И снова легато

Едва усевшись в кресло посреди сада, Фентрисс замер и прислушался. Он так и не поднес к губам высокий стакан, не поддержал беседу со своим приятелем Блэком, не взглянул в сторону дома и даже не заметил, как хорош был ясный осенний денек, ибо в воздухе, прямо у них над головами, царила истинная феерия звуков.

— Просто не верится! — сказал он. — Ты слышишь?

— Кого? Птичек? — переспросил Блэк, который, напротив, воздал должное содержимому стакана, порадовался осеннему теплу, с удовольствием рассмотрел внушительный особняк и пропустил мимо ушей пение птиц.

— Вот это да! Ты только послушай! — воскликнул Фентрисс.

Блэк прислушался.

— Очень мило.

— Прочисть уши!

Блэк без особой охоты изобразил прочистку ушей.

— Доволен?

Не валяй дурака, черт тебя побери! Я серьез но: вслушайся! Они выводят мелодию!

— Обыкновенный птичий шебет.

— Ничего подобного. Птицы, как правило, со единяют обрывки, нот пять-шесть, от силы восемь. Пересмешники способны выдавать разные колен ца, но не целые мелодии. Тут у нас — не простые птицы. А теперь замолчи и слушай!

Оба сидели как зачарованные. Лицо Блэка смягчилось.

— Будь я проклят, — вымолвил он наконец. — Действительно, поют, как по нотам. — Он подался вперед и внимательно прислушался.

— Да, — бормотал Фентрисс, прикрыв глаза и покачивая головой в такт мелодии, которая, подобно благодатному дождю, струилась с ветвей, раскинувшихся прямо над головой. — Надо же, подумать только…

Блэк поднялся с места — видимо, собрался подойти к стволу дерева и взглянуть вверх, но Фентрисс остановил его яростным шепотом:

— Ты все испортишь. Сядь и замри. Где мой карандаш? Вот.

Покосившись, он нашел карандаш и блокнот, потом закрыл глаза и не глядя принялся что-то строчить.

А птицы пели.

— Ты и в самом деле записываешь их пение? — спросил Блэк.

— Разве не ясно? Тише ты.

То открывая, то вновь закрывая глаза, Фентрисс чертил нотный стан и заполнял его нотами.

— Да ты, оказывается, силен в нотной грамоте, — поразился Блэк.

— В детстве играл на скрипке, пока отец ее не разбил. Дальше, дальше! Вот оно, вот! Да! Только не так быстро, — шептал он. — Подождите, я не успеваю.

И, словно вняв его мольбе, птицы замедлили темп, сменив bravado на piano.

Легкий ветер зашуршал листвой, и, как по мановению невидимой дирижерской палочки, пение стихло.

У Фентрисса на лбу выступила испарина, он положил на стол карандаш и без сил откинулся на спинку кресла.

— Разрази меня гром, — Блэк отпил изрядный глоток. — Что ты такое делал?

— Записывал песню, — Фентрисс смотрел на разбросанные по бумаге ноты. — Точнее, поэзию в музыке.

— Дай взглянуть!

— Подожди. — Ветви слегка дрогнули, но пение не возобновилось. — Я хочу убедиться, что продолжения не последует.

Тишина.

Блэк завладел страницами и скользнул глазами по нотам.

— Святые угодники! — Его изумлению не было предела. — Как по заказу!

Он поднял глаза на густую крону дерева, откуда больше не слышалось ни рулад, ни трепета крыльев.

— Что же это за птицы?

— Птицы вечности, маленькие весталки Непорочного Зачатия Музыки. Они вынашивают новую жизнь: имя ей — песня.

— Ну, ты и загнул!

— Слушай дальше! Эту новую жизнь мог при нести воздух, или колос, который они склевали на рассвете, или неведомый каприз природы, или осенний день, да хоть сам Творец! И теперь она — моя, целиком и полностью! Дивная мелодия.

— Дивная-то дивная, — согласился Блэк, — только такого не бывает.

— Когда происходит чудо, не подвергай его сомнению. Боже праведный, может, эти прелестные создания напевали свои неподражаемые мотивы уже долгие месяцы или даже годы, но не были услышаны. Сегодня кто-то впервые обратил на них внимание. И это был я! Как мне распорядиться этим подарком судьбы?

— Ты действительно хочешь?..

— Я целый год сижу без дела. Перестал заниматься компьютерами, рано ушел на пенсию; мне всего сорок девять, а я с каждым днем все больше склоняюсь к тому, чтобы начать плести макраме и дарить поделки знакомым — пусть слегка подпортят себе интерьеры. Итак, дружище: макраме или Моцарт?

