Выбранные места из переписки с друзьями (Часть 1)

Семен РЕЗНИК

"Выбранные места

из переписки с друзьями"

От автора

Книгу под таким гоголевским названием я хотел издать еще двадцать лет назад, сразу после эмиграции из СССР, да собрать ее не дошли руки. В последние годы моей жизни в Союзе я все больше углублялся в так называемую "еврейскую" тему. Сейчас об этом в России и в русском зарубежье не пишет только ленивый; и каждый второй с гордостью заявляет о своей невероятной отваге: он-де посягнул на самую запретную, самую табуированную тему. Как ни странно выглядят такие претензии, их заявляют снова и снова даже всемирно знаменитые авторы, от Игоря Шафаревича до Александра Солженицына.

Даже в то время, о котором я говорю, тема эта давно уже не была табуированной. Освещение ее не только дозволялось, но и всячески поощрялось властями, конечно, при одном условии: улица должна была быть с односторонним движением. Власть не случайно сделала на это ставку. Коммунистическая идеология, на которой базировалась тоталитарная система, стремительно коррозировала, рассыпалась на глазах. Система нуждалась в более прочных идеологических подпорках, а что может быть надежнее для таких целей, как "патриотическая" ненависть к чужакам. Я же пытался плыть против течения, и тут действительно вставала глухая стена. Железобетонная, но обложенная ватой. И от того особенно непроницаемая, гасящая всякий звук.

Иллюзий у меня не было. Я знал о тщетности моих усилий пробиться в подцензурную прессу, но продолжал их в течение нескольких лет. Это было необходимо для моего внутреннего самочувствия. К тому времени я опубликовал ряд книг об ученых, они принесли мне скромное, но прочное место в литературе. У меня был свой круг читателей - не многомиллионный, но зато из наиболее думающего слоя общества: интеллектуалы, студенты. Уехать из страны (а в то время это значило - исчезнуть навсегда), не исчерпав до конца всех возможностей в ней продолжать жить и работать, сохраняя профессиональное и человеческое достоинство, - для меня это было невозможно. Таким образом, зная теоретически, что "выхода нет, а есть исход", я относился к этому знанию как к рабочей гипотезе, которую еще надо было экспериментально подтвердить или опровергнуть. Об этих экспериментах я надеюсь рассказать в других публикациях из серии "Выбранные места". В них я расскажу о своих попытках противостоять официозной "науке" ненависти, что лезла со штыками на перевес из "антисионистских" брошюр, из "патриотических" журналов вроде "Нашего современника", "Молодой Гвардии", из многих статей критиков и публицистов, из книг большого числа журналистов, писателей, историков, издававшихся официальными издательствами; покажу, как обеспечивалось всему этому тыловое прикрытие со стороны тех, кто напрямую в этом грязном деле вроде бы не участвовал.

Однако открывается мои "Выбранные места..." сюжетом, повествующем о "патриотизме" иного рода, который гнездился по другую сторону баррикад.

* * *

сюжет первый

Году, кажется, в 1980-м из Союза Писателей был исключен Феликс Светов. Причиной (или последней каплей, переполнившей чашу терпения властей) стало его заявление в защиту академика А.Д. Сахарова.*

______________ * Согласно некрологам, опубликованным в сентября 2002 года, Феликс Светов был исключен из Союза писателей в 1982 году, но в том году я уже эмигрировал из СССР, а мои контакты с Ф. Световым, насколько я помню, были за год-два до этого. Приходится допустить, что поводом было не исключение его из СП, а что-то другое, но я пишу так, как сохранила память.

Лично пересекаться с Феликсом Световым мне прежде не доводилось, но кое-что я о нем знал. То, что в шестидесятые годы он слыл одним из ведущих литературных критиков либерального лагеря: его статьи печатались в "Новом мире" Твардовского, а одно это служило знаком качества. Знал почему-то, что Светов - это псевдоним, а настоящая его фамилия Фридлянд, и что он сын видного историка, расстрелянного в годы Большого Террора. Знал и о том, что он крестился в православную веру (говорили, что под влиянием жены Зои Крахмальниковой) и написал антисоветский роман - о том, как еврей-интеллигент, разочаровавшийся в коммунизме-атеизме, приходит к православию. Знал, что роман был опубликован в "тамиздате", но большого шума не вызвал.

Тема романа Светова была еще одним показателем того расползания по швам коммунистической идеологии, которая цементировала советское общество при Ленине, Сталине, отчасти и при Хрущеве, но затем испустила дух, как проколотый воздушный шар. Люди стали искать духовного прибежища в чем-то другом, в том числе и в религии. Для значительной части новообращенных в этом было больше игры, чем духовного перерождения. Посещение церковных служб, празднование религиозных праздников, нательные кресты, часто выставляемые напоказ, для многих были лишь демонстрацией своего нонконформизма. В Литве, где я обычно проводил отпускной месяц, этот процесс продвинулся гораздо дальше, чем в России. Католические храмы по воскресеньям были набиты до отказа. Суть происходящего мне не без иронии объяснил один местный интеллигент:

- У нас в Литве неверующих очень мало. Верующих еще меньше. Все остальные - это верующие назло!

Лично мне в этом виделся род нового, так сказать, нонконформистского конформизма. Не меркантильного (как у тех, кто вступал в партию из соображений карьеры и других выгод, с этим сопряженных), а духовного, но, на мой взгляд, это было не лучше. Однако - не судите да не судимы будете. Принимать веру, или не принимать, и если принимать, то какую и по какому побуждению, - этот вопрос я считал слишком интимным, слишком личный для каждого человека. Я не из тех, кто готов осуждать каждого, кто шагает не в ногу со мной.

Большинство, естественно, возвращалось к вере отцов: литовцы - к католичеству, русские - к православию, евреи - к иудаизму. Однако для заметной части евреев синагога оказалась намного дальше, чем православная церковь.

Что ими двигало, мне трудно было понять; так что, если бы мне попался добротный роман, раскрывающий внутренние побуждения еврея-интеллигента, которого духовные искания приводят к христианству в православно-церковной версии, я не прочь был бы его прочитать. Но роман Светова мне не попадался, а особых побуждений его активно искать у меня не было. Все, что я знал об авторе, сводилось к тому, что это писатель-диссидент, который не боится высказывать независимые убеждения и подвергается преследованиям. Этого было достаточно, чтобы заочно проникнуться к нему симпатией.

Случилось так, что как раз в это время я возобновил общение со старым институтским товарищем М. И-ным, которого почти потерял из виду в суете жизни, но вдруг столкнулся с ним случайно на улице. В разговоре всплыло имя исключенного из ССП Феликса Светова. "А я его знаю, - сказал М. И-н, - он мой сосед по даче".

В ближайшую субботу я приехал к М. на дачу, куда он и без того меня звал, и мы с ним наудачу зашли к Феликсу Светову. Застали. М. нас познакомил. Плотный, хорошо сложенный, серьезный человек, Феликс выглядел спокойным, уравновешенным, сдержанным. В его обстоятельствах не каждый способен был так держаться. Я выразил ему свое сочувствие, он тихо поблагодарил. Узнав, что я написал исторический роман, который уже отвергнут в ряде печатных органов, он изъявил готовность его прочитать.

Не помню, была ли у меня с собой рукопись или я затем передал ее через М. Неделю или две спустя я снова был у Светова на добротной, но неухоженной даче. Чувствовалось, что ее хозяева заняты чем-то более важным, нежели устройством мещанского уюта.

Феликс усадил меня в старое кресло, сам сел напротив в такое же, но не откинулся на спинку, а подался вперед, так что маленький золотой крестик, намеренно или ненамеренно оказавшийся поверх выцветшей футболки, раскачивался на длинной цепочке. Я приготовился к обстоятельному разговору, рассчитывая услышать профессиональный разбор моего романа с точки зрения его содержания и формы, то есть разговор с литературным критиком - о прорисовке характеров, композиции, стиле и тому подобном. Но услышал иное.

- Я православный христианин, - прямо глядя мне в глаза, сказал Феликс, - и поэтому Ваш роман мне не понравился. Он написан талантливо, читается с интересом, но, как для православного христианина, он для меня неприемлем.

Сказанное было столь неожиданным, что я не нашелся, что ответить. В романе рассказывалось о грандиозном процессе эпохи Николая I по обвинению большой группы евреев в ритуальных убийствах христианских детей, то есть о произволе власти, о национальных и религиозных предрассудках того (а в подтексте, и нашего) времени, позволявших списывать на евреев все неурядицы жизни и лишения обездоленного народа.* В какой мере мне это удалось, а в какой нет, - суждение об этом профессионального критика мне было интересно услышать. Но хозяин дачи об этом говорить не собирался. Да и то, почему мое произведение не устраивает его как православного христианина, он тоже объяснять не стал. По тону сказанного надо было заключить, что это и так ясно.

______________ * Семен Резник. Хаим-да-Марья, Вашингтон, "Вызов", 1986.

Мне ясно не было, но пускаться в объяснения было бессмысленно.

Я взял рукопись и собрался уходить, но Феликс пригласил меня на веранду, где на рассохшемся дачном столе уже стояла водка и кое-какая закуска. Жена Феликса Зоя колдовала над яичницей, которая шипела в углу на керогазе (а, может быть, на электроплитке - за давностью лет не припомню). Она была высокой, стройной, еще красивой женщиной. Держалась она ровно, но как-то очень уж была поглощена яичницей, уделяя ей явно больше внимания, чем гостю.

После двух-трех рюмок разговор между мной и Феликсом (Зоя в него не вступала) стал оживленнее, и я, в пику каким-то его словам, привел известное высказывание Вольтера: "Я ненавижу Ваши идеи, но готов умереть за то, чтобы Вы имели право их высказывать". Но Феликс резко парировал: "Никто не идет на гибель за чужие идеи. Это пустая фраза, абсурд!"

А ведь я бы убежден, что Вольтер только сформулировал то, что должно быть азбучной истиной для каждого, кто верит в демократию, в свободу слова и выражения мнений. Мы говорили на разных языках. Я ушел, сознавая, что наше едва завязавшееся знакомство не продлится.

Прошло еще несколько месяцев, и кто-то принес мне роман Феликса Светова под названием: "Отверзи ми двери". Прочитав увесистый фолиант, я убедился, что передо мной сильное художественное произведение, но то, что раньше мне говорили о его содержании, не совсем верно. Роман был вовсе не о том, как интеллигентный еврей приходит к православию. Крещение героя происходит в самом начале повествования. Та трудная духовная работа, которая должна была предшествовать этому шагу, оставлена за его пределами. Герой романа не ищет пути в православную церковь (он его уже нашел), а употребляет всю свою энергию на то, чтобы доказывать каждому встречному и поперечному, что избранный им путь - единственно верный, и каждый, кто с этим не согласен, подлежит если не физическому уничтожению, то моральному посрамлению.

Позиция автора показалась мне настолько ущербной, а фанатизм, с каким она отстаивалась, настолько опасным, что я написал ему большое письмо. Когда закончил, стал думать о том, как ему его переправить. Посылать по почте было нельзя - почтовый ящик Светова явно был под колпаком ГБ, а я вовсе не хотел, чтобы мое письмо превратилось в донос на него (да и на себя). Я ознакомил с текстом М. И-на, но от передачи письма он уклонился, в чем я не мог его упрекать: миссия для мягкого интеллигента была не из приятных. Показывал я его еще нескольким знакомым, знавшим и Светова, надеясь, что кто-то из них согласится его передать. Но желающих не нашлось. Письмо осталось не отправленным.

Когда я решил переправить на Запад хотя бы небольшую часть моего архива, я отснял и переслал друзьям около двух тысяч страниц. Все пленки дошли, однако потом, уже в Америке, разбираясь в этом материале, письма Феликсу Светову я не нашел. Я был уверен, что на пленку его снимал; эта мистика так и осталась для меня загадкой.

То была не единственная и не самая большая потеря, но за два десятка лет жизни в Америке я вспоминал о ней с особым сожалением. Что-то для меня важное было сказано в этом письме, чего заново на бумагу не положишь - это так же невозможно, как остановить мгновение.

Дальнейшие сведения о Феликсе Светове до меня почти не доходили, если не считать того, что попадало в широкую печать. В 1985 году, на самом излете застойных лет, он был арестован, затем судим, приговорен к пяти годам ссылки и отправлен навстречу потоку возвращавшихся из ссылок и лагерей диссидентов, освобождавшихся при горбачевском либерализме. (Его тоже скоро вернули - в 1987-м). Такого поворота событий можно было ожидать, ибо Феликс явно стремился "пострадал за веру", чего, в конце концов, и добился. Более неожиданным было известие о том, что он развелся с Зоей Крахмальниковой, которая, кстати сказать, показала, что готова постоять и за чужие идеи: ее выступления и публикации против антисемитизма, в том числе и церковного, привлекли некоторое внимание. Возможно, ее влияние на Феликса было не столь сильным, как о том говорили.

Я снова пожалел об утерянном письме, когда прочитал в "Новом мире" восторженную статью А.И. Солженицына о романе Феликса Светова.* Оказалось, что литературные достоинства романа он оценивает почти также как я, но идейное, нравственное содержание - прямо противоположно.

______________ * А.И. Солженицын. Феликс Светов - "Отверзи ми двери". Из литературной коллекции. "Новый мир", 1999, № 1.

А совсем недавно о Феликсе Светове и Зое Крахмальниковой очень интересно и остроумно написал Бенедикт Сарнов, который близко знал обоих на протяжении многих лет. Он обрисовывает Светова добрым, мягкотелым выпивохой, которого волевая супруга затащила в церковь, "как бычка на веревочке".*

______________ * "Лехаим", май 2002.

А вслед за тем произошло маленькое чудо.

Уезжая в 1982 году из Союза "навсегда", как тогда представлялось, я раздал папки со своими бумагами некоторым друзьям, а в один из позднейших приездов в Москву, забрал одну из них, после чего она пролежала на полке не тронутой несколько лет. Только недавно я в нее заглянул и тотчас наткнулся на машинописную копию того самого письма!

