Поехали дальше, заворачивая по пути на все встречающиеся аэродромы, расспрашивали, не знает ли кто, где базируется наш полк. Казалось бы, мы не могли не вызвать подозрения, но провожали нас равнодушными взглядами. Видимо, таких, как мы, потерявших свою часть, было тогда немало. Не арестовывать же всех, не отдавать под трибунал.

Ни одном из аэродромов я увидел человека, который показался мне знакомым. Подложив под голову парашют, он спал под крылом самолета. Подошел ближе, вгляделся: точно, Вадим Фадеев. Эх, жалко будить! Но Вадим уже сам открыл глаза:

- Георгий! Ты откуда?

- Оттуда! - махнул я рукой. - Полк свой ищу.

- Как там наши?

- Петю Откидача сбили... Саша Волков погиб...

- А Истрашкин, Плотников, Шумов?

- Знаю, что из Нижне-Ольховой взлетели, а что дальше мрак и туман.

- Веселенькие дела! - даже присвистнул Вадим. - Ну и как тебе двести двадцать седьмой?

Какой двести двадцать седьмой?

- Да приказ Верховного! Ой, ты же ничего не слышал. Приказ драконовский вчера читали: ни шагу назад, стоять насмерть, за отступление без приказа высшего командования - расстрел. Ты-то по приказу отступаешь? А то смотри...

- Вадим, твои шутки...

- Хороши шутки! До Волги допятились! Кстати, в том приказе сказано, что кое-чему надо и у врага учиться. Вот это точно!

Тут к самолету Вадима подъехал стартер. Пожав мне ругу, Фадеев сказал:

- Мне пора! И так засиделись. Привет всем нашим! Кто жив, конечно...

И-16 рулил на взлетную полосу. Наших мы нашли в районе Буденовска. Оказалось, на аэродром в Погорелом налетели немецкие самолеты, и остались от истребителей рожки да ножки. Даже на разведку Истрашкин с Давыдовым летали на учебно-тренировочном УТИ-4. Довоевались...

Разговоры были только о приказе No 227. Пожалуй, только мы с водителем не слышали текста приказа. Но пересказали нам его достаточно точно. Этот приказ был адресован каждому из нас.

Чтобы он стал известен всем, шли на меры чрезвычайные. Например, комиссар полка Федор Сергеевич Королев на У-2 специально, кружил над землей и, когда замечал группу отступающих, садился, собирал бойцов и командиров, зачитывал им приказ. И что удивительно: еще минуту назад в панике отступающие люди говорили "Правильно!" и шли занимать оборону. Парадокс вроде бы: неужели для того чтобы понять, что правильно, а что неправильно, человеку нужен специальный приказ, да еще написанный такими словами? Хотя...

Нет, не буду ничего говорить по поводу этого приказа. Сейчас военные историки спорят: правильный приказ, неправильный, ту он цель преследовал, другую цель... Пусть доспорят. Скажу только, что тогда этот приказ я одобрял полностью, хотя считал, что для летчиков он особого значения не имел. В авиации трусости и так почти не было. Сама профессия изначально трусости не терпит? Более высокий уровень подготовки был у летчиков? Бой им приходилось вести чаще всего на виду у сотен людей - как тут струсишь? По-моему, любая из этих причин (а скорее всего, все вместе) и есть объяснение.

Дороги отступления привели наш 446-й осап в Махачкалу. На аэродроме под городом пилоты облетывали полученные из мастерских, отремонтированные И-16, прикрывали его от налетов вражеской авиации.

Жадно ловили мы сводки о положении на фронтах. Враг устремился вдоль Черноморского побережья к Новороссийску, пытаясь прорваться к Сухуми и Батуми, чтобы соединиться там с турецкими войсками, которые только ждали сигнала к наступлению. Вторая группировка прорывалась вдоль Каспийского моря к Баку.

Совсем близко, на моздокском направлении, тоже шли ожесточенные бои. Специальный германский корпус, укомплектованный альпинистами, стремился через перевалы Кавказского хребта в Закавказье, но, благодаря активной обороне, Нальчик захватить противнику не удалось.

Тогда враг усилил здесь свою авиацию, перебросив подкрепления с запада и от Сталинграда. В звездном налете на старые промыслы Грозного участвовало 130 бомбардировщиков. 31 самолет потерял противник, но облако черного дыма от горящей нефти дошло до Махачкалы. Страшное было зрелище!

Несколько дней спустя поступил приказ: одной эскадрилье полка перебазироваться в Нальчик. Первыми уехали мы, техники, чтобы встретить там летчиков. Километрах в десяти от аэродрома проходил передний край, слышны были разрывы артиллерийских снарядов. Вскоре прибыла эскадрилья Владимира Истрашкина и начала боевую работу.

От него мы узнали печальную новость о гибели аса 4-й воздушной армии, командира эскадрильи 40-го истребительного полка Ивана Марковича Пилипепко, личности поистине легендарной. Но легенды сочинять о нем не требовалось, вот простые факты: 520 боевых вылетов, 10 лично сбитых самолетов противника и 29 в группе. И погиб он геройски. При штурмовке вражеского аэродрома в станице Солдатской было уничтожено много самолетов. Участники налета рассказали, что один "мессершмитт" Пилипенко сбил, второй подбил, а затем направил свой И-16 прямо "в лоб" немецкому истребителю, спасая ценой своей жизни жизнь товарища.

Утро 25 октября 1942 года выдалось безоблачным. Техники, мотористы, оружейники были уже на аэродроме, а летчики почему-то задержались. Блаженные минуты бездолья... Вокруг высокая, под два метра, уже желтеющая кукуруза, чернеет вдалеке полуразрушенный ангар. Раньше тут было авиационное училище, при эвакуации вывезли почти все, только книг много осталось... Почему описываю это? Да так, просто врезалось в память, как чудовищно уродует война лицо земли, жизнь уродует...

И вдруг - огромное количество бомбардировщиков, идущих девятками. Действительно огромное, это мне не со страху так показалось. Как я потом прочитал в книге К. А. Вершинина "Четвертая воздушная", противник произвел налет на войска и штаб 37-й армии силами до ста бомбардировщиков, прикрываемых истребителями.

Сколько раз налетал противник на наш аэродром - не знаю, хотя был там весь день. Голову было просто невозможно поднять. Единственное, что замечал время от времени, это поднимавшиеся черные клубы дыма. Так могли гореть только танки. Мне думается, что противник не видел наши хорошо замаскированные самолеты и бомбил не прицельно, а по квадратам, как говорится. Взлететь не было ни малейшей возможности, немцы буквально висели над аэродромом, и стоило кому-то высунуться из щели, открывали ураганный огонь даже по одному человеку.

Один "Мессершмитт-110" как-то, снизился и начал стрелять но копнам кукурузы из пушек и пулеметов. Зачем он это сделал - неизвестно, наверное, просто для очистки совести. Но замаскированный под копной самолет вспыхнул, и фашист тут же, кружась над аэродромом, вызвал другие самолеты. Вот тут-то и началась штурмовка. Все наши самолеты были сожжены, до единого.

Что мы могли поделать? От отчаяния палили по самолетам из винтовок, дело, конечно, бесполезное. Но до чего ж стыдно, унизительно для нас, молодых ребят, было просто лежать, уткнувшись в землю, когда нас молотила вражеская авиация!

И опять отступление...

Учебно-тренировочный полк. Дал слово - держись!

Целую ночь мы топали по долине. Утро застало нас в лесу, где стояли тридцатьчетверка и английская "матильда", вокруг - несколько пехотинцев. Мы тоже решили сделать привал. Я подошел к танку Т-34. Двое танкистов что-то обсуждали. Один из них взглянул на меня с усмешкой:

- Что, авиатор, в танкисты захотелось?

- Да пока не очень, но чего на войне не бывает!

- Это точно! - донеслось из люка танка.

Голос показался мне знакомым. И верно: оттуда вылез танкист, с которым мы крепко обнялись. Еще бы - учились в одной группе в авиаинституте. (Сколько ни напрягаю память, не могу вспомнить его фамилию. Какой-то провал, честное слово. Даже обидно!)

- Как же ты в танкисты попал, каким ветром занесло?

- История обычная. Учились же мы на моторостроительном. Когда началась война, призвали в танковые. Теперь батальоном командую.

- Ого! За год такой рост...

- Никому такого роста не пожелаю. Сам суди: месяц назад командовал взводом, неделю назад - ротой. Вчера комбат погиб - приходится батальоном.

- А где танки твои? Неужели это весь батальон?.. - Я растерянно взглянул на Т-34 и "матильду".

- А где твои самолеты? - раздраженно бросил он мне в ответ.

Второй раз за последнее время я слышал этот вопрос. Чего ж мы задавали их друг другу? От отчаянья, от того, что происходившее даже отдаленно не походило на кадры бодрых фильмов о грядущей войне. Конечно, спрашивать надо было других, а это было в тех условиях просто безумием. Но сейчас я не об этом.

После войны прошло уже больше сорока лет. И ответы на вопросы, возникавшие у меня еще тогда, я не нахожу до сих пор. Не нахожу ни в работах откровенных прославителей "великого полководца всех времен и народов", ни в трудах честных, объективных историков, располагающих обилием фактов, документов, могучей методологией и средствами анализа. Чего же они-то боятся? Поэтому формулирую эти вопросы вновь.

Как понимать утверждение, что к началу войны наша страна исчерпала все возможности для укрепления обороны, хотя уже к концу сорок второго наше оборонное производство догнало промышленность Германии?

Как соединить утверждение о миролюбии "вождя", его заботе о народе, якобы исключавшей огромные военные расходы, и миллионы уничтоженных и брошенных в лагеря, что, естественно, повлияло и на обороноспособность?

Огромное оборонное строительство военных лет было вызвано переводом промышленности в безопасные районы или ошибками, совершенными в предвоенные годы? Ведь ясно было, что военные объекты на западе прежде всего подвергнутся бомбардировкам, почему же не строили хотя бы часть из них на востоке?

Неужели ответы на эти вопросы мне придется ждать еще сорок с лишним лет? Боюсь, что не дождусь, несмотря на выдающиеся успехи геронтологии...

Продолжу с того места, на котором прервался. К моему бывшему однокурснику подошел какой-то офицер, видимо из вышестоящего штаба, и передал приказ: перекрыть дорогу на Орджоникидзе.

Через полчаса танкисты, пехота, а за ними и мы двинулись в путь. Вскоре наши спутники начали занимать боевые позиции, а мы продолжали "мерить километры" в сторону Орджоникидзе. Оттуда по железной дороге добрались до нового места: здравствуйте, навоевались!

А сюда опять уже перегнали из авиаремонтных мастерских латаные-перелатаные И-16. Можно летать, можно драться.

М не знали, что в первых числах ноября враг попытался прорваться к Орджоникидзе в районе селения Гизель. Нёмцы из кожи вон лезли, но сами оказались в окружении. Силы их иссякли. С трудом вырвались из кольца и окончательно завязли в обороне.

Вскоре после ноябрьских праздников я опять встретил на аэродроме Вадима Фадеева. Он даже не столько обрадовался, сколько удивился:

- Что за судьба такая? Никак мы с тобой не разойдемся! А я только что прилетел. Идем, покажу тебе наших новых "коней".

Подошли к самолетам. Таких я еще не видел: третье колесо не под хвостом, а под мотором.

- "Эркобра", понял? - весело спрашивает Фадеев.

- Ничего не понял, - искренне отвечаю я.

- Американский истребитель. Пушка 37-миллиметровая и пулеметы, понял?

- Ну и что?

- А то, что на них можно отлично лупить "мессов". Только вчера перегнали с Тегерана. А я теперь большой начальник - эскадрильей командую в 16-м гвардейском. Видишь, идет Александр Покрышкин, рядом Крюков Пал Палыч. Вот они все умеют. Ну, пока! Бегу на КП! Видимо, скоро снова свидимся.

Но на этот раз Вадим ошибся. Это была наша последняя встреча с ним.

Вскоре до нас донеслась весть об окружении немцев под Сталинградом. Я не случайно так пышно выразился - "донеслась весть". Это было грандиозное событие для всех. Ждали, давно ждали хороших результатов, но чтобы сразу такое! Мы, солдаты, ходили и рассуждали как члены Ставки - не меньше. Больше всего опасались: не выскользнут ли немцы? От души радовались, что под Сталинградом окружена та самая 6-я армия, которая лупила нас в районе Харькова. Так им и надо! Противник начал перебрасывать танковые части с нашего фронта под Сталинград.

Наконец и в наш полк поступил приказ: сдать оставшиеся самолеты и отправляться в 6-й утап (учебно-тренировочный авиационный полк). Там летчиков учили летать на новых самолетах - "яках", "лагах", "мигах", а затем укомплектованные части отправляли на фронт.

Состоялось открытое партийное собрание, где подводились итоги боевой работы полка - нашего 446-го. Мне трудно сравнивать с тем, что было до войны, но все-таки думается, что на фронтовых партсобраниях говорили более открыто. Бояться стало нечего, люди были в боях, видели убитых. Хотя...

Хотя был на этом собраний и такой эпизод. Георгий Плотников сказал, что мы понесли большие потери, потому что летали на устаревших истребителях, которые по своим боевым качествам уступали немецким. Казалось бы, уж какое тут открытие, это очевидно было всем. Однако сразу после Плотникова вылез заместитель командира эскадрильи по политчасти, который прибыл в полк недавно, после госпиталя, и раньше в авиации не служил. И как он начал гвоздить Плотникова! Он обрушил на него весь, как сказали бы сейчас, "джентльменский набор". Тут были и "пораженческие настроения", и "недооценка нашего оружия", и "товарищ Сталин сказал, что наши самолеты превосходят немецкие". Кто-то не выдержал и крикнул с места, что товарищ Сталин имел в виду наши новые самолеты, а не устаревшие и снятые с производства. Но замполита ничто но могло остановить, видимо, до войны он был штатным оратором, каким-нибудь новоиспеченным райкомовским деятелем. Все испытывали неловкость и старались сделать вид, что такого выступления вовсе не было. А этот "ура-патриот" скоро был отправлен в наземные войска. Конечно, том, к кому он попал; не позавидуешь, но нам стало легче.