— Уж не ты ли у нас Моцарт?

— Скажем так: его внебрачный сын.

— Ты бредишь! — вскричал Блэк. Его лицо обратилось вверх, пушечным жерлом нацеливаясь на птичий хор. — Дерево, птицы — это, считай, тест Роршаха! В этой какофонии ты подсознательно хочешь услышать последовательность нот. Однако здесь нет ни различимой мелодии, ни определенного ритма. Ты и меня сбил с толку, но теперь я понимаю: в тебе с детства засело тайное желание сочинять музыку, вот ты и навострил уши, когда в саду защебетали эти безмозглые птицы. Да положи ты наконец карандаш!

— Сам ты бредишь! — рассмеялся Фентрисс. — Двенадцать лет безделья и ленивого отупения не прошли даром! Тебе просто завидно, что я нашел дело по душе и собираюсь им заняться. Слушать и сочинять, сочинять и слушать. Будь добр, сядь на место, ты нарушаешь акустику.

— Так и быть, я сяду, — выпалил Блэк. — Но… — Он зажал уши ладонями.

— Вольному воля, — промолвил Фентрисс- Хочешь отгородиться от сказочной реальности — отгораживайся, сколько душе угодно, а я пока исправлю пару нот и закончу это новорожденное творение.

Подняв глаза к ветвям дерева, он прошептал:

— Не так быстро.

Крона зашелестела и утихла.

— Совсем рехнулся, — пробормотал Блэк.

Прошел час, а может, два или три; стараясь не шуметь, а затем, видимо, передумав, Блэк вошел в библиотеку и прокричал:

— Чем ты тут занимаешься?

Не поднимая головы, исступленно водя рукой по бумаге, Фентрисс ответил:

— Заканчиваю симфонию.

— Ту, что начал в саду?

— Ее начали птицы. Птицы!

— Хорошо, пусть будут птицы, — Блэк с опаской подступил ближе, чтобы рассмотреть плоды безумия. — Как тебе удалось в этом разобраться?

— Пернатые сделали большую часть работы. Я лишь добавил вариации.

— Орнитологи тебя поднимут на смех за такую самонадеянность. Тебе раньше доводилось писать музыку?

— Нет. — Пальцы Фентрисса описывали дуги, карандаш царапал бумагу. — До сегодняшнего дня не доводилось.

— Надеюсь, ты понимаешь, что это плагиат?

— Заимствование, Блэк, всего лишь заимствование. Если сам Берлиоз[118] не погнушался заимствовать утреннюю песенку юной молочницы, что уж тут говорить! Если Дворжак,[119] услышав, как южанин бренчит на банджо «Возвращение домой», позаимствовал даже банджо, чтобы обогатить свои симфонии «Из Нового Света», то почему же я не могу забросить невод и поймать мелодию? Вот! Finite. Готово. Придумай-ка название, дружище!

— Я? Да у меня фантазии не хватит.

— Может, «Соловей»?

— Уже было у Стравинского.[120]

— «Птицы»?

— Уже было у Хичкока.[121]

— Вот черт! А если так: «Всего лишь Джон Кейдж: клетка в золоченой птице».[122]

— Неплохо! Только кто в наши дни помнит Джона Кейджа?

— Ну, тогда… Есть!

И он вывел: «Пирог из сорока семи сорок».

— А почему не «Плов из сорока семи дроздов»? Джон Кейдж — и то лучше.

— Это все пустое! — Фентрисс забарабанил по кнопкам телефона. — Привет, Уилли! Можешь ко мне заехать? Да, есть небольшая работенка. Сделай для друга — точнее, для друзей — аранжировку симфонической пьесы. Сколько тебе обычно платят в филармонии? Сколько-сколько? Ну, ладно… До вечера!

Фентрисс повесил трубку и снова взглянул на дерево, в кроне которого поселилось чудо.

— Что же будет дальше? — пробормотал он.

Ровно через месяц «Сорок семь сорок» (под таким вот укороченным названием) прозвучали на концерте камерной симфонической музыки в Глендейле. Сочинение было встречено продолжительными аплодисментами и получило неслыханно благосклонные отзывы.

Фентрисс, в приливе счастья, готов был направить свои силы на большие и малые опусы, симфонии, оперы — на все, что доносилось до его ушей.

Перед премьерой он неделю за неделей ежедневно слушал все тот же удивительный хор, но не записал ни единой ноты, дожидаясь реакции на опыт с «Сороками». Когда же прогремела буря оваций, а критики разве что не запрыгали от радости, Фентрисс понял, что надо ловить момент, пока публика не оправилась от эпилептического припадка.

