Вьюга

Глава первая

Солнце всходит, заходит, всходит, заходит… Ночь сменяется днем, день сменяется ночью. Время движется, подгоняемое безостановочным тиканьем часов. Но даже если часы остановить, заставить их умолкнуть, время не остановишь. Никакой силой, никакими приказами. Оно движется, движется, движется… Откуда оно идет, куда — этого никто не знает…

Единственно, что постигло человечество в своем общении со временем, — это установило факт его движения. Именно поэтому люди получили возможность говорить о прошлом, о будущем. И представлять их себе. Наша книга — попытка представить перед сегодняшним читателем кусок недавнего прошлого.

Жизнь человека проходит стремительно, жизнь человечества течет медленно. Проходят годы, десятилетия, века, а в бытии человечества не происходит значительных изменений. Сын, внук, правнук, праправнук… — образ их жизни не слишком отличается от образа жизни далекого предка. И вдруг все меняется. В какой-то момент истории вступают во взаимодействие две противоборствующие силы: старое и новое. Новое вступает в решительную борьбу со старым, и, если оно побеждает, меняется все: законы, власть, стремления, привычки… Однако даже в случае своего поражения старое уступает не сразу, оно не желает признать справедливой поговорку: «Привезли молодую невестку, кто станет смотреть на прежнюю?» Не больно-то хочется старому отказаться от власти, закинуть за спину котомку бродяги и уйти куда глаза глядят. Наоборот, разъярясь, старое ожесточенно набрасывается на новое, в озверелом своем наскоке, снова и снова заливая кровью многострадальную землю…

Книга, которую вы держите в руках, — воспоминание об этом времени, об этой жестокой и яростной схватке.

Солнце всходит, заходит, ночь сменяется днем, день — ночью… Взрослеют дети, стареют взрослые. Год мыши сменяется годом коровы, год барса — годом зайца, год рыбы — годом змеи; двенадцатигодичные циклы идут друг за другом, размеренно, плавно, как не слишком перегруженные караваны.

Целых двенадцать лет минуло с той ночи, когда, воспользовавшись дымовым отверстием кибитки, сбежал из дома Сердар.

Письма родным он писал, кое-какие известия о нем приходили, но сам он в селе не появлялся. И вдруг однажды по кибиткам пронесся слух: «Сердар приехал! Окончил учебу и приехал!»

Два дня Сердар не мог появиться на улице, осажденный родственниками и друзьями детства. На третий день, когда поток гостей наконец начал редеть, Сердар вышел, чтоб пройтись по селу — взглянуть на те места, где мальчишкой играл с приятелями.

Многое переменилось, многого Сердар не нашел и немало дивился переменам, забыв, что со дня его бегства прешло не просто двенадцать лет: он ушел отсюда ребенком, а вернулся взрослым человеком.

Медленно шагая по улице, Сердар вспомнил вдруг, что вот тут, на повороте к школе, он встретил когда-то Мелевше. Он представил себе худенькую девочку с золотистой прядкой на голове и вспомнил ее необыкновенного цвета глаза и маленькие ладошки, осторожно державшие птенца. Негодник Гандым безжалостно оторвал тогда пичужке голову, они подрались, и потом им обоим досталось от моллы Акыма.

Сердар дошел до моста, перекинутого через арык, и остановился.

Вот здесь, под этим тутовником, он долго сидел в тот день, когда, не желая помогать в истязаньях Гандыма, взял свои книги и убежал из школы… Сердар подошел к воде, сел под тутовником у брода. Как и прежде, неподалеку в саду пели соловьи и где-то высоко, высоко в ветвях куковала кукушка… Снова вспомнились Сердару прекрасные бабушкины сказки…

А вода в арыке текла и текла… Тот же арык, та же вода, и все-таки она не та, она совсем другая. Не зря говорили древние, что одной и той же водой нельзя умыться дважды…

На мосту показалась девушка. Сердар и сам не понял, почему вдруг вскочил. Девушка подняла голову, взглянула на него. Ветерок смущения дунул ей в лицо и заставил потупиться. Остановиться она не могла. Но и уйти не могла — что-то мешало ей продолжать путь. Девушка пошла совсем, совсем тихо. Потом оперлась о перила, сняла с ноги туфлю и стала вытряхивать из нее песок. Когда девушка наклонилась, надевая туфлю, ее золотисто-русые косы едва не коснулись земли. Косы мешали ей надеть туфлю, она пыталась ухватить их одной рукой — другая ее рука была занята книгами.

— Мелевше, это вы? — услышала она совсем близко.

— Я… — ответила Мелевше, поднимая лицо. — Вы — Сердар?

— Да, Сердар. Тот самый, что пытался когда-то отнять у обидчика вашу птичку.

— Как давно мы не виделись…

— Вы неузнаваемо изменились, Мелевше.

— Я думаю, мы оба изменились, — девушка чуть заметно улыбнулась, блеснув ровными перламутровыми зубками.

Сердар молчал, не зная, что сказать. Ничего подходящего не приходило на ум. Он откинул назад свои блестящие черные волосы и спросил:

— Откуда вы сейчас?

— Из школы.

— В каком же вы классе?

— В этом году заканчиваю.

— А потом? Дальше будете учиться?

— Как получится…

— А как хочется?

— Я бы хотела учиться…

Тема была исчерпана, разговор зашел в тупик. Мелевше, до тех пор стоявшая с опущенной головой, подняла ее и взглянула в лицо Сердару.

— До свиданья.

— До свидания, — пробормотал Сердар.

Мелевше уходила, а он стоял как вкопанный и смотрел ей вслед. Никогда еще он не видел, чтоб люди так ходили, — Мелевше словно и не касалась земли.

Девушка свернула за угол, но Сердар видел ее так же отчетливо, как только что, когда она стояла перед ним. Высокая, тоненькая, статная… Золотистые ее волосы и ровные, словно нарисованные брови он запомнил с детства, но щеки! Золотистая розовато-белая кожа — ее щеки были как лепестки розы. Какая удивительная красавица! Даже родинки, две крохотные темные родинки, — все как положено быть у красавицы из дастана. Он никогда не думал, что такие девушки встречаются в жизни.

Мелевше ушла. Ушла и не знала, что унесла с собой сердце Сердара, его волю, его надежду, его мечты…

Высокий человек в смушковой шапке взошел на мост. Увидел Сердара, сделал движение, словно хотел остановиться, подойти к нему, но вдруг отвернулся и быстро прошел мимо.

Сердар успел разглядеть его, приметил аккуратную, подправленную щипчиками бороду, сдвинутую набекрень ушанку. Лицо этого человека показалось Сердару знакомым, но он никак не мог вспомнить, кто это.

— Ха! — Сердар даже головой покрутил. — Как же я мог забыть! Старый приятель — Пудак Балда. Тот самый, что искупал нас тогда с Гандымом! Чудак — даже не поздоровался. Если б он не отвернулся так нарочито, я бы сам подошел к нему. Как говорится, кто старое помянет… Неужели он все еще ненавидит меня? Да нет, скорей всего, просто смутился, не знал, как поступить…

Бабушка была дома одна.

— Ну что, сынок, нагулялся? — сказала она, ласково поглядев на Сердара. — Много перемен заметил?

— Много, бабушка. Межи почти ни одной не осталось!

— Не осталось, сынок… Колхоз уничтожил. — Анна-биби вздохнула.

— А чего ты вздыхаешь, — разве это плохо? Уж кто-кто, а мы с тобой от этого ничего не потеряли.

— Что ж о нас говорить. Другие потеряли. Богатые с безземельными сравнялись — не дело это, — бабушка махнула рукой.

— Как раз дело! Как раз то, что нам требуется!

— Не говори так, сынок. Нам чужого не требуется.

Спорить с бабушкой Сердар не стал. Он понимал: колхозное строительство и связанные с ним сложнейшие проблемы, экономические, психологические, этические — слишком все это трудно для старухи, привыкшей к традиционному мышлению. Он решил перевести разговор на другую тему:

— Бабушка! А чем теперь Пудак занимается?

— Это какой? Племянник моллы Акыма?

— Он, Пудак Балда.

— Пудак у нас — важная птица. Большим человеком был. Даже в бригадирах ходил. Только вот опозорился и прогнали его из бригадиров.

— Как это — опозорился?

— Ой, сынок, даже и говорить срамно… — Бабушка огляделась, словно опасаясь, что кто-нибудь подслушает, и зашептала: — Женатый он, а с другой женщиной связался… Есть у нас одна вдова, Бессир… Председатель и Горбуш-ага вызвали его, вместе увещевать стали, прекрати, мол, этот разврат, а он ни в какую. Бросил семью и перешел к той, к своей… Она уж от него родила, не то одного, не то двоих, не скажу точно…

— А может, жена у него была плохая?

— Дурджахан? Что ты! Достойная женщина! Хозяйственная, честная, ей от всех всегда уважение. Почему председатель и ругал его… А дочка у Дурджахан… — бабушка вздохнула и плотнее придвинулась к Сердару: — Такая у нее подросла дочка, что надо бы лучше, да нельзя. И ростом взяла, и статью, и коса золотистая — все при ней! Первая красавица на селе… А умница какая! А скромница!..

— И она — дочь Пудака?

— Да. От Дурджахан.

— Что-то не верится… У такого подлеца чтоб дочь хорошая…

— Не говори так, детка. Не знаешь — не говори. От Пудака к ней и пятнышка не пристало — вся как есть в мать. Цветок весенний, а не девушка. И имя у нее такое подходящее — Мелевше… — бабушка вздохнула.

Сердар обалдело поглядел на старуху: Мелевше — дочь Пудака?! Ну да, конечно! Как же он мот Забыть? Снова девушка стала перед его глазами: стройная, нежная…

— Уж я на нее давно зарюсь… — бабушка огорченно покачала головой, — да где нам калым набрать?.. Мереда женили — все как есть подчистили, подскребли, ничегошеньки не осталось. Сейчас хоть половину собрать, пошла бы я к Дурджахан. Она бы меня назад не отправила. Да ведь с пустыми руками не явишься. Не видать нам этой невестки…

Соседский мальчишка отворил дверь:

— Сердар, тебя председатель зовет!

— Молла Акым?

— Да, Акым-ага. Домой велел к нему.

— Хорошо, я приду.

— Он приказывал побыстрее!

— Иди, иди, я сейчас.

Мальчик ушел.

— Гляди-ка, опять у моллы Акыма громкий голос стал, — бабушка усмехнулась и покачала головой. — И не пойму, за что ему от советской власти такое уважение? Разве что грамотный?

— Это важно, бабушка, очень важно. Он много лет в советской школе детей учил. И потом он ведь ни родовитым, ни богатым никогда не был. Школьный молла, — подумаешь, знать!

— Так-то оно так… А только хитер он.

— Ничего! Раскусим, если что не так! Ну, я пойду! А то как бы молла по старой памяти розгой меня не угостил за опоздание!

Глава вторая

В нынешнем Акыме-ага, председателе колхоза, трудно было узнать прежнего моллу Акыма. Конечно, он никогда не был истинным моллой, именитым, важным, в величественной белой чалме, и все-таки преображение его изумило Сердара.

Когда молла Акым учительствовал в духовной школе, это был высокий, худощавый молодой человек, белолицый, с едва пробившейся бородкой. Теперь он изрядно набрал мясца — отяжелел, раздался в плечах. Лицо у него стало загорелое, обветренное.

И повадки у моллы Акыма стали другие: ни суетливости прежней, ни робости. Голос стал густой, хрипловатый. Одним словом, самый настоящий председатель.

Акым-ага изменился не только внешне. Человек наблюдательный и неглупый, он пристально вглядывался в окружающий мир, стараясь разобраться в сложной его круговерти. Он не только старательно постигал необходимые для новой жизни науки, но и учился вести себя так, как требовали этого обстоятельства.

Молла Акым — будем называть его прежним его именем — мог быть серьезным и легкомысленным, молчаливым и разговорчивым, любящим уединение и компанейским — когда каким нужно. Он даже научился выпивать. Не то чтобы увлекался шумными сборищами и пьяными компаниями, но когда считал необходимым, вполне мог без вреда для здоровья пропустить рюмочку-другую.

Сейчас, собираясь посидеть за пловом с прежним своим учеником, молла Акым — ныне председатель Акым-ага — прежде всего хотел выяснить одно: зачем он приехал? Зачем человек, проучившийся пятнадцать лет, вернулся в село, чтоб снова жить среди безграмотных чабанов. Нет ли в этом его поступке подвоха?

— А что ж в Ашхабаде-то тебе должности не дали? — поинтересовался молла Акым, когда необходимые при встрече приветственные слова были произнесены.

— Предлагали остаться в Наркомземе. Начальником отдела скотоводства. Я отказался.

— Это зачем же? — молла Акым подвинул Сердару горячий чайник.

— А затем, что нечего мне, молодому специалисту, отсиживаться в конторе! Я зоотехник, я хочу по-настоящему изучить наше скотоводство, нашу пустыню.

— Пустыню? А чего в ней такого, чтоб ее изучать?

— Что вы, молла-ага! — Сердар по детской привычке называл своего собеседника моллой. — Пустыня — это кладовая бесценных сокровищ!

— Брось, Сердар, какая там кладовая! Пески они и есть пески.

— Вот в том-то и дело, молла-ага, что веками люди думали о Каракумах так же, как вы: пески, и все. Пустыня нема, она не может поведать человеку о своих бесчисленных тайниках! Их надо раскрыть! Взять у пустыни ее богатства.

— Думаешь, золото есть? — у моллы Акыма заблестели глаза.

— Может, и золото… Но это не главное. По крайней мере для меня. Меня интересуют те богатства пустыни, которые необходимы для развития скотоводства. Засела у меня в голове одна мыслишка. Сидит, как птица в гнезде, и чирикает — покоя не дает ни днем ни ночью…

— Ну-ка, ну-ка, пусть вслух почирикает! — молла Акым налил себе горячего чая. — Послушаем, о чем ее песнь.

Молле Акыму и в самом деле стало интересно, еще никто никогда не говорил ему такого о песках.

— В Каракумах, в недрах пустыни, надо найти горючий газ. Тогда моя мечта осуществится.

— Постой, постой, ты же говорил, мечта твоя на поверхности?

— Да… Это, может, и не понятно, но только на первый взгляд. Я сейчас поясню свою мысль. Понимаете, молла-ага, на земном шаре много плодородных земель, пышной растительности, полноводных рек. А нам, туркменам, когда тянули мы жребий из тельпека судьбы, достались пески, Каракумы…

— Такой наш удел… — со вздохом произнес молла Акым.

— Но жаловаться нам на Каракумы не приходится, бед мы от них не видали. Не надо также забывать, что пески сотни раз спасали наш народ от врагов. Если бы не Каракумы, в один из черных дней нашей истории туркмены, возможно, были бы уничтожены. Но главное: пески — это пастбища, источник нашего существования. А мы, неразумные, не зная как следует Каракумов, не умея понять и оценить их, веками гневили пески, и они перешли в наступление, стали засыпать оазисы: Теджен, Ахал… Кончилось тем, что пустыня оставила землепашцам лишь маленькую полоску у Копет-Дага, узкую, как коровий язык. Кое-где пески уже пересекли ее, прорвались к горам. Так мстят пески тем, кто не умеет ценить их.

— Чем же это мы их так прогневили? — спросил молла Акым, не на шутку встревоженный. — Налить тебе еще?

Не надо пока… Я хочу объяснить вам, в чем дело. У каждой пустыни, у каждых песков свой нрав, свой характер. В Афганистане песок намного легче и мельче нашего. Поэтому там так часто смерчи. Ветер срывает верхушки барханов и поднимает песок в небо; исчезает солнце, становится темно… Если песчаный смерч опустится на караван, он погребет и людей, и верблюдов… Афганские пески бесплодны. В Каракумах не то. На наших песках в изобилии растут кустарники, саксаул… Если эти растенья не трогать, не рубить, не ломать, они очень глубоко пускают корни, закрепляя тем самым пески, не давая им передвигаться. Но мы, жители Каракумов, губим природу.

— Что значит — губим?

— Веками мы сжигаем в своих очагах все, что растет в пустыне. Мы оголяем пески, даем им возможность двигаться и наступать на оазисы. Виною всему — кибитки. Огонь в кибитке горит день и ночь, а жар, почти весь жар уходит в небо…

— Вон оно что получается… — молла Акым покачал головой. — Действительно… Никогда бы и не подумал. Что ж делать-то, а?

— Надо строить дома, поселки. И отапливать жилища не дровами, а газом, с одним на все село очагом-котельной. И в любую стужу в доме будет тепло. На газе можно и чай кипятить, и плов варить…

— А хлеб печь можно?

— Можно и хлеб.

— Ну это у тебя, Сердар, просто уже коммунизм получается!

— Ну нет, до коммунизма далеко… А когда все это будет сделано, поселки будут построены, мы издадим закон, по которому уничтожение в песках любого дерева, любого куста будет считаться преступлением! Ведь сейчас берут саксаул на топливо у самых селений, где ближе, удобней рубить…

— Тогда надо закон издать!

— Сейчас нельзя, сейчас это утопия! Создавать закон, который нет возможности выполнить, бесполезно. Даже вредно. Но к чему я веду? Когда пески закрепятся, когда Каракумы станут сплошным лесом, травы станет сколько угодно, поголовье овец можно будет увеличить в десятки раз, — кормов хватит. В лесах Каракумов отарам не страшны будут самые суровые зимы. Вот только надо найти газ…

— Ну ладно, — сказал молла Акым, — пока еще газ найдут, а плов уже перед нами. Принимайся, Сердар! Дойдук у нас молодец: и готовит его хорошо и, когда подать, знает!

Рядом с пловом появилась поллитровка, хозяин с гостем выпили по рюмке, и разговор пошел еще оживленнее. Сердар неожиданно нашел в бывшем своем учителе на редкость благодарного слушателя. А когда Сердар садился на любимого конька, остановить его было трудно.

— Понимаете, молла Акым, мы ведем животноводство теми же методами, которыми вели его сто, двести, тысячу лет назад. Наши предки прекрасно знали пороки этих методов, но они были бессильны перед природой, они слепо следовали традиции. Сколько веков живет пословица: «Пока вырастишь сто голов, тысячу закопаешь». Мы должны создать другие пословицы, должны у нас быть другие нормы падежа! Культурное погрессивное скотоводство — вот задача, которая стоит перед нами!

Сердар разгорячился, он говорил так, словно спорил с упрямым оппонентом и должен был переубедить его.

— А какой он, культурный метод? — спросил молла Акым, несколько насторожившись. Одно дело слушать вообще о пустыне, о ее далеком прекрасном будущем, слушать рассказы, которые звучат как увлекательная сказка, другое — когда в колхозе появляется такой вот одержимый и начинает осуществлять свои завиральные идеи.

— Начинать надо с научно-исследовательского института. Институт пустыни! С комплексным изучением всех насущных проблем: недра, фауна, скотоводство! Изучать надо все вместе, здесь все переплетено, все неразрывно связано. Из полезных ископаемых нам прежде всего необходимы вода и газ. Газ и вода!

— Ну, хорошо, допустим, что начальство согласится, откроет такое учреждение — институт. Кто будет работать в этом институте? Где ты найдешь образованных туркмен? — молла Акым безнадежно махнул рукой и снова наполнил рюмки.

— На первых порах работать будут специалисты из России.

— Русские поедут в пустыню?

— Поедут! Сами будут работать и готовить кадры из туркмен!

Молла Акым с сомнением покачал головой.

— Ну ладно, — сказал он, поднимая рюмку, — выпьем за то, чтоб все слова твои сбылись.

— Так у меня еще полно их осталось! — Сердар засмеялся. — Как быть?

— Пока хватит, — молла Акым покрутил головой. — Не все сразу. У меня от твоих мечтаний и так уже голова кругом идет!

Собеседники замолчали и всерьез занялись пловом.

— Стало быть, ты к нам зоотехником? — спросил молла Акым, набирая в пригоршню рис. — С чего ж думаешь начинать?

— Отправлюсь завтра в пески. Посмотреть надо, как дела, в каком состоянии овцы. А остальное потом вместе с вами проворачивать будем. Без председателя мне не справиться.

— И что ж ты с председателем намерен проворачивать?

— Начать мы должны с немногого. На станах построить теплые помещения для чабанов и загоны для овец… Заготовить сухих кормов хотя бы на два сезона и доставить их к местам выпаса.