Кстати сказать, замполиты, говорившие только лозунгами - а такими были малообразованные люди, - почти не приживались в авиации. Сама обстановка в летной части, где часто жизнь зависела от доверия друг другу, выталкивала их, как пробку из бутылки с шампанским (прошу простить мне это сравнение в наше "послеуказное" время). Замполитами становились сами летчики, и проводили они политико-воспитательную работу самым лучшим образом - в воздухе, сбивая фашистские самолеты.

Многие летчики полка переучивались на самолетах ЛаГГ-З. Этот новый самолет уступал "мессершмитту",но других не хватало. Как-то в зоне возле аэродрома вели учебный бой классные пилоты Георгий Плотников и Василий Шумов. Все мы с увлечением следили за ними. Наконец Шумову удалось зайти в хвост Плотникову, после чего "бой" был закончен и он пошел на посадку. Самолет же Плотникова внезапно вошел в штопор. Пилот пытался из штопора выйти, но высоты не хватило, и самолет врезался в землю. Шумов ничего этого не видел и, когда вылез сияющий из машины и услышал, как кто-то тихо сказал: "Плотников разбился!", то побледнел и пошатнулся, закрыл лицо ладонями, - как же так?

Смертей на фронте мы повидали немало и мужественно переживали гибель товарищей, но здесь, в тылу... Все было чудовищно нелепо, обидно... Многие плакали, не стесняясь слез.

Плотникова похоронили с воинскими почестями невдалеке от аэродрома.

Вскоре расформировали наш смешанный 446-й полк. Я попал на должность мастера по вооружению в 43-й гвардейский штурмовой авиаполк, который оставался пока в 6-м утапе, где вовсю кипела жизнь: прибывали новые группы "безлошадников" на переучивание, другие отправлялись на авиационные заводы за новой техникой. Всех, кто прибывал с фронта, сразу начинали расспрашивать о том, что там происходит. Те рассказывали много и с удовольствием, благо было о чем рассказать.

Сдались в плен остатки двух сильнейших немецких армий под Сталинградом. Очищен от фашистов Северный Кавказ, в их руках остался лишь кубанский плацдарм.

Зимой сорок третьего освободили от немцев и мой родной Харьков. Но немцы, собрав все силы, стабилизировали фронт и перешли в контрнаступление. Харьков снова оказался в их руках.

Многие в утапе рвались на фронт. Попасть туда стремились всеми правдами и неправдами, порой пытались попросту сбежать. Вот такое "дезертирство наоборот" получалось. Эта "болезнь" поразила и многих техников, младших специалистов: они вдруг решили переквалифицироваться в летчики. Чтобы как-то мотивировать свое желание, они начинали плести небылицы о том, что якобы уже учились на летчиков, да документы потерялись, а сейчас им переучиться и летать на новых машинах - раз плюнуть! Конечно, эта ложь легко разоблачалась, но обманщиков даже не наказывали, понимали, что руководила ими не корысть, не трусость, а желание, которым горели почти все: скорей бы да фронт, скорей бы в бой!

Над кубанским плацдармом, который продолжали удерживать фашисты, развернулись упорные воздушные бои. Там, над Кубанью, водил в бой свою эскадрилью и наш Вадим Фадеев. Мы продолжали считать его "нашим".

В конце мая в класс, где мы занимались, буквально ворвалась укладчица парашютов Надя Левченко. В руках у нее было несколько газет, и она размахивала ими, словно флагами.

- Ребята, смотрите, фото нашего Вадима!

В газете был напечатан Указ о присвоении Фадееву звания Героя Советского Союза. Крупно была набрана газетная "шапка": "Слава советским асам - героям нашей Родины!" А ниже фотографии: слева - Фадеева, справа - Покрышкина, между ними - братьев Глинка. В передовой статье мы прочитали такие слова: "Бессмертной славой покрыл свое имя гвардии капитан Фадеев, талантливый, опытный летчик, замечательный мастер воздушного боя..."

Мы не знали тогда, что еще две недели назад в неравном воздушном бою над плавнями Кубани оборвалась его жизнь. Как писал Константин Симонов:

Уж ничего не сделать тут

Письмо медлительнее пули.

К вам письма в сентябре придут,

А он убит еще в июле.

Сказано в стихотворении о письме, но и к газете это относится в той же степени. И даже к ордену. Помню, что, когда объявляли приказ о награждении, а орденов не было в наличии, сразу же выдавали справку о награждении или выписку из приказа. Ордена могут прислать через день или два, а убить - уже завтра. Это тоже война.

Наш 43-й гвардейский был преобразован из 590-го штурмового авиационного полка. Этот полк понес большие потери в оборонительных боях в Донбассе и на Кавказе. Мы стали гвардейцами как бы по наследству, потому что ветеранов, завоевавших это высокое звание, осталось в живых мало. Теперь полк должен был получить на вооружение штурмовики Ил-2.

На аэродроме мы долго и внимательно разглядывали эту машину. Нравилось нам буквально все: обтекаемая форма фюзеляжа, остекленная кабина, лобовое пуленепробиваемое стекло фонаря, выступавший вперед острый капот мотора с конусообразным обтекателем винта. Все это придавало самолету какой-то хищный вид. А какое было вооружение: из передней кромки плоскостей смотрели две пушки и два пулемета, под крыльями - восемь металлических реек, направляющих для реактивных снарядов. В центроплане четыре бомбоотсека, да еще два замка для бомб под фюзеляжем. Мотор, бензобаки, кабина летчика одеты в броню. Скорость у земли самолет развивал до 350 километров в час,

Вот это была машина! Не один из нас, наверное, подумал: "Вот если б побольше таких у нас было год назад!"

Мы, оружейники, разумеется, интересовались тем, что нам было ближе всего: вооружением. Первые серийные штурмовики Ил-2 оснащались двумя пушками калибра 20 мм, двумя пулеметами 7,62 мм. Самолет мог нести до 600 кг бомб.

Во время войны работа над совершенствованием штурмовика продолжалась: на фронт поступил и двухместный вариант Ил-2. В кабине воздушного стрелка был установлен крупнокалиберный пулемет Березина калибра 12,7 мм. Пушки стали заменять на 23-мм, а позднее - на 37-мм. Ни одна армия в мире не имела такого совершенного штурмовика.

В полк стали прибывать воздушные стрелки. Среди них было немало бывших курсантов летных училищ, так и не ставших летчиками: когда грозил прорыв немцев на Кавказ, их послали воевать в пехоту. Теперь им предстояло летать воздушными стрелками. Но были среди прибывших и ребята, никогда в авиации не служившие. Познакомившись с ними, командиры без труда поняли, что уровень подготовки воздушных стрелков весьма и весьма невысок. Ясно было, что готовить их придется в полку.

Поэтому, когда меня вызвал замполит Воронцов, исполнявший тогда обязанности командира полка, и сказал, что меня решено привлечь к обучению воздушных стрелков, поскольку я хорошо знаю оружие и практику стрельбы, это не было для меня неожиданностью.

Составили программу подготовки: изучение оружия Ил-2, особенно основательно - пулемета воздушного стрелка УБТ, практические стрельбы в тире по макетам, изучение теории воздушной стрельбы и тактики штурмовиков, а также опыта воздушных боев.

Занятия по изучению оружия проводил Коваленко, а на мою долю досталась теория воздушной стрельбы и практические занятия в тире. Вот когда мне пригодилась хорошая память, четко сохранившая уроки, которые давал нам в ШМАС воентехник Литвинов. Занимаясь со стрелками, я старался подражать ему буквально во всем, а особенно - в умении четко, ярко, лаконично излагать материал. Даже использовал шутку, которую слышал уже давно. Одному специалисту по вооружению дали задание спроектировать истребитель. Когда же проект был готов, на чертеже все увидели громаднейшую пушку, на которой лепились малюсенькие крылья, шасси, кабина. Шутка шуткой, но в ней большой смысл: оружие - основная ноша боевого самолета, главная задача которого - уничтожение врага. Однажды я так увлекся, что заявил с апломбом:

- Наш "ил" - машина замечательная. Пулемет УБТ - оружие грозное. И если стрелок отлично подготовлен и хорошо знает тактику немецких истребителей и их уязвимые места, то может не только отражать атаки врага, но и сбивать его!

Сейчас откровенно скажу: молодого запала в моем утверждении было больше, чем здравого смысла. О том, как стрелки сбивают истребителей, я читал в невнятных газетных сообщениях и слышал от бывалых людей. И нередко и те, и другие выдавали желаемое за действительное. Неудивительно, что мое утверждение вызвало бурную дискуссию. Конец ей положил Георгий Багарашвили, и довольно неожиданно. Он обратился ко мне:

- Очень красиво гаваришь. Сбиват фашист надо. Верно гаваришь! А пачему сам не летаешь? Пачему не пакажешь, как сбиват фашист? Зачем ты только гаваришь?

Ну что мне было делать? Назвался груздем... И, выдержав паузу, я сказал единственное, что мог сказать:

- Завтра я подам рапорт с просьбой перевести меня в воздушные стрелки.

Инженер по вооружению Коваленко, прочитав рапорт, начал отговаривать: мол, он уже получил назначение в истребительный полк на фронт, возьмет меня с собой. Поблагодарил я Василия Федоровича за прекрасное ко мне отношение, но попросил передать мой рапорт командиру полка, объяснив, в чем дело: дал слово товарищам, мой отказ они могут истолковать как трусость.

- Н-да... Жаль. Хотя, конечно, я тебя понимаю. В тот же день был подписан приказ о переводе меня в воздушные стрелки. Моему примеру последовали еще два мастера по вооружению - Василий Сергеев и Иван Свинолупов. Они тоже стали воздушными стрелками.

Глава, заключенная в скобки. Чужие воспоминания

Я уже писал, что гвардейцами мы стали как бы по наследству. Тех, кто воевал в 590-м полку, оставалось мало. Но уже поэтому, стоило кому-нибудь из них приняться за воспоминания, вокруг образовывался кружок слушателей. Хотя и сами видели немало, и лиха хлебнули, и опыта хватало, слушали внимательно, не перебивая, не влезая с репликами и шутками, как бывало при обычном "трепе". Ибо был это не "треп", не веселая болтовня, а рассказы о самом главном. Ведь у каждого есть в жизни несколько событий, о которых отец, например, обязательно расскажет сыну, а друг - другу. Глупо было бы слушателю при этом перебивать или хихикать, тем более когда речь идет о деле кровавом - о войне.

Рассказы многих летчиков из бывшего 590-го я слышал не раз, и многие врезались мне в память. Мне очень хочется их воспроизвести, хотя я и знаю от людей сведущих, что не дело в свои мемуары вставлять чужие воспоминания. Только какие же они чужие, воспоминания летчиков родного мне полка? Но для тех, кто считает, что делать это я не вправе, специально эту главу называю "Главой в скобках", не интересно - не читайте.

Особенно много рассказывали о Георгии Устинове, и, надо отдать должное, рассказать было о чем.

В октябре 1941 года враг приближался к Таганрогу. Летчики полка получили задание найти и разрушить переправу через реку Миус, но пока это им никак не удавалось.

Однажды утром самолет Устинова оказался неготовым к вылету, и, пока техники "подчищали хвосты", группа уже вылетела. В то время существовал приказ: ни в коем случае не вылетать на боевое задание в одиночку. Однако Георгий этот приказ нарушил не раздумывая и взлетел пряма со стоянки, надеясь догнать эскадрилью. Не удалось.

Тогда он решил наведаться туда, где во время прошлого вылета заметил несколько автомашин-фургонов, а около них - копошащихся немцев. Летел он вдоль реки и вдруг увидел тонкую ленточку понтонной переправы, а на западном берегу Миуса много стогов, которых, как ему помнилось, раньше не было.

Устинов решил атаковать с ходу, спикировал и сбросил бомбы на переправу, потом с переворотом устремился на стог, стреляя из пулеметов. Стог загорелся, а когда Георгий начал обстреливать второй, немцы открыли по нему сильный огонь из эрликонов. Из-под стогов стали выползать танки и бронемашины. Самолет Устинова буквально изрешетили, но главное было сделано: переправа разрушена.

Возвращался Устинов на бреющем, а в голове свербила мысль: что ему будет за нарушение приказа?

Когда Устинов приземлился и пошел докладывать командиру полка, тот, прихрамывая (несколько дней назад был ранен в ногу), двинулся ему навстречу, крепко обнял и сказал:

- Спасибо, сынок! Мне с НП уже доложили! А приказ насчет запрета одиночных вылетов... Будем считать, что для тебя я его специально отменил. Но только на этот раз!

Рассказывали еще об одном случае, иллюстрирующем давнюю-давнюю мудрость; все тайное становится явным.

Видимо, она настолько давняя, что проверяют ее правильность чуть ли не ежедневно. Так было и на тот раз.

В конце октября Устинов повел пятерку самолетов на штурмовку в один район, а младший лейтенант Семенов - к другой. Вечером обоих ведущих вызывают в штаб дивизии вместе с командиром полка и сообщают, что наши самолеты нанесли удар по своим войскам в районе села Хопры. Понятно, что это трагическая, но случайность. Но и в случайности нужно сознаться. Кто нанес удар? Семенов и Устинов в один голос ответили: "Не я!" Командир полка начал было грозить расстрелом, но командир дивизии, словно что-то зная, сказал: "Подожди, еще разберемся!"

На следующий день снова вылетели на штурмовку. Старший лейтенант Шевцов повел группу именно в район села Хопры. Среди летчиков был и Устинов. При штурмовке в самолет Устинова попал снаряд, машина загорелась, пришлось садиться в болото. Летчик остался жив, с трудом вылез из самолета и стал пробираться к своим. Неожиданно навстречу ему вышли трое в комбинезонах. Приняв их за немцев, Устинов выхватил пистолет, но, услышав выражения, которые можно произнести только по-русски, от радости даже и пистолет выронил.

Оказывается, встретили его солдаты с нашего бронепоезда, стоявшего на станции Хопры. Они рассказали ему, что вчера наша авиагруппа нанесла удар по своим, и в доказательство дали ему стабилизатор бомбы АО-25, который Устинов и принес на аэродром.

Так стало ясно, что удар по своим нанесла группа Семенова, которая в тот раз применяла именно бомбы АО-25, у Устинова были другие. Но Семенову повезло, было не до него, отделался обычным взысканием, благо ни погибших, ни раненых не было.