За «Сороками» последовали «Крылья», «Полет», «Ночной хор», «Мадригалы птенца» и «Стражники рассвета». Они неизменно встречали восторженный прием; критики, хотя и досадовали на отсутствие изъянов, волей-неволей строчили хвалебные рецензии.

— Я бы уже давно мог задрать нос, но учусь скромности у пташек, — говорил Фентрисс.

— Вот и помалкивай, — отвечал ему Блэк, который, сидя под тем же деревом, так и не вкусил ни ростков озарения, ни благословенной симфонической манны. — Композиторы — известные прощелыги: того и гляди, начнут прятаться в кустах и шпионить, а как выведают твою тайну — раззвонят, что ты вторгся в чужие пределы!

— А ведь верно, черт возьми! — Фентрисс посмеялся. — Я и в самом деле вторгся в чужие пределы!

И было бы поистине странно, если бы никто не вторгся в его собственные пределы.

Выглянув из окна часа в три ночи, Фентрисс увидел тень приземистого человечка, который тянулся к ветвям, чтобы закрепить среди листвы карманный диктофон. Затем незнакомец начал тихонько напевать и посвистывать. Осознав, что это не приносит результатов, незваный гость, почти неразличимый в темноте, стал ворковать, выводить трели и даже кукарекать, переминаясь с ноги на ногу под кроной дерева.

— Чтоб я сдох! — прогремел голос Фентрисса, подобно выстрелу из дробовика. — Никак это Вольфганг Праути хозяйничает у меня в саду?! Пошел прочь! Вон отсюда!

Уронив диктофон, Праути резво перемахнул через куст, продрался сквозь живую изгородь — и был таков.

Фентрисс, посылая ему вслед проклятья, подобрал оброненную тетрадь.

«Ночная песнь» — значилось на первой странице. А пленка диктофона сохранила пленительные мелодии, похожие на индийскую духовную музыку — в исполнении птичьего хора.

После этого случая Фентрисс потерял покой. Нарушители владений проникали к нему в сад около полуночи и шныряли там до рассвета. Фентрисс понимал, что эта свора погубит его творчество, задушит его голос. Он целыми днями слонялся по саду, не зная, каким еще лакомством ублажить пернатых, и обильно поливал траву, чтобы в ней не переводились червяки. Измученный, он стоял на страже ночи напролет, превозмогая дремоту, только ради того, чтобы подстеречь Вольфганга Праути и ему подобных, когда они полезут через забор, чтобы похитить его арии, или, не приведи Господь, устроятся на дереве и станут жужжать себе под нос в надежде на птичий отклик.

Самым веским аргументом в этом противостоянии оказался дробовик. Стоило разок пальнуть — и сад на целую неделю оставили в покое. Зато потом… Кто-то пришел среди ночи и совершил зверство. Без лишнего шума этот варвар обрезал нижние ветки и спилил крону.

— Жалкие завистники, проклятые убийцы, — рыдал Фентрисс. Птицы исчезли.

Унеся с собой блестящую карьеру Амадея Второго.

— Блэк! — взвыл Фентрисс.

— Да, дружище? — откликнулся Блэк, глядя в унылое небо, которое совсем недавно скрывала зелень.

— Где твоя машина?

— Только что была здесь.

— Поехали!

Но поиски не дали результата. Одно дело — найти сбежавшую собаку или снять с телеграфного столба домашнюю кошку. И совсем другое — отыскать в неведомых кущах многобрачие вольных певуний весны, любительниц сладких зерен, да еще убедить их, что в клетке веселей, чем на ветке.

Но друзья все равно спешили от дома к дому, от сада к саду и, притаившись, ловили каждый звук. Стоило им на мгновение обрадоваться, заслышав отдаленное подобие «Аллилуйи» в пении иволги, как они вновь погружались в серые воробьиные сумерки безысходности.

После долгих скитаний по бесконечным лабиринтам улиц и скверов один из двоих, Блэк, решился закурить трубку и высказать свое предположение.

— Ты, случаем, не задумывался о временах года? — произнес он, скрывшись за облаком табачно го дыма.

— Что? О временах года? — взвился Фентрисс.

— Я вот о чем: в ту самую ночь, когда мы лиши лись и дерева, и певчих пташек… сдается мне, в ту самую ночь грянули первые осенние заморозки.

Фентрисс стукнул себя кулаком по лбу.

— Ты хочешь сказать…

— Твои пернатые музы в срок покинули свое пристанище. Наверное, их стая сейчас пролетает где-нибудь над Сальвадором.