— Ничего себе — немногое!.. Сразу же ставишь перед нами неосуществимые задачи! — молла Акым беспомощно развел руками. — Сухие корма для овец! Мы лошадей-то на зиму не можем обеспечить. Помещения для чабанов! А где взять глину? Найдем глину, где взять воды? А загоны для семи тысяч овец — ты представляешь, что это такое?

— Постойте, молла-ага, постойте! Запасать ведь не обязательно люцерну, для овец можно и верблюжью колючку. Даже лучше!

— У тебя как в пословице: «Нет огня, будем пшеницу жарить!» Где мы колючку возьмем, мы ж ее всю распахали!

— Молла-ага! — Сердар даже привстал с места. — Надо наконец понять, что животноводство — главное богатство нашего края! И именно животноводством мы должны заниматься в первую голову. Умело, рачительно, вдумчиво! Скотоводство в наших местах — дело верное, надежное, не надо бояться вкладывать в него капитал. Распахали колючку — плохо. Надо посеять ее! На хорошей земле она вымахает в человеческий рост — вы понимаете, сколько это кормов? Засеем три гектара. С каждого гектара — два стога. С трех — шесть стогов. С шестью стогами сухой колючки нам не страшны никакие морозы! Любую самую суровую зиму отары переживут без потерь!

— Да… Горяч ты, Сердар… — молла Акым отправил в рот добрую щепоть плова. — Если б сегодня ее посеять, завтра б она поспела, послезавтра на пастбища свезти — куда как хорошо! Не выходит так. Караван не сразу собирается. Конечно, я понимаю, со временем все уладится, только спешить не надо. Ведь сколько б дитя ни плакало, ягода поспеет в свое время. Усмирим мы пустыню и тайны ее разгадаем, но… не сейчас. Это дело будущего. А сейчас давай-ка выпьем за осуществление наших чаяний!

Выпили еще по рюмке.

— Молла-ага! А ведь есть еще один резерв корма, который мы пока не используем.

— Ну-ка? Что за резерв?

— После того как хлопок собран, стебли хлопчатника надо не сжигать, как мы это делаем, а перерабатывать на корм!

— Да разве это годится на корм?

— Надо машинами измельчать стебли, перемешивать жмых с шелухой от семечек — отходов маслобоен… Ладно, молла Акым, — Сердар усмехнулся. — И вправду задурил я вам голову. — Грустно вздохнул, вытер руки и в знак того, что совершенно сыт, отодвинулся подальше от скатерти.

Хозяин тоже давно уже наелся, а вот тетушка Дойдук еще не насытилась. Видно было, что за прошедшие годы ей удалось управиться не с одним десятком овечек, — Дойдук погрузнела, расползлась во все стороны, но аппетит ее остался неизменным. Она с такой быстротой, с такой жадностью хватала горсть за горстью, что было совершенно ясно: плов она не жует, рис не касается глотки и проскакивает ей прямо в желудок. С самого начала Дойдук навалила себе в миску целую гору плова — Сердар не сумел скрыть удивления. Он первый раз в жизни делил трапезу с тетушкой Дойдук и понятия не имел о масштабах ее аппетита.

Сердар и молла Акым только еще приноравливались, а гора плова в миске матушки Дойдук оседала, словно пшеница на току, когда ее ссыпают в мешки. Она быстро управилась с остатками, вылизала дно миски и то и дело поглядывала на миску мужа. Если б они были одни, молла Акым, как обычно, поделился бы с женой, но при госте это было сделать неловко, и тетушка Дойдук не скрывала своей досады. Теперь, когда мужчины, насытившись, отодвинулись от скатерти, она решила доесть мужнину долю.

— А знаешь, Сердар, — вступила в разговор хозяйка, незаметно подвигая к себе миску мужа, — плохо пришлось твоему молле, когда ты уехал. Если б не помог досточтимый ахун Джумаклыч…

— А как он помог? — спросил Сердар, краем глаза следя за передвижением миски.

— Да он тебе сам расскажет. Расскажи! — Дойдук неуловимым движением мгновенно поменяла местами миски, и перед моллой Акымом оказалась пустая посудина.

— Да, помучились мы немножко с Дойдук, — со вздохом сказал председатель. — Школа-то закрылась, куда деваться! Ахун помог. Можно сказать, спас меня от голодной смерти. Сначала определил на летние курсы учителей. Три года летом я учился, а зимой ребятишек учил. Потом бухгалтерские курсы окончил. Изучил торговое дело, в кооперации работал…

— Ты расскажи, как председателем стал, — сказала Дойдук, с довольным видом вытирая жирные губы; кажется, она наконец насытилась.

— Это я тебе оставлю. Плов мой съела и слова мои говори! — молла Акым усмехнулся и с видимым удовольствием откинулся на подушку, приготовившись слушать рассказ о том, как стал председателем.

Но тут в комнату вошла Мелевше.

Скользнула взглядом по лицу Сердара, поздоровалась с хозяевами и, опустив глаза, сказала:

— Тетя Дойдук! Дайте вашу ступку для перца…

— Ой, милая, да она у меня и не бывает в доме! Все по соседям кочует… Спроси у Бике, может, там…

Мелевше поблагодарила и снова, слегка косанув глазом на Сердара, вышла.

Не нужна была Мелевше никакая ступка. Ей нужно было взглянуть на Сердара. И все это поняли, даже Дойдук. Только Сердар ничего не понял. Он вообще ничего не видел, не слышал, не соображал…

— Я пойду! — Сердар вскочил.

— Куда ты? — молла Акым попытался усадить его. — Чай пить будем. Самый чай после плова!

Сердар не слышал его, он не отрывал взгляда от двери, за которой скрылась Мелевше.

Молла Акым снизу вверх глянул на него, усмехнулся и покачал головой.

Глава третья

Когда племянник моллы Акыма Пудак напал на мальчишек, первыми поступивших в новую школу, и сбросил их в реку, он был уже женатым человеком лет под тридцать, имел ребенка, но прозвище, которое дали ему в детстве сверстники — «Балда», прочно прилепилось к нему, так его и звали — Пудак Балда.

Прошло больше двенадцати лет, он успел побывать в бригадирах, потом за связь с молодой вдовой был объявлен морально неустойчивым и снят с работы, со злости совсем переехал к Бессир, стал жить с ней в открытую, выросла дочь, подрастал и второй ребенок — от Бессир, а кличка Балда по-прежнему оставалась за Пу-даком.

Дурджахан, мать Мелевше, и с места не сдвинулась, когда муж от нее ушел. К родителям она не вернулась. Забросила яшмак с боруком, покрепче затянула кушак и пошла работать в колхоз. Учила дочку сама, закончила ликбез. Работницей она была прекрасной, о ней даже в газетах писали. В общем, похоже было, что Дурджахан не слишком горюет о своей потере.

Пудак вернулся с базара усталый, злой — день выдался на редкость знойный, и он прямо истомился от жажды. Не найдя жены ни в кибитке, ни во дворе, он сердито швырнул на кошму сверток, который привез с базара, прислушался, не возится ли где…

— Опять унесло ее! Дурная баба, что глупый пес, никогда дома не сидит. Приобрел сокровище! Вот уж истинно: жен менять — только время терять!

Пудак вышел из кибитки, поглядел налево, потом направо и заорал во все горло:

— Жена! Эй, жена!

Звать жену по имени да еще стоя посреди улицы Пудак Балда, разумеется, не мог, но у Бессир был хороший слух, и она сразу поняла, что это Пудак и что он злится.

— И надо же… — жеманно протянула Бессир, появляясь из соседней кибитки. — Весь день, как проклятая, дома просидела, а мужу вернуться — жены дома нет… Не думала, что ты так скоро, давно бы чай вскипятила, — и она сокрушенно вздохнула.

Пудак не стал ей возражать, хотя прекрасно знал, что она врет: просто во рту у него пересохло и не было никакой охоты спорить.

Он давно уже понял, что сменял быка на петуха, когда ушел от Дурджахан к Бессир. Бессир была не только ленивая, жадная и глупая, она оказалась первой сплетницей в селе.

Когда, интимно похлопав собеседницу по коленке, Бессир начинала нашептывать ей что-нибудь этакое, у нее даже глаза сверкали от восторга. Она блаженствовала, она расцветала, она прямо преображалась на глазах, когда перемывала кому-нибудь косточки. Случалось, что в разгар беседы входила женщина, о которой только что шла речь, Бессир нимало не смущалась.

— Заходи, милая, заходи, сестрица! — певучим голосом приветствовала она незваную гостью. — А мы только что тебя поминали — чего это, мол, ее давно не видно… Садись, выпей с нами чайку!

А когда уходила та, с которой они только что болтали про эту, вновь пришедшую, Бессир укоризненно глядела ей вслед и говорила со вздохом: «Эх, чтоб у тебя груди отсохли, ну что за женщина! Хлебом ее не корми, дай только посплетничать про соседок!»

Женщины прекрасно изучили повадки Бессир и все-таки охотно забегали к ней в кибитку: уж больно складно умела она рассказывать, да и никто другой не знал столько новостей и таких подробностей.

Бессир вошла в кибитку, чтобы налить воды в тунчу, и тут вдруг взгляд ее упал на сверток. Она бросилась к нему, развернула…

— Прелесть какая! — запела она нежным голоском. — Какое красивое китени! — Она уже забыла, что пришла за водой, что нужно согреть чай для мужа, она не могла оторвать глаз от яркой шелковой материи. — А пахнет как! — Бессир жадно понюхала ткань. — Только настоящие краски так пахнут!

— Кончай нюхать! Лучше чай вскипяти — кровь в жилах пересохла!

— Сейчас, сейчас! Ну какой цвет, это ж надо! Так и горит! Так и переливается!

— Сказано тебе: чай ставь! Губы от жары потрескались!

— Наливаю, наливаю… — сказала Бессир и опять уставилась на материю. — Если б Мелевше заставить ворот расшить… Да разве ее заставишь! Конечно, если б ты приказал…

— Она и без приказа сделает. Любая девушка для своего наряда постарается.

— Для своего?! Зто ты Мелевше купил?!

— Конечно.

— Ну, нет! Этого она не дождется. Как что получше, сразу Мелевше! У тебя что — жены нет?!

— Ладно, хватит болтать. Согреешь чаю, отнеси Мелевше покупку.

— Ни за что! Я сама буду шить из него платье!

— Тебе в другой раз куплю.

— Ей в другой раз покупай!

— Соображай, что говоришь! Молоденькая ты, что ли? Слава богу, в годах…

— Это тебе так кажется, что в годах! Душа у меня молодая!

— Ты на макушку глянь! Пыльцой припорашивать начинает!

— Ты виноват! От тебя седина раньше времени! Как по ночам ко мне ходил да жить с тобой уговаривал, небось по-другому пел!

Бессир всхлипнула и начала усердно тереть глаза.

Пудак понял, что чая ему не видать. Весь день сегодня проторчал на базаре, его насквозь пропекло солнцем, и домой он добрался чуть живой. Голова гудела и, казалось, вот-вот лопнет. Пудак припал ртом к ведру с водой, напился, но разве холодная вода заменит в жару чай?.. А Бессир ревела все громче.

«Да… Дурджахан, бывало, прибьешь, и то никогда не пикнет. А эта кислятина!.. — Пудак поморщился. — Вон как орет — все село готова собрать! Но ничего, я тебя переупрямлю, не будет по-твоему, не надейся!» Он сел, прислонясь к стене, и прикрыл глаза.

— Чего уселся?! — заорала Бессир, мгновенно перестав плакать. — Отправляйся к своей прежней!

— Да если б она пустила… Дня бы с тобой не остался.

— Вот-вот! То-то я вижу, ты совсем ледяной сделался. Видно, и меня бросить — решил?

— Сама виновата. Женское тепло любой холод растопит. А от тебя только ворчанье да притворство!

— Тепла захотел! С чего это я тебя согревать буду, когда ты только об доченьке своей печешься! То одно ей отнеси, то другое, думаешь, мне не обидно? Что я, старуха какая? — Бессир всхлипнула. — Спишь со мной, а смотришь на сторону. — Она заревела в голос.

Пудак окончательно сник. Не было у него сегодня сил пререкаться с вздорной бабой. Наконец она стала завывать потише.

— Не соображаешь ты, — сказал Пудак, не глядя на жену, — Мелевше — девушка на выданье. Не сегодня-завтра сбудем с рук, и кончатся все расходы. А пока наряжать приходится, не то осудят.

Вроде бы очень убедительно сказал, любую проняло бы, а этой хоть кол на голове теши.

— Ты, когда жить с тобой уговаривал, что говорил? Что ты мне обещал? Ты траву лизал — клялся, что даже и не поглядишь на ту кибитку! Забыл, да? Все забыл? Не знал, что у тебя дочь растет?

Терять Пудаку было уже нечего, надежду на чай он потерял вместе с надеждой урезонить бабу и потому решил не церемониться:

— Ты тогда красотка была! Ханша Бессир. А теперь смотреть неохота!

— Смотреть неохота? Ну, а ты как был Пудак Балда, так Балдой и остался! Хочешь — смотри, хочешь — не смотри на меня, а из дома я тебе ниточки не дам вынести! Не будет твоя доченька щеголять в этом китени!

— Будет! — произнес Пудак Балда, медленно поднимаясь с места. Глаза у него налились кровью, и такое у него было лицо, что другая давно бы отступилась, но Бессир не так-то просто было напугать.

— В огонь брошу, а ей не отдам!

Бессир схватила сверток и тут же, жалобно пискнув, отлетела в угол. Рука у Пудака была тяжелая, борук упал у нее с головы и откатился в сторону, сверток с материей оказался на полу. Бессир не растерялась. Одной рукой она, подтянула к себе борук, ухватив за прикрепленный к нему платок, другой — сцапала сверток, Пудак бросился на нее, Бессир завопила. И тут вдруг за дверью послышалось мужское покашливание.

Супруги мигом затихли, словно на них выплеснули ведро холодной воды. Бессир быстро нахлобучила борук, благообразно прикрыла рот яшмаком и сразу стала такая робкая, почтительная, такая примерная жена.

Вот ведь как получается. Погоде, чтоб перемениться с ненастья на вёдро, и то время требуется, а тут мгновение — и перед вами совсем другой человек. Трудно было даже поверить, что такая скромная, вежливая, благовоспитанная женщина только что могла браниться и орать на мужа.

Может быть, в мгновенном ее преображении немалую роль сыграло то, что пришел не просто посторонний человек, а длиннобородый яшули — человек уважаемый и строгий. Бессир низко поклонилась ему и, наполнив тунчу водой, отправилась ставить чай.

Пока Пудак и его почтенный гость задавали друг другу предписанные вежливостью вопросы, появился свежезаваренный чай и чуреки.

Пудаку повезло, что пришел яшули. По крайней мере чай был вскипячен мгновенно, а Бессир, плотно прикрыв рот яшмаком, сидела в углу, покорная и безмолвная, как только что привезенная в дом молодая невестка. От зеленого чая Пудак быстро обмяк, подобрел, тело его расслабилось, покрылось благостным потом. Разговор с гостем шел степенный, ровный, и злость Пудака постепенно истаяла, сошла на нет.

Старец был из одного рода с моллой Акымом и с Пудаком, в детстве Пудак даже звал его «дядя Солтанмурад», а уж потом, когда вырос и обзавелся семьей, стал, как и все, почтительно именовать старого Солтанмурада — «яшули». Это Солтанмурад-ага первым выступил против школы, которую предложил открыть ахун Джумаклыч. Он поругивал нередко и председателя сельсовета: батрак, голь, бестолочь, но делал он это только там, где столь неуважительные высказывания о начальстве ничем ему не грозили.

Вероятно, именно его хитрость и осторожность ну и, конечно, привычное уважение односельчан помогли Солтанмураду-ага избежать раскулачивания, хотя он был не беднее многих, давно уже покинувших село. Одним словом, старец этот неплохо разобрался в расстановке сил и действовал в соответствии с ней. Целиком, со всеми своими потрохами принадлежа старому миру, он неплохо уживался и с новым, и там, где новое запаздывало хоть на минутку, длиннобородый мудрец не терял даром времени.

— Ты ведь знаешь, Пудак, мы не от рабов каких-нибудь род свой ведем, не от тех, что брошенного сухаря угрызть не могут и плачут, что у маменьки родной в водичке хлеб мочили, — мы ведь с тобой из игов, а потому нам свою кровь с чьей попало мешать не годится… — Солтанмурад-ага поднес ко рту пиалу и многозначительно помолчал.

Пудак Балда никогда не придавал значения своей родовитости и не очень-то понимая, к чему старик завел этот разговор, позволил себе пошутить:

— Да ведь настоящий иг, он какой: лицо светлое, глазки маленькие, носик кругленький, скулы широкие, борода редкая…

— Правильно… — подтвердил яшули.

— Так какие же мы с вами иги? Вон у вас какая бородища! А у меня нос горбатый! — Пудак потрогал свой заблестевший от выпитого чая нос.

— Вот из-за таких необдуманных слов, из-за легкомыслия своего и получил ты прозвище Балда, — сказал Солтанмурад-ага, раздраженный неуместной веселостью племянника, и выплеснул из пиалы остатки чая. — Известно тебе, что наш дед был приближенным Каушут-хана? Если бы в нем была хоть капля рабской крови, хан его и близко не подпустил бы! А борода, нос — это не имеет значения, это как аллах повелел…

Старик посидел, погладил чайник, налил себе чая в пиалу.

— Ну, а как у тебя дела?

— Да, слава аллаху, никто пока не пристает…

— Ну это хорошо, что не пристают… В колхозе не работаешь, а они тебя все-таки не трогают? А то ведь начальства сейчас хватает. Один себя бригадиром назовет, другой — председателем…

— А, ничего, яшули, как-нибудь отобьемся. А надо будет, и в колхоз пойду! Я ведь бригадиром был — нахвалиться не могли: всегда план перевыполнял. Все из-за красотки Бессир вышло. — Пудак кивнул в сторону Бес-сир, а та, сделав вид, что стыдится слушать вольные разговоры, поднялась и вышла. — Ходил я к ней по ночам, а Дурджахан, дурища, возьми да нажалуйся в сельсовет. Твердил ей, глупой: «Что, меня на двоих баб не хватит? И тебе, и ей буду мужем!», не согласилась…

— Жаль, что так получилось… Дурджахан не женщина, а кусок золота.

— Сам знаю… У Бессир тогда уж ребенок родился — не вырвешься. Объявили двоеженцем, прогнали из бригадиров…

— Соображать должен был. Ты знал, что большевики, как пришли к власти, сразу запретили двух жен иметь. А ты думал, раз бригадир, все тебе можно…

— Я считал, раз план выполняешь…

— Что план, раз ты ихний закон нарушил. Они за законами крепко смотрят.

— Нет, тут не в законе дело. Горбуш-ага на меня зуб имел, а он главный в партячейке. Если бы не Горбуш, ничего бы Дурджахан не добилась!

— Ну а ты как?.. — старик поглядел на дверь. — Не похаживаешь тайком к Джурджахан? — гость перешел на шепот.

— Нет, — так же шепотом ответил Пудак. — Не пускает. Ей ангел смерти милей, чем я.

— Ну как же так?.. У вас дочь выросла. Твоя ведь дочь.

— Понятно, моя. Я дочку свою люблю. Вот обновки ей покупаю… Только баба моя!.. — Пудак с досадой махнул рукой. — Запутался я с ней, как муха в паутине! Привез с базара китени, хотел дочке отдать, а она вцепилась и давай орать. Если б вы не пришли, и посейчас шло бы у нас сражение… Слава богу, хоть при вас про яшмак вспомнила.

— Выходит, розу ты бросил, колючку нюхаешь…

— Так оно и есть. — Пудак не договорил. Вошла Бессир, и мужчины перевели разговор на другую тему, Солтанмурад решил, что подошло время перейти к делу:

— Я, Пудак, не хочу у тебя рассиживаться, дома тоже гость ждет… Но сам понимаешь: ты мне не чужой, все мы одного рода, твоя честь — наша честь. За тобой уже есть один грех, но, как говорится, что было, то быльем поросло. Сейчас речь не об этом. Ты ушел от Дурджахан взял другую жену. Прежняя твоя из села уходить не захотела, жила среди нас, ребенка растила. Дочку вырастила, не приведи аллах сглазить, прекрасную, и ученая она, и собой видная… Вот я думаю, что пора девушку определять к месту. Ты отец, тебе первому об этом думать. Твое право…

— Конечно! — воскликнула Бессир, забыв, что на ней яшмак и встревать в мужской разговор ей никак не положено. — Сейчас такие времена, только прозевай! Скажет: «Учиться еду!» — и поминай как звали!

