел домой и занимался личными делами. Никакой выдумки, ни малой искорки. А его на два срока подряд избирали секретарем комитета. Приезжал представитель политотдела, веско рекомендовал товарища, и комсомольцы дружно голосовали «за». Парня того не критиковали и не ругали.

Не умел человек работать — с него и спрос короткий.

А он, Жариков, показал настоящую работу. Он взбудоражил людей, увлек своей страстью, в него поверили, его полюбили. И когда он взял да бросил дело, ему этого простить не могли. Посредственная натура может обитать в коллективе никем не замечаемая. Способному организатору покоя не дадут.

Вот почему комсомольцы ругали, не жалея, бывшего секретаря комитета.

Вот почему подполковник Нагорный обошелся с ним так строго. Дело заключалось не в ошибках, которые можно исправить, не в слабости, когда нужна просто помощь старшего, более опытного товарища. Умный мужик, Нагорный видел, что Дмитрий безнадежно потерял высоту, что взлететь вновь на крыльях комсомольской работы он сейчас не сможет, и Николаю Ивановичу стало обидно до боли сердечной, до злости жестокой. На глазах у него молодой политработник терял бойцовские качества.

Командир полка… Что ж, его тоже взяла досада: был в части комсомольский бог, и вдруг не стало комсомольского бога.

Да, всего этого Дмитрий пока не мог осознать да и не хотел. Сердитый на свое начальство, на весь белый свет — за то, что он так неуютно устроен, капитан Жариков держал курс на самолетную стоянку. Был он в технической куртке и яловых сапогах.

Встреча состоялась на более низком организационном уровне, чем проводы. Не подготовили доклада, поленились даже подкатить стремянку, которую можно было бы использовать в качестве трибуны. Во время работы Жариков ловил на себе пристальные взгляды, но вопросов не было. Инженер определил его пока на спарку: она попроще в эксплуатации, чем боевые самолеты, хотя работы вдвое больше — на учебной спарке летают все, кому не лень. Вообще-то инженеру не верилось, что Жариков, побывший почти год на политработе, получивший капитанское звание, опять станет хорошим техником самолета.

В перерыв, когда техники собрались гурьбой в курилке, известный в полку остряк-самоучка сказал:

— Некоторые переходят с белого хлебушка на черный.

Послышался сдержанный смешок.

Жариков не смутился, не покраснел. Он сам рассмеялся громче других, зная, что в авиации на шутки нельзя обижаться, ибо тогда заклюют.

— Белый хлеб скоро приедается,— ответил он остряку в тон.

И ледок сломался. Жарикова начали тормошить, забрасывать насмешками, а он отбивался тем же, потому что никогда за словом в карман не лез. Был своим парнем Димка Жариков и остался таким же, несмотря на то, что капитанские погоны на плечах. Вроде бы и не было его почти годичной отлучки, о ней напоминает разве что его техническая куртка — новенькая, без пятнышка.

Первый день работы на самолетной стоянке пролетел быстро для Жарикова. Возвращаясь домой, он даже не чувствовал усталости. Легко взбежал на четвертый этаж, прыгая через две-три ступеньки — будто ему надо торопиться куда-то, будто впереди у него не долгий скучный вечер, а что-то иное. За дверью, в квартире послышались шаги. Кто там мог быть? Нащупав ключ в кармане, Жариков локтем нечаянно нажал на дверь. Она оказалась незапертой. Сама подалась…

Радостная догадка подтолкнула Жарикова вперед Он ворвался и увидел стоящую посреди комнаты Ирму.

Без слов бросились они друг к друг. Долгим было их объятие.

Только теперь Дмитрий заметил, что Ирма в плаще и в шляпке. Он похолодел весь, может быть, заехала за своими вещами, чтобы навсегда покинуть этот дом? А где Танюша, почему нет дочери?

— Где же Таня?! — закричал Дмитрий.

— Успокойся! поспешила ответить Ирма.— Я оставила ее на время у бабушки.

— Почему ты не разделась?

— Не успела. Я только что приехала.

И тогда Дмитрий забегал, захлопотал, как гостеприимный хозяин. Повесил ее плащ, поставил в угол чемодан. Заглянул в сервант, где ничего не нашел. Хлопнул дверкой холодильника, который был совершенно пуст и по этой причине давно выключен.

