Высшая мера

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дорога, как меч, пополам разрубила лес. И по ней с разных концов, пока невидимые друг другу, двигались навстречу всадники. А где-то посредине шли вразвалочку, то уходя неглубоко в лес, то снова возвращаясь на открытое место, два паренька: Славка и Петро.

Славка — тот белявый, с веснушками вокруг вздернутого носа, а Петро… сразу и не поймешь какой. Потому что волосы у него не белые, не черные, веснушек нет; лишь от брови, вдоль уха, шрам, будто от сабельного удара. Как-то давно стукнулся о кованный железом сундук — вот и памятка…

Мальчишки собирали стреляные гильзы. Уже карманы набиты и за пазухой позванивают, да все мало. А главное, надежда есть: может, еще чего в лесу попадется — винтовка или наган, например.

Бои прошли недавно. Да и сейчас… то красные, то зеленые, то гайдамаки сквозь село проскакивают.

И дальше — через лес в чистое поле. Люди пересидят в погребах, в клунях, потом, озираясь, выглядывают снова.

Еще недавно лес в стороне от дороги был, что называется, дикий. А теперь кое-где деревья порубаны, пни торчат; на полянках следы от костров и шалаши, сделанные на скорую руку…

Славка, жестикулируя и захлебываясь, говорил дружку:

— И вот, понимаешь, зачислят нас в конную разведку. Коня дадут, шашку, само собой. Так?.. И пойдем мы рубить всех тех бандюг под корень. — И он замахал вытянутой рукой, показывая, как будет рубить бандитов. — А хорошо бы еще атамана споймать. Связать веревкой, в рот хочь носки толстые, хочь другое забить и в штаб привести.

— Какого атамана? — чуть насмешливо спросил Петро. Вопрос был законный: их за последнее время вон сколько в Гусаровку наезжало. Но Петро не стал ждать ответа и уныло сказал:

— Не выйдет у нас. Не возьмут. Спросят: «Сколько тебе лет, Славка Тимчук? Тринадцать? Хе-хе, домой жарь, пусть губы от молока обсохнут». Дядьки всегда так говорят, я знаю.

— Обдурю их, скажу пятнадцать мне, — не сдавался Славка.

— Не поверят, — вздохнул Петро…

Где-то в стороне захрапели кони, и ребята, выходившие на дорогу, опять юркнули в лес, залегли в какой-то ямке — едва уместились.

Затаили дыхание и ждут.

Тихо. Ни звука. Славка голову поднял: «Показалось, что ли?» Петро его за плечо дернул и задышал в самое ухо:

— Видишь? Идут.

Ведя в поводу коней, трое вооруженных людей двигались по дороге. Остановились. Один из них достал бутылку, отхлебнул глоток. На тонкой, заросшей волосами шее будто яблочко заходило.

— Рыжий Савелий! — узнал Славка.

— И Стецько рядом, — зашептал Петро. — И третий… тот, должно, в гости приехал к Стецьку и отцу Авксентию.

Савелий кончил пить и похлопал по донышку бутылки:

— Хороша, ч-черт! Умеет соседушка гнать первача. Глянь-ко, прозрачный, как слеза дитяча.

Он передал бутылку гостю. Тот понюхал и сказал:

— Ты, наверное, лучшего и не пробовал, румынской цуйки, к примеру?..

Савелий сел на траву, положил винтовку на колени и локтями оперся на нее.

— Надоело все, тьфу… Атаман Буряк что-то тянет. Вот прибьюсь к Заболотному или к Шепелю, и конец.

— А может, в Казатин податься к Маруське Соколовской? — сказал Стецько.

— Да ну ее, ту учительшу малахольную, — сплюнул Савелий.

— Зря, зря вы, панови, — гость Стецька пощипал редкую бородку. — Буряк пошел на соединение с отрядом Матюша. Скоро появятся, ей-богу.

…Солнце начинало припекать, и бандиты разлеглись на земле — может быть, ко сну их клонило.

— Петь, а Петь, долго нам тут пастись? — еле слышно вздохнул Славка.

— Молчи! А то услышат…

Лес легко шумел над их головами. Какие-то пичуги перезванивались беззаботно и тихо. Был конец весны. Зелень от недавних дождей отяжелела, разбухла, стала яркой. А сейчас в лучах солнца березки и старые дубы высыхали, наполняя воздух неповторимым лесным запахом. Да к тому же акация, куда ни глянешь, белеет, белеет она…

Вдалеке, на твердой подсохшей дороге, раздался копытный цокот. Бандиты мигом повскакали и отвели коней за деревья, притаились. Теперь они были в нескольких шагах от мальчишек.

— Может, от Буряка кто-нибудь? — с надеждой спросил рыжий Савелий.

Гость Стецька с сожалением покачал головой:

— Рано им. — Потом всмотрелся и определил: — Краснопузые это.

А всадники приблизились, сбавили шаг, почти встали, свертывая самокрутку. Их было двое.

— Эх, Борис Ершов, — сказал один, вероятно, самому себе. — Был ты сотником червонного казачества, а теперь штабной крысой заделаешься.

— Будет тебе, Борис, терзаться. Кому-то же и там работать надо.

— Нет уж. Доберемся до штаба, попробую отпроситься.

Мальчишки увидели, как Стецько поднял винтовку и, быстро переглянувшись со своими, закричал:

— Бросай оружие! Слазь, сволота!

От неожиданности у всадников цигарки попадали. Но в ту же секунду они ударили коней.

И сразу загремели выстрелы…

Один упал на дорогу, лишь нога запуталась в стремени. А другой, огрев коня плетью, метнулся в гущу леса на противоположную сторону от дороги и стал отстреливаться.

Лязгнули затворы. Бандиты кинулись в погоню. Гость Стецька вскрикнул, зашатался и рухнул. Савелий наклонился над ним, а Стецько продолжал стрелять.

Над дорогой стоял сизый дым от выстрелов, слоистый, горький. Мальчишки, не сговариваясь, выползли из ямки — и на четвереньках в лес. Потом ка-ак припустили! Бежали изо всех сил; бешено стучали в груди их маленькие сердца.

Дед Никифор встретил Славку молчаливым укором. Не ругал его за то, что тот пропадал весь день, промолчал и о своей тревоге.

А ведь когда со стороны леса гремели выстрелы, старый Никифор долго ходил у своей приземистой хаты, прикладывая козырьком ладонь к выжженным бровям, и смотрел, смотрел на дальний зеленый треугольник леса.

Может быть, и хотелось ему сейчас отругать внука, а то и взгреть, но только махнул рукой дед и сказал два слова:

— Иди поешь.

— Спасибо, дедусь, я мигом, — ответил Славка.

Внешность у Никифора не картинная, не дед-морозовская. Ни бороды, ни усов пышных, — лишь тонкая щетинистая полоска от прямого носа до верхней губы. Да и лет не так уж много ему — едва перевалило за пятьдесят.

В Гусаровке любили Никифора, уважали. Человек тихий, честный, к тому же грамотный: если нужно какую бумагу составить, к нему на поклон идут. На поклон — это только так говорится. Славкин дед всегда рад помочь любому.

Сейчас, глядя, как внук мигом прикончил молоко и краюху хлеба, как крошки подобрал на клеенке, старик подавил вздох, опустил глаза и сказал:

— Надо нам с тобой, хлопче, в город подаваться.

— Зачем, дед? Тут у нас хоть хлеб есть.

— Землица, конечно, малость кормит, это точно. Только не в одном хлебе суть, Славка. Надоело мне в этом закутке: то одна банда, то другая, и все лютуют, житья нет. Хорошо еще — про батьку твоего не дознались.

— А в городе красные? Может, и отец там?

— То-то и оно. Найдем его, тогда легче будет.

— А у отца, наверное, есть револьвер… ага, деда?

Никифор улыбнулся:

— Должно быть, есть — как-никак, полком командует. Только… — дед сразу посерьезнел, — только поменьше болтай об этом. Особенно здесь.

— Что я маленький!? — обиделся, Славка. — Я и раньше молчал.

Слово «раньше» скорее всего относилось к тому времени, когда Славка был ростом как вон тот обшарпанный табурет. Иван Тимчук, отец Славки, был тогда арестован за агитацию против царя. Наборщик губернской типографии, он вместе с другими подпольщиками был сослан на Соловецкие острова. Мать, и раньше постоянно хворавшая, не выдержала удара, умерла. Тогда-то вместе с дедом они и переехали из города в Гусаровку.

А в прошлом году здесь появился и отец.

Во главе отряда красной конницы, после короткого боя с бандитами атамана Хмары, он проехал через все село. И долго сжимал костлявые плечи Никифора — отца своего. И по спине хлопал Славку…

А когда настало время уезжать, отец расстегнул мешок защитного цвета и положил на стол сухари, колбасу вареную и два кусочка серого сахара. Какой-то кавалерист, бывший в хате, сказал:

— В обозе еще мука есть. Может, оставим полмешка, а, комполка? Живут-то они не дай бог…

Отец подумал, погладил пальцами щетину на подбородке и печально покачал головой:

— Не имеем полного права.

Вечерело. Закат тогда был оранжево-золотистый и широкий, будто огромная Жар-птица взмахнула своими крылами. Славка с дедом стояли у старой мельницы, полуразрушенного ветряка, где несколько часов тому назад красные конники рубили бандитов. Мимо проходили войска: покидали село. Славка сперва махал картузом вслед, потом перестал — устал, наверное. За эскадронами летели пулеметные тачанки, орудия и снова конница.

Где-то впереди, за пыльной, оседающей на стерню завесой, скрылись отец и его боевые друзья.

В прошлом году это было.

Петро пересчитывал набранные в лесу гильзы, когда в окошко постучал Славка.

— Чего тарабанишь? Заходи, — буркнул Петро. Он, честно говоря, не очень обрадовался приходу друга. Ведь только-только собрался поиграть в солдатики.

Стреляная винтовочная гильза — во какой солдат! Настоящий! Стоит на столе прочно, не шатается. А присмотреться, — плечи есть, шея, и уж совсем легко мысленно дорисовать голову, руки (то брошенные по швам, то зажавшие грозную трехлинейку). К тому же гильза — бронзовая; точь-в-точь покрытый густым загаром боец. А загорел боец в походе, под щедрым южным солнцем.

Конечно, можно играть и вдвоем. Но это уже сложнее. Построишь гильзы в одну шеренгу, отдашь команду: «Напра-во!», а Славка назло скомандует: «Нале-во!..» Он ведь всегда упрямый, как черт.

Славка, однако, не проявлял никакого желания присоединиться к игре. И лишь заговорщицки шевельнул пальцем, а потом приложил его к губам.

Когда они вышли из хаты и присели на завалинку, Славка начал, сперва шепотом, а затем погромче:

— Мы с дедом в город собираемся. Понял? Там красные, и отец, наверное, там. Он меня в конницу запишет, на тачанку вторым номером… помощником, значит. Понял? Пойдем мы по всем хуторам и селам. Само собой, и Гусаровку нашу освободим.

— Ну и ладно, — Петро поднялся. — До свиданьица.

Славка обиженно заморгал:

— Ты чего?

— А ничего! — отрезал Петро и, повернувшись спиной, из-за плеча добавил: — Тоже еще… друг. Одно название. Сам едет записываться в конницу, а про меня и не подумал.

И тогда Славка схватил его за плечо, потряс несильно, почти нежно, и стал заверять, что — нет, подумал, не забыл, не такой он человек, чтобы забывать!

Петро облегченно вздохнул: «Правда?»

Провалиться ему на месте, если брешет, заверил Славка. А иначе зачем бы он пришел? Да он же специально в темноте топал, старался поскорее обрадовать! Ведь поедут они вместе — и никаких гвоздей.

Петро успокоился, даже насвистывать стал. Но вскоре сник и каким-то затуманенным голосом высказал предположение, что дед Никифор, пожалуй, не захочет его взять.

— Захочет! — горячо выдохнул Славка. — Я уже удочки забрасывал. Только бы тетя Груня отпустила.

— Уладим, — подмигнул Петро. — Ежели добром не отпустит — сам сбегу.

Тетя Груня и ее муж, солдат Данила, взяли Петьку на воспитание, когда он осиротел. Ну, бывало всякое: и тумаки, и разговоры, но в общем-то хорошо относились к нему, душевно. Данила погиб еще в шестнадцатом году на Буге, за «веру, царя и Отечество», а тетя Груня только и делала, что хозяйством занималась — вся тут.

Нелегко было прокормиться в те времена. Петька, конечно, помощник, да не всегда. Иной раз с утра уйдет со своим Славкой, а возвращается только к вечеру. Поворчит тетя Груня, но пальцем не тронет: большой уже парень, вон как вымахал…

Славка ушел. Не решаясь сразу же-начать разговор, Петро некоторое время еще повозился с гильзами, помолчал для приличия, затем заговорил:

— Теть Груня, а Славка с дедом в город собираются. И мне бы с ними.

— Да на кой тебе город! Чего ты там забыл?

Однако у Петра уже созрел план разговора.

Перехватив интонацию тети Груни, он заявил, что ничего там не забыл, да и вообще плевать ему на город. Но ведь давно пора прирезать кабанчика. А куда, спрашивается, ветчину девать, сало? Ну, часть, конечно, себе оставить, а остальное надо в городе продать…

— Угу! — насмешливо кивнула тетя Груня. — А на деньги пряников накупишь, да? Там их в городе под вид коней делают, а то еще как звезды и прочее, чтобы покупателей посильнее заманить.

— Та не истрачу, тетя, денег, ей-богу.

— А хоть не истратишь, какой толк? Нынче деньги, как бумажки на растопку.

Петро подумал, что тетя Груня права. Какие теперь деньги? Петлюровцы приходят — свои в оборот пускают. Махновцы — свои. И на тех ассигнациях написано: «Эй, жинко, веселись, у Махна гроши завелись!» Это правда, Петька своими глазами видел. Или вот в прошлом году какой-то шалопутный атаман заскочил на неделю в Гусаровку и приказал населению взамен продуктов — мяса, яиц, молока — принимать… бумажки с печатью аптекарского управления губернии.

Быстро сообразив, что к чему, Петро хитро прищурил глаз и сказал:

— Я, тетя, маху не дам, буду менять сало не на деньги, а на керосин и спички. Ну, еще на соль…

Тетя Груня заколебалась, так, по крайней мере, показалось Петру, и он, стремясь пока закончить разговор на приятной для него ноте, не прибавил к сказанному ни слова. Пошел к лежанке, лег и укрылся стареньким одеялом.

В оконце, мутное от недавней побелки, несмело заглядывали звезды. Тетя Груня еще долго ходила по хате, гремела ухватами, но Петька делал вид, что спит. Вскоре он и вправду уснул.

Сперва Славка решил пробираться к дому напрямки: мимо левады[1] и переулком. Но в стороне послышалась песня — красивая и какая-то чужая, в селе таких не пели. Он узнал голос Стецька, сына попа Авксентия.

Стецько когда-то был студентом, проучился год в Петрограде, а потом вернулся в Гусаровку. Ни к одной из банд он открыто не примкнул, но атаманы — они обычно поселялись в доме попа — были его первейшими друзьями. «Ну и гад!» — Славка аж скрипнул зубами, вспоминая о сегодняшнем событии в лесу.

Песня не умолкала, и Славка решил приблизиться к поповскому дому, понаблюдать. Честно говоря, ему не очень хотелось этого: там ведь и кладбище недалеко, а по ночам на могилах что-то светится — деревенские хлопцы любили заводить об этом речь. Видеть не видели, но говорили.

Все-таки Славка пересилил себя, пошел. А тут еще луна поднялась повыше, кисейное облачко с себя скинула — ровным светом стала заливать село.

Странное дело, окна домика были темными. Откуда же песня? Ах, вот оно что, из сада. Конечно, оттуда.

Славка прижался к забору, стараясь хоть что-нибудь разглядеть. Низкий — над самой землей — костер, фигуры людей, позвякивание стекла (наверное, стаканов или рюмок). И перебор гитарных струн, и голос Стецька: «Оч-чи черные, оч-чи ясные».

Потом песня окончилась, и Славка перестал шевелиться, замер: как бы не обнаружили. Но тут донесся голос рыжего Савелия:

— Ох и добрая штука! — Савелий что-то качнул на ладони. — Пальнуть бы для проверки.

Теперь нетрудно было догадаться, что в руках у него оружие.

Славка до этого стоял на коленях и глядел через маленькое отверстие в доске. А теперь лег на траву: кто его знает того рыжего? Еще палить вздумает.

Но Савелий стрелять не стал.

Стецько, отложив гитару, сказал ему:

— Дай-ка эту штукенцию.

— Не лапай, не купишь, — отрезал Савелий. — Это мой трофей, заслуженный.

— Да я же только взгляну!

— Не трожь. Маузер что надо, двенадцать зарядов.

«Это он в лесу снял, паразит», — догадался Славка. Ему до боли стало жалко убитого красного кавалериста, и тут же он подумал: «Эх, мне бы такую пушку».

А Стецько, наверное, обиделся на Савелия, потому что помолчал и снова взял гитару. Ударил по струнам, но резко оборвал аккорд и вызывающе сказал:

— А мой трофей лучше!

— Нож-то?

— И нож хороший. Но я про другое: документы сотника червонного казачества — это вещь!

— Ерунда! — разочарованно сказал Савелий. — Документы не стреляют. Хотя, впрочем…

— Уразумел? Эх ты, — и Стецько шутливо постучал пальцем по лбу рыжего Савелия. Двое других, сидящих у костра, рассмеялись. И затем все запели: «Очи черные, очи ясные».

Славка продолжал лежать в траве, не отводя глаз от костра. Он подумал, как было бы хорошо подкрасться к бандитам и незаметно унести маузер. «Вот подожду немного, пускай окончательно перепьются — может, тогда…» Но он почти знал наперед, что не сделает этого: слишком опасно. И все-таки дразнил свое воображение. «Поймают? Ну и что же, скажу, мол, за яблоками полез. Убивать сразу не станут, только отлупцуют… Но что, если не поверят? Яблоки-то еще неспелые».

«А ведь если не поверят, — продолжал прикидывать он, — то, наверняка, догадаются, что разговоры ихние подслушивал. А может быть, они еще в лесу подметили? Когда с Петром деру дали?» …Славка стал отползать от забора. И правильно сделал, потому что в эту минуту в переулке послышались голоса и храп коней. Кто-то въезжал в сад.

— Эгей! — закричал Стецько на всю Гусаровку. — Милости прошу к нашему шалашу.

«Пора уносить ноги», — подумал Славка и, тихо поднимаясь, отошел от забора. Направо он старался не смотреть: там кладбище. Вдруг на могилах и вправду что-то светится? Ведь это еще страшнее, чем Стецько и его гости. Даже руки и спина холодели, становились влажными.

Когда в каком-то дворе, мимо которого он проходил, залаяла собака, Славка даже присел от неожиданности. Но сразу же успокоился: подумаешь, собака!

Теперь он подходил к своей хате и слегка насвистывал. И топал старенькими сапогами. Что? Проснется старый Никифор? Ругать начнет? Даже закричит?.. Пусть! После пережитого страха сейчас ему хотелось именно громкого голоса, яркого света.

А сборы в дорогу были короткими. Вещей немного: самые необходимые, да и те отбирались строго.

Старый Никифор возился с лошадью. Худой и серый, по иронии судьбы названный Громом, конь лениво обмахивал хвостом свои бока — мух отгонял. «Елки-палки, — подумал Славка о Громе, — еще развалится у нас в дороге… на составные части».

И тут же мысленно заступился за него. Задавать бы Грому ежедневно овса, как знать, возможно, и стал бы доброй конягой.

Думая так, Славка продолжал рыться в ящике, где лежало его добро: гильзы, гвозди, куски кожи. Кожу он стал обнюхивать. Ох, и запах! Напоминает военную амуницию, бойцов напоминает, атаки и марши. Старые подсумки и ружейные ремни, казалось, таят в себе запах пороха и еще чего-то приятного, боевого.

Однако не брать же с собой в город никому не нужные гильзы или куски ремня. Да и рваные подсумки ни к чему. Славка вздохнул, прощаясь с любимыми вещами.

А вот сапожничий нож надо взять — пригодится.

Выехали они в полдень. Обычная крестьянская телега, конечно, безрессорная, подпрыгивающая тяжело на каждом бугорке, миновала леваду и остановилась у домика тети Груни.

Петро был наготове. В залатанном пиджачке, с небольшим узелком в руках он подошел к телеге. Дед Никифор, улыбаясь, спросил:

— Все твое добро?

Тетя Груня подозрительно взглянула на деда:

— Не дала я ему сала, только на еду трохи, и вам со Славкой по кусочку, — смягчилась она. — А еще носки шерстяные, шесть пар. Пускай в городе продаст, сама я пряла, вязала. Может, он их на ботинки поменяет, эти-то вконец развалились.

У Петра, и вправду, ботинки никудышные: сквозь дырку пальцы торчат…

Пока они разговаривали с тетей Груней, из села выехали два всадника и запылили по степной дороге. Из-под надвинутой на брови хустки тетя Груня всмотрелась и определила:

— Савелий и Стецько. Куда это их понесло? Чи тоже в город?

— Им там делать нечего, — возразил Славка. — В городе, наверное, красные.

А дед Никифор сердито взглянул на внука: не болтай, мол, лишнего.

…Желтая однотонная степь безмятежно лежала вокруг. Горизонт был слегка лиловым и нечетким. А бездонное бледно-голубое небо, горячо опрокидываясь над всем земным, казалось, звенит беспечными птичьими голосами — и песней той навевает сон. Да еще ведро, плохо привязанное к телеге, издавало монотонный звук. Наконец Славка соскочил на землю, прикрутил его потуже.

И Петро соскочил, чтобы согнать с себя сонную одурь. По траве побежал, не отставая от телеги. И сразу же в воздух взлетели испуганные перепелки. А коршун над головой — не плыл, не кружился — продолжал висеть на одном месте, будто невидимой нитью прикрепленный к небесам.

Вдалеке показались стройные, как свечи, тополя и цепочка невысоких холмов. Уже можно было различить и домики — дорога в том месте подходила к сахарному заводу.

Старик попридержал Грома, и тот поплелся шагом — лениво и покорно. А когда конь поравнялся с первыми строениями, Никифор огрел его кнутом — и Гром, задрав морду кверху, рысцой пронесся мимо них и, оставляя облачко пыли, снова вырвался в открытую степь.

Дед опасливо оглянулся. Облегченно присвистнул: «Ну, слава богу, никого!»

И опять потянулась однообразная, еще более горячая равнина.

Время было тревожное. Совсем недавно петлюровское войско занимало значительную территорию от Днестра до Буга. Поддерживаемые польской шляхтой, гайдамаки мечтали еще больше расширить ее — даже Киев захватить. Но просчитались. Под ударами красной кавалерии отряды желтоблакитников вынуждены были бежать к реке Збруч, к линии тогдашней границы, под крылышко пана Пилсудского.

Полковник Палий, да и сами Удовиченко и Тютюнник, носившие громкие звания генерал-хорунжих, без оглядки мчали зализывать раны на сопредельную сторону: им уже было не до Киева.

Однако, отступая, петлюровцы оставили после себя всякое отребье. В лесах Подолии, Балтщины, Гайсинщины, в прочих местах Украины, особенно ее правобережья, действовали десятки, сотни мелких банд. Они вели агитацию в пользу самостийников, вырезали советских работников и активистов, держали в страхе местное население.

Богатые села, сахарные заводы — излюбленные места бандитов. «Як мухи, до сладкого тянутся, сто чертей ихнему батьке!» — дед Никифор в душе ругал петлюровцев, но в эту минуту был недоволен и самим собой.

Надо было стороной объехать сахарный завод, а не рисковать.

На сей раз, однако, обошлось.

Утомленный жарой и волнениями, Никифор вскоре направил телегу с дороги в траву и там остановил Грома.

— Ну, хлопцы, привал. Залазь под телегу.

Укрывшись от солнца, они решили немного поесть. Достали хлеба, зеленого луку. Петро хотел развязать узелок и вынуть по кусочку сала, но дед остановил его: мол, успеется, держи про запас.

Поели, попили водицы из старого солдатского котелка. И — снова в путь. Гром выехал на дорогу, дожевывая сочную траву.