— Моя дочь никуда не поедет, — свирепо зыркнув на жену, пробормотал Пудак. — Посмеет волю мою нарушить, как курице голову откручу!

— Тут, Пудак, бесноваться нечего, — миролюбиво заметил Солтанмурад-ага. — Глупости делать не следует… Ты один раз уже погорячился, хорошо, простили тебя, а то бы в Сибири глаза открыл. Так что поменьше кричи, побольше думай. А что девушки благочестие теряют, это жена твоя верно сказала. Вон дочери Горбуша, обе в Ашхабаде учатся. Какие они мусульманки, если в одном доме с парнями живут? Он твердит, что, мол, спальни-то у них отдельные, а кто это знает: отдельные или не отдельные… Таких девок только керосином облить да сжечь! — старик глубоко вздохнул и погладил свою длинную бороду.

Бессир набожно ухватилась за воротник и пробормотала: «Спаси, милосердный!» Пудак помрачнел, ему вдруг стало тесно, как в могиле. Все трое сидели и молчали. Думали о Мелевше…

Наконец старик прокашлялся, переместился поудобней и заговорил негромко:

— Уж не знаю, как тебе и сказать… Может, болтовня это. Но только, как закончила Мелевше учебу, поговаривать стали, что вроде с Сердаром, сыном Пермана… дела у них. Будто об комсомольской свадьбе речь.

— Боже! — выкрикнула Бессир, снова забыв про яшмак. — Позор! Поношение!

У Пудака нестерпимо заломило в висках. Обхватив руками голову, морщась от боли, он медленно выговорил:

— Дядя Солтанмурад… Ты дознайся… Узнай, верно ли… Если все так и есть, скажи. Я им устрою… комсомольскую свадьбу!

— Позор! Позор! — не выдержала Бессир и испуганно прикрыла рот ладонью.

— Ты вот что, Пудак, ты глупости свои брось, дорого это тебе может стать. Слушай, что посоветую.

— Посоветуйте ему, скажите! — выкрикнула Бессир. — Он такого может натворить!.. Как был Пудак Балда, так и остался!.. — Она обеими ладонями зажала себе рот.

— Если моя дочь спутается с этим… — мрачно произнес Пудак, — советуй не советуй мне, я ее, дрянь этакую!.. Я ее все равно прикончу!

Ну, ладно, Пудак, не оправдывай еще раз свое прозвище. Тут надо не на пролом лезть, а в обход, с умом действовать надо. Слушай, что говорить буду. Сейчас у меня в кибитке Клыч сидит, свататься пришел. Зовет к Дурджахан с ним идти.

— К Дурджахан! — заверещала Бессир, снова забыв о приличиях. — У девушки что — отца нет? Сирота какая нашлась! Как обновки покупать, так отец…

— Помолчи, невестка, — сказал Солтанмурад-ага, не взглянув на Бессир. — Никто Пудака обходить не собирается. Все будет как положено. Потому я и пришел к вам в дом.

— Правильно! — Пудак гордо вскинул голову. — Только со мной и может быть разговор. К Дурджахан ходить незачем, я — отец, мое слово последнее. Скажи Клычу, я согласен. И пусть не тянут с калымом. Выплатят калым, возьму дочь за руку и сам приведу к ним в дом!

Старик вздохнул, пристально взглянул на Пудака и молча покачал головой.

— Нет, племянник, не зря тебя Балдой прозвали. Дело тонкое, умного подхода требует, а у тебя все рассуждения дурацкие! Тут нужно действовать тихо, без шума, без скандала…

— Ничего подобного! Если камыш крепко не ухватишь, руку порежешь! Тут хватка нужна!

— А-а, — заикнулась было Бессир, но старик строго глянул на нее, и она только качнулась вперед и замолкла.

— Вижу я, придется мне самому за дело взяться, а то ты такого наворотишь!..

— А калым? — жалобно воскликнула Бессир.

— Будет тебе твой калым! — старик досадливо отвернулся. — Ваша доля от вас не уйдет. Получите больше, чем ждете. Глупостей только не делайте! Помешаете мне, пеняйте на себя. — Солтанмурад-ага поднялся и пошел к двери. — Значит, я договариваюсь с Клычем?

— Можете договариваться, яшули. Скажите: отец согласен.

Старик ушел. Пудак и Бессир молчали. Одна мысль занимала сейчас их умы: как бы не упустить калым. Бессир напряженно соображала, не перестать ли ей натравлять мужа на Дурджахан — не проиграет ли она на этом. Вдруг та баба разозлится и все заберет себе?..

Глава четвертая

Дочка была для Дурджахан — все: радость, надежда, свет очей. Девушка кончила школу, подумывала о том, чтоб учиться дальше, а у матери сердце замирало при мысли о разлуке. Запрещать, отговаривать, препятствовать дочке в ее стремлении к учебе Дурджахан, конечно, не стала бы, но в глубине ее сердца теплилась надежда, что Мелевше передумает, что как-нибудь иначе устроится ее судьба и дочка останется в селе. Девушка понимала, что думает обо всем этом мать, и пока не заводила разговор об учебе. Дурджахан тоже помалкивала. А время шло, миновал уже месяц с тех пор, как Мелевше окончила школу.

Вернувшись с поля, Дурджахан успела только подмести в кибитке и вскипятить чай, когда в дверях появился длиннобородый высокий старик — Солтанмурад-ага.

— Как дела, Дурджахан? — спросил он. — Все ли в порядке?

— Слава богу. Заходите, прошу вас. Садитесь, пожалуйста.

Солтанмурад-ага сел. Дурджахан придвинула к нему чайник, который стоял возле очага, прикрытый влажной тряпицей.

— Имя твое, не сглазить бы, даже в газете появляется, — сказал гость, переливая чай в пиалу и обратно, чтоб заварился получше. — Так говорили мне, кто газеты читает…

— Да, написали. Если работаешь хорошо, иногда и в газете пишут.

— Хм… И что же, платят за это немножко?

— Нет, денег не дают.

— А я слышал, что если напечатают в газете, то потом деньги положены.

— Положены. Только тем, кто писал, а не тем, про кого писано. Это ведь работа такая — в газете писать.

— Понятно… Стало быть, когда эти с аппаратами на боку пристают ко всем да во все щели лезут, у них своя выгода? — Дурджахан не ответила, улыбнулась. — Я-то думал, напишут они про ударника, про тебя, к примеру, а потом деньги дадут… Выходит, не так… — старик отхлебнул из пиалы.

Дурджахан внимательно поглядела на гостя — не подтрунивает ли он над ней. Нет, не заметно, глаза опущены, вроде чаем занят.

Допив чай, старик задумчиво повертел в руке пиалу.

— Я вот что хотел сказать… Ты, когда Пудак глупость эту устроил, злом за зло не платила, не вернулась в родительский дом, осталась среди нас, родственников твоего вероломного мужа. Блюла свою честь, дочку воспитала на зависть людям. Мы все очень довольны тобой, уважаем тебя, любим. А Пудак… Как был он Пудак Балда, так и остался. Он даже и разговора не стоит.

— Ну, зачем так? Я на него зла не держу. Он ведь по глупости в ловушку попал…

— И опять умные твои слова, достойные слова. Про ту, другую его жену, говорить не приходится: всевышний создал ее в минуту великого гнева. Свирепа, как верблюд зимой, упряма, как осел. Не женщина, а исчадие ада!

— Не скажите… У нее и жеманства, и хитрости хватит. Когда надо, злость свою в узелок завяжет да запрячет подальше. Аллах с ней, знать ее не хочу! Подальше б только от меня держалась — ничего мне от нее не надо.

— Про жеманство это ты верно. Не дай бог на глаза попасться — взгляд у нее приманчивый, как у дракона.

— Вот она и приворожила Пудака Балду.

— Что поделаешь, Дурджахан, прощать надо, хоть и не по душе он мне. Не чужой, ведь, нашего рода… — Солтанмурад-ага печально вздохнул и, разделив бороду на две равные пряди, провел по ней ладонями. Дурджахан прикрыла рукой рот, задумалась.

— А как ты полагаешь, Дурджахан, — помолчав, спросил старик. — Теперь-то хоть распознал он свою бабу?

— Надо думать, давно себя разоблачила.

— А что, если потолковать с ним? Может, вернется?

— Незачем ему возвращаться. Поздно.

— Лучше поздно, чем никогда.

— Не лучше. Разбитый кувшин не склеишь…

— Ну, не говори так, дочка. И поломанные кости срастаются.

— Кости срастаются, а душа — нет. Белей снега, черней казана, горячей огня, холодней льда, тверже камня, нежней цветка — не найдешь для нее лекарства…

— Верные твои слова, Дурджахан….

— Что было, то прошло, и поминать незачем. Я свою дочь вскормила, взрастила. — без него обошлась. Чего ж мне теперь-то от него надо? Чего ради я покой терять буду? А потом ведь и о другом ребенке думать приходится. Мою дочку осиротил, теперь того ребенка бросит? Не нужно мне это. У меня одна мечта — пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать, чтоб видеть ее почаще… — Дурджахан опустила голову и выплеснула в очаг остатки чая из пиалы.

Солтанмураду не очень понравилось, что Дурджахан не хочет сходиться с Пудаком. Если б они сошлись, не было бы задачи — делить калым меж двумя домами. Именно поэтому он и завел разговор о возвращении Пудака, но Дурджахан ответила ясно и недвусмысленно, и продолжать разговор расчета не было. Зато Солтанмурад-ага услышал от нее другие, весьма нужные ему сейчас слова: «…пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать…»

— Хочешь, просватаю твою дочку прямо в нашем селе?

— А за кого? — помедлив, спросила Дурджахан.

— Семья Клыча хочет породниться. Сына его ты знаешь. Он по торговой части, в городе школу кончил. Лавка с городскими товарами в руках. Ты ведь знаешь Гандыма?

— Знаю, конечно…

— Ну и как он на твой взгляд?

— Плохого сказать не могу…

— Вот за него давай и пристроим твою дочку?

— А они заводили разговор?

— Клыч просил, чтоб я к тебе сходил, разведал. Сказать, пусть приходят?

— Может, не стоит так уж сразу, как бы не подумали, что торопимся…

— Да ведь разговор-то у нас с ним не вчера был. Они уж давно интересуются. Ты, конечно, с Акымом потолковать должна, он тебе родня, а что касается нашей стороны, я ничего против не имею.

— Это хорошо, что вы не против…

— Ну так я скажу Клычу, чтоб приходил, — старик оперся руками в пол, собираясь подняться. — Всего тебе наилучшего, Дурджахан!

— Будьте здоровы!

Возле самой кибитки Солтанмурад-ага встретил Мелевше, приветливо поздоровался, окинул ее ласковым взглядом. Девушка встревожилась.

— Мама, зачем дядя Солтанмурад приходил? — спросила она, еще не успев запереть дверь.

— По твою душу, доченька. Сватать.

— Как это — сватать! Мелевше оторопело взглянула на мать.

— Как всех сватают. Семья Клыча прислала его замолвить словечко. Разузнать…

Мелевше молча села в уголок и опустила голову. Мать глянула на нее разок, другой и поняла, что дело нечисто.

— Чего это ты, милая, головку повесила? Разве плохого жениха тебе прочат? По мне, так лучше и не придумаешь. Гандым, сын Клыча, — первый жених в селе.

— Да я и не говорю, что он плох, просто у каждого свой взгляд…

— Вот оно в чем дело!.. И кого же твой взгляд приметил?

Мелевше не ответила.

— Мама, а что ты сказала дяде Солтанмураду?

— Да что бы ни сказала. Раз нет твоего согласия, велю, чтоб не приходили родители.

— Вели, мама! Обязательно вели! Хорошо?

— Хорошо, доченька… Только ты уж тогда не таись от меня, скажи, кто тебе приглянулся.

Мелевше молча поглядела на мать, вздохнула и снова опустила голову. Дурджахан молчала, но Мелевше понимала, что может обидеть мать, если будет скрытничать. Она открыла книжку, которую все еще держала в руке, вынула заложенное меж страничек письмо, протянула матери и быстро вышла из кибитки.

Дурджахан начала читать, с трудом разбирая буквы.

«Здравствуй, Мелевше — Фиалка, прекраснейший из цветов! Я сел писать это письмо, но сердце затрепетало, и карандаш запрыгал у меня в руках, и буквы лезут одна на другую… Первый листок я выбросил, начал писать снова, Не сердитесь, что буквы такие корявые и некрасивые, — все равно рукой моей водила любовь, искренняя и прекрасная.

Мелевше! Вы родились, выросли в счастливое время, свежий ветерок свободы окропил нежные лепестки вашей души животворной росой: они никогда не поблекнут. И я счастлив, что родился в одно время с вами, что мне выпало счастье встретить вас на своем пути.

Мелевше! Черная зима навсегда ушла из нашей земли, к нам пришла вечная весна, солнечная весна, сулящая щедрый урожай. Мы с вами — одни из первых плодов нового времени, новой эпохи, мы обрели духовную зрелость и свободу. Мы вольны распоряжаться своим будущим, своей свободой, своей судьбой! Я слишком многословен, Мелевше, наверное, у вас уже разболелась голова от моей писанины. И все равно я не высказал даже тысячной доли тех чувств и мыслей, которые переполняют мою голову, мое сердце…

Сегодня я уезжаю в пески, а когда вернусь, мы должны встретиться, поговорить обо всем, все решить.

До свидания, Мелевше.

Письмо написал Сердар».

Глава пятая

Стоял апрель тысяча девятьсот тридцать второго года. Покрытые изумрудным халатом весны пески разукрашены были пестрыми купами цветов, словно наряд молодухи, расшитый веселыми узорами.

Впервые за много лет, которые провел он в духоте огромного города, добрался наконец Сердар до весенних просторов пустыни.

Он стоял на высоком холме и жадно смотрел по сторонам. Хотелось увидеть все, все, хотелось раскинуть руки и схватить, обнять всю эту красоту, эту бездну цветов, хотелось бежать вниз и бегать, бегать до изнеможения, как в детстве, а потом броситься на роскошный пестрый ковер и валяться!.. Нет, валяться нельзя, жалко мять цветы, им и так недолго осталось красоваться…

Сердар поглядел на север. До самого горизонта колыхалось алое море маков. По светло-синему небу, разбившись на стайки, плыли легкие белые облачка. Иногда Они вдруг закрывали солнце, на поле ложилась тень, и ярко-алая степь вдруг становилась темно-багровой. Потом солнце выскальзывало из-под облачной пелены, и степь опять была яркой, радостной, словно только что омытая дождем…

Сердар долго стоял на вершине холма, упиваясь прелестью весенней степи, ароматом прозрачного легкого воздуха.

— Подумать только! — вслух произнес он. — Мы сами, собственными руками губим эту удивительную красоту!..

И снова мысли Сердара устремились в русло, ставшее для них привычным в последние месяцы. Весенние травы ни в коем случае нельзя косить на сено, их овцы должны поедать на пастбищах. На этом корму должны они нагуливать жир на зиму. Запасать надо корм из колючки, жмыха, рубленого хлопчатника. То, что останется на пастбище, пусть сохнет на корню, от этого только польза. И пастбища надо использовать равномерно, нельзя стравливать овцам все подчистую, оголять пески… Сколько проблем! И самая главная из них — преодолеть многовековую инерцию, косность, научить чабанов думать по-новому, привить интерес к новым способам, новым формам ведения скотоводства.

Каракуль — золото наших песков. Десятки миллионов драгоценных каракулевых овец могли бы мы выпасать на этих просторах, если бы берегли растительность, берегли природу Каракумов!.. Если вести овцеводство по старинке, если не решать главных проблем, ничего не достигнешь…

Сердар спустился с холма. Он объехал уже немало отар и теперь приближался к отцовской. Перман так и остался чабаном, пристрастился к овцам, привык…

Отца и его отару Сердар увидел еще невдалеке от стана. Перман суматошно метался средь широко разбредшихся овец. «Что ж это он один? — встревожился Сердар. — Где же помощники? Разве одному управиться в окот?»

Сердар подошел к крайним овцам и издали крикнул:

— Здравствуй, отец!

Перман выпрямился, тельпеком вытер пот со лба и тяжело вздохнул.

— Здравствуй, сынок! Вовремя подоспел, пропадаю!

И он тут же бросился к новорожденному ягненку, который, едва встав на ножки, уже ткнулся мордочкой матери под брюхо. Чабан схватил новорожденного: «Баранчик!» Он хотел уже перерезать ягненку горло ножом, но заметил еще нескольких уже поднявшихся на ножки ягнят, намеревавшихся отведать материнского молока. «Прости меня, всеблагой!» — пробормотал Перман и, переломив ягненку хребет о коленку, побежал к другому. Это оказалась ярочка, она имела право жить, сосать материнское молоко — Перман отпустил ягненка. Третий снова оказался баранчиком, и Перман снова, чтоб не терять драгоценного времени, переломил ему хребтину. Четвертая была ярочка, Перман отпустил ее, выпрямился и оглядел отару. Сердар бегал между овцами, не подпуская новорожденных к маткам.

Долго еще отец с сыном, как угорелые, метались среди отары, пока окот не пошел немного медленнее. Только теперь смогли они переброситься несколькими словами.

— Где же твои помощники, отец?

— А, лучше не говори, какие это помощники? Прислали в помощь двух стариков — чего они могут? Тут прыть нужна. Вчера еще не так часто котились, а сегодня будто прорвало их! В отаре-то больше тысячи. А не уследишь, пососет матку, считай брак — уже не та шкурка. Да что я тебе толкую, слава богу, сам знаешь эту премудрость!..

— Да где же все-таки помощники?

— На стане. Один за поясницу держится, наломал вчера спину, у другого вроде бы жар… Они так ничего, стараются, да только хватило-то их на два дня. Сюда бы парочку молодых, крепких парней!

— Молодые все на хлопке…

— В том-то и беда, сынок. Хлопок — дело важное, зря говорить нечего, но неужто не видно начальству, что каракуль-то пропадает. А тут и дело всего на неделю, кончится окот, можно людей опять на поля перевести. А вот что мне теперь одному — не разорвешься ведь?..

— Чего же председатель-то думает?

— Председатель! Его дело шуметь, когда шкурки идут не первосортные… Ну-ка, сынок, беги, еще один поднялся, под матку лезет! И надо ж, как устроено: нет чтоб погодить, родился — сразу сосать ему!..

Недолог был их разговор после многолетней разлуки — каждый побежал к ягненку. Ягнят было полно; черненькие, серенькие — поди разберись, который из них проверен, который — нет. Чтоб не дай бог не допустить баранчика к матке, Сердару иной раз приходилось трижды хватать одну и ту же ярочку и тут же отпускать ее.

Очень быстро Сердар выбился из сил. Навыка у него в этом деле не было, ягнят немыслимо было различить, так во всяком случае казалось Сердару. Перман бегал меньше, потому что глаз у него был наметанный, зоркий. Он не только безошибочно различал ягнят, никогда не подходя дважды к одной и той же ярочке, Перману достаточно было взглянуть на тысячную отару, чтоб определить, не пропала ли какая овца, а если пропала, то какая именно.

Но вот матки опять вроде немножко замедлили окот, и отец с сыном получили возможность поговорить. Не пойти к очагу, об этом не могло быть и речи, но хотя бы переброситься несколькими словами.

— Благополучно ли добрался, сынок?

— Все хорошо, папа.

— Чего ж это столько времени не показывался? Письма писал, а сам не появлялся?

— Так уж получилось…

— Плохо получилось… Ну, стало быть, закончил свою учебу? Какую же специальность получил?

— Зоотехник я. Скотовод.

— Скотовод?!

— Чего ты удивляешься, разве плохая специальность?

— Не то чтоб плохая, да только зачем же для этого учиться?

— Что ты, отец! Скотоводство — это целая наука! О нем еще столько книг напишут!..

— А что толку в книгах? Мало ли ты книг прочел за эти годы, а оставь тебя одного с овцами, что получится? Не знаешь небось, куда и гнать их…

Сердар засмеялся.

— Я смотрю, отец, не по душе тебе моя наука?

— А что ж тут может быть по душе? Пятнадцать лет учился — и обратно в пески? Я вот нигде не учился, а какой ты чабан против меня?

— Чему ж, по-твоему, надо было учиться?

— Чему? А вот чему учился Кайгысыз Атабай?[6]

— Большую должность не за одну учебу дают.