Да, вот на что еще хотел обратить внимание: в рассказах, которые мы слушали, часто поминались имена погибших летчиков: капитана Павла Александровича Янина, сержанта Ивана Михайловича Малышева, сержанта Михаила Устиновича Лазарева, младшего лейтенанта Тимофея Сергеевича Евдокимова. Может быть, подсознательно, а может быть, и нарочно рассказывающие стремились, чтобы слушатели запомнили эти имена. Я - запомнил. Запомните и вы. Ведь у летчиков чаще всего во время войны могил не было. Ни на фанерной звездочке, ни на мраморной плите имен не писали...

Те два рассказа об Устинове, которые вы прочитали, я услышал от других, а вот что рассказывал сам Георгий:

- Был это мой двадцать шестой боевой вылет. Увлекся я тогда штурмовкой и один в результате остался. И тут набросились на меня шесть Ме-109. Один против шести! Минут пятнадцать крутили карусель над Азовом. Что было потом, помню смутно. Позже моряки рассказывали, что один "месс" подошел ко мне очень близко и врезал очередь. Самолет мой задымил, а потом взорвался. Меня выбросило в воздух, ранило, но парашют я все-таки раскрыл. Пытались немцы меня расстрелять в воздухе, но появились наши истребители, отогнали их. Спустился я на одной лямке, вторая сгорела. Да и сам погиб бы, да меховой комбинезон от огня спас.

Лежу в санчасти. Настроение паршивое. Знаю, что за два дня погибли четыре сержанта молодых: Петр Иванович Алабов, Семен Алексеевич Матвеев, Василий Дмитриевич Зязин и Николай Андреевич Голубев.

А тут меня командир вызывает. Говорит: к нам пополнение прибыло, так, мол, иди и расскажи о нашей боевой работе. Я - отказываться: оратор плохой, да и лицо обгорелое, чего ребят заранее пугать? Тут командир посуровел:

- Вот именно потому тебя и посылаю, пусть знают, что не на танцы прибыли, а на войну, пусть правду знают! Пришлось идти.

Ребята, правда, как увидели мою карточку, прижались друг к другу, как котята, но слушали внимательно. И летали потом на задания, как все. Прав, значит, оказался командир. Нельзя правду прятать.

Часто темой разговоров становилась взаимопомощь летчиков, да не просто в бою, а в ситуациях экстремальных. Вот два случая, о которых я услышал.

В ноябре сорок первого на разведку в район Ростова-на-Дону вылетела пара И-15: младший лейтенант Николай Дворский и сержант Иван Кузнецов. Самолет Дворского подожгли, и ему пришлось сесть на фюзеляж. Кузнецов, не раздумывая, выпустил шасси и сел рядом. Но кабина-то одноместная, куда деваться Дворскому? Раздумывать некогда: закинул он одну ногу в кабину, руками за стойку уцепился. Так и взлетели, уже под огнем фашистов. На аэродроме заждались возвращения товарищей. Вдруг видят: летит самолет, но какой-то странный - с выпущенным шасси и горбом на фюзеляже. С ходу по прямой самолет идет на посадку. Так Иван Кузнецов спас своего командира звена. За это он получил орден Ленина, а Дворский - медаль "За отвагу".

Аналогичный случай чуть позже произошел с младшими лейтенантами Плаханем и Слизкоухом. Плахань посадил свой И-16 рядом с подбитым самолетом Слизкоуха и предлагал ему улететь вместе с ним. Причем предлагал лететь в кабине, а сам собирался держаться за стойку центроплана. Слизкоух, растерявшись, только отрицательно мотал головой. Плахань улетел один.

Когда Ростов освободили, аэродром, на котором базировался полк, оказался невдалеке от того места, где подбили Слизкоуха. Ребята ходили туда. Рядом с обгоревшим самолетом лежал раздетый и исколотый штыками труп летчика.

При разгроме немецкого узла связи погиб заместитель командира эскадрильи младший лейтенант Иван Архипович Ягодов.

Летчики гибли в боях, но случалось и так, что те, кого считали погибшими, оказывались живы. Однажды в марте сорок второго пошли бомбить и. штурмовать немцев три группы самолетов И-16 и И-153. При подходе к цели их атаковали "мессершмитты". На самолет сержанта Николая Гундобина набросились сразу три "месса". Одного он сбил и лобовой атаке, а два других подожгли самолет Гундобина. Несмотря на карусель боя, многие видели, как самолет Гундобина начал стремительно падать и врезался в землю. Вернувшись на аэродром, так и доложили: погиб смертью храбрых.

Проходит несколько дней, и Устинову, который в то время оставался за командира эскадрильи, какая-то девушка приносит записку: "Тов. к-р, лежу в ППГ-1 в Ростове, сильные ожоги, но чувствую себя хорошо. Николай".

Сели они с комиссаром эскадрильи Сеньковским на полуторку, поехали. Нашли госпиталь, сестра ввела их в палату. Там лежат четверо. Трое не из их полка, а четвертый... Хоть и бинтами весь укутан, но видно, что лицо черное, обгорелое, и руки, и ноги... Гундобин! Едва узнали.

Оказалось, что, когда самолет Гундобина подожгли, он хотел выпрыгнуть с парашютом, но внизу были наши наступающие войска. К тому же он не успел сбросить бомбы. И тогда Гундобин повел горящий самолет на врага, сбросил бомбы на фашистов. Потерял сознание от ожогов. Самолет упал на землю, и летчика выбросило из кабины. Он пришел в себя и лишь отполз от горящей машины, как она взорвалась. Его подобрали наши пехотинцы и отправили в госпиталь. Наградили Гундобина орденом Ленина.

Во время оборонительных боев в мае - июне 1942 года летчики 590-го полка часто летали до изнеможения. Не раз случалось так, что после возвращения с боевого задания

Летчик без посторонней помощи не мог выбраться из кабины, сказывались ранения и перенапряжение. И тогда, несмотря на всю сложность положения, пусть и на короткий срок, но их отстраняли от полетов...

Еще после освобождения Ростова в 1941 году на одном из полевых аэродромов мы захватили несколько исправных немецких самолетов Ме-109. Командование приняло решение: обучить группу летчиков летать на этих истребителях, чтобы как следует узнать их сильные и слабые стороны. Эту спецгруппу возглавил майор Телегин, командовавший тогда 590-м полком, а полком стал командовать майор Соколов.

В составе группы был и заместитель командира эскадрильи вашего полка Виктор Попов (надо сказать, что был в ней и Александр Иванович Покрышкин, в будущем трижды Герой Советского Союза). Виктор Попов быстро освоил "мессершмитт", совершал на нем полеты на разведку, добывал ценные сведения.

Как-то раз, возвращаясь на Ме-109 с боевого задания, он совершил вынужденную посадку. Обычно Попов перелетал линию фронта на большой высоте, часто - в облаках. На этот раз мотор начал давать перебои над территорией, занятой противником. Пришлось планировать. Немцы, наверное, подумали, что их самолет заблудился, и открыли предупредительный огонь, затем, увидев, что самолет летит на восток, - огонь на поражение. Попову все-таки удалось посадить машину на нашей территории. Но случилось так, что его тут же окружила толпа женщин и подростков, вооруженных кто чем мог. Когда же они услышали, что летчик говорит по-русски, то решили не ждать военных и покончить с предателем самим.

Пришлось Попову выдумать мало-мальски убедительную историю о том, что его сбили фашисты, он попал в плен, но там ему удалось захватить немецкий самолет. Ему не очень поверили, но самосуд отложили. Вскоре прискакавшие кавалеристы отвезли Попова сначала в свой штаб, а потом и на аэродром.

С тех пор Попов снова стал летать на И-15. 25 июля 1942 года капитан Виктор Алексеевич Попов погиб в неравном бою с "мессершмиттами".

Конечно, я передал далеко не все из того, что рассказывали об истории полка его ветераны. Лишь то, что запомнилось, врезалось в память. Но вы, наверное, обратили внимание на то, что рассказывали, как правило, о примерах беззаветного героизма, даже отчаянности. Защищать Родину даже ценой собственной жизни - никаких сомнений у нас в этом не было и быть не могло. Зачем жизнь, если Родины не будет!

Изменилось ли что-либо в моих убеждениях за прошедшие годы? Разумеется, нет. Я считаю себя преданным патриотом. Только что такое патриотизм? Нельзя отождествлять его со слепой верой. Только трезвый взгляд на происходящее, анализ этого происходящего формирует истинный патриотизм.

А вот во время войны у нас было, пожалуй, больше слепой веры, чем серьезного анализа. Психологически это легко объяснимо - ну сколько нам было лет? Восемнадцать - двадцать! А вот где были те, для кого трезвый анализ и расчет были профессией.

Наши летчики отважно шли в бой, отдавая в этом бою свою жизнь. Что еще они могли отдать, более дорогое? И в этом их высшая правота, вечная память им!

Но воюют не только отвагой. Нужна техника, нужна отработанная тактика, нужна система обучения. Что делали то, от кого зависело все это?

Сейчас всем известно, что к началу войны наш самолетный парк состоял в основном из устаревших, с ограниченным летным ресурсом машин. Да и то многие из них были потеряны прямо на аэродромах от бомбовых и штурмовых ударов вражеской авиации.

А ведь уже в 1937 году немцы испытали во время боев и Испании истребитель "Мессершмитт-109", вооруженный 20 мм пушкой. Самолет достиг самой высокой скорости в мире, и тогда же началось перевооружение всей истребительной авиации люфтваффе.

В небе Испании немецкий ас Вернер Мельдерс сбил 14 самолетов (И-15 и И-16). Именно он предложил летать парами, и эта тактика была принята немцами в 1939 году. Вскоре ее переняли и англичане.

Мы же во время войны продолжали летать тройками и значительно позже на собственном печальном опыте убедились, что "третий лишний". А ведь о тактике, разработанной фашистами, не могли не знать Яков Смушкевич и Павел Рычагов, герои войны в Испании, занимавшие потом высшие посты в ВВС, но их постигла участь сотен тысяч незаконно репрессированных.

Как правило, наши истребители нападали на врага, не считаясь с его численностью, не боясь за собственную жизнь, часто - жертвуя ею. Но было ли это оправдано с военной, стратегической точки зрения? Не усугубляло ли это и так огромные наши потери?

Тактика немецких истребителей строилась по правилам охоты. Главная их цель: уничтожить противника, используя все правила маскировки. На более сильного противника они не нападали, тесно взаимодействовали при помощи радио с наземными войсками и особенно - зенитной артиллерией.

Срок подготовки советских летчиков до войны составлял три года, а в войну - восемь и даже шесть месяцев. Налетать курсанты этих ускоренных выпусков успевали максимум 50 часов. Для курсантов авиашкол люфтваффе даже в 1944 году обязательный налет составлял 150 часов.

Да, наши ребятишечки, которые и посадку производить толком не научились, прибывали на фронт, смело вступали в бой и сбивали прославленных немецких асов. Но посмотрите на эти цифры и задумайтесь.

"Средняя выживаемость" наших самолетов за весь период войны была такова: на истребитель приходилось шестьдесят четыре боевых вылета, на бомбардировщик - сорок восемь, а на Ил-2 - всего одиннадцать.

Многие из немецких асов, с которыми мне пришлось беседовать уже после войны в Германии, спрашивали: действительно ли в составе советских ВВС были летчики-камикадзе (смертники)? Разумеется, я отвечал, что нет. Но задуматься этот вопрос заставил о многом...

Не советовал бы я писать того, о чем сам поведал выше, современному молодому журналисту, например. Затюкали бы его: мол, очернительством занимаешься, над памятью павших глумишься и т. д. и т. п. Ярлыки навешивать этому мы хорошо научились. Мне в этом отношении проще - сам фронтовик, имею награды, за чужую спину не прятался, когда в бой шел. Не собираюсь за нее прятаться и тогда, когда думать надо. А это занятие, как мы убедились, тоже требует мужества.

Победа в войне без массового и индивидуального героизма невозможна. И каждый героический поступок достоин преклонения и памяти народной. Но нельзя и спекулировать на этих высочайших понятиях. Когда-то говорили: война все спишет. Ничего не списала! Вот и сейчас мы не можем, не имеем права списать, спрятать за массовый героизм просчеты, ошибки, откровенные глупости и преступления! Совесть нам этого не позволит! Память перед павшими!

Кто-то может сказать: ты во время войны солдатом был, так сиди и пиши себе мемуары солдатские, про сапоги, махорку, как вшей давил, а в дела стратегии не суйся, без тебя разберутся! Согласен с тем, что и о сапогах, и о махорке, и о вшах даже, если они у кого были, писать надо. Это тоже быт войны, а без быта ее толком-то и не узнаешь. А вот насчет того, что в стратегию соваться нечего, не согласен. Имею право! И именно потому, что во время войны был солдатом. Жутко режет глаз (и сердце!), когда читаешь в воспоминаниях какого-либо военачальника примерно такое: "Погибло около тысячи солдат...", "Потеряли около десяти тысяч...". Как один из тех, кто мог легко оказаться в этих "около... тысяч", и имею я право судить о стратегии. Ошибаться в суждениях моих тоже могу - не спорю. Но это ужо другой разговор.

На этом пора уже заканчивать "главу в скобках". И так она очень уж затянулась.

Дал слово - держись! (продолжение)

Занятия наши подходили к концу. Именно так истолковали мы сообщение о том, что после учебы на краткосрочных курсах прибывает командир полка.

И вот полк построен для встречи командира. Поздоровались, подполковник Соколов медленно прошел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица. Затем обратился к нам:

- Высокое звание гвардейского полк завоевал в тяжелнейших боях ценой многих жизней. Мы всегда должны помни боевые подвиги однополчан, брать с них пример. Нам предстоят новые сражения, а побеждать могут только мужественные и умелые люди. Поэтому изучить свое новое оружие необходимо только на "отлично". В ближайшее время я постараюсь познакомиться с каждым из вас лично.

Странное дело: во внешности подполковника Соколова но было ничего особенного - роста невысокого, щупленький, да и речь его особых откровений не содержала, однако мнение о нем у всех сразу сложилось вполне определенное. Короче всех его выразил Александр Рогоза, балагур-одессит:

- Серьезный мужик!