К вечеру впереди показался хутор. Дед Никифор попридержал лошадь и неуверенно сказал:

— Объедем стороной, ага, хлопцы?

То ли песня, то ли просто пьяные голоса послышались со стороны хутора. Можно было различить и треньканье балалайки.

— Объедем… Да только воды бы набрать, — сказал Славка. — Давай, деду, ведро, я сбегаю.

И Петро вызвался с ним.

— Чего захотели! Не отпущу.

— А как же без воды-то? Надо поить Грома, а до Ингула еще часа четыре с гаком.

— Ты-то откуда знаешь? — улыбнулся Никифор.

— Знаю, — ответил Славка и стал отвязывать ведро.

Старик нахмурился, но сказал спокойно:

— Брось! Как стемнеет, я сам схожу: колодец тут недалеко.

Густая, как мазут, темнота стояла на хуторе. Собачий лай сливался с пьяными голосами — второй день здесь находился отряд Буряка. Кто-то из бандитов спешно справлял свадьбу, и потому стаканы вновь и вновь наполнялись самогоном.

В центре хутора, из окон крепкого нового дома, пробивались бледно-желтые полосы света. Здесь сам Буряк с группой ближайших друзей и местных кулаков резался в карты.

Игра серьезная — только на царские золотые.

Буряку сегодня дьявольски везло. Справа, у его рук, уже высились на столе два золотых столбика из монет. Потрескивала над головой керосиновая лампа, и в ее свете — сквозь густой махорочный дым — монеты казались теплыми и до блеска начищенными.

Пот покрывал крутой лоб и щеки Буряка. Атаман то и дело лез за цветастым платком и при этом вынимал из кармана все содержимое — и прежде всего отливающий синью браунинг. Лица партнеров в эти минуты вздрагивали, что доставляло Буряку немалое удовольствие.

Блеск золота настраивал его на веселый лад. Еще бы! Сколько получал Грицько Буряк, учительствуя на Екатеринославщине, а? Ерунду получал. «А теперь…» — и глаза атамана слезились от золота. И радостью переполнялась душа.

Спасибо Палию, это он когда-то познакомил Буряка с самим паном Головным, с Симоном Васильевичем. А благоволение Головного атамана — много значит. Не раз в подогретой самогоном башке Буряка возникали картины: во главе отряда он победоносно скачет сквозь всю Украину, и сам Симон Петлюра при народе трясет ему руку, по-христиански лобызает.

Но время шло, а настоящих побед у Буряка, как впрочем и других атаманов, было немного. Вот вчера его «орлы» зарубили председателя комнезама (комитета незаможников, то есть бедноты)… какая же это победа? Не хочет идти народ за самостийниками — с каждым днем это становится все очевиднее.

Приходилось утешаться другим: подобием власти, житейскими наслаждениями. Что ж, попить, поесть — пока хватает. Кулачье, тесно связанное с бандитами, несет само, а бедняка можно и пограбить, отобрать последнее. Впрочем, Буряку, бывшему учителю, по душе было другое слово, более культурное — реквизировать.

И с оружием полная воля: сегодня парабеллум, завтра манлихер или браунинг — у атамана выбор большой, бери любое.

Игра подходила к концу. Атаман сгреб со стола золотые, небрежно швырнул их в карман широченных бриджей. На мгновение мелькнула мысль: а что если партнеры в поддавки играли — понарошку проигрывали, чтоб задобрить его? Но тут же отогнал ее: «А-а, какая разница!» — и хлопнул по карману.

Где-то за окнами прогремел выстрел, второй.

— Эгей, чего там? — с порога крикнул в темноту Буряк.

Отозвался чей-то ленивый голос:

— Человека поймали.

— Какого человека?

— Та бес его знает, чужой какой-то.

Атаман помолчал немного и раздраженно сказал:

— Ну, а пальбу зачем учиняете?

И опять тот же голос, на этот раз с насмешкой:

— Да что тебе, батько, патронов жаль? Вон их целая подвода.

— Но-но, скотина, поговори у меня! — возвысил голос Буряк.

Его помощник, прыщеватый парень, в недавнем гимназист, предложил:

— Снимем допрос, Григорий Степаныч?

— Тащи сюда, — приказал Буряк, возвращаясь к столу и усаживаясь.

Недавние партнеры по картам живо вывалились из комнаты: не каждому охота быть свидетелем ругани, а может, и крови. Остались двое: Буряк и помощник.

А гайдамаки ввели со двора пошатывающегося деда Никифора. В одной руке он держал пустое ведро, капли падали на пол. Снимая с головы картуз, Никифор кратко и невыразительно поздоровался. «Влип все-таки», — сокрушенно подумал он.

Минут двадцать назад, когда стемнело, старик, оставив на телеге Славку и Петьку, пошел с ведром на хутор. Колодец негромко поскрипывал, и Никифор уже начал переливать воду из бадейки в свое ведро. Но из-за спины раздался чей-то приветливый голос:

— Решил коня напувать, старый хрыч?

— Угу, — вполголоса отозвался дед, не оборачиваясь, понимая, что незнакомец принял его за кого-то другого.

— Постой, погоди, так цэ ж не ты, старый хрыч Охрименко! — и бандит, схватив Никифора за ворот, рывком повернул его к себе.

Чувствуя на своем лице чужое чесночное дыхание, Никифор попытался отшутиться:

— Та я и есть старый! Хиба не старый?

Однако бандит уже кричал в темноту:

— Эй, караульный, чужой тута.

А потом повели деда по хутору, стреляя над самым ухом…

Буряк, чуть наклонив вперед голову, издевательски сказал:

— Ну, людина, пофантазируй, побреши трохи: откуда путь держишь, куда?

И сразу же прыщеватый взвизгнул:

— Лазутчик?

По всему видать, порядок допроса был у них отработан, они, возможно, всегда начинали его такими словами.

Дед Никифор, поеживаясь, шевелил лопатками: болела спина, по которой уже успел пройтись винтовочный приклад бандита.

— Какой же я лазутчик? — сказал дед. — Просто иду из Гусаровки в город.

— А знаешь ли ты, что в городе красные? — спросил атаман.

— Откуда мне знать? Красные там, чи петлюры, чи махны. Кто их теперь разберет?

— Дурачком прикидываешься, зараза? Прикуси язык, с тобой сам Буряк разговаривает! — прикрикнул атаман.

— Значит, так, — сказал прыщеватый. — Установлено первое: шел в город поближе к пролетариату.

— Поближе к работе. На заработки иду.

— Сейчас ты у меня заработаешь! — Буряк взмахнул нагайкой над головой деда. Но внезапно успокоился и, немного помолчав, спросил:

— А лошадь у тебя где?

Никифор вздрогнул: «Откуда же им известно?», но ответил твердым голосом:

— Нету у меня лошади, пеш я.

— Так-таки пёр пеши? А ну-ка, начштаба, пододвинь лампу, — и Буряк стал разглядывать сапоги деда: начищенные или в пыли?.. Но разве поймешь, когда они такие старые, что вот-вот развалятся. — А ведро зачем? Признавайся, зараза, куда коня девал!

— Ведро я возле хутора нашел, ногой наткнулся, — нетвердо объяснил дед.

— Ты слышал, начштаба? Оказывается, тут ведра вокруг задарма валяются! Скажи интенданту — пускай сбором займется.

— Да что его слухать, Григорий Степаныч! В расход — и точка.

— Ладно, — решил атаман, выразительно помахивая плетью. — Завтра мы разговор продолжим, а сейчас — в сарай его.

И сделал знак гайдамакам.

Ребята с тревогой ожидали деда. Выстрелы на хуторе могли означать самое плохое. Время шло. Стали утихать собачий лай и разнузданные песни, а старик все не шел, не шел.

Темная, в редких звездах ночь пугала неизвестностью. Славке показалось, что сейчас вот-вот что-то случится, должно случиться. Что именно, он не знал. Но сидеть так, без дела, было уже невыносимо.

Петро гладил шею Грома и, притихший, шумно дышал, посапывал носом. Он, как и Славка, понимал, что если бандиты схватили деда, то они могут в любую минуту нагрянуть и сюда — за лошадью, телегой. Но бросить все и скорее умчаться подальше — такой мысли у ребят не было.

— Пойду на хутор, — решил Славка, слезая с телеги.

— И я, — сказал Петро, хотя ему сразу стало как-то не по себе.

— Двоим нельзя, надо стеречь Грома.

— Что ему сделается? Стреножим — и все.

Славка подумал, покачал головой.

— Все равно оставайся, будь наготове…

Зажав в руке сапожничий нож, Славка ушел и вскоре растворился в темноте.

Ах, сколько раз он играл в разведку, и как было интересно! Случалось, он часами ползал в поле за Гусаровкой, касаясь лицом колючей травы. Он врывался в стан врага, окружал, брал в плен. И всегда знал наперед, что исход разведки будет для него благополучным.

Сейчас все по-другому. Это уже не игра. Бандиты могут схватить его, избить.

Но, странное дело, отлично понимая все, Славка верил, что в его ночной вылазке, в этой уже не игре его не убьют, не должны убить. Он уцелеет.

Славка поступал правильно, думая именно так. Конечно, он не знал, что и бывалые бойцы испытывают такие же чувства. Много ли навоюешь, если будешь думать о своей гибели! Нет уж, верь не просто в победу, а и в то, что, победив, сам уцелеешь. А там — как будет…

Месяц тоненький-тоненький, словно вынянченный теплыми материнскими руками, одиноко взошел над крайней постройкой хутора. Что это было: дом или просто загон для скота, Славка пока не знал. Он старался двигаться осторожно, пружинисто. И все поднимался на цыпочки, чтоб лучше видеть.

Опытный разведчик знал бы, что ночью как раз все хорошо видать снизу.

Но Славка был просто мальчик. Худенький и не очень высокий.

Прижимаясь к забору, к деревьям, он переходил от дома к дому — и вслушивался, всматривался. А потом недвижно застыл: невдалеке послышались шаги.

Рослый бандит с винтовкой в руках не торопясь шел по улице и что-то вполголоса напевал. На голове его тускло светлела папаха.

«Жара такая, а он мозги парит», — подумал Славка, будто это сейчас и было самым главным. Паренек, конечно, догадался, что увидел часового, и решил проследить весь его путь.

Бандит дошел до коновязи, повернул налево — к сараю. Здесь он остановился, проверил засов на дверях и вразвалочку направился в обратный путь. «Может, в сарае склад оружия?» — думал Славка. Однако у него хватило выдержки остаться на месте.

Вскоре часовой появился снова, и теперь Славка приблизительно знал, через какое время бандит подходит к сараю. А потом — рывок, и Славка уже у двери…

Трудно было скрыть разочарование: кроме засова, тут еще висел огромный замок. Стараясь не очень греметь, мальчуган потрогал его, дернул — бесполезно. И тут внезапно он увидел ведро. Нагнулся, поднял его, — ну да, дедово! Погнутая дужка, а на дне вмятина.

— Деду! — горячо зашептал Славка в узкую дверную щель.

— Славка?.. Ты зачем? Утекай, а то и тебя в кутузку засадят!

— Я за тобой, деду. Жаль, топора нема: я бы замок сбил мигом.

Дед молчал, наверное, что-то придумывал. А мальчуган стал ножом ковырять доску.

Часовой приближался снова, и Славке, прежде чем продолжить свою работу, пришлось минуту отсиживаться за углом сарая.

Славка торопился. Лезвие ножа сгибалось, но щепа летела очень мелкая, и, значит, долго тут еще ковыряться, чтобы выдернуть железную скобу. Пот заливал глаза и щеки, скатывался солеными каплями на губы.

— Эй, пацан! — позвал кто-то хрипло. — Чего остолбенел, не бойся!

К Славке подошел человек в белой сорочке, положил руку на плечо.

— Не пугайся. Я за тобой уже давно наблюдаю из окна… вон моя мазанка.

Славка все еще не верил, что человек не желает ему зла, и поэтому был готов ругаться, кусаться, сделать все, что можно — даже заплакать.

Но в голосе незнакомца угадывалось сочувствие. Внезапно он толкнул Славку подальше от дверей, пригнул к земле: приближался часовой. Поднимаясь, человек проводил взглядом фигуру бандита и сквозь зубы проговорил:

— Хозяйничають, зверюги! Хутор наш почти сплошь кулацкий, они-то чувствують себя, как у родной мамки. Одного караульного на всю деревню, ха! Думають, что уже и вовсе честных людей нема.

Славка как-то сразу доверился человеку и начал:

— У меня здесь дедушка сидит, это бандиты его… Замок вот сбить нечем.

Незнакомец ушел и вскоре вернулся, неся короткий железный ломик. Пока вставлял его в скобу, Славка спросил:

— Дядь, а вы красный, да?

— Я? — человек коротко хохотнул. — Я знаешь хто?..

Он сорвал скобу, отворил дверь и добавил:

— Давай с тобой, хлопче, договоримся так: ты меня не видел и я тебя, есть?..

А дед Никифор, оказывается, стоял уже у дверей и разговор весь слышал. Выходя, он вскинул руки, будто собираясь обнять своего освободителя, но тот уже уходил в темноту, бросив на прощание свой последний совет:

— Нажимайте швыдче.

И Славка с дедом бросились в поле.

Река Ингул в этом месте была неширокой и тихой. Казалось, она не течет, а только лениво покачивается, окутанная утренним паром. Прибрежная зелень тоже зябко покачивалась — солнце медленно поднималось над нею.

Распрягли Грома, и мальчишки, раздевшись, повели его к реке. Вода все-таки холодная, покалывает, как иголочками, ноги. Славка нырнул и, отфыркиваясь, сплевывая воду, сказал Петру:

— Ты чего визжишь по-девчачьи?

— Я не по-девчачьи, я по-по… — Петро захлебнулся и еле договорил. — Я по-поросячьи.

— «По-по-по», — передразнил Славка. — Что это ты, Петро, запопокал?..

Никифор, сняв сапоги, сидел на солнышке и думал о ребятах: «С них — как с гуся вода. Ночью малость перетрухнули, а теперь ничего! А у меня-то сердце побаливает, видать, старым становлюсь. Да и то сказать: по нынешним временам человека к стенке в два счета поставить могут. Был — и нет его. А за что, собственно? Ну, направился в город… так разве ж человек не волен идти, куда ему вздумается?»

Собирая у глаз морщинки, Никифор тепло взглянул на мальчиков: «Может, хоть им иная доля выпадет? Учиться бы им сейчас, да только неизвестно, когда еще до книги дотянутся».

Старик прилег на траву и укрылся пиджаком. После бессонной и полной тревог ночи хотелось спать, но Никифор знал, что уснуть не сможет… А получилось все неплохо, ей-богу неплохо! Когда они с внуком добежали до телеги, Петро был наготове и, едва уселись, хлестнул лошадь. Выстрелы караульного подняли тревогу лишь тогда, когда беглецы были далеко от хутора. Ищи-свищи теперь!

Разноголосый, приглушенный расстоянием шум заставил деда повернуть голову к дороге. Там, в желтоватом облаке пыли, что-то двигалось. «Обоз какой-то, что ли? А вдруг снова гайдамаки?» Встреча с бандитами никак не входила в расчеты Никифора, и он, слегка поднявшись, из-за кустов наблюдал за движением.

Повозки свернули с дороги — к Ингулу приблизились. И только тут беспокойство оставило деда, он даже чуть улыбнулся:

— Елки-палки, так это же цыгане!..

Цыгане расположились вдоль реки. Их серые, старые шатры раскинулись на сотню метров. Солнце начинало припекать. Невообразимый гам стоял над Ингулом, над слегка ожившей рекой. Однако никто не купался. Более того, когда босоногая и грязная детвора бросилась к воде, старая цыганка перегородила им дорогу и стала размахивать клюкой:

— Не лезь, говорю! Как войдешь в речку, так тебя черт схватит. Черти чистых ой как любят!

Дети нерешительно остановились и во все глаза глядели на Славку и Петьку. Те купались, и черти их почему-то не забирали.

«Ох и народ!» — улыбался Никифор и, как бы продолжая свои недавние мысли, думал: «Вот кто вольно по земле ходит! Белые чи красные — им хоть бы что. А ребятишек жаль, ребятне сейчас искупаться, побултыхаться хочется. Зря им препятствуют».

Славка и Петька вылезли из реки и, как по команде, стали скакать, пританцовывать на одной ноге, вытряхивая из ушей воду. Потом уселись рядом с дедом на бугорке. Было тепло; мальчишки, уткнувшись носами в пиджак деда, расстеленный на траве, подставляли солнцу свои спины.

Стали подходить цыгане, по одному, по два. Мужчины просили закурить, женщины — поесть чего-нибудь. А взамен они предлагали погадать на картах или без карт.

Никифор отрицательно качал головой: дескать, не требуется. И курева нет.

Молодая цыганка подошла и хотела заговорить. Но ее догнал смуглый, высокий юноша, одетый в грязно-белую сорочку и шаровары, заправленные в высокие болотные сапоги.

— Настасья, — сказал он, — покажи монету.

— Отстань, не покажу, — упрямо встряхнула она головой.

— Покажи, — уныло просил цыган.

— Ладно, смотри! — и она разжала кулак. На ладони блеснул золотой кружок.

У парня глаза загорелись:

— Дай на зуб попробую. Слышь, Настасья!

— На зуб, говоришь? А у меня разве своих зубов нет? — И она звонко рассмеялась, выставляя напоказ белые красивые зубы.

Парень от злости крякнул и повернулся.

— Пойду скажу барону, что ты золото прячешь.

— Иди, иди, доносчик! — бросила она вслед.

Потом села возле деда и минуту молчала, подперев руками щеки.

— Что? — посочувствовал Никифор. — Обижают тебя?

— Пусть попробуют! — гордо ответила Настасья.

Она сняла косынку, поправила косы и добавила:

— Мне эту золотую пятерку за письмо дали.

— За какое письмо? — не понял Никифор.

Но цыганка круто повернула разговор и, не отвечая, сама посыпала вопросы:

— А вы, дорогие люди, куда путь держите? Не в город?

Дед хотел уже утвердительно кивнуть головой, но внезапно решил не открывать всего, соблюдать осторожность. Он сказал, что пробирается с внуками на хутор.

Настасья внимательно поглядела на него:

— На хуторе атаман Буряк.

— Да ну! — дед изобразил радость. — Цэ добре, добре.

— Никак, знакомый?

— Еще бы, — подтвердил дед. — В последний раз у меня с ним разговор был та-акой интересный!

И тогда цыганка достала из-за пазухи смятый конверт и, торопясь, заговорила:

— Понимаешь, мил человек, у меня к Буряку письмо имеется. От его любимой. Да только мы сейчас не к хутору пойдем, а к Бугу. Не хочется мне от табора откалываться… Может, передашь письмецо?

— Почему ж не передать! — бодро бросил дед. — Сделаю все: и передам, и на словах перескажу. А кто она, эта любимая?

— Красавица молодая и, видать, добрая: мне золотой подала. А больше ничего про нее не знаю, не спрашивай.

И, отдавая письмо, еще раз напомнила:

— Лично Буряку передашь, в руки.

…Запылил, зашумел табор; скрип колес и лошадиное ржание заглушили чью-то унылую песню. «Ни гитары у них, ни бубна… тоже, видать, от войны не сладко», — думал теперь старик. А Славка с Петькой шли за повозками, провожая их к дороге.

Потом вернулись. И Славка сказал:

— А ребята ихние в школу не ходят. Я у них спрашивал.

— Хорошо им! — отозвался Петро.

Дед рассердился:

— Дурни вы оба! Чего ж тут хорошего?

Славка слегка смутился, но потом все-таки подтвердил, что, конечно же, хорошо. Потому что в школе, мол, неинтересно. Вот если бы там воевать учили, тогда иное дело, добавил он.

— Так вас же как раз и обучают военному делу, — сказал дед.

— Не-ет! — заспорил и Петро.

— Как «нет»!.. А математика, к примеру? Какой же из тебя вояка будет, ежели ни своих, ни противника сосчитать не сможешь? Или взять географию: без нее военной карты не составишь.

— Ну, а грамматика зачем нам? Или литература? — у Петьки от волнения даже шрам около уха побелел.

Дед презрительно качал головой, поглядывая на Петра и Славку:

— До чего неразумный народ, беда мне с вами. Разве без грамматики правильно напишешь донесение? Получат его в штабе и будут ломать голову, не поймут ни черта. Не только писать — и читать без грамматики не сможете!

— Мы-то сможем, мы грамотные, — сказал Славка. — Вот дай нам, деду, письмо цыганки… В один миг прочитаем!

Никифор прикусил губу. В письме атаману Буряку могли быть важные сведения, потому он и спрятал его сразу и уже не вспоминал. «А позже, — размышлял он, — почитаю наедине. Не ребячье это дело».

Но Славка не отставал:

— Давай, дедусь, почитаем. Наверное, там тайны какие есть?

— А мы тогда красному командованию доложим, — восхищенно выкрикнул Петро.

«Вот пострелята, — восхитился старик. — На ходу мои мысли отгадывают».

Он достал письмо, ничего другого делать не оставалось. Быстро пробежал глазами и разочарованно потер ладонью лоб:

— Буза какая-то, ерунда на постном масле. Одни чувствия и жалобы. А боле ничего.

Славка нетерпеливо взял листок. Но и на его лице вскоре появилось полное равнодушие.

— Читай вслух, — потребовал Петро. И Славка неохотно начал:

Все помолчали, а Петро затем проговорил:

— А она тоже бандитка, это по письму видно.

— Нет, не бандитка пока еще, — возразил Славка.

— Вот именно, «пока еще». В городе надо поскорее заявить, пускай ее допросят.

— Правильно, — согласился и Славка.

А дед сказал:

— Умные у вас головы, да только… малышам достались. Как же нам заявить, когда мы ни адреса, ни примет никаких не знаем.

— Нет адреса? Как же письмо без адреса? Может, на конверте…

— Буряк-то знает адрес…

И снова все сидели молча.

А потом запрягли Грома и сами уселись на телегу, чтобы продолжить путь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лето было дождливым и прохладным. Дул сырой ветер. Зелень в городе разрослась, стала мохнатой, тяжелой. Казалось, надави на лист — и он брызнет ярко-зеленым соком.

Дед Никифор с ребятами поселился у дальнего родственника. Тот даже обрадовался: вскоре ему предстояло уехать на работу в Харьков, и теперь есть на кого оставить квартиру.

Старый Никифор стал сапожничать. Он даже приобрел некоторую известность, — если раньше чинить обувь ему несли только соседи, то теперь стали приходить и из отдаленных домов.

Несколько раз дед ходил в большое здание — наводил справки о сыне. Обещали помочь в розыске, но пока — безрезультатно.

Славка знал это здание: однажды дед взял его с собой. Славка остался у входа, на каменных ступеньках.

Тогда же он увидел выходящего из дверей гигантского кавалерийского командира. Широкая грудь, серебряная шашка, красные галифе.

Не знал тогда мальчишка, что это прославленный комбриг Григорий Котовский. Не знал, что через пять лет, когда и война давно закончится, он, Славка, — молодой командир — будет стоять у гроба убитого Котовского, отдавая последнюю почесть знаменитому герою.

А пока Славка ходил с дедом рыбачить. Почти всегда ведерко — то самое! — наполовину наполнялось карасями. Уже сонные, они едва шевелили красноватыми плавниками, скользили по закопченному дну ведра.

А вот Петро не рыбачил: помогал старику сапожничать. В его отсутствие сам выполнял несложные заказы — набоечки прибивал, вклеивал стельку. Он смешно выглядел в длинном, не по росту фартуке; руки его теперь всегда были черными.

Однажды он все-таки поехал со Славкой на рыбалку.

Старая плоскодонка спокойно раздвигала упругую зеленую воду — и вправо и влево от носа расходились грядки волн, и от этого лодка слегка покачивалась.

Подошли к небольшому острову. Славка привязывал лодку к стоящему по колено в воде дереву, а Петро уже расхаживал по берегу и внимательно смотрел под ноги.

— А знаешь, Славка, тут, кроме нас, ни души.

— А может, кто и есть, — безразлично отозвался тот.

— Нет никого, давай поспорим! Это я тебе как сыщик говорю.

