Высоко в небе лебеди

Тогда у него болело горло…

Виктор много раз говорил себе, что главные трудности позади, что с завтрашнего утра, вернее, с сегодняшнего вечера, даже с той вот минуты, как об этом подумал, начинается иная полоса в жизни; до этого он жил взаймы, а завтра раздаст свои долги; просто он устал от нервотрепок, ожиданий и не замечает перемены. После школы он ждал: вот кончится институт, и ему не надо будет с противной самому, принужденной улыбкой просить у матери деньги: «Ма, до стипендии», зная, что вся стипендия уйдет на долги. Антонина Филипповна, щадя его самолюбие, без лишних слов открывала гардероб и доставала из кармана цигейковой шубы трешку или пятерку.

На последнем курсе он женился; через полгода родился ребенок; и цигейковую шубу почти за бесценок срочно продали на толкучке; Антонина Филипповна не умела торговаться, а юной семье требовалась кроватка, пеленки, ползунки; коляску тоже надо было купить чешскую, с коричневым кожаным верхом и тормозом; — все это не лежало на прилавках магазинов; Антонине Филипповне хотелось, чтобы семья ее сына имела все то, что имеют другие семьи, и она щедро переплачивала спекулянтам за дефицитные вещи.

Виктор ничего не успевал; ему казалось, что дни стали раза в четыре короче. Его жена Лида училась в механическом техникуме; она тоже разрывалась между дипломной работой и домашними хлопотами. Ее родители жили в деревне; кроме Лиды, у них были еще две дочери-школьницы; Лидины родители изредка наезжали в гости, привозили то мясо, то яйца, то молоко. Мать Лиды словно бы не замечала их скудной жизни; плотная, крутощекая, она то забавлялась с малышом, то рассказывала забавные истории из деревенской жизни, и первая отрезала себе крупный кусок мяса от только что привезенного окорока или с верхом наливала себе стакан сметаны. Отец Лиды все время молчал, ото всего отказывался и даже чай пил без сахара; хмуро ощупывал потертый пиджак зятя, осматривал его сбившиеся на каблуках ботинки, недовольно гмыкал и как-то, не сдержавшись, обронил:

— Когда у нас народился второй ребенок, я на ночь сторожем на ферму устроился.

— Тогда другое время было, — вступилась за мужа Лида.

И Антонина Филипповна мягко напомнила, что все заботы о молодых она взяла на себя и что Вите нужно окончить институт, а ждать этого часа осталось недолго.

В знак протеста Виктор два дня отказывался есть щи; наваристые, душистые, они были покрыты янтарными звездочками жира; паленая соломой свинина с румяной запекшейся корочкой дала такой аромат, что даже соседи по коммунальной квартире не выдержали и спросили:

— Никак разбогатели, стали мясо на базаре покупать?

Антонина Филипповна не без гордости ответила, что свинину привез сват и что такую «отменную» она ела лет двадцать назад, на свадьбе у сестры, которая жила в кубанской станице; с сожалением посмотрев на дымящуюся кастрюлю, она, извиняясь, добавила, что теперь ей жирное нельзя — проснулась зарубцевавшаяся было язва желудка.

Виктор летал то в школу, где проходил практику, то в магазин, то в молочную кухню за кефиром для малыша, то к Лидиным подругам, у которых выяснял какие-то тонкости расчета зубчатых передач… Он окончательно выдохся и даже не заметил, как Лида налила целую тарелку наваристых щей, и он съел их, торопливо рассказывая про открытый урок, который прошел у него «на ура», про то, как его хвалили на педсовете, и что пятерка по практике ему теперь обеспечена.

Лишь позже, час спустя, Виктор понял: принципиальность его нарушена, и с ногами забился в кресло, стоявшее в темном углу комнаты; а Лида, смеясь, то посылала его в ванную за свежими пеленками, то на кухню за теплой водой; он послушно ходил, опустив голову, и наивно ожидал: вот-вот с ним что-то произойдет, но все попытки разжечь, распалить себя были безуспешны; — после дневной беготни и сытного ужина ему хотелось спать; он так и задремал в старом кресле и проснулся вечером, когда включили телевизор.

Мать и Лида сидели рядышком и о чем-то перешептывались.

Виктор вспомнил, что завтра ему понадобятся пять рублей: вся группа решила «обмыть практику» в кафе; он тихонько вздохнул и успокоил себя тем, что скоро получит диплом и мытарства его кончатся.

После института Виктор взял направление в деревенскую школу; он жаждал самостоятельности; его угнетало полунищенское прозябание на скромную зарплату матери и стипендию. В деревне Виктору посулили квартиру, хорошую учебную нагрузку, да и дочке, постоянно сопливившейся, по советам врачей были нужны свежий воздух и парное молоко, а не лекарства.

Он целых два дня упаковывал вещи и удивился: откуда их так много и неужели они все нужны?

— Витя, Лиду мы выписывать не будем. Вдруг я умру, комната вам останется, — тихо заметила мать.

Виктор с пылу не понял, о чем она говорит; он был полон сил и энергии и даже напевал, что случалось с ним крайне редко. Виктор от рождения был лишен слуха, невероятно фальшивил и стеснялся этого. Когда слова матери дошли до него, он опустил молоток и, закусив гвозди, которые, как заправский плотник, держал во рту, еле справился с приступом щемящей жалости к матери, особенно высохшей и постаревшей за последние месяцы.

— Мама, ну зачем ты?.. — с ласковым полуупреком сказал он и тут же устыдился своего тона, почему-то показавшегося фальшивым.

— Ты, Витя, не собираешься оставаться в деревне. А жизнь есть жизнь. Я тоже когда-то смотрела на все легче. Как не без зависти говорили мне подруги, жила за майором. Не работала. Мы ждали новую квартиру… Потом все переменилось. Я пошла работать… Прошу тебя: сделай все, как я сказала. У меня есть предчувствия. Конечно, прости, что говорю это тебе сейчас, но что поделаешь? Я и так очень долго откладывала этот разговор… — Антонина Филипповна набросила на плечи ажурный шерстяной платок, подаренный много лет назад мужем; она берегла этот платок и доставала его из гардероба только в те минуты, когда ей было очень тяжело.

Мать отошла к окну, и платок на ее плечах, насквозь пронизанный светом, стал похож на золотистый купол одуванчика.

Виктор понял, что мать плачет; у него тоже запрыгали губы, гвозди то и дело просыпались изо рта, молоток попадал то по крышке ящика, то по пальцам; все в Викторе протестовало против того, чтобы именно сейчас, когда он и Лида наконец-то отмучились от зубрежки, от необходимости жить с постоянной оглядкой на родительский карман, хотя уже сами были родителями, чтобы именно теперь надо сделать поправку на то, что мать вскоре может умереть; — все это не укладывалось в его сознании, противоречило всем его мыслям и чувствам; в воображении рисовались картины, как мать приезжает летом к ним в деревню и, отдыхая, бродит по лесу вместе с внучкой, пьет парное молоко…

«Нет, это ужасно! Это кощунственно… именно сейчас, да и не только сейчас!..» — окончательно запутавшись, Виктор с маху ударил молотком по большому пальцу и ойкнул.

— Витя, ты у меня славный и добрый. Может, добрый больше, чем это нужно для благополучной жизни, — мать подошла к нему и, как не раз делала в детстве, взъерошила ему волосы, — может, я сама виновата, что воспитала тебя слишком нежным. Хотя у тебя это было от рождения и мне не хотелось, да я и не решилась бы притупить в тебе это. Но иногда мне хочется, чтобы ты был хватким, деловым. Пока мы здесь живем, у нас уже — четвертые соседи. И они смотрят на свою комнату, как на временное пристанище. Они умеют добиться и квартиры и других благ. И как мне иногда кажется, живут более счастливо, чем мы. Я прошу тебя, сделай все, как я сказала. Ведь у тебя еще долго, а может, и совсем не будет возможности перебраться в город.

В селе дом на главной усадьбе совхоза был не достроен. Виктора и Лиду поселили к Светлане Васильевне, матери-одиночке, как она сама про себя говорила, и даже немного гордилась своим положением. Дом у нее был добротный, просторный; на кухне — балонный газ, отопление — водяное.

— Муж себе другую нашел, а мне дом оставил. Он у меня — плотник. Иногда наезжает в гости! — весело сказала она при знакомстве.

Виктор, по школьным правилам превратившийся в Виктора Павловича, сразу как-то посерьезнел, внутренне подобрался и даже, по шутливому замечанию жены, постарел.

— Ой, зачем вы столько барахла навезли? — небрежно притулившись к дощатой переборке, Светлана Васильевна с невинной бесцеремонностью наблюдала за тем, как Виктор и Лида распаковывали вещи. Располневшая, но еще не до того предела, когда скрадываются упругие линии зрелого тела, она была старше своих постояльцев всего лет на пять, но выглядела, по сравнению с ними, опытной, самостоятельной женщиной.

Светлана Васильевна увидела два новых эмалированных таза — голубой и зеленый и тут же спросила:

— Виктор Павлыч, зачем вам два? Продайте мне один. У нас тазы редко бывают.

Виктор был в состоянии особого душевного подъема; его радовали непривычные хлопоты, каждая пустяковая шутка жены смешила почти до слез; ему казалось, что все вокруг разделяют его радости, одобряют его поведение. Ах, как долго мечтал он о таком вот простом и светлом единении с людьми, лесом, небом… Он давно хотел почувствовать себя частью этого огромного, сложного мироздания.

Переполненный трепетной нежностью и добротой ко всем и вся, Виктор потянулся за голубым тазом, на его взгляд, самым красивым, чтобы торжественно вручить хозяйке дома, но Лида опередила; со словами: «Извините, но я привыкла стирать сразу в двух тазах», — она сложила тазы один в другой и задвинула их под кровать.

Виктор чуть было не вспылил на жену. «Как так можно! Именно сейчас, когда все так прекрасно, пожалеть какой-то таз!.. Может, она поглупела от счастья и уже ничего не соображает?» — он с всепрощающей улыбкой посмотрел на жену, натолкнулся на ее осуждающий взгляд; стушевался и торопливо пообещал хозяйке, что непременно напишет матери и та будет каждую неделю заходить в хозяйственный магазин, где эти тазы выкидывают в конце месяца. Светлана Васильевна поблагодарила и весело улыбнулась:

— Когда приезд обмывать будем? Я и директора школы приглашу.