— Если, конечно, это перелетные птицы.

— А у тебя есть сомнения?

Повисла еще одна мучительная пауза, и кулак Фентрисса снова молотом опустился на голову.

— Значит, я в полном дерьме!

— Вот-вот, — поддакнул Блэк.

— Дружище! — воззвал Фентрисс.

— Чем могу служить, сэр?

— Поехали домой.

Это был долгий год, это был краткий год, это был год, вобравший в себя и надежды, и приливы отчаяния, и порывы вдохновения, но Фентрисс про себя называл этот отрезок жизни «Повестью о двух городах»,[123] оставалось только узнать, где находится второй город!

Глупец, упрекал он себя, как же я не сообразил, не принял в расчет, что мои певуньи осенью будут стремиться на юг, а весной возвращаться на север, где опять зазвучит a capella[124] их слаженный хор.

— Ожидание сведет меня с ума, — жаловался он Блэку. — Да еще эти звонки…

Вот и сейчас в комнате дребезжал телефон. Фентрисс снял трубку и заговорил, словно с неразумным ребенком:

— Слушаю. Да. Конечно. Скоро. Когда именно? Очень скоро. — И повесил трубку. — Ну, что при кажешь делать? Это из Филадельфии. Требуют еще одну кантату, и чтоб не хуже первой. С самого утра звонили из Бостона. Накануне — из Венской филармонии. Я всем отвечаю: скоро. Когда? Одному Богу известно. Помешательство какое-то… Где они сейчас, эти ангелочки, что утешали меня своим пением?

Он смахнул на пол стопку атласов и метеорологических карт Мексики, Перу, Гватемалы и Аргентины.

— Наверно, улетели далеко на юг? Неужели мне отправляться за ними следом? Но куда: в Буэнос- Айрес или в Рио, в Масатлан[125] или в Куэрнаваку?[126] А там что? Бродить со слуховым рожком? Стоять под деревом, пока меня не обгадят с головы до ног? Аргентинские критики надорвут животы, если я буду с закрытыми глазами торчать в роще, ожидая каких-то мелодий и недостающих аккордов. Не дай бог, кто-нибудь прознает о цели поездки, об этих поисках — из меня сделают посмешище. Да и то сказать: в какой город направить стопы? Какое вы брать дерево? Такое же, как в моем саду? Вдруг они ищут ночлег в похожих местах? Или в Эквадоре и Перу подойдет любая крона? Видит бог, можно месяцами теряться в догадках и вернуться домой ни с чем, разве что с остатками птичьей трапезы в волосах и зловонными кляксами на пиджаке. Что мне делать, Блэк? Подскажи!

— Ну, прежде всего… — тут Блэк набил трубку, раскурил ее и выдохнул благовонный дым, — …следует выкорчевать пень и посадить новое дерево.

Во время этой беседы они кружили вокруг древесного обрубка и стучали по нему ногами, словно дожидаясь ответа. Но теперь Фентрисс остолбенел, даже не опустив ступню на землю.

— Повтори, что ты сказал?

— Я сказал…

— Разрази меня гром, ты гений! Дай тебя поцеловать!

— Нет уж, избавь! Обнять — еще куда ни шло. Фентрисс пылко сжал его в объятьях.

— Вот что значит настоящий друг!

— А ты как думал?!

— Надо принести лопату и заступ.

— Ты сходи, а я тут подожду.

Не прошло и минуты, как Фентрисс прибежал с лопатой и топором.

— Может, подсобишь?

Блэк затянулся и выпустил кольцо дыма:

— Ты пока начинай.

— Сколько придется выложить за взрослое де рево?

— Думаю, немало.

— Но если я его посажу, птицы точно вернутся? Блэк снова выдохнул дым.

— Возможно, что-нибудь из этого и выйдет. Часть вторая: «В самом начале» Чарльза Фентрисса, или что-нибудь в этом роде.

— «В самом начале» или, к примеру, «Возвращение».

— Тоже красиво.

— Или… — Фентрисс ударил пень топором. — «Возрождение». — Он ударил вновь. — «Ода к радости». — Еще удар. — «Весенний урожай». — И еще раз. — «Пусть отзовутся небеса». Как тебе последнее, Блэк?

— Первые вроде бы лучше.

С большим трудом пень удалось выкорчевать, а вслед за тем из питомника доставили новое дерево.

— Не показывайте мне счет, — заявил Фентрисс своему бухгалтеру. — Просто оплатите его.

И посреди сада поднялось самое высокое дерево, которое только можно было найти: того же семейства, что и прежнее, загубленное.