Глаза Ирмы подернулись счастливой слезой.

— Умывайся и садись к столу,— велела она ему.— У меня с собой кое-что есть.

Ирма распаковывала корзинку, выкладывая на стол гостинцы из Прибалтики. Зашумел на плите новенький, сверкающий кофейник. Дмитрий плескался и фыркал в ванной. Дверь оставил открытой. Нетерпеливо, громко перекликались они с Ирмой вопросами и ответами — наверное, все было слышно на лестничной площадке.

— Дима, ты хотшешь кофе с молоком или черный?

Дмитрий бросил куда попало полотенце, прислонился лбом к холодному косяку двери. Опять вернулись в дом «хотшешь», другие словечки, произносимые с неизгладимым прибалтийским акцентом. В речи Ирмы их всего несколько, таких слов, принадлежащих только ей одной. Острая, какая-то пронзительная радость охватила Дмитрия. Некоторое время он наблюдал за Ирмой, все еще оставаясь в ванной. Она же его не видела. Она ходила из кухни в комнату, мягко пошлепывая истоптанными домашними туфлями, что-то переставляла на столе, нарезала тонкими ломтиками сыр и ветчину. Делала она все это механически, едва заметная улыбка на губах свидетельствовала о том, что мысли ее витают где-то в стороне от стола и повыше. Прическу сделала в городе по последней моде. Волосы посветлели. За лето выгорели на солнце? Да нет, просто подкрашены в парикмахерской — теперь все красят, кому надо и кому не надо. Черточка над переносьем не исчезает даже при улыбке. Милая и необыкновенная черточка: Ирма — это Ирма. Урожденная Илуксте…

Жаль, что не привезла дочку. Милая пухленькая девчушка сидела бы сейчас у Дмитрия на руках. Но с другой стороны, может быть, и лучше побыть им здесь некоторое время вдвоем? Такие перемены в службе, надо все это осмыслить. Воспоминание о «переменах» проняло Дмитрия горечью, и он не решился сделать то, к чему уже было приготовился — рысьим прыжком настигнуть Ирму, когда она будет проходить мимо ванной комнаты.

После обеда-ужина Ирма сказала:

— Мне бы хотелось выйти на воздух, еще совсем светло.

А на улице она пожелала повидаться с бывшей квартирной хозяйкой Ефимовной и ее аистами.

— Они еще не улетели?

— Должно быть, нет. Но точно не знаю,— ответил Дмитрий.

Направились в деревню. Ее домики сейчас окутывали облака буйной зелени, последней августовской зелени. А березки кое-где уже занялись желтыми огоньками. Ирма стала утверждать, что в деревне летом лучше, чем в гарнизоне. Да и зимой жить можно, особенно с такой хозяйкой, как Ефимовна. Дмитрий не догадывался, к чему она клонит. Тогда она спросила его между прочим, как о чем-то малозначительном:

— Может быть, сегодня же и поговорим с Ефимовной насчет квартиры?

— Какой? — не понял Дмитрий.

Ирма усмехнулась, бросила в сторону найденные раньше цветистые травинки.

— Я же понимаю, Дима, ту квартиру в гарнизоне, наверное, передадут новому секретарю, а мы переселимся. сюда.

Наконец-то он сообразил. Желтовато сверкнул глазами, нахмурился:

— Таких порядков нету, чтобы кэчевскую квартиру назад отбирали. Понятно тебе?

— Понятно, Димочка,— Ирма вздохнула покорно.

— Пошли обратно! — Дмитрий взял ее за плечи и повернул.

— Все-таки сходим к Ефимовне, Дима. На аистов поглядим.

— С аистами поздороваться можно. Если они задержались пока здесь.

Стоило свернуть с дороги на широкую и единственную сельскую улицу, чтобы взгляду открылся из-за угла дом Ёфимовны, весь ее двор. И первое, что бросилось Жариковым в глаза, было, конечно, огромное гнездо на дереве со срезанными ветвями, а в нем — две чудо птицы. Одна сидит, другая стоит на тонкой ножке. Стоит, разумеется, аист, уступивший удобное, теплое место своей аистихе. Нарядные белые перья, длинные и тонкие клювы, похожие на обнаженные шпаги.