Однажды, когда я проводил занятия с воздушными стрелками в тире, командир зашел к нам. В это время мы занимались прицеливанием по макетам вражеских истребителей. Командир наблюдал за действиями воздушных стрелков, задавал вопросы. Никаких оценок он не сделал, но чувствовалось, что остался доволен.

В тот же день он вызвал меня и сказал:

- Мне рассказали о вашем рапорте. Честный поступок. А пока что нужно так подготовить воздушных стрелков, чтобы они не подпускали "мессершмиттов" к нашим "илам". Основная фигура в экипаже, разумеется, летчик. Но когда начинается бой, стрелок становится щитом экипажа. Уверен, что все это вам известно из наставлений, но повторю еще раз: в групповом строю коллективный огонь воздушных стрелков является надежной обороной задней полусферы. Что же касается передней обороны, то огонь, открываемый летчиком из двух пушек и двух пулеметов, создает неприступный барьер для истребителей противника. Это - что касается учебных занятий. А вас... я беру в свой экипаж!

- Так я стал флагманским воздушным стрелком полка. И хотя официально в штатном расписании такой должности не существовало, уже то, что командир выделил меня, что скрывать, было приятно.

Ожидания наши не оправдались, и немедленной отправки на фронт не последовало. Продолжались занятия. А за это время Александр Дмитриевич Соколов внимательно приглядывался к нам. Был он очень требовательным и в то же время демократичным командиром. Иногда по вечерам заходил к нам в казарму, слушал игру на баяне воздушного стрелка Владимира Тарасова. Мог сам взять баян, сыграть что-нибудь. Но больше всего любили мы, когда командира удавалось "завести" на рассказ о боях в Испании. Это сейчас о войне в Испании и книжку можно почитать, и фильм посмотреть. А тогда все это было подернуто дымкой таинственности, недоговоренности.

Запомнился рассказ, как восторженно встречали жители Мадрида наши самолеты, которые вели воздушный бой прямо над городом. Тогда группа, где был и Соколов, разгромила армаду бомбардировщиков.

Рассказывал командир и о том, как в ноябре 1936 года над аэродромом пронесся трехмоторный "юнкерс". С него на парашюте был сброшен ящик. К нему не решались сперва подходить: а вдруг там бомба с часовым механизмом? Но примерно через час подошли, вскрыли.

Внутри, завязанные в простыню, лежали останки изрубленного человека, обрывки одежды, а сверху записка по-испански: "Этот подарок посылается командующему воздушными силами красных, чтобы знал, какая судьба ожидает его и всех большевиков". Погибшим был командир отряда республиканской авиации Хосе Галарс, он же Владимир Бочаров.

В воздушном бою Бочаров вступил в схватку с пятью немецкими истребителями и сбил одного. Потом стало известно, что самолет Бочарова был поврежден, пилот ранен, и он произвел вынужденную посадку на территории, занятой мятежниками...

За бои в Испании Александр Дмитриевич Соколов был награжден орденом Красного Знамени, а под Ростовом - орденом Ленина.

К сентябрю 1943 года учеба наша наконец закончилась. Получили мы новые, двухместные Ил-2. Заместитель командующего 4-й воздушной армией генерал Слюсарев вручил полку гвардейское Знамя. Пора на фронт...

А что там тогда происходило, как разворачивались события? В результате наших крупных стратегических успехов на Украине кубанский плацдарм, оборонявшийся 17-й армией гитлеровцев, оказался в глубоком тылу, за южным крылом наступающих советских войск. Гитлер был вынужден дать приказ об отводе армии, чтобы использовать ее для обороны Крыма. 16 сентября советские войска штурмом взяли Новороссийск, а к 9 октября весь Таманский полуостров был очищен от противника. Впереди - бои за Крым. В это время и перелетел наш 43-й гвардейский в полном составе на аэродром севернее станицы Славянской.

Кубань. Стреляю сквозь фюзеляж, но "мессера" сбиваю

Перед тем как взяться за новые страницы, мне хотелось бы сделать отступление. Перечитал я написанное, и одолели меня сомнения: а нужны ли кому мои мемуары? Столько лет прошло после войны, люди живут совсем другими заботами, а я им талдычу, как этот взлетел, как тот сел, кто кому в хвост зашел... Вот если, например, остановлю я парня на улице и начну ему втолковывать, как лучит всего от зенитного огня уходить, так он рукой около лба покрутит: "Ты, батя, чего - того? Ты расскажи лучше, где диски с хэви-мэтл достать!" И - до свидания.

Но читаю газеты, слушаю радио и представляю себе другой вариант: а если бы этот парень прошел Афганистан, был "афганцем", как сейчас говорят? Тогда, думаю, ним нашлось бы о чем поговорить, несмотря на разницу в возрасте. Ведь столько лет прошло после той войны, а другие-то продолжаются!

Потому говорить о войне - явлении, для человека противоестественном, надо! Другое дело, что говорим-то мы часто неискренне, неточно, да и вообще не о том, потому и отскакивают наши слова от молодого человека, как мячик от стенки. В учебниках по русскому языку для младших классов есть такие упражнения: напечатаны предложения, в которые надо вставить пропущенные слова. Вот и "вспоминаем" мы, ветераны, по такому же принципу: "Наш героический - - полк (вставить номер) громил врага у - - - - - (вставить название места)".

Предвижу ехидное замечание: а сам-то намного ли лучше пишешь? Стараюсь писать лучше. Понимаю, что далеко не всегда получается, но стараюсь. Трудно, ох как трудно выбираться из плена стереотипов. Хочется сказать: не судите слишком строго. Но скажу: судите. Но потом судите себя по такому же счету.

Вот вроде бы и все отступление. А понадобилось оно мне потому, что приступаю я сейчас к очень горьким, но и самым памятным для меня страницам. Кто из нас не бывал на кладбище, не приходил к дорогим могилам? Вспомните эту тишину, могильные плиты, полузасыпанные опавшими листьями. Я скорблю по тем, кто ушел из жизни совсем молодым, но и помню их именно такими: горячими, открытыми, отчаянными. Странное человеческое состояние, когда скорбь смешивается с юношескими воспоминаниями, ласково трогающими сердце. Именно такое состояние овладевает мной, когда я возвращаюсь мыслями к боям в суровом тогда небе Крыма.

Над нашим аэродромом лихо развернулся По-2 и пошел на посадку. Он подрулил прямо к командному пункту, и из кабины вышел генерал. Первым делом он сменил летный шлем на фуражку с широким козырьком и только тогда выслушал доклад командира полка. Потом спросил:

- Чем занимаются сейчас люди?

Командир ответил, что летный состав изучает район предстоящих боевых действий, а техники проверяют готовность машин и оружия. Генерал удовлетворенно кивнул, и они с командиром полка прошли на КП.

Конечно, генералы прибывали к нам нечасто, но переполоха их появление не вызывало по той простой причине, что вся работа нас, авиаторов, прочно связана с техникой. А человек при технике - это не просто солдат в строю. Ему всегда есть что делать, и он знает, что делать. И сколько ни подавай команду "Смирно!", неисправный двигатель от этого не станет исправным, а самолет без летчика в воздух не поднимется. Потому и отношения между командирами и подчиненными в авиации, при соблюдении полной субординации, были более демократичными, чем в наземных войсках. По крайней мере, с моей точки зрения.

Пока командир дивизии генерал Гетьман находился на КП, собрали и построили поэскадрильно весь личный состав. Генерал произнес речь. Тогда так было принято - речи произносить по любому поводу. И воспринималось это как должное. Но даже в речи, произнесенной в те (так и хочется написать в "те еще") времена, Гетьман свел количество обязательных лозунгов и призывов до минимума. Быстро перешел к делу: сказал, что полк будет вводиться в дело поэскадрильно под прикрытием истребителей (теперь в дивизии свой истребительный полк, есть кому прикрывать), что сам он будет находиться на переднем крае с радиостанцией наведения и наблюдать за действиями каждой группы, что зениток у врага очень много и производить противозенитный маневр надо умело. Летчики начали задавать вопросы, генерал отвечал, и завязалась самая обычная беседа.

И вот - первый боевой вылет. В конце октября 1943 года наш гвардейский полк начал боевые действия с аэродрома у хутора Ханькова. Первую шестерку штурмовиков повел старший лейтенант Тамерлан Каримович Ишмухамедов, летчик опытный. Я летел с ним воздушным стрелком.

Не могу не сказать - сразу же! - несколько слов об Ишмухамедове. Кстати, спроси тогда на аэродроме: "Где Ишмухамедов?", многие могли и удивиться: мол, а кто такой? Вот Тамерлана знали все! Как можно было не знать Тамерлана?

Разные, очень разные люди они были с Вадимом Фадеевым. А все-таки чем-то напоминали друг друга. Два качества, общих для них, были, можно сказать, на поверхности: смелость и любовь к шутке, чувство юмора. Хотя шутили они очень по-разному. Фадеев шутку обожал легкую, искрометную, рождалась она почти всегда экспромтом. Для Тимерлана шутка была чуть ли не священнодействием. Например, он обожал с совершенно непроницаемым лицом, неимоверно педалируя татарский акцент, демонстрировать, как читает лекцию какой-нибудь "литературовед в штатским":

- Совсем-совсем недавно, всего сто лет назад, от руки фашистских наймитов пал замечательный стахановец Александр Семенович Пушкин...

Задача перед нашей группой была такая: нанести бомбовый удар по артиллерийским позициям противника на Керченском полуострове, откуда немцы вели огонь по косе Чушка. Когда мы прошли над аэродромом, где базировались наши истребители, в воздух поднялись четыре ЛаГГ-3 и пристроились к нам.

Впереди - Керченский пролив, за ним - гора Митридат. Над Керчью идет воздушный бой. Ввязываться в него нам ни к чему, поэтому берем немного севернее и, маневрируя, снижаемся, уходим от разрывов вражеских снарядов то вправо, то влево. Странное ощущение: мне кажется, что зенитки бьют именно по нашему самолету, а на другие машины и внимания не обращают.

Гораздо позже я, смущаясь, рассказал об этом своем ощущении товарищам, ожидая, что вызову взрыв смеха. Ничего подобного! Никто даже не удивился. Лишь кто-то из летчиков пожал плечами: "Подумаешь, открыл Америку! Каждому под огнем кажется, что стреляют по нему одному. Никуда от этого не денешься, привыкать надо!"

От разрывов зенитных снарядов мы тогда ушли. Летчики пустили эрэсы, а затем дружно спикировали и сбросили бомбы на артиллерийские позиции, не прекращая стрелять из пушек и пулеметов. Когда выходили из пике, дал несколько очередей по фашистам и я. Очередей не прицельных, прицелиться просто не успел, но не выстрелить по фашистам в первом вылете я просто не мог.

Один знакомый журналист рассказывал мне, что, встречаясь с ветеранами войны, он обязательно в конце беседы каждому задавал вопрос: "Скажите, а вы убивали на войне? И если да, что при этом испытывали?" Большинство ветеранов, говорил журналист, уходило от ответа, переводило разговор на другое.

Уйти от разговора с журналистом можно, конечно. Но ведь вопрос-то все равно остается. И ответ на него, по-моему, предельно прост: если солдат воюет, то его цель - убить противника.

Да, убить. Безо всякой мушкетерской галантности: "Извольте, сударь, стать в позицию..." Да, выстрелить в спину, а иногда и ударить ножом. Проткнуть штыком. Убить, уничтожить! И убить как можно больше, самому оставаясь живым.

Трудно, мучительно трудно писать такие слова. Но это - слова правды, не более того. И поэтому говорю, не опуская глаза долу: да, я стрелял и убивал фашистов. И не одного, не двух, а гораздо больше. Убивал и не испытывал при этом никаких мук совести. Потому что знал: чем больше я убью фашистов, тем больше вероятность, что мой отец, мои близкие и друзья, я сам останемся живы. Это необычайно жестокий, но вполне реальный закон войны.

Возможно, кто-то, читая эти воспоминания, представит меня человеком грубым, прямолинейным, лишенным душевной тонкости. Такому читателю я откровенно скажу: а кого вы пытаетесь обмануть, обманывая самого себя? Ведь опубликованы цифры погибших и с немецкой стороны. Большую часть из этих миллионов убили наши солдаты. Из пушек, пулеметов, винтовок. Вы считаете, что я должен был отправляться в полет с плакатом "Давайте мириться!", а пулемет мне был дан для отпугивания ворон? Не надо лицемерить! У меня дети, внуки, я не хочу, чтобы они воевали. Поэтому откровенен. Я убивал. Не хочу, чтобы эта доля выпала моим близким. Но и не хочу, чтобы они стали мишенью. Неужели и это - такая откровенность, которая может кого-то шокировать?

Наш первый боевой вылет оказался на редкость удачным: на аэродром вернулись все. На некоторых машинах оказались пробоины, но техники вместе с ремонтниками их быстро залатали. Впечатлений было много, много говорили, рассказывали, даже делились опытом, которым, как нам казалось, мы обзавелись во время этого вылета.

Ночь на 1 ноября 1943 года выдалась холодной, штормовой. И именно в эту ночь десант 318-й Новороссийской дивизии и два батальона морской пехоты погрузились на суда, чтобы высадиться у рыбачьего поселка Эльтиген, южнее Керчи. Для многих это название - Эльтиген - звучало странно и непривычно, но прошли десятилетия, и не думаю, что тот, кто был там во время войны, забудет этот маленький поселок, это слово, хотя исчезло оно и из справочников, и из энциклопедий. Невелик был поселок, незаметен...

В ту ночь шли к нему больше ста судов, форсировавших Керченский пролив в самой широкой его части - шестнадцать километров, как-никак.

Артиллерию буксировали на плотах, но внезапный шторм заставил рубить тросы и жертвовать пушками. Сорванные с якорей вражеские мины каждую минуту грозили нашим судам гибелью. Трудно высадиться десанту под огнем противника, в сто раз труднее в такой шторм. Многие мотоботы и катера выбрасывало на берег, другие теряли управление и тонули. Много было погибших, часть десанта вернулась на базу. 2500 десантников все же оказались на крымской земле, но командование к утру так и не имело точных сведений об их положении.

О том, что утром и днем 1 ноября фашисты пытаются сбросить наш десант в море, сообщили летчики. Им же было приказано оказать десанту помощь, нашему полку - в том числе. На Эльтиген шестерку Ил-2 повел Тамерлан Ишмухамедов.