— Директора?.. да вроде неудобно, — замешкался Виктор и вопросительно посмотрел на жену.

— Неудобно, если не пригласите, — засмеялась Светлана Васильевна, оттолкнулась плечом от переборки и скрылась на своей половине дома. — За водкой до обеда сходите, — уже оттуда донесся ее звенящий голос, — иначе мужики всю разберут. Вчера зарплата была. А водки у нас то ли мало привозят, то ли заведующая припрятывает ее, чтобы вечером с наценкой дома торговать… Не знаю, но водки не хватает.

— Ну и порядочки! Прямо — дикий запад, — с восторгом шепнул Виктор жене.

— Обычные. Кстати, у нашей хозяйки в сенцах висят два новых таза, — укоризненно заметила Лида.

— Так зачем же ей?..

— Про запас.

— Ну и куркулиха!

— В деревне все любят иметь запас на черный день. Кстати, твоя жена — тоже деревенская, — с вызовом, значение которого Виктор понял не сразу, напомнила Лида, — если на твой изысканный вкус здесь не жизнь, а сплошная дикость, то ты ошибаешься. И глубоко. Они тут все, по-своему, раз в десять умнее тебя.

— Лидок, извини, но у меня даже в мыслях не было такого: в лице нашей хозяйки обидеть всех сельских жителей. Просто в тебе взбунтовалось обостренное классовое самолюбие, которым издревле отличались русские землепашцы. — Чтобы еще как-то загладить вину, Виктор покачал коляску, в которой спала дочка; схватил веник, но половина вещей была еще в тюках, и он поставил веник в угол. Лида наблюдала за мужем со снисходительной улыбкой.

— Лидок, я здешних обычаев не знаю. Может, не только директора пригласить, а и завуча?

— И устроить педсовет! Какой ты у меня беспомощный, как говорят в деревне, непутевай! — смягчилась Лида; ей нравилось, если муж в чем-то советовался. — Неужели трудно понять: раз человека приглашают одного, то все делается лишь для него, — в ее голосе зазвучали поучительные нотки, — в деревне так принято.

— Да, порядочки. Средневековье. А вдруг директор — совсем другой человек?

— Раз она предложила, она знает. — Лида многозначительно кивнула в сторону переборки, через которую доносился приглушенный голос хозяйки. Светлана Васильевна негромко напевала:

— В магазин лучше тебе сходить. Я — преподаватель истории. — Виктор нерешительно посмотрел на жену и для большей убедительности добавил: — Зачем лишние разговоры?

— Ладно уж, уговорил. Я и забыла, что ты у меня теперь — учитель.

Антонина Филипповна приехала в гости безо всякого предупреждения. Виктор сразу заметил и желтоватую бледность в ее лице и, главное, какую-то легкость, вернее даже бесплотность в теле, которое уже, видимо, перестало сопротивляться болезни. Но Антонина Филипповна крепилась, ходила по воду на дальний родник, а уже оттуда шла, отдыхая раза четыре, с неполным ведерком; потом шутливо объясняла это «городской изнеженностью».

— Плоха ваша матушка. Плоха!.. восковая почти, — сказала Виктору в магазине родная тетка Светланы Васильевны, и он, не найдясь что ответить, неловко пошутил, что в городе все без воздуха похожи на непропеченный калач.

— Нет, милай, есть бледность от немочи и есть бледная кожа. Кем матушка-то работает? — поинтересовалась тетка Светланы Васильевны.

— В больнице… лаборанткой, — ответил Виктор и удивился: мать прожила почти пятьдесят лет, а занимала должность, на которую берут вчерашних десятиклассниц; раньше он почему-то не замечал такого несоответствия и, понимая, что это глупо, но стараясь придать работе матери какой-то вес, солидно добавил:

— Очень нервное, ответственное дело. Анализ венозной крови мама делает так, что больные даже испугаться не успевают.

— В больнице, значить… Видать, все чужие боли в себя примала. Есть такие, что глянут на больного и всю болезнь в себя примут…

Виктор снисходительно посмотрел на старушку; она погрузилась в какие-то воспоминания и уже забыла о нем. Виктор негромко сказал: «До свидания» и пошел по улице, удивляясь тому, как в деревне каждый факт обрастает таинственными, порой необъяснимыми обстоятельствами; дома он все же заговорил с матерью о здоровье, и она, выждав, когда Лида уйдет, призналась:

— У меня путевка в санаторий была. Я, Витя, затем приехала, чтобы на вас посмотреть. И еще одно неприятное известие привезла: соседи подали заявление, что Лида в квартире не живет. Требуют, чтобы ее лишили прописки. Хотят после моей смерти завладеть всей квартирой. Я понимаю, что им вчетвером в одной комнате тесно, но ведь и нам жить надо.

Виктор сник. Все эти дни он изо всех сил старался изображать счастливого, преуспевающего человека, а теперь понял: мать сразу уловила, что в его жизни не все ладно, и потому оттягивала разговор о квартире; и хотя весь последний год он страстно мечтал о человеке, которому можно было бы поведать о своих горестях, Виктор подавил это желание: открыться матери; он пожалел ее.

А горести в душе накопилось много. Это в первых письмах он восторженно и шутливо описывал деревенскую жизнь, своих учеников и сельских учителей, каждый из которых имел какую-то чудинку. Но в последних письмах Виктор стал сдержаннее; он писал о том, что отказался от квартиры, чтобы не стеснять себя обязательствами перед школой, а ему ее попросту не дали. Тот же директор школы сказал, что «Виктор Павлович — человек временный, и хотя работник он хороший, но для школы лучше иметь менее талантливого, но постоянного педагога».

— У вас по лицу видно, что вы не нашенский и нашенским не станете, — как всегда, с улыбкой сказала ему Светлана Васильевна. Она не обходила вниманием ни главного инженера совхоза, ни директора школы. И тот несколько раз намекал Виктору: «На сладком месте живешь!» Того эти слова коробили, но он охотно прощал их директору, человеку, в общем-то, недалекому и незлобивому. А Светлана Васильевна своих связей не стыдилась и не скрывала их.

— Любая собака ласку любит, а мужик — тем более! — игриво говорила она Виктору, — если я директора школы приласкаю, так он домой довольный придет. Жене спокойнее будет. Вы, Виктор Павлыч, человек умный, должны меня в этом поддерживать. Я ведь без всяких задних мыслей все делаю. Я каждому стремлюсь чем-то помочь. Вот вашу женушку каждый день сливками потчую, а она не полнеет. С чего бы это? — Светлана Васильевна с легким вызовом посмеивалась. — Может, вы ее ласкаете много? Так я тоже не прочь немного похудеть!..

Она работала то уборщицей в клубе, то вдруг попадала в кладовщицы, то в почтальоны. Летом Светлана Васильевна трудилась лишь на своем огороде, возила на базар редиску, клубнику, помидоры.

— Я — мать-одиночка, кто меня посмеет тронуть? — смеялась она и, когда Виктор целыми вечерами сидел над тетрадями и конспектами, а Лида уходила в клуб, где работала заведующей и киномехаником одновременно, брала их дочку на свою половину, и та играла с ее Генкой, краснощеким бутузом.

Светлана Васильевна часто помогала и в хозяйственных делах, а в посевную, когда Лида днем бегала по фермам, по мастерским, где выпускала «боевые листки», а вечерами «крутила кино» в клубе да еще оставалась на танцы и возвращалась домой уже в первом часу, хозяйка готовила им и обед, и ужин; если была в настроении, то в воскресенье рубила курицу и приглашала в гости. Все она делала с такой естественностью, безо всяких сомнений в правильности своего поведения, что часто обескураживала Виктора.

— Почему бы вам, Виктор Павлыч, не заиметь еще одну жену? И Лида мне будет, как сестра родная. И вам разнообразие не помешает, — говорила она таким тоном, словно речь шла о каком-то пустяке.

Виктор пробовал ее остепенить, но Светлана Васильевна в ответ только мило улыбалась:

— Я же не собираюсь разбивать вашу семью. У меня есть Кирзухин. По правде говоря, он один всего нашего совхоза стоит. А с вами я поиграть хочу. Неужто вам неприятно поиграть с такой женщиной, как я?.. — В ее глазах вспыхивали лукавые искорки. И Виктор чувствовал, что теряется; ладони его запотевали, и в горле появлялась сухость.

Однажды он зашел на кухню — Светлана Васильевна стояла у плиты в одном купальном костюме и фартуке.

— Не стесняйтесь, Виктор Павлыч! — засмеялась она, — представьте, что вы на пляже. Я сегодня перетопила. Жарко! — она томно потянулась и тихонько ойкнула, прикрыв груди руками. — Застежка открылась… Виктор Павлыч, помогите, пожалуйста!

— Я что… чем я могу помочь? — он покраснел и окончательно забыл, зачем вышел на кухню; для чего-то зачерпнул воды ковшом в баке, стоявшем на скамейке возле двери, и, не зная, что делать с водой, вылил ее обратно в бак.

— Виктор Павлыч, у меня сейчас молоко закипит, а я руки отнять не могу! — требовательно сказала Светлана Васильевна. — Что вы, как столб, стоите? Неужто раздетой женщины не видели? Да застегните же!..

Он подошел к ней и поймал себя на желании, что ему хочется коснуться ее тела; стараясь этого не делать, он кончиками пальцев взял концы купальника и, тупо соображая, как замкнуть запор, почувствовал дурманящий запах упругой кожи и часто-часто заморгал, словно глаза у него заслезились.

— Витя, ты скоро? — в кухню вошла Лида.

Он даже не услышал ее голоса, а лишь заметил, что под ладонями что-то вздрагивает — Светлана Васильевна смеялась, прижав руки к груди.

— Лида, не подумайте чего плохого. Я попросила застегнуть, а он не умеет. А у меня молоко закипает. Снимите, я сейчас… — она ушла в свою комнату, уже из дверей озорно подмигнула Виктору и отняла руки от груди.

Тот закрыл глаза и очнулся от того, что его левую щеку больно обожгло.

— Что?! Очумел совсем! Уже при мне стал с этой стервой!.. Черт с ним, с ее молоком. Ты ей докипятишь! — зло усмехнулась Лида и убежала в свою комнату.

Виктор услышал шипенье — белая пена вывалилась из кастрюльки и залила газ. Виктор суматошно кинулся к плите, до отказа закрутил вентиль и опустился на стул.