Солженицын пишет в своей статье: "Тогда она [книга Ф. Светова] приходилась остро ко времени, но в отечественную печатность вернулась лишь через полтора десятка лет и уже по сильно остывшим страстям". Остывшим? Ни в коей мере! Злободневность романа не только не ослабла, но сильно возросла. Об этом говорят те страсти, что разгорелись вокруг последней книги самого Солженицына, со сходных позиций освещающая те же проблемы. Поэтому, как мне кажется, продолжает быть злободневным и мое не отправленное письмо автору романа. Но об этом я представляю судить читателям.

1.

Писателю Феликсу Светову,

автору романа "Отверзи ми двери", Париж, 1978.

Уважаемый Феликс Григорьевич!

Попался мне в руки Ваш роман, прочел я его не отрываясь, и считаю своим долгом высказать Вам откровенно все то, что думаю о произведении, в которое Вы вложили столько страсти, ума и таланта.

О том, что это произведение талантливое, я распространяться не буду, полагаю, что это Вы знаете сами. О том, что его можно было бы считать очень своеобразным явлением литературы, если бы не слишком откровенное следование за Достоевским, думаю, Вы тоже знаете. Однако использование манеры Достоевского у Вас, конечно, не от профессиональной инфантильности. Оно часть замысла, в нем заключена определенная идея. Достоевский для Вас больше чем мастер - он Учитель, Пророк. Это не эпигонство, а открыто провозглашаемая позиция, поэтому и судить о Вашем произведении как о подражательном было бы слишком близоруко. Но не о чисто художественных достижениях и просчетах Ваших я хочу Вам сказать - ради этого не стоило бы браться за перо. Да и Вам, полагаю, не это важно и интересно. Содержание Вашего романа столь значительно, обсуждаемые в нем проблемы столь серьезны, что литературная форма просто отступает на третий-четвертый план. Роман Ваш насквозь полемичен. Он не только весь полон споров, но он сам есть жажда спора. Вы бросаете вызов и потому не должны удивляться, что среди Ваших читателей находятся такие, кто готов этот вызов принять. Давайте же объяснимся начистоту.

Главный герой вашего романа Лев Ильич - последовательный и убежденный антисемит, а антисемитизм во всех проявлениях отвратителен, и не только для евреев; у нас в России он отвратителен для каждого человека, не утопившего совести в откровенных или от самого себя маскируемых подлостях. Такова, кстати сказать, одна из стойких российских традиций, о которой Ваш герой упорно не желает вспоминать, хотя неустанно ратует за национальные русские традиции. Антисемитизм, повторяю, отвратителен в любых проявлениях, но он вдвойне отвратителен в кающемся, обретшем Бога и рассуждающем о любви интеллигенте, и втройне, если этот интеллигент сам является евреем. Полагая, что что-то меняется оттого, что он однажды дал в морду еще более ярому антисемиту, Саше, Вы заблуждаетесь. Тем более что этот ярый антисемит, как ясно говорится в Вашем романе, его давний, всей жизни, друг; именно к нему Лев Ильич несет свои сомнения. Ведь если говорить о "запахе" (а Вы и этого не обошли), то в действительности пахнет не от евреев, а от антисемитов, и каждый порядочный человек, а тем более еврей, этот запах чувствует и шарахается от него. До последней встречи с Сашей Лев Ильич не чуял, как разит от его давнего друга. Это могло быть только оттого, что он сам этим запахом давно провонял.

И из чего, собственно, он так взъелся? Ведь когда кто-либо высказывал при нем естественное возмущение тем, что евреям чинят препятствия, допустим при поступлении в ВУЗы или на работу, у Льва Ильича вспыхивало раздражение не против тех, кто чинит эти препятствия, а против тех, кто ими возмущается. Он тотчас начинал уличать возмущавшихся в том, что им якобы только и надо свою порцию черной икры урвать (хотя - в чем тут уличать? почему еврей должен радоваться дискриминации хотя бы и в такой не первостепенной области, как дележка черной икры?). А вот когда Саша самому Льву Ильичу попытался его черной икры недодать, заявив без обиняков, что жиду пархатому нечего делать в православном храме (и вообще всех их надо стерилизовать, дабы не разносили по свету пагубное свое семя), - тут Лев Ильич пустил в ход кулаки. То есть когда самого за яйца схватили! Если же другого еврея хватают за горло, Лев Ильич не на его стороне - он на стороне хватающих.

Как Вы не стараетесь окарикатурить, выставить отвратительными других евреев - их ведь целая вереница в романе проходит - они все же во сто крат привлекательнее главного героя, который опускается до того, что, задыхаясь от злобы, произносит погромные речи в еврейском доме, за что его и выставляют с позором за дверь. Вы, однако, заставляете при этом присутствовать его дочку и "освящаете" его низость одобрением невинного ребенка!

И все это на фоне поношения всего еврейского - еврейской истории, культуры, религии, обычаев. И Христа-то они распяли, и Россию ненавидят, и высокомерны они, и заносчивы, и меркантильны, и пьянствуют беспробудно, и чванятся своей "богоизбранностью", и... Да каких только гнусностей, извлеченных из самых зловонных антисемитских помоек, не вкладываете Вы в уста Ваших героев - не только крайнего антисемита Саши, но и многих других, которым Лев Ильич морду не бьет и не спорит с ними ни внешне, ни внутренне. По очевидному Вашему замыслу, они вовсе не являются антисемитами, но, напротив, им приписываются даже юдофильские подвиги: отец Кирилл когда-то за еврейскую могилку вступился, уж он зря не скажет!.. Да что отец Кирилл, когда даже "сионистский агитатор" Володя (тип совершенно надуманный) вдруг заявляет, что евреи ничего не дали русской культуре и тем развеяли миф о поголовной талантливости евреев! Ведь миф о "поголовной талантливости" приписывают евреям антисемиты; ни один здравомыслящий еврей, как бы он ни был пристрастен, никогда не скажет и не подумает о "поголовной талантливости" целого народа (хотя бы и своего). Но одно дело - поголовная талантливость и другое просто талантливость того или иного народа, которая выражается через выдающихся его представителей. В течение двух последних столетий огромные массы еврейства жили в России, многие евреи более или менее активно участвовали в культурной и духовной жизни страны; зная это, утверждать, что они ничего не дали русской культуре, это не развеивание мифа о поголовной талантливости, а созидание мифа о поголовной бездарности целого народа (в данном случае, русского еврейства), что, конечно же, есть дикая, до абсурда доходящая ложь. Конечно, сионист Володя всеми помыслами далек от России, он, может быть, и не слыхивал никогда (хотя, признайтесь, трудно поверить!) о певце русской природы Левитане, певце русской истории Антокольском, о братьях Рубинштейнах, создавших русскую пианистическую школу, о блестящем этнографе Шейне, открывшем перед Россией ее собственные национальные богатства... Не слышал никогда Володя и о Пастернаке, Мандельштаме, Бабеле, Эренбурге, Василии Гроссмане, братьях Маршаках, без чьих имен немыслима русская литература советского периода. Допустим. Но, во-первых, невежество - не лучший материал для обобщений, а, во-вторых, если сионист Володя в помыслах далек от России, то Лев Ильич как раз страстный ревнитель всего русского и особенно русской культуры. Но он ни словом не возражает Володе в этом конкретном пункте. Он, очевидно, готов уполовинить богатства русской культуры, лишь бы сохранить в ней "чистоту крови" от пагубного еврейского засорения.

Что ж, главный герой Вашего романа только последователен. Ведь он отмахивается с раздражением от всего положительного, что можно сказать о евреях: великие еврейские имена (даже те, что известны персонажам романа) для него чепуха - подумаешь, Эйнштейн, Спиноза! - чего, однако, никак нельзя сказать об именах великих антисемитов. Когда крайний антисемит Саша, блистая сомнительной эрудицией, перечисляет эти имена, Лев Ильич воспринимает их как солидный аргумент, как своего рода теоретическую базу, обосновывающую вредоносность еврейского племени. Даже имя Вольтера, названное в этом ряду, звучит весомо для Льва Ильича, хотя на того же Вольтера он обрушивается с презрением и негодованием по другому поводу. Это очень показательно! Двойной счет, двойная бухгалтерия есть коренная особенность антисемитского мышления, которым Вы так щедро наделили Вашего героя; о чем бы ни думал, ни говорил Лев Ильич, у него всегда приготовлена одна мерка для евреев и всего еврейского и совсем другая для остальных, потому так легко он приходит к нужным ему заключениям.

Возьмем хотя бы такой немаловажный вопрос, как религиозные гонения. Какой потрясающей экспрессивной силы достигаете Вы вместе с Вашим героем, когда заставляете его пересказывать апостольскую легенду об убиении фанатичными иудеями христианского проповедника Стефана! И хотя Стефан, как истинный христианин, перед тем, как испустить дух, воскликнул: "Господи! Да не вменится им грех сей!", Ваш христианин вменяет этот грех не только тем, кто совершил его, но и всем их потомкам. Ладно, пусть так, религиозные гонения отвратительны, как и всякие гонения за взгляды, согласен. Но почему же тогда о гонениях на иудеев на протяжении столетий со стороны христиан у Вас нет ни слова? То есть, простите, есть! О том, как сожгли на костре Возницына за то, что он принял иудейскую веру (вместе с евреем, который якобы его "совратил"),* у Вас говорится. Но как? Без всякой экспрессии, с безусловным пониманием и одобрением. Правда, об этом в романе говорит не Лев Ильич, а Саша. Но ведь Лев Ильич, выслушивая его, не только не набрасывается на него с кулаками, но и в душе своей не обнаруживает ни малейшего протестующего движения. Ну, можно ли, в самом деле, позволить, чтобы какой-то еврей свою веру проповедовал на святой Руси да в жидовскую ересь обращал православный народ! Вот евреев обращать в православие - это святое дело, к этому призываете Вы примером Вашего героя... Неужели Вы не понимаете, что под именем христианской проповедуете мораль того дикаря, для которого зло - это когда его ограбили, а добро - когда он ограбил.

______________ * Александр Возницын, капитан-поручик флота, дворянин, племянник крупного дипломата, "был совращен иудеем Лейбою в иудейство, за что, вместе с совратителем, сожжен, по высочайше утвержденной резолюции сената, в 1738 г.". ("Энциклопедический словарь" Брокгауза и Эфрона, Спб., 1892, т. VI, стр. 901, автор статьи В. Руммель).

Остановлюсь еще на одном конкретном моменте - на цареубийстве, как о нем размышляет ваш герой. Для него это еврейское дело: приказал еврей Свердлов, исполнил еврей Юровский - куда убедительнее! О том, что Свердлов не единолично же принимал решение, Лев Ильич не вспоминает, а то, что кроме Юровского были и другие исполнители - русские, латыши, Лев Ильич с неохотой цедит сквозь зубы. Он ставит акцент на Юровском, то есть на его еврейском происхождении,* да и на этом не останавливается, а делает обобщение: "Такого рода акции, а я убежден, что она стала пророчеством для всей нашей жизни, и делаются чужими руками, руками самых грязных наемников, для которых страна, по которой они гуляют, всего лишь территория и идеальное место для реализации своего честолюбия".

______________ * Нелишне в этом контексте напомнить, что Я. М. Юровский был крещен в лютеранскую веру еще в 1904 году (за 14 лет до расстрела царской семьи), так что обличение его как еврея со стороны новообращенного Льва Ильича выглядит особенно одиозно.

Какой же злобой надо проникнуться к целому народу (своему народу!), чтобы носить в душе такие представления! Тем более что они принадлежат человеку хоть и полуобразованному (что, вообще говоря, хуже полной безграмотности), но все же достаточно интересующемуся русской историей, чтобы знать, как дешево на Руси всегда стоила царская кровь.

Конечно, и тут Льва Ильича выручает его двойная бухгалтерия, позволяющая в дореволюционном прошлом России видеть только подвижничество отдельных православных святых; всякое же упоминание негативных фактов русской истории вызывает с его стороны только яростное негодование, тут же перерастающее в обвинение в "ненависти к России" в адрес тех, кто осмеливается об этих фактах напомнить.

Рискуя навлечь на себя гнев Вашего героя, я все же осмелюсь напомнить, что через всю русскую историю проходит кровавая цепь цареубийств. Чтобы не закапываться в седую древность, во времена княжеских междоусобий (хотя эта древность на тысячу лет моложе, чем убийство иудеями Стефана), упомяну лишь о царевиче Димитрии, Шуйском, царевиче Алексее, заживо погребенном Иване V, напомню о том, что и в последние полтора века царизма, в самое, так сказать, просвещенное время, почти каждый второй русский царь становился жертвой убийства: Петр III, Павел I, Александр II.

В этих цареубийствах Лев Ильич не видит пророчества "для всей нашей жизни", не задается вопросом, чьими руками они были совершены, и это понятно: ведь они не укладываются в антисемитское "понимание" исторического процесса. Судьбу Николая II Ваш герой предпочитает сравнивать с судьбой монархов, казненных в ходе Английской и Французской революций, но не для того, чтобы показать, что эти явления одного порядка, а чтобы противопоставить: там королей всенародно судили, а в России все тайно исполнили "грязные евреи", совершавшие революцию "не на русские деньги". Противопоставление, конечно, надуманное. Лев Ильич забывает (или не знает) о Божественном праве монархов, делающим их неподсудными людскому суду, из чего ясно, что в расправе над Карлом I и Людовиком XVI было ничуть не больше законности, чем в тайном убийстве Николая II. Разница лишь в том, что в сознании французов и англичан было глубоко укорено представление о неприкосновенности особы государя, потому те, кто считал нужным физически устранить свергнутого короля, старались заблаговременно снять с себя ответственность, замешав в дело всю нацию. Для этого и была устроена комедия "революционного суда" в Англии, а во Франции еще и поименное голосование членов Конвента, как представителей нации. В России можно было обойтись без этих формальностей, потому что убийство царя в русской истории было ординарным событием. Это типично для деспотии, где произвол, беззаконие, постоянная борьба за власть, заговоры, дворцовые перевороты, цареубийства являются нормой политической жизни.