— Чего-чего? Это ты сыщик?

— Ну да! Вот смотри — мои отпечатки. А больше ничьих.

На мокром песке действительно были лишь следы босых Петькиных ног, а дальше чисто.

— Наблюдательным стал — усмехнулся Славка.

— Это потому, что я про Шерлока Холмса читаю.

Петро вытащил из кармана несколько тоненьких разноцветных книжек. Это были рассказы Конан Дойля «Пестрая лента» и «Пять апельсиновых зернышек».

Славка наугад открыл одну из них и сразу же заинтересовался:

— Где взял?

— А ты девчонку из соседнего двора видел?

— Нет, не видел… Это маленькая такая, что ли?

— Большая, на год старше нас. Она еще иногда в матроске ходит.

— В матроске? Ну, видел.

— Ее Ленкой звать, она мне и дала почитать, я ей туфли подбивал…

Славка помолчал. И поэтому Петро добавил, что Ленка тоже недавно приехала в город, — ее отец — лесничий, и они долго жили в лесу.

— Ладно, давай рыбачить, — проговорил Славка.

Поплавки нервно вздрагивали на зеркальной воде, — здесь она была светлее, не такая зеленая, как посредине. Да еще солнышко выглянуло из-за сизой тучи, лучи пронизывали реку, даже можно было увидеть зыбистое песчаное дно.

У Петра ловилось и у Славки, но у Петра больше. Славка сперва нахмурился, но затем отходчиво сказал:

— Здорово у тебя получается! Становись-ка ты рыбаком.

— Не-е, лучше пока сапожником. А потом или в армию пойду, или сыщиком стану.

— «Или-или», выбирай уж что-нибудь одно.

Петро промолчал, он еще не знал, какое это «одно» выбрать. Положив удочку в лодку, Славка предложил походить по острову:

— Я его давно собираюсь обследовать. Может, здесь пираты когда-то были.

— Ты что? Пираты только на морях бывают.

— А эта река куда впадает? — ехидно спросил Славка.

— В лиман.

— Так лиман же — часть Черного моря. Разве не могли пираты подняться вверх по реке?

— Не-е, пираты только в тропиках водятся.

Славка рассердился, стал возражать. Петро едва поспевал за ним; густой кустарник хлестал их ветками, к одежде прилипал репейник. Фантазия не на шутку разыгралась, и Славка сказал, что здесь, на острове, возможно, и пиратский клад зарыт.

Конечно, Петро не мог оставаться равнодушным к такому предположению. Клад! Золото, драгоценности!

— Сколько жратвы можно купить у спекулянтов на рынке! Целый вагон, наверное, да, Славка?

Но тот взял товарища за руку и шепнул:

— На барахолку не пойдем, мы лучше… понимаешь… голодающим отправим, на Волгу.

Петро согласился отправить драгоценности голодающим. Теперь он шел и слегка вздыхал. И, не выдержав, спросил, от волнения заикаясь:

— А м-мы себе хоть немножечко оставим?..

Заросли кустарника между тем стали редеть, и ребята вышли к берегу: остров, оказывается, не больно-то широк. Повернули направо, миновали рощицу — и вышли к круглому, будто очерченному циркулем, озеру.

Петро решил искупаться и стал стягивать сорочку, но Славка остановил его: дед говорил, что вода тут холодная, от родников.

— Ну и что? Сам ведь сказал — надо обследовать…

— Здесь вряд ли чего найдем.

Более двух часов они бродили по острову, но почему-то никакого пиратского клада не нашли. Единственная находка — покрытая ржавчиной немецкая каска. Они ее примерили — сперва один, потом другой.

— Отвоевался кайзеровский солдат.

— Пусть не лезет к чужому дому…

— А говорят, в Красной Армии тоже есть немцы и венгры, и китайцы.

— Так эти же за Советскую власть идут, помогают нам.

— А потом мы им пособим, ага?

— Само собой! — авторитетно заявил Славка. — Это, знаешь, как называется?

— Как?

— Интернационал… вот!

Петро, по словам Славки, уж очень смешно выглядел в этом головном уборе. Но и Славка имел в нем не больно геройский вид.

Посмеялись друг над другом. А потом взгляд Славки посерьезнел.

Они бросили каску прямо с лодки в речку, а потом, свесившись через борт, смотрели, как стайки черных мальков метались из стороны в сторону. Вдруг Петро сказал:

— А у Ленки еще велосипед есть.

— Детский, что ли, трехколесный?

— Нет, настоящий, только дамский.

— Как «дамский»? — не понял Славка.

— Ну, без верхней перекладины на раме, чтоб не перебрасывать ногу через седло.

— А девчонки разве не могут перебрасывать?

— Не знаю, — ответил Петро.

Славка не хотел продолжать разговор о Ленкином велосипеде — он снова начал о пиратах:

— Конечно, они разбойники, но жилось им все-таки хорошо, вольготно.

— Ага! — подхватил Петро. — У них в жарких странах все было: и бананы, и кокосовые орехи.

— Ничего, у нас скоро тоже поспеют арбузы и дыни. Ты арбуз любишь?

— Спрашиваешь! Особенно с хлебом хорошо. Возьмешь вот такой кавун… он трещит, если сжать с боков… взрежешь, да как навернешь с краюхой. Во-о, вкусно.

Был уже полдень, ребята захотели есть, а разговорами еще больше подогрели свой аппетит.

Петро развязал узел, достал ржаного хлеба и лука.

Настанет время, когда многие равнодушно будут глядеть на ржаную краюху — вдоволь станет пшеничного хлеба, всяких саек, тортов. Но мальчишки об этом не думали, им бы такая мысль показалась невероятной, — до того вкусным был этот черный хлеб грубого помола.

— Эй ты, Шерлок Холмс, вставай, — Славка тряс за плечо друга.

Раннее утро только начинало врываться острыми лучами в распахнутую дверь сарая. Петро, посапывая носом, открыл глаза и по оранжевой солнечной полоске на стене определил: сейчас — не более шести.

Он снова свернулся калачиком и глухо пробормотал:

— Дай еще трохи поспать, хоть минуту.

— Не дам! Небо сегодня какое, знаешь? Ни единой тучки.

Петро, поняв, что поспать больше не удастся, сел на кровати и стал тереть глаза.

Мальчишки уже неделю спали в сарае: Славка — на лежанке, а Петро достал себе настоящую кровать. Правда, старую. Койка эта валялась у разрушенных солдатских казарм, перетащить ее особенных трудностей не представило. Славка взял спинки, а Петро — сетку, положил ее на голову и понес, придерживая руками. Сквозь ржавую сетку задиристо торчал его чуб…

— Какой же из тебя Шерлок Холмс, если вставать рано не любишь?

— Чего ты пристал?

— А ты же сам говорил, что будешь сыщиком. А если так, — Славка понизил голос, — чего же ты про письмо забыл?

— Про какое письмо?

— А вот! — Славка достал письмо цыганки.

— Я думал, оно у деда.

— Дед давно забыл о нем, и ты забыл. А мне оно почему-то покоя не дает.

— Давай сюда, — обрадовался Петро. — Я его по методу Шерлока Холмса исследую, вот увидишь!

Он достал из конверта письмо и осторожно стал его обнюхивать. Славка терпеливо ждал, почти уважительно смотрел на друга, наконец не выдержал: «Ну как?..» Петро объяснил, что пытается определить, не пахнет ли письмо одеколоном и каким именно:

— Тогда легче будет хозяйку найти.

— А какие бывают одеколоны?

Петро вспомнил, что видел на тумбочке у Ленки полупустой флакон. Потому-то уверенно кашлянул:

— Бывает одеколон «Кармен»… ну и так далее.

После этого он стал изучать бумагу, на которой написано письмо. Ну что ж, обычная, тетрадная. И Петро сделал вывод:

— Знаешь, не исключена возможность, что это писала учительница, потому что бумага в клеточку, для арифметики.

— Чи ты сдурел, чи притворяешься? В письме и так ясно сказано, что она в школе работала. Вот: «Снова учительствовать? Так ведь и школ почти не осталось». И дальше есть про школу.

— Прекрасно! — сказал Петро и для солидности кашлянул снова. — Это только подтверждает мою догадку.

— Так зачем же твои догадки, если и так все ясно! — Славка возмущенно потряс руками. — Ты мне лучше скажи, что означают слова… Где они?.. Ах, здесь «…Играем одно и то же?» Что она играет, а? Может быть, она музыкантша или артистка?

У Петра глаза стали круглыми:

— Точно! Это ты здорово догадался.

— Еще неизвестно, — сдержанно сказал Славка, хотя ему приятна была похвала друга. — Может, здесь и театра нет?

— Есть, я точно знаю. Ей-богу! Ленка туда часто ходит, ее иногда берут выступать, когда надо изображать толпу.

— Это хорошо, можно будет порасспросить ее, нет ли там артистки Оксаны?

— Конечно! А еще лучше… знаешь что? Попытаемся устроиться через Ленку в театр, тоже толпу изображать. Тогда мы сможем следить за всеми.

Славка на минуту представил себя в роли артиста. Стало страшно: как же это он будет выходить на залитую светом сцену? В зале ведь много публики. А если к тому же говорить чего-нибудь заставят? Нет, бог с ним, с этим театром, — он честно сказал об этом другу.

Но Петро, наоборот, вдохновился и даже высказал предположение, что из них, возможно, неплохие актеры получатся. А что? Всякое бывает. И напишут тогда на афише: «Знаменитый артист Петро Завгородный…»

— Ты ведь сыщиком хочешь быть, — насмешливо сказал Славка. — Или уже передумал?

Петро смутился и, пробормотав: «Там видно будет», предложил поскорее пойти к Ленке.

Однако еще не было и семи, поэтому Славка стал удерживать его. Все же Петро подошел к забору и начал бросать в открытое Ленкино окно камешки. Никто не откликался. Что делать — позвать или подняться по водосточной трубе и заглянуть в комнату?

Славка остался на земле, а товарищ его вскарабкался наверх, заглянул в окно. Никого.

Петро спустился и сказал:

— Она, наверное, купаться ушла. Она почти всегда рано уходит.

— Не то что некоторые, — Славка насмешливо посмотрел на друга.

— Да я, если захочу, могу в пять, даже в четыре проснуться! — Петро в запальчивости хотел еще что-то добавить, но Славка остановил его. Лучше, предложил он, пойти навстречу Ленке.

Они вышли за ворота. Было тихо, безветренно; людей на улицах еще мало. Утренняя свежесть переполняла город.

— Вон Ленка идет! — сказал Петро, когда в конце переулка появилась смуглая девчонка с мохнатым полотенцем через плечо.

Славка успел шепнуть другу, чтобы тот ни о чем прямо не говорил: надо выспросить как-то постепенно, окольным путем. Тот важно кивнул и сделал шаг к Ленке.

— Здрасьте!

— День добрый, — ответила Ленка, как взрослая.

— А это мой друг Славка, я тебе про него говорил.

— Очень приятно, — Ленка посмотрела на Славку и добавила: — Вы, наверное, купаться идете? А я уже.

«Чего это она мне «вы» говорит?» — подумал Славка. И чтобы сразу же все поставить на свои места, он грубовато сказал:

— Мы в городской сад пошли. Пойдем с нами, там ящерицы есть.

— Сейчас не могу, мне надо какао выпить. Вы идите, а я скоро приду.

И Ленка удалилась.

«Буржуйка, какавы по утрам распивает», — Славка хмуро посмотрел ей вслед.

В городском саду протекала речушка Горячка — вода в ней всегда была теплой. Одни говорили, что она берет начало из горячих родников, другие — что она вытекает из электростанции. Мальчишки еще не успели уточнить. А искупаться в ней разиков пять уже успели.

Решили побултыхаться и сейчас. Разделись. Петро сразу же бросился в воду, а Славка стал прогуливаться вдоль бережка и ловить ящериц.

Уже было поймано четыре штуки, пока Петро нырял и высунутыми из воды ногами выписывал кренделя, почти как в танце… А Ленка все не шла.

— У тебя коробки нет? — спросил Славка, так как не знал, куда девать ящериц.

— Ты их в майку заверни, — посоветовал Петро.

Ящерицы были ядовито-зеленого цвета, зеленее самой сочной травы, и быстрые-быстрые. Они стали выползать из майки. Славка ловил их и снова бросал туда, как в мешок.

Искупаться он так и не успел, потому что в эту минуту появилась Ленка, и пришлось натягивать штаны.

— У тебя какой-нибудь коробки нет? — встретил он ее вопросом.

— Из-под монпансье, — она протянула круглую железную коробку с цветами на крышке.

Славка открыл и увидел на дне четыре слипшихся леденца: два красных и два желтых.

— Ты забери их.

Но Ленка предложила разделить пополам:

— Тебе два и мне два.

Славка уже протянул руку, чтобы взять монпансье, но потом спросил:

— А Петру?

— И ему дадим, — почему-то смутилась Ленка. — Эй, держи, Петя! — И она, повернувшись к реке, подняла руку.

Петро не стал вылезать из Горячки, он только вытянул шею и крикнул:

— Бросай сюда!

Ленка развеселилась и, слегка прицелившись, бросила ему леденец, как обычно бросают собаке палку.

Петро завизжал, гавкнул и чуть выпрыгнул из воды, но не поймал: леденец ударился об его лоб и упал в воду.

— Ныряй! — приказала Ленка.

И он бросился ко дну, затем еще и еще раз. В кулаке он доставал камни, стекляшки, просто песок, а леденца не было.

Ленка еще что-то кричала ему. А Славка взял пустую коробку, стал пересаживать туда ящериц. Одна из них упала в траву и, вильнув хвостиком, скрылась.

— Ладно, все равно четыре не поместились бы! — сказал он без сожаления.

— Ты осторожнее, осторожнее, а то хвост прищемишь вот этой, — суетилась рядом Ленка.

— Ничего ей не сделается, она и без хвоста может жить.

Ленка вопросительно смотрела на Славку, и он пояснил, что ящерица, спасаясь от преследователя, обрывает собственный хвост, а потом он отрастает снова.

— Нам бы так! — сказал Петро, вылезая из речушки. — Кто-то схватил тебя за ногу, а ты р-раз, оборвал ее. А через неделю вырастает новая нога. Здорово?

— Без всякой боли? — спросила Ленка.

Все рассмеялись.

О театре и артистке Оксане не было сказано пока ни слова.

Более часа Славка и Петро прохаживались возле здания. Сегодня спектакля нет: выходной.

Двери театра раскрыты, и прямо на тротуар выставлены какие-то кресла, диваны. Седоватый старичок в зеленой фланелевой куртке палкой стучал по облезшим плюшевым сиденьям — выбивал пыль.

Славка вполголоса сказал Петру:

— Чистоту соблюдает.

— А может, он клопов будет морить, а, Славка?

— Ты что! В театре клопов не бывает.

— Кто их знает…

Мальчики еще ни разу в жизни не бывали в театре. От Ленки им все же удалось узнать необходимое. Оказалось, что среди артистов есть две женщины с одинаковым именем Оксана. Но одну из них, Оксану Петровну Тронь-Скопидомскую, можно было сразу исключить: по словам Ленки, она уже старуха. А ведь дед Никифор, вспоминая о своем приключении на хуторе, не раз говорил о Буряке: «Молодой еще, а нахальный!..» Значит, оставалась вторая женщина, — которая помоложе, Оксана Ивченко. Более того, через Ленку удалось узнать, что Ивченко когда-то учительствовала в деревне.

Ленка подробно описала ее внешность, и теперь Петро, заранее хвастаясь, говорил, что сразу же узнает ее, с первого взгляда.

— Это ничего, что выходной. Артисты могут прийти и сегодня: жалованье получать или репетировать чего…

— Ладно, походим, — соглашался Славка.

Он остановился у высокой афиши и стал перечитывать названия пьес. Оглянулся на Петра, но тот куда-то исчез. «Где же это он?» — поискал глазами Славка и внезапно увидел, что Петро выходит из здания театра с каким-то усатым дядькой. В руках у Петра была рулетка для измерения. Усатый с его помощью стал измерять длину стенки и дверей, что-то записывал в блокнот. А Петро с важным видом стоял рядом. Через минуту он подошел к Славке и шепнул:

— Я внутри был. Ей-богу!

— Ну?!

— Там репетиция. На сцене артисты поют, а какой-то мужчина кричит на них и руками размахивает.

— Это самый главный у них.

— Ну да! Рижестером называется.

— Режиссером, — поправил Славка.

Еще долго ходили мальчишки вокруг, не отводя глаз от театрального подъезда. Наконец-то показались и артисты. Целой группой вышли они, щурясь на ярком солнце.

Ребята пошли вслед за тремя женщинами. «Кто же из них Оксана Ивченко?» — мучительно думал Славка. У нее рыжеватые волосы, говорила Ленка. Но такие волосы были сразу у двух. Есть еще одна примета: среднего роста. Но по росту все три женщины были примерно одинаковы. Иногда ходит в красных сапожках. Опять не то: ни одна из артисток не была сейчас в сапожках.

— Вон та, в центре, и есть Оксана Ивченко, — шумно выдохнул Петро.

— Тише ты, — дернул его за рукав Славка.

— Убей меня, если не она.

— Откуда ты можешь знать?

— Очень просто, она самая красивая из всех.

— Тоже мне красивая! Шпионка она, вот кто!

— Ну и что, что шпионка? Все равно красивая. Я бы на месте атамана только эту и выбрал, ничего ты не понимаешь!..

— Ты-то много понимаешь! — окончательно рассердился Славка.

Пока мальчишки спорили, артистки остановились на углу, у аптеки, и, коротко простившись, разошлись в разные стороны.

Ребята, решившие проследить за Оксаной Ивченко, сперва растерялись, а потом уже было поздно: женщины удалились.

На следующий день в театре давали пьесу Квитка-Основьяненко «Сватанье на Гончаривке».

Петро с утра вертелся у кассы, а в полдень прибежал сильно возбужденный.

— Все узнал… не веришь? Точно. Эта пьеса и музыкальная, и комедия, и Оксана Ивченко в ней выступает. Одно только плохо… — и он почесал выше уха.

Славка вопросительно смотрел на друга.

— Понимаешь, денег-то нам не хватает на билеты. Но не горюй, я придумал… мы у Ленки позычим, одолжим значит:

— А отдавать как?

— Продадим рыбу или что-нибудь другое. Наскребем как-то.

— Да ну ее, эту Ленку, не надо связываться. На один билет нам хватит, так? На одно отделение я пойду, на другое ты. Ведь нам главное ЕЕ в лицо увидеть.

— Но в пьесе не два действия, а три. Кто же пойдет на третье?

— Разгадаем: кому повезет, тот и пойдет.

— И почему это ты пойдешь на первое? Может, я хочу…

— Ох и занудливый же ты! Пожалуйста, иди на первое, а потом вынесешь контрамарку.

Таким образом друзья пришли к согласию.

Семь часов вечера для июля — время не позднее: еще светло и солнечно. К театру двигались люди, по одному, парами. С песней подошла колонна красноармейцев, остановилась.

Петро вошел в здание в числе первых, и теперь Славка, скучая, раздумывал: куда уйти минут на сорок? Он, прежде всего, хотел купить мороженого, денег как раз хватало на маленькую вафлю. Продавец, одетый в белый фартук и потому похожий на дворника, стоял со своим возком в двух шагах от входа.

Но Славка решил пока не покупать, а пойти по улице — куда глаза глядят. Таких мороженщиков почти на каждом углу встретишь, купить вафлю можно и позже.

Когда закончилось первое действие, Славка, как было условлено, уже сидел на скамейке в садике — напротив театра. Беря контрамарку из рук товарища, он спросил:

— Ну как?

— Видел эту самую Ивченку, ее замуж выдают.

— Как замуж? За атамана Буряка?

Петро рассмеялся. Славка и сам понял, что сказал что-то не то.

— Чудак ты, ее же замуж выдают понарошку, только в пьесе. Там за нее одного дурака сватают, Стецька.

— Подожди, давай по порядку, — попросил Славка.

— Ладно, слушай. Стоит, значит, на окраине Харькова маленькая деревня…

— Как наша Гусаровка?

— Может, как наша… не перебивай. Ну, и живет там Оксана Ивченко, в пьесе она Ульяной называется. Вот ее и хотят просватать.

— Опять ты о свадьбе! Неужели там чего-нибудь поинтереснее нет, про войну, например?

— Разве ж я виноват? Там все про женитьбу, а о войне ни слова.

Славка произнес про себя название пьесы, подумал о нем и решил, что Петро, наверное, правду говорит: все там про сватовство и ничего другого.

— Пусть так, рассказывай дальше.

— Значит, навязывают ей дурня Стецька, а она любит хорошего парня Алексея. Давай беги, там уже звонок дают.

Славка убежал, а Петро сел на скамейку, весьма довольный самим собой. Ведь главного он так и не сказал другу: Оксаной Ивченко оказалась именно та женщина, о которой он, Петро, подумал еще вчера. Пускай Славка сам увидит и удивится, и поймет, какой у него друг — настоящий следователь, во!

И Славка действительно оценил проницательность Петра, — сперва в театре, затем, когда вышел. Он даже хлопнул друга по плечу: «Молодчина!».

Петро улыбнулся самодовольно, но в то же время его лицо продолжало оставаться озабоченным:

— Кто же пойдет на третье действие? Давай скорей разгадывать.

Славка вынул из кармана гайку и зажал ее в кулаке.

— Если угадаешь, в какой руке, пойдешь ты.

Петро долго не решался, какую руку выбрать, сопел носом, потом сказал:

— Хитрый! Не держи кулаки за спиной, а то я угадаю — а ты гаечку переложишь.

Славка пожал плечами: «Вот чудак» — и поднес кулаки к лицу товарища, давай, мол, выбирай любой.

— Нет, дай-ка уж лучше я гайку буду держать.

— Пожалуйста.

Петро долго прятал, перепрятывал, затем поднял руки — и Славка сразу же выкрикнул:

— Правая.

Удачно. Гайка была в правой.

— Нечестно, ты подглядывал, — вскипятился Петро. — Давай переиграем.

— Не буду. Я не подглядывал.

— Знаешь, что я придумал? Давай на палке гадать.

Возле скамейки валялась ветка, Петро поднял ее, оборвал листья, обрезал ножиком концы и обхватил ее кулаком у нижнего среза. Славка нехотя сжал ветку кулаком повыше. Петро — еще выше, потом снова Славка.

Выигрывает тот, чей кулак последним обхватит палку…

На этот раз повезло Петру.

— Пожалуйста, можешь идти, — чуть насмешливо сказал Славка.

Петро взял контрамарку и пошел. Потом остановился.

— Не пойду. Ты ведь обижаешься, иди лучше ты.

— Я? Нисколечко не обижаюсь. Больно надо.

— Ну иди же, я тебя прошу.

— Что-то не хочется, иди сам, — гордо сказал Славка.

Пререкаясь, они дошли до входа. И тут у Петра от изумления глаза на лоб полезли:

— Смотри, в дверях никого нет, можно так входить, без всякого!

Видимо, контролеры посчитали, что на последнее действие никто из безбилетников не пойдет: какой смысл? Публика спокойно входила в театр, мужчины привычным движением бросали папиросы в урну. Мальчишки, слегка испуганные, вошли тоже — контрамарка была у Петра, а билет с оторванным контролем у Славки. На галерке оказалось немало свободных мест и, они, почти не дыша, забились в угол.

Поднялся занавес, заиграл оркестр. Но внезапно погас свет — и музыка оборвалась. Кое-кто из публики зашумел, даже засвистел пронзительно. Послышались голоса: «Сапожники! Опять движок у них сел!» Петро тоже приготовился свистеть, уже вставил два пальца в рот. Славка вовремя потянул его за рукав:

— Брось! А то выведут.

В это время стали зажигать керосиновые лампы, они у билетеров были наготове — электродвижок, видимо, барахлил не впервые. Внизу в проходе раздался чей-то звонкий голос:

— Подразделение комвзвода Василькова, на выход! — и тотчас же послышался стук сапог. Красноармейцы покидали театр.

— Куда они? — Петро наполовину свесился с балкона. — Может, они на задание идут?.. Да не держи ты меня за штанину, не свалюсь.