— Ну кто же доверяет молоко мужчинам? — запахивая полы короткого халатика, в кухню впорхнула Светлана Васильевна, взяла Виктора за голову и, повернув его лицо к свету, шутливо ахнула:

— Все пять пальцев отпечатались! Это ж надо, сколько у нее злости. — Она наклонилась к Виктору и поцеловала его в маковку. — Как она в свой клуб уйдет, приходи ко мне…

Виктор почти безвольно освободился от мягких, горячих рук и долго сидел на кухне, обидевшийся, растерянный; вспомнилось студенчество, от которого, как ему казалось, он еще не отошел; вспомнился Новый год в середине четвертого курса; тогда он впервые пошел на вечеринку к любимице курса Лельке Морозовой. Она пела в институтской оперетте, охала и ахала перед экзаменами, но всегда благополучно «выплывала»; вокруг нее постоянно увивались многочисленные поклонники. Избалованная вниманием, она долго не обращала внимания на Виктора, а он искал случая, чтобы остаться наедине с ней и поговорить, поскольку верил, что Лелька не такая уж ветреная, какой себя выставляет; просто ей так удобнее существовать в институте, который она называла «одиннадцатым классом».

Он знал: Лелька пригласила на Новый год всех своих, как она говорила, «выдающихся поклонников», среди них особенно выделялся Игорь Добрынин — звезда институтского баскетбола. Двухметрового роста, неразговорчивый, он в тот вечер сидел в центре стола и постоянно что-то жевал. Лелька танцевала со всеми по очереди. А Виктор после двенадцати, после шумных тостов, вышел на лестничную площадку в одной рубашке и, хотя мороз на улице был под тридцать, стоял, потея от распиравшего жара; ему хотелось уйти, но он боялся попасть в «отвергнутые поклонники».

Дверь за его спиной шумно распахнулась. На перила облокотилась незнакомая девушка в нескладном коричневом платье. С ее шеи свисали простенькие голубые бусы.

— Новый год уже настал, — то ли спросила, то ли сообщила она, слегка покачиваясь и налегая на перила.

— Настал! — насмешливо заметил Виктор, рассматривая ее, остроносенькую, худенькую, кем-то из подружек неумело подстриженную под «гавроша».

— Ты у Маркизы гуляешь?

— У кого? — не понял Виктор.

— У Лельки. У нас во дворе ее Маркизой зовут. А я попала в жуткую компанию. Там сейчас начнется… Оказывается меня специально пригласили… как девочку. Ты понимаешь, как девочку.

— Ну и что? — Виктору было не до чужих болячек.

— А то, что я догадывалась об этом.

— Не ходила бы да и все.

— Что же я, как дура, весь Новый год одна сидеть должна?

Виктор уловил в ее настроении что-то созвучное; он тоже торчал у Лельки лишь ради того, чтобы соблюсти определенный порядок, и с невольно прорвавшимся сочувствием сказал:

— Понимаю.

— Меня сейчас хватятся! — девушка опасливо посмотрела на дверь и сказала Виктору так, словно они давно были знакомы: — Давай удерем от них.

— Если бы можно было куда-то удрать, — усмехнулся Виктор.

— Я этажом ниже живу. У тетки. Она к родственникам ушла. Пойдем, хоть потанцуем по-человечески! — она схватила Виктора за руку и потащила за собой.

Едва они вошли в комнату, как залился звонок. Прильнув к дверному глазку, девушка тихонько засмеялась:

— За мной… Позвонят да уйдут. Ну их!..

Она включила торшер, открыла крышку старенькой радиолы «Сириус», поставила долгоиграющую пластинку из серии «Танцуем без перерыва» и торжественно объявила:

— Новый год начинается!

Разомлевший в тепле, Виктор быстро опьянел; проснувшись с ноющей болью в голове, обнаружил, что лежит на тахте и что с правого бока его что-то пригревает. Он повернул голову и увидел остроносое лицо девушки; она спала и чему-то счастливо улыбалась во сне.

— Где я? — Виктор рывком сел.

Со спинки стула свисала его рубашка и брюки, на полу валялся галстук, а рядом с ним поблескивала мелочь, высыпавшаяся из кармана брюк.

— Ой! — он вздрогнул от неожиданного вскрика и рукой невольно ухватился за уползавшее одеяло.

Закрывшись до самого подбородка, девушка прижалась к спинке тахты и испуганно таращилась на него.

— Ты чего? — растерянно улыбнулся Виктор, трудно припоминая вчерашний вечер, он пальцами потер лоб: — Я не из вашей компании.

— Как же ты попал сюда? — не поверила девушка.

— Да, вроде, ты меня привела… Помнишь, мы на лестнице говорили…

— На лестнице?.. — наморщив невысокий лобик, девушка посмотрела в дальний угол комнаты, — на лестнице…

— Ага, — весело подтвердил Виктор; его уже забавляло все происшедшее с ним в эту новогоднюю ночь. Он первый раз в жизни попал в настоящую любовную историю, да еще на глазах у сокурсников!.. По тиканью он нашел на стене часы. Их стрелки показывали половину двенадцатого. «Заявлюсь… под Новый год!» — потягиваясь, подумал он.

— Как тебя зовут? — тихо спросила девушка.

— Виктором. А тебя? — он чуть было не рассмеялся, поскольку все происшедшее, и правда, напоминало водевиль.

— Лида.

В прихожей что-то щелкнуло, хлопнула дверь, и через всю комнату, наискосок, протянулась желтая полоска света.

— Тетя!.. Тетка пришла! — сдавленно прошептала Лида.

Виктор сорвался с тахты, и прыгая на одной ноге и вытряхивая из кармана оставшуюся мелочь, которая с жалобным звоном раскатывалась по полу, стал лихорадочно натягивать брюки.

Когда тетя, крупная, спокойная женщина, вошла в комнату, он уже завязывал галстук. Тетя сразу поняла, что произошло, и приказала:

— Иди в ванную, умойся. Она тебе все лицо тушью перемазала.

— Я сейчас… — Виктор, взъерошенный, босой, с наполовину заправленной рубашкой, был жалок и смешон.

— На, тапки надень. Еще застудишься, хахаль!

— Спасибо, — как-то неловко поблагодарил Виктор и пошел на желтоватый свет в прихожую.

— Не туда! — сильные руки развернули его и втолкнули в темную, сыроватую ванную, пахнущую «земляничным» мылом. Щелкнул выключатель, и вспыхнул яркий свет. «Ну и попал… Да-а, попал!» — тоскливо подумал Виктор и заглянул в зеркальце; на него смотрело бледное, осунувшееся, все в черных и синих разводах лицо.

— Ты думала о чем-нибудь, стерва? — донесся в приоткрытую дверь голос тети. — Ишь, захотелось ей?!. Он наковырял да ушел. А вдруг ребеночек будет?

«Ребеночек?.. при чем тут ребеночек?..» — лицо Виктора жарко вспыхнуло и, пытаясь сбить этот жар стыда и страха, он сунул голову в раковину и, фыркая, плескался под ледяной струей до тех пор, пока лицо не заныло от холода.

— Все матери напишу!.. Пусть забирает… И в кого ты такая блудливая уродилась? Одевайся, чего ты передо мной сиськами трясешь? — тетя притопнула так, что на кухне зазвенела посуда.

Виктор трясущейся рукой завернул кран, прикрыл дверь, но едва отнял руку, как она с тоненьким скрипом, похожим на мышиный писк, снова приоткрылась. «Бежать! Бежать!» Он высунул голову и осмотрелся; ботинки стояли под вешалкой. Они были расшнурованы и словно ожидали его; понимая, что подло, низко оставлять Лиду в такой момент одну, что он должен как-то все сгладить, как-то защитить ее, Виктор нырнул в прихожую, сунул ноги в ботинки и дернул ручку двери.

«Запор… по часовой стрелке… может, наоборот?» — он судорожно дергал то один рычажок, то другой. Они щелкали, но дверь не открывалась.

— Ты куда? — в коридоре вспыхнул свет. — Ишь, напакостил, а теперь бежит. Иди в залу!

Виктор повиновался жесткому голосу. Он застыл посреди комнаты, не решаясь поднять голову и посмотреть на Лиду. Она сидела на собранной, покрытой синим пледом тахте и смотрела на него так, словно боялась, что он исчезнет, а она не запомнит его лица, и мучилась тем, что не видит его, и немного приопускала голову, пытаясь заглянуть в него, но сделать это мешали гребнем нависшие длинные волосы Виктора.

— Ты откуда взялся? Я что-то одежонки твоей не вижу? — спросила из прихожей тетя.

— Он тут… — вскочила с тахты Лида.

— Не тебя спрашивают! — обрезала ее тетя.

Виктор понял, что этой сильной, самоуверенной женщине ничего не стоит пойти сейчас к Лельке и тогда… «Лучше умереть, чем окунуться в такой позор!» — чудовищный, жуткий стыд отрезвил его, и с непривычной, но вдруг какой-то обнадеживающей наглостью он, не оборачиваясь, спросил:

— Что вам от меня надо?

Лида испуганно отшатнулась от него.

— Что-что?.. — по-мужски заложив руки за спину, тетя вышла из прихожей.

— Что вам от меня надо?! — еще тверже и громче повторил Виктор, уже еле сдерживаясь от клокотавшей ненависти к этой женщине, к Лиде и ко всему, что случилось с ним в эту ночь.

— Ой! — Лида потерянно опустилась на тахту и со смешанным чувством страха и восторга посмотрела на Виктора. «Ты мне лишь один раз понравился до конца, когда ты разговаривал с тетей. В тебе тогда проснулся настоящий мужчина. Я тогда готова была упасть перед тобой на колени, только бы ты не ушел», — позже призналась она ему. А Виктор старался вычеркнуть этот эпизод из памяти, ставший, как это было ни странно, началом нового этапа в его жизни.

Наткнувшись на отчаянное сопротивление, Лидина тетя, многое повидавшая на своем веку, сразу притихла и осторожно заметила:

— Что мы все ругаемся? Давайте лучше чайку, что ли, выпьем.

Виктор посмотрел на Лиду. Эта худенькая девочка с фиолетовыми кругами под глазами не была для него еще никем; все, что произошло между ними, не помнилось, хотя он знал, что это было, но само знание о происшедшем не вызывало никаких чувств, и он думал, что и у Лиды все так же, что они остались чужими друг другу и что весь этот маскарад с чаепитием устраивается больше для тети.