Кажется, не такие это сложные вещи, чтобы их понимать.

Вместо того, чтобы с шокирующей неумеренностью кричать о любви к России, как это делает Лев Ильич, надо действительно любить Россию, любить ее такою, какая она есть, не приукрашивая и не сваливая вину за ее беды на "инородцев-наемников". Надо понимать, что если инородцы и играли в какие-то периоды русской истории более активную роль, чем хотелось бы поборникам чистоты крови, то причина этому - в особенностях российских порядков и, в частности, в политике, проводимой государственной властью по отношению к инородцам. Россию следует объяснять Россией или вовсе не объяснять - хотя бы потому, что всякое иное объяснение оскорбительно для России. Надо уметь смотреть правде в глаза. Но для Льва Ильича не существует правды (он это не раз подчеркивает), а истина, чем-то от правды отличная, пребывает, по его убеждению, лишь в горних высях, в мире ином; в сем мире нет ни правды, ни истины, есть одна только ложь. И он лжет, нахально и беззастенчиво, и договаривается до такой чудовищной идеи, как коллективная вина народа (еврейского; о русской вине он не упоминает). Желаете Вы того или нет, но это есть не что иное, как косвенное оправдание газовых камер Освенцима.

Однако самое отталкивающее в Льве Ильиче - даже не эти его странные (скажем так) воззрения; гораздо хуже то, что он абсолютно убежден в их непогрешимости и непримирим ко всякому мнению, не согласному с его собственным. Поэтому гражданские свободы, человеческие права для него тождественны черной икре, то есть какому-то ненужному и даже вредному деликатесу. Он не в состоянии понять замечательного высказывания Вольтера: "Я ненавижу ваши идеи, но готов умереть за то, чтобы вы имели право их свободно высказывать".* Для Льва Ильича эта великая мысль всего лишь проявление "галльского" остроумия (как последовательный антисемит, он шовинист, презирающий все нерусское, а, значит, и "галльское"). Поистине, трудно было бы оказать большую услугу России, чем избавить ее от таких друзей, как Лев Ильич, - ведь какой дорогой ценой платила Россия до революции, во время революции и после нее как раз за то, что в ней находилось множество желающих погибать (и еще больше - губить!) за свое право свободно высказывать свои идеи и очень мало было готовности постоять за принцип, то есть за право другого на то же самое.

______________ * Когда я привел это высказывание в личном разговоре с Ф. Световым, я, естественно, понятия не имел, что оно обсуждается, вернее, предается поношению в его романе.

В революцию было пролито много крови. В страшной драке участвовали все, били правых и виноватых. Среди бивших были и евреи - никто не отрицает этого. Да ведь среди погибших без вины евреев, как всегда, было куда больше, много больше, чем всех остальных - на душу то населения. Загляните в данные переписей: все народы бывшей Российской империи, несмотря на войны и революции, продолжали увеличивать свою численность, только еврейское население сократилось за те самые годы, когда, по версии Вашего героя, евреи в кожанках расправлялись с русским народом!.. Да разве только в количественных показателях дело! Вы ведь отлично знаете, что как бы ни свирепствовали в то время иные дорвавшиеся до маузеров комиссары (евреи и не евреи), ни один русский человек не пострадал просто за то, что он русский, тогда как двести тысяч евреев - не комиссаров в кожанках, а беззащитных стариков, женщин, детей - погибло от рук махновцев, петлюровцев, а больше всего - от "благородных" добровольцев Деникина, причем погибли они именно и только за то, что евреи. Но Лев Ильич не понимает, не чувствует этой, повторяю, отнюдь не только количественной разницы. Сколько слез проливает он над несчастной русской культурой, загубленной якобы тоже евреями. Ну а с еврейской культурой - как? Ее ведь не как русскую, ее всю с корнем выкорчевали. Да не о 49-м годе я говорю, тогда уж от всей еврейской культуры и оставался почти один ГОСЕТ.* Я о двадцатых годах, когда синагоги реквизировались под склады, раввинов арестовывали, ликвидировали хедеры (сначала легальные, а затем и нелегальные); когда запретили иврит, а идиш сохранили на время только для того, чтобы прославлять еврейское равноправие. Ни о чем таком ваш Лев Ильич не вспоминает ни разу, хотя бы мимоходом, зато, по его злостному утверждению, религиозные еврейские семьи благословляли своих сынков-комиссаров на вероотступничество, и не возникало при этом никаких проблем.

______________ * Государственный еврейский театр, руководимый С. Михоэлсом, а после его убийства в 1948 году - его другом В. Зускиным (в 1949 г. Арестован, в 1952-м расстрелян вместе с другими ведущими деятелями еврейской культуры).

Да откуда это известно Вашему герою, если сам он происходит из такой странной еврейской семьи, что почти единственное воспоминание, какое он вынес из детства, состоит в том, что его мать, увидев "вещий сон", побежала в церковь, купила иконку и сунула ее под подушку заболевшему сыну. Помилуйте, разве возможно подобное для еврейки? Конечно, нет! Тут одно из двух: либо она не была еврейкой, либо Лев Ильич оговорил собственную мать, имея столь дикие представления о еврейском религиозном сознании. И после этого Вы вкладываете в уста своего героя разглагольствования о том, что евреи-де потому сохранили Слово Божие, что его не понимали. Не говоря уже о нелепости этого диалектического парадокса (подобных в романе много) - откуда Льву Ильичу знать, как религиозные евреи понимали и понимают Слово Божие, чтобы позволять себе подобные высказывания. Неужели он не сознает, что рассуждать о таких предметах, ничего в них не смысля, - это верх безнравственности! Да нет, потрепаться по пьяному делу - ведь Лев Ильич только и делает, что пьет и треплется - куда ни шло. Но фиксировать этот треп на бумаге, делать из него большой религиозно-философский роман - тут, знаете, никакое уважение к инакомыслию не устоит, невольно придешь к выводу, что не доросла еще Россия-матушка до вольного слова!

А, может быть, у нее действительно какой-то особый путь - без всякой там демократии, без уважения к человеческой личности и ее суверенитету, дружно, рядами - кто там шагает правой? - под мудрым руководством святой православной церкви, с песней, прямехонько в Царство Божие - шагом марш? Нет, не поверю, это клевета на Россию.

Да, Лев Ильич оговаривает не только евреев, начиная с собственной матери. Он оговаривает Россию, русскую интеллигенцию, само православие, наконец, потому что надо быть ослепленным этим якобы божественным светом, чтобы не видеть, что православие, как оно представлено в Вашем романе, никого к себе привлечь не может, разве что таких нравственных уродов, как Лев Ильич, и уж, конечно, не затем, чтобы выправить эти уродства, но, напротив, чтобы их усугубить и "освятить".

"Особа народа царственна и не подлежит ответственности". Так еще в начале века сказал один из ведущих российских идеологов сионизма,* да не о еврейском, о русском народе сказал - в связи, кстати, с Кишиневским погромом, о котором у Вас несколько раз упоминается вскользь. Мысль его в том состояла, что народ не несет ответственности за преступления отдельных своих представителей, хотя бы и многих, хотя бы и массовые преступления. И тот же автор, считая ниже своего достоинства оправдываться за действительные или мнимые преступления отдельных евреев, заявлял: "В качестве первого условия равноправия мы требуем права иметь своих мерзавцев".

______________ * Владимир (Зеев) Жаботинский.

Лев Ильич отказывает в этом праве евреям. Всякого мерзавца с еврейской фамилией он ставит в вину всему народу. Кому, например, неизвестно, что во главе ЧК-ГПУ-МВД стояли сначала Дзержинский, затем Менжинский, Ягода, Ежов, Берия, Меркулов, Абакумов... За исключением Дзержинского, которому принадлежит честь создания органов, все они были лишь пешками в руках Сталина. Все же эти люди более чем другие в разные годы разделяли со Сталиным личную ответственность за творимые в стране беззакония. Но для Льва Ильича существует только один злодей - Ягода, и только потому, что он еврей, о чем Лев Ильич говорит прямо и откровенно. Удивительно ли после этого его безапелляционное утверждение, что списки работников ЧК "пестрят еврейскими фамилиями", за что он опять же призывает к ответу все еврейство. Как будто эти списки публиковались и с ними можно ознакомиться! И что такое "пестрят"? Одна фамилия на шесть, двенадцать, сто двадцать, это ведь все "пестрят"!

Но хорошо, допустим, что евреи действительно слишком усердствовали в карательных органах, хотя, повторяю, цифры никому не известны, а если бы и были известны, то как определить степень усердия каждого? * Почему Лев Ильич забывает осведомиться, какими фамилиями "пестрят" другие списки, по-видимому, более доступные? Медицинских работников, например. Тех, кто в тяжелые двадцатые годы, порой рискуя жизнями, на необъятных просторах бездорожной России вводил поголовное оспопрививание, боролся с тифом, холерой, дифтерией, сифилисом, детской смертностью, и проч., и проч.

______________ * Теперь эти данные частично опубликованы. В 1930-е годы в местных органах госбезопасности служило 1776 евреев, что составляло 7,4 % всего личного состава. (Кукарин. А., Петров Н., НКВД: структура, функции, кадры. "Свободная мысль", 1997, № 6, стр. 118. Цит. по: А.И. Солженицын. Двести лет вместе, т. 2, 2002, стр. 293). Эти данные прокомментированы в моей книге "Вместе или врозь?", Москва, "Захаров", 2003, стр. 407.

Но я повторяюсь, потому что здесь обнаруживается уже отмеченная избирательность, позволяющая Льву Ильичу "обосновывать" свою чисто физиологическую (а потому в обоснованиях вовсе не нуждающуюся) ненависть к породившему его племени.

Лев Ильич вырос в России, для него она родина, а для прочих евреев, выросших в России, но не желающих кощунственно крестить лба над гробом отца или дяди, она, по убеждению Льва Ильича, всего лишь территория - не из Вашего ли романа списал эту идейку официозный пиит, использовавший ее, чтобы бросить ком грязи вдогонку тем, кто желает покинуть СССР?* Ведь то же самое делает и Лев Ильич, обрушивающийся на всех уезжающих без всякого интереса к их мотивам, ибо для него мотив один: он сводится к той же "икре". Как, однако, тупеет в подобных случаях Лев Ильич, наделенный Вами столь обостренной чувствительностью и богатым воображением. Он решительно не способен понять, какие страшные драмы разыгрываются в душах людей, решающихся на такой шаг, какие конфликты - личные, семейные и т.п. при этом разыгрываются.

______________ * К сожалению, не могу вспомнить, о чьих стихах здесь упомянуто.

Но оставим евреев, я уже показал, что не в них только дело. Загляните в любого честного русского писателя конца прошлого - начала этого века. Не в Гоголя или Пушкина, которые никогда не интересовались евреями, ничего не знали об их внутренней жизни и перенесли в свои произведения пошлые стереотипы, не украсившие их творений. Загляните, я говорю, в писателей, живших тогда, когда так называемый еврейский вопрос со всей остротой обнажился в России - от Владимира Соловьева до Короленко. У всех Вы найдете один и тот же мотив: они не только протестуют против антисемитизма, но и подчеркивают, что делают это не ради евреев, а ради русского народа, ибо распространение в нем антисемитских настроений пагубно для него, ведет к его нравственному одичанию. Вот пророчество, которого Ваш герой не желает слышать.

А надо бы.

Неуважение к праву, к человеческому достоинству (еще в 20-м веке в России практиковались узаконенные телесные наказания), неуважение к человеческой жизни (вспомните статью Короленко о смертных казнях, над которой плакал Толстой),* ритуальные наветы и разгул черносотенных еврейских погромов - вот что было прелюдией и породило в известной мере ужасы гражданской войны, чрезвычайки и ГУЛАГа. Если Вы не хотите повторения всего этого, а я верю, что Вы этого не хотите, то Вы должны понять, что ни православие, ни антисемитизм, ни уличение "либеральной интеллигенции" в том, будто ей только и нужно побольше икры да масла, а лишь гарантия человеческих прав, а вместе с этой гарантией - уважение к личности каждого человека, вот та первейшая насущная "икра" (да не икра, а краюха хлеба), которая необходима России. В Вашем романе появляется один персонаж, который вроде бы это понимает, но высказаться Вы ему не даете, вернее, оглупляете его высказывания, дабы Льву Ильичу легче было расправиться с ним, как и со всеми несогласными признать его "богоносность".

______________ * Статья В.Г. Короленко "Бытовое явление" была впервые опубликована в 1910 году в журнале "Русское богатство".

Подумайте, что ждет многострадальную Россию, если однажды в ней - чем черт не шутит! - восторжествует такое вот православие. Не Вашего ли Льва Ильича отец Кирилл (он, вероятно, достигнет высокого сана) поставит во главе новой чрезвычайки, с тем, чтобы потом, лет через шестьдесят, какой-нибудь кающийся еврей, обретя новую веру (ну, скажем, баптистскую), заявил, что все ужасы православного правления происходят от еврейских фамилий, которыми пестрят списки иерархов церкви.