Наконец, дали свет…

Спектакль подходил к концу. Благодаря хитрости отставного солдата Осипа, Ульяна все-таки вышла замуж за своего любимого Алексея. Ему-то она и отдает хустку — в знак согласия, а дураку Стецьку вместо нее досталась… огромная тыква.

Весь зал аплодировал, смеялся над Стецьком, получившим отказ.

Через несколько минут мальчишки стояли у подъезда, чуть в стороне, чтобы не мешать выходившим зрителям. Улица становилась пустынной.

Вскоре появились и артисты. Ребята пошли вслед за Оксаной Ивченко, соблюдая при этом некоторую дистанцию. Запомнили они ее хорошо, и даже слабо освещенные улицы города не могли служить помехой.

— Потише топай, — шепнул Петро.

— Ничего, надо идти, как обычно, вроде бы мы и не выслеживаем, а так… случайно.

Путь их был не очень долгим: Оксана Ивченко жила в двух кварталах от театра, по Столыпинской улице, в особняке, огороженном деревянным забором, — по крайней мере, она туда вошла.

— Запомним этот дом, — сказал Петро, когда они стали возвращаться, — с завтрашнего дня начнем следить.

Славка утвердительно кивнул головой; взглянув на него, можно было подумать, что он чем-то расстроен. Просто он не находил ответа на вопрос. Как же так? Ведь вот недавно артистка выступала, говорила хорошо, правдиво: мол, не пойду за богача, а только за бедняка Алексея. А в жизни, значит, у нее наоборот — погналась за атаманским добром, атаманшей стать захотела…

А у Петра, судя по всему, мысли были спокойные, бестревожные, — он, задрав голову, смотрел на небо: может быть, звезды пересчитывал. Кто его знает…

Где-то вдали, на путях, прогудел паровоз, и снова стало тихо.

— А знаешь что, Славка? Ведь так мы можем каждый день в театр ходить… на третье действие. Завтра у них «Запорожец за Дунаем», потом «Наталка-Полтавка». Все пересмотрим.

— Нет уж, — буркнул Славка. — Будут деньги, пойдем. Зайцем не хочется.

— Больно гордый ты.

Был жаркий полдень. Оксана Ивченко дошла до угла, остановилась и закурила. Она механически взглянула на вывеску, прибитую к одноэтажному домику: «Парикмахерская Дорошенко и Пинкуса». Ниже, на зеркальной поверхности, где нарисована женская пышная голова, были еще два слова: «Дамское зало».

Выпуская струйку голубоватого дыма, Ивченко криво улыбнулась: она ненавидела, когда произносили «зало» и «зала» — и всегда употребляла это слово в мужском роде: «зал». Может быть, потому, что так прежде всего говорят о спортивных залах.

В прошлом году артисты театра дали концерт в спортзале краскомовских курсов, и не знала тогда Оксана, что станет частым гостем этого дома. В зале она училась фехтованию на рапире, а в подвальном помещении, где находился тир, стреляла. Тренером ее был Геннадий Вологдин, бывший прапорщик, брат режиссера театра.

Продолжая курить и смотреть в зеркальную витрину, Ивченко увидела в ней отражение детского курносого веснушчатого лица. Оно показалось ей знакомым, и она быстро оглянулась. Мальчишка равнодушно смотрел на нее, другой, такой же паренек, стремглав кинулся в подворотню. Это уже было подозрительным. И вчера возле дома вертелись двое, скорее всего эти же. Оксана Ивченко прикусила губы: неужели слежка? С чего бы это? Да нет же…

Она нахмурилась и медленно пошла по улице.

А Славка начал ругать своего друга:

— И чего ты метнулся как угорелый?

— А ты зачем выставился? Нате, мол, вот я.

Они чуть было не подрались.

И вдруг Петро сказал:

— Нам иногда надо менять свою внешность, так, между прочим, Шерлок Холмс поступал. Вот давай я усы и бороду приклею!

— И сразу превратишься в карлика.

— Нет, просто в старичка. Бывают же старички недоразвитые, я одного знал — у него железо не в порядке.

— Надо говорить не «железо», а «железа», ты прямо как папуасы.

— Это еще кто такие?

— Папуасы? Ну, дикари необразованные. Живут в Новой Гвинее.

— Все ты врешь, в Гвинее живут гвинейцы, в Индии — индейцы, а в Грузии — грузинцы. Вот!

А тем временем Ивченко вошла в здание почты и позвонила по телефону.

Выходя, она оглянулась, но никого не заметила: мальчишки стали осторожнее. Бульвар был сжат металлическим забором из прутьев и кругов — будто катились железные колеса и внезапно застыли. Сквозь одно из них за Оксаной наблюдали две пары ребячьих глаз: друзья лежали в траве, прижимаясь лицом к ограде.

Оксана пошла медленно по улице, а мальчишки, почти не отставая, ползли по траве. В одном месте они наткнулись на кошку, которая от неожиданности зашипела и высоко выгнула спину. Потом какая-то женщина с ребенком косо посмотрела на них и заворчала, — дескать, траву они губят.

Но Славка и Петро продолжали свое дело. «Подумаешь, трава, — шепнул Петро, что ей сделается? Опять вырастет. Цветы ведь мы не трогаем». А Славка ничего не шептал, он ни на секунду не отрывал глаз от светлого жакета актрисы.

Стал накрапывать дождь, сильнее и сильнее. Но по-прежнему пекло солнце. Пот и капли дождя смешались на лицах ребят.

Все оставалось нормальным, пока Ивченко шла прямо. Но внезапно она свернула направо.

Ребята на какое-то мгновение замешкались, а затем, не сговариваясь, перемахнули через ограду и пересекли мостовую. Прежде чем повернуть за угол, Славка сказал:

— Давай хоть фуражками поменяемся, чтобы она нас не узнала.

— Ладно, давай, — и Петро протянул свою.

Но ведь фуражки-то у них почти одинаковые! У Славки, правда, чуть потемнее и поновее, Петро надвинул ее на глаза, а Славка повернул кепку друга козырьком назад. Вопросительно поднял брови: мол, как, ничего?

— Сойдет! — сказал Петро и решительно повернул за угол. Ивченко была метрах в ста от них. Оглянулась — и сошла с тротуара. Извозчичья пролетка с поднятым верхом подъехала к ней, и артистка быстро вскочила на подножку.

Внутри пролетки кто-то находился, это точно, — мелькнул кожаный рукав. Ребята переглянулись, побежали следом. Но разве догонишь?

Цокот копыт по мокрым камням. И тишина. Извозчичий экипаж удалился.

В городе было неспокойно. Можно верить или не верить тревожным слухам и всяким шепоткам, но когда газеты начинают говорить об опасности, — дело серьезное.

На базарах стали появляться подозрительные людишки. Обросшие бородами, в крестьянских зипунах с припрятанными под полою обрезами, они слонялись между рядами, заводили разговоры, вынюхивали. Тучи, судя по всему, сгущались.

Мальчишки сидели в сарае, вполголоса разговаривали, ждали, когда придет дед. Вскоре появился и он, неся в кошелке несколько кукурузных початков.

— Держите, хлопцы, пшенку, — старый Никифор положил перед ними кукурузу. — Да не хватайте так, она же еще горячая.

Ребята, обжигая пальцы и губы, весело вгрызались в початки.

— Солью, солью посыпайте, — командовал дед.

Петро первым закончил есть, вытер ладонью губы и спросил:

— Дедушка, а правда, что банды Палия снова идут на город?

Никифор нахмурился и вздохнул:

— Правда, ребята. Снова прет эта воровская харя.

Славка не понял:

— Кто же это воровская харя — Палий?

— Ну да! Имя ведь у него краденое. В давние времена полковник Палий был одним из вожаков украинского казачества. А петлюровцы теперь все время из истории имена воруют. Наверное, у них скоро и Гонта, и Сагайдачный, и Максим Зализняк появятся.

— И Богдан Хмельницкий, — вставил Петро.

— Ну, Хмельницкий у них не очень-то в почете. Ведь он стоял за союз Украины с Россией, самостийникам, значит, не по вкусу.

Славка, заглядывая в глаза, спросил:

— А батько уже, наверное, воюет с Палием, да, деду?

— Вполне возможно, — ответил Никифор и отвернулся.

Час тому назад в штабе войсковой части ему сказали, что, по слухам, командир полка Иван Тимчук тяжело ранен и находится в лазарете — то ли в Гайсине, то ли в Вапнярке. Кто там сейчас: наши или петлюровцы, Никифор не знал. «Может, уже и в живых нет Ивана», — с болью думал он. Но зря тревожить ребят нельзя. Старик строго взглянул на них.

— Что-то вы распустились у меня, голубчики, болтаетесь без дела. На работу хотите пойти?

— Конечно, хотим! — одновременно воскликнули друзья.

— Я о вас уже поговорил где надо. Умойтесь, одежонку в порядок приведите и бегом в большое здание… Знаете, где ЧК и штаб? Явитесь к товарищу Мартынову.

— Значит, нас в ЧК возьмут на работу! — Петро прямо-таки расплылся в счастливой улыбке.

— Ну, нет, пока еще не туда. Но работа будет ответственная. Пойдете в железнодорожные мастерские особый поезд строить, бронированный. И я там же буду слесарить.

— Бронепоезд? Вот здорово! — сказал Славка, но внезапно как-то стушевался. — Ты бы с нами пошел, дедусь, к товарищу Мартынову. А то как же мы сами? Непривычно как-то.

— Привыкайте, ничего страшного, не съест вас Мартынов. А у меня еще дел гора. — И он показал рукой на угол сарая.

Там, действительно, образовалась целая гора обуви: сапоги, туфли, даже калоши. И все починки требуют… А дед вслух рассуждал о том, что и в мастерских будет работать, и сапожничать не бросит. Ведь не за рублем он погнался — просто хотелось помочь людям. Итак, за работу. Помощники-то у него не очень…

Петро, уловив в словах старого Никифора неприятный для себя намек, чуть-чуть не проговорился, что от работы он вовсе не отлынивал, а просто занят другим делом. Но вовремя сдержался, потому что этим «другим делом» была слежка за Оксаной Ивченко, а они со Славкой, конечно же, решили об этом молчать. И Петро перевел разговор на другие рельсы:

— Пойду рубаху переодену, приготовлюсь…

Когда ребята вышли за ворота, они увидели сидящую на скамейке Ленку. Рядом к забору был прислонен ее дамский велосипед. Петро поздоровался с ней и с ходу выпалил:

— А мы идем на работу устраиваться.

— Куда же? — заинтересовалась Лена.

Но в эту секунду Петро был оттеснен плечом своего друга. Славка загородил его спиной, будто защищая от чего-то, и небрежно сказал:

— Да не слушай ты его! Еще не ясно: возьмут нас или не возьмут, это пока вилами на воде писано.

— Но все же куда вас? — не унималась она.

— И это неизвестно, — отрубил Славка, не давая другу и рта открыть.

А когда они отошли на приличное расстояние, он сказал:

— Много языком треплешь.

— А ты из всего тайну делаешь. Хватит, у нас и без этого настоящие тайны есть.

Но Славка пояснил, что дело не в тайне, не в секретности, — просто не надо хвастаться, тем более преждевременно…

Они пересекли городской сад, затем Столыпинскую улицу.

Петро сбавил шаг: поблизости был дом Оксаны Ивченко.

— Давай мимо пройдем, сделаем круг.

Славка не согласился. Следили, сколько дней потратили, а толку? К Ивченко приходили только подруги — артистки театра, да и то нечасто. Правда, однажды ее провожал домой мужчина. Но, как удалось выяснить, это был режиссер театра.

— Но кто же все-таки сидел с ней тогда в экипаже? — размышлял вслух Петро. — Не лучше ли нам по ночам следить?

Славка откровенно пожимал плечами: не знаю.

Но Петро уже и сам понял, что это невозможно, — спать когда-то тоже ведь надо. А что, если обратиться за помощью к взрослым? Тем более сейчас, когда они идут в это здание. Прийти в ЧК и рассказать: мол, так и так… Однако подобная мысль лишь мелькнула в сознании Петра, но не задержалась в нем. Он даже другу ничего не сказал, да и тот бы скорее всего не согласился, — у взрослых и так столько дел! Нужно уж как-то самим разобраться.

Чем ближе они подходили к месту, тем сильнее стучало сердце у Славки: дело не шуточное, им хотят доверить настоящую работу. И казалось сейчас пареньку, что его друг не до конца понимает важность минуты, — Петро как-то суетился: то скакал на одной ноге, то болтал без умолку. О чем? Да не о чем существенном.

Во дворе водолечебницы, мимо которой они проходили, росли вишни и черешни. Петро, понятное дело, забежал туда и, быстро оглядевшись, начал действовать. Вскоре он догнал друга и удовлетворенно тряхнул картузом, наполненным темно-красными и восковыми шариками: «Бери!»

Славка рассеянно ел вишни и сплевывал косточки в кулак. И одновременно слушал своего друга.

— Конечно, — говорил тот, — строить бронепоезд тоже интересно. Но что для нас теперь главное? Чтобы нас поскорее в армию зачислили и лучше всего — в конную разведку.

Славка дипломатично молчал: что ж, правильно, лучше всего в разведку, в конную.

— А для этого нужно стать сильным, рослым. И, выходит, мы не туда идем работать.

— То есть как не туда? Чего ты нагородил! — возмутился Славка.

— Очень просто. Вот к деду твоему на прошлой неделе клиенты приходили сапоги чинить. Такие же парни, как мы, чуть постарше. Так они, знаешь, где работают? На бойне, на мясокомбинате. Каждый день пьют бычью кровь, сырую и жареную, свиное сало едят. Грудь у них во-о! — и Петро очертил перед собой колесо.

— Значит, ты захотел стать жирным? — хихикнул Славка.

— Не обязательно жирным, просто нам сила нужна. А Ленкин отец… помнишь, я тебе рассказывал про него?.. Говорит, что для этого нужно хорошо питаться.

— Какавы по утрам распивать? — спросил Славка ехидно, поскольку речь коснулась Ленки.

— Не знаю, — чистосердечно признался Петро. — Ленкин отец — заядлый охотник, он всякий раз уток приносит. А на прошлой неделе она меня угостила рябчиком в сметане. Вкусная пища! Я и тебе хотел оставить крылышко…

— Больно надо, — отрезал Славка и мечтательно добавил: — Мне бы картошки котелок!

Они подошли к высокому зданию. Вот и каменные ступеньки, где недавно, ожидая деда, Славка увидел Котовского. Часовой пропустил их и сказал, что Мартынов на втором этаже, в комнате номер восемь.

По скрипучей деревянной лестнице ребята поднялись наверх.

Полутемный коридор, штукатурка на стене во многих местах отбита — и наружу выглядывает косая штриховка дранок. Переводя дыхание, мальчики постояли у дверей.

— Можно? — несмело спросил Петро, чуть приоткрыв дверь.

В комнате за столом сидел человек, он поднял голову, и от этого сверкнули его очки.

— Заходите, — человек опустил голову, и очки потухли.

— Вы товарищ Мартынов? — спросил Славка.

— Нет, я товарищ Горелик, — улыбнулся очкастый. — А Мартынов в соседней комнате. Подождите, хлопчики.

Горелик показал рукой на угол.

Славка и Петро уселись на скрипучем и полосатом, как старая, облезшая зебра, диване. Петро, наверное, попал на вылезшую пружину, потому что все время елозил, никак не мог спокойно сидеть.

Кроме них, здесь еще находилась светловолосая машинистка. Она бойко стучала по клавишам и ни на кого не обращала внимания.

— Яша, неси сюда печать, — послышался голос из другой комнаты. И Горелик ушел туда.

Славка оглядел комнату. Квадратная, высокая, два зарешеченных окна. За одним из них качается снаружи верхушка тополя.

Горелик вернулся, оставив дверь в кабинет Мартынова полуоткрытой. Там, по-видимому, заканчивался разговор.

— Ну, приступай, действуй, — сказал один.

— Приступлю, — рассмеялся другой. — Не думал, что я, Борис Ершов, сотник червонного казачества, штабной крысой заделаюсь, тьфу, ерунда какая!

Мальчики вздрогнули. Знакомый голос! И слова знакомые! Сразу же вспомнилась кровавая сцена, разыгравшаяся в лесу за Гусаровкой…

Из кабинета Мартынова, позванивая шпорами, вышел кавалерист, мельком взглянул на ребят и подошел к машинистке.

— Клавочка, дорогуша! Взгляни же на меня.

— Некогда мне в гляделки играть, ни минуты свободной, — ответила машинистка, перебирая листки бумаги и копирки.

— Зря, любушка моя, ты такая неласковая. Учти, блондины нынче входят в моду! — и кавалерист, тронув свой чуб, расхохотался. Затем, помахав рукой Мартынову и Горелику, вышел и затопал по коридору…

— Ко мне, ребята? Заходите, — пригласил Мартынов.

Но мальчишки не двинулись с места, их слова еще несколько мгновений не могли прорваться. Наконец Славка выкрикнул:

— Это же не Борис Ершов, это рыжий Савелий! Бандит!

— Он убил Ершова… Завладел документами… Мы сами видели, в лесу… — голос Петра от волнения был прерывист.

Яша Горелик подошел к ним вплотную:

— Что-то вы, ребята, путаете. Давайте поспокойнее, четко.

А Мартынов уже подошел к окну и осмотрел двор. Там рыжий Савелий отвязывал коня, готовясь вскочить в седло.

— Ершов! — сквозь решетку крикнул Мартынов. — Еще на два слова иди сюда.

Снова в коридоре загремели шаги…

Может быть, по тишине, натянутой, как тетива лука, или по какому-либо другому признаку, но вошедший с нагайкой в руке «Ершов» насторожился. Он внимательно взглянул на мальчишек и слегка побледнел.

Однако, помахивая нагайкой, старался не выдать волнения.

— Пойдем ко мне! — сказал Мартынов.

— Чего еще? Говори скорее, — кавалерист лениво входил в кабинет.

— Савелий это, рыжий Савелий! — в спину ему выкрикнул Петро.

Тот рывком повернулся, раздувая ноздри, как загнанный в капкан хищник, смотрел то на одного, то на другого.

— Ладно, — проговорил он, — некогда мне тут всякую комедь слушать, мне беляков бить надо, я пошел.

— Стой, — приказал Мартынов. Но Савелий, полусогнувшись, бросился к дверям.

И все-таки Яша Горелик успел подставить ему ногу. Бандит грохнулся, задрожала дверь, и зазвенели шпоры. Положив ладонь на крышку маузера, Мартынов потребовал:

— Оружие, бандитская рожа!

Горелик помог вытащить из кобуры Савелия наган, а плетку тот бросил сам. Бросил, поднялся и заскрипел зубами:

— Провокация! Всяким соплям верите, — и он стрельнул глазами в сторону ребят. — Я червонный казак, сотник.

— Врет он, — не выдержал Славка. — Товарищ Мартынов, если не верите нам, спросите моего деда. Рыжего Савелия знает вся Гусаровка. Он и Стецько, и еще один стреляли в Ершова.

— А где сейчас твой дед? — быстро спросил Мартынов.

— Тут же, в городе, дома. Занасыпьская улица, дом 22, возле городского сада.

— Разберемся! — сказал Мартынов. — Я твоего деда знаю.

Горелик подошел к окну и крикнул кому-то, чтобы прислали двух человек из караульного помещения. А через минуту послал еще и машинистку:

— Поторопи их, Клавдия, пусть поскорее двух бойцов дают.

Бандита увели. Мартынов попросил ребят рассказать все по порядку. Он также приказал помощнику принести чай, и вскоре Яша Горелик вернулся, неся в руке зеленый чайник, — из носика выбивалась струйка пара. Наверное, этот чайник часто приносили сюда, потому что белая бумага, которой был застелен стол Мартынова, хранила на себе отпечатки темных кругов. Таких же широких, как дно чайника.

Петро вопросительно взглянул на друга: мол, что же это получается? Будем чаи распивать. А ведь надо поскорее допросить бандита: может быть, он уже успел навредить или замышляет чего-нибудь.

Надо же спешно принять меры!..

Славке тоже хотелось, чтобы привели сюда рыжего Савелия, и они могли бы не просто рассказывать, как сейчас, а изобличить злодея. Открыто, прямо.

Но Мартынов и Горелик, казалось, совсем не торопятся. Они расспрашивали о деревне, о родных. На столе появились хлеб, кусочки сахара, две кружки.

— Пейте, ребята, — сказал Горелик. — Пейте и рассказывайте.

Когда они ответили на все вопросы, товарищ Мартынов походил по комнате, помолчал и спросил:

— Ничего не забыли?

Славка и Петро переглянулись, — нет, вроде бы обо всем они рассказали: и про Савелия, и про Стецька, и про того третьего.

— Ладно, — сказал Мартынов. — Поедем к вашему деду.

На улице опять накрапывал дождь. Мартынов надел кожанку, а Горелик, набросив на плечи широкий брезентовый плащ, распахнул полы:

— Залезайте сюда, орлята, а то намокнете.

Петро тотчас же нырнул под полу, а Славка сказал:

— Ничего, я не сахарный, не растаю.

Тогда Горелик стал и его запихивать под плащ:

— Давай, Славка, вот таким макаром!

Они вышли через черный ход. Дождь усилился, во дворе были огромные лужи, в них лопались пузыри.

— Мы на машине поедем? — спросил Петро. Из-под полы его голос прозвучал глухо.

— Нет, просто на подводе, — ответил Мартынов.

Ребята, слегка разочарованные этими словами, переглянулись: неужто ни в ЧК, ни в штабе нет машин? Жаль все-таки.

Горелик соорудил из своего плаща что-то вроде крыши, набросил его на головы всем — и натянул вожжи. Сверху стучала и барабанила вода.

Еще издали Славка увидел у домика толпу, и сердце его тревожно сжалось. Никаких нехороших предчувствий до этого у него не было, но сейчас он отбросил плащ Горелика и сквозь густую теплую сетку дождя смотрел и смотрел, стараясь угадать, что же там происходит. Может быть, ничего особенного? Но тогда зачем люди топчутся у ворот?

Вон Ленкин отец, высокий, с непокрытой головой; рядом — незнакомая женщина пытается спастись от ливня с помощью старого дырявого зонтика. Забытый Ленкин велосипед прислонен к забору, как и раньше, а сама Ленка, увидев спрыгнувшего с телеги Славку, бросилась навстречу.

— Деда твоего убить хотели! Его ударили по голове.

Славка ничего не понимал, он только чувствовал, как капли дождя катятся по лицу, по шее, как прилипает к спине сорочка. Широко распахнув глаза, мальчишка смотрел на Ленку и не мог выговорить ни слова, хотя уже понял, что с дедом произошло что-то страшное, может быть, непоправимое.

Карета «скорой помощи» выезжала из ворот, и Славка бросился к ней. И Петро был рядом. Но Мартынов и Горелик остановили их, обхватили за плечи.

— Подождите, ребятки, подождите!..

Мартынов сквозь толпу прошел во двор, потом в сарай. Поговорил с одним, другим. Постепенно начали вырисовываться подробности.

Некоторое время назад к сараю, где обычно сапожничал дед, подошла Ленка, чтобы узнать, не вернулись ли Петро и Славка, ну и, конечно, — взяли их на работу или нет?

Дверь была приоткрыта, и, едва распахнув ее, девочка увидела лежащего на земле деда Никифора. Разбросав руки, он уткнулся лицом в груду старой, нечиненой обуви. Кругом беспорядок. Голова и затылок Деда залиты кровью.

Ленка испугалась, вскрикнула, кинулась к себе и запричитала не своим голосом:

— Скорее! Там…

Стал собираться народ. Ленка припомнила — когда она подходила к калитке, из нее вышел и стал быстро удаляться какой-то человек. «Наверное, чинить что-нибудь приносил», — подумала она.

Мартынов отвел девочку в сторону:

— Вспомни, пожалуйста, как был одет человек? Какого роста? Это, понимаешь ли, важно.

Петро был тут как тут:

— Это очень важно, Ленка! Нужны приметы. Вот если бы Шерлок Холмс…

Но Мартынов серьезно сказал ему:

— Пойди, Петя, со Славкой посиди, успокой его.

