Вычисление Бога

34

Абсолютная тьма.

И тепло, ласкающее меня со всех сторон.

Я в аду? Разве…

Но нет. Конечно, нет! Голова просто раскалывалась, но мозг понемногу заработал.

Раздался громкий щелчок, а затем…

Затем крышка анабиозной ванны отошла вбок. Продолговатый «гроб», сделанный под врида, был утоплен в пол, и сейчас Холлус стояла надо мной. На её шести ногах были надеты тросы, не дающие ей бесконтрольно улететь. Она подогнула передние ноги, и стебельковые глаза свесились вперёд, чтобы посмотреть на меня.

— «Пора» «просы» «паться», «мой» «друг», — сказала она.

Я твёрдо знал, что в такой ситуации следует узнать в первую очередь; я помнил, как это сделал Хан Нуньен Сингх.

— Сколько прошло? — спросил я.

— Больше четырёхсот лет, — ответила Холлус. — На Земле сейчас 2432-й год.

Так просто, подумал я. Больше четырёх столетий прошло мимо меня. Так просто.

Те, кто устанавливал анабиозные ванные, были достаточно разумными, чтобы не ставить их на центрифугах; сомневаюсь, что сейчас бы я удержался на ногах. Холлус протянула мне правую руку, и я схватился за неё левой. Простое золотое кольцо на безымянном пальце внешне нисколько не изменили ни заморозка, ни время. Холлус помогла вытянуть меня из чёрной керамической ванны; затем она отпустила ногами тросы, и мы поплыли сами по себе.

— Мы больше не тормозим, — сказала она. — Почти добрались до того, что осталось от Бетельгейзе.

Я был обнажён; почему-то мне было неловко, что инопланетянка видит меня без одежды. Но вещи меня уже дожидались; я быстро облачился в синюю футболку и пару мягких штанов цвета хаки — ветеранов моих раскопок.

Мне было сложно сфокусировать зрение, во рту пересохло. Должно быть, Холлус это предвидела; у неё при себе была полупрозрачная бутылка с водой. Форхильнорцы никогда не охлаждают воду, и сейчас это было даже кстати — последнее, что мне сейчас хотелось, так это что-нибудь ледяное.

— Меня должны осмотреть? — предположил я, закончив выдавливать воду в рот.

— Нет, — ответила Холлус. — Всё делалось автоматически, за твоим состоянием следили постоянно. Ты в полном… — При этих словах она запнулась; уверен, она собиралась сказать, что я в полном порядке, но мы оба знали, что это не так. — Твоё состояние ничуть не хуже, чем было до погружения в анабиоз.

— Голова болит.

Холлус странным образом дёрнул ногами; мне потребовалась секунда, чтобы сообразить — не будь мы в невесомости, это движение позволило бы ей качнуть туловищем.

— Такие боли вполне естественны; не сомневаюсь, они продлятся ещё около суток.

— Мне интересно, как там Земля? — спросил я.

Холлус пропела что-то ближайшему из мониторов-стен. Через несколько мгновений появилось увеличенное изображение — жёлтый диск размером с четвертак, если смотреть с расстояния вытянутой руки.

— Это Солнце, — сказала она и указала на тусклый объект диаметром раз в шесть меньше солнечного. — А это Юпитер, для нас в третьей четверти. — Она помолчала. — На таком расстоянии сложно различить Землю в видимом свете, но в радиоволнах Земля на многих частотах сияет куда ярче Солнца.

— До сих пор? — удивился я. — Мы всё ещё передаём, несмотря на все эти столетия?

Это было бы чудесно. Это могло означать…

Холлус немного помолчала, возможно, удивлённая, что я сам этого не понял.

— Я не могу ответить. Земля в 429 световых годах позади; доходящий оттуда свет показывает Солнечную систему через несколько лет после нашего отлёта.

Я печально кивнул. Ну разумеется. Сердце бешено заколотилось в груди, зрение стало ещё более расплывчатым. Сначала я подумал, что в процедуре оживления что-то пошло не так, — но нет!

Меня мутило; я не был готов к своим чувствам.

Я был всё ещё жив.

Я прищурился, взирая на крошечный жёлтый диск, а затем перевёл взгляд на золотое кольцо на пальце. Да, я был жив. Но моя обожаемая Сюзан — уже нет. Её наверняка давным-давно не стало.

Я задался вопросом, как сложилась жизнь у Сюзан после моего отлёта. Я надеялся, она была счастливой.