И еще одно хочу я Вам сказать в заключение. Как ни силится Ваш герой откреститься от всего еврейского, ему это не удается. Весь склад его личности, весь его темперамент, та страсть и прямолинейность, с какими он проповедует свой дурно пахнущий русский патриотизм, все это носит на себе неизгладимую печать еврейского характера (хотя и в крайне уродливом его проявлении). Это православным можно стать или не стать, как можно стать или не стать коммунистом, баптистом, мусульманином... Национальность человек не выбирает и не формирует, как мировоззрение, - он ее получает при рождении. Сколь ни мала в нас, советских евреях, в силу известных обстоятельств, доля еврейского, она все-таки больше, чем мы сами подозреваем; оставаться евреями мы обречены независимо от того, хотим мы этого или нет; и если в ком-то появляется стремление выпрыгнуть из своего еврейства, оно может привести лишь к тому результату, к какому и приходит Ваш герой: он остается евреем, только с непоправимо изуродованным сознанием, погибающим от собственной закомплексованности, обреченным не жить, а ежечасно и ежеминутно доказывать, что он живет. В этом, может быть, самая важная особенность Вашего романа: помимо Вашего желания Вы показали путь не спасения Израиля, а, напротив, путь его умственной и нравственной деградации, путь, ведущий к маразму и самоуничтожению.

С уважением

Семен Резник

сюжет второй

Дмитрий Анатольевич Жуков, весьма плодовитый и не лишенный способностей литератор, был высоким стройным брюнетом с аккуратными усиками, приятной улыбкой и темным прошлым. В "долитературный" период своей биографии он ряд лет провел в Югославии, где кроме официальной должности занимал какую-то неофициальную, но проштрафился, был возвращен в СССР и отчислен из органов. Говорили, что в подпитии Дмитрий Анатольевич любил рассказывать о былых подвигах и, расчувствовавшись, извлекал из шкафа и ностальгически оглаживал бережно хранимый мундир с голубыми майорскими погонами. Но сам я этому свидетелем не был, так как никогда с ним не пил и дома у него не бывал.

Свою литературную деятельность Д. Жуков начал как переводчик классика сербской литературы Бранислава Нушича, а позднее написал его биографию, что было логично. Однако он быстро усвоил, что на сербской литературе далеко не уедешь, да и вообще, если глубоко вгрызаться в "свою" тему, то больших денег не заработаешь и заметного имени не создашь - для этого надо писать много, быстро и поверхностно, а главное, то, на что есть спрос. За ним числятся книги под таинственными названиями: "Загадочные письмена (1962), "На руинах Вавилона" (1965), "В опасной зоне" (1965) "Огнепальный" (1969), биографическая повесть о протопопе Аввакума, книга о Козьме Пруткове, очерк о знаменитом борце Иване Поддубном, масса всякой всячины.

Это был типичный литературным халтурщик с бойким пером и с готовностью писать обо всем, толком не зная ничего. Но с годами - то ли в силу внутренней склонности, то ли потому, что учуял, в какие паруса дует ветер, то ли в силу сочетания этих двух факторов - он из обычного халтурщика стал превращаться в идейного. Постепенно он занял видное место в ряду наиболее активных разоблачителей "сионизма и масонства". Фильм по его сценарию на эту крайне нужную тему, оказался таким оголтелым, что его даже не решились выпустить на широкий экран, ограничившись закрытыми просмотрами в особо доверенных аудиториях.* Жуков стал желанным автором во всех национал-патриотических изданиях, которые с методичной настойчивостью расширяли свое жизненное пространство.

______________ * Дополнительные подробности о Д. Жукове читатель может найти в моей книге "Красное и коричневое", Вашингтон, "Вызов", 1991, глава вторая "Дело Емельянова", стр. 57-58, 66-67, 79-80.

Вслед за софроновским "Огоньком" и такими литературными журналами, как "Молодая гвардия", "Наш современник", "Москва" перед их натиском пало (вернее, преимущественно для них и было создано) крупное издательство "Современник". Они контролировали ряд редакций "Московского рабочего" и других издательств. Я был свидетелем того, как в издательстве "Молодая гвардия" под их контроль постепенно переходили ключевые редакции поэзии (Ю. Кузнецов), фантастики (Ю. Медведев), а затем и "моя" редакция серии "Жизнь замечательных людей" (С. Семанов).

Особенно долгой многоэтапной осаде подвергся журнал "Новый мир". В конце шестидесятых национал-патриотам удалось свалить А.Т. Твардовского и добиться разгона редколлегии и всего состава редакции. Но во главе журнала был поставлен В.А. Косолапов - тот, кто в 1961 году, будучи главным редактором "Литературной газеты", дал добро на публикацию евтушенковского "Бабьего яра", после чего был "сослан" на относительно тихую должность директора Гослитиздата. "Новый мир" при Косолапове хотя и поблек, но на милость национал-патриотов не сдался.* К концу семидесятых годов в кресло главного редактора сел С.С. Наровчатов. До войны он учился в ИФЛИ, из которого вышли многие яркие фигуры литераторов фронтового поколения, в том числе погибшие поэты Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Николай Майоров авторы ярких, конечно, патриотических, но не национал-патриотических стихов. Наровчатов немало сделал для того, чтобы утвердить имена этих поэтов в литературе, на чем преимущественно сделал имя и себе. С годами он выродился в заурядного литературного бюрократа. Но заподозрить его в склонности к нацизму оснований вроде бы не было. Однако при Наровчатове граница, отделявшая "Новый мир" от таких журналов, как "Наш современник", стала все более размываться - как по составу авторов, так и по идейной ориентации.

______________ * Хотя именно такую линию пытался насаждать поставленный от ЦК партийным надсмотрщиком заместитель главного редактора Большов. О внутренней борьбе в тогдашней редакции "Нового мира" я знал от сотрудника отдела публицистики Игоря Дуэля, который, кстати сказать, и меня привлекал в качестве автора. Столкновения с Большовым привели к тому, что И. Дуэлю пришлось уйти из редакции.

Когда в "Новом мире" появилась откровенно нацистская и к тому же вопиюще безграмотная статья-рецензия Д. Жукова "Из глубины тысячелетий", я понял, что процесс нацификации журнала зашел гораздо дальше, чем можно было предполагать. Но "отдать" без боя и "Новый мир" я считал невозможным.

1.

Главному редактору ж-ла "Новый мир"

С.С. Наровчатову.

Глубокоуважаемый Сергей Сергеевич!

Прилагаю "Открытое письмо" на Ваше имя для публикации его в журнале. Это отклик на рецензию Д. Жукова на книгу Н.Р. Гусевой "Индуизм" (№ 4 за этот год). Мне пришлось прибегнуть к иронической форме, так как было бы неумно всерьез обсуждать специальные вопросы индуизма, которые мало интересуют меня и совсем не интересуют Д. Жукова. Его рецензия имеет мало общего с книгой Н.Р. Гусевой и вообще с индуизмом. Все старания автора сводятся к тому, чтобы "удлинить" культуру славян и натянуть на них хоть краешек арийского одеяла. Обо всем этом не стоило бы говорить, но "наивность" Д. Жукова не безобидна: за нею проглядывает оскал шовинистических расистских теорий.

Хочу подчеркнуть, уважаемый Сергей Сергеевич, что к "Новому миру" и лично к Вам я питаю глубокое уважение. Я очень сожалею, что рецензия Д. Жукова появилась на страницах лучшего из толстых журналов. Я знаю, что идеалы справедливости, добра, равенства всех людей Вы защищаете в Ваших стихах и публицистических выступлениях, а в годы Великой отечественной войны Вы защищали их с оружием в руках. Публикацию рецензии Д. Жукова я рассматриваю не как отражение определенной линии журнала, а как случайную, хотя и серьезную ошибку. Убежден, что Вы захотите ее исправить.

Самый простой путь к этому - напечатать мое Открытое письмо в ближайшем номере. Конечно, редакция для этого должна стать выше чести мундира, выше личных амбиций тех сотрудников, которые непосредственно готовили материал Д. Жукова к печати. Понимаю, что психологически это нелегко; возможно Вы натолкнетесь на сопротивление некоторых работников редакции. Я уверен, что у Вас достанет мужества и принципиальности это сопротивление преодолеть. Не скрою, что мне было бы очень горько убедиться в противном.

С уважением

Семен Резник, член Союза Писателей СССР.

12.5.1979 Москва.

2.

КОЕ-ЧТО О СВЯЩЕННОЙ КОРОВЕ

Открытое письмо главному редактору журнала "Новый мир" С.С.Наровчатову по поводу рецензии Д. Жукова на книгу Н.Р. Гусевой "Индуизм" ("Новый мир", № 4, 1979).

Глубокоуважаемый Сергей Сергеевич!

Только не будьте строги. Извините, если не так скажу. Сделайте, пожалуйста, снисхождение. Я ведь не спец. Не индуист и не индолог. Ни санскрита, ни хинди, ни пали не изучал; в сказочной Индии никогда не был и даже на голове по системе йогов стоять не умею. Так что не обессудьте, каждому ведь свое. Вот Дмитрий Жуков - это другое дело. Он - знаток! Говорят, когда-то он с сербского что-то переводил, а сербский и хинди языки близкие, а там и до санскрита недалеко. И вот результат: до индуизма человек добрался. На месте Д. Жуков не стоит, работает над собой, расширяет кругозор. Что может быть похвальнее?

Я-то с детства разузнать мечтаю: отчего это в Индии так почитают коров? Ну и схватился я за этот самый "Индуизм". Полистал и - отложил со вздохом. Трудноватое для меня чтение. Не по зубам!

Не осилил я "Индуизма" Н. Гусевой и думал наивно, что в книге ее об Индии сказочной толк. Спасибо Д. Жукову - он разъяснил. Индия-то вовсе и не при чем. Загадка священной коровы "к северу от Черного и Каспийского морей, в междуречье Днепра-Дона и Дона-Волги" зарыта!

Д. Жукову очень нравится "древнеславянский бог Святовит", который, "властвовал над другими богами". Властвовал, значит властвовал. В древности такое бывало. Люди верили во всяких богов и одного из них назначали главным. Этого небесного начальника принято называть Верховным божеством. Вы об этом, безусловно, знаете.

Вы знаете, я знаю, даже школьники знают. Так неужели Д. Жуков не знает? Знает, конечно! Но у него маленький каприз. Ему приятно именовать Святовита не Верховным, а Единым богом. То есть другие боги, над которыми Святовит властвовал, вроде бы были, но в то же время их вроде бы не было. Да ведь с богами всегда так: то ли есть они, то ли их нет - поди разбери! Так что если Д. Жукову хочется, пусть будет Единый бог Святовит. А других богов, над которыми он властвовал, пусть не будет. На здоровье! Неужели я буду перечить Д. Жукову?

Или человеческие жертвоприношения. Все народы земли когда-то приносили пленников, а то и детей своих в жертву богам. Прошли народы через такой мрачный период на своем историческом пути. Было такое - ничего не поделаешь!

Ан, было, да не совсем. Лично Д. Жукову не хочется, чтобы древние славяне приносили человеческие жертвы. Неприятно ему это. Детки кровавые снятся. Поэтому "сведения христианских хронистов" на этот счет Д. Жукову нравится называть "непроверенными", они у Д. Жукова "вызывают сомнения". Так Вы думаете, я стану возражать? Ни в коем случае! Подвергать все сомнению очень даже похвально. И уж, конечно, Д. Жукову не возбраняется подвергать сомнению предположение Н. Р. Гусевой, будто древние славяне не строили каменных храмов. Почему же я должен с ним спорить? Мне это надо? Пусть спорит с ним Н. Р. Гусева, она специалист, ей и карты в руки. Я же так считаю: если Д. Жукову хочется, пусть будут каменные храмы.

Хотите знать, за что Д. Жуков любит древних славян? За то, что они почти что арьи. Ну, самую малость не дотягивают до чистокровных арьев! Жукову жаль, что они не дотягивают. Но не очень. Ведь и среди немцев чистокровных арьев не сыщешь: каждый ариец, оказывается, хоть чуточку да славянин. Д. Жуков так старательно сливает славян с арьями, что ни водой, ни чернилами, ни типографской краской их не разольешь. По "комплексу антропологических признаков", сообщает Д. Жуков данные, почерпнутые у крупного антрополога Т.И. Алексеевой, "германцы и восточные славяне занимают диаметрально противоположное положение". Противоположное! Но и эти данные говорят Д. Жукову не о значительной обособленности славян от арьев, а о "различных сношениях".

Ну вот, Вы, вероятно, решили, что теперь-то уж я стану метать в Д. Жукова критические стрелы. Ни за что на свете! Здоровье прежде всего. Откуда мне знать: может быть, сознание того, что он тоже немножко ариец, лично Д. Жукову улучшает пищеварение.

Сказанное относится и к "чрезвычайно древним сюжетам" Махабхараты и Библии. Д. Жукову очень хочется, чтобы к их созданию "возможно имели отношение наши предки, жившие в Северном Причерноморье". Вы, вероятно, знаете, что некоторые из наиболее древних библейских легенд действительно не вполне оригинальны. Но восходят они не к индийскому эпосу "Махабхарата" и уж, разумеется, не к Северному Причерноморью, а к эпосу о Гильгамеше, созданному шумерами, обитавшими в Месопотамии. Об этом знает всякий культурный человек.

А вот я не знаю. Если знал, то забыл. И вспоминать не желаю. Ведь лично Д. Жукову хочется, чтобы Библию, хотя бы частично, создали арьи, которые немного славяне, вместе со славянами, которые капельку арьи, и чтобы легенда о Вавилонском столпотворении исходила из Северного Причерноморья. Так неужели я стану ему поперек? Если завтра Д. Жуков скажет, что древние славяне строили египетские пирамиды, иерусалимский храм и храм Солнца в Мексике; если он скажет, что они "участвовали" в создании письменности майя, в сооружении Великой китайской стены и марсианских каналов, я тоже с ним соглашусь.

А почему, скажите, я должен с ним спорить? Не ради же Истины и тому подобных пустяков. Это древние греки, говорили, что истина им дороже друга. Так ведь у греков-то ни капли арийской крови не было! Вот они и дорожили такой ерундовиной, как Истина. А у славян, то есть не у всех славян, а у тех, что тают от восторга, сознавая себя чуть-чуть арьями, - иные ценности. "Вот граница! - сказал Ноздрев. - Все что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все что за лесом, все мое".