Славка сидел на бревне у сарая, лицо его побелело, заметнее стали веснушки вокруг носа. А лоб изборожден морщинами, как у старичка.

— Ничего, обойдется, — Петро присел рядом. — Поправится дед, вот увидишь, я точно знаю.

— Сильно его, говорят…

— Да кто говорит? — успокаивал Петро. — Ленка? Много она понимает! Увидела каплю крови и давай выть. Чего с них, с девчонок, взять…

Славка молчал, верил и не верил своему другу, был, по крайней мере, благодарен ему.

— Ребята, — выглянул из сарая Мартынов. — Идите сюда.

Он внимательно изучал каждую мелочь, осматривал инструменты деда, его столик.

— Могли здесь быть деньги? — Мартынов поднял глаза на мальчишек.

— Ну да! — сказал Петро и показал на выдвижной ящичек в столе. — Вот здесь.

Выдвинули ящик. Он был пуст. Если не считать нескольких гвоздиков и куска воска…

— Все ясно, — сказал Горелик. — Ограбление.

— Возможно, что… — Мартынов прищурил глаз. — Правда, денег тут лежало не так уж много.

— Да, конечно, грабитель принял его за какого-то калымщика. Представляю разочарование.

Мартынов покусал губы.

— Поедем в больницу, — решил он…

Но к деду их не пустили — ни взрослых, ни Славку. «Пока нельзя, — сказала врач. — Состояние больного крайне тяжелое».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Юрий Александрович Щербак жил на окраине города. Домик его, ладный и чистый, можно узнать сразу — по обилию зелени и цветов. Две страсти были у Юрия Александровича: книги и цветы. Невысокий и худощавый, временами задавленный тяжелым чахоточным кашлем, Щербак все дни проводил возле цветочных клумб, вынянчивая каждый росток.

К нему-то с утра и направился Мартынов.

Окраинные улицы и проулки дольше, чем центр города, хранили росистую свежесть. Людей меньше, тишина, за оградами позвякивают цепи, — тут собаки почти в каждом дворе.

Мартынов остановился, открыл калитку, вошел. Встретил его сам хозяин, одетый в старую парусиновую куртку. В руках он держал лейку, из дырочек еще капала вода. Поставив лейку на землю и близоруко сощурившись, Щербак смотрел на вошедшего. Узнал. Улыбнулся и пригладил руками сильно поредевшие волосы:

— Мое почтение, заходите!

И думал в это время: «Ого! Сама ЧК, неспроста это…»

Мартынов тряс руку хозяина, вглядывался в его лицо: «Стареет, сдает понемногу, что ж, годы…»

Сперва надо походить по саду, посмотреть цветы — без этого разговор начинать нельзя: хозяин обидится. К тому же Мартынов и сам любил природу — лес, цветы. Согнувшись над клумбой, он как бы разговаривал с каждой травинкой, уже не думая о том, чтобы потрафить хозяину: просто приятно. И Щербак это понял, оценил. Но дело есть дело, и он первый напомнил:

— Ну-с, Петрович, чем могу служить?

Мартынов распрямился, взглянул в глаза собеседника. Он уважал Щербака, ценил его честность и неподкупность. Среди сыщиков старой охранки таких людей было немного.

Около тридцати лет боролся Щербак с уголовниками. Его боялись жулики Кишинева и бандиты Херсона. В Одессе Юрий Александрович посмел наступить на хвост предводителю налетчиков Винницкому (больше известному по кличке Мишки Япончика). Украинец, отлично владевший молдавским, еврейским, греческим языками, сыщик не раз проникал в бандитские логова юга России, его боялись отпетые головорезы.

А вот своему полицейскому начальству, нередко подкупленному уголовниками, Щербак угодить не мог, да и не очень-то пытался. В результате был отстранен от службы.

Впрочем, он не особенно горевал об этом: вскоре жизнь повернулась так, что «отстраненной» оказалась сама полиция.

Конечно, Юрий Александрович являлся сыщиком старой школы, от революции был он, по сути, далек, но его честность и опыт уже помогли однажды работникам местной Чрезвычайной комиссии при расследовании одного весьма запутанного дела.

Мартынов и на этот раз решил посоветоваться с ним. Они медленно прохаживались по аллее сада. Все, что Мартынов знал об ограблении Никифора Тимчука, он уже успел рассказать. Щербак помолчал, затем спросил?

— Ну, а как сейчас здоровье деда?

— Немного лучше. Но еще не пускают к нему. Еле упросил врачей, разрешили пятиминутное свидание.

— И что же?

— Очень слаб еще, говорит с трудом. Ну, приходил какой-то военный, спросил, можно ли пошить сапоги на заказ. Ударил чем-то тяжелым сзади, больше дед ничего не помнит.

— Сумма хоть изрядная была?

— В том и дело, мелочь. Но ведь грабитель мог и не знать, сколько в ящичке.

— Да, конечно… — Щербак помолчал. — Скажите, Петрович, если не секрет, почему это, по сути, мелкое дело, вызывает у вас такой интерес?

Мартынов кашлянул: «Н-да, такой вопрос я мог заранее предвидеть…» Но он не имел права рассказывать все до конца. «Значит, не надо было приходить вовсе».

Юрий Александрович догадался о настроении Мартынова и сам пошел на выручку ему:

— Ладно, Петрович, раз нельзя, не говорите. Я ведь только хотел уточнить, заинтересован ли кто-нибудь в устранении старика.

Деликатность и такт Щербака нашли в душе Мартынова отзыв. Сделалось как-то легко. Но вопрос оставался пока без ответа. Кто же решил убрать старика? Кому нужно? Минуту, не более, думал он:

— Пожалуй, да. Есть такой человек. Тимчук мог его опознать.

— Вот видите! — морщинистое, расплывчатое от складок лицо Щербака сразу стало жестким, напряженным, глаза сузились, словно шел он по запутанному следу.

— Но не мог этот человек покушаться на жизнь Тимчука по той простой причине, что находился под арестом, да и сейчас у него руки коротки. Ничто ему не поможет.

— И все-таки… — Старый сыщик упрямо тряхнул головой и взял под руку Мартынова, как бы приглашая еще раз подумать обо всем, не торопясь.

Отойдя от калитки, Мартынов сразу же закурил. Затянулся жадно, махорка в самокрутке потрескивала, почти свистела. «Всякую дрянь курим, — подумал он. — Настоящей кременчугской теперь днем с огнем не сыщешь. Впрочем, и эта мешанина ничего, сойдет».

Во время разговора с Юрием Александровичем он закурить не решался. Еще в прошлом году, при первой встрече, понял — Щербак, человек больной, совершенно не переносит табачного дыма. Мартынов тогда сказал:

— Вам надо в комнате табличку прибить.

— Я сперва так и хотел, — смущенно улыбнулся Щербак. — Дескать, просим не курить или что-то в этом роде. Но потом вспомнил, что такая табличка уже висела в кабинете одного человека…

— У кого?

— У Чехова, знаете ли… — И он снова улыбнулся, еще более смущенно, и тяжело закашлялся. Вытирая платочком слезы, Юрий Александрович посмотрел на Мартынова как-то виновато, будто считал нескромным болеть болезнями великих людей, таких, как Чехов.

Мартынов шел по переулку и думал: «А мне хоть бы что! Сколько этого дыма наглотался, а все здоров. Но если… и-эх!.. когда-то сын будет у меня — не разрешу, ни за что! К чему набивать меха всякой дрянью? Это уж наше поколение… так… от жизни нелегкой».

Мучительно пытался установить Мартынов связь между арестом рыжего Савелия и покушением на Тимчука.

Есть ли она?.. Просто совпадение?

Ночью Славке снились всякие кошмары. Какой-то бандит на огнедышащей лошади, с огромной шашкой в руках, гнался за ним по голому полю. Славка убегал, задыхался и слышал за спиной лошадиный храп и смех бандита. Выбиваясь из сил, он закричал: «Дедушка!..» и тут же увидел: на ярко-зеленой траве лежит израненный дед и не может подняться на помощь. А поле внезапно превратилось в длинные коридоры с лестницами — с этажа на этаж, и кругом было пусто, и Славка был один, и опасность была где-то рядом. Крики и каждое слово, произнесенное им во сне, отдавались гулко, как в пустой бочке, потому что Славка всюду один-одинешенек и помощи ждать ему неоткуда…

Просыпаясь и раскрывая глаза, он думал, что увидит серое в тучах небо, такое же тяжелое и страшное, как только что пережитые сны. Но тонкие, будто расколотые на мелкие щепки, утренние лучи пронзали окно, спешили наполнить комнату спокойным, ровным светом.

Эту ночь мальчишки спали в комнате, потому что в сарае, после всего происшедшего, стало как-то жутковато. Славка, подперев ладонями подбородок, смотрел в окно и прикрывал глаза от яркого солнца. Петро тоже проснулся, присел рядом, на лежанку. Он плечом задел друга, прислонился, как бы утешая его: дескать ничего, все уладится, и дед обязательно выздоровеет.

— Может быть, сегодня нас к нему на целый час пустят.

— Думаешь, на целый час? — Славке хотелось, чтобы все было именно так, как говорит Петро. Он жалобно вздохнул, словно старая деревенская бабка.

— Ты не убивайся, слышь, — сказал Петро. — Думаешь, мне не жалко деда? Еще как жалко.

Славке было приятно, что у него такой хороший друг. «Ты мне как брат!» — хотел он сказать Петру. Но не сказал, застеснялся. А, кроме того, Славкину душу переполняла злость. Да, злость, а на кого же? Он и сам-то в точности не знал. Но кулаки сжимались, хотелось мстить, уничтожить того, кто посмел поднять руку на деда.

С неприязнью думал мальчишка и о Ленке. Шляпа, разиня! Видит, из ворот выходит подозрительный человек, значит, надо пойти, проследить, а она… уши развесила. Даже приметы подробно не запомнила. Что с них взять, с девчонок, эх!

Но тут же, справедливости ради, решил: а может, вовсе и не подозрительным был тот гад? Может быть, и он, Славка, не обратил бы внимание на такого?..

Нет, Ленка не виновата, это он сам скорее. Надо было сидеть дома и не бросать деда одного — тогда ничего плохого бы не случилось. Но разве можно угадать, где беда караулит?.. Бабки из их Гусаровки наверняка сказали бы: «Судьба…» А какая, к черту, судьба, — просто появился какой-то грабитель, искалечил человека и последние гроши унес.

— Одевайся, — скомандовал Петро. — Пойдем в больницу…

На окраине города, где помещалась больница, люди рыли землю. Петро показал глазами:

— Дома, что ли, хотят ставить?

— Скорее всего окопы роют, — ответил Славка, всмотревшись.

— Наверное, с этой стороны будут наступать петлюровцы, да? — не унимался Петро.

— Не знаю…

Одноэтажное здание больницы не блистало чистотой. Еще издали в нос ударял тяжелый запах лекарств. Стало как-то тревожно.

Народу полным-полно: и в палатах, и в коридорах больные, раненые. Старый Никифор хотел оторвать голову от подушки, попытался их встретить бодрой улыбкой:

— Опять сиделка не пускала?.. Фрося! Ты моих ребят не обижай, садитесь, садитесь, голодранцы.

— Деду, мы тебе яблоки принесли, — сказал Славка.

— Опять в водолечебницу лазали?

— Не-е, там черешни растут, — возразил Петро. — Яблоки мы в другом месте набрали.

— Ох и попадет вам, хлопцы. Хозяин поймает и всыплет пониже спины ремешком. На работу-то скоро?

— Завтра, дедусь. Мы с Петром всю ночь по очереди дежурить будем, чтоб не проспать.

— Это ничего, привыкните постепенно. Рабочий класс по первому гудку должен вскакивать.

— Значит, мы рабочий класс? — спросил Петро.

— А ты как думал! Это звание, брат, всю жизнь оправдывать нужно.

— А как же его оправдывать? Мы не умеем…

— Эх вы! — рассмеялся старик. — Очень просто. Хотя и нелегко. Трудись честно — и точка.

Медсестра уже грозно стояла за спинами мальчишек, давая понять, что пора заканчивать свой визит. Старик, прикрыв глаза, тяжело дышал: короткий разговор, казалось, отнял у него все силы. Все же он успел шепнуть мальчикам, у кого из заказчиков следует получить деньги за выполненную работу, — Никифор, прежде всего, беспокоился, чтобы Славка и Петька голодом не сидели. А еще он посоветовал написать тете Груне в Гусаровку — так и так. Возможно, письмо и дойдет.

— Разве же письма теперь ходят, когда банды вокруг? — усомнился Петро.

Славка же, не отводя испуганных глаз, смотрел на деда и ужасался: бледный, худой, на щеках щетина пепельного цвета… «Хоть бы поднялся поскорее!» — как молитву, шептал про себя мальчишка.

Старик озорно подмигнул ему глазом:

— Не печалься. Еще немного полежу и выпишусь. Правда, Фрося?

— Правда, правда, — вздохнула сестра. — Скоро вас всех отсель.

— Как «всех»?

— Очень просто. Петлюры с разных сторон прут, каждый день жди боев. А если бой — значит, и новые раненые… Куда ж их девать, когда вся больница забита? Выход один: чуть окреп — и на выписку.

— Не возражаю! Меня хоть сегодня выписывай.

Дед оперся ладонями, с трудом присел на койке, лицо порозовело.

Фрося погрозила ему пальцем и повернула к ребятам лицо:

— Раскипятился ваш старичок. Еле-еле душа в теле, а тоже…

Последние несколько суток Мартынов почти не спал. Только иногда, чаще всего под утро, ему удавалось прилечь на стоявшую тут же в кабинете кровать и вздремнуть час, другой. Красные от бессонницы глаза его блестели нервно, даже диковато.

Иногда Мартынову казалось, что непомерно тяжелый груз взвалили на его плечи. Город приказано отстоять в любом случае. А ведь войск почти нет. Только подразделение ЧОНа (частей особого назначения), в рядах которых, кроме опытных бойцов, немало и молодежи, комсомолят — людей с горячим сердцем, но все-таки необстрелянных. А тут еще строительство бронепоезда затягивается — броневых листов нет.

— Н-да, и вот это еще… — Мартынов сидел за столом и, наверное, в десятый раз перечитывал телефонограмму.

Это была директива, категорически обязывающая руководство ЧК не допустить соединения самостийников Палия с анархо-кулацкими бандами Махно.

«Не чересчур ли многого хотят от меня? Смогу ли? Я ведь не бог, я шахтер! Ну еще солдат», — так думал Мартынов. Но, преодолевая сомнения, находил он единственный правильный ответ: «Да, я всего лишь солдат, но не простой солдат, а солдат Революции. И все, что она, Революция, прикажет, я смогу, должен суметь».

Мартынов встал из-за стола, подошел к раскрытому окну и расстегнул ворот гимнастерки.

Опыта бы побольше, знаний! Теперь он непременно должен стать специалистом в военном деле, настоящим разведчиком.

Как же помешать самостийникам соединиться с махновцами? А что, если послать к Палию «Ласточку»?.. «Ласточка» — разведчик умный, осмотрительный.

Конечно, это риск. Надо подумать.

— Еще хорошо, что у Нестора Махно строптивый характер, — проговорил вслух Мартынов. — А то бы давно уже с петлюровцами снюхался. Грозная была бы сила. Труднее бы нам пришлось… Радоваться, радоваться надо непокладистому характеру батьки…

Мартынову дважды приходилось сталкиваться в бою с отрядами махновской вольницы, и он лучше многих знал не только о коварстве патлатого Нестора, но и — прямо скажем — о его немалых военных способностях. Ведь это в банде Махно впервые пустили в ход пулеметную тачанку. «Ничего, ничего, — скрипнул зубами уполномоченный ЧК. — Важно не то, кто первый, важно — кто лучше. Слава-то все равно идет не о махновской тачанке, а о буденновской!»

Из соседней комнаты вошла машинистка Клава.

— Что ж вы, Терентий Петрович, опять без еды сидите? Так нельзя. Я сейчас принесу обед.

— Нет, Клава, пойду в столовку.

Столовая ЧК и штаба войсковой части находилась в полуподвальном сыром помещении. Все, кто сидел за столиками, хорошо знали друг друга. Мартынов кивком головы поздоровался с товарищами, присел рядом.

Обед довольно скудный. В похлебке, которая громко называлась «суп по-крестьянски», с трудом удавалось выловить картофелину, — и только счастливцу перепадал кусочек мяса, серо-синего, неопределенного цвета.

Самая вкусная еда была… на стенке: там висела картина, натюрморт — дыни, взрезанные по диаметру арбузы, краснощекие яблоки, груши. Картина эта являлась предметом постоянных острот со стороны бойцов и командиров. Углубляясь в похлебку, скребя ложкой по дну тарелки или котелка, то один, то другой просил соседа:

— Послушай, дорогой, достань мне, пожалуйста, вон ту грушу. Нет, не эту, правее которая…

— А дыню не хочешь? — улыбаясь, предлагал сосед.

Спокойно поесть Мартынову не пришлось. Едва начал работать ложкой, увидел, что в столовую вошел, точнее вбежал, Яша Горелик и глазами ищет кого-то. Взгляд Горелика остановился на Мартынове. Яша удовлетворенно кивнул и тотчас же вышел. «Вот хитрец, — улыбнулся Терентий Петрович, — не хочет отрывать меня от еды, а дело, видать, у него важное».

Мартынов вышел на улицу.

— Ну, что стряслось, Горелик?

— Вы разве уже пообедали? Так быстро? — подозрительно спросил Яша.

— Говори! — приказал Мартынов.

— Да ничего особенного. Вы сперва поешьте.

— Знаешь, Яша, дипломат из тебя никудышный! Я же по твоему лицу вижу — что-то стряслось.

И тогда Горелик, отбросив все ухищрения, доложил:

— Терентий Петрович, час тому назад из городской тюрьмы бежал Ершов, точнее Лже-Ершов.

Поняв, что дообедать уже не придется, Мартынов вернулся в столовую, взял с подоконника свою кожаную фуражку, сунул в карман недоеденный кусочек хлеба и вышел.

Вскоре они с Гореликом усаживались на легкую бричку-тавричанку. Хлестнули коня.

— Поедем в тюрьму, — сказал Мартынов и, закуривая, спросил: — Как же это все-таки произошло?

Яша ответил, что содействие в побеге оказал бандиту часовой, скрывшийся одновременно с ним.

А подробности они узнали на месте.

Оказалось, что «Ершова» охранял часовой Михеев. Он вывел бандита во двор и повел в сторону уборной, которая примыкала к забору. Доски в заборе были заранее подпилены Михеевым — и уйти в образовавшийся проход большого труда не представило. Тревогу дежурный, как выяснилось, поднял с опозданием. Однако начальник тюрьмы — чекисты сами убедились в этом — принял энергичные меры: о побеге сразу же известили кого следует.

Мартынов и Горелик еще находились у начальника тюрьмы, когда пришло сообщение, что в перестрелке с одной из пригородных застав убиты двое неизвестных, — по приметам, бандит и часовой Михеев.

Вернувшись к себе, Терентий Петрович долго не мог успокоиться, ходил по кабинету и хмуро насвистывал «Яблочко»…

Кто виноват? В чем ошибка? Видимо, следовало серьезнее отнестись к словам старого сыщика Щербака о том, что кто-то мог быть заинтересован в устранении старого Никифора Тимчука. Правда, этот «кто-то», будучи арестованным, сам ничего сделать не мог, но после покушения на старика Мартынов должен, обязан был предположить, что у рыжего Савелия нашелся помощник.

Его-то и надо было искать.

— Допустил промашку, — терзался Мартынов. — Вот гады! Затесались-таки в наши ряды.

Теперь Терентию Петровичу было не трудно восстановить недостающие звенья цепи. Боясь быть опознанным односельчанином Никифором Тимчуком, рыжий Савелий послал своего подручного Михеева, чтобы тот убрал старика. Кстати, во время ареста бандита Михеев находился в здании ЧК — доставлял сюда арестованную женщину. Видимо, в коридоре или во дворе Савелию удалось шепнуть ему несколько слов.

— Как говорится, все проще пареной репы.

— Но позвольте, Терентий Петрович, — стал возражать Яша Горелик, — зачем же это потребовалось Лже-Ершову, если он все равно решил бежать, а не оправдываться?

— Скорее всего он отдал приказ Михееву вгорячах, хорошенько не подумав. Ну, потом, конечно, поостыл и решил, что если и устранить свидетеля, ему все равно хана: остались мальчишки, да и мы не лопухи — докопаемся, разоблачим. Это он верно решил. Я в тот же день направил запрос и фотографию его в особый отдел червонно-казачьего корпуса и лично комкору Виталию Марковичу Примакову.

— Ну что ж, — сказал Яша, — теперь осталось, чтобы старый Тимчук опознал Михеева: он ли приходил к нему?

— Да, конечно. Надо сделать фотографию и среди других предъявить ее и Тимчуку, и той девчонке из соседнего двора.

Мальчишки и раньше, конечно, видели железную дорогу: одноколейную, две колеи. Но чтобы множество путей так сразу расходилось лучами в разные стороны — такое Славка и Петро увидели лишь здесь, у железнодорожных мастерских. Вокруг гудели паровозики — старые, закопченные, доживающие свой век. И одна краска безраздельно господствовала тут: черная.

Земля между рельсами и шпалы были сплошь покрыты густыми маслянистыми пятнами. Воздух, прорезаемый гудками, звоном железа и ударами кувалд, полон гари. А в стороне, где целое кладбище разрушенных паровозов и котлов, к черному цвету примешивался и рыжий: время и дожди делали свое дело — все гуще проступала на металле ржавчина.

Работами по строительству бронепоезда руководил Иван Михайлович Денисов — в прошлом машинист и техник-путеец. Широкоплечий, спокойный, он ходил тяжело опираясь на палку — из-за ранения, полученного в недавних боях.

Иван Михайлович подошел к ребятам и сразу же разлучил их.

Петру вместе с другими дали задание снять деревянные настилы и стенки с нескольких обычных платформ. После этого к ним надо приварить стальные листы, прикрыть борта и колеса. А тогда — и начиночку внутрь: пулеметы, пушки на вращающихся станках… Грозная сила получится!

А Славка в бригаде маляров занимался покраской уже готовых бронеплощадок. Надо же, как сказал Иван Михайлович, божеский вид им придать, закрасить ржавчину и сизые, оплывшие железом швы.

Так мало-помалу одевался бронепоезд в защитную, зеленую одежку.

Славка быстро усвоил суть дела. Жирно ляпать краской вовсе и не нужно, а вот растирать ее кистью надо получше, посильнее — обязательно ровный слой выйдет. Иногда с непривычки начинала дрожать рука, и тогда старичок, работающий рядом, говорил ему:

— У тебя, парень, зеленые веснушки!

И Славка понимал, что краска летит на лицо. «А возможно, он просто так меня поддразнивает?» — на мгновение сомневался он, но все равно движение руки становилось более твердым и плавным.

За час до обеденного перерыва появился Петро.

— Здорово! Давно не виделись, — безобидной усмешкой встретил его Славка.

— Перекур у нас.

— Ты же некурящий.

— Раз все отдыхают, и я должен. Тут у вас работка — не бей лежачего, а у нас трудная.

— Разве ж я виноват? Вот закончим — может быть, к вам переведут.

— Нам приходится и топориком шуровать, и молотком по зубилу. Один, знаешь, ка-ак дал вместо зубила по руке, пальцы распухли. Ну, у меня удар, конечно, не такой. Точность! — хвастался Петро. — Это от сапожнической работы, меня твой дед хорошо обучил.

— Эх, дед, дед! Мечтал бронепоезд строить, а вышло в больнице печься. Он бы тут на любом участке смог.

— Ну да! Он же и слесарь, и резчик, и ремонтник.

Вскоре выяснилось, что Петро из разговоров рабочих узнал, что Иван Михайлович Денисов не только старший мастер, но и будущий комиссар бронепоезда. И комплектовать команду в основном будет здесь, из добровольцев. Значит, если с ним поговорить, ну, момент такой выбрать — он может и ребят взять!

От радости Славка хотел обнять Петра, но вовремя сообразил, что может измазать его краской. И тут же погнал его обратно, на рабочее место.