Это необыкновенное гнездо с редкими его обитателями вызывает, во-первых, чувство изумления, а уж потом — восторг! Подобное чувство испытали бы наши современники, увидев однажды медленно плывущую мимо портальных кранов древнюю белопарусную ладью.

Жариковы остановились у ворот изумленные и долго так стояли, пока не вышла к ним Ефимовна.

— Дороженькие ж вы мои! — всплеснула она руками.— Заходите скорей в хату. А где ж внучка моя?

— Танька? Загостилась у моих родителей,— ответила Ирма.

— А-а...

Ефимовна подтолкнула Дмитрия вперед, а на Ирме задержала столь красноречивый, столь торжествующий взгляд, что нетрудно было все понять без слов: «Ну что, слетелись аисты?»

Ирма чмокнула ее в щеку.

XV

Вырвавшись из реактивной трубы на волю, огненный грохочущий смерч гулял по аэродрому. Истребитель исчезал в бескрайней синеве холодно-чистого осеннего неба. Едва успевала улечься на земле тишина, и вновь сотрясал ее гром, испытывая прочность всего земного.

На полетах Жариков работал с увлечением, забывая обо всем, что тревожило его в обычные дни.

Уже много дней прошло с тех пор, как он вновь стал владельцем тяжелой инструментальной сумки.

Первое время инженер эскадрильи и начальники служб следили за каждым его шагом, задумываясь и философствуя по поводу любого малозначительного поступка с его стороны. Партийные активисты использовали всякий удобный случай, чтобы побеседовать с ним и лишний раз напомнить о важности поставленных задач, о любви к скромной, нелегкой, но до чего же романтичной специальности авиатехника. Старались не оставлять его одного и в неслужебное время. Мало ли какие мысли мог затаить Жариков после всего того, что с ним произошло. Отсюда, с самолетной стоянки он взлетел и, не удержавшись на высоте, сюда же приземлился. Обижен, конечно, разочарован. Того и гляди, покатится дальше вниз: работу забросит, на все порядки наплюет, запьет горькую… Всяко бывало с теми, кого служба не жаловала.

Вскоре стало ясно, что опасения начальников и друзей были напрасными. Жариков отнюдь не тяготился своим «приземлением», работал не хуже, чем прежде, а лучше. Внес толковое рационализаторское предложение. В коллективе техников держался, как говорится, на уровне. Правда, сделался менее разговорчивым, сам перестал острить, хотя шутки других встречал одобрительным смехом. В светлых желто-зеленых глазах Жарикова появилась легкая тень: не то грустинка, не то мудрость пришла с возрастом. Когда он снимал шапку, можно было заметить, что его распрекрасная шевелюра как-то сникла, слежалась, будто копна перезимовавшего сена.

С месяц ухаживал Жариков за спаркой, потом ему дали боевой самолет — истребитель-перехватчик с бортовым номером «21». Постоянного командира экипажа не закрепили. Летали на машине в основном начальники, здешние и приезжавшие из вышестоящего штаба по делам летной службы.

Жариков содержал свою «Двадцать первую» в боевой готовности и чистоте. Во время перевода техники на осенне-зимнюю эксплуатацию был проведен внутриполковой конкурс на лучший самолет. Участвовали все техники, кто не хотел, того в приказном порядке заставили. Итоги подводила специально созданная комиссия. И по единогласному мнению присудили первое место капитану Жарикову. Его самолет был утвержден приказом по полку как эталон. Другим техникам рекомендовалось перенимать опыт работы Жарикова. Если кто испытывал затруднения при подготовке машины, ему советовали: а ты сходи на эталон посмотри, как там сделано. Техник шел к стоянке «Двадцать первой», Жариков охотно ему все показывал и рассказывал.

На сегодняшних полетах «Двадцать первая» дважды побывала в воздухе. Приказали готовить машину к третьему вылету.

Жариков быстро и ловко выполнял необходимые технические операции. Все сделал, надежно проверил, после чего позволил себе небольшой перекур. Только успел затянуться пару раз, как видит: идет к самолету сам Нагорный Николай Иванович. Скорее затоптал Жариков сигарету, побежал докладывать.

— Товарищ подполковник, самолет к вылету готов!

Нагорный — в черном комбинезоне, лицом смуглый, горбоносый — стоял перед Жариковым, как ворон. Выслушал рапорт, подал широкую, сильную руку.