— Родители знают, где ты? Беспокоятся, поди, — шумно дуя на блюдечко с чаем, спросила тетя.

— Мама знает, что я… — Виктор не договорил, вспомнил о сокурсниках и ужаснулся тому, что они, наверное, переполошились. Он же исчез внезапно, в такой мороз… «Ах, как глупо все получилось», — обжегшись чаем, Виктор поперхнулся и, сдерживая кашель, весь напрягся до слез и пересилил себя.

— Одна мать, значит, — словно для себя самой, тихо произнесла Лидина тетя и, заметно потеплев, придвинула Виктору тарелку с печеньем. Он посмотрел на желтоватые квадратики с зубчатыми краями, автоматически прочитал «привет» и, словно споткнувшись об это случайное слово, встревожился еще больше. «Вдруг к маме побегут?» — крупными глотками, обжигаясь, он допил чай и, стараясь выглядеть спокойным, сказал:

— Спасибо. Но мне, знаете ли, пора. Мама знает, что я ушел надолго, но все равно будет беспокоиться.

— Верно, — согласилась Лидина тетя и ожидающе посмотрела на племянницу, молчание которой настораживало ее.

— Ты вечером заходи, — смущенно проговорила Лида, — может, в кино сходим.

— Ладно, — тоже смущаясь, пообещал Виктор.

Едва за ним захлопнулась дверь, он облегченно вздохнул и почти весь скрылся в клубе морозного воздуха; запотевший после чая, он тут же стал замерзать и, оттолкнувшись от перил, резко влетел на третий этаж; оправил пиджак и нажал кнопку звонка.

Дверь открыл двухметровый Игорь Добрынин. Ничего не говоря, он взял Виктора за воротник и, словно проштрафившегося школьника, ввел в комнату.

Чувствуя на себе завистливые взгляды приятелей, Виктор приободрился. Все уселись за стол и до самого вечера разговоры шли с поправкой на него, его подкалывали, а он играл роль этакого удачливого повесы, нему нравилась эта непривычная роль. Захмелев, все кинулись танцевать; в комнату ввалилась компания параллельной группы, праздновавшая Новый год в соседнем доме. Незаметно Виктора вытеснили на кухню.

Около окна стояла Лелька в нежно-голубом платье.

— Ты? — словно не узнала, спросила она.

— Я, — уловив в ее голосе что-то настораживающее, он выпрямился.

— Не думала, что ты такой! Ты всегда казался мне чистым и светлым. Я считала, что мизинца твоего не стою. Даже боялась тебя… А теперь поняла, что ты такой же, как и все. Что ты лишь искусно играл под другого…

Виктор хотел было что-то сказать в свое оправдание, объяснить, что, все произошло случайно, но Лелька говорила и говорила сбивчиво, зло. И когда она внезапно замолкла, устыдившись своей откровенности, Виктор, подавленный, разбитый окончательно, тихо обронил:

— Леля, ты же знаешь, что я люблю тебя. Только тебя…

— Хам! — гордо вскинув голову, она обошла его, как обходят свежеокрашенный столб, и вышла из кухни.

Виктор очнулся от громкого стука. Растаяв в клубе морозного воздуха, Лида скрылась в полумраке коридора. «В клуб пошла», — автоматически отметил он и подумал, что все крупные неприятности у него почему-то случаются на кухне. «Ирония судьбы!» — усмехнулся Виктор и, вспомнив про случай со щами, обнаружил, что голоден и придвинул табуретку к столу.

— Папа! — из дверей выползла дочка.

— Иди к себе… там играй, — понуро отозвался Виктор.

В кухню вошла Светлана Васильевна, легко подняла девочку и унесла ее на свою половину; вернулась к Виктору и потянула его за руку — он подчинился, а когда на следующий день отказался прийти в ее спальню, она рассмеялась:

— Смотрите, Виктор Павлыч, я Лиде расскажу…

Проклиная себя и свою нескладную судьбу и не зная, как выйти из щекотливого положения, он каждую неделю бывал у Светланы Васильевны и часто ловил себя на мысли, что как бы ни ругал себя, как бы ни были велики его угрызения, все же его тянет на другую половину дома. Фантазируя, он даже пробовал представить Светлану Васильевну своей женой, но та не признавала никаких обязательств, и потому семьи не получалось, а Виктор тяготел к чему-то прочному, основательному.

«Какой ты маленький у меня, прямо — ребенок, — лаская, говорила ему Светлана Васильевна, — и ты мне таким нравишься. С тобой поэтому жить, наверное, тяжело. А вот с Кирзухиным легко. Кирзухин на все смотрит иначе…»

Слыша про Кирзухина, Виктор, заранее его возненавидевший, замолкал и отворачивался.

«Ну, не буду о Кирзухине, не буду, — смеялась Светлана Васильевна, — к нему нельзя ревновать, потому что он — Кирзухин… Все, все, кончаю о нем».

Лида после ссоры с Виктором почти не разговаривала; размолвки случались и раньше, но тогда они оба уже через какой-то час искали зацепку, чтобы все вернуть в прежнее русло; теперь же Лида вела себя так, словно все ей было глубоко безразлично, и это, как чувствовал Виктор и что пугало его больше всего, не было игрой.

В субботу, после первого урока, его вызвал к себе директор школы. Он с настораживающей тщательностью прикрыл дверь и, в упор глядя на Виктора, сказал:

— Слушай, Виктор Павлыч, я уж тебе без разных подходов, напрямик. Как мужчина мужчине скажу: твоя жена погуливает с нашим зоотехником.

— Как?.. — Виктор ошарашенно опустился на стул.

— Очень просто: откроет клуб, а сама уходит с ним часика на два…

— Не может быть!.. Лида!.. Это наговоры.

— Ну пусть так, — миролюбиво согласился директор, — ты уж, Виктор Павлыч, будь добр, прекрати их. В деревне живешь. Тут все на виду. А ты — учитель. С тебя спрос выше.

Виктор и вечером и в воскресенье утром пробовал заговорить с Лидой, пытался намекнуть ей, что она «ведет себя не совсем правильно», но жена отмалчивалась.

— Уже вся деревня говорит о том, что ты имеешь какие-то странные отношения с зоотехником! — сорвался Виктор.

— Плевать мне на всех! — криво усмехнулась Лида.

— Ну, знаешь!.. — Виктор даже поперхнулся от неожиданности.

— Мне надоело. Понимаешь, н а д о е л о!.. Я окончила механический техникум, а тут превратилась в уборщицу и киномеханика по совместительству. Ты вечно торчишь в школе. Даешь ученикам какие-то сверхпрограммные задания. Они у тебя пишут рефераты. Ты их словно в академики готовишь. В роно тебя хвалят, а в деревне над тобой посмеиваются. Не понимают твоих благих намерений!.. И если ты своей дурацкой тягой делать больше, чем тебе позволяет зарплата, метишь в деревенские сумасшедшие, то меня к этому не примешивай!

— Разве я так уж много делаю? — как Виктор ни вымучивал из себя раздражение, на него нашла апатия.

— В каждую дырку лезешь. А другие учителя тебя похваливают, а за глаза посмеиваются. Мне все это надоело. Мне хочется своей квартиры, спокойной размеренной жизни. Ты можешь мне ее дать?

— Мне кажется.

— Катись ты со своим «кажется»! — Лида резко оборвала мужа. — Я хочу того, что имеют другие, что я обязана иметь. Кстати, он работает вдвое меньше тебя, но получает почти втрое больше. Имеет отдельную двухкомнатную квартиру и «Жигули». И давай кончим этот разговор. Ты живи со своей… а я буду отводить душу так, как мне хочется.

Мать многое поняла в тот первый и последний приезд. Виктор смотрел на ее тонкие, почти прозрачные в запястьях руки; вроде совсем недавно они его гладили, качали… «Как много прошло времени, как ужасно много!» — почти с отчаянием думал он и страдал от сознания того, что еще ничем не порадовал мать и что еще было страшнее — редко вспоминал о ней в последние годы, погруженный в свои заботы и тревоги.

— Витя, ты уж извини, наверное, на меня что-то нашло, — мать грустно и светло улыбнулась, — я перечитывала твои школьные сочинения. Они лежат в гардеробе, среди моих вещей. Я перебирала их и нашла…

— Не надо, мама! — умоляюще посмотрел на нее Виктор. — Я знаю, что мельчаю, тупею, наверное… То пытаюсь вырваться из этой суеты, то тону в ней. Но страх заставляет опять выкарабкиваться наружу…

— Витя, что ты, Витя! У тебя просто скверное настроение, — мать поспешно потянулась к голове, словно собиралась поправить съехавшую набок прическу; в эту минуту ей хотелось, чтобы сын, как прежде, доверчиво прижался к ней и замер, а она бы развеяла все его обиды, — так часто бывало в детстве; потом они садились за стол и вместе мечтали: куда поедут летом?.. Прикинув, что на юг денег не хватит, они, хотя им давно уже надоела деревенька со странным, многообещающим названием Большая Еловая, хотя в округе на пять километров ни одной ели не росло, весело говорили: «Поедем к родне». В Большой Еловой жил двоюродный брат матери.

Находясь в плену нахлынувших воспоминаний, Виктор порывисто повернулся к матери и тут же понял, что если даст волю чувствам, то уж не остановится, расскажет обо всем и этим окончательно расстроит ее, и без того измотанную болезнью.

— Ты, Витя, не жалей меня, — словно читая его мысли, тихо попросила его мать, — мне жить недолго осталось. Я много лет работаю в больнице. Последний анализ взяла у себя две недели назад. Даже не стала показывать врачу. Зачем заставлять людей говорить неправду из сострадания… Ты счастлив, Витя?

— У меня все хорошо. Есть, правда, некоторые неприятности, но у кого их нет. Все перемелется! — искренне веря в то, что говорил, ободряюще улыбнулся Виктор; в какое-то мгновение он понял, что все его беды — ничто по сравнению с бедой матери, и что сейчас она, да и всю жизнь, несмотря на свой мягкий характер, ведет себя более мужественно, более сдержанно, чем он.