А Рики? Мой сын, мой замечательный сын?

Что же, я видел интервью с доктором по Си-Ти-Ви, интервью, в котором он сказал, что первый человек, который будет жить вечно, уже появился на свет. Быть может, Рики ещё жив, и ему — сколько? — ну да, 438 лет.

Но, как я понимал, шансы на это мизерны. Куда более вероятным было, что Рики вырос, превратился в мужчину, в которого ему было суждено превратиться, что он работал и любил, а сейчас…

А сейчас его тоже уже нет.

Мой сын. Я почти наверняка пережил его. Отцам не положено так поступать.

У меня на глазах выступили слёзы; слёзы, которые меньше часа назад были затвердевшими, которые сейчас, при нулевой гравитации, просто собирались у протоков слезных желёз. Я смахнул их.

Холлус понимала значение слёз у людей, но не стала спрашивать, почему я плачу. Её собственные дети, Пильдон и Кассольд, наверняка тоже умерли. Холлус терпеливо парила в воздухе рядом со мной.

Я задался вопросом, остались ли у Рики дети, внуки и правнуки; меня шокировало внезапное осознание того, что у меня могли быть уже пятнадцать поколений потомков. Быть может, фамилия Джерико до сих пор существует…

И я спросил себя, существует ли по сию пору Королевский музей Онтарио, открыли ли заново планетарий — или, быть может, дешёвые космические полёты для всех желающих в конечном счёте превратили планетарий в анахронизм.

Я задался вопросом, существует ли на карте мира Канада — та великая страна, которую я так любил.

Но, конечно, меня гораздо больше заботил вопрос о том, существует ли ещё человечество, — сумели ли мы избежать последнего коэффициента в уравнении Дрейка, сумели ли удержаться от самоуничтожения. Мы обладали ядерным оружием ещё за пятьдесят лет до моего отлёта; сумели ли мы удержаться от его использования в течение восьми раз по столько же?

Или, может быть…

Может, мы повторили выбор, сделанный обитателями Эпсилона Индейца.

И выбор жителей Тау Кита.

И ещё — Мю Кассиопеи А.

И Эты Кассиопеи А.

И Сигмы Дракона.

И даже выбор тех заносчивых, аморальных подонков с Грумбриджа 1618, взорвавших Бетельгейзе.

Ведь все они, если я был прав, выбрали переход в машинную, виртуальную реальность — в райскую жизнь компьютерных миров.

И сейчас, спустя четыре столетия технологических свершений, вид Homo Sapiens наверняка заполучил возможность сделать то же самое.

Быть может, мы это и сделали. Может быть.

Я перевёл взгляд на Холлус, парившую неподалёку: настоящую Холлус, не проекцию, не голограмму. На моего друга, во плоти.

Может быть, человечество даже восприняло намёк, полученный от жителей Мю Кассиопеи А, и уничтожило Луну. В этом случае земные кольца сейчас могли соперничать с кольцами Сатурна; но, конечно, наш спутник поменьше того, что был у кассиопейцев, а потому оказывал меньшее влияние на перемешивание мантии. И всё же — может, теперь в некоей геологически стабильной части Земли сейчас возвышается ландшафтная метка-предупреждение.

Я вновь обнаружил, что болтаюсь в воздухе вдали от стен; похоже, это вошло у меня в привычку. Холлус добралась до меня и взяла мои руки в свои.

Я надеялся, что мы не стали загружать себя в компьютеры. Надеялся, что человечество… ну, по-прежнему остаётся человеческим — тёплым, биологическим и настоящим.

Но не было ни единого шанса выяснить это наверняка.

Так что насчёт той сущности? Оставалась ли она на месте больше четырёх столетий, стала ли нас дожидаться?

Да.

Или, может быть, она находилась здесь не всё время; может, она и правда подсчитала срок нашего прибытия и в ожидании этого момента удалялась куда-то по своим делам. Пока «Мерелкас» преодолевал 429 световых лет на скорости, лишь на волосок не доходящей до световой, вид спереди настолько сдвинулся в ультрафиолет, что ничего рассмотреть не удавалось; большую часть времени эта сущность могла отсутствовать.

И, разумеется, это мог быть не сам Бог; может, то была какая-то очень продвинутая форма жизни, представляющую древнюю цивилизацию, но при этом развившуюся совершенно естественным образом. Или, может быть, эта сущность была машиной — необъятным роем нанотехнологических объектов; нет причин, по которым продвинутым технологическим устройствам нельзя выглядеть живыми.