Сел Нагорный в кабину, запустил двигатель и ушел в воздух. И проняло Жарикова всего нервной дрожью сдерживаемого восторга, словно дотронулся он до оголенных контактов: ох и силен же замполит!

А как прилетел Нагорный, потребовал специальную тетрадь. Примостился у крыла, стал записывать — в все это не говоря ни слова. Придерживая угол тетради на скользком крыле, Жариков мог, конечно, прочесть, что он там пишет: «Все агрегаты работали в воздухе исправно. Замечаний нет. П/п Нагорный».

Жарикову подумалось: «Когда-то он вот так же утверждал мои планы комсомольской работы». И подписывался точно так: «п/п Нагорный». Эта мысль, навязавшаяся сама собой, вызвала у Жарикова усмешку.

— Ты чего улыбаешься? — повернулся к нему замполит.

— Вы записали, что матчастъ работала без замечаний. Это радует… — ответил Жариков,

Он сказал, конечно, не то, что думал. Но Нагорный разгадал его мысль и резюмировал положение вещей, отвечая именно на ту мысль:

— То, что нос не вешаешь, а улыбаешься — хорошо!

Оставив Жарикову на память крепкое рукопожатие, пошел было, но шагах в двадцати остановился, начал шарить по карманам.

— Жариков!

— Я, товарищ подполковник!

— Спичка есть?

— Есть.

Прикуривая от изящной зажигалки, протянутой Жариковым, замполит говорил:

— Ты, кажется, научился курить? Вот я и вспомнил об этом. На пару перекур интереснее… А зажигалка у него какая. Сам сделал?

— Сам.

— Замечательная вещица.

Покурили они вместе, поговорили о том, о сем. Постояли с минуту молча. И лишь потом замполит спросил:

— Обижаешься?

Жариков ответил коротко, но искренне:

— Нет.

— И правильно делаешь, Дмитрий Сергеевич. Обида — скучная и ненадежная попутчица. С нею далеко не уйдешь.

— Все уже перегорело, все стало на свое прежнее место, товарищ подполковник. Секретарство почти забылось.

Нагорный посмотрел на него строго:

— А вот это плохо, что забываешь.

Почему? — удивился Жариков.

— Потому, Дмитрий Сергеевич, что за годик секретарства ты накопил определенный опыт партийно-политической работы, и держать его под спудом не годится. Не имеешь права. Надо стать партийным активистом у себя в эскадрильи. Не дают тебе партийного поручения по твоим силам — ты сам прояви инициативу. С комсомольцами займись, подскажи сержанту Концевому, помоги ему, он молодой секретарь эскадрильской комсомольской организации. Ушел ты, скажем, с должности, но по убеждению своему остаешься политработником, на которого мы будем рассчитывать и опираться.

— С должности не я ушел, товарищ подполковник, Меня «ушли»,— заметил Жариков и рассмеялся.

Нагорный шутки не принял. Наоборот, вспылил.

— Что-о? Ушли тебя? Это неправда! Сам ты все забросил, подвел комсомольскую организацию, зазнался, черт побери!

Повышенный тон начальства заставил техника вытянуться.

— Ты мне каблуками не щелкай! — еще больше рассердился Нагорный.— Выправку свою он мне показывает. Надо было работать в комсомоле, как сначала работал — вот чего от тебя все ждали. А ты начал дурака валять. Эх, Жариков, Жариков…

Этот неожиданный выговор возмутил Дмитрия. Сколько же можно пилить товарища Жарикова? Не дослушав Нагорного, Дмитрий приложил руку к шапке.

— Разрешите идти? Мне самолет готовить надо.

Нагорный в сердцах отшвырнул сигарету и ушел первым.

Не такой уж завал работы был на машине, которая только что отлетала. Самолет стоял чистенький, совершенно исправный, за выхлопным соплом дрожала прозрачная струйка нагретого воздуха. В нескольких зонах технического обслуживания, которые прошел самолет после посадки, механики, прибористы, оружейники уже сделали что положено. Жарикову оставался лишь контроль. Современный сверхзвуковой истребитель — машина головоломно сложная и вместе с тем простая в техническом обслуживании для специалиста высокой квалификации. Можно работать, не снимая перчаток, только надо все время думать. А в общем и в целом «технари» должны кланяться в пояс конструкторам, которые вытащили их из грязи да сделали людьми.