Перелетели Керченский пролив. Облачность низкая, штормит. Сразу же открываем огонь по атакующей пехоте противника. Видно, как от Керчи к вражеским частям движутся подкрепления. Тамерлан ведет группу к колонне танков, командует:

- Бомбы сбрасывать на танки, потом штурмовать пехоту!

После бомбометания вижу три горящих танка. Теперь опять снижаемся расстреливаем пехоту. Еще заход! Тамерлан ведет самолет так низко, что я хорошо вижу морских пехотинцев, которые, на бегу срывая бушлаты, идут в атаку. После третьего захода Тамерлан командует: "Хватит! Сбор над проливом!" Точно, самое время нам "поднимать паруса". С запада идут немецкие истребители, за ними - бомбардировщики, а с Кубани летят наши. Над Эльтигеном кружатся самолеты, как стаи ворон.

Вот и Таманский полуостров, можно перевести дыхание. Садимся на свой аэродром. Техники первым делом вытаскивают из кабины раненого стрелка Александра Калтыгина, на руках уносят в санчасть. Вечером мы все там. Полковой врач считает, что ногу Калтыгину необходимо ампутировать. Калтыгин умоляет этого не делать. Командир полка, бывший здесь же, помолчав минуту, отдал приказ: отправить Калтыгина в армейский госпиталь в Краснодар. Через четыре месяца вернется Калтыгин к нам, вернется с плохо сгибающейся ногой, но убедивший врачей в госпитале: воздушным стрелком он летать сможет, вон даже летчики без обеих ступней летают...

Пока эльтигенский десант оттягивал на себя основные силы, успел высадиться и закрепиться второй, который начал успешно продвигаться в направлении Керчи. Наша 4-я воздушная армия поддерживала войска на обоих плацдармах.

День второго ноября был уже на исходе, но на старте стояла шестерка наших "илов" в боевой готовности. Быть еще одному вылету сегодня или не быть - кто знает. Но по себе сужу, хоть и не летал и тот день, что у каждого в душе теплилась надежда: "А может, все на сегодня? Хотя бы на сегодня?" Но тут с КП выбежал начальник оперативного отдела капитан Персианов с громким криком: "Взлет! Эльтиген!" Надежда погасла. Самолеты начали взлет.

Последним должен был взлетать младший лейтенант Мансур Зиянбаев, парень скромный, молодой, всего-то 23-го года рождения. Это был его второй боевой вылет. Стрелком к нему из госпиталя пришел сержант, пехотинец, не помню его фамилию. Так этот сержант вдруг буквально кулем вываливается из самолета, начинает кататься по земле, вопит:

- Не полечу!

Истерика, самая настоящая истерика! Зиянбаев, и так растерянный, сидит в кабине, побледнел только.

Хорошо, что рядом оказался командир полка. Перед носом сержанта он потряс кулаком: "Вон отсюда!", а увидев меня, только и крикнул: "Парашют!" Ничего ему добавлять не потребовалось, и так ясно. Схватил я парашют, бегом к самолету Зиянбаева.

- Все в порядке, Мансур! Пошли на взлет! - как можно спокойнее постарался сказать я. Но насколько убедительно удалось мне продемонстрировать это спокойствие - не знаю.

Самолет взлетел, и мы начали догонять группу. Догнали только над аэродромом, где базировались истребители, и Мансур занял место замыкающего.

У Эльтигена - взрывы снарядов, бомб. В воздухе - истребители, идет воздушный бой. Мы с ходу сбрасываем бомбы, снижаемся и, стреляя из пушек и пулеметов, проходим вдоль плацдарма. Устремляются на нас было "мессершмитты", но истребители прикрытия на месте, и мы благополучно выходим из боя.

Если бы благополучно... Самолет Зиянбаева, как это часто бывает в группе с замыкающим, отстал. Теперь мы для немцев - подарок, жди атаки.

Но и ждать не пришлось. Вот уже атакуют два "мессершмитта". Открываю огонь; но это их не останавливает. К тому же в наш самолет попала очередь из крупнокалиберного пулемета, особенного вреда не причинила, но переговорное устройство отказало. Летчик не слышит, что я сообщаю об атаках истребителей и, соответственно, не может правильно маневрировать. Да и прикрывает нас лишь один ЛаГГ-3, хотя и делает это мастерски, надо отдать ему должное.

Немцы свое преимущество чувствовали прекрасно и, видимо, решили с нами разделаться. Они парой пошли в атаку, а Зиянбаев почему-то стал уходить по прямой на максимальной скорости. Как раз именно это "мессам" и требовалось!

Теперь, как говорится, терять нечего! Беру на прицел ведущего и, когда тот приближается к нам метров на двести, жму на гашетку. Хоть шансов и мало было, но, видимо, попал, потому что "мессер" тут же взмыл вверх, а "лагг", идущий мне на помощь, лихо и точно сбил его. Красивая работа!

Но слишком я увлекся первым "мессером". Увлекся и упустил его ведомого. У того оказалось достаточно времени, чтобы подобраться к нам снизу и оказаться в "мертвом пространстве".

Что значит, "мертвое пространство"? А это значит то, хуже чего для "илов" не бывает. У "ила" была броневая защита, о чем я уже писал. Значит, чтобы поразить его, немцам нужно было подобраться как можно ближе. Да еще так, чтобы обезопасить себя от наших пулеметов. А в безопасности они были именно в "мертвом пространстве", то есть там, куда я не мог "дотянуться" из пулемета, потому что турельная установка, где он был установлен, ограничивала угол стрельбы. Будь у нас в исправности переговорное устройство, я бы мог, передавая сообщения летчику, обеспечить нужный угол обстрела, тогда бы тот делал нужные мне эволюции самолета. А так... А так, видимо, все! Если "мессер" в "мертвом пространстве", мы беззащитны! Ну что же, богу молиться?

Опасность чем страшна? Неожиданностью! Но в то же время на что человека подвигает? Тоже на неожиданное решение! Вот и решился я на немыслимое: стрелять в фашиста вслепую, да еще как - через фюзеляж, простреливая собственный самолет, понимаете ли!

Читал я о чем-то подобном в газете, но, честно сказать, не очень верил в это. Да и знал ведь, что при такой стрельбе перебить тяги рулей - проще простого, и тогда самолету все равно хана. Но раздумывать времени не было. Прошил я очередью фюзеляж собственного самолета!

Зиянбаев, конечно, решил, что это "мессер" нас прострелил, и моментально скользнул влево. Вот в это-то время и напоролся "мессер" на мою совершенно слепую очередь. Очередь была длиннющая - от отчаянья, пулемет захлебнулся, отказал. А немец? А немец... Перевернувшись на спину, он устремился к земле. Готов!

Возле нас появился ЛаГГ-3, но дело было уже сделано. Вот, кажется, и все.

Что я перечувствовал в те секунды? Многое, наверное. Но главным было, прошу мне поверить, чувство удовлетворения. Удовлетворения тем, что я сумел не растеряться в критической ситуации. Да, не страх, не радость, а именно удовлетворение. Такое чувство бывает, когда какую-то работу, какое-то дело сделаешь не просто хорошо, а с блеском, с шиком. Наверное, это свойственно многим, и не имеет значения, какой работой человек занимается: военной ли, гражданской ли.

Но удовлетворение удовлетворением, а что все-таки с тягами рулей, не повредил ли я их? Ведь при пилотировании они могут легко оборваться, и самолет свалится на землю. Полез смотреть тросы, к счастью, они оказались в порядке, и я вернулся в кабину. Но беспокойство меня не оставляло: почему-то "лагг" следовал за нами буквально по пятам, и летчик подавал мне рукой какие-то знаки. Что-то я не так сделал?..

Сели благополучно, Зиянбаев зарулил на стоянку, я обратил внимание на то, что "лагг", нас сопровождавший, успел приземлиться раньше нас и почему-то на нашем аэродроме. Вылезли мы с Мансуром из машины, посмотрели на развороченный фюзеляж, потом друг на друга, вздохнули: "Что, пойдем докладывать?" - и побрели на КП.

У входа стояли командир полка и... Владимир Истрашкин. Так вот кто прикрывал нас! И как он только узнал меня в самолете? Но субординация есть субординация - и прежде всего докладываем (не слишком внятно, правда) о "мертвом пространстве", сбитом "мессершмитте", поврежденной машине... Но оценка командира была однозначной:

- Молодец! - Он хлопнул меня по плечу. - А машину исправим, не волнуйся!

Вот тут и Истрашкин подал голос:

- А я смотрю: вроде бы в воздухе знакомая личность!

- Вы знакомы? - повернулся к нему командир.

- Еще с Дальнего Востока. Это наш бывший оружейник. Лихо срубил "месса"!

Вот тут-то и обнялись мы наконец с Истрашкиным. Подошли еще ребята, начались взаимные расспросы. Но уже поступали сумерки, и Истрашкину нужно было возвращаться на свой аэродром.

Из нашей шестерки "илов" домой вернулись только три, остальные были повреждены, сели на других аэродромах. В руку был ранен воздушный стрелок Николай Храмов.

А стрелка, закатившего истерику перед вылетом, под трибунал не отдали, командир полка рассудил по-иному.

До того как попасть в авиацию, воздушный стрелок воевал пехотинцем, был тяжело ранен, какой с него спрос? Откуда пришел, пусть туда и возвращается. Отправили его в пехоту.

Предчувствую, что любой, читающий эти строки, здесь споткнется, возьмет его недоумение: а не превысил ли командир полка свою власть, ведь солдат проявил откровенную трусость, а как в таких случаях поступать - все четко определено и записано. Армия же, да еще война! Какой же это пример для подчиненных?

Все правильно: да, струсил солдат, да, командир превысил власть, и не пример это для подчиненных. Но был командир прав. Прав той правотой, объяснить которую мне сейчас очень трудно. Снова Симонова процитировать: "С наше покочуйте, с наше поночуйте, с наше повоюйте хоть бы год"? Да вроде бы бестактно как-то! Так своим каким-то высшим знанием можно все объяснить. Только разве это объяснение?

Война - явление ненормальное. И сотни, тысячи мужиков, собранных вместе для того, чтобы убивать, - разве это нормально?

И, конечно, особенно когда ситуация складывается экстремальная, в действие могут вступать законы, которые не предусмотришь никакими уставами и положениями. Для того чтобы почувствовать, что ситуация именно такова и решение должно быть нестандартным, командир должен обладать особым талантом и интуицией.

Вот если бы сбили, предположим, наш самолет в этом вылете, погибли бы мы с Зиянбаевым, вряд ли бы командир поступил так мягко по отношению к струсившему стрелку. Тогда на стрелке этом была бы наша кровь, а такое прощать нельзя. Это уже высший закон. А так... Да, раздавил страх человека, подмял его, лишил способности действовать самостоятельно. Но не убил же! Может воевать солдат, лишь выполняя команды командиров? Может! Пусть и воюет в пехоте: когда скажут - ляжет, когда скажут - встанет, скажут "Стреляй!" - будет стрелять. Может, еще и домой вернется? Зачем же его под расстрел?

Теперь же, забегая вперед, расскажу еще об одном случае. Тоже о трусости и тоже о решении командира, которое для мягкости назову "нестандартным".

Во время боевого вылета летчик, шедший замыкающим, вдруг повернул назад, а бомбы сбросил в лиман. На аэродроме заявил, что вышла из строя маслосистема, вот и пришлось возвратиться. Инженер полка проверил мотор самым тщательным образом, гонял его на всех режимах. Доложил он об этом командиру и напомнил, что за этим летчиком такие штучки водятся: любит на неисправность техники ссылаться, техника-то ни возразить, ни оправдаться не может.

Должен сказать, что у летчика этого было прозвище, которое даже для мужского общества, где соленое словцо было не в диковинку, звучало уж больно хлестко - "прохвост". И что самое удивительное: он на него не обижался. Помнил я его еще по 446-му истребительному, где он умудрился не сделать ни одного боевого вылета, вечно околачивался в резерве. Правда, это было тогда не слишком трудно: самолетов не хватало. Попав в 43-й гвардейский, научился неплохо пилотировать Ил-2, но, оказавшись на фронте, стал ссылаться то на болезни, то на неисправность техники. Но летчики гибли, приходилось вводить в боевые расчеты новых людей. Дошла очередь и до "прохвоста". И вот пожалуйста!

Выслушав инженера, командир все-таки решил сам еще раз опробовать якобы неисправную машину в воздухе. Когда посадил ее, долго молчал, обводя взглядом лица летчиков, напряженно ждавших его решения, а потом, повернувшись к "прохвосту", резко бросил:

- В трибунал! В штрафбат! Такого позора я вообще но помню!

И тут вдруг встревает стрелок Саша Паршиков:

- Товарищ командир! Разрешите, прежде чем в трибунал его отправлять, девушек полка позвать: пусть посмотрят на труса!

Тут я должен заметить, что с начала войны девушек у нас становилось все больше. Ничего удивительного: солдат отправляли на передовую, а девушек к нам - укладчицами парашютов, а то и бомбы подвешивать. Конечно, не женское это дело - стокилограммовые бомбы поднимать, мы старались при случае обязательно помочь, жалко же!

Но ведь и молоды мы тогда были, мальчишки да и только. Не поверите; танцы по вечерам устраивали, влюблялись отчаянно. Некоторые и женились. Очень крепкие семьи, доложу я вам, у них потом получились.

Это все я рассказываю к тому, что в такой обстановке предстать перед нашими девушками в качестве всеми презираемого труса было страшнейшим позором. Нестрашней, чем трибунал. "Прохвост" даже на колени бухнулся:

- Товарищ командир! Товарищи! Прошу, поверьте мне последний раз! Я выполню любой приказ. Клянусь!

И снова надолго замолчал командир полка. Потом сказал:

- Хорошо. Но полетишь на одноместном. А замыкающим будет... Вот Атлеснов будет замыкающим.

Обращаясь уже к Атлеснову, командир продолжил:

- Если этот... на цель не пойдет, приказываю расстрелять его из пушек. Спишем как боевую потерю. Так хоть его родителям будет легче: погиб, мол, в бою!

Группа вылетела на задание. И струсивший отбомбился и отстрелялся как положено. Дальше воевал тоже неплохо. Потом попал в госпиталь, и я потерял его из виду.