— Ты, Витя, сам знаешь, что у меня в жизни единственная радость — твой успех и твое благополучие. Конечно, вам с Лидой сейчас туговато приходится. Вы молодые, хочется погулять, а тут ребенок. И я, старая перечница, ничем помочь не могу. Но в жизни есть много и других радостей. Мы их просто не замечаем. Нам всегда хочется чего-то другого… Извини, что я говорю с тобой поучительно. — Мать привстала и робко погладила его руку. — Мной руководит желание твоего счастья. Мне иногда хочется поговорить с Лидой о тебе. Хочется рассказать ей, как мы с тобой жили, как непросто нам все давалось. И она, я уверена, многое бы в тебе поняла и увидела по-другому. Но я, честно говоря, опасаюсь говорить с Лидой о тебе. Мне кажется, она может истолковать это как вмешательство в вашу жизнь. А я не хочу, чтобы между вами пала тень недоверия.

— Спасибо, мама, у нас и так все нормально, — зная, что мать уже не верит в его благополучие, сказал Виктор и отвел глаза.

— В последнее время только и слышишь: «живу нормально», «дела идут нормально». Не хорошо, не плохо, а нормально, — мать с грустью посмотрела на Виктора, — у людей появилась какая-то подозрительная уверенность в том, что они открыли секрет «золотой середины»… Витя, я тебя прошу, сегодня же поговори с Лидой. Ей необходимо поехать со мной.

— Мама, может…

— Нет, Витя, есть вещи непоправимые, — мать еле заметно качнула головой, — квартиру у нас могут отвоевать. Или ты собираешься жить здесь?

— Нет! Ни в коем случае! — уже коря себя за горячность, с какой он выкрикнул «нет!», Виктор виновато посмотрел на мать и по ее усталым, глубоко запавшим глазам понял: она получила новое подтверждение его личной неустроенности.

С того дня прошло больше года. Мать умерла через три месяца после приезда. Виктор прямо с урока убежал на автобус и только к вечеру попал домой. Гроб был обит зеленым плюшем. Лида ходила по комнате тихая, в черном платье, и Виктора удивило: откуда оно у нее?

Он сел к окну и, повторяя про себя: «Вот и все, вот и все…», как-то бесцельно стал рассматривать двор, каждый уголок которого был ему знаком.

Там, где сейчас стоял бордовый гараж инвалида Михалыча, раньше возвышалась поленница; дрова обычно привозили в октябре, после первых заморозков; жильцы тут же раскладывали бревна на кучки или, как говорил Михалыч, на кубы, и каждый пилил свою долю.

Виктор выходил во двор с матерью и, потея, сопя носом, таскал за ручку с каждой минутой тяжелевшую пилу, с завистью посматривал на мальчишек, палками гонявших баночку из-под гуталина, заменявшую шайбу.

Но зато какой великой гордостью наполнялось его сердце, когда в ответ на «бог в помочь!» мать говорила «Спасибо. Вот, мужичок у меня подрос. Вдвоем все легче». И тот же колченогий Михалыч, не раз взашей гонявший его со двора, одобрительно скрипел: «Баба без мужика пропадет — закон природы, — глаза Михалыча увлажнялись, — эх, мать твою, куплю бензопилу и буду дрова на весь двор пилить. Эх, мать твою, только деньгами разживусь!..»

Михалыч от вдохновения розовел лицом, и Виктору верилось, что к следующей осени тот непременно купит бензопилу, но время шло, а Михалыч исправно пропивал пенсию и вечерами пел в своей комнатке протяжные партизанские песни. Шесть лет назад ему бесплатно выдали «Запорожец» с ручным управлением, как инвалиду войны, и теперь Михалыч с утра направлялся на автовокзал и развозил пассажиров, а потом уже не пел, а только матерился и орал на мальчишек: «Не подходь к машине, казенная!..»

— Витя, в магазин за хлебом сходи.

— Что? — Виктор непонимающе посмотрел на жену.

— В магазин за хлебом сходи. Придут ее сослуживцы. Боюсь, хлеба у нас не хватит, — тихо пояснила Лида.

— Я сейчас, — Виктор на цыпочках, словно боялся нарушить покой матери, прошел к двери.

— Деньги возьми и сетку! — уже на лестнице догнала его жена.

Похороны прошли тихо. Из лаборатории, в которой работала мать, пришли четыре женщины, собрались жильцы, какие-то дальние родственники; не было только соседей. Они в тот день даже на кухне не появлялись; похоже было, что куда-то ушли.

Через три дня Виктор направился в милицию оформлять свою прописку, но ему отказали; оказалось, что соседи подали в суд. В длинном заявлении на нескольких страницах они с завидной дотошностью описали почти всю его жизнь. По их словам получалось, что женился он по необходимости, поскольку Лида была беременна, что после института поехал в деревню «за длинным рублем», потому он, Виктор, «глубоко аморальный тип», который постоянно нарушает законы нашего общества. Соседи не стеснялись ни громких слов, ни откровенной лжи; по стилю Виктор чувствовал, что многие абзацы в заявлении списаны с газетных передовиц, но это его не удивляло; после смерти матери он впал в состояние глубокой подавленности; ему казалось, что впервые в жизни столкнулся с подлинным человеческим несчастьем; автоматически, без тени раздражения он все же нашел в заявлении соседей проблески правды; — не забеременей Лида, вряд ли бы он на ней женился; тогда Виктор легко примирил себя с этим, подумав: «В случае чего, дело это вполне поправимое». Он не горел желанием ехать после института в деревню, но нужны были деньги и отдельный угол. «Все эти несоответствия временны», — говорил он себе.

После смерти матери ему щемяще захотелось побыть одному и как-то определить, а что же в его жизни не временное? «Потом, потом… Боль отойдет, тогда…» — монотонно вышагивая по комнате, успокаивал он себя.

Во всеоружии к суду готовилась только Лида. Она сходила в пединститут и взяла на Виктора характеристику, написала в деревню директору школы. Тот через неделю прислал пространное письмо, заверенное гербовой печатью.

На отдельном листке бумаги директор размашисто приписал:

На судах, а их было два, зачитывали разные документы, и Виктор становился то образцовым учителем и семьянином, то «аферистом высшей марки и подонком»; в пылу соседи даже потребовали лишить его диплома, и было совершенно непонятно: откуда у этих тихих, в общем-то миролюбивых людей, приехавших из деревни, столько ненависти к нему?.. Когда-то он с матерью ходил к ним «на чай», а они приходили «на телевизор». Мать ставила их многочисленную, работящую семью в пример себе и Виктору и всегда говорила: «У тех, кто любит трудиться, душа светлая». Теперь же соседи обливали его грязью, не обходили стороной и мать, но, вопреки их стараниям, и второе решение суда было в пользу Виктора. Тогда они стали писать письма в разные инстанции; Виктора снова вызывали, с ним беседовали…

Он приходил домой и подолгу сидел на диване, смотрел в одну точку; когда жена просила принести что-либо из кухни, Виктор доходил до двери и возвращался; ему было противно встречаться с соседями, которые, проиграв дело в суде, вели себя так, словно ничего и не было. «Да, придется подождать еще годика три, пока очередь подойдет, хотя эта старая квартира — добротная. Она нам лучше бы сгодилась!» — говорили они жильцам.

Виктор ходил по роно, по знакомым в поисках работы. Школы все были укомплектованы, в одной, правда, предлагали место преподавателя труда, но он отказался, хотя позднее пожалел об этом. Лида, как она говорила, «имея солидный опыт культмассовой работы», устроилась воспитательницей в детский сад. Это было удобно со всех сторон: дочь всегда сыта и под присмотром.

— Ты теперь нам не очень-то и нужен! — с легкой насмешкой говорила Лида мужу.

А он, еще не оправившийся от несчастья, еще не свыкшийся с тем, что матери больше нет, но, главное, с тем, что он ее так ничем особенным и не порадовал, и это было так несправедливо, так противоречило всем его мыслям и чувствам, что он уже проникся ненавистью к себе, но еще не переступил ту грань, когда свыкаются с этим грузом и, подведя черту, записывают себя в неудачники.

После всех мытарств Виктор пошел к Игорю Добрынину; тот заведовал сектором социологии в научно-исследовательском институте; Игорь пристроил его лаборантом.

— Дед, если потянешь, место освободится, тебя сразу на другую ставку перекинут. Я тоже с лаборанта начинал, — обнадеживающе заверил Добрынин, — правда, мне баскет помогает. Я до сих пор играю. Это, дед, как на спорт ни ополчаются, он тоже зачитывается. И пусть, дед, тебя не смущает, что ты — один из лучших студентов курса — будешь ходить в лаборантах у меня, заядлого троечника. Просто я пошел по этой лесенке чуточку раньше.

— Знаешь, Добрыня, меня сейчас трудно удивить, — глухо сказал Виктор.

— Ты устал? Отдохнешь, осмотришься и двинешь в гору! — засмеялся Игорь, уже отвыкший от институтского прозвища. — Кстати, наша Леля не замужем. Она слишком умна для этого. Мы с ней друзья. Иногда спим вместе… — Добрынин долгим пристальным взглядом прошелся по лицу Виктора, но не увидел той реакции, какой бы ему хотелось (тот пропустил его слова мимо ушей), и разочарованно заметил:

— Она здесь бывает. Заходит поболтать… Посмотришь, совсем другой стала. По-моему, в ней что-то надломилось после тебя.

— У меня с ней ничего не было.

— Может, у нее к тебе что-то было.

— У кого этого не было!.. — с каким-то странным звуком, похожим на всхлип, хихикнул Виктор и, не заметив насмешливой улыбки Игоря, задумчиво добавил: — Я не первый раз слышу, что приношу несчастья. Мне и жена постоянно напоминает об этом. Но все это происходит как-то помимо меня, — он нервно побарабанил пальцами по крышке стола и тихо спросил: — Ты доволен собой?

— Как тебе сказать?.. — кокетничая, Игорь покачался на стуле, — пока — да. Но через год я буду претендовать на место заместителя заведующего лабораторией и буду недоволен собой, пока не добьюсь его. Кстати, ты лучше поймешь меня, когда познакомишься с обитателями нашего института. Мой шеф — абсолютный дуб. Поднаторел в устраивании служебных отношений. Но я так думаю, что выбью его. Тогда, дед, мой пост займет другой, а ты встанешь на его место. Что?.. нагнал на тебя тоску?

— Слушай, Добрыня, я тебя не узнаю, ты в институте букой был, — вспомнил Виктор и как-то по-иному увидел Игоря, одетого в модный кримпленовый костюм; волосы у Добрынина были длинные, но в меру, он даже улыбался как-то подчеркнуто открыто, как на рекламной фотографии.