— А я не про должность. Не обязательно, чтоб боль-шим начальником. Я про то, чтоб имя твое с уважением поминали, чтоб знали тебя люди, гордились, что ты из их рода. Вот говорят: Кайгысыз Атабай! Так же чтоб говорили: Сердар Перман! Но это я так, к примеру… Служащим бы стал, должность бы какую ни на есть получил бы! А то что? Учился, учился, сколько лет понапрасну сгубил, а все равно к чабанам, в пески…

Конечно, Сердар мог бы красноречиво рассказать отцу о прогрессивных методах животноводства, поделиться с ним ближайшими своими планами и даже мечтами… Но что толку? Разве может человек, чья кожа продубилась от летнего зноя и зимней стужи, всю свою жизнь проведший возле овец, поверить в необходимость теплых домов и централизованной котельной? Не сумеет он в своем сознании связать одно с другим: котельные, работающие на газе, и рост поголовья овец…

— Папа, ты знаешь, кто был Ленин?

— Русский.

— А по положению? По должности?

— Ну… Он был повыше Атабая.

— А что он делал? Чему учил людей?

— Откуда мне знать, сынок? Одно скажу наверняка, не овец пас в песках… Вот учиться бы тебе тому, чему Ленин учился!..

— Отец, послушай! Ленин дал свободу всем людям. Ленин сбросил царя…

— А царь нам ничего плохого не делал. Народ при нем был сыт.

— Да разве дело в одной сытости?! За сорок лет царского владычества в Туркмении только двое туркменов получили высшее образование! А сейчас! Сейчас даже я, сын бедного чабана, смог кончить институт!

— Толку-то в твоем институте! Чтоб овец пасти, не ученость нужна, навык нужен. И еще старание: настоящий чабан ни дня ни ночи не разбирает, он всегда на работе…

Сердар не ответил. Бессмысленно: не понять им друг друга. Подошли те двое, что присланы были помочь Пер-ману. Отлежались, пришли в себя. Конечно, если пожилого человека поставить на такую сумасшедшую работу, он недолго выдержит…

Перман с Сердаром отправились наконец на стан отдохнуть, попить чайку. Пока Сердар занимался чаем, Перман куда-то исчез и скоро вернулся, держа под мышкой небольшой сверток. Когда в шалаш, неся тунчу с чаем, вошел Сердар, отец достал из-под мышки две шкурки и отряхнул с них песок.

— Погляди, нравится?

— Хороши!

— Настоящий сур — большая редкость! Наденешь ночью такую шапку, а она светится! В темной комнате искать не надо — сразу увидишь. Для тебя припас, сынок. Бог даст, женим в этом году. Наденешь на свадьбу. Приятно, когда на женихе тельпек из настоящего сура.

— Шапка из сура — это прекрасно, но шкурки-то не твои.

— А чьи же?

— Колхозные.

— Ну и что? Уплатим за них сколько положено.

— Кому?

— В колхоз. В кассу.

— Так не разрешается, отец. Шкурки, все до одной, должны быть сданы государству.

— Ничего, сынок, мы с председателем столкуемся. Он найдет способ.

— Не имеет он права искать такие способы!

— Сынок, не будь ты упрямым. Председатель все обделает по закону. Комар носа не подточит. Вон и он, легок на помине… — Перман засуетился, торопясь спрятать шкурки.

— Чего это ты, отец?

— Убрать хочу подальше.

— Зачем?

— Зачем, зачем… Глаза-то завидущие, а шкурки вон они какие!

— Пусть лежат. Не тронь.

Молла Акым соскочил с коня, вошел в шалаш, поздоровался. Шкурки он приметил сразу, на мгновение задержал на них взгляд.

— Ну что, Сердар, все отары объехал? Как проходит окот?

— Окот идет дружно.

— Ну и слава богу! — Председатель сел, взял поставленную перед ним пиалу с чаем. — Сколько процентов каракуля дашь в этом году, Перман-ага?

— На сколько аллах расщедрится, столько и будет!

— Надо ему помочь, Перман-ага.

— Больше, чем аллах определит, все равно не будет… Как бы ты ни старался, только он один может воздать за старание. Старания-то у нас хватит… — Перман-ага задумался, помолчал немножко. — Ты, Акым, дела нашего чабанского не понимаешь, думаешь: ходи за отарой, маши палкой — и вся премудрость… А ведь к каждой овечке свой подход нужен, особенно когда дело идет к огулу. У нас тут неподалеку от колодца небольшое пастбище есть, держим его нетронутым, бережем, чтоб, как подойдет пора огула, не утомлять овец, не гонять далеко от колодца. В эту пору мы не тревожим животинок, не кричим на них, палками в них не швыряем… Если, бывало, поднимутся вдруг ночью, не забегаешь вперед, чтоб повернуть отару да уложить, а идешь за ней следом. Спишь на ходу, а идешь. Всем ихним капризам потакали, чтоб только овцы у нас в настроении были… Ну а с погодой нам подвезло, зноя особого не было. Овцы были ухожены что надо. Идет животинка с водопоя, головой встряхивает, значит, весело ей, на душе легко…

Вот так важная самая пора благополучно миновала. И зима дело не испортила, не тяжелая выдалась этот год зима. Думается мне, нынче и двойни будут не мельче, чем в иной год одиночки. Да и качеством не уступят. Мы, что могли, сделали, остальное — в руках аллаха… — Перман-ага скромно опустил глаза и выплеснул из пиалы остатки чая.

— А как, двоен-то много в этом году? — спросил молла Акым и протянул руку к одной из принесенных Перманом шкурок.

— Да случаются и двойни…

— Что-то ты скромничаешь, Перман-ага!

— Он не скромничает, — Сердар усмехнулся. — Он сглазить боится…

— А чего бояться? — председатель погладил шкурку, поглядел ее на свет. — Если уж у овцы в брюхе двойня сидит, не может она одного выродить, другого себе оставить!

— Есть двойни… — Перман-ага погладил бороду.

— Есть или много? — не отставал от него молла Акым.

— Много, много! — не выдержал наконец Перман, улыбнулся.

— Вот, давно бы так! Чего скрывать-то?

— Да не потому, что скрываю, а лишние это разговоры. Ягнят, их ведь не прибудет, не убудет от того, что Я хвастать буду! Все равно — все от аллаха.

— Это ты зря, Перман-ага. Вот сказал, что двоен много, и у нас на сердце веселей! Жаль тебе, что люди порадуются?

— Ну ладно, тогда радуйтесь! — Перман махнул рукой и улыбнулся. — Много в этом году двойняшек!

— Я так и знал! О твоем отце, Сердар, книгу надо писать — об его опыте. Ведь это и правда целая наука — добиваться, чтоб овцы котились двойнями! — Председатель взял вторую из принесенных Перманом шкурок, долго переворачивал ее и так и сяк. Невозможно было определить ее цвет, шкурка переливалась, как муаровый шелк.

— Слушай, Перман-ага, какая лучше?

— Не знаю… Одна другой стоит.

— Ну ладно, тогда пусть эта! — молла Аким запихал в хурджун одну из шкурок. — Ты бы, Сердар, тоже настоящей шапкой обзавелся! — председатель кивнул на шкурку. — Небось не хуже людей, чего тебе по пустыне в фуражке разгуливать? Ну, счастливо вам оставаться!

Председатель вышел. Послышался заглушенный песком топот копыт, и Перман сказал:

— Видал? Понял, про что я толковал?

— Понял…

— Хорошо хоть, только одну взял. Это он при тебе посовестился.

— Никуда это не годится, отец!

— А, сынок, не беда! Увидеть сур — все равно что райскую гурию узреть. Не может глаз человеческий равнодушно глядеть на такую красоту!..

— Пожалуй, это верно… — Сердар почему-то вспомнил Мелевше. Наверное, слово «гурия» напомнило ему о девушке.

Глава шестая

Погода стояла пасмурная. Едва ощутимый ветерок доносил явственный запах осени. Темно-серые тучи плотно закрывали солнце, и в доме моллы Акыма было темно.

Сердар сидел в углу, низко опустив голову, хмурый, сумрачный, под стать ненастному дню. Видно было, что и забот, и неприятностей у него хватает.

Дойдук приходилась Сердару дальней родственницей, и сейчас, когда он стал зоотехником, видным человеком, она все чаще вспоминала об этом родстве, называла Сердара племянником и оказывала ему всяческое внимание.

Последнее время она тратила массу усилий, чтоб заполучить для него Мелевше, но ничего определенного пока что ей добиться не удалось.

Дойдук поставила перед Сердаром чайник, раскрыла скатерть с чуреками, положила в миску жирной каурмы.

— Ешь на здоровье, племянник! — сказала она, а сама скромно уселась в сторонке с другим чайником. — Ты, бедняга, чего только не натерпелся с малолетства. Не поспал мягко, не поел сладко.

— Это ты верно, тетушка, всякого пришлось испробовать: и горького, и соленого…

— А помнишь, как тебя в кибитке замкнули, чтоб на учебу не сбежал?

— Еще бы!

— А ты ночью взял да вылез через верх! Ты отроду такой был: огонь-парень.

— Так ведь другого пути-то не было. Набежала целая толпа родичей: не поедешь — и все! Когда они не нужны, они тут как тут!

— Верно, племянник, верно. Как в сиротстве помочь вам, никого не нашлось, а тут коршунами налетели. Дай бог, чтоб не повторилось такое, чтоб не знать тебе больше худа, чтоб голова была гордо вскинута, миска чтоб до краев полна! Все у тебя образуется, племянник: вода, она покружит, покружит, а русло свое найдет.

— Мне б его вместе с Мелевше искать… — Сердар застенчиво улыбнулся.

— И Мелевше при тебе будет!

— Ох, тетушка, неспокойно как-то. С весны дело тянется, а пока что ии туда ни сюда!

— Не гневи аллаха, сынок. Как подойдет срок твоего счастья, так и соединишься с ней. Раньше, чем всевышним определено, никогда ничего не случается… Потерпи…

— Терпеть я согласен. Знать бы только, что сбудется моя мечта, что не минует меня этот день. — Сердар вытер руки и отодвинул от себя миску.

— Что ж мало поел?

— Спасибо, тетушка, сыт… Ведь еще в чем беда: трудно мне с Мелевше сговориться. Я, можно сказать, и видел-то ее всего раз, как с учебы приехал. Два письма написал… А потом что? Одна нога здесь, другая — там… Приеду на день-два, попробуй повидайся с ней. Все кругом так и зыркают: как бы чего углядеть да посплетничать!

— А надо поаккуратней, племянник. Так дела делай, чтоб комар носу не подточил.

— Да мне-то, сказать по совести, плевать на все эти суды-пересуды! О Мелевше думать приходится…

— Нет, племянник, ты уж поосторожней. Тесное кольцо надеваешь, всегда думай, как снимать.

— Уж больно затянулось у нас со свадьбой… — Сердар сокрушенно покачал головой. — А тут еще беда на мою голову — орлов в песках появилось видимо-невидимо, только и знаешь по отарам гонять. Ни минуты свободной!

— И что за орлы за такие? Давно уж о них речь. Неужто чабаны с ними не управятся?

Сердар вовсе не расположен был рассказывать тетушке про орлов, поскольку мысли его заняты были совсем другим, но нельзя же обидеть человека, особенно если он обещает помочь в сватовстве.

— Это, тетя Дойдук, так называемые орлы-могильщики. Огромные: размах крыльев — вот, если не больше! — Сердар широко раскинул в стороны руки. — Ты говоришь: чабаны их прогонят, да тут только зазевайся, такие и чабана унесут! Свирепые!

— Спаси и помилуй, всеблагой!

— Да, тетя Дойдук, это страшное бедствие. Налетают они тучами: сотня, может, две сотни! И ничем их не отпугнуть. Схватит когтями овцу, все — кишки наружу! А ягненок ему как коршуну цыпленок!

— Спаси и помилуй нас, грешных! Да откуда ж они на нашу голову?

— Кто их знает… Вообще-то этот вид орлов водится в песках, но такими огромными стаями никто никогда их не видел. Чабанам ружья пришлось раздать. Вот и езжу по отарам, акты составляю на убитых овец. И никак не вырвешься, никакой возможности в село приехать…

— Ну теперь-то хоть побудешь немножко?

— Немножко побуду. Уладили бы вы пока мои дела с Мелевше! — Сердар просительно взглянул на Дойдук.

— Прямо и не знаю, что тебе сказать… — Дойдук тяжело вздохнула. — Мелевше — девушка что надо. Ты тоже парень — загляденье. Кажется, жить бы вам да поживать да родителей своих радовать… Это Бессир вам все дело портит! Такая пройдоха: от семи мельниц воду отведет и все семь поломает! Дурджахан жизнь испоганила, теперь дочери ее век заедает. Они всем родом на том стоят, чтоб с Клычем породниться. Один председатель Акым-ага в сторонке вроде, не с ними он. Гандым-то, говорят, уперся: или, говорит, Мелевше, или совсем не хочу жениться! — Чуть вытянув шею, Дойдук взглянула в окно. — Вон, идет твоя ненаглядная… Не обманула. Ну, я пошла, вы уж тут сами давайте! — Дойдук поспешно выскользнула в другую комнату.

— Здравствуйте! — сказала Мелевше, появившись в проеме дверей.

— Здравствуйте, Мелевше, заходите!

Девушка присела в сторонке.

— Благополучно ли из песков вернулись? — помолчав, спросила она.

— Спасибо, Мелевше, благополучно. А вообще — беда. Страшные хищники появились… Терзают отары.

— Хищников везде полно, Сердар. Не только в пустыне. Дай им волю, всю кровь из тебя выпьют!

Она сказала это с такой горечью, с таким отчаянием, что Сердар сразу представил себе Бессир в образе орла-могильщика.

— Какое ей дело, этой хищнице, до нас с вами?!

— Ну как же — калым! На остальное-то ей, конечно, плевать… Все уши отцу прожужжала: продать меня, а половину калыма — им! Только я думаю, что она на весь метит!

— Но ведь вы же не согласитесь!

— Конечно, не соглашусь. И мама не согласна. Я не скотина, чтоб продать меня и выручку поделить! И не конфета — купил и ешь на здоровье! Я — человек!

— Да, Мелевше, вы человек! И человек рождается только один раз. Только один раз дается ему молодость. Это весна повторяется каждый год, а молодость безвозвратна. Уйдет, как караван, скрывшись за горизонтом, и ничего не поможет вернуть ее: ни слезы, ни раскаяния, ни сожаления… — Сердар опустил голову.

— Зачем вы мне это говорите, Сердар? Я все прекрасно понимаю!

— Хорошо, что понимаете, Мелевше. Хорошо, что вы решились противиться им. Но надо действовать, Мелевше!

Наш путь к счастью будет нелегким, но нам придется пройти его весь, шаг за шагом…

— Я знаю. И на пути наш караван за каждым холмом подстерегают разбойники.

— Разбойники… Разбойники — для них похвала. Орлы-могильщики. Такие, как Бессир, продадут тебя, сожрут, что добыли, и будут преспокойно сидеть — отрыгивать!

— Да, верно, она такая. Но отец!.. Зачем он мешает нам? Зачем преграждает мне путь к счастью? Ведь он уже виноват перед нами: он обездолил маму, при живом отце оставил меня сиротой… Что ему еще надо?! — на глазах у девушки выступили слезы.

— Не плачь, Мелевше! Мать согласна, чтоб мы поженились?

— Согласна.

— И ты согласна. Все остальное за мной. Мы справим комсомольскую свадьбу и уедем в Ашхабад. Больше ни о чем не думай. Мы своего добьемся!

Глава седьмая

С тех пор как яшули Солтанмурад впервые наведался к Дурджахан, прошло лето и большая половина осени.

Со сватовством ничего не получилось. Дурджахан не велела приходить сватам. Клыч давно уже высватал бы сыну невесту в другом доме — за такого любая пойдет, — но Гандым уперся: «Кроме Мелевше, мне никого не надо».

Видя, что сына не переупрямить, Клыч решил повременить с женитьбой сына; Мелевше выйдет замуж, парень смирится, успокоится и женится на той, которую высватают ему родители. И они потихоньку продолжали готовиться к свадьбе. Дурджахан они не беспокоили.

Но когда Сердар вернулся из пустыни и слухи о комсомольской свадьбе стали упорнее, Гандым решил снова начать действовать. Почтенный Солтанмурад-ага вторично навестил Дурджахан.

Старик встретил ее, когда женщина возвращалась а поля, и вместе с ней вошел в кибитку.

— Ox-ox-ox! w прокряхтел Солтанмурад-ага, усаживаясь возле очага. — Вот уж истинно: старость не радость. И поясница разламывается, и силы в ногах никакой.

— Года ваши такие, яшули, — степенно ответила Дур-джахан, чтоб поддержать разговор. — Никуда, видно, от них не спрячешься. Выпейте чайку! — Она пододвинула старику горячий чайник, который Мелевше, приготовив к ее приходу, заботливо накрыла влажной тряпкой.

Старик оживился от запаха зеленого чая и, погладив чайник, трижды перелил чай из чайника в пиалу и обратно, хотя чай и без того прекрасно настоялся.

— Недавно зашел я к Гандыму в лавку… Стою, полки разглядываю — чего у него только нет, у этого Гандыма! — и вдруг голос женский: «Салам!» Поворачиваюсь — дочь Горбуша! Ах ты, думаю, бесстыдница: «Салам!» Это мне, старику! Что, у тебя, у стервы, язык отвалится, если ты пожилому человеку, как положено, «Салам-алейкум!» скажешь?

— Нравы меняются, яшули. И говорить стали иначе… Девушка не хотела вас обидеть. Она так привыкла в городе.

— Пускай привыкла, но совесть-то у нее есть?! Стоит рядом со мной, прямо в лицо смотрит — даже не по себе стало, глаза опустил. Да, как говорится, из огня в полымя — платьишко на ней по коленку, будто ей от конного убегать… Икры голые, розовые — ну такой срам, сказать невозможно! Шариатом точно предписано: женская нога должна быть видна не выше щиколотки! — Солтанмурад-ага ухватился за бороду и сокрушенно покачал головой.

— Разве молодые знают теперь шариат! — хозяйка чуть заметно улыбнулась. — Новые законы, новые порядки. Новому старое не нравится, старому новое не по нраву — один аллах знает, кто прав, кто виноват…

— Нет, дочка, не скажи. Лучше наших порядков, которые от отцов и дедов нам достались, ничего придумать нельзя. Я прямо тебе скажу: оставь ты эту дурацкую комсомольскую свадьбу! Породнись с семьей Клыча, пока не случилась беда. И семья честная, и парень — лучше не бывает. А каким магазином управляет! Ни в чем твоя дочка нужды иметь не будет: кто мед в руках держит, тот и пальцы облизывает! Завидное родство, прямо тебе говорю.

— Да я ведь никогда и не возражала. Семья прекрасная, дай бог такую родню. А только я дочку против ее воли отдавать не стану. Она и так судьбой обижена: осиротил ее Пудак Балда при живом отце. Пусть уж муж ей по сердцу будет.

— Вот ты Пудака помянула, осиротил, мол, ребенка, а ведь, если рассудить, при добрых-то старых законах никакой беды и не было бы. Поставил бы твой муж рядом вторую кибитку, и жили бы все одной семьей! Сколько людей так-то жили по старым порядкам!

— Чтоб они прокляты были, эти порядки! Разве это по-человечески — две жены!

— Ничего тут плохого нет, дочка. Это все женская болтовня… Главное, чтоб муж уважал обеих, чтоб сыты были, одеты. Нет, Дурджахан, старые наши порядки — прекрасные порядки! Теперь рушится все, и совести у людей не стало. Ты, дочка, прими мой совет: бери калым, как положено священными нашими обычаями, и отдавай девушку в дом Клыча. Потом можно и комсомольскую свадьбу, это уж как пожелается…

— Яшули! Мелевше в школе одной из первых была. Она учиться хочет, на доктора хочет кончить. Я ей перечить не стану. Сама всю жизнь в слепоте прожила. Если б я доктором была, стала бы я из-за какого-то Пудака Балды годами слезы лить?..

— Что-то ты не то говоришь, дочка…

— То, яшули, то! Я ведь за Балду не по своей воле шла. Слезы глотала, а молчала: могла ли я родителям перечить? Так мои слезы всю жизнь и не просыхали. Зато калым хороший родители взяли!

— Родители не желали тебе зла. Они поступили по обычаю.

— О том я и говорю: плохой это был обычай!

— Дурджахан! Что хочешь делай, но в город дочку не отпускай. Испортится. С голыми ногами ходить будет! «Салам!» говорить будет!