Покопавшись в агрегатах, закрыв лючки на фюзеляже, Жариков медленно обходил самолет по кругу — это уже так, по привычке. Недавний разговор с Нагорным еще звучал у него в ушах.

— Чего психуешь? — бормотал он негромко.— Не стоит нервы портить, они еще пригодятся.— Поднялся по лесенке, заглянул в кабину, спрыгнул на землю. — Не ценили в свое время Жарикова, а теперь жалко стало. «Будь в строю активным штыком»… Какой теперь из меня штык? В руках инженера эскадрильи я просто гаечный ключ!..

Твердя о том, что его не ценили, обвиняя во всем кого-то, Дмитрий грешил против истины и знал это. Сегодня впервые после своего «приземления» он оглянулся на недавнее прошлое и с болью душевной о нем пожалел. Не о должности, не о положении. Живая работа с людьми, не ограниченный никакими рамками и часами труд организатора, постоянное беспокойство — все это вошло в плоть и кровь, в сознание, и не забыть этого никогда.

Дмитрий, однако, был не из тех, кто живет лишь воспоминаниями, его натура требовала действий.

XVI

Планов теперь составлять не надо, и насчет общих мероприятий голова не болит. Рядовой коммунист наметит себе задачу-минимум и будет потихоньку решать ее в свободное от службы время. Спешить некуда, в шею никто не гонит. Так и будем работать…

«Двадцать первая» ушла в воздух, по плановой таблице— минут на сорок. Жариков походил около СКП, где собирались обычно летчики, и разыскал лейтенанта Ивушкина.

— Привет командиру,— поздоровался он, первым протягивая руку.

Ивушкин, как всегда, стоял, о чем-то мечтая, и посмотрел на Жарикова так, словно только что проснулся.

— Здравия желаю,— ответил он, невольно подтягиваясь: техник все-таки был на две звездочки старше его самого.

— Скоро лететь?

— Да нет, только на четвертом часу по графику.

— То-то, гляжу, «Четырнадцатая» стоит еще даже не расчехленная.

— Само собой. Времени — вагон и маленькая тележка.

Разговаривая, они постепенно отходили от толпы летчиков, бурлившей шутками и смехом. Жариков увлекал лейтенанта к стоянке аэродромного транспорта, где было безлюдно.

— Ты «Красную звезду» вчера читал, Алеша? — спросил у Ивушкина будто между прочим Жариков.

— Не успел, — помотал Ивушкин головой.— С утра ушли на полеты.

Жариков улыбнулся задиристо:

— Бедному летчику вздохнуть некогда! Ты же сам признался, что переводишь время в дугу! Захватил бы газету с собой на старт, в ожидании вылета почитал бы. А, кстати, выписываешь «Звездочку»?

— Выписываю.

— Уже хорошо. А то ведь некоторые летчики что выписывают? Иллюстрированные журналы, молодежную газету. «Звездочку» же — нет. Но как можно офицеру без своей военной газеты, я не понимаю!

— Да оно верно,— согласился с таким железным аргументом Ивушкин.

— Вернешься с полетов, непременно прочти статью генерала Антипова «Заходите в казарму, товарищи летчики»,— продолжал Жариков.— Разумная статья!

— А о чем там?

— Понимаешь, какое дело: некоторые летчики, особенно молодые, совсем оторвались от личного состава эскадрильи. Превратились, понимаешь, в пилотов узкого профиля, забыли о том, что они ведь офицеры Советской Армии и в большинстве своем коммунисты. Возьми ты нашу эскадрилью. Кто бывает в казарме, встречается с механиками? Комэск да его заместитель. Но они — начальники, им приходится решать столько вопросов, что вот так просто присесть и побеседовать с солдатами некогда. А почему самоустранились от воспитательной работы наши летчики — офицеры с партбилетами в карманах, с инженерскими дипломами? Отпилотировал, перчатки снял и пошел домой. Отзанимался в классе, планшет через плечо и… куда-нибудь в город. Ты согласен со мной?

— Вынужден согласиться,— промолвил Ивушкин с после некоторого молчания.