А то еще, чего доброго, посчитают за лодырей и воевать не возьмут!

Славкины слова подействовали: Петро удалился. Да и пятиминутный перекур закончился, пора за дело.

А после обеда стало Славку клонить ко сну: дала себя знать почти бессонная ночь. Они с Петром, боясь проспать, все время вскакивали, подбегали к окну. Впредь, решил Славка, надо чего-нибудь придумать — не дело так.

Чтобы отогнать сон, он начал чересчур сильно тереть кистью о броневые листы и вызвал этим неодобрительные взгляды со стороны старичка-соседа. Но это лишь утвердило Славку в решимости: он насвистывал, клацал зубами, приседал и снова вскакивал — делал все, что, по его мнению, помогает перебороть усталость. «А как там Петро?» — подумалось ему.

И он направился навестить друга.

Конечно, там, где больше шума, грохота, железного скрежета, — там и спать меньше хочется. Но все же и у Петра вид был не очень бодрый, то и дело он тер глаза, припухшие веки.

— У вас тут интереснее, аж звон в ушах стоит.

— Ага, — зевнул Петро, — у нас интересно. Вздремнуть бы часок, тогда бы и вовсе отлично шло.

Они смотрели друг на друга, кислые, вялые. Славка оживился:

— Вот чего я придумал! Сбегаем к водокачке, окунем голову в холодную воду — в миг полегчает.

— Пошли. Я люблю голову окунать.

Возле белой башенки водокачки, прямо на земле, сидел рослый парень и с хрустом откусывал огурец. Посидел-посидел да и развалился блаженно. Грудь под засаленной рубахой поднималась высоко — вдох, выдох… «Из нашей бригады», — шепнул Петро.

— И ты, значит, сюды? Давай, Петька, присаживайся, от работы кони дохнут. Успеем топориком намахаться.

Парень, судя по всему, был не охоч до работы. Петро даже немного посторонился, будто боялся запачкаться.

— Мы не отдыхать пришли, а голову полоскать.

— Какую голову? Что ты мне талдычишь?

— Ну просто… чтобы бодрее работалось.

— Тю! — удивился парень. — А я, к примеру, и так завсегда бодрый. Мне бы сейчас в бой за мировую революцию! Молоточком стучать каждый может, я бы лучше шашкой потрудился, по беляковским черепкам, во-о!

Славка потянул друга за рукав: пойдем, чего этого брехуна слушать.

Петро пошел вслед за другом, но все-таки решил немного, ну, самую чуточку, заступиться за парня:

— Кто его знает, возможно, и вправду душа у него в бой рвется, поэтому и работает без охоты.

— Интересно у тебя получается, нет уж! — отрезал Славка. — Вот Иван Михайлович в бой рвется, это точно. Так разве ж он отлынивает? Ни за что! И указания дает, и сам за инструмент хватается.

Петро не знал, как возразить Славке, шел и помалкивал. Конечно, Иван Михайлович — настоящий человек, большевик. Вот только что же будет, если он откажется взять ребят на броневик? Не разберется: кто лентяй, кто не лентяй, кто смелый, а кто трус. И почему это некоторые люди на возраст обращают внимание! Если нет семнадцати или шестнадцати, так и на фронт нельзя? Несправедливо получается. Как-то Славкин дедушка рассказывал про Гавроша — был такой боец-мальчуган во Франции. От таких, как он, толку бывает больше, чем от иного взрослого.

Надо перво-наперво себя в работе показать!

Теперь уже исчезла и сонливость. Напрасно надрывался гудок, извещая о конце смены. Иван Михайлович попытался уговорить ребят, чтобы они отправились домой отдыхать. Не вышло.

До захода солнца — еще несколько часов. Разве ж можно оставить работу? С часу на час ожидали нападения петлюровских банд на город. Скорее, скорее нужно закончить строительство бронепоезда.

И ответ у ребят был один: «Раз взрослые — значит, и мы».

Бронепоезд был почти готов.

Конечно, военные специалисты могли бы придраться ко многому: и толщина брони не та, и пулеметов мало, и пушечки, выглядывающие из бронеплощадок, уж очень стары, изношены. А паровоз — тоже дряхлый, небольшой, и совершенно не защищен стальными листами. Это будет, пожалуй, самым уязвимым местом в составе.

Но что делать? Такое время: одного нет, другого. Командир бронепоезда — бывший флотский комендор Сухоруков, который в сопровождении Ивана Михайловича пришел в мастерские, прямо так и заявил:

— Технических недостатков полным-полно, придется их прикрывать собственной храбростью. Команду нам, братишка, надо укомплектовать знатную.

— Укомплектуем, — ответил Денисов и взглянул на рабочих, стоявших поблизости.

Славке показалось, что Иван Михайлович смотрит именно на них, на мальчишек. Стало страшновато, приближалась напряженная минута: возьмут их или нет? Тут бы в самый раз какую-нибудь бодрую позу принять: нужны вам храбрые люди — вот они, мы!

Но Славка никакой позы не принимал, да и Петро выкатил грудь колесом чересчур поздно: никто в их сторону уже не смотрел.

Сухоруков и Денисов направились к приземистой будке, где кассир выдавал рабочим деньги и талоны на продукты и обеды. Ребята пошли вслед за ними, заняли место в очереди. На этот раз повезло: Иван Михайлович заговорил с ними, весело подмигнул, мол, держи, рабочий класс, первую получку. Главное, не хлопчиками назвал, не ребятней, а этим самым… классом!

Деньги и талоны они положили в карманы не пересчитывая. Все внимание брошено на то, чтобы не упустить из вида Сухорукова и Денисова, переговорить с ними. Но остаться с Иваном Михайловичем с глазу на глаз оказалось делом нелегким: рабочие по одному и группами подходили к нему и к командиру. С неприязнью, почти враждебно, смотрели мальчишки в эту минуту на своих старших товарищей: небось тоже в команду просятся, у них-то шансов больше…

Окруженный людьми, Иван Михайлович весело говорил:

— Еще не так давно в день получки вокруг мастерских осада была. Женщины. Каждая своего караулит. Чуть упустит — все, пиши пропало: муженек полполучки в кабаке оставит. Жена причитает, ребятишки ревут… Весело, одним словом. А сегодня, полюбуйтесь, ни одной жинки за воротами. Доверять нам стали!

— А может, водочка ноне несладкая? — рассмеялся в толпе кто-то.

— Водка всегда хороша… когда от нее подальше держишься, — отпарировал Денисов. — Ну, а ежели серьезно говорить, то скажите, товарищи, кому сейчас охота себя по кабакам растрачивать, когда революцию защищать надо, когда жизнь в стране такая прекрасная намечается! Горя и злости у нас, конечно, еще много, но их не в вине топить надо, а в схватках с врагами.

Рабочие — наверное, и те, кто не против пропустить стаканчик-другой, — одобрительно кивали головами. В словах комиссара была правда.

Потом пронзительно засвистел паровоз, скликая всех на митинг.

Несколько пустых снарядных ящиков были покрыты красной материей — и стол готов. Позади стола стояли Мартынов и Горелик. К ним присоединились Иван Михайлович, Сухоруков, еще несколько человек. Открыл митинг товарищ Мартынов.

Славка и Петро внимательно слушали выступления и в то же время, как взрослые, вытирали плотной паклей замасленные по локоть руки. Рабочие говорили о бандах, о грозящей городу опасности, о бронепоезде. Ему, предлагали они, нужно дать доброе название.

— Какие будут мнения? Как окрестим нашего богатыря? — и Мартынов оглядел всех, а потом взгляд его любовно остановился на бронепоезде.

И тут Петро, неожиданно для Славки, а может, и для самого себя, задорно выкрикнул:

— Всем гидрам — амба!

Кое-кто в толпе засмеялся, остальные молчали. Но раздался голос и в защиту:

— А что, братцы? Чи, може, не амба гидрам и контрам? Безусловно, амба.

Мальчики обернулись и увидели, что эти слова принадлежат тому верзиле, что как-то прохлаждался у водокачки в рабочее время. Петро был готов взять обратно свое предложение: ведь кто его поддерживает? Лентяй, оказывается. Да и Славка укоризненно качал головой: «Эх ты, все дело портишь!»

Впрочем, имя бронепоезду дали другое — «Витязь революции».

Это понравилось всем.

— Что ж, — сказал Мартынов. — Отныне наша стальная крепость пусть называется так.

Наконец-то удалось ребятам заговорить с Иваном Михайловичем о самом главном. Люди после митинга расходились кто куда, и Денисов внимательно выслушал Петра и Славку. Видя их волнение, он подбадривал друзей улыбкой, согласными кивками головы.

Впрочем, мальчишки до последнего не верили, что их берут на броневик — все было как во сне. И даже проще. А все потому, что в этой крепости на колесах, оказывается, кроме бойцов, потребовались и другие специалисты: путейцы, ремонтники и прочие.

— Зачислим вас в железнодорожный взвод, — сказал Иван Михайлович.

Петро как-то дернулся, хотел вступить в пререкания с Денисовым, но Славка вовремя попридержал его и, когда они все-таки, бесконечно счастливые, удалились, набросился на друга:

— Он тебе кто есть?

— Как кто? Иван Михалыч.

— Он тебе прежде всего комиссар. Изволь подчиняться, а не базар устраивать. Выслушал, сказал «есть», и — кругом! Как справдешний боец…

Славка бросил руку к уху, круто повернулся, правда, не через левое плечо, как положено, а через правое.

— Во как надо!

На Петра это подействовало не очень-то.

— Комиссар, комиссар… а чего же он нас в рабочие зачисляет, а не в бойцы? Видал, в теплушку походную кухню ставят, не вздумает ли он нас еще в повара определить?

— Ты, Петь, не волнуйся, — успокаивал Славка. — Ну, поработаем с ремонтниками, а потом, ей-ей, в пулеметную команду нас возьмут. Вот побачишь. Точно!

Теперь уже и Петро поверил в свое боевое будущее. Да и как не поверить, ведь вот он — бронепоезд! Можно подойти и рукой похлопать по его стальным бокам, пройтись вдоль него от паровоза до самого последнего вагона. И они уже не Славка и Петька, а бойцы железнодорожного взвода Тимчук и Завгородный. Железнодорожного — лишь для начала.

А там видно будет!..

Сегодняшний день отдан на сборы. Завтра с утра все должны прибыть сюда в полной готовности: в любой час может прозвучать боевой приказ.

Вместе со взрослыми мальчики вышли за ворота мастерских. Куда теперь? И Петро предложил сбегать на речку, хоть разок искупаться. Что ж, подумал Славка, теплых дней осталось не так уж много, да и события впереди могут быть всякие: как втянется бронепоезд в бои — не до купания.

Но и сейчас они уже не могли беспечно бултыхаться, как раньше. Славка нырнул раз-другой, потом постирал рубашку. Да так и натянул ее, почти сырую.

— Ты бы хоть отжал ее, — сказал Петро.

Славка сдернул ее с плеч, стал сильно выкручивать; мутно-красные капли падали на траву. А затем он перекинул все еще влажную линялую рубашку через плечо.

Дома их ожидала радость — наконец-то вернулся из больницы дед. Худой, серый, с колючей щетиной на лице, но веселый.

— Ну, пацаны, здорово! Значит, воевать уходите. А что, ежли я вас сейчас ремнем за это, а?

— Да мы же не воевать, — возразил Петро, — просто работать будем на бронепоезде.

А Славка был настолько рад, что даже возражать не стал: он теперь одинаково охотно принял бы и ласковое слово деда, и ремень, тем более, что не было еще такого, только грозится всегда дед. Славка смотрел на его исхудалое лицо и думал, что слабый, с трудом переставляющий ноги дед все же успел поговорить с кем-то, успел узнать о зачислении ребят в железнодорожный взвод. «Беспокоится он, переживает, только с виду веселый».

В душе шевельнулось теплое чувство, аж слезы навернулись.

А слов не было, не нашлось. И от этого Славка растерянно моргал глазами, а потом положил на стол перед старым Никифором бумажки.

— Тут талоны на продукты, все тебе, дедусь, не потеряй.

И Петро тут же присоединил свои.

Запершило в горле у Никифора, он прокашлялся и мазнул пальцами по глазам. Деланно-строгим голосом сказал Петру и Славке:

— Вы что же, шалопаи, думаете, что сами на бронепоезде уйдете, а я буду дома прохлаждаться? Дудки с маслом. Отлежусь денька два-три, окрепну и — к вам. Иначе и не отпустил бы!

Мальчишки замахали руками, зашумели, всячески показывая, как они рады этому. Но, если говорить честно, где-то рядом с радостью в их души поселилась и досада: до каких же пор будут опекать нас? Никак не дают развернуться.

Бойцы находились в теплушках бронепоезда уже несколько дней, но приказ на выступление все еще не приходил.

Наконец утречком подлетел к железнодорожным мастерским запыленный всадник и передал Сухорукову пакет.

Вся команда сразу зашевелилась, поднялась, а через час тихо, без гудков, «Витязь революции» покинул мастерские и, набирая скорость, миновал здание вокзала.

Мешочники, сутками осаждавшие эти места в надежде попасть на какой-нибудь эшелон, во все глаза глядели на невиданный состав, шептались: «А шо цэ воно такэ?»

Петро, мельком оглядев их лица, сказал другу:

— А может быть, среди них шпионы есть.

— Ну и что? Много ли они узнают. Вышел бронепоезд, а куда? Даже нам с тобой неизвестно.

— Все равно, — не сдавался Петро, — я бы на месте командира всех этих мешочников в шею. А отправление дал бы ночью, в темноте.

Разговор их услышал командир пулеметчиков Чернобрив.

Он похлопал по плечу одного и другого, сказал внушительно:

— Командованию виднее, когда давать отправку, а от людей на вокзалах избавиться невозможно, не все же там спекулянты.

Это знакомство с Чернобривом Петро решил использовать.

Дождался удобного момента и попросил безо всякого:

— Дядя Саша, возьмите меня и Славку к пулеметчикам. Мы сумеем! У нас глаза крепкие, не то что у очкастых.

Чернобрив не ответил прямо, помолчал минуту, спросил:

— Ты про каких очкастых? Тех двух? — кивнул головой на бойцов. — Лучшие стрелки.

Отошел в сторону Чернобрив, не добавил ни слова.

Кто-то из пулеметчиков засмеялся: «Ишь, чего захотели мальцы!» А один старичок, тоже из этого взвода, прошамкал:

— У тебя, командир, племяннички жавелись, так и чешуть: «Дядь Шаша, дядь Шаша…»

Тут уже и Славка не выдержал. Что же получается: смеются над ними?

Как обращаться к командиру, они с Петром, между прочим, знают. Но если ты не в строю, можно и по-обычному говорить, не обязательно «товарищ комроты»…

За день «Витязь революции» трижды занимал огневые позиции, вел орудийный и пулеметный огонь.

Сначала они остановились в естественном укрытии: справа лес подступал к полотну почти вплотную, слева — цепь холмиков. За ними угадывалась деревня — дымы, несколько крыш.

Разведчики ушли в сторону деревни и вскоре вернулись, причем не одни, а с группой всадников. Командир бронепоезда внимательно выслушал тех и других, сделал пометки на карте. Присутствующий при разговоре артиллерийский начальник Николай Плоткин что-то начал писать в блокноте, наверное, делал расчеты для стрельбы.

И вскоре загремели залпы.

Болели уши. Славка и Петро затыкали их пальцами и широко раскрывали рты. Так поступают многие, даже бывалые пушкари.

В общем же было не очень интересно. Этот первый артналет велся по закрытым целям. Ребята залезли на крышу теплушки, но, как ни старались, увидеть разрывы им так и не удалось. Правда, дым был заметен, но не над самой землей — выше.

Когда они слезли с крыши вагона, прискакал еще один всадник и стал благодарить артиллеристов за меткий огонь. Легкое разочарование, уже подступающее к ребячьим сердцам, улетучилось в один миг. Размахивая руками, не скупясь на фантазию, они бросали скороговоркой:

— Пожалуй, сотню бандитов уложили, ага?

— Конечно! Наверное, и самому Палию всыпали…

Не дожидаясь, когда его засекут бандитские разведчики, бронепоезд неторопливо отошел от леса, набрал скорость.

На передней платформе с биноклем в руках стоял Чернобрив.

Он не скрывал своего беспокойства, вполголоса поругивался:

— Не дело это, елки-палки. Впереди должна дрезина идти для безопасности. Того гляди, в ловушку попадем.

И все же Чернобриву и двум дежурным пулеметчикам удалось вовремя обнаружить лопнувший рельс.

Бронепоезд заскрежетал, остановился. По команде разведчики и ремонтники бросились вперед. Рельс вскоре заменили, и Славка, выполняя приказание, побежал к Денисову.

— Товарищ комиссар! — он вскинул руку к козырьку фуражки. — Ремонт закончен, можно двигаться дальше.

— Отчего лопнул рельс, не выяснили? Бандитская работа?

Разговора о том, что это диверсия, среди ремонтников не было, и Славка хотел уже ответить отрицательно, но он понимал — в таких вещах нужна точность. Паренек чистосердечно ответил:

— Не знаю…

— Ладно, — Иван Михайлович сощурил добрые глаза, — иди, хлопче, на платформу.

А на платформе командир «Витязя» Сухоруков успокаивал Чернобрива:

— Хватит ворчать, через пару дней будет тебе дрезина.

— «Тебе»? Мне одному надо, да?

— Не придирайся к словам, сказал будет, значит, будет, сама ЧК вопросом занимается…

Вскоре стальная крепость снова замерла на месте, с бронеплощадок полетели слова команды. Ребята в это время находились возле походной кухни, помогали повару.

Петро чистил картошку, и довольно ловко: на столе росла гора тонкой кожуры. А Славка длинным, как рука по локоть, ножом резал капусту. Что ж, все поочередно дежурят на кухне, таков порядок.

Когда ударили орудия, мальчишки лишь на секунду подняли головы, прислушались — и опять за работу. Но вот в раскатистый пушечный гром вплелась дробь пулеметов. Такое уже не стерпеть.

Славка и Петро побросали свое дело, и, как были — в фартуках, — в тамбур. «Куда-а?» — закричал повар, да разве остановишь?..

Ребята не ошиблись: на этот раз бронепоезд вел огонь прямой наводкой. В конце голого желтого поля, которое начиналось прямо от железнодорожной насыпи, по-муравьиному копошились нестройные колонны всадников, повозки. Черным-черно. А в их гуще уже поднимались темно-красные снопы разрывов.

По всей вероятности, орудий у бандитов здесь не было, по крайней мере, ни один снаряд не полетел в сторону бронепоезда. Лишь пулеметные очереди резали воздух, но пули ничего не могли сделать даже тонкой броне «Витязя».

Славка и Петро не отходили от пулеметчиков, подносили патроны. И все время высовывались, не желая кланяться пулям.

Наконец Чернобрив заметил это и напустился на них:

— А ну, жми отсюда! Чтоб мои глаза вас не видели!..

Пришлось уходить.

А тут еще выговор от повара:

— Кто разрешил отлучиться? Вот доложу комиссару, он вас живо по домам отправит. Вояки! Из-за вас теперь с обедом опоздаем.

Славка хотел что-то сказать в оправдание, но, увидев, что Петро снова начал чистить картошку, молча принялся за дело — и все у них завертелось, закипело.

Даже повар, глядя на их усердие, перестал ворчать.

Славка ведрами таскал помои. До блеска отмывал котел. Ничего, успокаивал он себя, не скажет повар о нас худого слова. Сколько были в отлучке? Минут десять, ну, пятнадцать. И Чернобрив — это он кричал на нас просто так, без злости. Ведь и сам он стоял под пулями.

Видимо, и Петро считал, что дела у них идут не так уж плохо. Иначе почему бы так блестели его глаза? Нет, обед будет своевременно, можно не сомневаться. А главное — прикоснулись они к настоящему делу, к огню. Все-таки здорово строчили пулеметчики. Своими глазами видели мальчишки, как от меткого огня пригибались, падали на землю охваченные паникой ряды петлюровцев. Падали многие, поднимались не все. Жаль, конечно, не пришлось ребятам нажать на гашетку пулемета. Но подносчик патронов — тоже фигура…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Старый Никифор заскучал. Поправился он окончательно — так, по крайней мере, казалось ему. Голова больше не болела, даже страшный шрам от удара почти полностью спрятался в отросших волосах. А то, что был такой же тощий, как в больнице, тревожило его мало. «Были б кости, а мясо…» — и он оживленно потирал руки.

Прошла неделя со дня ухода бронепоезда на задание, и беспокойство стало овладевать стариком.

И наконец Тимчук отправился к Мартынову, в ЧК.

Тот встретил его приветливо, усадил за стол, спросил о здоровье.

— Окреп я окончательно, — и, перехватив недоверчивый взгляд, дед горячо добавил: — Ей же богу, окреп!

И дальше старый Никифор потребовал от Мартынова выполнить давнее обещание — послать его, Никифора Тимчука, на бронепоезд.

— Погоди, погоди, — перебил Терентий Петрович. — Насколько мне помнится, разговор у нас был о железнодорожных мастерских, то есть о строительстве бронепоезда, а не о службе на нем.

Никифор встал:

— Та-ак, спасибо, уважили. Мальчишки мои, значит, пускай с бандитами воюют, а я буду тут без дела околачиваться.

— Дело мы тебе, Тимчук, найдем. А насчет пацанов твоих — первый раз слышу. С Сухоруковым и Денисовым придется поговорить, нехай детишек в команду не зачисляют…

По чести говоря, уполномоченный ЧК тут покривил душой: он отлично знал, что хлопцы ушли на бронепоезде. Но не хотелось ему отпускать туда же и старика: слаб еще…

И все-таки Никифор добился своего. Усталый и вконец рассерженный Мартынов, тяжело дыша и вытирая рукавом гимнастерки пот со лба, писал записку командиру бронепоезда, просил принять деда. А расписался на бумаге так сердито, так яростно, что разлетелись из-под пера фиолетовые брызги чернил. Взглянул Терентий Петрович в глаза Тимчуку, бросил перо — и расхохотался. За ним и дед.

Провожая к дверям своего просителя, Мартынов посоветовал:

— Подожди день-другой. Придет «Витязь». Мы тут ему паровоз меняем, даем бронированный, только вчера закончили обшивку листами. Ну, и дрезину постараемся достать.

— А зачем ждать? — возразил дед. — Двинусь-ка я на Каменку, все равно им эту станцию не миновать, если на город пойдут.

— Ну, как знаешь, упрямый ты человек! — Мартынов еще раз внимательно посмотрел на старика и уловил в его глазах беспокойство, точнее, еще один вопрос, не менее важный, чем то, о чем они уже не без труда договорились. Мартынов понял правильно.

— О сыне хочешь спросить?

Старик молчал, боясь услышать что-нибудь страшное, молчал и ждал, и все в нем натянулось, замерло…

— Ну так знай, дорогой. Пока ты в больнице очухивался, Иван твой успел попрощаться с лазаретом и снова полк водит!

— Как так? — радостно выдохнул Никифор, веря и не веря. — Ведь он же тяжелый был.

— Молодой крепкий организм, не то что мы с тобой, товарищ Тимчук, понял?

— Тебе-то, Мартынов, рано в старики записываться.

— Н-да, одним словом, скоро увидишь своего орла. Я ведь и сам давно с Ванюшкой не разговаривал: последний раз, пожалуй, под Царицыном… Ну, будь здоров!

Шел Никифор по улице как хмельной. Вот она, жизнь! Вся в поворотах: то темным-темно, то снова солнышко выглядывает. Уходят беды, перемалываются. А скоро покончит народ с бандами, очистит земли свои, заводы отстроит — и в каждый дом счастье заглянет. Да не просто заглянет, поселится навечно…

Только очутившись возле знакомых ворот, старик понял, что совершенно незаметно для себя проделал значительный путь… У калитки стояла Ленка. Обрадовалась очень.

— Здравствуйте, дедушка, вы, значит, дома?

— Давно уже, целую неделю. А тебя что-то не видать.

— Мы с папой в лесу были, у нового лесничего. И снова туда же едем.

На крыльцо своего дома вышел отец Лены — довольно высокий, с бородкой, в шляпе из светлой соломки. Он беззвучно, кивком, но весьма уважительно поздоровался с Тимчуком, чуть приподнял шляпу. Подойдя к изгороди, сказал:

— Пора, дочка.