— Эх, яшули, не то важно, каким словом сказано, важно, чтоб почтение было, чтоб от чистого сердца…

— Дурджахан! Ты учти, Клыч за калымом не постоит. Какой ни назначишь, согласится. Не упускай свое счастье. Ведь только руку протянуть — и бери, сколько душе угодно!

— Не угодно моей душе дочку продавать! Ни за какие калымы!

— Но ты забываешь, что у девушки родня есть! Отец есть! Мы не позволим тебе устраивать эту комсомольскую свадьбу! Не затевай скандала, Дурджахан!

— Отца у моей дочери давно нет! А скандала никакого не будет, если его родные подальше станут мой дом обходить. Вы пришли дать совет? Дали, а теперь вон ваши туфли!

— Ты забываешься, Дурджахан! Я знаю, где лежат мои туфли. Я не из тех, кто снимает обувку у каждого порога!

Старик стал красный, как свекла, длинная белая борода его задрожала. Не вставая с места, Солтанмурад-ага подвинул к себе туфли и стал надевать их. Быстро поднялся, пошел к двери. И едва не столкнулся с ворвавшимся в кибитку Пудаком. Видимо, тот стоял, подслушивал.

Солтанмурад-ага молча отступил назад. Дурджахан не тронулась с места. Никто ничего не говорил, все молчали. Но это было жуткое молчанье — затишье перед бурей. Перед страшной бурей, которая поднимается всегда, когда одна огромная сила сшибается с другой, новой огромной силой.

— Вот она! — дрожащим от ярости голосом проговорил Солтанмурад-ага. — Вот эта непутевая баба намерена осрамить весь наш род! Твоя девка, чтоб ей не родиться на свет, хочет спариться с этим выродком, сыном Пермана, и укатить с ним в Ашхабад! Ты отец — делай, что знаешь! Все гибнет: честь рода, обычаи наши, вера!.. — И, обеими руками ухватившись за бороду, старик вышел из кибитки.

— Сиди! — грозно крикнул Пудак, надвигаясь на Дурджахан, хотя та и не думала двигаться с места. — Сиди, где сидела! Значит, комсомольскую свадьбу удумала!

— А тебе-то какое дело? Кто ты есть в этом доме?

— Мне нет дела до дочери?!

— Нет у тебя никакой дочери!

— Молчи, я выпью твою кровь!

— Попил ты ее достаточно, больше не попьешь!

— Молчи, паскудница! Душу из тебя выпущу!

— Ничего ты мне не сделаешь. Кончилось твое время, Пудак Балда. Тронешь — под суд пойдешь!

— А, законница стала?! Грамоте научилась? Газеты читаешь? Радио слушаешь?

— Да. И грамоте научилась, и газеты читаю, и радио слушаю!

— Заткнись! Замолчи, паскуда!

— Я в своем доме. Не мило, не слушай — тебя не приглашали. Десять лет не показывался, а как калымом запахло, отцом решил стать?

— Я всегда ей отцом был! Я дочери обновки покупал! Ты что, слепая: отрезов не видела?

— Мог бы и не покупать своих отрезов — никто тебя не просил! Я на калым и то не зарюсь! Моя дочь за любимого выйдет, без всякого калыма. И свадьбу комсомольскую справлю, и на учебу ее провожу в Ашхабад!

— А я тебе глотку перережу!

— И близко не подойдешь!

— Ну все! Хватит! Я от тебя избавлюсь, проклятая! — и Пудак бросился на женщину с кулаками.

Дурджахан содрогнулась. Наверное, вся кровь бросилась Пудаку в голову, потому что глаза у него стали красные-красные. Ослепленный яростью, он был сейчас способен на все.

— Стой, Балда! — услышал он вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел тетушку Дойдук. Уперев руки в бока, Дойдук презрительно смотрела на него.

И Пудак сразу скис, опустил кулаки. Набычившись, исподлобья смотрел он на Дойдук. То ли он уважал эту женщину, то ли побаивался жены председателя, но только Пудак Балда отступил…

Удивительные вещи происходят на свете. Так, например, птенец, вылезающий из яйца, мгновенно замирает, стоит ему услышать крик кобчика. Притаится в скорлупке и выжидает. Вот так и Пудак примолк, услышав грозный окрик тети Дойдук. Что уж там услышал он в ее голосе, но только сразу стал тихий, как птенчик…

Глава восьмая

Хмурилось затянутое тучами небо. С севера дул холодный, пахнущий снегом ветер. Помещение, которое занимала партячейка, было довольно просторным, но не имело ни деревянного пола, ни потолка, и стоящая посредине железная печурка не могла обогреть его; было сыро и холодно. Однако ни холод, ни сырость не портили настроение секретарю партячейки Горбушу-ага, скорей всего, он даже и не замечал этих неудобств — как-никак седьмой десяток лет и в жару, и в трескучий мороз жил он в черной кибитке.

Не больно грамотный, Горбуш-ага был человеком бесконечно преданным партии, настоящим честным коммунистом. Уверенный, что коммунист во всем должен быть передовым, примерным, Горбуш-ага первым в селе послал дочерей учиться, выдал их замуж без калыма. Сейчас он считал одной из главных своих забот комсомольскую свадьбу Сердара, всерьез занят был подготовкой к ней и именно в связи с этим делом и пригласил сегодня председателя колхоза Акыма-ага и секретаря комсомольской ячейки Хашима.

Пудака Балду вызвали тоже, но с ним никто советоваться не собирался, Горбуш-ага намерен был говорить с ним иначе. Однако это вовсе не значило, что Горбуш-ага сразу начал с разноса, наоборот, он завел разговор издалека, вроде бы так, вообще…

— Новое теперь настало время, новые у нас порядки, новые законы. Раньше не было ни колхозов, ни тракторов, ни плугов — каждый пахал свою делянку сохой, тащась за парой быков.

В прежнее время в нашем селе хватало богатых людей, имевших по две-три жены. Советская власть сказала им: живите с одной, остальных отпустите. Они послушались, многоженство было ликвидировано. Потом мы лишили богачей избирательных прав, а потом и вовсе раскулачили и выгнали из села.

Словом, эти самые что ни на есть уважаемые по прежним понятиям люди стали самыми неуважаемыми. Ленин предсказывал, что так будет, так оно все и вышло.

Теперь дальше. Советская власть и наша рабоче-крестьянская партия запрещают продавать девушек. Это закон. За нарушение этого закона виновного судят и дают ему наказание. Тут все ясно, и никаких возражений быть не может. — Горбуш-ага закашлялся и кашлял очень долго. Успокоившись наконец, сказал: — Еще вот что я хотел сказать, товарищи. Есть у нас один старый, я считаю, отживший унизительный обычай — муж с женой с первой своей брачной ночи до смертного одра не зовут друг друга по имени. Спят под одним одеялом, голову кладут на одну подушку, растят детей, — словом, нет людей ближе, а по имени друг друга не зовут — стыдно считается. Он ей говорит: «Эй!», она ему: «Ай!» Куда это годится? Я считаю, вопрос этот надо поставить на ближайшем же партсобрании! Вот так, — Горбуш-ага вопросительно поглядел на председателя.

— Поставим, — сказал молла Акым, слегка шевельнувшись на месте.

— Тогда, стало быть, перейдем к главному нашему вопросу на сегодняшней повестке, — сказал Горбуш-ага и вздохнул. Пудак Балда беспокойно заерзал. — Значит, так, товарищи. Старые позорные обычаи отмирают, возникают новые порядки, новые обычаи. Раньше у нас было принято продавать девушек. Мы продавали своих дочерей, как скотину, как корову какую-нибудь. Нами, коммунистами, этот позорный обычай, можно сказать, изжит, сошел на нет. Я выдал обеих своих без всякого калыма. Акым — вот он сидит — подтвердить может. Наш положительный почин распространяется среди односельчан, среди товарищей колхозников. Вот, к примеру, Дурджахан, ударница, передовая наша колхозница, тоже намерена выдать дочь без калыма, устроить комсомольскую свадьбу. Мы со своей стороны — правление колхоза, партячейка — готовы оказать ей всяческую помощь, — Горбуш-ага снова бросил взгляд на председателя.

— Да, — сказал молла Акым. — Комсомольская свадьба — явление положительное, и мы всячески — за. Соберем урожай и займемся. Я даже думаю, можно будет совместить эту свадьбу с праздником урожая. Нет возражений? Средства на свадьбу правление выделит. А комсомольский наш секретарь товарищ Хашим пусть побеседует в райкоме, как нам получше все устроить. Новая свадьба, она чтоб и по виду своему и по порядку от старой свадьбы отличалась…

Я думаю, что, если не везти невесту, а пешочком? Впереди чтоб невеста с женихом, потом — девушки и молодухи, дальше — пожилые женщины, а под конец — мужчины пускай идут… Может, так? А еще лучше, если впереди свадьбы музыканты и плясуны — так, пожалуй, повеселей будет? А? Ну я думаю, по ходу дела можно будет внести уточнения, — председатель откашлялся и слегка кивнул Горбушу, давая знать, что кончил.

Пока председатель говорил, Пудак молчал: как-никак председатель да и старший его родственник. Бесился, потом весь заливался, губы кусал, но заставил себя высидеть. Но как только молла Акым замолчал, Пудак тотчас поднялся.

— Куда это ты собрался? — не глядя на него, спросил Горбуш-ага.

— А чего мне здесь время терять? Я беспартийный, мне ваши разговоры ни к чему!

— Раз вызвали, значит, к чему! Сиди и слушай. И отвечай на вопросы. На повестке дня комсомольская свадьба. Девушка согласна, мать согласна, старший ваш родственник, дядя твой Акым-ага, тоже согласие дал. Хотим получить твое согласие.

— Моего согласия не будет! Мало девушек замуж выдают — и всех отцов в контору тащат?! Или решили, Пудак за себя постоять не сумеет? Что честь для него — пустое слово? — голос у Пудака задрожал.

Сказать по правде, Горбуш-ага даже и не предполагал, что Пудак так рассвирепеет, что его так трясти начнет. Конечно, он понимал, что честь, позор — болтовня все это, слова красивые, а трясет Пудака Балду оттого, что калым может из рук уплыть. Но, даже поняв это, Горбуш-ага не стал употреблять грубых слов, называя вещи их настоящими именами — он попробовал успокоить Пудака:

— Ты возьми себя в руки — мужчина все-таки… Одумайся, рассуди спокойно — что ты трясешься, как в падучей? А насчет чести старый Горбуш не хуже тебя разбирается, можешь не сомневаться. Что хорошо, то хорошо, а что плохо, то он хорошим не назовет, хоть золотом его осыпь! И знай, Горбуш не будет спокойно смотреть, как обижают слабого, как задевают честь беззащитного! Мы могли бы не советоваться с тобой, а просто обратиться к властям. Но из уважения к тебе мы пригласили тебя на наш совет.

— Не нужно мне вашего уважения! И совет ваш мне не нужен! — Пудак снова вскочил с места.

— Да, Пудак, трудно с тобой сговориться. То ли не понимаешь, где добро, где зло, то ли не хочешь понять…

— В вашем добре и зле я разбираться не желаю! Хоть ты и старый человек, а я тебе это прямо говорю!

— Не желаешь, не надо, значит, комсомольская свадьба будет без твоего участия, — Горбуш-ага снова взглянул на Акыма-ага. Председатель промолчал, только кашлянул и сел поудобней.

Пудак, побагровел.

— Я считаю… — начал было Хашим, но Пудак перебил его:

— Помолчи! Не дорос еще, чтоб тебя слушали! — Больше он ничего не сказал и сел, опустив голову.

Уговаривать его дальше смысла не было — всем стало ясно: Пудак не откажется от калыма. Горбуш-ага с грустью подумал, что никакого понятия о чести у этого человека нет, за хороший куш Пудак при всех своих понятиях пихнет родную дочь хоть собаке в пасть… Да, привыкли люди наживаться на продаже дочерей — веками так было принято, освящено законодательством — шариатом и неписаным законом-адатом; иному и впрямь нелегко отказаться от таких верных денег…

Калым. Многозначное это слово. Толстое, большое, много — вот его значения. Много денег, много скота, много добра… Калым — это богатство, а люди привыкли, что богатство — это сила. Пудак был слишком примитивен, чтоб понимать, что существует еще другая великая сила — сила справедливости, сила правды.

Всё, что говорил Горбуш-ага, лишь скользнуло по ушам Пудака, не запав в сознание; уши его, как плотным комком хлопка, заткнуты были словом «калым», пробить эту пробку Горбушу-ага было не под силу. И, поняв это, он повел разговор по-иному.

— Несколько дней назад ты пришел к Дурджахан и устроил скандал, набросился на женщину с кулаками. Чтоб этого не повторялось — ясно? Не смей даже близко подходить к ее двери!

— Пусть бросит возню с комсомольской свадьбой — и я не покажусь у ее кибитки!

— Свадьба ее дочери будет такой, какой она хочет! Ты не имеешь права встревать.

— Это почему же? Я что — не отец? Я не покупал дочери обновки?

— Покупал, чтоб теперь требовать калым?

— Я не про калым! Я — про дочь!

— Дочь твоя хочет комсомольскую свадьбу. Это ее право. Закон на ее стороне.

— Какой еще закон?!

— Девушка имеет право выйти за того, кто ей по душе.

— Нет! Моя дочь выйдет за того, кто мне по душе! Все девушки в селе выходят замуж как положено, а для моей особый закон придумали? Плевал я на этот закон!

— Ну что ж… Придется к тебе самому применить закон. Пожалеешь…

— А, вон ты что задумал? Обкулачить решил, да?! Мало ты по миру пустил?! — Пудак снова вскочил с места.

— Садись, — мрачно сказал Горбуш-ага. — Кулаки здесь ни при чем. Речь идет о другом законе — девушек продавать запрещено. Ясно? Больше повторять не буду. И чтоб не подходил к кибитке Дурджахан. Пальцем ее тронешь — будешь иметь дело с властями! Понял? — Горбуш-ага внимательно поглядел в лицо Пудаку. Тот молчал, только желваки на скулах перекатывались. — Что молчишь? Понял, что я сказал?

— Советская власть меня не тронет. Советская власть — справедливая. Я своему ребенку…

— Ладно, об этом кончили! Не вздумай вмешиваться в свадьбу — пожалеешь, — старик помолчал, умеряя свой гнев, — он не любил говорить в запальчивости; потом обернулся к председателю: — Акым, а почему Пудак не работает в колхозе?

— Спроси его!

— Это дело председателя — спрашивать.

— Я с ним не раз толковал. Предупреждал его. Не знаю я, что с ним делать: арестовать не могу, выселить не имею права. Вот он и бездельничает… — председатель сделал мрачное лицо и отвернулся.

— Ничего… — медленно произнес Горбуш-ага. — Больше мы ему бездельничать не дадим. Мы его приведем в порядок. Отвечай, почему не работаешь?

— Потому что вы меня с должности скинули! Без всякой вины. Я всегда план перевыполнял, лучшая бригада была… А вы меня сняли. Несправедливо это.

— Значит, ты потому не работаешь, что с тобой поступили несправедливо? Слышишь, Акым?

— Слышу. Он и раньше жаловался, что обидели.

— Да, обидели! — выкрикнул Пудак. — Подумаешь, с женой разошелся! И не такие, как я, расходятся! Начальников небось за это с должностей не гонят!..

— Да… — задумчиво проговорил Горбуш-ага. — Значит, решил подражать начальству? Задумала ворона гусем пройтись, да хребет сломала. — Старик помолчал. — Выходит, не понял ты, почему тебя с бригадиров сняли? Планы ты выполнял, это верно, а вот молодежи в пример не годишься. Совесть человеческая, честь, про которую ты столько сегодня распинался, она важней всяких планов.

План в этом году не выполнили, на следующий нагоним, а совесть люди потеряют — дисциплина в колхозе развалится, этого ни за год, ни за десять лет не наверстать! Вот так. А из колхоза тебя никто не прогонял — работай.

— Кетменем в поле махать? И не надейтесь!

— Кетменем не кетменем, а бездельничать тебе больше не придется. Базаром не проживешь. Не будешь в колхозе работать — выселим!

— Я буду работать. Только не в колхозе.

— А где — в наркомате?

— Не ваше дело — где! В союз охотников вступлю! Осточертели вы мне все! Хочу, чтоб кругом меня одна степь была!

Горбуш-ага с сомнением посмотрел на Пудака. Но возражать не стал.

— Ладно. Отправляйся в пески, занимайся охотой, но здесь чтоб своих капканов не расставлял! К двери Дурджахан — ни ногой! Я все сказал. Ступай!

Пудак рванулся к двери, как камень, выпущенный из пращи. Дверь широко распахнулась, и Пудак Балда едва не столкнулся с Сердаром. «Салам-алейкум!» — сказал Сердар. Что ответил ему в душе Пудак, не известно, но вслух он не произнес ни слова. Отвернулся и выскочил на улицу.

— Заходи, Сердар! — приветливо сказал Горбуш-ага. — Улаживается понемножку дело. Думаю, что не подойдет к их кибитке. А вообще трудно надеяться — гнилой веревкой дрова перевязаны, — Горбуш-ага взглянул на председателя..

— Ничего… — Акым-ага слегка кивнул головой. — Ничего. Побоится нарушить.

— Тогда, стало быть, надо готовиться к свадьбе. До праздника урожая осталось немного, а председатель предлагает свадьбу вашу на самый праздник устроить. Я поддерживаю.

— Ну что ж, — приподнимаясь с места, сказал председатель. — Вроде все обсудили? Есть у тебя еще что, Горбуш-ага?

— Задержитесь немножко, молла Акым! — попросил Сердар. — Есть один вопрос. И очень срочный!

— Ну давай свой вопрос, — молла Акым со вздохом опустился на место.

— Мне, товарищи, не дает покоя одно обстоятельство. Я и раньше об этом говорил, а сейчас зима вплотную надвинулась, снова приходится возвращаться…

— А что пользы повторять? — перебил Сердара председатель, заранее зная, о чем будет речь.

— Нужно наконец понять, Акым-ага! Вы должны согласиться!

— Ну хорошо, согласимся мы с тобой. Сена-то от этого не появится! Но ты, между прочим, зря. Зря панику поднимаешь. Это ведь зоотехника у нас не было, а овцы-то всегда были. Семь тысяч. И ничего, обходились без сухих кормов. Обойдутся и теперь, при зоотехнике.

Сердар покраснел. Доказывать, объяснять, убеждать не было никакого смысла. Это он делал уже не раз, начиная с первого их подробного разговора с председателем, когда после института он вернулся в село. Крикнуть молле Акыму, что он невежда, что ничего он не понимает в скотоводстве? Во-первых, грубость это, а потом председатель всегда отговорится — план по шкуркам выполняется, падеж не больше нормы…

— Ну, чего молчишь? — Горбуш-ага сделал вид, будто не понимает, что творится в душе Сердара.

— А что говорить? Сейчас овцы в порядке, в хорошем состоянии овцы. Но ведь идет зима — какая она будет? Если б у каждого колодца свалить по двадцать — тридцать вьюков верблюжьей колючки да уложить их подковой!.. И корм овцам был бы, и укрытие от непогоды… А сейчас что? Как в кости играем: чет, нечет… Повезет — выдержит скот зиму, не повезет — потеряем отары. Рассчитывать на увеличение поголовья…

— Хватит, Сердар, Перестань ты нас пугать — не первую зиму зимуем. В Каракумах никто никогда не заготавливал корм впрок. Неужели ты всерьез думаешь, что можно заготовить корм для миллионов овец?

— Можно. Можно, Акым-ага! Можно прокормить десятки миллионов овец! Если затратить труда столько, сколько требует гектар хлопчатника, мы на десяти гектарах земли вырастим корм для двух тысяч овец! Полная гарантия благополучной зимовки!

— Это что, действительно так? — председатель взглянул на Горбуша-ага.

— А что ж? Возможная вещь…

Молла Акым задумался. Только поздно теперь было думать. Зима на носу, кормов никаких не запасено. Одна надежда, что минует беда, не опустит тебе на шею черную свою саблю…

Глава девятая

Мать с утра ушла на работу, Мелевше осталась дома одна, сидела читала книгу. Потом отложила ее, задумалась…

Даже если человек в зрелом возрасте, если впереди у него осталось меньше половины жизненного пути, он и то редко размышляет о прошлом, думы о прошлом — удел стариков. Мелевше была юна, и думала она о будущем. И конечно, ей виделось хорошее, доброе, только радость и свет. Она знала, что все не просто, но думать сейчас об этом не хотелось, хотелось помечтать о счастье.