— Как ты изменился, Добрыня!

— Все мы меняемся. Нельзя в одну реки войти дважды. Кстати, Леля у тебя отболела?

— Не знаю. Мне все эти годы было не до таких тонкостей, — печально усмехнулся Виктор.

— Ладно. Что мы все с тобой о болячках да о болячках, давай-ка лучше я введу тебя в жизнь нашей лаборатории, дам тебе се социально-психологический портрет, чтобы ты сразу мог прогнозировать: от кого какую бяку ожидать…

Работа лаборанта сначала показалась Виктору пустяшной, да такой она и была; неприятно раздражало одно: по образованию и по развитию он был не только равен своим начальникам, но и превосходил их, но должен был выполнять мелкие, а порой и глупые поручения, и самая его большая ошибка была в том, что он частенько давал им почувствовать свое внутреннее превосходство. Они исподволь, а иногда, пользуясь своим положением, открыто сводили счеты. Если требовалось разгрузить машину или перенести столы из одной лаборатории в другую, то на весь коридор кто-нибудь кричал:

— Где там лаборант? Ящики таскать некому!

Виктор натягивал старые брюки, брал брезентовые рукавицы и шел во двор разгружать машину. В эти минуты он искренне завидовал Кирзухину и, как ему казалось, понимал его не только умом, но и сердцем. Они познакомились весной. В обед Светлана Васильевна торжественно сообщила:

— Кирзухин письмецо прислал. Скоро в гости прибудет!

Виктору показалось странным, что этот шабашник, в его представлении человек, одержимый неимоверной страстью к деньгам, пишет кому-то письма.

— Между прочим, Кирзухин не только работает за десятерых, он еще и поэт. — Светлана Васильевна достала из кармана фартука листок бумаги и, найдя нужное место, прочла:

— «Милая Света, дошел в тоске по тебе до точки. Все есть, а тебя нет. Все бросаю и еду…» Вот так-то, Виктор Павлыч, мой Кирзухин пишет. Тут любая растает!

Кирзухин приехал поздно ночью. Утром вместо краснощекого здоровяка Виктор увидел на кухне поджарого мужчину лет сорока пяти. Он сидел за столом в белой рубашке, широко распахнутой на груди и, мизинцем придерживая ложечку с витой ручкой, неспешно потягивал чай из тонкого стакана. Кирзухин с интересом посмотрел на Виктора и тихо предложил:

— Прошу к столу.

— Извините, но у меня что-то горло болит.

— Чайку для настроения не помешает.

— Это можно, — осторожно согласился Виктор и присел.

Кирзухин достал из шкафа чашку и подвинул ее Виктору.

— Наливайте сами, как душе угодно. А вот горло надо лечить, надо.

— У меня с детства такое, вот и дочери передалось.

— С таким горлом чуть пошибче крикнешь, голос садится. Выходит, что его во всей красе никто не слышит, да это еще полбеды, а сам-то свой голос не знаешь, и все шепчешь или под нос бормочешь… Света говорила, что вы учительствуете. Трудновато, поди? — он, потирая длинными тонкими пальцами морщинистую щеку, задумался. — Нынче никто не любит, чтобы его учили. Вот я в ваших глазах, поди, дремучий мужик. Шабашник. А я вам начистоту скажу: вам отдельный угол нужен? Нужен. Одежонка?.. Нужна. — Кирзухин стал загибать пальцы, пока не стиснул кулак. — Пока у вас всего этого нету, вы как эти пять пальцев согнуты, распрямиться хотите, а не можете. Не подумайте, что обидеть вас хочу или самолюбие пощекотать, у меня и в мыслях этого нету. Просто приучаю себя видеть жизнь такой, какая она есть.

— Понимаю, о чем вы… Но, знаете, себя не переделаешь, — уклончиво ответил Виктор; заранее возникшее чувство неприязни к Кирзухину почему-то не напоминало о себе, и он, уже вымучивая из себя раздражение, добавил: — Как говорится, не хлебом единым!

— Красиво сказано и верно. Но Лев Николаевич, этот великий мудрец, любил повторять: «Стал сыт, познал и стыд». Я ему больше верю.

— Знаете, мировоззрение Толстого очень противоречиво, — уже осторожнее заметил Виктор, исподволь осматривая Кирзухина; было в нем, в его неторопких, основательных движениях что-то завораживающее; говорил он с чувством невыпячиваемого достоинства, словно каждая фраза, каждое слово были им десятки раз обдуманы и выверены.

— Я что-то на своем веку людей без противоречий не видел. И так думаю, что чем масштабнее человек, тем и противоречия в нем крупнее. Только в малых людях они мельче отражаются, поэтому Толстой мне не опасен. Да и тертый я жизнью, шибко тертый. Я в молодости покуролесил, шибко покуролесил. После строительного техникума работал прорабом, инженером, начальником участка… С людьми лаялся почище кобеля цепного, и все одно удовлетворения от своих «достижений» не чувствовал. Потом переборол в себе тягу к начальничеству (липкая это вещь) и пошел плотничать. Сначала часок-другой топором помахаю и выдохнусь. Я же из городских, здоровьем не шибко крепок был, да, не шибко. А потом так втянулся, что по десять часов со сруба не слезаю. Сделаешь дом, посмотришь — душа радуется! И работа мне в удовольствие идет. Никто тебя не торопит, а работаешь так, словно за тобой семеро бегут. Правда, я привык все на совесть делать. Сейчас отбоя от заказчиков нет. Везде приглашают, везде зовут. Некоторые, конечно, недовольство имеют: дорого беру. Но я так думаю, что моя работа стоит этого. За мной переделывать и доделывать не надо, и сроки я гарантирую. Умру, но сделаю. И то что строители по нормам сварганят за год, я с артелью сработаю за четыре месяца. Я так считаю, что талантливому человеку надо простор дать. Талантливый любит работать с размахом. Без размаха талантливый человек чахнет, смердит, ноет. На других кидается… У меня такое было. И если учесть, что каждый человек в чем-то талантлив, то, чуешь, какая штука получается!.. Да, брат, вот я и говорю, что учительствовать нынче трудно.

— К чему вы это? Я тут особой связи не вижу. — Виктор пристально посмотрел на Кирзухина.

Тот подул на чай и беззвучно рассмеялся:

— Да так, к слову я… Света! — крикнул он, — принеси печенье овсяное. Лучше печенья к чаю нет, — улыбнулся он Виктору.

В кухню вплыла Светлана Васильевна в голубой ажурной кофточке; пышно причесанная, она так и светилась нежностью и лаской. Глядя на нее, Виктор забыл про чай.

— Угощайтесь, Виктор Павлыч, — она погладила Кирзухина по голове, — в город сегодня поедем?

— Завтра. С утречка. Заодно и жену проведаем, — заметив, как удивленно отвисла нижняя губа у Виктора, Кирзухин легким шлепком отправил Светлану Васильевну в комнату и охотно пояснил:

— Есть у меня жена в городе. Дочери уже двадцать лет. Есть еще одна женщина в Липецкой области. С ней я два года жил. Дом ей построил, но, в первый раз обжегшись, детей не завел. А женщина очень красивая. Света против нее — баба деревенская. Но вот сердцем чувствовал, что Света родит мне сына, что ребенок от нее мне нужен. Хотя она очень баловливая. С тобой вот миловалась, да ты не смущайся!.. Она сама все рассказала. Я не ревнивый. В случае чего, сына себе возьму. Я его выращу так, чтобы не повторял отцовских ошибок, а сразу брал быка за рога и смотрел на жизнь без сказочек. Хочу, чтобы он большего достиг. И я его таким выращу. Жена поможет. Они со Светой как две подруги живут. Редко такое между женщинами бывает, особенно если одного любят… Может, жена теперь вину чувствует? Да, это есть, но не оно главное… — Кирзухин, задумавшись, отодвинул чашечку с чаем и, сведя локти вместе, опустил голову между рук и, обжав ее, некоторое время молчал, словно был совершенно один; потом резко распрямился и, торопливо отпив из чашечки, сказал:

— Женщины от природы наделены чутьем: рожать им от какого мужчины или нет. Может, жена опять же чутьем поняла, что нарушила этот закон, поскольку я ребенка от нее не шибко хотел. Даже «хотел» — не то слово. Мне все равно было. Думал, раз хочет, пускай растит… А может, и не ее тут вина. Может, я со своей колокольни так рассуждаю? Может, что недопонимаю в жизни?.. — Кирзухин налил из самовара полную чашечку, добавил заварки и опустил один кусочек сахара, — такие у меня путаные настроения. Жена все знает. Света — тоже. И тебе я все как на духу рассказал. Может, в жизни чего пригодится. Я особых секретов ни в жизни, ни в ремесле не держу. Подходи и учись. Это нам лишь кажется, что втайне от других живем. Все и все знают или узнают… Замучил я тебя разговорами?

— Да нет, вы интересно говорите! — пылко возразил Виктор.

— Сам-то как живешь?

— Да как сказать… — замялся Виктор.

— Мужчина должен знать себе цену, тогда и женщины уважать его будут. Да и не только женщины… — Кирзухин снова характерно потер пальцами щеку, словно что-то соскребал с нее, — но для того, чтобы узнать себе цену, надо проявить себя. А это, брат, вопрос!.. Но его за тебя никто решать не будет…

Виктору часто вспоминался этот уверенный в себе, но довольно сходчивый человек, и даже Лида, когда он скитался в поисках работы, как-то обронила:

— Кирзухин давно бы устроился.

— Вот за него и надо было выходить замуж! — понимая, что бьет по самому больному, о чем они, словно бы сговорившись, никогда не вспоминали, сказал Виктор; увидел, как от гнева побледнело лицо жены, и испугался, но страх не вызвал прежнего желания вернуть все на свои места.

«Как будет, так и будет!» — с тупой обозленностью подумал он, ожидая упреков, оскорблений. Но Лида справилась со вспышкой гнева и даже не расплакалась, а с каким-то леденящим безразличием проговорила:

— Я бы давно от тебя ушла, дочку жалко. Какой ни какой, а отец! — ирония слегка оживила ее лицо. — Между прочим, хороших женихов хоть отбавляй. У нас вон майор дочку в садик водит. Жена умерла от рака. У него трехкомнатная квартира, машина. Из себя он тоже не урод. И я вижу, что ему нравлюсь.

— Как мне все надоело! — с болью выдохнул Виктор.