Но где стоит остановиться, где пора подводить черту? Что-то — кто-то — установил для нашей Вселенной фундаментальные константы.

Кто-то вмешивался в развитие как минимум трёх планет на промежутке в 375 миллионов лет — в два миллиона раз большем, чем та жалкая пара столетий, которые развитые цивилизации, похоже, проживают в телесном облике.

И кто-то совсем недавно спас Землю, вторую планету Дельты Павлина и третью планету Беты Гидры от взрыва звезды-сверхгиганта, поглощая при этом больше энергии, чем выдавали все остальные звёзды в Галактике вместе взятые — при этом не разрушившись.

Как описать Бога? Должен ли он или она быть вездесущим? Всемогущим? Как говорят вриды, эти прилагательные — чистой воды абстракции, они совершенно недосягаемы. Должен ли Бог определяться таким образом, что это помещает его/её за рамками науки?

Я всегда верил в то, что ничто не выходит за рамки науки.

И я продолжал верить в это сейчас.

Где стоит подвести черту?

Прямо здесь. Для меня ответ был очевиден: прямо здесь.

Как определить Бога?

Так и определить. Бог, которого я мог бы понять — пусть потенциально мог, — для меня бесконечно интереснее и значимее того, который не поддаётся пониманию.

Я парил в воздухе перед одной из стен-мониторов. Холлус находилась слева, рядом с нею были ещё шестеро форхильнорцев. Цепочка вридов расположилась по правую руку от меня. И все мы взирали на него, на это — на существо. Оно оказалось в полтора миллиарда километров шириной — размером с орбиту Юпитера. И оно было столь безжалостно, бескомпромиссно чёрным, что — как мне сказали — не отражало даже свет от термоядерного выхлопа «Мерелкаса», который был направлен в эту сторону в течение двух столетий безостановочного торможения.

Сущность заслоняла собою Бетельгейзе — или то, что от неё осталось, — пока мы не подошли вплотную. Тогда она откатилась в сторону — шесть отростков двигались в унисон, подобно спицам у колеса, — открывая взгляду розовую туманность и крохотный пульсар, труп Бетельгейзе, в её центре.

И это было, на мой взгляд, единственным признаком того, что наше присутствие не осталось незамеченным. Сейчас я вновь пожалел об отсутствии настоящих иллюминаторов: быть может, если бы оно могло увидеть, как мы машем ему рукой, оно бы ответило нам, описав одним из необъятных угольно-чёрных псевдоподий медленную и величественную дугу.

Это сводило с ума: вот он я, прямо здесь — на расстоянии вытянутой руки от того, что вполне могло быть Богом, а он казался столь же индифферентным, как и тогда, когда у меня в лёгких только начала расти опухоль. Я однажды попытался обратиться к Богу и не получил ответа, но сейчас — чёрт возьми! — сейчас он просто обязан был ответить, хотя бы из вежливости; мы преодолели гораздо большее расстояние, чем это когда-либо удавалось людям, форхильнорцам или вридам.

Но сущность не предприняла никаких попыток наладить связь — если они и были, по крайней мере, ни я, ни Жу, мой старый попутчик-китаец, ни Кэйзер — женщина-шизофреник, ни даже горная горилла Хун не могли их уловить. Форхильнорцы, похоже, тоже были неспособны на контакт.

Но вриды…

Вриды, с их кардинально отличающимися мозгами, с радикально чуждой нам работой разума, непостижимым образом мыслей…

И их непоколебимой верой…

Вриды, очевидно, наладили с этим существом телепатическую связь. После долгих лет попыток поговорить с Богом, сейчас Бог говорил с ними — способом, который лишь они могли заметить. Вриды не могли поделиться с остальными, что им открылось, — точно так же, как ранее не могли передать прозрения о смысле жизни, дающие им умиротворённость. Как бы то ни было, они приступили к каким-то работам в своей центрифуге.

Ещё до того, как они закончили, Лаблок — корабельный доктор-форхильнорец, — отталкиваясь от общих принципов постройки, сообразил, что создают вриды: крупную искусственную матку, инкубатор.

Вриды взяли образцы генов от самого старого представителя их народа, женщины по имени К-т-бен, и от самого пожилого форхильнорца — инженера по имени Гидас, и…

Нет, не от меня — хотя мне было чертовски жаль; это бы подвело черту, стало бы логическим завершением моей жизни.