Сердар напрасно упрекал девушку в бездействии: в том, как решительно и непреклонно Мелевше стояла на своем, заключалось немалое и очень важное действие.

Но черные силы, разбойники, подстерегавшие караван ее счастья, не дремали. Слишком близкой виделась им добыча, слишком просто казалось украсть мечты Мелевше, ее надежды, ее счастье и превратить все это в деньги — в калым.

И вот в дверях ее кибитки опять появилась тетушка Аннабагт, жена того самого яшули, которому совсем недавно Дурджахан показала, где стоят его туфли. Старуха не сдается, она все еще надеется породнить Дурджахан с семьей Клыча. Причем ей-то калым ни к чему, эта действует из самых лучших побуждений.

— Все ли у вас благополучно, милочка? — сладким голосом начинает тетя Аннабагт.

Подавив вздох, Мелевше опускает глаза, чтоб старуха не увидела блеснувший в них гнев: гостья да еще старуха — придется принимать, — пододвигает тете Аннабагт чайник.

— Вот, пожалуйста. Только что заварила.

— Спасибо, деточка, да пошлет тебе аллах счастья, не буду я у тебя рассиживаться. Стало быть, кончила ты свое учение?

— Школу кончила. Хорошо кончила.

— А чего ж тогда опять книги читаешь? Не лучше ли вышивкой заняться?

— Это не учебник, тетя Аннабагт. Это книга для чтения. Здесь рассказывается, как жили раньше туркменские девушки. Один бедняк выдавал дочку замуж, а бай со своими людьми налетел и украл ее! Бывало так раньше?

— Еще как бывало! Да чего далеко ходить — твой дядя Солтанмурад разве не украл меня? — старуха покачала головой и глубоко вздохнула.

— Страшное было время!

— Да не скажи, доченька, всякое было: и белое, и черное…

— Но что же хорошего, если девушку можно было украсть?!

— Ну, милая… А сейчас зато честь забыли. Девушки учатся вместе с париями. Влюбляются, письма друг другу пишут. А потом кончат школу — и бежать с парнем! А как там отец с матерью, как родичи — им и горюшка мало! А ведь это позор — родичам своим в глаза плевать! — последние слова старуха произнесла с нажимом, помолчала и концом головного платка вытерла воображаемые слезы. — Не срами родичей, детка! Не заставляй до конца дней своих с опущенной головой ходить. Слышишь, доченька? Ну чем тебе сын Клыча не по нраву? Цветок — не парень. И в магазине работает. Как султанша есть будешь!

— Не ради, еды человек живет, тетя Аннабагт. Ради счастья.

— Да какое ж это счастье без хорошей еды?

— У каждого оно свое, тетя…

— Правильно, милая, правильно! Я что ж — счастья тебе не желаю? За вдовца многодетного сватаю? Ну скажи ты мне рада аллаха, чем этот Сердар, сын Пермана, превзошел Гандьша? И что тебя в нем прельстило? Ведь они ж бедняки, голь перекатная! Нет, видно, отвернулось от тебя твое счастье. Когда отворачивается оно, слепнет человек, не видит, с кем судьбу соединяет… Осел перед ним, а ему думается — скакун бесценный. Чудище смрадное, а ему мнится — ангел.

— Каждый волен выбирать себе по душе. А ошибется, ему и каяться.

— Нет, доченька, так говорить негоже. Если б за тебя подумать некому, а ты ведь не сирота безродная, отец-мать, родичи-наставники есть. Ведь они столковались уже с семьей Клыча. И калым взяли — уплачено за тебя немало. Знаешь, сколько отец, только на тебя одну из калыма того потратил?

— Из какого калыма?! Какие траты? — Мелевше так и вскинулась, словно кошка дикая. Но хитрая старуха и виду не подала, что заметила.

— Ну как же, доченька, неужто забыла, что тебе отец приносил? И бархат, и платки с бахромой, и ткани всякие, китени ручной выделки?.. Вот и я принесла, гляди-ка… А стемнеет, еще приволоку! Хе-хе!!..

— Не надо! Ничего мне не надо! Не приносите ни в темноте, ни на рассвете! Мне ничего не нужно от них! — вскочив с места, Мелевше села подальше от старухи.

— Вы поглядите на эту дуреху! — тетя Аннабагт в сердцах вскочила с места. — Мяукает, как кошка: «Сердар! Сердар!», а чего он дался ей, этот голяк, и сама не знает! Не иначе, приворожил, как гиена? А все мать виновата: учить девку! Выучила! Майся вот теперь с ней!

Старуха ушла, сердито хлопнув дверью.

— Что им нужно?! Что им всем от меня нужно? — выкрикнула Мелевше, и слезы выступили у нее на глазах. — Продать! Деньги считать! Неужели отец и правда получил за меня калым?! Все равно! Все равно я уеду! Уеду!

— Чего это ты тут сама с собой бушуешь? — Бессир заглянула в дверь и поставила на землю ведра — по воду она, видишь ли, шла, случайно заглянула. — Нет матери-то? Все хлопочет, комсомольскую свадьбу устраивает!.. Не понимает, глупая, в чем твое счастье! Хорошо, хоть не одна она у тебя, и без нее есть кому позаботиться. Как ты тут, моя хорошая? — Мелевше не поздоровалась с ней, даже не глядела в ее сторону, но Бессир была из тех, кому наплюй в глаза — божья роса; и виду не подала, что обижена таким приемом. — Слава богу, уладилось твое дело, деточка, столковались с семьей Клыча. Парень — цветок. Подарок с тебя за добрую весть!

— Я бы тебе за твою весть отравы поднесла с удовольствием!

Бессир — что, с нее как с гуся вода, мимо ушей пропустила.

— Сердишься, дурочка, а ведь потом, как выйдешь за Гандыма, обнимать меня будешь, подарки дарить! Такой парень! И согласие полное, и рады все. Вот гляди, какие тебе отец украшения прислал, — где ни появишься, ахать будут!

— Не надо! Унеси! Мне ничего не надо!

— Ты что, милая, спятила! Это же тебе отец родной прислал с отцовской своей любовью. Мыслимо ли отказываться?

— Не надо мне такой любви!

— Это ты про отца такие слова?! Да ведь он любит тебя. День и ночь имя твое твердит. Родной отец!

— Родной отец! Ты отняла у меня отца, сиротой меня сделала! А теперь полюбила вдруг — подарки носишь! Уноси — ничего мне от вас не нужно! Тут вместо позолоты — отрава! — и Мелевше отшвырнула серебряные с позолотой подвески.

— Ты не больно-то задавайся! Самостоятельная стала?! Дождешься со своей самостоятельностью! — Бессир уперла руки в бока и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, угрожающе уставилась на девушку.

— Уходи отсюда! — крикнула Мелевше.

— Молчи, потаскуха!

— Это ты потаскуха! Чужого мужа отбила!

— Ха-ха! Я хоть в девушках скромной была. С каждым встречным-поперечным не любилась! Письма каждому не писала!

— А кто это пишет?

— Будто не знаешь? Да вас, развратниц, видно, для того и грамоте учат, чтоб вы писульки свои поганые маракали. То одному пишет — люблю, то другому — твоя навек! Гандым надоел, к Сердару откочевала?! Ничего, я Гандыму скажу, чтоб он Сердару глаза открыл. Они ведь с детства дружат, Сердар ему враз поверит! Он тебя, бесстыжую, выведет на чистую воду! Волей-неволей Гандыму достанешься. Хорошо, еще тот не откажется! Вот так-то! Будешь знать, как зазнаваться!

— Клеветница… Лгунья… Бесстыдница… — едва не теряя сознание, твердила Мелевше побелевшими губами.

— Никакой клеветы. Полюбуйся: вот от Гандыма тебе письмо, вот — от Сердара! Я их в вашем тайнике нашла, куда класть сговорились!

— Не сговаривалась я с Гандымом! Нет у меня с ним никакого тайника! Ничего у меня с ним нет и не было! — Мелевше метнулась к Бессир, но та ловко сунула бумажки за пазуху.

— Так я их тебе и отдам! Держи карман шире! Я их отцу твоему представлю. А может, и старикам! Еще помянешь меня добрым словом, красотка!

И Бессир захохотала.

Мелевше плотно зажала уши и долго сидела так, раскачиваясь из стороны в сторону, но отвратительный сатанинский смех бесстыдной лгуньи все равно стоял у нее в ушах. «Папа! Милый папа, как ты мог столько лет прожить с этим чудищем? Семиглавый змей сбежал бы! Я знаю, ты рвался от нее, ты хотел к нам, но она опутала тебя, эта жуткая, эта отвратительная паучиха! Что она плетет тебе про меня — страшно подумать! Не верь ей, папа! Не верь! Ты не поверишь, я знаю. Мы по-разному думаем, нас разному учили в школе, но ведь в моих жилах течет твоя кровь — твое сердце должно чувствовать то же, что и мое! Как ты мог взять калым?! Как мог продать меня, папа?!»

Мелевше зарылась лицом в подушку и зарыдала. Она рыдала долго и безутешно. Она еще не успела вытереть слез, когда в кибитку вошел Сердар.

— Мелевше! Что случилось? Поссорились с матерью?

— Нет. Нет, Сердар. Просто… Все пропало, Сердар!

— Не говори так. Не смей так говорить, Мелевше! Ты дочь свободной страны, и счастье твое в твоих руках!

— Все это я знаю, Сердар. Но сейчас… Сейчас они затеяли такое… В погоне за калымом они идут на все, на любую низость! Они измучают, изведут меня! У меня нет сил сражаться с драконами злобы и подлости! Вон видишь, валяются побрякушки? Бессир навещала. Сколько она мне наговорила мерзостей! Если бы я могла!.. Если бы у меня хватило совести повторить!.. А перед ней эта старая ведьма приходила, тетушка Аннабагт. Целый час ругала меня последними словами. Сил моих больше нет, Сердар!.. Они столковались с семьей Клыча!

— Твой отец получил калым?

— Да, получил! Они решили мою судьбу!

— И ты смирилась?! Зачем? Мы напишем на них заявление. Напишем, что твой отец продал тебя!

— Но тогда его посадят, Сердар! Я не хочу, чтоб отец сидел в тюрьме!

— Так что же? Пусть продают как скотину?

— Нет! Я не хочу! Я не соглашусь! Я не знаю, что делать, Сердар!

— Я тоже. Не знаю… — Сердар в отчаянии обхватил руками голову. — Неужели ты?.. Неужели наша любовь — ничто для тебя? Поплачешь и забудешь?

— Что ты говоришь, Сердар?! Ты слышишь свои слова? Если бы ты мог заглянуть мне в сердце! Оно почернело от горя… — Мелевше снова закрыла лицо руками, рыдания душили ее.

Сердар молча сел возле девушки. Он больше не возмущался, не утешал, не стыдил Мелевше — только сейчас он наконец понял, что случилось что-то очень страшное и никакие слова, никакие упреки не помогут…

— Знай, Мелевше, — сказал он наконец тихо и нежно. — Я не остановлюсь ни перед чем. Я не отдам тебя другому. Когда тебя под свадебным халатом поведут в дом жениха и все кругом будут радостно шуметь, я брошусь к тебе и закричу: «Мелевше! Любимая! Стой! Не садись в свадебную повозку!» Я ухвачусь за полу алого свадебного халата, который накинут тебе на голову, и сорву его с тебя! Я отшвырну его в сторону и открою тебе свои объятья. Я погибну — беспощадный адат убьет меня своим разбойничьим кистенем. Но все равно — другому ты принадлежать не будешь!

— Сердар! Пойми: я скорее умру, чем стану женой другого! Я ни за что не соглашусь. Я знаю: за нас власть, за нас наше время, нас есть кому поддержать. Но они, эти изверги, глумящиеся над нашей чистой любовью, они действуют не только силой — обманом, коварством!.. Ты знаешь, что говорила Бессир, эта гадина, эта гиена?!

— Что она говорила?

— Я не могу повторить. Я не только не произносила, я никогда не слышала таких ужасных, таких бесстыдных слов! Если бы ты знал!..

— Что бы я ни услышал, какую бы клевету ни распускали эти грязные люди, я ничему не поверю, Мелевше. Я знаю, что ты чиста, как цветок, как песок в Каракумах! Не отчаивайся, Мелевше, у нас такая могучая опора! Партия, советская власть!

— Но мой отец! Отец! Как он мог предать меня?! Он так любил меня, когда я была маленькой! Брал меня на руки, гладил по голове, целовал… Я не хочу… чтоб… он… в тюрьму… — Мелевше снова зарыдала. — Он несчастный… Он не понимает, что делает. Эта ведьма околдовала его! Его надо уговорить, надо объяснить ему… Я не предам нашей любви, я не соглашусь на их свадьбу, но надо уговорить отца! Надо объяснить ему! Он любит меня!

— Добрый, хороший, любит… — мрачно повторил Сердар. — И оставил тебя сиротой ради этой бесчестной, безжалостной, гнусной твари! Мелевше, что ты говоришь? — Он хотел взять девушку за руку, но та осторожно отняла у него руку, Сердар не стал удерживать теплую ладонь, только грустно взглянул на девушку.

— Вот ты говоришь — плохой… — Мелевше взглянула на Сердара мокрыми от слез глазами. — А он… Он мне всегда покупал и платья, и сапожки. Видишь на мне китени — тоже он купил, я только ворот расшила узорами…

— Китени, узоры — какая это все ерунда, глупость! Это не подарок, это обман, это средство повыгоднее продать тебя! Неужели, втыкая иголку в эту проклятую материю, ты не чувствовала, что каждый раз втыкаешь ее в мое сердце?!

— Я знаю… Я понимаю, Сердар. Но я не знаю, что делать… Вот, Бессир принесла какие-то вещи, помоги мне передать их обратно. Унеси их! Я не могу видеть их. Унеси!

Она быстро связала все, что принесла ей Бессир, и отшвырнула узелок к самой двери.

Глава десятая

Собирался дождь, небо было сплошь затянуто тучами. Люди уже несколько часов работали в поле, а у Бессир даже постель была не прибрана. А ведь забот у нее в эти дни хватало, хотя в колхозе она не работала.

Бессир тратила все силы свои, употребляла все способы — ночей не спала, придумывая очередную каверзу, — чтоб только расстроить свадьбу Мелевше с Сердаром.

Злоба переполняла Бессир, сердце ее превратилось в комок ненависти — ненависти к Дурджахан. Да, да, не к Мелевше, непокорной и строптивой, не дающей ей захватить в свои руки калым, а к сопернице своей Дурджахан.

Казалось бы, отняла у женщины мужа, отвадила его от прежней семьи — и успокойся наконец, угомонись! Нет. Теперь, когда Бессир поняла, что все ее старания расстроить комсомольскую свадьбу могут кончиться крахом и Мелевше уйдет из их рук, сердце Бессир лопалось от ненависти к Дурджахан и от жгучей зависти к ней.

Вот и сегодня в ненастное, хмурое утро, когда жизнь и без того кажется немилой, а все неудачи — огромными и непоправимыми, у Бессир, придавленной собственной злостью, не было даже сил прибрать постель. Она потянула было за угол одеяла, чтобы свернуть его и убрать, но вдруг отшвырнула со злостью и забормотала сквозь зубы:

— Комсомольскую свадьбу устроит… Вот, мол, какая я — всем наперекор иду. Мужа за человека не считаю! Зять — ученый, зоотехник, в Ашхабаде будет начальником… Дочь на доктора выучится, в белом халате щеголять станет. Ха! Посмотрим!.. Поглядим, голубушка, что у тебя из этого выйдет! В каменном доме жить собирается!.. В могилу лягу, а разрушу твои мечты! Не видать тебе каменного дома! Как месила всю жизнь кизяк, так и будешь его месить до смерти. Я тебе покажу!.. Я из твоей комсомольской свадьбы славные поминки устрою! Ты еще меня не знаешь! Ха, Гандым идет! Вот кстати, он мне как раз и нужен!

Бессир быстро свернула одеяла, сложила их поверх других и, пригладив рукой волосы, приняла благопристойную позу.

— Салам-алейкум! — почтительно приветствовал ее Гандым.

— Заходи, заходи, милый!

Гандым вошел в кибитку и, воровато оглядевшись, протянул хозяйке сверток в оберточной бумаге.

— Это вам, тетушка Бессир!

По правилам хорошего тона надо было бы взять его и, не разворачивая, убрать в сундук. Но Бессир не смогла одолеть своего любопытства — тотчас же разодрала бумагу. В свертке оказалась целая стопа шерстяных платков: красное поле, черное, голубое, зеленое!.. А какие цветы, какие узоры! Бессир так и засветилась улыбкой — ядовитый цветок тоже ведь умеет красиво распустить смертоносные свои лепестки…

— Ну, как, тетушка Бессир, подойдет? — Гандым с довольным видом откинул назад волосы.

— Да как же не подойти? Да что ж лучше-то может быть? Ой, чего только нет в твоем капыративе! Ладно, рассчитаемся из калыма!

— Какие могут быть расчеты, тетушка? Это ж, можно сказать, дармовое, от бога… И потом, ничего мне не нужно, кроме Мелевше. Без нее мне весь мир не дороже вон той грязной щепки! — Гандым сделал грустное лицо и, достав из кармана расческу, тщательно зачесал волосы назад.

— Ох, Гандым дорогой, хоть и нежный цветочек наша Мелевше, а на корню держится крепко — никак не вырвать!

— Ничего, тетушка Бессир, одолеешь. Если уж ты не одолеешь, то и надеяться не на кого!.

— Не получается никак, милый. Недавно донимала, донимала своего, отправила наконец к прежней его бабе. Чтоб уломал он ее. И что ты думаешь? То ли она ему перечить стала, то ли грубость какую сказала, только рассвирепел он, скандал учинил… Потом в контору таскали, ругали, грозились под суд отдать! Он теперь прямо не в себе, не знаю, как и подступиться. Науськиваю, а сама вся трясусь…

— Да, это дело опасное. Как бы твои науськивания против Мелевше не обернулись!

— Нет! Тут будь спокоен. Дочку он и пальцем не тронет. Он очень на бабу зол — ну прямо кишки ей готов выпустить! А я его не больно утешаю — пусть! — Бессир многозначительно повела бровями. — Злей будет, больше добьется.

Дурджахан мало интересовала Гандыма. Ненависти он к ней никогда не испытывал, наоборот, до самого последнего времени, как и большинство людей в селе, искренне уважал эту достойную женщину. И сейчас он никак не мог понять — чего она уперлась: мысль, что тетя Дурджахан просто-напросто предпочитала ему Сердара, не укладывалась в голове у Гандыма.

— Так что же все-таки с Мелевше, тетя Бессир?

— Да как тебе сказать? Кобенится девка. Я и сама к ней ходила, и тетю Аннабагт посылала. Ничего не получается. Боюсь, не сорвалось бы у нас…

Ну а письмо? Показывала ты Сердару письмо?

— Нет, пока не давала. Я Мелевше про твое письмо намекнула, так она в крик: «Ложь! Клевета! Обман!» И сразу реветь.

— Ну зачем же ты так, тетя Бессир? Ей не надо было, Сердару надо показать. А она пусть бы даже и не знала.

— Ничего, Гандым-джан. Пусть немножко подумает! Пускай знает, что и сливочное масло с грязью смешать можно! Заносится она очень со своей красотой. А пусть подумает, не отвернется ли от нее милый после такого-то!

— Да в том-то и дело, тетя Бессир, что не отвернется он от Мелевше, хоть ты ее в свином помете вывози! И она от него по доброй воле не откажется.

— Ладно, голубчик, ты уж предоставь это дело мне. Не учи старую лису хвостом след заметать. Сейчас только терпение: мы такой слух распустим, что Сердар ее дом за сто верст обегать будет! Тебе девушка достанется. Тебе!

— Ладно, тетя Бессир, действуй! От моего имени давай, я, мол, сам хвастал! Позорь нас вместе — я согласен. Мне — что? Конфету я обсосал, могу и снова в рот сунуть. Старайся, тетя Бессир! Уладишь дело — весь кооператив твой!

Вот такие крепкие и хитроумные силки расставлены были на пути Мелевше и Сердара, на их нелегкой дороге к счастью.

То ли Бессир что-то почувствовала, то ли ей показалось, что за дверью подслушивают, но она вдруг перестала улыбаться, поднялась, выглянула на улицу и встревоженно зашептала:

— Сердар идет! Давай уходи быстрей! Ты — сразу налево, он тебя не увидит. А потом, погодя немножко, возвращайся. Будто случайно зашел. Понял?

Гандым проворно выскользнул за дверь.

Сердар вошел, вежливо поздоровался.