Правда, иной славянин, которому вовсе не хочется быть арийцем, мог бы возразить устами ноздревского зятя: "Да когда же это лес сделался твоим? Разве ты недавно купил его? Ведь он не был твой". Иной славянин мог бы заметить, что откровенные приписки, которыми Д. Жуков пытается удлинить древнюю историю славян, на самом деле укорачивают ее, ибо лишают древнеславянские племена их этнической самобытности. Славянин может также сказать, что ноздревское обращение с историей славян демонстрирует глубочайшее презрение Д. Жукова к этой истории; что непременное желание слить славян с арьями лишь показывает то раболепие перед "немцем", которое высмеял в свое время, к примеру, А.С. Грибоедов.

Все это мог бы сказать Д. Жукову иной дотошный славянин - из тех, кто не испытывает ликования от того, что он немого ариец. Но я не скажу. Я даже не пикну. Во-первых, я не славянин, следовательно, не имею оснований быть причисленным к тем счастливцам, чьи предки создали Библию. А во-вторых, Д. Жуков - не легкомысленный Ноздрев. Приписки он делает не ради забавы или пустого фанфаронства. У него сверхзадача. Он "наносит удар нынешним неонацистам", а это искупило бы многое. Только вот удар у Д. Жукова получается странный. Не в глаз и не в бровь, а так, легкое скольжение по волосам. На поглаживание по головке похоже.

Неонацисты, по Д. Жукову, "повторяют басни о превосходстве немцев над славянскими соседями". Вот, стало быть, в чем их основной грех! Не тем, значит, порочны расистские теории, что они делят народы на высшие и низшие, а тем лишь, что ошибочка-с вышла на счет славян-с!

Потому что славяне-с - почти что арийцы-с, а арийцы-с - почти что славяне-с, так что подвиньтесь, господа неонацисты, придется-с вам малость потесниться-с, мы тоже-с в высший хотим разряд-с.

Ну, что ж! Если очень их попросить, они подвинутся. Ведь даже сам фюрер охотно переводил в ранг высших то "черненьких" итальянцев, то "желтеньких" японцев. Так неужели его наследники не уважат просьбу Д. Жукова.

Только как быть казаху? Или грузину? Или якуту? Как быть представителям сотен других народов нашей и не нашей страны? Как, скажите на милость, быть мне? Что делать бедному еврею? Вот если бы Д. Жуков и о евреях похлопотал, тогда другое дело! Тогда и я был бы доволен. Это, знаете ли, как-то немножко щекочет. Согревает как-то. Приятно ощущать, что и ты тоже причислен к "высшим".

...Но я пристальнее вглядываюсь в себя и убеждаюсь, что нет! Совсем даже и не приятно. Отчего это - не могу взять в толк. Воспитан я что ли не так, или арийской крови не достает. Только мне почему-то уютно чувствовать себя равным среди равных. Кого относить к высшим - арьев или славян, китайцев или евреев, негров или янки, - мне совершенно неважно; всякое деление людей на высших и низших, на белую и черную кость мне отвратительно, ибо именно из-за такого деления гигантские жертвы понесли не только славяне, евреи и прочие "низшие", но и сами арийцы.

Заглядывать в глубину тысячелетий, разумеется, очень любопытно. Но не следует забывать того, что происходило на нашей собственной памяти. Или кровавый бог расизма еще не насытился человеческими жертвоприношениями?

С уважением

Семен Резник,

член Союза писателей СССР.

P.S. С нетерпением буду ждать очередную рецензию Д. Жукова. Например, на книгу группы авторов "Наземная фототопографическая съемка при инженерных изысканиях". Может быть, в ней он разъяснит, почему в Индии так почитают коров.

3.

Коктебель

Дом творчества писателей

С.С. Наровчатову.

Глубокоуважаемый Сергей Сергеевич!

Прошу извинить меня за то, что причиняю Вам беспокойство и отрываю от творческой работы. Дело в том, что больше месяца назад я направил Вам в адрес "Нового мира" заказное письмо (написано 12 мая, но, судя по сохранившейся у меня почтовой квитанции, отослано 15 мая). Собственно в конверт я вложил два письма: одно лично Вам, а второе - ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО для публикации в журнале.

До вчерашнего дня я не получал никакого ответа, вчера же мне позвонил тов. Резниченко* и сообщил, что Вы взяли творческий отпуск и уехали в Коктебель до конца августа и что вопрос о публикации моего ОТКРЫТОГО ПИСЬМА может быть решен только Вами, то есть после Вашего возвращения. Поскольку мое письмо - это отклик на рецензию Д. Жукова, помещенную в № 4 за этот год, то я сказал тов. Резниченко, что ждать до конца августа нельзя, но он повторил, что решить вопрос можете только Вы. Вот причина, по которой я решаюсь беспокоить Вас во время творческого отпуска. Поверьте, что делаю это с тяжелым сердцем, ибо хорошо понимаю, как Вы сейчас дорожите каждым часом.** Однако "спасибо" за это Вы должны сказать тем Вашим сотрудникам, которые в течение месяца скрывали от Вас мое письмо, дотянули до Вашего отъезда, а теперь ссылаются на ваше отсутствие. Судя по всему, сбывается предположение, высказанное мною в личном письме к Вам - о том, что, если Вы сочтете нужным опубликовать мое ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО, то натолкнетесь на сопротивление тех, кто готовил рецензию Д. Жукова к печати. Я, правда, не мог предвидеть, что это сопротивление примет столь своеобразную форму.

______________ * Член редколлегии "Нового мира". ** Творческий отпуск - это обычный отпуск за свой счет: считалось, что творческий работник, занимающий редакторскую или какую-то еще должность, слишком занят и для собственного творчества ему нужны такие отпуска без содержания.

Копию писем, посланных вам 15 мая, прилагаю. Убедительно прошу ответить мне по существу: считаете ли Вы возможным и нужным опубликовать мой материал в журнале или нет? Если да, то как двинуть это дело до Вашего возвращения из отпуска? Со своей стороны, я продолжаю надеяться на ваше положительное решение.

Желаю Вам успеха в творческой работе.

С искренним уважением

С. Резник

20.6.1979

4.

Уважаемый Семен Ефимович!

Сергей Сергеевич поручил мне заниматься его корреспонденцией. Никакими служебными делами во время отпуска он заниматься не будет. Это его неоспоримое право.

Возвращаю Вам присланное письмо.

С уважением. Его жена

Г.Н. Наровчатова.

25 июня 1979 года.

5.

Глубокоуважаемая Г.Н. Наровчатова!

Извините, что обращаюсь к Вам так, но Вы не сообщили Ваше имя-отчество. Благодарю за скорый ответ и спешу уведомить, что он мною получен. Вижу, что неоспоримое право Сергея Сергеевича не заниматься моим письмом во время отпуска охраняется Вами так же бдительно, как оно охранялось в редакции журнала до его ухода в отпуск.

О моих правах я не говорю. Вы знаете, что всякий советский гражданин имеет неоспоримое право не более чем через месяц получить от официального учреждения или лица, к которому обратился, ясный и четкий ответ по существу своего письма. Я такого ответа не получил, но качать права не в моей привычке. Если я позволил себе обратиться к Сергею Сергеевичу в Коктебель, то только потому, что не увидел другого пути к выполнению своей обязанности. Выступать против расизма и шовинизма я считаю не столько правом, сколько своей обязанностью как писателя.

Желаю Вам счастливого отдыха, а Сергею Сергеевичу плодотворной работы.

Уважающий Вас

С. Резник

4.7. 1979 Москва

Ответа не последовало.

6.

В редакцию "Литературной газеты".

Уважаемая редакция!

Прилагаю Открытое письмо главному редактору журнала "Новый мир" С.С. Наровчатову, которое прошу опубликовать в газете. Письмо является откликом на помещенную в "Новом мире" (№ 4, 1979) рецензию Д. Жукова на книгу Н.Р. Гусевой "Индуизм". Заставило меня взяться за перо то, что сквозь "наивное" невежество рецензента явственно проглядывает оскал расистских теорий. Я полагал, что допущенную ошибку захочет исправить сам "Новый мир", в который я первоначально направил мое письмо. Однако честь мундира мешает редакции подойти к делу принципиально. Не получив до сих пор ответа по сути моего письма, я считаю своим правом и, больше того, обязанностью обратиться в ЛГ.

С искренним уважением

Семен Резник

Член ССП

3.7.1997.

7.

При ответе ссылаться на наш № 041732

20 июля 1979 года.

Уважаемый Семен Ефимович!

Опубликовать Ваше письмо в "Литературной газете" не считаем возможным.

Мы направили его главному редактору "Нового мира" С.С. Наровчатову и попросили ответить Вам по существу высказанной критики в адрес рецензии Д. Жукова".

Всего доброго

В. Помазнева

Отдел литературоведения "Литературной газеты".

8.

Литературная газета

Отдел литературоведения

В. Помазневой.

Уважаемая тов. В. Помазнева!

Ваше письмо № 041732 от 20 июля сего года повергло меня, мягко говоря, в изумление.

Вы пишете: "Опубликовать Ваше письмо в "Литературной газете" не считаем возможным". Согласитесь: ответ более чем лаконичен. Что значит "не считаем"? Это ваше личное решение или всего вашего отдела, или Вы выполняете поручение главного редактора, редколлегии? Обо всем этом в Вашем письме нет ни слова, как не указаны причины отказа.

Если редакцию не удовлетворяет литературная форма, то я охотно поработал бы по конкретным замечаниям.* Если не устраивает антифашистская направленность моей статьи, то это в высшей мере странно, тем более что Ваше письмо я получило одновременно с № 30 ЛГ от 25 июля, где на второй странице обнаружил большую редакционную статью под названием "Чувство семьи единой". В статье говорится о большом числе произведений, воспевающих дружбу и братство народов. Если газета отстаивает принципы интернационализма на положительных примерах, то ей тем более следует выступить против тех случаев, когда злонамеренные люди пропагандируют шовинизм и расизм. Ведь в том же номере ЛГ помещена статья Н. Барабановой "Мода на "высшую расу"", высмеивающая западногерманских единомышленников Д. Жукова. В том, что западных шовинистов следует критиковать, никто не сомневается, однако честно ли замалчивать, что та же плесень завелась в нашем собственном доме?

______________ * Из более позднего моего письма главному редактору Литгазеты А.Б. Чаковскому следует, что у меня был долгий телефонный разговор с В. Помазневой, в котором "она выражала неудовольствие формой моего письма, уверяя, что в нем "нельзя ничего понять", на что я отвечал готовностью переделать письмо в статью, фельетон и т.п., но она возражала и против этого".

Но, может быть, редакция не согласна с моей оценкой рецензии Д. Жукова? Тогда возражайте по существу. Вместо этого Вы сообщаете, что для ответа по существу направили мое письмо главному редактору "Нового мира" С.С. Наровчатову, то есть в тот самый журнал, который я подвергаю критике. Зачем? Разве я сам не знаю адреса "Нового мира"?

Не мне Вам объяснять, что я прислал в ЛГ не "письмо в редакцию", какие приходят тысячами по поводу поломанных унитазов или отсутствия пива в ближайшем ларьке и которые вы рассылаете в соответствующие организации. Я направил в газету литературное произведение, написанное в форме Открытого письма. Поэтому я прошу редакцию не отфутболивать мое, повторяю, литературное произведение, а рассмотреть его с точки зрения содержания и формы, после чего дать мне ясный и мотивированный ответ, как автору кстати, члену Союза Писателей, чьим органом является ЛГ.

С уважением

С. Резник.

27.7.79

9.

При ответе ссылаться на наш № 41732

18 октября 1979 года.

Уважаемый Семен Ефимович!

Мы получили Ваше письмо и внимательно с ним ознакомились.

Вы просите дать оценку Вашего "литературного произведения, написанного в форме открытого письма" главному редактору журнала "Новый мир". Вы профессиональный литератор, поэтому очевидно, понимаете, что у редакции не может быть никаких претензий к Вам со стороны именно "формы" Вашего материала. Дело как раз в ином - в содержании спора, который Вы затеяли с "Новым миром".

Выступать в роли третейского судьи в затеянной Вами полемике редакция "Литературной газеты" не будет. Полагаем, журнал, напечатавший рецензию Д. Жукова, в состоянии дать вам все необходимые разъяснения на этот счет.

С этой целью Ваш материал мы сочли целесообразным направить С.С. Наровчатову.

С уважением

Ф. Чапчахов

Член редколлегии, редактор

Отдела русской литературы.

10.

Новый мир

Ежемесячный литературно-художественный

Общественно-политический журнал

Главный редактор Телефон 294-57-01

30 августа 1979 г.

Уважаемый товарищ Резник!

Проблема, затронутая Вами в отношении рецензии Д. Жукова "Индуизм" (книга Н. Гусевой "Индуизм. История формирования. Культовая практика"), не находит подтверждения среди ученых, к которым мы обратились за консультацией. В связи с этим редакция не находит возможным ставить вопрос о публикации Вашего письма.

С уважением

С. Наровчатов.

11.

Главному редактору журнала "Новый мир".

Уважаемый Сергей Сергеевич!

Почти через четыре месяца после моего первого обращения к Вам я получил, наконец, ответ за Вашей собственноручной подписью. Чрезвычайно благодарен Вам за факт присылки ответа, которого я уже не чаял дождаться.

Что же касается содержания Вашего ответа, то за него, к сожалению, благодарить Вас я не могу. И не потому, что "редакция не находит возможным ставить вопрос" (перед кем?) и т.д. Я успел утратить все иллюзии на счет публикации моего Открытого письма в "Новом мире". Однако я вправе был ожидать, что Ваш ответ - коль скоро Вы все-таки ответили - хотя бы отчасти осветит то, что затронуто мною.

Между тем, в вашем письме из шести строк я не нашел ничего, кроме шедевров бюрократического стиля и весьма важной для нашей темы фактической ошибки, ибо рецензия Д. Жукова вовсе не носит названия "Индуизм".* Консультация ученых, к которым Вы обратились за помощью, не сделала Ваш ответ ни содержательным, ни даже элементарно точным. Мне же она дает повод заметить следующее.