Нет, образцы человеческих генов они взяли от Жу, старого китайского фермера.

Сорок шесть человеческих хромосом.

Тридцать две хромосомы форхильнорцев.

Пятьдесят четыре хромосомы вридов… хоть они об этом и не подозревают.

Вриды взяли клетку форхильнорца и выделили из её ядра всю ДНК. Затем они поместили в эту клетку диплоидный набор хромосом Гидаса, К-т-бен и Жу, хромосом, прошедших через столько делений, что их теломеры сошли на нет. И эту клетку, теперь содержащую 132 хромосомы трёх различных рас, бережно поместили в искусственное чрево, где она плавала в ёмкости с жидкостью, содержащей пуриновые и пиримидиновые основания.

И потом произошло нечто потрясающее — нечто такое, от чего моё сердце ёкнуло, а стебельковые глаза Холлус разошлись на максимальное расстояние. Была вспышка яркого света; сенсоры «Мерелкаса» показали, что из самого центра чёрного нечто вырвался поток частиц, прошедший точно через инкубатор.

После этого микросканирование выявило потрясающий результат.

Хромосомы трёх планет, казалось, стали искать друг друга, чтобы соединиться в длинные нити. Некоторые из нитей состояли из сцепленных воедино форхильнорских хромосом с хромосомой врида на конце. Однажды Холлус рассказывал мне о форхильнорском эквиваленте синдрома Дауна и о том, как хромосомы без теломеров могут соединяться концами — врождённая их способность, на первый взгляд бесполезная и даже вредная; но сейчас…

Другие цепочки состояли из человеческих хромосом, зажатых между хромосомами форхильнорцев и вридов. Были и те, которые состояли из человеческих хромосом по обоим концам хромосомы врида. Некоторые из цепочек были в две хромосомы длиной; обычно это были хромосомы человека и форхильнорца. И шесть хромосом вридов остались нетронутыми.

Теперь стало очевидным, что после истончения теломеров молекулы ДНК обладают встроенной способностью к большему — гораздо большему, — чем просто смерти или образованию опухолей. И действительно, лишённые теломеров хромосомы теперь были готовы к следующему, столь долгожданному, шагу. Сейчас, когда разумные формы жизни с разных планет наконец-то, после стольких усилий, появились одновременно, хромосомы смогли сделать этот последний шаг.

Сейчас я понял причину, по которой существует рак, — зачем Богу нужны были клетки, которые продолжают делиться даже после того, как теломеров не осталось. Опухоли в отдельных представителях вида были не более чем нежелательным побочным эффектом; как сказал Т-кна: «Конкретная версия реальности, в которой появился рак, хотя и нежелательный, обязана содержать что-то сильно желательное». И этим желательным была способность склеивать хромосомы, соединять виды, сцеплять воедино разные формы жизни. Желательным был биохимический потенциал к созданию чего-то нового, чего-то большего.

Я назвал комбинированные хромосомы суперсомами.

И они делали всё то же, что и обычные хромосомы: они воспроизводились, расходясь по всей длине, разделялись на две части, набирали соответствующие основания из питательного раствора — цитозин дополнял каждый гуанин; тимин приставал к каждому аденину, — чтобы полностью заменить отошедшую половинку.

При первом воспроизведении произошло нечто потрясающее: нить укоротилась. Длинные участки некодирующей ДНК выпали в процессе воспроизведения. В результате суперсомы, содержащие в три раза больше кодирующей ДНК, чем обычные хромосомы, по размерам оказались компактнее. Суперсомы не отодвинули теоретический предел на размер живых клеток; в сущности, они упаковали больше информации в меньший объём.

И, разумеется, при воспроизводстве суперсом содержащие их клетки разделились, дав две дочерние.

Затем разделились эти две.

И так далее, и так далее.

До середины кембрийского периода на живые организмы было наложено серьёзное ограничение в их сложности — оплодотворённые клетки не могли делиться более десяти раз подряд.

Затем случился кембрийский взрыв, и жизнь внезапно стала куда сложнее.

Тем не менее и у новой жизни были пределы. Плод мог расти лишь до определённых размеров: и у форхильнорцев, и у вридов, и у землян малыши появлялись на свет с массой порядка пяти килограмм. Рождение более крупных детей требовало бы невозможно широких родовых каналов. Да, более крупные тела у живородящих могут позволить более крупные мозги, но большая часть этих мозгов будет занята контролем над более крупным телом. Может быть — чисто гипотетически! — киты по разуму находятся наравне с человеком; но они никак не разумнее его. Очевидно, жизнь достигла конечного предела сложности.