— Тебе надоела жизнь? — насмешливо спросила Лида.

— Нет, я хочу жить… — столкнувшись со смеющимися глазами жены, Виктор мгновенно остыл, — впрочем, обо всем уже говорено.

— И не раз! — уже имея в виду свои соображения на этот счет, вставила Лида и ушла на кухню.

После этой ссоры между Виктором и женой установились странные отношения: они говорили лишь по необходимости. Лида день работала в две смены, и следующий у нее был свободным. Где она пропадала в эти дни, он не знал и, удивляясь своему спокойствию, ловил себя на мысли, что ему это стало безразлично. Если были деньги, он шел в компанию инженеров-холостяков, любивших покутить, или направлялся к Игорю Добрынину, обожавшему «теплые междусобойчики» при свечах. Но чаще он выпивал в подсобке, среди метел, швабр и тряпок, развешанных уборщицами по батареям.

После одной из таких выпивок он возвращался домой навеселе.

— Виктор Павлович! — негромко окликнули его.

— Толя!.. Чагин! — словно споткнулся о невидимый сучок, Виктор остановился; неловко протянул руку своему бывшему любимцу, старосте исторического кружка.

— Как ты вырос, вырос… Я бы тебя даже не узнал, — торопливо говорил он, стараясь не дышать в сторону Толи, хотя он был уже не учитель, а тот вышел из школьного возраста, но все равно Виктору было стыдно, — да, время-то как бежит… А как же ты меня нашел?

— Директор школы дал ваш адрес. Извините, что я раньше не зашел.

— Да ну что ты, что ты! — ободряюще улыбнулся Виктор и тронул Толю за плечо. — Что мы тут, посреди двора стоим, пошли ко мне.

— Виктор Павлович, я всего на минутку… то есть… совсем запутался! — Чагин в сердцах махнул рукой; хотя он вытянулся почти на два метра, но остался все тем же стеснительным и неловким. — Я пришел вам сказать спасибо. Я в институт на истфак поступил.

— Молодец. Поздравляю! — Виктор напрягся, чтобы хоть чуточку отойти от своих настроений; он все еще говорил с Толей, как с совершенно чужим человеком, а когда-то они по нескольку часов подряд вели самые задушевные беседы об истории, о жизни. Толя был пятым в семье. Его отец постоянно куда-то исчезал: то пристраивался к артели плотников, то устраивался грузчиком на железной дороге… Семью кормила тихая, немногословная Варвара Ивановна. Толя запоем читал книги по истории; в тридцатиградусный мороз все ребята сидели по домам, а он на попутках ехал в районную библиотеку.

— Так что, Виктор Павлович, я пошел по вашим стопам, — с гордостью говорил Толя, когда они поднимались по лестнице.

— Проходи. Да не снимай ботинки, у нас тут беспорядок. Я пока… в ожидании квартиры, живу в коммуналке, — соврал он и резко отвернулся, чтобы Толя не увидел внезапно выступивших слез.

Но тот заметил, истолковал их по-своему и растрогался.

— Быт — это ерунда! — с мальчишеским апломбом сказал он. — Сначала надо беспокоиться о душе — так вы всегда говорили. Вот защитите диссертацию, тогда и… Хотя научная работа не кончается получением степени. Я тут, Виктор Павлович, от радости глупости говорю, да вы сами все понимаете…

Хлопнула входная дверь. В комнату вошла Лида, за ней заглянула Леночка.

— Лида, а у нас — гость. Толя Чагин!

Толя неуклюже поклонился. Лида мельком посмотрела на него и усмехнулась.

— Ты помнишь его?.. — с внезапно прорвавшейся нежностью, удивительной для самого, спросил Виктор; в какое-то мгновение ему показалось, что промежуток времени от начала его работы в школе и по настоящий вечер выпал из памяти, словно его и не было вовсе.

— Погуляй с Леночкой перед сном, — Лида взяла из гардероба спортивную сумочку, перебросила ее через плечо и ушла.

— Папа, а мы сегодня кино смотрели, — дочка уткнулась Виктору в колени.

Виктор дрожащей рукой погладил дочку по головке и тревожно посмотрел на Толю.

— Знаете, Виктор Павлович, я не женюсь, — категорично сказал тот, — трудно найти человека, который тебя поймет. Вот вы пришли в нашу школу, я до того в чудаках ходил. Даже учителя и те считали, что я с вывихом. Все штаны в заплатках, а я все деньги, которые летом в колхозе зарабатывал, тратил на книги. А вот вы меня поняли. Я тогда прямо-таки духом воспрянул. Уж на что математику не любил, а и то на четверку вытянул. Да, мне кажется, что семейная жизнь для ученого не существует. Она ведь — день сегодняшний, а он весь живет в будущем. Извините, Виктор Павлович, — спохватился Толя, — просто я так для себя решил. Может, я и ошибаюсь…

«Он же знает про все. И про отношения Лиды с зоотехником, и про мои со Светой, и многое другое, — Виктор не осмелился поднять глаза на Толю, — но вот он же пришел ко мне. И даже пытается как-то помочь…»

— Виктор Павлович, какая тема у вашей диссертации?.. И еще: директор школы интересовался, кем вы сейчас работаете или очно учитесь в аспирантуре? Знаете, Виктор Павлович, мне очень бы хотелось побывать на ваших уроках.

«Если бы ты знал все!» — Виктор с такой силой сжал руку Леночки, что она от боли вскрикнула.

— Я нечаянно, Ленок, нечаянно, — он подул на ладошку, легонько шлепнул по ней.

Дочка рассмеялась.

— Виктор Павлович, вы уж извините, что я так вот, сразу, без предупреждения нагрянул, — Толя поднялся, — телефона у вас нет. Но мне очень хотелось прийти к вам таким вот, поступившим.

— Спасибо, Толя, спасибо. Я очень рад за тебя, — Виктор тоже поднялся со стула.

— Папа, а дядя уходит? — тоненько спросила Леночка.

— Ему пора. Но он еще придет.

— Обязательно! — повеселел Толя и уже в коридоре сказал: — Нас в сентябре на картошку зашлют, Я после картошки к вам забегу.

— Хорошо, Толя, я буду очень рад. — Виктор долго стоял перед захлопнувшейся дверью.

Шаги на лестнице затихли.

«Вот и все на сегодня! — он облегченно перевел дыхание, — боже мой, как это все больно…»

В ту ночь он не заснул; лежал на диване с открытыми глазами; вспоминалась школа, ребята из исторического кружка… Все было так недавно, и, странное дело, когда он учительствовал, то не придавал особого значения своей работе; все шло как-то само собой. Дорого бы он отдал теперь за то, чтобы жизнь вернулась в эту колею. Нужно было перечеркнуть все и все начать сначала…

Ход его мыслей оборвал дверной стук. Вернулась Лида. Она положила сумку на стол, устало потянулась, зевнула и калачиком свернулась под одеялом.

«Вот и все на сегодня», — с горькой иронией подумал Виктор.

«Люди приходят, уходят… Чего они ищут? Спрашиваешь, толком объяснить не могут. Может, вам удастся ответить на этот вопрос?» — вспомнились Виктору слова начальника отдела кадров швейной фабрики.

— Чего они ищут? — вполголоса повторил он и бросил кожаную папку на обшарпанный стол, занимавший половину комнатки. За дощатой перегородкой пулеметно трещала пишущая машинка, осипший мужской голос с раздражающим энтузиазмом требовал электромоторы… «Приятное соседство. Главное, не скучное», — Виктор заметил согнутый крючком палубный гвоздь, усмехнулся «солидно» и повесил на него пальто и фетровую шляпу.

Вчера и позавчера он терпеливо втолковывал начальнику отдела кадров, что успех социологического исследования во многом зависит от обстановки, в которой оно будет проходить. Тот согласно кивал, с подкупающей прямотой, без тени боязни говорил о самых «больных местах»:

— Текучка заела — раз. Два: на фабрике почти одни женщины, но с дисциплиной не ахти! Одно время даже хотели повесить доску «Гости вытрезвителя». Знаете ли, допекли!..

Виктор всматривался в грубоватое, мясистое лицо начальника отдела кадров. Он, как и директор, и главный инженер, был из тех руководителей, что привыкли во всем полагаться на свои силы. Фабрика план выполняла, «ходила в благополучных», и ее руководство скорее отдавало дань моде, чем серьезно надеялось на результаты исследования.

Виктор стопками разложил анкеты и, осматривая закуток с подслеповатым окном, наполовину закрашенным белой краской, иронично подумал, что будь он старшим научным сотрудником, ему бы наверняка отвели комнату получше. А он — всего лишь лаборант, лицо третьестепенное. Настроение, испорченное со вчерашнего вечера, упало до отметки «дрянное»; после ночного прихода Лиды, он долго не мог заснуть и забылся лишь с рассветом; уже в автобусе спохватился, что часть анкет забыл в лаборатории; пришлось заезжать в институт. Нина Николаевна, социолог, ведущий исследование на швейной фабрике, обронила, когда он выходил из лаборатории:

— У нас в институте нет ни одного путного лаборанта. Все — растерехи и неумехи!

И это говорила Нина Николаевна, в отчетах которой он исправлял не только многочисленные ошибки, но и заново переписывал целые страницы, заполненные какими-то бессвязными рекомендациями и формулировками.

— Можно? — в дверь заглянула миловидная девушка в синей косынке.

— Добрый день. Заходите, пожалуйста! — Виктор жестом предложил ей сесть на стул перед столом; коротко напомнил, что ее ответы не повлияют ни на нормы, ни на расценки (об этом он вчера говорил в швейном цехе), взял анкету из крайней стопки и протянул девушке.

— Конечно, здесь, в таком шуме, трудновато сосредоточиться, но ваше начальство лучшей комнаты не нашло.

— Да что вы, по сравнению с нашим цехом здесь тихо, — улыбнулась девушка. Посмеявшись над некоторыми вопросами, она споро заполнила графы ответов и ушла. Виктор, раньше с интересом набрасывавшийся на анкеты: в них, хотя и приблизительно, но все же отражались человеческие судьбы, с изящной ленцой сунул листок в папку и мельком посмотрел на новую посетительницу.

Перед ним стояла невысокая, сухощавая женщина лет сорока семи; от ее лица и серых глаз исходил свет душевного равновесия, и в то же время около рта глубоко прорезались две горькие складки — все это не связывалось воедино.