______________ * Как помнит читатель, статья Д. Жукова называлась "Из глубины тысячелетий".

Ни в коей мере не претендуя на звание ученого, я, однако, около двадцати лет работаю в области научно-художественной литературы, что обязывает меня постоянно общаться с учеными, бывать в лабораториях, на научных симпозиумах и конференциях (иногда на них выступать), знакомиться с научными трудами в ряде областей науки. Все это дает мне некоторые основания полагать, что я немного разбираюсь в том, что такое научный метод и чем он отличается от лженауки. В последнем вопросе я даже могу считать себя отчасти специалистом, так как основательно изучал его на примере лысенковщины. Работая над книгой о Н.И. Вавилове (в свое время она удостоилась высокой оценки, в частности, в "Новом мире"*), я не мог не задуматься над вопросом, каким образом невежественному фальсификатору и демагогу удалось взять верх над классической генетикой и ее лидером Н.И. Вавиловым. Чтобы разобраться в этом, я должен был проанализировать немало трудов Лысенко и его сподвижников. Читая рецензию Д. Жукова, я ощутил такое знакомое благоухание, что должен был прерваться, чтобы взглянуть на обложку журнала и убедиться, что у меня в руках "Новый мир" 1979 года, а не "Яровизация"** 1939-го. Сногсшибательные открытия, какими Д. Жуков "удлиняет" историю славян на два тысячелетия, испечены по тому же рецепту, каким пользовался Т. Д. Лысенко, когда выдавал за новое слово науки глупые выдумки, которые "подтверждались" ссылками на авторитеты, чьи взгляды извращались и выворачивались наизнанку (Так же поступает Д. Жуков, цитируя, например, антрополога Т.И. Алексееву).

______________ * Но тогда главным редактором был не Наровчатов, а А. Т. Твардовский. ** Журнал "Яровизация" выходил под редакцией Т.Д. Лысенок и был его основной трибуной.

Все это я говорю к тому, что консультироваться с учеными следовало не по поводу моего Открытого письма, в котором, как Вы знаете, не обсуждалось ни одного специального вопроса, а по поводу рецензии Д. Жукова. Если бы это было сделано, то страницы "Нового мира" не осквернились бы ею, ибо ни один уважающий себя и науку ученый не рекомендовал бы к печати произведение, где "Верховный бог" намеренно спутан с "Единым", библейские сюжеты сочиняются в Северном Причерноморье и славянские племена создают "мощную культуру" за тысячи лет до того, как славяне (по данным современной науки!!) появились на исторической сцене.*

______________ * Здесь нелишне добавить, что сногсшибательные "открытия", удлинившие историю славян на два тысячелетия и породнившие их с арийцами, Д. Жуков в значительной мере почерпнул из так называемой "Влесовой книги" и публикаций вокруг нее. Легенды о "Влесовой книге", распространявшиеся в самиздате и спорадически прорывавшиеся в подцензурную прессу, поначалу походили на относительно невинную псевдонаучную сенсацию, раздуваемую журналистами определенного сорта для возбуждения любопытства легковерных людей - вроде сенсаций о НЛО, каких-то супер-экстросенсах или девушках, умеющих "видеть" пальцами. Но постепенно легенды о "Влесовой книге" все более идеологизировались, становясь "историческим" обоснованием притязаний российских национал-патриотов на подавляющее превосходство славяно-арийского этноса, создавшего высочайшую культуру раньше и "лучше" всех других племен и народов. Соответственно, все, кто сомневался в подлинности "Влесовой книги" третировались как русофобы и тайные сионисты. Стала распространяться теория - в подцензурной печати намеками, в самиздате более прямо и откровенно, - по которой первую успешную диверсию против русского народа "сионисты" совершили в X веке, коварно навязав ему христианство и вытравив из его памяти двухтысячелетнее наследие предков (Скурлатов, Емельянов и др.). Даже Великий князь Владимир, при котором произошло крещение Руси, третировался как "полуеврей". Согласно этим "теоретикам", чтобы вернуть русский народ на "национальный" путь, надо вернуться к язычеству, которое русичи исповедовали до принятия христианства. О двухтысячелетней языческой истории Руси якобы и повествовала "Влесова книга". При этом фактические сведения о "Влесовой книге" очень туманны и скудны. Легенда гласит, что "Влесова книга" -- это собрание деревянных дощечек, исписанных "руническими" письменами. Дощечки якобы нашел в 1919 году в каком-то разоренном имении под Харьковом (точнее место находки не обозначается) полковник Белой армии А.Ф. Изенбек. После разгрома Белых он бежал на Запад, жил в Бельгии, где и хранил мешочек с дощечками, как величайшую драгоценность, никому не позволяя их выносить. В его квартире с дощечками стал работать другой эмигрант, Ю. П. Миролюбов, химик по образованию и любитель славянских древностей. По его уверению, он в течение пятнадцати лет копировал и расшифровывал текст, однако сами дощечки не уберег: они исчезли после смерти А.Ф. Изенбека (в годы Второй Мировой Войны). В обстоятельной работе О. В. Творогова ("Труды Отдела древнерусской литературы (ТОДРЛ)", XLIII, Л., 1990, стр. 170-254) показан генезис создания "Влесовой книги", не оставляющий никаких сомнений в том, что это фальшивка. Достаточно сказать, что во "Влесовой книге" О.В. Творогов обнаружил описание тех же событий, которые Ю.П. Миролюбов излагал в своих сочинениях, написанных до расшифровки им "Влесовой книги", причем в этих сочинениях он ссылался преимущественно на... сказки, слышанные им в детстве от нянчившей его бабки. Эти же бабушкины сказки он потом и "прочитал" на таинственно найденных и столь же таинственно исчезнувших дощечках Изенбека! Несмотря на эти и многие другие разоблачения фальшивки, в России "Влесова книга" продолжает издаваться и обрастать все новыми "патриотическими" комментариями. Последнее из известных изданий появилось в 2003 году. В библиографию, систематизирующую литературу, посвященную "Влесовой книге", включен и упоминаемый мною опус Д. Жукова, ошибочно названного В. Жуковым, members.cox.net/veles/Publicat/bibl_vel.htm.

Обратив Ваше внимание на рецензию Д. Жукова, я полагал, что она увидела свет исключительно по вашему редакторскому недосмотру. На самом деле Вы это и подтвердили - сначала долгим молчанием, а затем заведомо отписочным ответом. Тем не менее, Вы берете под свое покровительство произведение, содержащее заведомую фальсификацию науки и шовинистические амбиции, а раз так, то Вы заявляете себя единомышленником автора рецензии. По поводу последнего обстоятельства выражаю Вам мое искреннее соболезнование.

С уважением

С. Резник 19.9. 1979.

12.

Ответа не последовало, зато через несколько дней газеты сообщили о присвоении С.С. Наровчатову звания Героя Социалистического Труда.

Из книги историка Николая Митрохина "Русская партия: движение русских националистов в СССР, 1953-1985)" ("Новое литературное обозрение", Москва, 2003,стр. 539) я, не без удивления, узнал, что один из наиболее ретивых "сионологов" того времени, Е. Евсеев, в изданной в 1978 году "монографии" "Сионизм в системе антикоммунизма" обвинял С. Наровчатова в том, что он "союзник сионистов".

Видимо, из страха перед подобными обвинениями С. Наровчатов и стал публиковать шовинистические опусы Д. Жукова - единомышленника и друга Е. Евсеева.

О скандале вокруг антисемитской книги Е. Евсеева мне было известно тогда же, однако с самой книгой я познакомиться не мог, так как она не поступила в широкую продажу, а рассылалась по обкомам и райкомам КПСС и другим идеологическим учреждениям, как своего рода инструкция или учебное пособие для сети политпросвещения.

С.С. Наровчатов умер в 1982 году. Жив ли Дмитрий Анатольевич Жуков, мне неизвестно: сообщений о его смерти я не встречал, но и его новых публикаций мне давно не попадалось. Что касается Ф.А. Чапчахова, то моя переписка с ним на этом не завершилась, но в дальнейшем касалась уже других сюжетов.

Сюжет третий

Профессионально проработав в советской литературе более двадцати лет, я эпизодически должен был иметь дело с высокопоставленными литературными начальниками. К счастью, такие контакты были нечастыми и недолгими, ибо по возможности я их избегал и, во всяком случае, на них не напрашивался. Потому похвастаться близким знакомством с этой публикой я не могу. Но в той мере, в какой мне приходилось их знать, люди эти были неинтересные и мало отличались друг от друга. Однако, все-таки в каждом было что-то свое, непохожее. Один, например, надувался, стараясь казаться особенно важным и неприступным. Другой, напротив, держался запанибрата, демонстрируя доброжелательность и демократизм. Кто-то снисходил до шуток, а кто-то другой всегда был насуплен.

Феликс Феодосьевич Кузнецов - ныне "всего лишь" директор Института мировой литературы, а в позднесоветские времена Первый секретарь правления Московский писательской организации - отличался от других литературных бонз полным отсутствием чего-либо отличительного. Если бы кто-то, стремясь создать образ среднестатистического литературного бюрократа, сложил бы их всех и разделил на число слагаемых, получился бы Феликс Кузнецов. Среднестатистичность проявлялась у него во всем: в одежде, в его дородной фигуре, в прическе, в манере двигаться, говорить, писать, даже в аккуратной бородке, которая, казалось бы, должна придавать ему какую-то особинку. Все у него было серое, безликое, среднее.

Пару лет назад, газета "Российский писатель" (есть и такая!) опубликовала панегирик Феликсу Кузнецову по случаю его семидесятилетия. Автор юбилейного тоста - бывший студент Феликса Кузнецова в Литературном институте Николай Дорошенко, - захлебываясь от восторга, поведал миру о том, чему и как учил студентов профессор Кузнецов. Вот как:

"Начал он занятия так, как большой чиновник начинает прием посетителей. Заглядывал в список, называл фамилию, просил рассказать о себе. А затем спрашивал: "Стало быть, какие у вас проблемы?". "Да вот в 'Юности' рассказы уже два года лежат..." растерянно бормотал студент. "Хорошо... я сделаю звонок".".*

______________ * Николай Дорошенко. Критик в роли политика, политик в роли критика. К 70-летию Феликса Кузнецова. "Российский писатель", 2001, № 3, стр. 8.

И звонил. И устраивал на работу (в том числе, и благодарного автора панегирика), и пробивал рукописи в издательствах. Ну, как не восхищаться таким профессором? Как не носить на руках! Сер? Скудоумен? Что за беда! Никакой, даже самый выдающийся преподаватель никого еще не сделал писателем. Для этого нужен талант - он либо есть, либо его нет. А рукопись, гулявшая несколько лет по издательствам и вдруг по волшебному звонку превратившаяся в книгу, а заодно и в круглую сумму в платежной ведомости, а позднее и в членское удостоверение Союза писателей со всеми, так сказать, вытекающими... Эта "штука" -- не нечто эфемерное, именуемое талантом! Она, по бессмертному выражению вождя всех народов, посильнее "Фауста" Гете.

Ну, а если он так старался ради студентов, от которых прямой корысти ему не было (просто чтобы не роптали, не злословили по издательским коридорам - как не вспомнить Молчалина, угодничавшего перед дворником и его собакой), то можно только вообразить, на какие ухищрения он пускался, ублажая тех, от кого что-то зависело в его судьбе! Таков нехитрый секрет успеха. Если не литературного, то административно-карьерного...

С Феликсом Кузнецовым я был отдаленно знаком с тех времен, когда он еще не занимал никаких постов, -- примерно с 1967 года. В серии "Жизнь замечательных людей" готовилась его книга "Публицисты 1860-х годов", и он часто бывал в редакции.

Книга состояла из трех биографий: Григория Благосветлова, Варфоломея Зайцева и Николая Соколова. Надо ли было включать книгу об этих талантливых, но все-таки не первостепенных литераторах в серию ЖЗЛ?

Для меня и для других сотрудников редакции было очевидно, что нет. Но такова была причуда нашего шефа, Юрия Николаевича Короткова, питавшего особую слабость к шестидесятникам.

Сам Коротков много лет писал книгу о Дмитрии Писареве. Как ни относись к прямолинейному утилитаризму Писарева, но то была фигура первой величины. Яркая одаренность, несгибаемость и трагическая судьба главного героя давали материал для увлекательного повествования.

Коротков много работал в архивах, но в исследовательском азарте никак не мог остановиться. По характеру он был максималистом, да и положение заведующего редакцией обязывало. Короткова никак не устраивала роль простого чиновника. Он считал себя - и действительно был! - творческой личностью. В своей критике рукописей, поступавших в редакцию, он был строг и нелицеприятен. Даже лучшие книги серии его всегда чем-то не устраивали. Один автор, по его мнению, глубоко владел материалом, но писал скучно. Другая книга была написана лихо, но поверхностно. Третья страдала еще какими-то изъянами...

Помню, когда я еще только начинал работать в серии, меня сильно озадачивал его нигилизм. Однажды я его спросил, почему он так негативно оценивает даже лучшие наши книги, тогда как в магазинах их расхватывают, всюду о них говорят, в ведущих изданиях публикуются хвалебные рецензии. Он взглянул на меня удивленно, подумал минуту, потом сказал:

-- Знаешь что! В тот день, когда я успокоюсь и стану говорить, что мы издаем отличные книги, меня надо будет отсюда гнать метлой!