— А вдруг оно зачахнет, прежде чем вернется мой хор? — волновался Фентрисс.

— Хуже будет, если оно приживется, а твой хор облюбует себе другое местечко! — отвечал Блэк.

Судя по всему, новое дерево отнюдь не спешило расставаться с жизнью. Но и не обещало стать цветущим и раскидистым, готовым приютить сладкоголосых певуний с далекого юга.

Время шло; в кроне дерева не наблюдалось никакого движения, и в небе — тоже.

— Должны же они понимать, как я жду?! — сокрушался Фентрисс.

— Это вряд ли — разве что ты обучился межконтинентальной телепатии, — предположил Блэк.

— Я читал исследования Одюбона.[127] У него сказано — пусть даже в этом есть небольшая натяжка, — что ласточки всегда возвращаются день в день, а другие перелетные птицы могут запоздать на одну- две недели.

— На твоем месте, — говорил Блэк, — я бы закрутил какой-нибудь бурный роман, чтобы хоть не много отвлечься.

— С недавних пор я не завожу романов.

— Ну, тогда страдай, — отрезал Блэк.

Часы тянулись дольше минут, дни — дольше часов, недели — дольше дней. Время от времени звонил Блэк:

— Птиц так и нет?

— Нет.

— Жаль. Больно смотреть, как ты хиреешь.

В решающую ночь, едва не разбив вдребезги телефон, чтобы избежать очередного звонка из дирекции Бостонского симфонического оркестра, Фентрисс взял топор и заговорил с недавно посаженным деревом, а заодно и с пустующим небом.

— Мое терпение лопнуло, — объявил он. — Если рассветные пташки не появятся к семи утра — пеняй на себя.

С этими словами он красноречиво провел по стволу лезвием топора, потом опрокинул в себя две рюмки водки, отчего глаза чуть не вылезли из орбит, и отправился спать.

За ночь он дважды просыпался, но так и не услышал ничего, кроме легкого ветерка и шороха листвы за окном. Ни малейших признаков пения.

На рассвете он вскочил, едва сдерживая слезы. Ему приснилось, что птицы вновь прилетели в сад, но было ясно, что это всего лишь сон.

И все же?..

«Чу!» — как могли бы написать в старинной повести. «Внимай!» — как писали в старинных пьесах.

Зажмурившись, он весь обратился в слух…

Дерево почему-то стало пышнее, словно за ночь напиталось неведомым соком. Оно все находилось в движении, но причиной тому было не дуновение ветра, а нечто, скрывающееся среди листьев, которые, подрагивая, сплетали ритмическое кружево.

Сквозь окно долетел отрывистый щебет.

Фентрисс ждал.

Тишина.

Дальше, дальше, беззвучно молил он.

И снова щебет.

Не дыши, приказал он себе. Пусть не подозревают, что я их слушаю.

Молчание.

Четвертый звук, пятая нота, затем шестая и седьмая.

Господи, думал он, неужели это обман? Неужели какие-то пернатые самозванцы отпугнули моих любимых пташек?

Еще пять нот.

Может, убеждал он себя, они просто распеваются?

Еще двенадцать нот: ни различимого ритма, ни определенного тембра; и когда он уже готов был взорваться, подобно обезумевшему дирижеру, и разогнать весь этот сброд…

Произошло вот что.

Нота за нотой, строка за строкой, напевная мелодия сменялась весенним перезвоном. Дерево расцветало от счастливых песен дивного хора, радостных песен о возвращении и гостеприимстве.

Фентрисс, пока не поздно, украдкой потянулся за карандашом и тетрадью; он тут же нырнул под простыню, чтобы не спугнуть чудо царапаньем грифеля по бумаге. Между тем сладостный хор парил, и опускался, и воспарял вновь, а в прозрачном воздухе витали токи, которые струились с ветвей дерева, наполняя душу Фентрисса восторгом и направляя руку.

В это время зазвонил телефон. Фентрисс поспешно схватил трубку и услышал голос Блэка. Тот спрашивал, чем завершилось ожидание. Не говоря ни слова, Фентрисс поднес трубку к окну.

— Сдохнуть можно! — воскликнула трубка голосом Блэка.

— Исцелиться несложно, — прошептал композитор, торопливо записывая Кантату номер два. С тихим смехом он воздел глаза к небу:

— Умоляю, помедленнее. Не нужно agitato — мне не поспеть. Legato.

И дерево, и те, кого оно приютило, вняли этой мольбе.

Ажитато стихло.[128] Теперь звучало легато.[129]

1995

Once More, Legato

© Перевод Е.Петровой

Загрузка...