— Здравствуй, милый, здравствуй, — радушно приветствовала его Бессир. — Как поживаешь, сынок?

— А, все в порядке, спасибо.

— Проходи, сынок, я чайку заварю.

— Спасибо, я не могу задерживаться. Я вот только принес. — Сердар аккуратно положил в сторонке сверток, завернутый в газету. — Это то, что вы приносили дочери вашего мужа…

Бессир в бессильной злобе прикусила губу. Как хотелось ей отругать парня, излить на него всю свою желчь! Но Сердар был сама деликатность, сама воспитанность, и это заставило Бессир сдержаться.

— Если они хотели вернуть, зачем было тебя затруднять?

— Да какие тут труды, тетя Бессир? Мне по дороге было, вот я и захватил.

— Ну это другое дело. А я уж думаю: все тебя так уважают, а им — мальчик на побегушках!

— А хоть бы и так, тетя Бессир! Мне не трудно, я молодой.

— Ну уж нет! Такого парня с посылками гонять! Мелевше вообще-то тебя недостойна!

— Это почему же?

— А, лучше не спрашивай! Зачем от меня плохое слышать? Как говорится, взойдет луна, все увидят! И тебе не линовать — не слепой ведь.

Сердар ничего не сказал. Снял шапку, держа ее одной рукой, другой пригладил волосы. Конечно, не для того, чтоб при хорошиться. Скорей всего, он даже и не заметил своего жеста. А может быть, жест этот помог ему скрыть гнев. Но как ни сдерживался Сердар, светлое его лицо потемнело, померкло…

Бессир поняла, что попала в цель. Надо было и дальше бить в то же место.

— Ты ведь у нас образованный, ученый — гордость наша. Да и на облик твой аллах не пожалел благодати. В такого любая влюбится! Конечно, красотой аллах и Мелевше не обделил — зря говорить нечего. Только… — Бессир огляделась по сторонам и перешла на шепот. — Она ведь тут, пока ты в Ашхабаде учился, с разными парнями… Вот гляди: Гандым ей велел передать. Только упаси тебя бог, чтоб не увидал! Читай! А я погляжу, нет ли кого возле дома…

«Здравствуй, дорогая моя Мелевше! Неужели правда, что ты остыла ко мне, забыла наши клятвы и обеты? Если ты разлюбила меня, я смирюсь, лишь бы из твоих прекрасных глазок не выкатилось ни единой слезинки! Но я беспокоюсь за тебя, любимая. Что ты ответишь Сердару, когда впервые останешься с ним наедине? А со мной, и только со мной тебе нечего стыдиться, предо мной ты чиста. Если дело только в комсомольской свадьбе, пусть будет комсомольская, мне все равно, лишь бы ты была довольна, моя любимая. Подумай, Мелевше. Еще раз подумай, дорогая. Потом будет поздно, и я ничем не смогу тебе помочь.

Твой Гандым».

Сердар весь взмок, читая это письмо. Он сунул бумажку в конверт, хотел положить за пазуху, но тут вдруг в дверях появился Гандым.

— Входи, Гандым, входи, дорогой! — запела Бессир.

Парень сделал вид, что смутился.

— Я, кажется, помешал, тетя Бессир. Сердар читал какое-то письмо, а как я вошел, спрятал его. Видимо, у вас секреты. Я лучше в другой раз…

— Оставайся, — не глядя на Гандыма, с трудом произнес Сердар. — Какие у нас с тетей Бессир могут быть секреты?

— Ну как же? Ты, говорят, жениться собираешься?

— Собирается, — не дав Сердару ответить, вступилась Бессир. — И берет девушку без калыма. Комсомольскую свадьбу хочет устроить…

Гандым усмехнулся:

— Ну что ж, без калыма, конечно, выгоднее. Только, как говорится, бесплатно и в Бухаре ничего не дают, а девушки у нас последнее время что-то цену потеряли… Конечно, деньги целее, вот только наварист ли суп из дармовой баранины?

— Гандым! Да что это за слова за такие? — затрепыхалась Бессир. — Мелевше — невеста на зависть!

— А я разве возражаю? — Гандым усмехнулся. — Повезло Сердару! Такая невеста — и даром! Может, и мне высватаешь что-нибудь в этом духе?

— Дай срок, и тебе высватаю, — Бессир повела бровями. — Теперь этого товару хватает…

У Сердара потемнело в глазах — оба, и Гандым, и Бессир, открыто глумились над ним. Отвечать или не отвечать? Говорить им о чести, о совести, о несправедливости?.. Нет, это не тема для разговоров с ними! От Бессир он ждал и не такого, знал, что эта алчная баба на все готова ради денег. Но Гандым? До чего ты дошел, Гандым? А ведь когда-то были друзьями. Ты тоже учился в школе, был комсомольцем… Любовь толкает тебя на подлость? Нет, ни за какие сокровища мира человек не станет позорить любимую! Ты не влюбленный, Гандым, ты самый обычный расчетливый негодяй!

Сердар не сказал им ни слова. Он даже не попрощался. Ушел, и все.

Гандым и Бессир растерянно глядели друг на друга, не зная, что сказать. Опять их план провалился. Бессир не сомневалась, что, сведя здесь соперников, она добьется скандала, соберет людей, а дальше… Дальше все пойдет как по маслу.

А Сердар просто взял и ушел. Про письмо даже не помянул, хотя любой человек на его месте обязательно поднял бы шум. Поведение его было настолько странным, настолько непонятным, что заговорщики заподозрили, нет ли у него за спиной какой-то особо прочной, надежной и неизвестной им опоры.

Выйдя от Бессир, Сердар вначале шел очень быстро, потом задумался и зашагал медленно. Он думал не о себе и Мелевше и даже не о том, как поступить ему с письмом Гандыма. Сердар шел и вспоминал, как, будучи студентом университета, нередко спорил с сокурсниками о том, какой будет жизнь в ближайшие годы. Восторженный, увлекающийся, он всегда доказывал друзьям, что стоит только научить людей грамоте, привить им элементарные навыки культуры — и старое отступит перед необоримостью новой жизни, народ станет сознательным и культурным.

За все годы учения Сердар ни разу не приезжал в село. Вначале он очень скучал и по бабушке, и по отцу, и даже по Мереду, но, обиженный тем, что, не желая отпускать его на учебу, родичи, как теленка в хлеву, заперли его в кибитке, он не хотел наведываться к ним, не являлся даже на каникулы.

Потом Сердар привык, и ему уже начало казаться, что гораздо полезней провести время в библиотеке — так много надо было прочитать, узнать, чем без толку шататься по селу.

Так или иначе дома он не был много лет и о том, что происходит, знал главным образом из газет. Он знал, что в деревне полным ходом идет культурное строительство. Открываются школы, библиотеки, клубы. Газеты и журналы, выходящие на родном языке, почти полностью распространяются в селе.

Получая все эти сведения, Сердар думал, что темнота и бескультурье исчезли, пропали бесследно, как исчезает бесследно впитавшаяся в песок вода.

Когда же, вернувшись в село, Сердар стал внимательно вглядываться в происходящее, он понял, что с внедрением новой культуры все обстоит гораздо сложнее.

Неподалеку в поселке белуждей недавно отстроены были новые дома с полами, потолками, окнами… На праздники состоялось торжественное вселение. Но жить в новых домах белуджи не стали: они пустили в эти помещения скотину, а сами по-прежнему располагались в кибитках.

Дома им были предоставлены бесплатно, а ведь пройдет время, и совсем немного его пройдет, и дети этих людей будут тратить большие деньги на строительство таких домов. А пока…

Комсомольцы разрушили мечеть, но старики и даже не очень старые люди начали молиться дома, молиться еще усерднее, причем число верующих отнюдь не уменьшилось. Сердару даже показалось, что, как говорится, огонь стал жарче, просто дыму меньше.

И понял он, что старый, веками формировавшийся уклад жизни не рухнет бессильно, уступив место новому укладу, что даже у древней, казалось бы, вот-вот готовой развалиться стены, обнаруживается подчас достаточно прочности, чтоб простоять еще полвека, хотя рухнуть она может в любой момент.

Такая вот, подточенная временем, готовая рухнуть стена таит в себе страшную опасность. Ее обязательно нужно разрушить, свалить, но делать это надо осторожно, умело, обдуманно, чтоб не было жертв при ее падении. Мало того, рушить ветхую стену нужно так, чтоб лучшие, целые и прочные ее кирпичи можно было заложить в фундамент нового здания.

Все это будет, все придет, все постепенно изменится. Но, может быть, не надо торопиться и с калымом, он сам изживет себя? Нет! Здесь никаких уступок! Нельзя ждать, пока люди сами разлюбят деньги, откажутся от легкой наживы. Калым ведет к преступлению. Бессир и Гандым уже встали на путь преступления — на путь клеветы и подлогов. Для того чтобы получить калым, Пудак пойдет на все — он не остановится и перед кровавым злодейством. Мелевше в опасности! Мысль эта вдруг со всей беспощадной ясностью предстала перед Сердаром. Он резко остановился.

Надо сейчас же идти к Мелевше! Сейчас же! Он повернул, зашагал к ее дому. Достал письмо Гандыма, снова прочел его, уже не наспех, как читал в присутствии Бессир, а медленно, вчитываясь в каждое слово, впитывая в себя яд, которым напоены были эти подлые строки.

Сердар перечел письмо и понял, что не хочет, не может идти к Мелевше. Он весь вдруг обессилел, словно чистый источник любви, дающий ему великую силу стойкости, оказался запруженным грязью и илом.

Хорошо, если в этом письме все ложь. Все — от начала до конца. А если не все? Если хоть что-то, хоть малая часть того, на что намекает Гандым, было? Если он сейчас придет к Мелевше и протянет ей это письмо? Что она скажет? Что сделает? Какое у нее будет лицо? А вдруг?.. Вдруг ей нечего будет сказать, нечего возразить и она молча разрыдается? Нет! Глупость это. Подло так думать о Мелевше! Подло подозревать ее, все это клевета, злобная гнусная клевета!

С помощью логики Сердару удалось изгнать из сердца сомнение, убедить себя, что письмо Гандыма — интрига, ложь от начала до конца. И все-таки он не свернул к Мелевше, не нашел в себе сил пойти сейчас к ней.

Вскоре после того, как Бессир проводила озадаченного Гандыма, пришел Пудак. Как был, прямо в овчинном полушубке, свалился в угол. Лежал не шевелясь, подперев рукой голову. Если б не частые горестные вздохи, прямо окаменел человек. Что творилось в душе у Пудака, какие бури бушевали в его черном сердце, известно было лишь ему да аллаху…

Бессир придвинула к себе один из чайников, стоявших у огня, и, обернувшись к мужу, сказала:

— Пей давай! Перестоит, горький будет, как отрава!

Пудак не ответил, даже не шелохнулся. Но Бессир хорошо изучила мужа и безошибочно знала, когда и как надо с ним разговаривать. Сейчас было самое время растравлять его.

— Чего задумался? Ишь мыслитель… Толку от твоих мыслей ни на грош! Видал, подарочки твои? Вернули. Зять твой образованный принес. Сам виноват: не сумел себя поставить, чтоб уважали… Сколько девушек замуж выходят, даже и имени их никто не слышит, а твоя девка у всех на языке! В контору зовут! Отчитывают, как мальчишку! В прошлом году учитель девушек в город возил. В мяч, говорят, играли под сеткой. А кругом мужики городские стояли да в ладоши хлопали! Срамота! А ты ничего — спустил. Вот они и поняли, что из тебя веревки вить можно…

Пудак, не меняя положения, молча повел на нее злым глазом.

— Не зыркай так — я дело говорю. Комсомольская свадьба… Ты, дурень, и правда небось веришь, что она дочь задаром отдаст! А она уж давно все сполна получила: и деньги, и вещи! Эта баба хитрей сатаны, так тебя окрутит, что и не заметишь! Знать не хочет! Обижена, что бросил ее! Шуточки все это! Обойдет она нас, змея, заберет весь калым, а для вида комсомольской свадьбой прикроется!

Вошла соседка, поздоровалась. Пудак даже бровью не повел. Даже не ответил на приветствие. Шуршащие пачки денег, такие милые, такие желанные, все дальше и дальше уплывали от него…

Глава одиннадцатая

Дрова были сыроваты и сильно дымили. Кибитка быстро наполнилась едким черным дымом. И хотя Сердар полжизни своей провел в черной кибитке и привык к дыму очага, он раскашлялся до слез.

«Придет время, — думал Сердар, — и не будет черных кибиток, люди будут жить в светлых домах с большими широкими окнами, но до тех пор придется еще нам поглотать дыма… Не задохнулась бы моя Мелевше в клубящемся зловонном дыме вековых обычаев.

Что, если ее оплетут сетью интриг, паутиной угроз и я не смогу освободить любимую? Ведь даже я на минуту, пусть на долю минуты, но все же усомнился вчера в Мелевше, читая письмо Гандыма. Интриганы действуют так хитро, так ловко… Ведь за любовное письмо нельзя привлечь к ответственности, да и не понесу я его в сельсовет, они это прекрасно знают. Они все рассчитали.

Наши враги сейчас сильнее нас с Мелевше. Их поддерживают многие. В каждом доме есть девушки на выданье, и родители давно уже подсчитали, как и на что потратят калым, который получат за дочку. Если мы устроим комсомольскую свадьбу, если Дурджахан не возьмет калыма, молодежь захочет подражать, и многие родители лишатся больших денег…»

Тревога, неотступная тревога овладела Сердаром. Она заслонила небо, она надвинулась на него, как туча надвигается на солнце, плотной тенью накрывая пасущуюся в песках отару. Он не мог больше оставаться в кибитке, не мог бездействовать. Но куда идти? С кем посоветоваться? Решил — к тете Дойдук.

У того места, где он когда-то подрался с Гандымом, оторвавшим головку птенцу, Сердар остановился. Маленькая Мелевше с полными слез глазами, дрожащими тоненькими ручками державшая обезглавленную пичужку, встала вдруг перед его глазами…

Если бы сейчас все можно было решить дракой! Уж он бы не дал Гандыму спуска! А как чешутся руки! Как хочется измордовать мерзавца, объяснить ему, чего он стоит! Да ведь не ухватишь его — хитер, в открытый бой не вступает, действует исподтишка, тайком…

Какой-то мужчина прошел мимо, поздоровался, Сердар кивнул машинально, но даже не понял, кто это был.

Он шел, глядя себе под ноги, и хотя голова его занята была мыслями о любимой, не мог не отметить, что поземка усиливается, что, если к вечеру ветер не утихнет, ночью быть буре. Ему вдруг представилась зимняя пустыня; на огромных, диких ее просторах бушует метель, воет ветер, белая мгла закрыла горизонт, отары овец мечутся, пытаясь найти спасенье… Жалобно стонут под порывами вьюги кусты, клонятся к земле кривые стволы саксаула…

Так было всегда, десятки, может быть, сотни веков… Иногда скотоводам каким-то чудом удавалось уберечь скот и в такие вот вьюжные студеные зимы, но чаще всего отары гибли и после такой зимы целые толпы людей оказывались нищими.

Сердар увидел тетю Дойдук, с охапкой дров входившую в дом, и мысли его от вековых проблем скотоводства снова переключились на здешние сегодняшние дела и обстоятельства.

Следом за теткой Сердар вошел в дом председателя. Приветливая хозяйка сразу же заварила чай, поставила перед ним чайник. Разговор поначалу шел о том о сем, и Сердар затосковал — он мог думать и говорить только о Мелевше, а тетя Дойдук как назло молчала о ней. Самому начинать такой разговор было неловко, оставалось надеяться, что болтливая тетушка в конце концов все равно дойдет и до Мелевше.

Ждать и правда пришлось недолго.

— Ну, когда свадьбу свою справляешь? — спросила тетя Дойдук.

— Справим, тетушка, обязательно справим! — Сердар улыбнулся.

— А чего тянуть-то? — озабоченно сказала Дойдук, словно бы и не заметив его улыбки. — Свалить с плеч, да и дело с концом.

— Я бы и сам рад поскорей, да вот Горбуш-ага с председателем решили, чтоб на праздник урожая. Я согласился, что я могу сказать? Да и народ сейчас не собрать — все на хлопке. А ведь свадьба-то у нас особенная, комсомольская, — нужно, чтоб побольше людей было…

— Это все верно, сынок, только…

— Что только, тетя Дойдук?

— А то, что Бессир около этого дела крутится. Да и Гандым время зря не теряет. Справить бы поскорей твою свадьбу, спокойней бы на душе было.

— Ну, а что они могут сделать, тетя Дойдук? Ведь обе стороны согласны!

— Не знаю, милый, не могу вот так вдруг сказать, чего опасаюсь, но сердце у меня не на месте. От Бессир всего можно ожидать, кроме пятикратного намаза…

В кармане пиджака у Сердара все еще лежало письмо Гандыма; когда тетя Дойдук помянула Бессир, Сердар вдруг почувствовал острую боль в груди, будто письмо это скорпионом ужалило его. Он сам не заметил, как сморщился и закрыл глаза.

В дверях появился хозяин Акым-ага. Прошел в передний угол, снял с себя пальто, накинул на плечи полушубок. По тому, как медленно и тяжело он двигался, видно было, что председатель здорово устал.

— Чаю дать или ужинать будешь? — спросила тетя Дойдук.

— Если заваренный есть, дай лучше чаю, — сказал Акым-ага и со вздохом опустился на ковер. — Что это ты сегодня в конторе не показывался? — спросил он, взглянув на Сердара.

— Не смог я сегодня зайти. Не получилось.

— Дома тебя тоже не было. Я посылал.

— А что, дело ко мне?

— Дело… Конечно, дело. Погода-то видишь какая?

— Вижу. Может, еще ничего… Может, распогодится…

— Может, и распогодится, а скорей всего, нет. Сейчас тебе возле скота надо быть. При отарах.

Сердар ничего не ответил. Думали они об одном и том же: что будет, если снег зарядит на несколько дней, плотным слоем укроет землю, а мороз не даст ему быстро растаять?..

— Если снегопад надолго, без заготовленных кормов пропадем… — не удержался Сердар и пожалел об этом — лицо у председателя пошло красными пятнами.

— Неужто не надоело тебе одно и то же талдычить? — Акым-ага выпрямился резким движением. — Корма, корма, корма!.. Думаешь, никто, кроме тебя, не понимает, что хорошо иметь в запасе сено. Не можем мы его заготовить!

Не имеем возможности! А от болтовни толку мало, — председатель пододвинул к себе чайник.

— Дайте мне тогда хоть нескольких человек в помощь. В бурю вдвоем не управиться!

— Где я тебе возьму людей? С хлопка снимать? Затихнет чуть, сразу всех в поле, нераскрывшиеся коробочки собирать. План-то еще не выполнили.

— По каракулю тоже план будут спрашивать…

— Будут! Сам знаю, что будут. Всю душу вытянут. А что я могу сделать, если сейчас только одно твердят: хлопок, хлопок, хлопок! А мы и так затянули с уборкой…

— «Хлопок», «план», «уборка»! — тетя Дойдук сердито махнула рукой. — Жениться парню возможности не даете! Опять его в пески угоняешь! Давно бы уж сыграли свадьбу, и ехал бы со спокойной душой…

Молла Акым поглядел на жену и усмехнулся:

— Думается мне, вовсе ты не о Сердаре печешься. Украшениями позвенеть не терпится? Это мы спим и видим хлопок, а у вас, женщин, свои заботы…

— Во сне они его видят! Будто от этого план быстрей будет! Я ведь не шучу: Пудак Балда такое может устроить!.. — Она резко двинула головой и тут же, подхватив борук, — свалившийся назад от этого движения, сердито нахлобучила его на лоб.

— Брось, жена, придумываешь невесть что! Мне бы твои заботы!.. Вернется Сердар из песков, сыграем свадьбу. Пудак, он хоть и Балда, а не без хитрости, себе во вред ничего делать не станет. Под суд идти никому неохота.

Председатель налил себе вторую пиалу и перевел разговор на другое. Сердар встал и, попрощавшись, вышел.

Надо было идти к Мелевше, но, прежде чем повернуть к ней, Сердар долго стоял в нерешительности. Каждый раз он делал это с трудом, преодолевая невольное смущение, лишний раз на собственном примере убеждаясь в живучести старых представлений о нравственности и морали.

— Здравствуй, Мелевше!

— Здравствуй, Сердар, заходи!

— Матери дома нет?

— Нет.