— А куда ж ты денешься? — Жариков закурил. Изо рта у него вился дымок, когда он продолжал говорить.— Начнем хотя бы с тебя: летчик первого класса, инженер, парень начитанный, музыкант! Представляешь, какую б ты мог воспитательную работу проводить? Если б, конечно, захотел. Да солдаты будут слушать тебя с открытыми ртами.

— Когда-нибудь зайду в казарму, побеседую на какую-нибудь тему,— неопределенно пообещал Ивушкин.

— Зачем откладывать? Зайди сегодня. Хочешь, вместе зайдем? — предложил Жариков. Прозвучало это ободряюще и вместе с тем просительно.

— Сегодня я не готовился. Так же нельзя: с бухты-барахты.

— Никакой подготовки для первого раза и не надо. Зайдем, посидим с ребятами. Пусть они поспрашивают тебя, а ты им расскажи. У тебя материала столько вот тут… — Жариков постучал согнутым пальцем по лбу.— Столько, что любой пропагандист позавидует.

— Брось ты! — отмахнулся Ивушкин.

— Ладно, не скромничай, Алеша. Так мы сегодня сходим в казарму, договорились? А то знаешь, отложим в долгий ящик, потом забудем…

Лейтенант не возражал, и Жариков сейчас же его оставил, чтобы он не передумал.

Вечером они пришли в казарму. Оба были в новых кителях.

Когда в казарму заходит офицер с красной повязкой дежурного на рукаве, к нему со стороны солдат одно отношение, а если вот так, как теперь — реакция совсем другая. Постепенно затих гул многих голосов, механики стали подтягиваться к месту, где остановились два офицера, начали окружать их полукольцом.

— Поужинали? — спросил Жариков.

Послышались утвердительные ответы.

— Кому показалось мало? Поднять руки.

Никто руки не поднял, но заулыбались ребята. Вытолкнули вперед покрасневшего от смущения рослого солдата.

— Вот он никак не может вспомнить: ужинал или нет…

Дружный смех заглушил голос шутника. Солдат-здоровяк шевельнул плечами, отталкивая державших его под руки, отступил в глубь толпы.

Перейти от шутки к серьезному разговору не так просто. Затянулась пауза, которой так боялся Ивушкин. К тому же и Жариков куда-то девался… Вон он в дальнем углу казармы собрал другую группу солдат.

— Товарищ лейтенант, мы тут спорим…— подал голос один из механиков и стал протискиваться поближе к Ивушкину.— Часто мы слышим на земле звуковую ударную волну. Она образуется только в момент прохода звукового барьера или все время?

Вопрос был задан неквалифицированно, но Ивушкин уловил суть.

— Скачки уплотнения, о которых вы говорите, образуются так… — Ивушкин поискал глазами доску, но в казарме, разумеется, ее не оказалось. Ему подали тетрадку, и он быстро набросал чертеж.— Вот какая картина получается…

Ивушкин все им пояснил научно и популярно. Задавали бы они ему и впредь вопросы по аэродинамике, тут он твердо стоит на ногах. Разговор, однако, коснулся и других тем. Поддерживая его, комментируя некоторые понятия и факты, Ивушкин обнаружил у себя немалый запас знаний. Даже сам удивился тому, как обострилась во время беседы его память: цифры и формулировки он приводил без запинки, логично излагая прочитанное вскользь в газетах и журналах.

С часок пробыл Ивушкин в казарме. Когда шел домой, испытывал чувство Какой-то приподнятости и уже думал над темой своей будущей беседы с солдатами. Он, разумеется, хорошенько подготовится.

В следующий раз Жариков пришел в казарму с другим летчиком, потом еще одному лейтенанту дал «провозной полетик». С его легкой руки пошло хорошее дело, и об этом вскоре заговорили в полку. На одном из собраний подполковник Нагорный похвалил летчиков третьей эскадрильи.

Пройдет время, и еще не то скажет Николай Иванович Нагорный. Когда на отчетно-выборном партийном собрании Жарикова выдвинут в члены партийного бюро, а потом изберут заместителем секретаря парторганизации эскадрильи, Нагорный горячо его поддержит, а с глазу на глаз скажет примерно так: «Трудная у тебя была комсомольская молодость, Дмитрий Сергеевич, но все, как видишь, наладилось, все-таки течет в твоих жилах кровь политработника — хочешь верь, а хочешь не верь».