Такой вот приказ отдал командир: расстрелять - и все тут. А если бы его выполнили, тогда что? Хотя мне думается, что командир был уверен, что выполнение приказа не потребуется. Но чтобы летчик сумел преодолеть психологический барьер, хоть раз вылетел на боевое задание, остался цел, а потому обрел уверенность, что раз сегодня не сбили, то не собьют и завтра, и послезавтра, такой приказ командиру необходимо было отдать! Только как он решился на это? Озарение какое нашло? Ведь был командир не намного нас старше, лет на десять всего!

Эльтиген. Перед смертью все были равны

Если десант под Еникале еще кое-как продвигался вперед, то под Эльтигеном обстановка сложилась крайне сложная и напряженная. Здорово немцам помогли быстроходные десантные баржи, на которых они собирались перевозить войска в Англию, а сейчас перебросили по Дунаю в Черное море. Немцы решили с этих барж высадить свой десант в тыл нашим войскам. К счастью, это им не удалось, но эльтигенцы оказались почти полностью блокированными с моря. Редко-редко удавалось прорваться туда нашим катерам. Основная надежда была на авиацию. Ночью десантникам сбрасывали боеприпасы и продовольствие летчицы 46-го гвардейского полка, днем - мы с "илов". Но что это было - так, крохи!

Взаимодействовать в бою десантники могли только с летчиками. Появилось между нами даже какое-то родство, что ли. Штурмовики старались делать как можно больше заходов, чтобы прижать вражескую пехоту к земле, как можно дольше не давать ей возможности подняться в атаку. Как это много значило для десантников, можно судить по такому примеру.

Отличились тогда летчик лейтенант Константин Атлеснов и воздушный стрелок сержант Александр Рогоза. Под непрерывным огнем их "ил" носился над противником, поливая его свинцом из пушек и пулеметов. Шесть заходов сделал Атлеснов и, только расстреляв все патроны, вышел из боя.

Для десантников этот самолет стал как бы олицетворением Большой земли, которая их не забывает, подтверждением того, что они не одиноки. Поэтому командование 4-й воздушной армии в тот же день получило радиограмму, в которой содержалась просьба передать искреннюю благодарность героическому экипажу от всех воинов десанта. Фамилий членов экипажа десантники, разумеется, не знали, но указали бортовой номер самолета Атлеснова, который хорошо рассмотрели с земли. Многого стоит такая благодарность!

2 декабря группу на Эльтиген повел командир эскадрильи капитан Андреев. Слева от него летел Шупик, потом - Назаров, Казаков, Кравченко. Вот уже показался под нами обрывистый берег восточной части Крымского полуострова. И сразу же ударили зенитки, казалось, разрывы их снарядов заполнили все пространство вокруг наших самолетов. Сделали противозенитный маневр, проскочили зону интенсивного огня. Цель - под нами. В этот момент прямо над кабиной Григория Шупика разорвался зенитный снаряд, видно, Григорий едва удержал тяжелогруженый самолет. Ведущий командует:

- Внимание! За мной! Не отрываться!

Минута - и на земле взметнулись черные клубы дыма с яркими прожилками огня. Три танка горят, один перевернут.

- Еще заход! По артбатарее!

Развернулись. По расположению вражеской батареи ударили реактивные снаряды, очереди из пушек и пулеметов. Шупик попал по автомашине, которая вспыхнула и будто растворилась в воздухе, исчезла: видимо, в ней были боеприпасы. И тут вдруг самолет Андреева резко переворачивается и несется к земле - взрыв! Сколько времени прошло? Минута, а может, и меньше, и - нет человека. Видимо, напоролся наш ведущий на зенитный снаряд. Уж тут ничего не поделаешь, зенитный снаряд не "месс": не разглядишь его заранее, не увернешься, не сманеврируешь.

Конечно, каждый летчик, а летчик опытный - тем более, знал много приемов, как уходить от зенитного огня, знал, что на большой высоте по нам бьют пушки, а когда пикируешь - пулеметы, знал, Что самая коварная штука - эрликоны, знал, что пока стреляют зенитки, немецких истребителей нет, а если огонь прекратился, верный сигнал: сейчас появятся истребители. Но знать-то можно и должно многое, а всего все равно не предусмотришь. Зенитка - она и есть зенитка. Даже ругательство-проклятье тогда в ходу было такое: "Чтоб тебе всю жизнь зенитки давить!" Потому что опаснее этого ничего не было: атаковать зенитки - это значит отвлекать их огонь на себя.

Вот и наш опытный комэск погиб от зенитного снаряда.

Зенитных средств немцы имели в Крыму предостаточно. Мало того, что действовали все штатные дивизионы 5-го армейского корпуса, на Керченском полуострове располагались еще и части 9-й зенитной дивизии люфтваффе.

Спустя много лет после войны мне довелось читать изданную в ФРГ книгу бывшего командира этой дивизии генерал-лейтенанта В. Пикерта "От кубанского плацдарма до Севастополя". Во время боев мне приходилось, естественно, видеть лишь разрывы фашистских снарядов. А вот из этой книги я узнал, какая мощная сила была задействована, чтобы эти снаряды на нас обрушить.

Дивизия эта входила раньше в состав 6-й армии Паулюса. К концу сражения под Сталинградом остатки личного состава и артиллерии дивизии были переданы другим частям, а штаб на самолетах перебросили на Кубань. Здесь дивизия была воссоздана под тем же номером за счет пополнения из Германии.

На вооружении дивизии были крупно-, средне- и малокалиберные орудия, значит, противник мог вести прицельный и заградительный огонь на самых разных высотах, Счетверенные 20-мм пушки были установлены на самодвижущихся лафетах. Радарные установки давали фашистам возможность заблаговременно узнавать о подходе нашей авиации. Немцы имели даже специальный железнодорожный состав, на платформах которого находились зенитные орудия, и подвижные батареи на автотяге.

По данным Пикерта, в Крыму только 9-я зенитная дивизия люфтваффе имела в то время 28 батарей крупного калибра, 27 батарей среднего и малого калибра. Большинство из них находились в районе Керчи и Эльтигена. Вот и представьте себе, что вся эта силища била по нашим самолетам!

Пишу об этом не для того, чтобы поразить чье-то воображение количеством стволов. Просто хочу объяснить, почему не было случая, чтобы наши самолеты вернулись на аэродром без пробоин. И броня не спасала.

22 ноября приземлился подбитый Ил-2. Во второй кабине весь в крови лежал убитый осколком снаряда стрелок Виктор Данилович Барсачев.

В воздухе над Эльтигеном одновременно участвовали в боях и с той, и с другой стороны десятки самолетов. Казалось, идет какой-то непрекращающийся бой и длиться он будет без конца. Но и в этом бою бывали случаи, когда он замирал, прекращался, словно лопалась какая-то гигантская пружина.

Вот эту пружину "порвали" однажды авиаторы Черноморского флота лейтенант Воловодов и воздушный стрелок Быков. Уже после штурмовки, когда боеприпасов не осталось вовсе, увидел Воловодов, что новая группа фашистских бомбардировщиков идет на позиции эльтигенцев. В этот день десантники отбили уже девятнадцать атак, а мужеству и терпению, казалось бы самому безграничному, тоже бывает предел. Воловодов это знал и направил свою машину прямо в лоб гитлеровскому бомбардировщику. Отважному летчику было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.

Да, звание было присвоено посмертно, но ведь героем он стал еще при жизни, в ее самые последние, самые короткие мгновения...

Через тридцать лет после войны рассказывал мне об этом подвиге его очевидец - участник эльтигенского десанта, бывший моряк Григорий Васильевич Севостьянов. Мы, уже седые, с орденскими планками на пиджаках, были тогда почетными гостями поселка Героевское, как теперь называется Эльтиген. Название, конечно, почетное, хотя и выговаривается с трудом. Да не в этом, в конце концов, дело. Капитан 2 ранга в отставке Севостьянов с супругой Надеждой Игнатьевной - тоже фронтовичкой - приехали не в Героевское, а именно в Эльтиген, чтобы поклониться праху своих боевых товарищей. Вот что рассказал Григорий Васильевич:

- Где мы сейчас стоим, лежали раненые. Нас было много: десятки, если не сотни. Я тоже лежал и смотрел в небо. Чуда уже надоело ждать, а чудом в нашем представлении тогда вот что было: если бы прорвались наши катера и вывезли нас... Наши очередную атаку отбили, а тут гул бомбардировщиков фашистских слышу, идут, значит, проклятые. И вдруг вижу, что наши "илюшины" пошли в атаку на фашистов как истребители. Догадываюсь, что, видимо, боеприпасов у них нет, они до этого момента немцев и румын утюжили. Отпугнуть, думаю, хотят, что ли? Но раздался огромной силы взрыв: наш "ил" врезался в фашиста на встречном курсе. Немец не сумел увернуться. Оба буквально на куски разлетелись. Вот тут, метрах в пяти от меня, колесо упало: не знаю, от нашего самолета нли немецкого... И после этого взрыва наступила странная для нашей огненной земли тишина. Словно время остановилось. И атак в тот день больше не было. А ночью чудо все-таки случилось: прорвалось несколько наших катеров. Тогда я уже без сознания был, очнулся только в госпитале, на Тамани...

К рассказу Севостьянова прислушивался стоявший рядом старик с изможденным болезнью лицом, тяжело опирающийся на палку. Вдруг он вступил в разговор:

- Вам повезло, здорово повезло. А мне чашу до дна довелось испить. Тоже лежал я, раненный, в окопе. Подошли к нам командиры, стали объяснять: так, мол, и так, пойдем сейчас на прорыв, как сами понимаете, тяжелораненых взять с собой не можем, тем более что сами идем, можно сказать, на верную смерть, поймите нас правильно. Мы правильно и поняли, попросили только немного боеприпасов оставить. С оружием-то было просто, его сколько угодно, а с боеприпасами - туго. Когда ночью десант прорвался к Керчи, на наши позиции немцы еще дня два боялись идти, не знали, что здесь только раненые, да большинство - тяжело. В контратаку мы подняться, естественно, не могли, а кто оружие в руках держал, те стрелять продолжали. Когда фашисты в Эльтиген прорвались, то многих тяжелораненых перекололи штыками, а тех, кто мог кое-как передвигаться, согнали в лагерь. Страшно об этом вспоминать...

До сих пор не могу простить себе, что не спросил, не записал фамилию этого десантника, а позднее встретить его мне не довелось. Хотя, может быть, и ему не слишком хотелось этого, ведь не дети, понимаем, что после фашистского лагеря последовали, скорее всего, другие лагеря.

Тогда, 5 декабря, десантники у Эльтигена еще держались. Группу "илов" повел туда Ишмухамедов. Я летел с ним. В общем, этот вылет мало чем отличался от других: сбросили бомбы на фашистские танки, на бреющем пронеслись вдоль переднего края, стреляя из пушек и пулеметов. Вдруг наш самолет вздрагивает. Вижу, что в правой плоскости зияет огромная дыра. Тамерлан выравнивает самолет.

У кромки моря разворачиваемся и снова - на врага. Справа и слева шапки разрывов фашистских снарядов. Вдруг разрывы как по команде исчезают, а это значит, что в атаку пошли "мессершмитты". Мы, стрелки, открываем по ним огонь.

Вижу, что замыкающего из пашей группы атакуют сразу два "месса". По одному из них стрелок замыкающего уже ведет огонь, а я сразу взял на прицел второго. Этот второй скоро отвалил, но первый продолжал наседать, а я никак не мог достать его очередью. Но Тамерлан маневрировал с размахом, и наконец этот "мессершмитт" оказался в моем прицеле. И на каком расстоянии - всего метров сто! С каким удовольствием я всадил в него очередь! "Месс" перевернулся в воздухе и камнем рухнул прямо в Чурбашское озеро. Такое ощущение было, словно хирургическую операцию произвел или зуб больной вырвал! Тамерлан кричит мне по СПУ:

- Молодец! Теперь следи за группой!

- Все на месте, но замыкающий, кажется, подбит. Снова команда Тамерлана:

- Подтянуться! Сомкнуть строй! На аэродром все идем на малой высоте, а замыкающий и вовсе вот-вот коснется винтом волны. И точно: летчик, видимо, попытался сесть на воду, но море мгновенно сомкнулось над подбитым "илом".

Когда мы приземлились, к нам подъехал на стартере командир полка. Тамерлан доложил так, как было положено - сначала о том, что задание выполнено, затем о сбитом мной "мессере" и только потом, что летчик Тихонов и стрелок Васильев погибли.

Было тяжело и горько. И радость от того, что сбил фашиста, растворилась в этой горечи быстро и без остатка. Тамерлан обхватил меня за плечи, но ничего не сказал. Даже находчивый Тамерлан слов найти не мог. Да и что тут скажешь?

Тихо было в этот вечер в столовой. Шутили, смеялись лишь тогда, когда не было потерь. Особенно часто подтрунивали друг над другом Тамерлан Ишмухамедов и Григорий Шупик. Как-то раз первым принялся за дело Шупик:

- Слушай, Тамерлан, почему у тебя на гимнастерке дырка для ордена есть, а ордена нет?

- Поторопился дырку провернуть. Думал, что раз представили, обязательно дадут. Но не дали. За непочтение к начальству.

- Расскажи, расскажи, Тамерлан! - послышалось со всех сторон.

- В прошлом году это было. Отбомбился я хорошо, даже очень хорошо отбомбился. Но и сам получил как следует. Зенитный снаряд разорвался возле самолета. Зубы выбило, лицо в крови. Думаете, почему я сейчас такой красивый? До пикировал тогда еще раз, эрэсы выпустил, из пулеметов пострелял. Как довел тогда самолет до аэродрома - помню, а вот как посадил его - совсем не помню. Говорили ребята: машина остановилась в конце аэродрома, мотор работать продолжает. Подбежали ко мне, из машины вытащили. Меня отправили в госпиталь, а представление к ордену - в штаб.

- При чем же тут непочтение?