В том, что серия ЖЗЛ в 1960-е годы достигла огромного престижа и популярности среди интеллигенции, стала составной частью того лучшего, что было создано в советской культуре послесталинского периода, заслуга Короткова была колоссальной. Но, высоко ставя планку для других авторов, он еще выше ставил ее для себя, и в этом таилась его личная трагедия как писателя. Представить заурядную рукопись он не хотел и не мог, а чтобы написать незаурядную, одного желания мало. Он нервничал. Каждый год, уходя в отпуск, он предполагал вернуться с оконченной рукописью, но в отпуске заболевал. Он страдал гипертонией, и - то ли от умственного напряжения, то ли от излишней нервозности - кровяное давление выходило из-под контроля как раз тогда, когда он готовился сделать решительный рывок. Он продлевал отпуск по болезни, прихватывал месяц-другой за свой счет, а, вернувшись, сообщал, что окончание рукописи откладывается еще на год. Закончил он ее много лет спустя, уже после того, как его "ушли" из редакции. И, должен сказать, что биография Писарева (так и оставшаяся его единственной книгой), хотя не стала эталоном, о котором он мечтал (да это и не возможно), но заняла достойное место среди лучшего, что было наработано серией ЖЗЛ.

Понятно, что "писаревцы", то есть круг журнала "Русское слово", незаслуженно "обиженного" историками литературы по сравнению с "Современником", были Короткову особенно близки. И потому, когда Феликс Кузнецов - тогда молодой, подающий надежды критик пришел со своим предложением, Коротков тотчас же заключил с ним договор, не потребовав пробных глав. Не исключаю, что Коротков поспешил еще и потому, что не хотел давать пищу для пересудов, будто он "перекрывает кислород" конкуренту по теме. Просчет оказался двойным.

Мало того, что главные герои книги Кузнецова были не ЖЗЛовского калибра, -- рукопись оказалась совершенно беспомощной. Коротков жалел, что поддался собственной слабости, но было поздно: для расторжения договора требовалось ЧП, а серость - ненаказуема.

Коротков сам редактировал рукопись Ф. Кузнецова и провозился с ней года два. Он требовал от автора доработки, на которую тот был неспособен. Коротков был человеком вспыльчивым, взрывного темперамента; и, судя по тому, в каком жалком виде иной раз вышмыгивал из его кабинета вальяжный, с неторопливыми, почти барскими (уже тогда!) повадками Феликс, было видно, что Коротков разве что стулья не ломал о его ребра.

Когда книга вышла, я в нее не стал даже заглядывать, зная, что она бездарна. Но степень убогости этого сочинения я не представлял. Она открылась мне годы спустя, когда пришлось-таки в него заглянуть.

Во второй половине 1970-х годов я писал книгу о Владимире Онуфриевиче Ковалевском, "гениальном и несчастном" основателе эволюционной палеонтологии. В молодости Ковалевский был близок к революционным кружкам и занимался издательской деятельностью. То и другое сблизило его с Варфоломеем Зайцевым, с которым он затем крупно поссорился. Зайцев в отместку пустил злой слух, будто Ковалевский - агент Третьего отделения. Так что конфликт был острый. Чтобы зримо и интересно о нем написать, мне нужно было обрисовать личность Зайцева. Но, обратившись к книге Феликса Кузнецова, я не нашел в ней ни одного живого штриха, ни малейшей зацепки. То был унылый доклад о жизни и деятельности - без вкуса, цвета и запаха.

Не найдя того, что меня интересовало в опубликованном тексте, я решил позвонить автору: ведь в книгу обычно входит лишь небольшая часть собранного материала - гораздо больше остается в подводной части айсберга.

Феликс Кузнецов к тому времени уже был главой Московской писательской организации, то есть был обложен толстым слоем секретарш и референтов, но дозвониться до него оказалось просто. В разговоре Феликс был предупредителен и приветлив, но, к моему удивлению, о конфликте своего героя с Владимиром Ковалевским он впервые услышал от меня. Ни на один мой вопрос, касавшийся личности Зайцева, он ответить не смог; о том, в каких архивах можно найти материалы о нем, не знал; даже литературных источников, которыми сам пользовался, не помнил. Это был своего рода рекорд. С такой степенью некомпетентности автора биографической книги ни до, ни после этого мне сталкиваться не приходилось.

На том мои "творческие" контакты с Феликсом Кузнецовым закончились. Никаких его произведений я больше не читал, да он, похоже, уже ничего и не писал кроме унылых докладов для писательских конференций и съездов.

О моих с ним контактах иного рода рассказывает публикуемая переписка.

1.

Первому секретарю Правления Московской писательской организации Ф.Ф. Кузнецову.

Глубокоуважаемый Феликс Феодосьевич!

31 октября сего года в Гостиной ЦДЛ должно было состояться обсуждение книги И. Золотусского "Гоголь" (серия ЖЗЛ).* Об этом обсуждении я узнал заранее из "Календарного плана" работы ЦДЛ и подготовился к нему. В начале заседания я подал председательствовавшему на нем В. И. Гусеву** записку, в которой написал: "Прошу слова. Семен Резник". Примерно в середине вечера я подошел в к В.И. Гусеву и спросил, когда я получу слово. Он ответил, что-то неопределенное - в том смысле, что очередь еще не подошла. Однако слово мне дано так и не было. После закрытия заседания я спросил В. И. Гусева, почему он не предоставил мне возможности высказаться. Он ответил:

______________ * Золотусский И.П. Гоголь, М., "Молодая гвардия", 1979, 511 стр. ** Владимир Иванович Гусев был главой секции критики и литературоведения Московского отделения СП СССР. Сейчас один из главарей СП России и главный редактор газеты "Московский литератор".

-- Потому что я вас не знаю.

Таким образом, В.И. Гусев не только нарушил элементарные демократические нормы ведения творческих дискуссий, но не счел нужным хоть как-то это замаскировать - ссылкой, например, на недостаток времени.

Всякому ясно, что дискуссия перестает быть таковой, если на ней дозволяется выступать только тем, кто лично известен председателю. Дискуссии для того и устраиваются, чтобы на них мог высказаться каждый читатель, вплоть до случайного человека с улицы. Что же касается меня, то помимо того, что я член Союза писателей, я имею основания полагать, что на обсуждении биографической книги я человек не случайный. Как Вы знаете, более десяти лет я работал редактором серии ЖЗЛ. Под моей редакцией вышло около семидесяти биографических книг. Я являюсь автором четырех биографий - три из них вышли в серии ЖЗЛ отдельными книгами и одна - в сборнике, составителем которого я тоже являюсь. (Не говорю о двух других моих книгах). Я неоднократно участвовал в дискуссиях о биографическом жанре, выступал в самых разных аудиториях, в том числе, конечно, и в ЦДЛ; мои статьи о теории жанра, рецензии на отдельные биографические книги не раз появлялись в печати (как и рецензии на мои книги). Я являюсь одним из редакторов-составителей "Каталога" серии ЖЗЛ; в "Каталоге" помещена справка обо мне как об авторе серии.* Короче говоря, я 18 лет профессионально работаю в биографическом жанре, поэтому те, кто связан с этим жанром, знают меня - одни лично, другие по литературе. Если для председателя собрания, на котором обсуждалась биографическая книга, мое имя оказалось неизвестным, то это факт его биографии, а не моей.

______________ * При переиздании "Каталога" серии ЖЗЛ в период горбачевской гласности (1987 год) библиографические данные о моих книгах были сохранены, а вот биографическая справка - изъята: автору, покинувшему страну, иметь биографию не дозволялось.

Я говорю: книга Золотусского "должна была обсуждаться", а не "обсуждалась", потому что делового обсуждения не было. Многие из выступавших говорили в адрес автора ни к чему не обязывающие комплементы, а затем пускались в рассуждения о посторонних предметах. Так, один из ораторов долго растолковывал, что следует разуметь под понятием "национальный гений", а другой - с горячностью, достойной лучшего употребления, -- объяснял, что Николай Первый был врагом крепостного права и не покончил с ним только потому, что русский мужик не мог обойтись без отеческой опеки помещика, ибо он (мужик) не дурак выпить, подраться и пустить красного петуха.

Книгу Золотусского наперебой называли "яркой", "талантливой", "новым словом", "открытием", даже - неоднократно! - "подвигом". Николай Васильевич Гоголь не удостаивался при жизни таких похвал. В своем заключительном слове И. Золотусский благодарил всех пришедших на обсуждение и особенно выступивших. Он сказал, что всех их много лет знает, тронут вниманием и т.п. Словом, вместо творческой дискуссии состоялся банкет с пышными тостами в честь виновника торжества. Остается недоумевать, зачем о нем было объявлено как о творческой дискуссии и почему он состоялся в гостиной, а не этажом ниже - в ресторане.

Нечего и говорить о том, что за весь вечер ни разу не прозвучало то критическое отношение к книге И. Золотусского, которое выявилось в ряде выступлений в журнале "Вопросы литературы" (№ 9, 1980), хотя это мнение, конечно, не является мнением только тех, кто выступил на страницах журнала.* Я, в частности, намеревался поддержать и развить некоторые положения, выдвинутые А. Дементьевым, П. Мовчаном и другими.

______________ * Подоплека "дискуссии" в журнале "Вопросы литературы" была такова. Павло Мовчан, талантливый критик, знаток украинской культуры и литературы, предложил журналу статью, в которой показал полную несостоятельность книги Золотусского - в основном на примере украинского периода жизни и творчества Гоголя. Отклонить ее редакция не решилась, но и бросить открытый вызов Золотусскому и тому направлению, которое он представлял, опасалась, зная, что за ним стоят влиятельные силы литературного начальства и агитпропа. Редакция приняла соломоново решение: организовать "круглый стол", то есть рядом со статьей Павло Мовчана поместить хвалебные мнения, и не только о книге Золотусского, но и о ряде других биографий писателей, изданных в серии ЖЗЛ.

Один ли я не получил возможности высказаться, или были и другие "пострадавшие", мне неизвестно, но ясно одно: В.И. Гусев блестяще справился с ролью тамады на банкете, но не с ролью председательствующего на творческой дискуссии. Если бы на вечере отчетливо прозвучала критика в адрес И. Золотусского, то то обстоятельство, что мне не дали высказаться, свелось бы к личному недоразумению между В. Гусевым и мной. Однако, в связи со сказанным выше, я принужден считать мое несостоявшееся выступление принципиально важным и полагаю необходимым довести его содержание до сведения писательской общественности. Думаю, что это будет особенно полезно для И. Золотусского, а, может быть, и для других авторов, пробующих свои силы в биографическом жанре.

Я не могу здесь воспроизвести текст моего подготовленного выступления это заняло бы слишком много места - но кратко, тезисно укажу, что, дополняя положения П. Мовчана, я намеревался аргументировать ту мысль, что Гоголь в книге Золотусского является не предметом пристального исследования, а лишь внешним поводом сказать "то" и "то". П. Мовчан считает (и убедительно показывает), что Золотусский, в сущности, не любит Гоголя и потому "снижает" его образ. С моей точки зрения, гораздо хуже то, что автор книги не любит истину, не ищет ее. Важна не истина, не литература, не личность и творчество Гоголя, а собственная драгоценная "мысль". И потому книга Золотусского - это не документальная биография Гоголя, а, в лучшем случае, миф о Гоголе, выдаваемый за документальную биографию.

В обосновании этого положения я мог бы привести много убедительных доводов, но здесь вынужден остановиться только на интерпретации "Выбранных мест...", как главном пункте спора вокруг книги И. Золотусского в "Вопросах литературы".

Как известно, Белинский считал эту книгу сознательной подлостью со стороны Гоголя. Если современный биограф, в результате тщательного изучения материала, пришел к выводу, что Белинский был несправедлив в столь резкой оценке, то есть что субъективно для Гоголя "Выбранные места..." были такой же честной книгой, как и другие его произведения, он не только имеет право, но и обязан снять с Гоголя клеймо подлеца. Однако убедительной такая переоценка может быть только в том случае, если биограф ответит на неизбежный вопрос: почему честная книга произвела впечатление подлой, так что от Гоголя отвернулись не только сторонники того лагеря, который представлял Белинский, но и противоположного лагеря (Аксаков и другие). И главное, беря под защиту Гоголя, как честного человека, несправедливо обвиненного в подлости, автор биографии не может брать под защиту идейные позиции, выраженные в "Выбранных местах...". * Это невозможно сделать, прежде всего, из уважения к Гоголю, который очень скоро сам признал свою книгу заблуждением. Но И. Золотусский защищает не Гоголя, а его заблуждение! "Диалог" между Гоголем и Белинским он интерпретирует таким образом, будто спорили "две России" и будто спор этот не разрешен до настоящего времени.

______________ * Напомню читателям, что знаменитое письмо Бенинского Гоголю было написано по поводу книги "Выбранные места из переписки с друзьями". Белинский увидел в ней попытку морального оправдания кнута и деспотизма.

Путь, который указывал России Белинский, -- путь борьбы с крепостничеством, невежеством, полицейским произволом, бесправием народа, телесными наказаниями, а для начала за "по возможности строгое выполнение хотя тех законов, которые уже есть", и путь "самовоспитания" в духе покорности и пресмыкательства перед сильными мира сего, что предлагал Гоголь в "Выбранных местах...", ставятся И. Золотусским на одну доску, как две точки зрения, заслуживающие не только равного внимания, но и равного уважения. Вносить такой релятивизм в сознание читателей значит не только искажать историческую правду, но и подрывать основы нравственности.

Появление в серии ЖЗЛ таких книг, в которых историческая правда подменяется мифами (в этом отношении рядом и даже впереди книги И. Золотусского стоят "Гончаров" Ю. Лощица* и Островский М. Лобанова**), не может не вселять тревогу. Однако еще большую тревогу вызывает та искусственная атмосфера, какая создается вокруг этих книг. Нам усиленно твердят: "Эти книги спорные!" Но спорность создана искусственно. Материалы дискуссии в "Вопросах литературы" показывают: все, кто выступал против, выставили веские аргументы; все кто за, не оспорили их, но противопоставили голословное "несогласие". Какая же это "спорность"?

______________ * Лощиц, Ю.М. Гончаров, М., "Молодая гвардия", 1977, 351 стр. ** Лобанов, М. П. Островский. М., "Молодая гвардия", 1979, 382 стр.