— Я всегда путаюсь, когда заполняю документы, — присаживаясь, извинительно сказала женщина, — вы уж лучше сами задавайте вопросы, а я буду отвечать.

В интонации и в том, как женщина, неслышно опустившись на стул, слегка наклонила голову набок, Виктору показалось что-то знакомое. «На маму… на маму похожа. Она так же держала голову», — подумал он, и в памяти возникло лицо матери, осунувшееся, усталое, но какое-то необъяснимо светлое и спокойное.

— Какие будут вопросы?

— Что? — Виктор вышел из забытья и, сосредоточиваясь, посмотрел на женщину; он внутренне приготовился выслушать рассказ о нелегкой жизни, идущей, можно было бы сказать, на грани подвижничества, не будь ее трудности столь обыденны, что для многих они попросту не существовали. Виктор взял анкету, угловатым почерком вывел «Митрохина» и, оберегая себя от излишних откровений, поскольку ничем ей помочь не мог, а сострадательно вздыхать: «понимаю, да, понимаю» ему было противно, он жестко сдвинул брови. Виктор считал, что сам находится не в лучшем положении и не годится на роль утешителя, попросту не имеет на нее морального права. «Да и кто имеет на нее право? Святые? Откуда им взяться в этой жизни», — усмехнулся он и сухо заметил:

— Пожалуйста, отвечайте на вопросы коротко. Их много. А вас, наверно, ждет работа.

— Да. Мастер предупредил, чтобы за двадцать минут справилась. В начале месяца простаивали… — Митрохина, видимо, хотела сказать о причинах простоев, наткнулась на безразличный взгляд Виктора, не располагавший к беседе, и спохватилась: — Да чего я вам объяснять-то буду, вы не первый раз на заводе. Сами все знаете.

«Вот и хорошо. Все вошло в норму», — с удовлетворением отметил тот и нарочито казенным голосом, словно повторял надоевшую таблицу умножения, стал задавать вопросы. И, странное дело!.. Каждым ответом Митрохина все больше и больше опровергала сложившееся у Виктора представление о ее судьбе. Оказалось, что живет она в отдельной двухкомнатной квартире, у нее — трое детей. Муж работает шофером.

— Критикуете ли вы мужа в присутствии знакомых, родственников, детей? Если да, то как часто? — Виктор выжидательно замолк. Словно налетев на подводный риф, сотни раз мифы о «счастливых семьях» после этого вопроса давали крен; с треском лопалась глянцевая скорлупа благополучия; — критикуя своих мужей, женщины невольно рассказывали о тех мужчинах, которые волновали их души, перед которыми они преклонялись бы и робели как школьницы. Одни еще ждали их, другие уже примирились со своим не вполне удачным выбором; их семьи, по мнению Виктора, держались на «двустороннем или одностороннем трудовом соглашении».

Митрохина с ответом не спешила. Задумчивость как-то заострила ее лицо; бесцветные губы поджались и стали почти незаметными. «Ну, смелее, смелее!» — мысленно поторопил ее Виктор; раньше его неприятно поражала вроде бы неизвестно откуда взявшаяся циничность, но в последнее время он все чаще прибегал к ее помощи, чтобы получить нужные результаты.

Неожиданно на щеках Митрохиной обозначались круглые ямочки.

— Знаете, руганью человека не исправишь, — мягко заметила она, — а недостатков у каждого хватает. Чего о них знакомым рассказывать, этим человека только обозлить можно.

— Муж сам покупает рубашки? — неприятно разочаровываясь в своих способностях провидца, Виктор задал, на первый взгляд, пустяковый анкетный вопрос, но по ответу на него можно было определить лидера в семье.

— Да что вы! — засмеялась Митрохина, — он у меня такой пентюх, что даже не знает, какой воротничок носит. И носки, и ботинки, и брюки — все я покупаю.

Виктор живо представил этакого добродушного увальня, который шага не сделает без благословения жены; эти увальни свято верят, что благополучие семьи — их главная задача на этом свете. Виктор всегда удивлялся: откуда они берутся? То ли в них эти качества заложены от рождения, то ли их так воспитывают женщины, сами частенько погуливающие на стороне от своих слишком преданных мужей.

Он придирчиво всмотрелся в лицо Митрохиной. «Наверное, эти горькие складки у рта идут от внутреннего разлада. Хороший муж. Достаток в доме. И — необходимость искать развлечений на стороне. Отсюда — постоянная тревога, как бы это не раскрылось… Хотя она, пожалуй, имеет больше удовольствий от жизни, чем я», — уже немного завидуя Митрохиной и досадуя на это, Виктор спросил:

— Наверное, трудно с тремя детьми-то?

— Иногда до слез доведут. Я прямо разревусь! Потом отойду, посмотрю, какие они у меня славные. И сердце сразу потеплеет. Без детей какое же счастье? — Митрохина, сложив сухие ладони лодочкой, поднесла их к груди и резко уронила руки на колени, словно этим жестом хотела подчеркнуть, что в этой немудреной истине для нее заключен сокровенный смысл жизни, и если кто-то в него не верит, она бессильна что-либо растолковать. Для нее — все так, и другого ей не нужно.

Когда она ушла, Виктор подержал ее анкету на ладони, словно хотел воочию ощутить вес этой полнокровной, размеренной жизни, и бросил в общую кучу. В конце дня он зашел в отдел кадров, чтобы сверить некоторые анкетные данные; опрашиваемые по забывчивости часто путали их. Среди стеллажей с трудовыми книжками и папками с личными делами проворно сновала черноглазая девушка. Виктор сразу обратил внимание на ее капризно вздернутую верхнюю губку и понимающе усмехнулся.

— Веселая у вас работа, — не без кокетства заметила девушка, — а я вот сижу тут, сторожу… чужие личные дела.

«Личная неустроенность. Ранняя усталость от жизни», — словно опытный врач, Виктор сразу поставил диагноз; он уже имел опыт общения с девушками такого типа; полные претензий, с налетом искушенности во всех житейских делах, они были вялы в разговорах, но поразительно прилипчивы. Тактично отрезая путь к более короткому знакомству, Виктор не без иронии заметил, что работа у него «каторжная», а вообще-то, самый счастливый человек в городе, как ему стало сегодня известно, Митрохина.

— Ой, зачем вы так? — девушка с неподдельным испугом посмотрела на Виктора и, если раньше подавала пыльные папки по одной, то теперь бухнула их на стол все сразу и скрылась между стеллажами.

Не понимая, что произошло, Виктор подчеркнуто безразлично заметил:

— А что? Отдельная квартира. Трое детей. Муж зарабатывает прилично. Налицо все объективные причины для счастья.

— Мужа у нее нет.

— Как? Она же сама сказала, что муж работает шофером.

— То, что он — шофер, верно. Он раньше работал у нас, — не выходя из-за стеллажей, пояснила девушка, — пьянь ужасная! Сейчас, говорят, нашел себе продавщицу двадцатилетнюю. А Митрохина даже на алименты не подает. На нее тут все как на блаженную смотрят. Я уж не знаю, как она с тремя детьми выкручивается.

— Вот странно, — скорее из растерянности, а не из желания как-то осмыслить услышанное, проговорил Виктор; вспомнил, что эта женщина внешне очень похожа на его мать и невольно поразился их внутреннему сходству. Мать так же отказалась от алиментов; правда, в отличие от Митрохиной, никогда не вспоминала о муже вслух, но Виктор знал, что она всю жизнь любила только его и наивно верила, что вернется.

— Ничего в этом странного нет! — уже с неприкрытой враждебностью выкрикнула девушка, — думаете, пришли, и человек перед вами наизнанку вывернется?

Была в ее словах обида и за Митрохину, и за себя, и горечь, что жизнь проходит почти впустую, не принося особых радостей. Но Виктору было не до нее; облокотившись на пыльные пухлые папки, он сидел, задумчиво подперев голову кулаком, и растерянно твердил себе: «Завтра все сверишь, иди домой… завтра…»

В проходных швейной фабрики он увидел самодельный фанерный календарь, какие обычно висят в маленьких почтовых отделениях. Невольно прочитал: «23 ноября» и приостановился. Двадцать девятого, год назад, умерла его мать. В мозгу Виктора, почти до исступления разгоряченного воспоминаниями, возникла мысль о том, что к нему приходила не Митрохина, а мать; она боялась, что он в суете забудет о дне ее смерти. Виктор остановился; его то и дело толкали выходившие из проходной люди и постепенно оттеснили и притиснули к стене.

— Забыли что-нибудь или потеряли? — участливо спросил похожий на сморчка старичок-вахтер, — стены-то намедни покрасили. — Он бережно взял Виктора за локоть. «Боже мой, а я такую гадость о ней подумал, такую гадость!» — он резко освободился от цепкой руки и побежал вниз по ступенькам, сопровождаемый недоуменным взглядом старичка-вахтера.

Ноги сами принесли его на остановку автобуса.

Когда Виктор приехал на кладбище, уже смеркалось. Сквозь грязно-серое нависшее небо, словно сквозь сито, продавливался мелкий, липкий снег. Он засевал лужи, налипал на деревья и однообразные плиты памятников. Начерпав полные ботинки студеной воды, Виктор, скорее случайно, чем по памяти, нашел маленький холмик. Памятник — белый столбик немного накренился, поскольку земля под ним за лето осела.

Он опустился на колени на осклизлую землю, рукой стер с овальной керамической плитки снежную крупу — на него взглянули молодые улыбающиеся глаза матери. Год назад, перелистывая тощий семейный альбом, Виктор долго выбирал снимок. Были в альбоме строгие фотографии, сделанные когда-то для доски Почета, и два снимка, которые мать посылала сестре, жившей где-то на Кубани. Но Виктор выбрал поблекшее фото: мать стояла рядом с отцом, и это было три года спустя после свадьбы. Она очень любила эту фотографию. Ему долго пришлось упрашивать, уговаривать патлатого парня-фотографа, чтобы он перенес на керамику одну мать, ничего не подрисовывая. «У нас художник — спец классный. Ничего заметно не будет, — рассматривая снимок, ворчал тот, — с нас тоже требуют качество. Сами же потом в претензии будете». И теперь уже никто, кроме Виктора, не знал, что такая улыбка у матери была, когда рядом был отец, и когда ему, Виктору, было всего лишь два года, и что попасть на эту фотографию ему помешала простуда: тогда у него болело горло; они жили на окраине, и родители не решились везти его через весь город.

1984