- Слушайте и не перебивайте. Подружился я в госпитале с ребятами-истребителями. Захожу как-то раз к ним в палату, а там какой-то чин из штаба армии ребят распекает: как неправильно они бой ведут, как плохо технику используют. Даже в раж вошел. А те сидят смирные, как овцы, и слушают. Я не выдержал и брякнул с ходу, как в атаке: "Все вы умные тут командовать! Почему только сами не летаете?" Меня быстренько-быстренько из палаты выставили. Но чин злопамятным оказался. Когда ему понесли на подпись наградной лист на меня, так он на нем начертал: "Воздержаться, проявляет недисциплинированность!" Да еще нашему тогдашнему командиру полка за меня досталось. Так я и остался с дыркой на гимнастерке, да без ордена. Ладно, пошли спать!

И еще одна горькая весть: погиб командир эскадрильи истребителей Василий Петрович Шумов, наш дальневосточник, мастер воздушного боя. Он любил повторять: "Военных заповедей много, а главная, по-моему, одна - сам погибай, а товарища выручай, воюем-то мы все вместе, а не поодиночке". Именно так и поступил он в последнем своем бою.

Летчик из эскадрильи Шумова Алексей Никулин рассказывал:

- Шумов, Кулинич, Потанин и я прикрывали штурмовиков. Выполнили они задание, пошли домой. Мы - следом. А нам навстречу идут еще две группы "илов", прикрывают их две пары истребителей, командует ими заместитель Шумова - Кирилл Карабеза. "Илы" пошли в атаку, в это время на них напали "худые". Летчики Карабезы отбили все атаки, по немцы получили подкрепление. Тогда Вася Шумов приказал мне и Кулиничу продолжать сопровождать нашу группу штурмовиков, а сам с Потаниным вернулся, чтобы помочь Карабезе. Жестокий был бой, погиб Карабеза. Наши сбили тоже трех "мессов". Шумова подбили, он, раненный, еле управлял машиной, тянул к Таманскому полуострову. "Худые" пытались его атаковать, но прикрывал Потанин. Все зря! Упал Шумов в море... Погибли в одном бою и комэск и его заместитель, а мы, летчики, все живы остались. Вот так Вася Шумов товарищей выручал,,.

Утром, 7 декабря, мы узнали, что наши десантники прорвали вражескую блокаду, прошли за ночь почти двадцать километров и заняли на южной окраине Керчи гору Митридат. Теперь день и ночь враг атаковал позиции на горе, мы сбрасывали остаткам десанта продукты и боеприпасы, штурмовали противника. Потери у нас были большие. Уж сколько вечеров подряд не звучал смех в столовой.

8 декабря сбили фашисты младшего лейтенанта Лебедева и воздушного стрелка Кравцова. Их самолет упал прямо на атакующих немцев.

Погиб младший лейтенант Мансур Зиянбаев. Самолет подбила зенитка, он приводнился в Керченском проливе и пошел на дно вместе с летчиком. Воздушного стрелка Алясова спас надувной жилет. На помощь Алясову пришли моряки: вытащили из воды, отогрели.

В тот же день не вернулись с боевого задания летчик Павел Широков и стрелок Федор Хромченко. Широков был летчиком опытным, в прошлом году его наградили орденом Красного Знамени. И надо же - никто даже не мог толком доложить, что с ним случилось, потому что он шел замыкающим. Только к вечеру нам сообщили, что Широков посадил самолет прямо на улицу кубанской станицы, летчик был ранен в голову, его отправили сразу в госпиталь. Стрелок Хромченко, вернувшись в полк, рассказал, что их самолет был подбит, потому они и отстали от группы. Немецкие истребители сразу же атаковали подбитую машину. Стрелок отбивался как мог, но один снаряд все-таки попал в кабину и ранил летчика. Прижав к заливу поврежденную машину, Широков, превозмогая боль, пошел дальше на бреющем полете. Но до аэродрома дотянуть не удалось. Летчик посадил машину и потерял сознание.

От прямого попадания снаряда 9 декабря погиб летчик лейтенант Макурин и с ним стрелок сержант Столяров.

Зенитным огнем подбили и замкомэска Папка, он произвел вынужденную посадку в районе завода имени Войкова. Его воздушный стрелок Паршиков был ранен в ногу. С трудом они выбрались с нейтральной территории под прикрытием огня наших пехотинцев.

10 декабря началась эвакуация десантников с Митридат. Мало их осталось в живых... Но помнить о них будут долго.

Героя Брестской крепости... Герои-панфиловцы... Герои Сталинграда... Герои Эльтигена... Большой была та война, и, конечно, далеко не всякий, кто был на ней, может лишь назвать операцию, в которой участвовал, как окружающие

Тут же понятливо закивают головами: как же, знаем, читали. Не обидно ли это для них? Сколько солдат повторили подвиг Александра Матросова, а в памяти народной только это имя, сколько летчиков направляли свои подбитые машины в скопление вражеской техники, но только имя одного Гастелло знает любой школьник.

Нет, не вижу в этом несправедливости. Слишком многое решал на войне жребий. Не в прямом, а в переносном, разумеется, смысле. Ведь пуля не выбирает, как говорится, вернее - как говорилось. Могли убить меня, а убили товарища. И не потому, что он хуже, а я лучше или наоборот. Просто жребий выпал. Страшный жребий войны. Так как же при таком чудовищном раскладе можно сетовать, например, по такому поводу: моему товарищу дали орден, а мне только медаль? Перед смертью все были равны, а после войны делить славу - дело, недостойное фронтовиков. Слава народу принадлежит, вот пусть и будет она общей. Я так считал и считаю.

В эти дни меня приняли в члены партии. Партсобрание было открытым и проходило вечером в столовой. К тому времени на моем счету было уже два сбитых самолета, а во время войны это было весомой рекомендацией. Все единогласно проголосовали "за". Потом командир полка Александр Дмитриевич Соколов выступил; с докладом об авангардной роли коммунистов. Рассказал он и о встрече, которая многое значила в его жизни.

В 20-х годах он, тогда еще совсем мальчишка, поехал в Москву, в гости к старшей сестре, которая была замужем за Дмитрием Федоровичем Васиным, старым большевиком. Он и привел однажды Сашу в Кремль. Ленина Саша узнал сразу и уже не сводил с него глаз. Владимир Ильич обратил на это внимание и, поздоровавшись с Васиным, спросил:

- Кто это с вами?

- Смену привел, Владимир Ильич! Ленин внимательно посмотрел на Сашу, слегка похлопал его по плечу, сказал:

- Будем надеяться, что станешь достойной сменой нам. Честно говоря, мы уже не первый раз слышали рассказ командира об этой встрече. И все-таки снова у нас перехватило дыхание - Ленин... Не буду врать: не много читали мы тогда ленинских работ, не изучали всерьез его теоретического наследия, имя Ленина было для нас тогда скорее всего символом. Символом революции, чистоты, правдивости. Символом того, что идеалы существовали и существуют, их не растоптать, не испачкать. И сколько ни наползай на Ленина сталинский силуэт, его не закрыть. И не случайно "кремлевский мужикоборец" лицемерно именовал себя "скромным учеником Ленина". Имя Ленина - святое имя. И как мы завидовали нашему командиру полка...

В конце декабря Эльтиген перестал упоминаться в приказах, но упорные воздушные бои продолжались. Бои напряженные, насмерть. И решали многое не только сила, мощь, но и остроумные тактические решения, чего так недоставало нам в первые месяцы войны. Расскажу подробно об одной операции, в которой сам участвовал, тем более что связана она со случаем, который произошел со мной уже после войны. Но об этом - чуть позже.

Очень досаждали нам истребители противника с авиабазы Багерово. И решили эту базу разгромить. Именно разгромить, а не просто нанести удар. Замысел операции родился у командира нашей дивизии генерала Гетьмана. Он рассказывал, что, находясь на наблюдательном пункте под Керчью, часто замечал, что немецкие истребители встречают наших штурмовиков уже над проливом. Нетрудно было догадаться, что враг подслушивает наши радиопереговоры и, разгадав тактику, точно вычисляет время подхода наших самолетов. Вот на этот-то крючок и решили поймать фашистов. Начальник штаба дивизии полковник Урюпин разработал подробный план операции.

Утром 28 декабря на аэродромах, где размещались пять полков нашей дивизии, в условленное время началась "радиоигра", то есть переговоры велись так, как обычно при подготовке к вылету. Чуть позже стали поддерживать радиообмен так, как его ведут в полете, "разыграли" и радиопереговоры с истребителями прикрытия. Затем эфир затих. Всем экипажам было категорически запрещено включать радиостанций.

Когда фашисты, хорошо изучившие нашу тактику, услышали активные переговоры летчиков, они решили, что надо ждать массированного налета. Поэтому по тревоге подняли почти все истребители, которые отправились к Керченскому проливу, чтобы встретить там наши самолеты. На аэродроме остались лишь две пары дежурных. Прошел час. Советские штурмовики не появлялись. Радарная установка, антенны которой были направлены на Керченский пролив, фиксировали только немецкие самолеты. У "мессершмиттов" уже кончалось топливо, и они стали возвращаться на аэродром в Багерово.

Наши же летчики, выдержав после "радиоигры" часовую паузу, подняли самолеты в воздух, построились группами. Истребители прикрытия пристроились к ним, заняли боевой порядок. Не работала, как я уже писал, ни одна радиостанция. На малой высоте самолеты подлетели к Керченскому проливу, все время отклоняясь к северу: было учтено направление ветра. Когда вышли к Азовскому морю, прижались к морской глади и на бреющем пошли на запад. Затем довернули на юг и только тогда взяли курс на вражескую авиабазу. Так нашим летчикам удалось обойти зону действия радарной установки. Поэтому атака была действительно внезапной.

Над вражеской авиабазой на бреющем полете появились четыре советских истребителя и, сделав горку, блокировали аэродром. За ними - еще четыре. Зенитки открыли огонь, но истребители быстро набрали высоту, а вместо них начали заходить восьмерки штурмовиков. Сначала они пустили эрэсы, ударили из пушек и пулеметов, а затем, поднявшись выше, сбросили бомбы. Пылали самолеты на летном поле, радарная установка, радиостанция, взорвался склад боеприпасов... Разгром был полный!

Но были потери и у нас. Из нашего полка на базу не вернулся младший лейтенант Чепуренко и сержант Гаврукович. В другом самолете осколком снаряда убило стрелка Алясова, того самого, которого всего двадцать дней назад спас от смерти в море надувной жилет...

Думал ли я тогда, что прихотливая судьба снова заставит меня мысленно вернуться к этой операции и притом - самым неожиданным способом?

Уже отгремела война. Именно - всего лишь отгремела, потому что, хоть и не слышалось пушечных залпов над территорией поверженной фашистской Германии, пистолетные, ружейные выстрелы, а то и автоматные очереди раздавались довольно часто. Мне, тогда уже лейтенанту, окончившему курсы при Военном институте иностранных языков и послужившему переводчиком в авиационной части, пришлось сменить форму летчика на общевойсковую. Я стал офицером штаба в полку, которым командовал Федор Матвеевич Зинченко, первый советский военный комендант рейхстага, Герой Советского Союза. Один из батальонов полка нес службу по охране демаркационной линии между нашей зоной и английской. Охрана велась парными патрулями, и перейти эту линию не представляло особых хлопот.

Немцам полагалось переходить ее на специальных контрольно-пропускных пунктах с разрешения военной комендатуры, выданного по месту жительства. Но нелегальных переходов тоже было достаточно. И поэтому меня не удивил приказ Зинченко:

- Вы немецкий хорошо знаете, а раз так - отправляйтесь на границу и займитесь там опросом нарушителей. Не спешите. И будьте внимательны.

Так оказался я в Зельцведеле, небольшом городке, который не тронули ни бомбы, ни пули. Военных действий здесь не велось, а из "стратегических" объектов был здесь лишь один маленький сахарный заводик. Идиллия да и только! Но застава работала напряженно: несколько дней подряд я допрашивал нарушителей демаркационной линии, и хотя каких-либо значительных событий не произошло, приходилось быть начеку.

В этот день на заставу привели сразу пятерых нарушителей. Разводящий, сопровождавший их, доложил:

- Товарищ лейтенант! Обратите внимание на этого бывшего офицера, вот его документы. Видимо, не из простых!

- Почему так решили?

- Я в полковой разведке служил, да и по-немецки понимаю немного.

- Хорошо, введите его.

В комнату шагнул высокий пожилой человек. Он опирался на палку, но, увидев меня, выпрямился и стал по стойке "смирно". Я предложил ему сесть. Он буркнул "Данке!" и сел передо мной. Спросив его, почему он нарушил демаркационную линию, начал листать его документы, краем уха слушая уже набивший мне оскомину рассказ (подобных я наслушался за эти дни столько!) о больной сестре в Гамбурге, о том, что перешел границу в западном направлении и район Гельмштедта, откуда в Гамбург поездом, а обратно решил перейти здесь, потому что ближе, получить пропуск обратно в английской зоне не было времени. Словом, обычная история, не представляющая ни малейшего интереса. Но тут меня как током ударило: в его документах я наткнулся на запись, что долговязый старик служил начальником авиабазы Багерово в Крыму.

- Ваше последнее звание? - задал я вопрос.

- Майор люфтваффе, - четко ответил тот.

- Когда вы стали инвалидом?

- О, это старая история. Я участвовал в войне в Испании в составе легиона "Кондор". Летал на истребителе. В воздушном бою был ранен в ногу. С тех пор инвалид.

- Почему же вас сразу не уволили в отставку?

- У меня был большой опыт. Еще во времена Веймарской республики работал инструктором в аэроклубе. Посчитали возможным использовать на штабной работе.

- А как попали на восточный фронт?

- В первые дни войны. В Испании я воевал в отряде, которым командовал Мельдерс. О, это был настоящий ас! Перед началом войны с вами он уже стал генералом, командовал 51-й истребительной эскадрой. Я был в его штабе.

Чувствовалось, что бывший майор любит поговорить, порассуждать с важным видом. Я решил ему не мешать. Его откровения были даже интересны.

Майор рассказывал, что в эскадру входили не только истребители, но и бомбардировщики, штурмовики, разведчики. Все самолеты оснащены радио. Сам Мельдерс летал на специально оборудованном самолете "Физилер-Шторх" с мощной радиостанцией. Можно сказать, что это был командный пункт в воздухе. Летая вдоль линии фронта и получая данные от разведчиков о наших аэродромах, Мельдерс сразу же направлял туда свои бомбардировщики и штурмовики. Это давало немцам возможность наносить удары по нашим самолетам на земле, когда они только-только произвели посадку.