Ленка все же успела спросить у старого Никифора о Славке и Петре, но что он мог ей ответить? Уехали хлопцы, да, уехали… за город. А когда вернутся — пока вопрос.

— Заглядывай, навещай, счастливо вам! — и проводил их глазами. И подумал: «А отец-то ее на Чехова похож, только пенсне не хватает».

Еще постоял немного у ворот и решил:

— Пора и мне в дорогу.

Какие у старика сборы? Положил в мешок самое необходимое — вот и все. До станции Каменка более тридцати километров, а транспорта нет: лошадь и телега были давно мобилизованы. Дед, собственно, передал их добровольно для нужд родной армии. Теперь, думал он, придется потопать, если ничего попутного не подвернется…

Однако Никифору повезло. Когда он, отойдя от города километров за шесть, отдыхал у обочины, из-за поворота дороги показалась подвода. Возница натянул вожжи, остановился.

— Махорочки нет, дядька?

Никифор отсыпал горсть, и тот закрутил самокрутку.

Разговорились. Оказывается, в сторону Каменки едет мужик, хоть не до самой станции, а все же… «Садись, — согласился он. — Не жалко». Никифор тут же забросил мешок на повозку, устроился сам.

Ехали медленно, погруженные в заботы и мысли, — каждый в свои. Ясный предосенний день был дочиста отмыт дождями и подсушен солнцем. Далеко просматривались поля, еще не до конца убранные или просто запущенные, и поэтому день — такой чистый и прозрачный — не очень радовал душу. Хлестнув лениво шедшую лошадь, мужик начал:

— Обеднел народ, вконец обеднел. Как же дальше будем? У меня, к примеру, восемь ртов семейка, и каждому есть давай.

Никифор вздохнул непритворно, ответил:

— У нас-то еще ничего, перебиваемся. А вот в Поволжье голодуха самая настоящая. Народ пачками мрет — старики, дети.

— Знаю, — отозвался мужик. — Мы всей деревней помощь собирали: хлеб, золотишко, у кого имелось. Даже церковь поддержала.

Никифор усомнился, так как слышал рассказы совершенно иного толка.

— А ты не удивляйся, мил человек. Батюшка у нас в деревне хороший, душевный. Когда, это самое, из города комиссия нагрянула за церковным добром, дьякон-то наш что надумал? Подложную опись составил, вот! Оклад иконы или божья матерь или другая вещица, к примеру, из чистого золота, а он ее, супостат, медной записывает. Ну! Батюшка наш на дыбы — вывел дьячка на чистую воду. Не беднее мы, говорит, других, а голодающим помочь — дело божецкое, человеческое.

Огрев покрепче лошадь, мужичок подытожил:

— А ить правда, дело сие богоугодное, как считаешь? К тому же сказывают люди, что декрет об изъятии подписан, знаешь, кем?

— Знаю, — улыбнулся Никифор, — самим Лениным… Ну, а с попом вашим что же дальше было?

— С батюшкой худо. Уехала комиссия, увезла, что надо. А через день нагрянула банда. Старичка схватили, на площадь вывели и принародно — в расход. «Нам, — кричали гайдамаки, — красных попов не треба!» Оно и понятно: таких, как наш был, раз-два и обчелся, остальные священники другую линию гнут.

— А вы, значит, стояли на площади и молча смотрели, как те изверги издеваются? — зло спросил Никифор.

Мужик хмуро взглянул на него и пожевал губами. «Сейчас он меня ссадит», — подумал Дед.

Но мужик лишь печально вздохнул.

— Разве ж попрешь против них с голыми руками? Оружие надо! Да и в головах у многих туман еще. Среди тех бандюг односельчане были, родня кой-кому. Отсиделись на западе, в Галиции, а теперь возвернуться мечтают. Да только, по мне, не выйдет это у них.

«Конечно же, не выйдет. Никогда!» — хотел горячо воскликнуть Никифор, но сдержался. И сказал совсем другое:

— Если все такими лопухами, как вы, будут, всякое может случиться! — И вновь подумал: «Сейчас уж наверняка ссадит».

Но они продолжали ехать. И попрощались довольно мирно. В знак благодарности за то, что подвез, Никифор еще отсыпал мужику из своего невзрачного кисета толику курева. Тот сразу же свернул самокрутку, чиркнул кресалом и вместе с сизой струей дыма выдавил слова оправдания:

— Вот кабы нам Красная Армия оружие оставила, мы бы… того… уполне всем селом самооборонились.

— Ты, что же, считаешь, что у красных его навалом, полным-полно? И у них нехватка, да и в чьи руки передать — вот вопрос! — и, прикурив от самокрутки собеседника, Никифор добавил: — Оружье надо было загодя готовить. Ты, к примеру, на царской службе состоял?.

— А то как же! С первых дней в действующей. Прорыв генерала Брусилова под Луцком знаешь? Это мы.

— Ладно, пускай вы, — весело согласился дед. — А когда разваливался фронт и ты с другими домой возвращался, неужели не прихватил ничего?

Мужик неохотно сознался:

— Да имеется одна, австрийская, рушница со сбитой мушкой. На сеновале закопал ее, нехай лежит: есть не просит.

— Поди, поржавела вся?

— Ну нет! Я ее самолично салом смазывал.

— И патроны к ней есть небось?

— Да какие там патроны, обоймы две-три, — он явно скромничал.

— Вот видишь! У тебя австрийская, у других фронтовиков наши имеются, а у кого-то еще берданка с турецкой войны осталась.

— Так ведь единства промеж нас нема.

— Отсюда и начинать надо. Организация должна быть крепкая. А то заладил об оружии. Ты про историю слышал, наука такая есть?

— На кой мне твоя история! — слегка обиделся мужик. — У нас в деревне истории каждый день случаются.

Никифор поспешил его успокоить, сказал спокойно и неторопливо:

— Зря обижаешься. История, брат, наука умная и справедливая. И учит она, между прочим, что мужики даже с вилами и дрючками на панов постоянно ходили. А у тебя австрийская есть…

— Ну ладно. За разговор спасибочки. Дойдешь до перелеска, а там вдоль него и железка пойдет. До станции не более десяти верст.

Не успел, однако, Никифор покрыть и половину пути до Каменки, как впереди, откуда-то сбоку, стал надвигаться шум поезда. Тропинка шла-вдоль насыпи — чуть пониже, за кустами. И когда дед поднялся, мимо него уже летели железные площадки с орудиями. Это мог быть только «Витязь революции».

Ах, черт, не успел!.. Понимая, что остановить бронепоезд теперь не удастся, Никифор машинально, против здравого смысла, все-таки вбежал на насыпь, что-то закричал и еще минуту махал рукой вслед последней платформе.

Как и та, что перед паровозом, это была обычная небронированная платформа. Без людей, с одним балластом, — для безопасности. И задние колеса этой хвостовой платформы отгремели, и рельсы успокоились, и лишь огорченный человек остался там, на полотне, где равнодушно — через равные промежутки — лежат деревянные шпалы и бескрайне убегают вперед-назад.

Что же делать? Возвращаться в город бессмысленно. «Витязя» не настигнешь, он снова встретится где-либо в пути, да и идти столько! Пожалуй, впервые за последние дни дед понял, что слаб и рановато вышел из больницы. «Ну, это вопрос другой, — подбодрил он сам себя. — А сейчас выход один: топать до Каменки и там караулить «Витязя». Это еще часок, не более!»

Понуро и не спеша — теперь гнать нечего! — побрел старик на станцию. Сперва шел по шпалам, но это оказалось неудобным: если наступать на каждую из них — шаг получается коротким, если через одну — чересчур большим. Он спустился с насыпи и снова зашагал тропинкой. Солнце уже заметно клонилось к земле.

Наконец-то показались невысокие станционные постройки с черным пучком проводов над крышами. Безлюдно. Латунный колокол при входе в вокзал был тусклым, давно не чищенным, и поэтому казалось, что он неспособен издать ни звука.

Поблизости шаркала метла: кто-то трудился в привокзальном скверике.

Никифор сбросил мешок, уселся на скамейке и шумно вздохнул. Женщина перестала мести и, скосив глаза на деда, спросила:

— Чи ты не на поезд собрался? — и откровенно насмешливо заключила: — Жди, после дождичка в четверг. А если какой и пройдет, так ведь и живого места на ём нет: что на подножках, что на крышах — скрозь люди да мешки.

Он поспешил ее успокоить:

— Мне, дамочка, не такой поезд требуется, а броневик. Ясно? — и тоже насмешливо сложил губы.

Тут как раз и послышался голос со стороны:

— Теть Маша, кто здесь бронепоездом интересуется? — К ним подошел молодой парень, почти мальчишка, с револьвером в новенькой кобуре на боку.

— Я интересуюсь, — дед привстал и снова опустился на скамью.

Парень сделал подобающе грозное лицо и выразительно расправил под ремнем складки синей ситцевой рубахи.

Впрочем, долго он к старику не придирался, а прочитав бумагу за подписью Мартынова, и вовсе успокоился и даже пригласил его заночевать в своей избе.

— «Витязя» раньше завтрашнего полдня теперь и не жди. Мы, милиция, точно знаем. А сомневаешься, пойдем к начальнику станции, он подтвердит.

Начальник в сопровождении путевого сторожа шел по перрону. На вопрос Никифора он лишь поднял округлые женские плечи, отчего крупная голова его, увенчанная потертой форменной фуражкой, сразу ввалилась в туловище. И еще он руками развел.

— Не знаю. Что по теперешним временам известно движенцу? Ничего-с. Ни графика у него, ни власти.

А сторож, хромой и старый даже по сравнению с Никифором, остановился, тронул седые усы и сказал:

— Паровоз им надо менять, это раз. Углем запастись, это два. Ну, и прочие припасы. Вот и считай…

И Никифор с милиционером отправились домой. Путь недалекий. За сквериком несколько хибар. Паренек постучал в дверь одной из них.

— Маманя, это я. И гостя веду.

Постелили Никифору на широкой лежанке. Маленькое оконце посинело, потемнело, серебряные звездочки заглянули в него. Гостеприимный милиционер пригласил деда к столу; пар от казанка с картошкой поднимался облачком. Никифор, однако, уже почти спал. Он лишь показал на свой мешок, оброненный в угол, — харчи там, ешьте на здоровье — и повернулся к стенке. Женщина сказала:

— Не трожь его, Николай. Видать, устал человек с дороги.

…Под утро проснулся Никифор, возможно, от свежего ветерка: окно было открыто. Заворочался осторожно, чтобы не разбудить хозяев, плотнее натянул пиджак и опять прикрыл глаза.

Но в это же время поблизости что-то ухнуло. И сразу же копытный цокот дробью рассыпался вокруг. И колокол — тот, нечищеный — забился яростно, застонал.

Дед рванулся с лежанки, и Николай уже натягивал брюки и сапоги:

— Налет, елки-моталки! Бомбу бросили…

Всюду уже скакали гайдамаки, стучали прикладами и нагайками в окна и двери.

— Сынок, огородами скорее, до оврага! А там лесом уйдешь!

— Знаю! — Николай уже сжимал в руке наган.

— Для меня не найдется? — Никифор глазами показал на оружие.

— Где там! У самого десять патронов.

Они выбежали, перемахнули через плетень. А там — порознь, но в одном направлении, к лесу. Их заметили. Бандиты, конные и спешенные, бросились вдогонку.

Николай пальнул, затем еще дважды. Кто-то из преследователей упал.

Какие к осени огороды — ни буйной зелени, ни высокой кукурузы. Все как на ладошке видать, особенно с седла. Вот, правда, канава рядом. Нырнул в нее Никифор, хотел поползти — сил не было. А Николай, видать, ушел все-таки, молодец!.. И тут же голос:

— Вылазь, ч-черт! — над канавой с оголенной шашкой стоял петлюровец.

Многих из бойцов бронепоезда отпустили в увольнение до ночи. Командиры строго наказали: к 12.00 быть на месте.

Славка с Петром, как и остальные, направились домой. Вышагивали бодро, почти в ногу. Обмундирование железнодорожному взводу еще не выдали: нехватка; и сейчас торопливо, переулок за переулком, шли просто два паренька, ничуть не похожие на солдат.

Дверь была закрыта. Ключ — в условленном месте. Вошли ребята, присели на койку, посмотрели на друга: «Где же дед?»…

Петро поднялся первым.

— Сбегаю к Ленке, она, наверное, знает, куда он девался.

Вскоре вернулся Петро. И у Ленки никого: дверь на запоре.

— Ну, — решил Славка, — сперва давай подзаправимся.

Они ели и рассеянно глядели в окно. До конца увольнения оставалось часа два, хотелось побродить по городу.

— Пойдем, — сказал Петро.

— Ладно. Только сперва я деду записку нацарапаю. — Славка огрызком карандаша стал что-то писать. Бумажку оставил на видном месте, посредине стола…

Они бродили по улицам. Темнело. Рассеянный и неяркий свет фонарей стоял у каждого столба желтым домиком. Под острыми потолками этих домиков кружились мотыльки.

И было еще тепло — последние щедрые августовские вечера.

У здания театра — чуть посветлее. Спектакль, если судить по времени, недавно закончился. Ребята посмотрели друг другу в глаза, и — надо же такое! — одна мысль мелькнула у них одновременно.

Почти не переговариваясь, направились они в сторону Столыпинской улицы, к особняку, где жила Оксана Ивченко.

— Давай через забор махнем, разведаем в саду, — предложил Петро.

— Давай!.. Погоди, вон, кажись, кто-то идет.

В конце улицы и вправду послышались глухие неторопливые шаги. Красной пчелой подрагивала в темноте папироса. Ребята нырнули за угол дома, присели на траву под темными окнами.

Знакомая щеколда на калитке. Вошли, что ли? Нет, кажется, здесь еще стоят.

— Ну, «Ласточка», как говорится, ни пуха, ни пера. Задание не из легких. Не горячись. И возвращайся живой-здоровой.

Знакомый голос!.. Мальчишки еще плотнее прижались к земле. А Оксана Ивченко отвечала:

— Не беспокойтесь, Петрович. Не в первый раз. И спасибо вам за все: за внимание, советы…

Они попрощались. Оксана вошла в калитку, а человек стал удаляться быстрыми шагами.

Ребята почти ползком — к углу дома, и вслед, вслед смотрят. Поодаль, в тусклом свете фонаря, заблестела кожаная куртка. Вот кто, оказывается, находился тогда в фаэтоне.

— Это же товарищ Мартынов, из ЧК!

— Не ори, — сказал Славка, — я его голос сразу узнал.

Ничего не понимая, бродили дружки по городу. Как же так? Мартынов заодно со шпионкой? Да нет же, не может быть такого! Что-то здесь другое.

— А если не знает он, что она шпионка? Если просто влюбился в нее? Втрескался. Ведь назвал же он ее ласточкой!

— А тогда зачем про задание говорил! Не любовь это…

— Ну да, ты ведь знаток, — съязвил Славка.

На башенке думы (так по привычке называли здание, где когда-то помещалась городская управа — дума) забили часы.

Ребята прекратили спор, задрали головы кверху. Как незаметно пронеслось время — в их распоряжении лишь полчаса.

Прибавили шагу.

Вот вокзал, мастерские и темная громада — броневик.

В теплушке, устраиваясь на дощатых нарах, они шепотом продолжали разговор. Строили догадки.

Вповалку спали бойцы, развалившись, скрючившись, с храпом, присвистом, а то и бредовым стоном.

Никому, казалось, до мальчишек нет и дела, незаметно они перешли на крик.

— Я те говорю, заодно они!

— Нет, что-то не так.

— Я и сам говорю — не так…

Из угла раздался хриплый окрик:

— Потише вы, шпингалеты, спать не даете!

Ребята сразу же прикусили языки. Петро пробормотал:

— Все спят, как люди, и только один какой-то нервный…

А вскоре они уснули и сами.

С утра «Витязь» начал готовиться к отходу. К новому паровозу то и дело подходили бойцы: «Этот бронированный не подведет». Подбежали сюда и Славка с Петром и тоже солидно кивали и языками прищелкивали: машина что надо!.. А вот обещанной дрезины так пока и не дали.

Еще раньше, как только проснулись, ребята решили найти комиссара и рассказать о вчерашнем. Сейчас, возле паровоза, они спрашивали у одного, другого:

— Где Денисов? Ивана Михалыча не видели?

— Кажись, на четвертой платформе, — сказал кто-то.

Кинулись было туда, но тут прозвучал сигнал отправления. Пришлось чуть ли не на ходу вскакивать в свою теплушку.

Минут через двадцать бронепоезд остановился. Поблизости в степи мелькали казачьи разъезды. Командир пульроты Чернобрив быстро изготовил расчеты к бою.

Пулеметы застрочили. Некоторые бойцы по команде попрыгали с бронеплощадок и залегли цепью.

Вражеские разъезды, рассеянные огнем, скрылись. Но остановка в степи почему-то затягивалась.

Кто-то из командиров крикнул Славке и Петру:

— Чего без дела стоите? Идите пока за смазчиков поработайте.

— А мы не умеем.

— Отворачивайте фартуки, а потом поливайте в буксы мазут, вот и вся работа.

Ребята бросились выполнять.

И тут вскоре произошла между ними ссора.

Ссора, как им тогда показалось, всерьез.

Петро побежал вдоль состава, чтобы залить буксы передних вагонов. Славка занялся этим на месте. Продвигаясь вперед, он поравнялся с бронеплощадкой пулеметчиков. Александр Чернобрив был, видимо, в добром настроении.

— Ну, орел, пострелять хочешь? — сказал он Славке. — Залазь сюда.

Тот, конечно, не заставил себя долго упрашивать. Вдалеке выныривали из оврага черные силуэты всадников. Неужто и на таком расстоянии берет пулемет! Славка недоверчиво посмотрел в глаза Чернобриву — не шутит ли? Но командир коротко скомандовал:

— Ложись! — и объяснил, что надо делать. И сам прилег за пулемет.

Мужчины, особенно мальчишки, быстро схватывают суть в таких вещах. Славка, вцепившись пальцами в ручки, застрочил. А рядом тоже стреляли, другие, бывалые фронтовики.

Попал ли в кого, уверенности не было, — но совершенно счастливый спрыгнул Славка с площадки и бросился к Петру.

— Мне пулемет доверили! Честно… Бил я только что по тем, в степи, тра-та-та.

Но действия Петра были совершенно неожиданными. Сперва он молча обошел Славку, лишь обиженную полуулыбку состроил. Потом не выдержал, запальчиво крикнул:

— Все сам, сам, да? А меня, значит, позвать не захотел? Какой же ты мне друг после этого!

Славка повесил голову, вздохнул. Но вины за собой он все же не чувствовал. Ведь когда его позвал Чернобрив, он от радости позабыл обо всем. Петро был в стороне. Кликнуть его? Ну, не догадался Славка. Да и неизвестно, как бы Чернобрив поступил тогда: позвал одного, а являются двое. Чего же тут сердиться? Так получилось — и все.

Славка нагнал дружка:

— Ты вот что, не больно… того… Нам ведь еще к комиссару надо, не забыл?

— Сам иди, я уж без тебя проживу как-нибудь, — огрызнулся Петро.

Ну и ладно, решил Славка, не хочет — не надо, упрашивать не станем. А комиссар, товарищ Денисов, оказывается, был рядом — на соседней площадке у артиллеристов. Он, пожалуй, видел, что между друзьями происходит бурный разговор. Скорее всего так. Потому что, когда Славка по всем правилам обратился к нему и попросил разрешения переговорить, Иван Михайлович сказал:

— Да ты, никак, с приятелем своим поругался? Не поделили чего? Ну, ладно… Как отъедем, заходи в штабной вагон.

Вероятно, он считал, что паренек с ним хочет поговорить именно об этом.

Славка проявил выдержку, повернулся, как положено, отошел. А едва поезд стал набирать скорость, мальчик по площадкам — с одной на другую — пробрался к штабному вагону. Иван Михайлович сидел один, склонившись над картой.

— Ну, заходи, садись, — пригласил он.

Славка продолжал стоять.

— Товарищ комиссар, мне необходимо вам доложить!.. — и он, может быть, несколько длинновато рассказал обо всем. И про письмо цыганки, и про то, как они следили за Оксаной Ивченко. И, конечно, про вчерашнюю встречу.

Комиссар слушал внимательно, держал в руках самокрутку, но поднес спичку к ней лишь тогда, когда Славка закончил.

— О Мартынове худого думать не смей, это наш человек, — Иван Михайлович выдохнул облако дыма.

— Так я и не думаю, — оправдывался Славка.

— Дай письмо! — Денисов быстро пробежал глазами листок, вернул его. — Эх, заварили кашу, вы, может, задание важное сорвали. Раз уж такое письмо попало к вам, надо было немедленно в ЧК нести, а не слежку устраивать.

Дело, судя по всему, нешуточное. Денисов, хмурясь, заходил по вагону. Хотел что-то добавить, но тут вошел Чернобрив. И даже при нем, при командире, Денисов не стал говорить. Лишь подписав график дежурства и отпустив Чернобрива, Иван Михайлович снова обернулся к Славке.

И тот наконец осмелился вслух высказать свою догадку:

— Выходит, артистка Ивченко никакая не шпионка, а чекистам помогает? Это значит она атамана Буряка просто заманивала в город?

Комиссар прямо не ответил. Он лишь сказал:

— Это значит никому болтать об этом не следует, во-первых. А во-вторых…

Неизвестно, что он еще собирался сказать. Бронепоезд резко остановился, ударили залпы — совсем рядом.

От резкого толчка при торможении Славку отбросило к стенке, да и Денисов пошатнулся, еле устоял.

— Что такое? — он выглянул наружу, — Станция Каменка, и бандиты кругом…

Они бросились к двери. Ветер-сквознячок, как хлыстиком, ударил в лицо. Письмо скользнуло со стола к ногам. Славка быстро поднял его и сунул за пазуху.

Когда Никифора вместе с некоторыми женщинами и стариками — жителями Каменки — втолкнули в подвал, он не сразу сумел оглядеться. Темно. Перед единственным оконцем снаружи лежала куча мусора.

Чуть осмотревшись, он прежде всего уничтожил записку Мартынова. Впрочем, эта мера предосторожности оказалась излишней. Вскоре в подвал вошли двое петлюровцев, они, переходя от одного к другому, забирали сапоги, пиджаки, если не очень старые. Обыска по-настоящему не производили. Выходя, один из них лениво спросил:

— Оружия нема?

Все молчали. Лишь один из угла прохрипел:

— Было б оно, хочь какое, так мы бы вам дали!

Бандиты враз сошли со ступенек.

— Кто сказал? Признавайся, отродье! Тяжелыми сапогами наступали на ноги людям, огрели плеткой кого-то. Вышли наконец.

Никифор попытался определить, кто же этот смельчак, бросивший угрозу, — надо быть к нему поближе, но это оставалось загадкой. В подвале тесно. Прижавшись один к другому, ждут.

Наступило затишье на некоторое время, лишь редкие выстрелы доносились сюда: то ли скотину стреляли бандиты, то ли так, перепившись, озоровали.

Часа через два наружную дверь открыли. Зычный голос скомандовал:

— Выходи!.. Та не все. Куда ты, тетка, прешь! Сиди себе, как на даче. Давай, старикашка, и ты… и ты…

Никифор и еще двое вышли. Рыжий детина оглядел их и крикнул куда-то в сторону:

— Пане хорунжий, отобрал субчиков, подите гляньте.

Подошел цыганистый казачина, тряхнул чубом в сторону Никифора:

— Давай этого!

Остальных опять затолкали в подвал.

— Ты вот что, не бойся, мужичок, ничего тебе до самой смерти не будет, — сказал хорунжий Никифору.

Тот тер глаза: после темной конуры солнце резануло их.

«Еще подумают — слезы вытираю», — Никифор презрительно взглянул на хорунжего и выпалил:

— Мне бояться нечего. Как бы вас самих дрожь не проняла!

Хорунжий расхохотался:

— Дуже добре! Люблю веселых людей. Пойдем, весельчак.