Но плод с суперсомами в клетках всё продолжал и продолжал расти в искусственной матке. Мы в любой момент ждали остановки роста: форхильнорец может появиться на свет с хромосомой двойной длины, человеческий детёныш может родиться с тремя двадцать первыми хромосомами. Но эта комбинация, этот невероятный генетический коктейль, эта помесь — наверняка это уже слишком, наверняка он уже преодолел границы возможного. Если что-то в развитии плода идёт неправильно, большинство беременностей, будь то у вридов, форхильнорцев или людей — заканчиваются ранним спонтанным выкидышем, обычно даже до того, как мать узнаёт о своей беременности.

Но наш плод, наш невозможный тройной гибрид, продолжал развиваться.

У трёх наших видов в онтогенезе, развитии плода, наблюдается филогенез — эволюционная история этого организма. У человеческих эмбрионов развиваются жабры, хвосты и прочие очевидные напоминания об эволюционном прошлом.

Что касается этого плода, он тоже проходил через стадии, изменяющие его морфологию. Это было невероятно — нечто вроде наблюдения собственными глазами за кембрийским взрывом в миниатюре. Сотня различных форм тела сменяли друг друга. Радиальная симметрия, четырёхсторонняя симметрия, двусторонняя симметрия. Дыхальца, жабры, лёгкие — и прочие органы, которые не мог распознать никто из нас. Хвосты и безымянные отростки, составные и стебельковые глаза, сегментированные и примыкающие органы.

На самом деле никто так никогда и не понял, ради чего онтогенез является кажущимся повторением филогенеза. Нет, это не воспроизведение настоящей эволюционной истории организма — это было очевидно, поскольку наблюдаемые формы не соответствовали истории, записанной в окаменелостях. Но сейчас назначение онтогенеза прояснилось: в ДНК, должно быть, «зашит» рутинный алгоритм оптимизации, по которому выбор искомого, окончательного варианта морфологии делался после перебора всех возможных вариантов. Сейчас мы видели не просто решения для земных организмов, организмов с Беты Гидры и Дельты Павлина, но также решения для продукта их скрещивания.

В конечном счёте, через четыре месяца, плод, казалось, нащупал для себя нужный путь развития — принципиальное строение тела, отличное и от людей, и от форхильнорцев, и от вридов. Тело эмбриона теперь состояло из изогнутой словно подкова трубки, которую опоясывал обод из субстанции, из которой выходили шесть ног. У существа был внутренний скелет, явно различимый сквозь просвечивающие ткани тела, но скелет этот был не из гладкой кости, а скорее из пучков переплетённого материала.

Мы дали эмбриону имя — Вибадаль, форхильнорское слово, обозначающее мир.

Она была ещё одним ребёнком, взросление которого мне не суждено увидеть.

Но, как и в случае с моим Рики, я уверен — её удочерят, о ней будут заботиться, её будут кормить и всячески лелеять — если не команда «Мерелкаса», так необъятная, непостижимо громадная чернота с отростками, распростёршаяся по всему небу.

Бог был программистом.

Законы физики и фундаментальные константы были исходным кодом программы.

Вселенная была приложением, самой программой, которая к настоящему времени проработала уже 13,9 миллиарда лет.

Слишком ранняя способность цивилизаций перейти на другой уровень, отринуть биологию — она была багом, программной ошибкой, непреднамеренным усложнением. Но в конечном счёте, как следует постаравшись, программист сумел обойти этот баг.

А Вибадаль?

Вибадаль была продуктом. Она была смыслом всего.

Я желал ей только добра.

То была старая как мир прогрессия; то был двигатель эволюции. Одна жизнь подходит к концу, вторая начинается.

Я снова залёг в анабиоз, в котором пролежал следующие одиннадцать месяцев — с остановленной жизнедеятельностью и тела, и болезни. Но, когда Вибадаль окончательно развилась, Холлус пробудила меня вновь — как мы оба понимали, в последний раз.

Вриды объявили, что сегодня настал тот долгожданный день; сейчас плод созрел настолько, что пришла пора доставать его из инкубатора.

— Да представит она лучшее во всех нас, — произнёс Т-кна, тот врид, которого я впервые встретил месяцы — и столетия — назад.

Холлус качнула своим телом.