Не стесняясь, майор поведал мне, что в начале войны в Германии были убеждены, что Красная Армия слаба, оснащена устаревшим вооружением. В военных кругах существовало мнение о неспособности нашего командного состава проводить крупные операции, и в доказательство приводились примеры действий наших войск во время войны с Финляндией. Помолчав, майор, словно нехотя, добавил:

- Правда, о ваших ВВС мнения расходились.

- Каким образом? - поинтересовался я.

- Известно было, что Сталин уделял им особое внимание. Некоторые считали, что это может иметь серьезные последствия.

Дальше немец рассказал о том, что с первых же дней войны им пришлось столкнуться с сильным сопротивлением советских летчиков, которые сражались необычайно мужественно, хотя и летали на устаревших самолетах. Вскоре поступил приказ: атаковать русских, только имея численное превосходство, а наших летчиков, совершивших таран и попавших в плен, после допроса расстреливать как фанатиков, всех оказавшихся в плену авиаторов содержать в специальных лагерях.

- А что вы делали в Крыму? - спрашиваю я майора.

- Начальником авиабазы в Багерово меня назначили в апреле 1943 года. Когда ваши войска блокировали нас в Крыму, Гитлер приказал командующему 17-й армией генералу Енеке сражаться до последнего солдата, по Крым не сдавать. В декабре сорок третьего к нам на базу были переброшены десять "мессершмиттов" новейшей модификации с очень опытными летчиками из ПВО Берлина. Сам Геринг предупредил меня об ответственности за использование этих летчиков только в качестве "зондер-егеров". "Зондер-егерам" запрещалось вступать в открытый бой, обычно они нападали со стороны солнца или из-за облаков и охотились главным образом за русскими асами, данные о которых получали от разведки. Прислали нам и новую радарную установку. Мы были уверены, что безопасность базы обеспечена полностью. И все-таки она была разгромлена в результате налета русской штурмовой авиации. Были уничтожены почти все самолеты, погибло много летчиков и обслуживающего персонала. Меня отдали под суд. А после суда уволили в отставку.

Последние слова майор произнес таким же уверенным и чуточку безразличным тоном, каким вел и весь рассказ, как будто речь шла не о суде, а о награждении его рыцарским крестом. Конечно же, ему ив голову не приходило, что сидящий перед ним лейтенант в общевойсковой форме - бывший воздушный стрелок, который в числе многих тоже выпускал пулеметные очереди, благодаря чему он и попал под суд, а потом в отставку. Я написал "благодаря" безо всякой иронии. Ведь в результате майор остался живым, а не уволь его из армии - шансов на это у него было бы гораздо меньше.

Лишь раз меня подмывало сказать майору, что я один из участников той операции, но я сдержал себя, ведь я стал не просто на четыре года старше, а на четыре года войны. Какой смысл мне красоваться перед ним? Чтобы еще раз унизить поверженного противника? Не знаю, как у других, но у меня никогда такой потребности не возникало. Сделав строгое внушение майору, я отпустил его. Какой он враг теперь, со своей клюкой?

Но рассказ его заставил меня задуматься о многом. Как часто мы пребываем в заблуждении из-за того, что продолжаем оценивать какое-либо событие, бывшее в прошлом, отождествляя себя лишь с одной группой его участников. Если следовать только за эмоциями, это вполне объяснимо. Но историческое мышление не терпит эмоций. Поэтому... Но тут я обрываю сам себя. Говорить и судить о таких вещах - дело ученых и не на страницах мемуаров. Скажу проще: встреча с отставным майором подтолкнула меня к тому, чтобы всерьез заинтересоваться "вторым взглядом" на историю войны - взглядом нашего противника.

Сразу же успокою наиболее бдительных читателей: это вовсе не значит, что бывший воздушный стрелок собирается разделить точку зрения фашистских генералов. Я хочу одного: знать ее. Для того чтобы увидеть многое, что было в прошлом объективно, отрешившись, повторяю, от вполне объяснимых эмоций. Возможно, что я это делаю на любительском уровне. Да, дилетантство мне претит, как и многим, но выбора нет. Как нет, например, книги, в которую были бы включены воспоминания Буденного и, например, Деникина, с серьезным комментарием военного историка. Я подчеркиваю - военного историка, а не торопливого конъюнктурщика, объясняющего, какой великий стратег Буденный и насколько бездарен в этом отношении Деникин.

Кто-то увидит в такой книге потрясение основ, чуть ли не государственную опасность. Пусть видит, пусть спорит, у каждого свой взгляд. Я же вижу опасность (и серьезную) в детских книжечках о войне, где красный всегда на коне и лихо рубит белого, ибо белый в этой ситуации - вообще не человек, не личность, пусть хоть и отрицательная, с десятью знаками минус, а нечто вроде манекена, лозы, которую рубят конники. Отождествить лозу, манекен с противником, да, противником, но живым человеком, - страшно. Страшно за себя. Когда культивируется собственная непогрешимость, а любой инакомыслящий вообще лишается каких-либо человеческих качеств, это не есть воспитание патриотизма. Любить свою Родину - не значит ненавидеть все остальные страны. Возможно, я говорю банальности, но как часто мы, провозглашая одно, делаем совсем другое. Потому и пишу я эти солдатские мемуары. Пишу откровенно, не страшась редакторского карандаша. Элементарная мысль: неужели этого карандаша надо бояться больше, чем фашистских пулеметов? Ну бред какой-то! Поэтому - пишу... Опять я не очень внятно все объяснил? Но - уж как получилось...

Крым. С того света, бывает, возвращаются

В середине зимы установилось некоторое затишье. Полк перебазировался на площадку у станицы Джигинской, ближе к Керченскому проливу. Тогда командир полка и вручал нам награды. Орден Славы III степени получили летчик Константин Атлеснов, воздушный стрелок Николай Петров и я. Это был мой первый орден за сбитые "мессершмитты".

Под походный клуб приспособили какой-то сарай, не то телятник, не то свинарник. Вместо стульев натащили лавок, ящиков. А все равно было торжественно, празднично. Все хлопали, поздравляли. И я тоже радовался от души.

В то время никого не надо было призывать: "фронтовики наденьте ордена!". Их носили с достоинством, многие даже в полет отправлялись с орденами на груди. А как же: они заработаны честно. И то, что деньги за них платили, пусть и очень скромные, было совершенно правильно. Когда в сорок седьмом этот порядок отменили, многие восприняли это как откровенно наплевательское отношение к себе: мол, когда воевали, нужны были, а теперь что же, на свалку отправляться? Но разве Сталина могло тогда интересовать хоть чье-то мнение?

После вручения ордена предложили мне написать статью для армейской газеты. Первые мои "литературные" труды имели такие заглавия - "Осмотрительность в воздухе" и "Устранение задержек в пулемете", и были они напечатаны под рубрикой "Из опыта воздушного стрелка".

10 января 1944 года Отдельная Приморская армия перешла в наступление на правом фланге вдоль побережья Азовского моря, чтобы и действиями на суше, и высадкой десанта с моря прорвать оборону противника, занять господствующие высоты. Обстановка на плацдарме часто и быстро менялась, и летчики должны были быть особенно внимательны.

Тамерлан Ишмухамедов, с которым я летал, водил группу на мыс Тархан. На северном склоне высоты десантники пустили серию ракет, указывая нам цели. Мы сделали несколько заходов и, израсходовав весь боезапас, вернулись домой.

Входим на КП для доклада, а командир полка встречает нас мрачнее тучи:

- Тамерлан! Сообщили, что твоя группа нанесла удар по своим!

И тут закрутилось! Из штаба армии выехала разбираться целая комиссия. Ишмухамедова от полетов отстранили. Да, невеселая получалась ситуация. Но мы же ясно видели серию ракет, выпущенную в направлении противника, сделали все как надо!

Оказалось, что наземные и авиационные начальники сами запутались. Они не получили сведений, что немцы выбили десантников с вершины и те закрепились на северном силоне. Увидев приближающиеся штурмовики, они дали серию ракет, и мы нанесли удар точно туда, куда нужно было.

После этого десантники снова овладели высотой. Отсюда и штабная путаница.

Ожесточенные бои продолжались. Немцы бросили на плацдарм авиацию и танки. Мы отражали их атаки. Погибли от огня зениток младший лейтенант Заливадный и воздушный стрелок Павлик. Потери удручающе действовали на нас, тем более что многие из погибших сделали всего по нескольку вылетов.

Был у нас воздушный стрелок Иван Гудзь, 1915 года рождения. Основательный такой мужчина, любящий во всем порядок. "Иван, дай ножик!" - попросит его кто-нибудь, а он, поглаживая финку с наборной рукояткой, солидно отвечает: "А свой куда дел? Потерял? Значит, и мой потеряешь. Ненадежный человек. Не дам".

Когда нас 14 января разбудили и мы еще одевались, Гудзь задумчиво сказал:

- Видел я во сне свою смерть, ребята. Убьют меня сегодня. Вы уж не обижайтесь на меня. И не жмот я вовсе, просто порядок люблю. Тебе, Петя, мой нож нравился? Возьми на память. Только родным сообщите, ладно?

- Полно чепуху говорить! - наперебой стали разубеждать мы его, но он только с сомнением качал головой.

В первом же боевом вылете в тот день самолет ведущего группы лейтенанта Тертычного, с которым воздушным стрелком летал Гудзь, врезался в зенитную батарею немцев. Это был их двадцать пятый вылет. 21 января такая же участь постигла экипаж младшего лейтенанта Толчанова и стрелка Крыленко. Обоим было по двадцать лет.

Шла таманская зима. С затяжными мелкими дождями, с непролазной грязью. Бывало, что и самолеты застревали в ней. Тогда техники и мотористы раскачивали их и под дружное "Раз-два, взяли!" буквально на плечах вытаскивали на старт.

Утром штурман полка Коновалов повел группу в район Катерлеза. Зенитки противника ведут ураганный огонь, такой, что самолет командира эскадрильи Бахтинова оказывается отрезанным от группы. Тогда его заместитель Гончаров, не раздумывая, направляет свой самолет на длинноствольные орудия, огнем из пушек и пулеметов "давит" их, но при выходе из атаки попадает под другие зенитки. Самолет медленно валится на крыло, входит в штопор и падает. Гончаров спас командира ценой своей жизни. Вместе с ним погиб и воздушный стрелок Курдаев.

В вещах Ивана Павловича Гончарова мы нашли конверт с надписью: "Вскрыть в случае моей гибели". И хотя в конверте оказалось письмо, адресованное жене, мы прочитали его. И сейчас считаю, что мы, однополчане, имели на это право. Вскоре это письмо было напечатано в армейской газете "Крылья Советов". Вот его текст:

"Дорогая Тасенька! Я отдал жизнь за Родину, за счастье Вили и твое, за будущее моего народа, и умер с именем Родины на устах.

Не грусти, моя родная, обо мне. Гордись своим мужем и скажи нашему сыну, пусть будет предан Родине, как его отец, пусть любит свой народ!..

Не ждал я смерти, но при встрече с нею мне не было страшно, ибо я знаю, что ты достойно воспитаешь сына...

Целую тебя и обнимаю крепко-крепко. Поцелуй же за меня сыночка и успокой его. Пусть знает Вили, что его отец был гвардеец, летчик-штурмовик, и погиб за него, за его счастье, за его будущее..."

Вот вроде бы простые, немудреные вовсе слова, но задумайтесь: кто и в каких обстоятельствах их написал! Кто-то рассказывал мне, что у многих приговоренных к смерти после объявления о том, что просьба о помиловании отклонена, нарушается координация движений, кто-то просто сходит с ума. Понимаю, что сравнение не слишком уместное, но другого просто не могу придумать. Так представьте же себе человека, написавшего такое письмо, уже с родными попрощавшегося, который почти ежедневно ходит в бой, сражается с врагом. И сражается не обреченно, а умело, профессионально. Где грань между фанатизмом и мужеством? Мог фанатик написать такое письмо? Думаю, что нет. Это письмо человека мужественного. А мужество и самообладание, как я думаю, у большинства качества отнюдь не врожденные. Их нужно воспитывать, развивать в себе. И то, что журналисты армейской газеты решили опубликовать это письмо, делает им честь, хорошие они были пропагандисты, хорошие психологи, профессионалы, одним словом. А это слово многое значит, много весит.

А вот пример "агитации наоборот", хотя я уверен, что человек, сделавший это, руководствовался самыми благими, может быть, самыми благороднейшими намерениями. Оборудовали у нас в полку стенд "Вечная память героям!", поместили на нем фамилии погибших, и Гончаров был в этом списке двадцатым. Кто-то из ребят, обладающих, как говорится, кладбищенским чувством юмора, приписал цифры 21, 22, 23 и так далее, а рядом знаки вопроса: кто, мои, следующий?

Парторг полка Капцов сорвал лист ватмана и отнес его командиру. Тот только плюнул:

- Вот уж поистине: заставь дурака богу молиться... Погибшим, конечно, вечная память, но и о живых думать надо! Прекратить такую агитацию раз и навсегда!

Казалось бы, публикация письма Гончарова и стенд "Вечная память героям!" явления чуть ли не одного порядка. А если вдуматься - разница между ними гигантская. Но это - если вдуматься, а сейчас именно время думать. Вот, собственно, и все по этому поводу.

Нет, еще не все. Это только так в кино бывало: мол, летчики и стрелки единственно чем занимаются, так это боевым опытом делятся. Не без глаз же мы были, и, естественно, у многих возникали сомнения: почему мы наносим удары растопыренными пальцами, а не кулаком? Посылаем отдельные малочисленные группы самолетов и несем при этом большие потери? В воздухе мы теперь превосходим немцев, это и ежу ясно, так, значит, необходимы массированные, хорошо согласованные удары и на земле, и с воздуха. Чтобы прийти к таким выводам, не требовалось носить на погонах генеральские звезды, достаточно было лейтенантских, а то и сержантских лычек. Вели мы разговоры об этом, но обязательно находился кто-то, произносивший фразу, которую, будь моя воля, я бы запретил произносить под страхом смертной казни, столько вреда, столько непролазной глупости из-за нее, - "Начальству виднее!".

Загрузка...