Петлюровцы повели Никифора к вокзалу. В скверике, разбросав руки, уткнулся в жухлую траву убитый путевой сторож. «А где же начальник станции? — подумал Никифор. — Сбежал? Или с этими заодно?»

Так ничего и не узнал дед. Он лишь увидел форменную фуражку в руках одного из бандитов. Тот передал ее хорунжему, а хорунжий напялил фуражку на голову Никифора.

— Мы тебя, старик, в начальники производим. Эгей, флажки ему выдать!.. На, держи, начальник. Станешь вон там, за будкой. Как покажется поезд, помашешь желтым, мол, все в порядке, путь исправный… Вопросы есть? Нема? Люблю понятливых. И смотри у меня: без шуток. Я их терпеть не могу.

Хорунжий многозначительно похлопал по широкому поясу, за который был заткнут маузер.

— Когда пост занять, я скажу. А пока прохлаждайся в компании Чеснока и Горпищенка.

Никифор еще раньше попытался угадать: куда это его? Теперь сомнений не оставалось.

И пришла страшная догадка. Они не просто поезд ожидают, не какой-нибудь там порожняк, нет, они готовятся встретить бронепоезд.

…Верховой появился внезапно, издали замахал черной папахой: «Едет, едет!..»

— Давай! — подтолкнул хорунжий деда. — Становись, дело сделаешь и мотай куда глаза глядят. А чуть что — напоминаю! — на тебя десятки стволов в упор смотрят.

С флажками, в фуражке стоял Никифор за будкой.

Бронепоезд был уже виден: облако дыма висело над ним и никак не поспевало за стальными площадками, отставало и, поднимаясь к небу, таяло. Сдержанным нарастающим гудением наполнялись рельсы — две синие линейки.

Деду показалось, что горячий железный ветер обжигает ему лицо, сушит глаза и губы. Он тяжело задышал и оглянулся.

В тупике бандиты спешно закапывали взрывчатку под шпалы и вывороченную колею. Отбегали, чтобы залечь поскорее за холмиком — у пулеметов и одного-единственного орудия.

«Даже пушечку прикрыть не позаботились, на дураков рассчитывают. А то как же! Моими руками сработать хотят!» — Никифор смотрел теперь только вперед, на «Витязя революции», который, несколько сбавив ход, неумолимо надвигался, увеличивался…

Человеческая мысль, наверное, быстрее всего на свете — быстрее поездов и всех машин. Жизнь, вся жизнь пронеслась перед Никифором за эти мгновения. И было нечто, что объединяло детство его и женитьбу, и солдатчину, и преклонные годы, — земля и небо. Небо — высокое, с облачной грядкой на горизонте, по которой кто-то будто граблями прошелся, — простиралось над землей, над широким, куда ни глянь, простором.

Прилив чего-то неестественно-хмельного почувствовал дед. «Ну, все, конец!..» Но он теперь знал, что надо делать, знал только это. Это последнее, что ему надо знать. От всего остального он уже свободен.

Нет, не пропадет «Витязь»! Не погибнут Славка и Петро, и Денисов, и артиллерист Колька Плоткин, и Чернобрив… Никифор рванулся вперед — и просигналил, но не желтым, а красным!

И сразу же в спину ударило тяжелое-тяжелое. Но он только усмехнулся про себя: «Дурни! Не догадались красный забрать…»

Но не только в флажках дело — он еще нашел в себе силы доковылять до столбика, перекинуть баланс. Он так и повис на переведенной стрелке…

А бронепоезд, резко затормозив, через секунду стал медленно, словно на ощупь, продвигаться вперед, на главную магистраль, поливая свинцом и сталью бессильно злобствующих петлюровцев.

Бандиты остались далеко позади. Но один из снарядов все-таки угодил в хвостовую балластную платформу. Все, что было в ней деревянного — пол, бортики, несколько бревен, — начало гореть. Огонь медленно полз к соседней площадке.

Возможно, ничего страшного не произошло бы: площадка ведь стальная; но на ней пулеметы, боеприпасы — к чему тут соседство с огнем? Да и подбитая платформа скрежетала, волочилась по рельсам, замедляя движение бронепоезда.

Одним из первых это заметил Чернобрив. «Отцепить! Во что бы то ни стало», — решил он и бросился к ней. Славка рванулся вслед за Чернобривом.

Еще один снаряд ударил в платформу. Или рядом?.. Славка так и не понял: взрывной волной его снесло с бронеплощадки. Шмякнуло оземь. Над головой прогрохотали колеса — и все стихло. Лишь тупая нескончаемая боль разливалась по телу.

«Жив я, — подумал Славка, — а то боли бы не чувствовал». Он чуть отполз и лежал теперь в чахлом кустарнике. Сплевывал. Слюна была красной. И хотелось пить…

Прошло какое-то время, и до его слуха донесся глухой топот и гиканье. Славка с усилием приподнял голову и увидел, что черной лавой скачут по степи бандиты… Куда они? На броневик? Так ведь он уже далече. Славка взглянул в противоположную сторону — «Витязь революции» действительно был на солидном расстоянии, но он стоял, окутанный паром. Что-то там произошло…

Бронепоезд и вправду застыл на месте. То ли от осколка, то ли от сотрясения на паровозе лопнула дымогарная труба.

— Не было печали, черти накачали! — крикнул Сухоруков и от злости выругался.

Многие из команды попрыгали на землю. Раздались голоса.

— А я-то думал, что бронированному ничего не сделается.

— Больно тонкая она…

— Да не в броне дело, товарищи. Машина ведь все равно старая, вот и лопнула труба.

— Сколько до станции Горошино? — спросил Сухоруков и, взглянув на карту, сам ответил: — Километра четыре… Вот что! Ты и ты, — он показал пальцем на помощника машиниста и Чернобрива, — жмите на Горошино, там наверняка паровоз найдется. Часа через полтора ждем вас. Живые или мертвые, но на паровозе, ясно?

— Ясно, товарищ командир! — ответил Чернобрив и мечтательно вздохнул. — Эх, конягу бы какую-нибудь, даже самую захудалую.

— Сам стань конягой, и галопом! Тут рукой подать, за двадцать минут добежать можно.

— Ну, за двадцать вряд ли, а за полчасика постараемся, — и оба рванули.

И тотчас же наблюдатели с площадки доложили:

— Командир! Опять палиевцы для атаки разворачиваются.

Сухоруков поплевал в ладонь.

— Это пускай, мы их встретим!

Не прошло и десяти минут, как пулеметным и орудийным огнем бандиты были отогнаны. На этот раз они больших потерь не понесли, ибо просто-напросто побоялись по-настоящему атаковать стальную крепость. Всадники приблизились лишь к догорающей платформе, метрах в шестистах от «Витязя».

Когда перестрелка утихла, бойцы снова повысыпали из вагонов, заходили вокруг окутанного дымом паровоза.

— Неужели ничего нельзя сделать? — в который раз спрашивал Сухоруков у машиниста. — Если они артиллерию подкатят, худо нам будет.

Машинист разводил руками и терпеливо объяснял, что выход один — законопатить трубу, вбить заглушку.

Но для этого надо влезть в топку. Погасить ее погасили, но все равно она так и пышет жаром. Человеку влезть невозможно — сгорит.

— И-их, зараза! — Сухоруков снова заглянул в огнедышащую горловину. Лицо покраснело, мигом покрылось потом.

И тут, раздвинув бойцов, вышел вперед Петро.

— Давайте я залезу, товарищ командир!

— Сгоришь! — не оборачиваясь, бросил Сухоруков.

— Не сгорю. Дело сделаю, я терпеливый…

Сухоруков отмахнулся, как от назойливо жужжащей мухи. Но Петро не отставал. Он почувствовал страшную ответственность — и наперед знал, что сможет, сделает. Погибнет, но выполнит до конца свой долг.

— Вы меня холодной водой полейте и лицо чем-нибудь замотайте. Вот увидите, за пять минут вобью заглушку.

Сухоруков вопросительно взглянул на машиниста. Тот нахмурился.

— Были такие случаи… вообще. Но дело это тяжкое!

А Петро продолжал:

— Я же маленький, мне сподручней, чем взрослым. Только лицо обмотайте и побольше воды на меня, колонка-то рядом.

— Ладно! — решил командир. — Пять пар штанов на него, фуфайку потолще, сапоги, а лучше валенки. Может, есть у кого?

Вскоре старик пулеметчик принес валенки, достали фуфайку, брюки — стали облачать Петра. Подвели шланг и приготовились пустить его в ход.

Но всему помешал Иван Михайлович Денисов. Организовав охрану бронепоезда и круговое наблюдение, он в эту минуту подходил к паровозу.

— Ну нет! — твердо сказал он. — Если кому и залазить в самое пекло, то комиссару. Тем более я когда-то в горячем цехе работал на Урале.

Это прозвучало как довод. Денисов стал натягивать фуфайку. Шутил с бойцами.

— Ну, чего замолчали? Сколько в топке градусов, а, машинист? Более двухсот? Только-то? Чаек мы пьем с удовольствием, а в нем все сто. Вот и считайте, двойной чай — выдержу.

Обмотал лицо комиссар и стал влезать в топку, а руками знаки делает: мол, инструмент подавайте!

И в эту минуту несколько бойцов одновременно увидели дымок: со станции Горошино шел паровоз.

Денисова тут же вытащили из топки, он едва держался на ногах.

Бандиты, рыскавшие по степи в поисках раненых и оружия, все-таки обнаружили Славку. Как ни старался он укрыться в кустах, не вышло. Эх, еще бы несколько часов, стемнело бы, — ни за что не схватить тогда Славку!..

— Слышь, Горпищенко, покличь хорунжего, мы тут шпиена поймали, — крикнул один.

— Та не шпиона! Просто хлопец какой-то подозрительный, — крикнул второй, бородатый.

Вскоре Славка, отправленный под конвоем на Каменку, предстал перед хорунжим. Казаки доложили, что мальчик, должно быть, с бронепоезда.

— Откуда ты такой чумазый? — спросил хорунжий и, неожиданно достав из-под жупана круглое дамское зеркальце, протянул его. — На, полюбуйся, какой ты красивый.

Славка ожидал, что перед его носом начнут размахивать пистолетами и шашками, а тут ему зеркало суют. Он пожал плечами. Ну да, грязный, лицо черное, в земле и дыме, с кровоподтеками.

Вокруг него стояли вояки. Как на подбор. Один — чубатый, со шрамом через всю морду — еле держался на ногах, другой — с вислыми усами, в гуцульской сорочке — весь обвешан оружием. Что арсенал… Именно поэтому более всего поразил Славку сам хорунжий: он был похож… на человека!

— Никто тебя пальцем не тронет, говори правду, — услышал мальчик.

«Думает лаской взять… Дулю тебе!»

— Молчишь? — взвился на дыбы тот. — Обыскать сукина сына.

Славка и сам забыл, что у него в карманах. Так, случайные вещи, — ключи, оказывается, винтовочный патрон, кусок марли вместо платка. И вдруг поверх всего этого бандит положил на стол письмо.

Хорунжий сразу же потянулся к нему. А Слава весь сжался — но только на секунду. Он тут же выпрямился и даже повеселел.

— Письмо это секретное, не трожьте.

Хорунжий снова принял спокойно-издевательскую позу:

— Секретное? Что ты, мальчик, какие у тебя могут быть секреты от дяди!

Все вокруг рассмеялись. Хорунжий самодовольно огляделся.

Тогда Славка рванулся к столу и накрыл конверт ладонью.

— Это письмо лично атаману Буряку, только возьмите — он вас зарубит!

На лице хорунжего отразилось удивление. Он сказал:

— Сейчас проверю… Тем более что Григорий Степанович Буряк мой друг и однокашник. Он мне простит мое любопытство.

Хорунжий быстро пробежал глазами написанное. И сразу переменился.

— Чего ж ты, пацан, сразу не сказал?.. Иди умойся. Есть, наверное, хочешь?

— Хочу, — ответил Славка и направился в сени, умываться.

— Ну, а как живет Оксана? Я ведь и ее знаю.

— Хорошо живет, — Славка поливал из кружки, отфыркивался. — Она в театре работает. «Наталка-Полтавка», «Сватанье на Гончаривке»… знаете? Она там главные роли играет. Красиво играет.

Славка отказался от полотенца и вытерся своим куском марли. И снова отвечал на вопросы.

Он врал, врал упоенно. По дороге, когда его вели сюда, он решил говорить одно. Дескать, шел из города, а у железки как раз начался бой, рядом снаряд упал, — вот он и спрятался… Но теперь он решился даже на дерзость.

— Понимаете? Как она мне письмо вручила, так я и подумал: «Где ж мне искать Григория Степаныча? Только у банд… у самостийников, значит». Ну, прихожу на вокзал. А тут бронепоезд отправляется, против ваших отрядов, значит. Я р-раз! И вцепился в последнюю платформу.

— Так ты на бронепоезде был? — удивился хорунжий. — Не брешешь?

«Вот те на! — подумал Славка. — Первый раз за весь вечер правду сказал, а он не верит».

— Конечно был, ей-богу!.. А за Каменкой ваша пушка ка-ак дала по платформе, я и вывалился из нее.

— Это точно! — загудели бандиты. — Крепко мы саданули ему!..

Славка не отказал себе в удовольствии охладить их пыл:

— Из людей-то один я там был. А так… рельсы там, бревна.

— Ну, да, балластная платформа, — снова загудели бандиты, радуясь, что все так чудесно сошлось. Сплошная правда.

— А не знаешь ли ты, парень, сколько там пушек и пулеметов? — неожиданно спросил тот, со шрамом.

Славка развел руками.

— Чего не знаю, того не знаю. Всю дорогу на том балласте сидел.

— Ну, а сам ты кто есть?

— Просто человек. Ни за красных я, ни за белых, сам за себя.

— Ну и дурак, — разозлился хорунжий. — Ты украинец и должен быть за самостийников.

«Дулю тебе!» — снова подумал Славка, а вслух уклончиво сказал:

— Надо присмотреться.

Внезапно он вспомнил о Петре. «Увидел бы, какой спектакль я тут им устраиваю!»

Славка ел хлеб с салом и решал: как стемнеет — дам деру. Они всерьез поверили мне, охранять не станут.

Но плану этому помешало появление Буряка.

Как только о нем доложили хорунжему, тот приказал:

— Пригласите сюда немедленно.

Буряк вошел в хату усталый, покрытый пылью. Пожал руку хорунжему, сел и пододвинул к себе стакан.

— Приятный сюрприз, — сказал хорунжий, показывая на Славку. — Письмецо тебе, Григорий…

И снова начались расспросы, теперь уже Буряка.

— Ты где Оксану видел? Когда?

И опять Славка, подогрев себя, фантазировал:

— Я в театре каждый день бываю. Ну, почти каждый… Нас туда зовут, когда надо толпу изображать. Вот и говорит мне теть Ксана: так и так. А за это тебе — золотую пятерку! — и, боясь, что Буряк захочет посмотреть монету, быстро добавил: — Я ее на жратву променял, на колбасу и хлеб.

— Узнаю Оксанину щедрость, — улыбнулся хорунжий. — Что будешь делать, Григорий, поедешь?

— Не до этого сейчас, — сказал Буряк.

— Я бы на твоем месте подумал. Тут есть одно обстоятельство… А ну, хлопец, выйди, погуляй пока…

Славка вышел из хаты. Со стороны станции слышались голоса, лязг оружия, конское ржание. А с другой стороны хаты резко начиналась степь, и, погруженная в темноту, она была спокойной, бестревожной; уйти в эту сторону можно, наверное, довольно легко.

И захотелось тут же сделать это.

Но что-то остановило Славку. «Они какой-то план надумали, гады, надо бы пронюхать!» — он подполз к открытому окну и стал вслушиваться.

Атаман Буряк молчал, говорил один хорунжий.

— Да пойми же ты наконец, — горячился он. — Надо организовать выступление и в самом городе, так сказать, взорвать изнутри. А тут такой случай…

— А отряд на кого брошу? Начштаба у меня, сам знаешь, ни к черту.

— Найдем другого, не беспокойся. Когда вернешься, опять возглавишь. Впрочем, если операция пройдет удачно, то неминуемо в гору пойдешь — и чин, и должность. Жаль, Палия нет. Он бы тебе то же самое сказал: упускать такой случай просто грех.

Славка отполз в сторону.

Вот оно что! В город хотят проникнуть… Побродив еще немного, он стукнул в дверь.

— Заходи, заходи, поедешь с Григорием Степановичем на подводе в город, — сказал хорунжий.

Сам Буряк, уронив голову на темные от загара руки, дремал тут же за столом. Похоже, плачет. Или так, нетрезвый… Он поднял тяжелые веки.

— Где проживает Оксана, знаешь?

— По Столыпинской, большой угловой дом.

— Н-да-с, давно я не был в городе, — Буряк снова клюнул тяжелой головой.

— Пойду документы тебе готовить, — хорунжий тронул за плечо сонного атамана.

Буряк продолжал дремать, и Славка не знал, что ему делать.

Все же он спросил:

— А когда поедем, утром?

— Нет, нынче. К утру на месте будем, а может, и заночуем где… Дорогу-то хорошо знаешь?

— Совсем не знаю. Я ведь на поезде…

Буряк с силой потер ладонями лицо.

— Придется проводника брать.

«Эх, не сообразил я, — сокрушался Славка, — от одного, в случае чего, и удрать легче. А сейчас их двое будет…»

Проводника дал хорунжий, и вскоре подвода покатила по дороге, поднимая клубы пыли. В темноте пылинок не видно, да вот скрипят, проклятые, в зубах. Один раз на горке подвода подпрыгнула так, что спящий атаман чуть не вывалился.

— Эй, Горпищенко, — крикнул он, — не гони так, ты мне увесь сон прогнал!

А Славке не спалось. Едут, а что дальше? Ну, нич-чего, он им устроит ловушку, сразу же сообщит Мартынову и Горелику. Чекисты ведь сами хотели, чтобы Буряк получил письмо. Вот он и получил.

Через час Горпищенко остановил лошадь и сказал:

— Тут село рядом, Выселки. Заночевать бы?

— Ладно, поворачивай…

При въезде в село их встретили вооруженные люди. Окружили подводу:

— Слазь, хто такие? Документы давай.

Славка с любопытством ждал, что же будет дальше. Конечно, Буряку теперь никто не страшен: его снабдили документами и для красных, и для белых. Однако он не торопился их показывать.

— А сами вы кто?

— Я Иван Божко, председатель комитета незаможников. Держим самооборону от бандитов.

— Ты не беспокойся, товарищ, мы свои, — и атаман показал бумагу. — Нам бы остановиться, переночевать.

— Можно. Пошли ко мне, устрою…

Когда Буряк и Горпищенко захрапели, Славка на цыпочках вышел из хаты.

Луна скатывалась к дальнему лесу, было светло, но Славка не знал, куда идти — вправо, влево?… Поблизости голоса людей.

Славка метнулся на них.

— Мне председателя комнезама! — еще издали крикнул Славка, а подойдя, увидел, что и он, оказывается, здесь.

Тут, при людях, Славка и рассказал, кто же в действительности его спутники.

— А чем докажешь, что не поклеп это?

Славка потупился.

— Доказать не могу. Смогу только в городе. Не верите — вяжите и меня.

— Добре, — согласился председатель. И, поручив Славку одному из своих, бросился с остальными к своей хате.

Минута прошла или пять — не более; Буряк и Горпищенко лежали связанные.

Вновь встретились Славка и Петро после того, как «Витязь революции» вернулся в город.

На броне были вмятины, команда поредела; на руках выносили раненых.

С трудом узнал Славка перебинтованного бледного Чернобрива.

Но задачу свою бронепоезд выполнил. Банды разгромлены и больше уже не грозят городу, их остатки скрываются в лесах — тут уже дело конницы… Снова в железнодорожных мастерских собирался митинг.

Петро хлопал Славку по плечам:

— Мы думали, ты в поле остался убитый или пораненный! На розыски посылали, и я, конечно, ходил. Расспрашивали… Никто ничего не знал.

— Деда жалко, — тяжело вздохнул Славка, и глаза его наполнились слезами.

— Еще как жалко! Комиссар, товарищ Денисов, говорит, что вот кончится вся эта заваруха и деду на станции Каменка памятник поставят и напишут на нем: «Герою гражданской войны Никифору Тимчуку». Он — настоящий герой, наш дед!..

— Конечно, герой! — подтвердил Славка, с трудом преодолевая волнение, и, чтобы перевести разговор на другое, спросил:

— А ты, говорят, в топку лазил?

— Брехня. Не пустили меня.

Славка смотрел в сторону «Витязя».

— Что же с ним теперь будет?

— В ремонт пойдет на недельку. А там — пусть только сунутся…

— А я сейчас при комендатуре состою. Тут конный полк формируется. Батя мой командует, а комиссаром… знаешь кто? Товарищ Мартынов. Пойдем по лесам бандитов выкуривать.

Петро вопросительно смотрел на друга, будто хотел узнать: «А как же я?» Славка подмигнул ему. И тот понял: возьмут и его, не оставят. А ссора… Никакой ссоры и не было!

Под вечер Петро появился в комендатуре. Славка сердито сказал:

— Где ты шляешься? Я тебя и на вокзале искал, и в мастерских.

— Я в госпиталь ходил, навещал Чернобрива… Знаешь, кого я там видел? Оксану Ивченко. Ее махновцы в плечо ранили. Она меня заметила и говорит: «Что-то, парень, лицо твое мне знакомо». Я, понятно, ходу от нее. Стыдно… Выслеживали…

— Ничего, всякое бывает, — сказал Славка. — Пойдем к командиру конной разведки, он с тобой поговорит и на довольствие зачислит.

— Зачисляйте, только… — голос Петра дрогнул от смущения. — Я сюда, понимаешь, не один пришел. Иду по городу — и вдруг встречаю Ленку. Вон она, на улице ждет.

Ребята вышли из комендатуры. Ленка прохаживалась по тротуару.

— Здравствуй, — сказала она.

— Здравствуй, — ответил Славка.

Все трое молчали. Не находились нужные слова.

К дому подкатила машина, из нее вышли отец Славки и Мартынов. Иван Тимчук сразу же вошел в комендатуру, а комиссар задержался возле ребят.

— Ну, хлопцы, завтра в поход выступаем.

Ленка встряхнула головой и спросила у Мартынова, не постеснялась:

— А населению можно бойцов проводить?

— Можно, — сказал Мартынов, задумчивая улыбка скользнула по его строгому лицу. Он крикнул одному из бойцов: — Позовите Ефима Спиридоиовича, портного.

А когда тот вышел, комиссар обратился к нему:

— Просьба у меня, товарищ Мережников. Тут вот население… — он скосил веселые глаза на Ленку, — хочет проводить наших бойцов. А на них, взгляни, шинели не по росту, длинные, топорщатся. Не смог бы ты их за ночь переделать?

Ефим Спиридонович поправил сползающие очки, кашлянул неуверенно.

— Работы, товарищ комиссар, вот столько, — он провел ребром руки по горлу. — Но, возможно, успею, постараюсь… Снимайте, бойцы!..

Осеннее солнце молодо выкатилось над землей, и росистые крыши и стекла заблестели, как по команде. Все без исключения.

Всадники, артиллерия, обозы вытягивались в одну колонну. Жители городка махали им вслед.

Славка и Петро, держа в поводу коней, шли рядом. За базарной площадью им с полувзводом нужно свернуть вправо от колонны. Это называется боковая походная застава.

А пока ребята шли со всеми. На Петре была ладно пригнанная шинель, на Славке — длиннющая. Утречком пришел Ефим Спиридонович и сказал:

— Ребята, я лишь одну успел. Другую как-нибудь на привале сделаю.

Посмотрели на отворот воротника, там чернильным карандашом буквы «П. З.», значит, шинель Петра…

Внезапно они увидели в толпе Ленку. Она махала букетом цветов и пыталась прорваться к ним сквозь толпу.

— Знаешь что? — сказал Петро. — Бери мою шинель, мы же одного роста. А мне потом переделают.

— Зачем? — запротестовал Славка.

Но Петро уже снимал свою.

…За площадью пятнадцать всадников повернули направо, пришпорили коней. В лица мальчишкам ударила струя ветра. А вокруг был простор — простор на все четыре стороны.