— «А», — донеслось из одной речевой щели.

— «Минь», — закончила вторая.

Меня пошатывало от выхода из анабиоза, но я не мог отвести глаз и зачарованно взирал на то, как Вибадаль достают из инкубатора. Она шагнула во внешний мир плача — как и я, как все те миллиарды живых существ, сделавших этот шаг до меня.

Мы с Холлус часами смотрели на неё — на странное, причудливое создание, размерами в половину меня.

— Интересно, сколько она проживёт, — сказал я другу-форхильнорке.

Возможно, вопрос был неуместен — но сейчас я не мог выбросить из головы сроки жизни.

— «Кто» «знает»? — ответила Холлус. — Похоже, отсутствие теломеров ей не помеха. Её клетки могут воспроизводиться без ограничений, и…

Она замолчала.

— И будут, — сказала Холлус, немного поразмыслив. — Будут. Эта сущность, — при этих словах она указала на космическую тьму, занявшую центр стены-монитора, — пережила последнее Большое схлопывание и Большой взрыв. Вибадаль, подозреваю, переживёт следующие и станет Богом для вселенной, которая родится потом.

Это было ошеломляющее утверждение — хотя, возможно, Холлус была права. Но мне никогда столько не прожить, а стало быть, не узнать наверняка.

Вибадаль лежала за стеклом в специально для неё построенном родильном отделении с единственной круглой кроваткой. Я постучал по стеклу, точь-в-точь как это до меня делали миллионы родителей на моей планете. Я постучал и помахал рукой.

И Вибадаль пошевелилась, махнув мне в ответ коротким толстеньким придатком. Быть может, нынешний Бог никогда не подавал вида, что знает о моём присутствии — даже когда я прилетел к нему, он по-прежнему был ко мне индифферентен, — но этот, будущий бог, обратил на меня внимание — по меньшей мере однажды, пусть и на несколько секунд.

И в эти секунды я перестал чувствовать боль.

Но вскоре агония вернулась; мне стало гораздо хуже. Я слабел.

Моё время было на исходе.

Я написал последнее длинное письмо для Рики — на тот случай, если он каким-то чудом до сих пор жив. Холлус отправил его на Землю от моего имени; послание должно было добраться до пункта назначения чуть ли не через половину тысячелетия. В письме я поведал сыну, что я здесь увидел, и как сильно я его люблю.

И потом я попросил Холлус оказать мне последнюю услугу, акт милосердия. Я попросил её сделать то, что просят лишь у самых близких друзей. Попросил помочь мне освободиться, помочь мне уйти. С Земли я взял лишь самый минимум необходимого, помимо антираковых препаратов и таблеток обезболивающего. Но у меня была с собой книга по биохимии, в которой содержалось достаточно информации для того, чтобы корабельный врач «Мерелкаса» сумел синтезировать препарат, позволивший безболезненно и быстро положить конец моим страданиям.

Холлус лично ввела мне инъекцию и осталась у моей постели, держа мою исхудалую руку в своей. Прикосновение её пузырчатой кожи было последним, что я почувствовал.

Перед самым концом я попросил Холлус записать мои последние слова и тоже передать их на Землю, чтобы Рики — или кто бы там ни был — узнал, что я сказал. В конце концов, не исключено, что сам Рики, а может, один из моих пра-пра-пра — в n-й степени — правнуков мог решиться опубликовать книгу о первом контакте инопланетянина и того, кто, как я полагаю, был слишком человеком.

Меня самого удивили мои последние мысли.

— Знаешь, — сказал я Холлус, чьи глаза качались взад-вперёд, — я помню, как в первый раз был очарован окаменелостями.

Холлус внимательно слушала.

— Я бегал по пляжу, — продолжил я, — играл с камешками и удивился, когда увидел в одном из булыжников окаменевшую раковину. Я нашёл нечто такое, что даже и не думал искать.

Боль отступала; всё оставалось позади. Я ещё крепче сжал руку форхильнорки:

— Думаю, я счастливчик, — сказал я, ощущая наступление покоя. — Это чувство мне довелось испытать дважды.

КОНЕЦ

Разумеется, Королевский музей Онтарио действительно существует — как его директор, кураторы, охранники и так далее. Однако все персонажи в романе целиком и полностью являются плодом моего воображения; никто из них не был задуман, чтобы каким-либо образом напоминать тех, кто занимает сейчас — или занимал в прошлом — должности в КМО или каком-либо другом музее.