Критик Ю. Селезнев (он же заведующий редакцией ЖЗЛ)* активно выступает в печати как защитник "незыблемости" классического наследия. Он мечет громы и молнии в так называемых модернистов, то есть в тех, кто пытается как-то по-своему, нетрадиционно истолковать некоторые страницы великой русской литературы. А вот в дискуссии на страницах "Вопросов литературы" Селезнев вдруг заявил себя сторонником "нового", "современного", "нетрадиционного" прочтения классики. Именно за такое прочтение он превозносит книги Ю. Лощица, М. Лобанова и И. Зотусского, изображая дело так, словно эти авторы стараются по-современному подойти к классике, а отсталые ортодоксы "побивают" их цитатами из Белинского и Добролюбова, словно после них и сказать ничего нельзя.

______________ * После Ю. Н. Короткова, которого изгнали из ЖЗЛ за идеологически "вредную" линию, серию возглавил Сергей Семанов, а после того, как его назначили главным редактором журнала "Человек и закон" (в карьерном отношении это был подскок на несколько ступеней), серию ЖЗЛ возглавил Юрий Селезнев.

Не могу пройти мимо еще вот какого обстоятельства. "Вопросы литературы" вынесли на обсуждение не только "Гоголя", "Гончарова", "Островского", но и другие книги о писателях, вышедшие в серии ЖЗЛ в последние годы, среди них "Герцен" В. Прокофьева* и "Писарев" Ю. Короткова.** В. Жданов *** сказал несколько добрых слов в адрес этих книг, но его никто не поддержал. Никто и не оспорил. О чем спорить, если это бесспорно хорошие книги. В литературном отношении они нисколько не уступают трем "спорным" (на мой взгляд, превосходят их), а в научном отношении тут и сравнивать нечего: книга Ю. Короткова, например, это подлинное открытие Писарева. Писатель-исследователь больше двадцати лет отдал этой работе, почти вся книга основана на новых, найденных самим автором архивных материалах. Подробной биографии Писарева не было - теперь она есть. Капитальное приобретение для критики, литературоведения, истории русской общественной мысли, для биографической литературы. Может быть, книга Ю. Короткова "ортодоксальна"? Нет! Многие из тех ходячих ярлыков, какие были наклеены на Писарева, соскоблены автором. Но сделано это аккуратно, тонко, с любовью к исторической правде как она есть, а не к "мифологии", не к сенсационной "спорности". Но никто не называет этот труд подвигом - книгу почти не замечают.

______________ * Прокофьев В.А. Герцен, М. "Молодая гвардия", 1979, 400 стр. ** Коротков Ю.Н. Писарев, М. "Молодая гвардия", 1976, 368 стр. *** В.В. Жданов был видным литературоведом, автором многих книг, в том числе биографий Добролюбова и Некрасова в серии ЖЗЛ.

Все это не так парадоксально, как кажется с первого взгляда, ибо, в ущерб книгам подлинно талантливым и добросовестным, критики определенной ориентации целенаправленно поднимают шумиху вокруг недоброкачественных произведений тоже строго определенной ориентации. Делается это не из-за литературных или научных достоинств, не из-за "незыблемой" или, напротив, "новой" трактовки классики, а потому что в указанных произведениях проводятся идеи, направленные на подрыв нравственных ориентиров, на которых базируется общественное сознание. Стремясь дезориентировать читателей в указанном отношении, авторы и идут на мифологизирование исторической правды и классической русской литературы. Не случайно Ю. Лощиц объявляет Гончарова создателем "мифологического реализма". Это понадобилось биографу для того, чтобы перетолковать в обратном истинному смысле идейно-художественное содержание великих творений писателя. Когда Обломова, олицетворяющего физическую и моральную деградацию уходящего с исторической сцены крепостничества, объявляют "положительным героем мира Гончарова", а действительно положительный герой его мира Штольц возводится в ранг дьявола, "князя тьмы" (Ю. Лощиц); когда Кабаниха, олицетворяющая самодурство темного буржуазного быта, становится чуть ли ни положительным героем мира Островского, а Катерина - отрицательным (М. Лобанов); когда освободительное движение в России XIX века объявляется бесовщиной, тайно направляемой из зарубежных масонских центров (Ю. Лощиц), а борьба лучших людей России за женское равноправие трактуется как половая распущенность (М. Лобанов); и, наконец, когда апология лакейства и крепостничества в "Выбранных местах..." Гоголя объявляется "путем исторического развития", равно пригодным для России, как и борьба с крепостничеством (И. Золотусский), -- то "спор" выходит далеко за рамки академических проблем литературоведения и биографического жанра.

Нарушение демократических норм проведения творческих дискуссий, допущенное В.И. Гусевым, а также те соображения, которые из-за этого нарушения я не мог высказать, считаю необходимым сделать известными (хотя бы в том кратком и фрагментарном виде, как они здесь изложены), по крайней мере, в нашем узком писательском кругу. Не являясь делегатом Конференции Московской писательской организации, которая должна состояться в ближайшие дни, прошу Вас, как Первого секретаря правления, зачитать это письмо перед делегатами Конференции.

Параллельно посылаю копию этого письма в редакцию газеты "Московский литератор" и прошу Вашего содействия в опубликовании его в нашей многотиражке, чему, как не трудно предвидеть, могут встретиться препятствия.

С уважением

Семен Резник

5.11.1980

(адрес).

2.

СП РСФСР

ПРАВЛЕНИЕ МОСКОВСКОЙ

ПИСАТЕЛЬСТКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

121069 Москва Г-69, ул. Герцена, 53

№ 242 31 марта 1981 г.

Уважаемый Семен Ефимович!

В свое время я внимательно прочел Ваше письмо и думаю, что по истечении времени мы с вами можем взглянуть на ситуацию более спокойно. Тот факт, что Вы не смогли принять участие в обсуждении книги И. Золотусского "Гоголь" в творческом объединении критики, ни в коей мере не мешает вам высказать свой взгляд на эту книгу в печати. Газета "Московский литератор" не вела дискуссию по книге И. Золотусского, так же, как не вела и по другим книгам, поэтому Вам сообразней всего обратиться в любой из соответствующих органов центральной печати.

С уважением

Ф. Кузнецов Первый секретарь Правления Московской писательской организации

СП РСФСР

3.

14.4.1981

Уважаемый Феликс Феодосьевич!

Давайте посмотрим на ситуацию спокойно.

В письме от 5.11.80 я сообщил Вам о факте нарушения демократическим норм проведения творческих дискуссий, в результате чего "дискуссия" по книге И. Золотусского "Гоголь" вылилась в пустое славословие автора, я же, как потенциально неудобный оратор, вообще не получил слова. Наиболее эффективной мерой к недопущению таких "обсуждений" в будущем может быть, конечно, предание подобных фактов огласке, поэтому я просил Вас зачитать мое письмо на Конференции и содействовать его опубликованию в "Московском литераторе".

В ответе Вашем от 31 марта с.г. суть вопроса полностью обойдена. Почему? Ведь Вы отлично понимаете, что, как член Московской писательской организации, я обратился к Вам, как к руководителю этой организации, не для того, чтобы получить совет высказаться где-то в другом месте.

Вынужденный вторично беспокоить Вас по тому же вопросу, я исхожу из убеждения, что В.И. Гусев (как и другие руководители) избран на ответственный пост, чтобы служить интересам литературы, а не отдельной группке литераторов, которые, скверно делая литературное дело, отлично обделывают свои литературные дела, используя для этого беспринципное восхваление друг друга, запугивание несогласных и прямое затыкание рта тем, кого не удается запугать.

Именно потому, что в моей письме шла речь о внутренней жизни Московской писательской организации, я направил его копию в "Московский литератор", а не в какой-либо иной орган. Однако ответа еще нет (чтобы посмотреть на ситуацию спокойно, редакции, видимо, нужно еще больше времени, чем нам с Вами).

С уважением

С. Резник

Член СП СССР

P.S. Надеюсь, что на этот раз Вы ответите по существу, и не через пять месяцев, а хотя бы в срок, установленный законом.

4.

СП РСФСР

ПРАВЛЕНИЕ МОСКОВСКОЙ

ПИСАТЕЛЬСТКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

121069 Москва Г-69, ул. Герцена, 53

№ 307 " "* апреля 1981 г.

______________ * В оригинале число не проставлено.

Уважаемый тов. Резник!

Благодарю Вас за письмо. Спешу ответить "в срок, установленный законом": зачитать Ваше письмо в своем докладе на конференции я не мог, поскольку в час, отведенный мне для доклада, я должен был охватить работу Московской писательской организации в течение четырех лет; требовать оглашения Вашего пространного письма, просто нескромно.

С уважением

Ф. Кузнецов

Первый секретарь Правления

Московской писательской организации

СП РСФСР

5.

Уважаемый Феликс Феодосьевич!

Благодарю Вас за скорый ответ и прошу извинить меня, что по некоторым обстоятельствам не смог ответить так же быстро.

Чтобы не отвлекаться от дела, я не стану возражать против Вашего более чем странного упрека в нескромности. Замечу лишь, что я не просил включать мое письмо в текст Вашего доклада. Письмо можно было огласить в ходе прений, еще логичнее - при обсуждении кандидатур в новый состав Правления, в которое ведь избирался и Гусев, так что узнать о том, как он использует свое начальственное положение, делегатам Конференции было отнюдь нелишне.

Однако Конференция далеко позади и суть вопроса, который я ставлю перед вами, состоит в следующем. Намерены ли вы способствовать оглашению сообщенных мною фактов антидемократических действий В.И. Гусева через газету "Московский литератор" или иным способом или нет? Так как Вы дважды уклонялись от этого вопроса, то я подчеркиваю его и прошу ответить четко и определенно - хотя бы для того, чтобы закончить эту переписку, ибо она надоела Вам, я думаю, так же, как и мне. Поскольку напоминание о необходимости соблюдать закон, который регламентирует не только сроки, но и требует отвечать на письма по существу, рассердило Вас настолько, что Вы забыли мое имя-отчество, то на закон я больше не ссылаюсь.

Желаю Вам всего наилучшего

С. Резник

31.5.1981.

6.

СП РСФСР

ПРАВЛЕНИЕ МОСКОВСКОЙ

ПИСАТЕЛЬСТКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

121069 Москва Г-69, ул. Герцена, 53

№ 425 " 8 " июня 1981 г.

Уважаемый тов. Резник!

В третий раз со всей четкостью и определенностью сообщаю Вам свою точку зрения: на мой взгляд, публиковать вашу статью нецелесообразно.

В принципе же, вопрос о публикации статьи решает коллегия "Московского литератора", куда вам и следует обратиться.

На этом считаю предмет нашей с Вами переписки исчерпанным.

С уважением

Ф. Кузнецов

Секретарь Правления

МО СП РСФСР

7.

Главному редактору "Литературной газеты"

А.Б. Чаковскому

Уважаемый Александр Борисович!

Среди опубликованных в "Литературной газете" материалов VII съезда Союза писателей СССР мое внимание привлекла та часть выступления Ф.Ф. Кузнецова, в которой он остановился на недостатках литературной критики. По мнению Ф.Ф. Кузнецова, нашей критике "не хватает наступательности и принципиальности, идейно-этической зоркости и требовательности в борьбе с недостатками в литературе".

"Уровень глубины, серьезности и основательности критики в литературе, -- сказал далее Ф. Кузнецов, -- заметно отстает от уровня развития общественной критики в стране".

Положение, как видим, серьезное, и о нем заявил, не "рядовой" писатель, а Первый секретарь правления крупнейшей писательской организации. Последнее обстоятельство заставляет думать, что руководство данной организации с отставанием критики ведет последовательную борьбу.

К сожалению, мне довелось столкнуться с фактами, говорящими о противоположном.

31 октября 1980 года я присутствовал в Центральном Доме Литераторов на обсуждении книги И. Золотусского "Гоголь", которое проводилось творческим объединением критиков и литературоведов. Я хотел принять участие в обсуждении, причем в своем выступлении я намеревался показать идейно-этическую несостоятельность книги И. Золотусского. Однако председательствовавший на собрании В.И. Гусев позволил высказаться только апологетам И. Золотусского; потенциально нежелательным ораторам, в том числе и мне, он просто не предоставил слова...

О случившемся я сообщил Первому секретарю Московской писательской организации Ф.Ф. Кузнецову. Так как через несколько дней должна была состояться Конференция Московской писательской организации, то я просил зачитать мое письмо перед делегатами. Кроме того, я просил способствовать опубликованию моего письма в газете "Московский литератор", куда направил его копию.

Ф.Ф. Кузнецов не только не выполнил моей просьбы, но и ответить удосужился лишь через пять месяцев, причем полностью обошел существо поставленного мною вопроса (редакция "Московского литератора" не ответила до сих пор). Я вынужден был вновь обратиться к Ф. Кузнецову, но и на второе письмо он не ответил по существу. Не оспаривая приводимых мною фактов (их достоверность, очевидно, не вызывала у него сомнений), он, тем не менее, ни единым словом не осудил действий В.И. Гусева, зато мое желание обратиться к делегатам Конференции квалифицировал как "нескромное", словно Конференция это не деловое совещание представителей московских писателей, а некое священнодействие, на котором одним положено вещать, а другим - благоговейно внимать.

Я в третий раз обратился к Ф.Ф. Кузнецову, прося дать четкий и ясный ответ: намерен ли он предать гласности приведенные мною факты антидемократических действий В.И. Гусева или нет. На это Ф.Ф. Кузнецов сообщил, что предмет переписки считает исчерпанным.

Хорошо известно, что закон обязывает отвечать на письма в строго обусловленные сроки и по существу поднимаемого вопроса, так что Ф.Ф. Кузнецов пошел на неоднократное нарушение закона только ради того, чтобы оградить В.И. Гусева и И. Золотусского от публичной критики.