Оба молчали. Они только смотрели друг на друга, но взгляды их были намного красноречивее слов. Если бы только хватило у них смелости хоть на миг постоять так, глаза — в глаза, не отводя взгляда! Не могли они этого, стыдились. Оба чувствовали, что, стоит им только начать этот безмолвный, но такой страстный, такой горячий разговор, незримая сила толкнет их друг к другу — и между ними совсем не останется расстояния…

— Я уезжаю… — сказал Сердар.

— Куда?

— В пески.

— А когда вернешься?

— Как буря. Если уляжется, через день-два вернусь. — И опять что-то больно кольнуло его в сердце. Сердар вздохнул, достал письмо и, глядя девушке прямо в глаза, сказал: — Мелевше, милая, я должен показать тебе одно письмо. Иначе… Иначе я просто не могу уехать! На, прочти!

Мелевше читала письмо Гандыма, а Сердар жадно смотрел ей в лицо, следя, что на нем отразится. Мелевше читала спокойно, только в одном месте вдруг сжала зубы и повела головой, словно ей стало душно. Дочитала, опустила голову и замолкла. Видно было, что ей стоит большого труда не расплакаться.

— Сердар, — сказала она тихо каким-то усталым, безразличным голосом. — Неужели ты не можешь понять, что для меня нет человека по имени Гандым? Если б я была цветущей камышинкой и порыв ветра унес бы с меня тысячи пушинок, ни одна из них не опустилась бы на голову Гандыма! — Мелевше устало прикрыла глаза, и из-под опущенных век ее выкатились две слезинки.

— Мелевше! — воскликнул Сердар. — Милая Мелевше! — Он хотел обнять девушку, но она отстранилась мягким движением. Письмо Гандыма упало на кошму. Сердар схватил его и сунул в очаг. — Вот мой ответ на твои слова, Мелевше! Пусть так же сгорят все наветы, все сплетни!

Они смотрели, как корчится в огне обгоревший листок бумаги, и думали о том, что как было бы прекрасно, если б все, что мешает их счастью, вот так же обуглилось бы и превратилось в прах…

Глава двенадцатая

После того как Пудака вызывали в контору и ругали, он ходил сам не свой, пришибленный какой-то. Бессир без конца зудила, зудила, ни днем ни ночью не давая ему покоя, но ее голос, то злобный, то жалобно-ноющий, уже перестал восприниматься Пудаком. Только иногда он вдруг приходил в ярость и набрасывался на жену.

Бессир уже испробовала много способов разладить свадьбу Сердара с Мелевше, но пока что ничего у нее не получалось. Оставалась последняя надежда — старая бабушка Сердара, тетя Аннабиби. Старухе шел уже восьмой десяток, но, выросшая на молоке и простокваше, она была хоть и сухонькая, но крепкая, да и разумом пока что не слабела.

Бессир знала, что тетя Аннабиби — старуха упорная, с характером, нужен был умелый подход. Но за этим дело не стало: подходы да подвохи — это было как раз по части Бессир. Она отправила к старухе мужа, а сама спряталась за стенкой кибитки — подслушивать, как идет у них разговор.

Пудак вошел в кибитку, поздоровался.

Тетя Аннабиби встретила его приветливо, пригласила поближе к очагу, но Пудак сказал, что садиться не будет, и пристроился на корточках недалеко от двери.

Не зная, с чего начать, Пудак довольно долго сидел молча. Потом откашлялся и завел такую речь:

— Тетя Аннабиби! У нашего народа есть порядок, доставшийся нам от отцов и дедов. И порядок этот не нарушают ни те, кто выдает замуж дочь, ни те, кто приводит в дом невестку. А ваш Сердар проучился где-то без году неделю, умный стал чересчур и хочет все наши порядки порушить. Вы что, не можете приструнить парня?

Бабушка решила, что Пудак предлагает справить свадьбу по старинному обряду, а потому ответила ему спокойно и печально.

— Знаешь, сынок, — сказала она, — мне и самой больше по душе, если б устроить все по обычаю. Да ведь молодые не больно-то с нами теперь советуются… — Тетя Аннабиби вздохнула и отложила в сторону прялку.

Злой, раздраженный, все эти дни не знающий, на кого наброситься, Пудак весь вдруг побагровел.

— А вы с кем советовались?! — выкрикнул он. — Вы, старый человек, знающий обычай, с кем вы сватовство вели? Когда сговор был, когда барана резали? А? Скажите, я послушаю!

— Аллах милосердный! — прошептала тетя Аннабиби, видя, что Пудак весь дрожит от ярости, и в испуге взялась за прялку. — Мы с Дурджахан обо всем договорились по-хорошему… — пробормотала она.

— С Дурджахан?! — снова крикнул Пудак. — Почему с Дурджахан? А я? Кем я прихожусь девушке?

— Ты? Раньше отцом ей приходился. Потом бросил своего ребенка и стал никто.

— Врете! Я как был ей отцом, так и остался! И я вам говорю: с сегодняшнего дня чтоб даже не подходили к Дурджахан, все дела со мной! Отсчитаете калым, принесете — и забирайте невестку! С матерью ее я сам рассчитаюсь, мне чужого не нужно! Понятно?

— Чего же непонятного… Только нет у меня денег, чтоб тебе отсчитывать.

— А нет денег, пускай твой внук городскую себе ищет! Там этих голоногих полно — даром никто не берет! А к Дурджахан не ходите — это мое последнее слово. Не послушаете — хуже будет!

— Ты чего это расшумелся? — ворвавшись в кибитку, Бессир грозно ринулась на мужа. — Дурджахан ему не по зубам, так на старого человека набросился! Иди к своей бывшей, с ней шуми! Ишь обозлился как! Из-за этого проклятого калыма совсем рассудка лишился!

Аннабиби, обрадованная неожиданной поддержкой, прерывисто вздохнула и крепко сжала в руках прялку. Бессир искоса глянула на старуху и, видя, что все идет, как задумано, еще крепче стала наседать на Пудака:

— Мало ли что случается, так сразу и орать? Позоришь себя только! Иди домой, гость пришел. Тут тебе делать нечего!

— Смотри, старая! — проговорил Пудак, поднимаясь. — Я еще превращу вашу свадьбу в поминки!

— Иди, иди! — проворчала ему вслед Бессир. — Развоевался! Если желчь взыграла, на бывшую свою ори! Никто тебе не позволит свадьбу в поминки превращать! — и она вытолкала мужа из кибитки.

Пудак ушел. Видимо, у них с Бессир было заранее разучено, кто что скажет, когда кому приходить и уходить, но Аннабиби ничего этого не подозревала. Теперь, когда Пудак наконец ушел, она сидела как оглушенная, уставившись в одну точку старческими выцветшими глазами. И не было у нее сил не то что прялку крутить, даже и пальцем шевельнуть.

Старая Аннабиби многое повидала на своем веку. Прекрасно знала она все правила сватовства и свадебного обряда. И когда дело велось как положено, по привычному, издревле заведенному уставу, все получалось легко и просто, как выдернуть волосок, попавший в тесто. А вот комсомольская свадьба, сватовство без калыма — в таком деле ей никогда принимать участие не приходилось. Но, несмотря на все свои сомнения, старуха была до смерти рада, что удалось высватать внуку девушку задаром: денег-то на калым нет и не будет. К тому же все вроде бы устроилось, все шло так ладно, по-хорошему, а вот явился этот Пудак Балда и словно камень навалил на сердце. Не выдержало старое сердце — бабушка Аннабиби заплакала.

Бессир, зорко наблюдавшая за старухой, поняла, что подошел самый главный момент.

— Милая моя свекровушка! — со слезой в голосе начала она, обнимая старушку. — Вытри ты свои глазоньки! Не стоит он, дурень, ни единой твоей слезиночки! Не плачь, моя милая, не плачь, моя славная!.. — Бессир концом старухиного платка вытерла ей слезы.

Бабушка Аннабиби, утешенная этой неожиданной лаской, вместо того чтобы перестать плакать, совсем расслабла и залилась в три ручья. Бессир возликовала — дело шло как по маслу.

— Не плачь, дорогая моя свекровушка! Этот Пудак Балда, чтоб ему пусто было, чем людей расстраивать, шел бы к своей Дурджахан! Пускай сидят да судят-рядят, куда опозоренную девку девать!.. — В этом месте Бессир вдруг умолкла, словно спохватившись, что сказала лишнее, а сама искоса глянула на старуху. Слова «опозоренную девку» произвели на бабушку Аннабиби прямо-таки магическое действие. Слезы ее сразу высохли, рыдания прекратились, губы поджались — перед Бессир сидел совсем другой человек. Это было как раз то, чего она добивалась. Теперь, скорбно опустив голову, Бессир ждала, когда бабушка Аннабиби начнет ее расспрашивать.

Аннабиби вытерла мокрое от слез лицо, взглянула на Бессир и, поднеся ко рту левую руку, спросила:

— Ты сказала — «опозоренную». Это почему такие слова?

— О господи, да перейдут на меня твои недуги, дорогая свекровь, я ведь давно собиралась сказать, да как с такой новостью придешь — ноги не идут. Вот уж зашла за Пудаком. Придется, видно, сказать…

— Говори! Говори! — Аннабиби обеими руками схватила Бессир за плечи.

— Вы же знаете, дорогая свекровь, как я вас уважаю! Я вас за близкую родню почитаю, никогда и по имени-то не назову, а только «свекровь». Вам в руку заноза попала, а мне на другом конце села больно — вот как я вас люблю! Легко ли мне дурные-то вести вам нести?

— Говори! — простонала старуха. — Говори, не мучай меня!

— Скажу, дорогая свекровь, скажу! Пускай уж лучше один раз сердце переболит, чем потом всю жизнь маяться! Не знаю только, как и начать… — Бессир все прекрасно знала, и как начать, и как кончить. Она видела, что старуха запутана в сетях ее хитрости, как муха в паутине, что ей уже не выбраться, и наслаждалась муками своей жертвы. — Вот, к примеру, решил бы ваш внук жениться на городской с голыми ногами?..

— Спаси и помилуй, боже!..

— Да! Да, милая свекровушка, пришло время аллаха призывать — одно дурное со всех сторон. Призывайте его, призывайте!

— Да куда уж больше призывать — и так покоя не даю. Пять раз в день на намаз становлюсь, прошу его благоволения!

— Вот, стало быть, и внял всевышний вашим молитвам, прислал меня к вам от позора спасти.

— Да что ты все твердишь: позор, позор, а в чем дело, не говоришь!

— Да язык у меня не поворачивается! Одно скажу: пока не поздно, откажитесь от сватовства с тем домом. Девушка опозорена!

— Чем опозорена?!

— Не спрашивайте, милая свекровь, не спрашивайте, откажитесь, и все! Чтоб локти потом не кусать.

— «Чтоб локти потом не кусать»… — пробормотала старуха, и голова у нее закружилась, земля поплыла из-под ног. Она закрыла глаза, пригнула голову, прислонилась горячим лбом к коленкам и так застыла, безмолвная.

Бессир выждала некоторое время, спокойно наблюдая, — может, Аннабиби не слышит ее, и, убедившись, что старуха не потеряла рассудка, а просто потрясена, заговорила тихо и вкрадчиво:

— Милая вы моя, уж как я вам предана — жизнь готова отдать за каждый ваш седой волосок!.. Прямо вам говорю: не горюйте, не травите старое свое сердце — дело-то поправимое, вода еще через край не перелилась. Бросить это проклятое сватовство, и все станет на место! Гордо будете голову седую носить, бабы на каждом углу шептаться да осуждать не будут…

Старуха давно уже поняла, что ей предстоит услышать о будущей своей невестке такое, что разрушит все ее надежды, все мечты.

— Говори, молодуха, — сказала она слабым голосом, подняв на Бессир красные сухие глаза. — Говори, не мучай! В чем ее грех?

— Не скажу, милая свекровь, и не просите. Люди скажут, а у меня язык не повернется! Порасспрашивайте на селе, все знают, вам только говорить опасаются, знают, что внук ваш больно к ней пристрастился. Сами подумайте: ну с чего бы Дурджахан даром отдать такую красавицу? А она не то что без калыма, она ее хоть сейчас за дверь вытолкать готова! Потому что дольше дома держать — поздно выдавать будет! — зловещим шепотом прошипела Бессир и сделала вид, что прислушивается — не идет ли кто мимо кибитки.

— Спаси и помилуй, боже! — в ужасе воскликнула Аннабиби, и слезы опять полились из ее глаз.

— Не плачьте, дорогая свекровь, — Бессир и сама всхлипнула, она чуть ли не верила в то, что так хорошо придумала. — Благодарите аллаха, что узнали вовремя…

— Да это понятно, голубка, это так… Великая тебе благодарность, что упредила. Только ведь у нас уж все сговорено было. Думала, чего уж лучше — без калыма-то. А оно вон как обернулось… Ведь если калым платить, Сердар у нас еще пять лет холостяком проходит. Как женили Мереда, до сих пор в долгах по уши…

— Что делать, милая, что делать? Женить всегда тяжело, это уж испокон веку. А то возьмет да приведет городскую! Тогда уж любые деньги дал бы откупиться, да поздно будет!

Тетя Аннабиби горестно вздохнула.

— Не тужи, дорогая свекровь. Я для тебя расстараюсь — племянницу свою высватаю. Девушка — прямо красотка, а сестре моей втемяшилось в голову за ученого ее пристроить, так она, можно сказать, даром отдаст. Ей лишь бы жених был ученый!

— Вот это дело было бы! Ты уж постарайся, милая, порадуй старуху, а то прямо ума не приложу…

Простодушная старуха поверила каждому слову Бессир. А выяснять подробности — не до того было сейчас бабушке Аннабиби, потрясенной неожиданно свалившейся на нее бедой.

— Ну, мне идти пора, — сказала Бессир, поднимаясь. — Не горюй, дорогая моя свекровь. Насчет сватовства не сомневайся: я тебе помогу. Можешь считать, что невестка уже сидит у тебя в углу!

В дверях Бессир столкнулась с женой старшего внука Аннабиби, вкратце сообщила ей то, что так подробно расписывала старухе, и, очень довольная успехом своего предприятия, отправилась восвояси.

Бабушка Аннабиби и молодая жена Мереда долго сидели у очага, горюя о том, что так ладно устроившееся сватовство неожиданно расстроилось. Ни одна из женщин не высказала сомнения в справедливости слухов, которые принесла Бессир. Это не имело значения, правда или не правда: раз про девушку идет дурная молва, это уже не невеста, никто не согласится привести в дом ославленную.

Вьюга становилась все сильней, все громче завывал ветер, сотрясая ветхую кибитку.

Торопливо вошел Сердар.

— Вот наказанье на нашу голову! — сказал он, отряхивая снег с шапки. — Как бы не потерять отары?..

Бабушка молча поглядела ему в лицо, вздохнула и сказала, крепко сжимая свою прялку:

— Присядь-ка, сынок, разговор есть.

— Может, когда вернусь? Я очень спешу, бабушка, зашел только попрощаться.

— Нет, детка, потолкуем, и поедешь со спокойной душой. Тут долгого разговора не будет, дело ясное.

— Ну давай, — Сердар со вздохом опустился на кошму возле бабушки.

— Вот что, сынок. Конечно, достатка у нас нет, и взять невестку без калыма было бы великой удачей. Но, как говорится, хороший курдюк в песках не бросят, — раз отдают девушку без калыма, значит, дело нечисто. Отказываться надо нам от сватовства. Пойти к Дурджахан и сказать: решили, мол, отказаться. Такое мое к тебе слово, сынок, — и старуха обеспокоенно взглянула на внука — чего-то он вроде и не удивился.

Сердар понял все с первого слова. Понял, что Бессир или Гандым уже успели побывать у старухи и оплести ее клеветой. Он видел, что старуха всерьез обеспокоена, и то, что она говорит сейчас, кажется ей единственным выходом из положения.

Агитировать старуху за новый быт и новую мораль — по меньшей мере бессмысленно, да и не было у него сейчас на это времени. Просто отмахнуться от нее — «что возьмешь с глупой старухи?» — для этого он был слишком деликатен и слишком любил свою бабушку. Нужно было уладить конфликт, но каким-то способом, доступным ее пониманию.

— А почему же все-таки нужно отказываться от сватовства? — спросил Сердар, продолжая думать о том, как ему уговорить бабушку.

— Не спрашивай, сынок, пожалей меня, старую! Ты Мелевше любишь, и мне тяжко сказать о ней дурное слово. Одно тебе говорю — давай откажемся от сватовства, не годится она нам в невестки…

— Может быть, ты и права, бабушка, но я хочу знать, в чем дело? Хочу узнать причину, по которой я должен отказаться от Мелевше.

— Не могу я тебе сказать, не пытай меня.

Сердар посидел, подумал…

— Тогда давай так, бабушка: отложим разговор до моего возвращения…

— Нельзя, милый! Дело срочное — ни на один день откладывать нельзя!

— Бабушка, к тебе Бессир не заходила? Не от нее ты узнала эту новость?

— От нее, сынок. От нее.

— Так неужели ты не понимаешь, что все это — клевета, вымысел? Что у них в этом деле свой расчет?

— Пускай клевета, пускай вымысел! Ничего я толком не знаю — греха брать на душу не хочу! Бессир наврала — ее грех, а только все равно: раз девушка опозорена, нам такая невестка не нужна! Пусть за ней денег дадут еще на один калым, я на нее и глядеть не стану! — старушка опять заплакала.

Положение осложнялось. Сердар прекрасно понимал, что ни брат, ни невестка не поддержат его, они будут на стороне бабушки. А если бабушка тут без него намудрит и откажется от сватовства, Мелевше может оскорбиться. И вообще дело может обернуться так, что Гандым, так много потрудившийся над организацией всех этих интриг, будет вознагражден за свое упорство — он подхватит Мелевше так же ловко, как лягушка хватает на лету комара. Ничего не оставалось, как изменить тон и резко поговорить с бабушкой:

— Значит, давай так решим: будешь ждать моего возвращения. Без меня…

— Нет! Нет! Нет! — закричала Аннабиби и начала бить кулаками по кошме.

— Бабушка, если ты будешь стучать кулаками по полу и кричать: «Нет!», а я буду стучать кулаками и твердить: «Да!», мы с тобой ни до чего не договоримся!

— Нечего нам договариваться! Ноги этой девушки не будет в нашем доме!

— Бабушка, ты поступаешь несправедливо. Ты берешь на себя великий грех, возводя напраслину на чистую, как цветок, девушку!

— Нет на мне никакого греха! Грех на том, кто сплетню пустил! Пускай она чище воды родниковой, не могу я принять ее в дом, раз она ославлена по всему селу! А ты глуп еще, не понимаешь, что самому потом маяться! Всю жизнь ходить будешь с опущенной головой!

Ясно было, что бабушку не переубедить. Виновна Мелевше или не виновна — это для нее дело десятое. Главное — о ней идут сомнительные слухи, толки, такая девушка в невестки не годится.

Когда он говорил с Мелевше о том, что они должны быть готовы к схватке с разбойниками, подстерегающими караван их счастья, он никак не мог предполагать, что одним из самых сильных его противников неожиданно окажется любимая его бабушка Аннабиби, готовая вырвать из груди свое сердце и отдать ему.

Что ж получается? Выходит, ему вообще не на кого опереться. Председатель Акым-ага с виду вроде бы и не против, а кто знает, что у него на душе?

Как он себя поведет, неизвестно. Вот на старого Горбуша-ага можно положиться; хоть и неграмотный он человек, а новой жизни предан всем сердцем и справедлив, честен — да болен старик, лежит дома, нельзя его сейчас беспокоить.

Сердар долго сидел, погруженный в раздумья, не зная, на что решиться. Наконец прибежал мальчишка.

— Сердар! Тебя ждут — ехать пора.

Сердар тяжело вздохнул и поднялся.

— Ну вот что, бабушка. Я уезжаю. Пока не вернусь из пустыни, к Дурджахан ни ногой! Если ты объявишь, что мы отказываемся от сватовства, если ты сгубишь мое счастье, ты никогда меня больше не увидишь. А умрешь — не приду на поминки!

Ничего больше не добавив, не взглянув на плачущую бабушку, Сердар быстро вышел из кибитки.

Глава тринадцатая

Одним из самых опытных и умелых чабанов в округе, Перман-ага в поисках тучных пастбищ нередко угонял отару далеко от стана. Так случилось и в тот день, когда поднялась метель. Перман-ага как раз отогнал отару на равнину довольно далеко от песков.

Как только небо нахмурилось и началась поземка, Перман-ага тотчас повернул отару к пескам — среди барханов можно хоть как-то укрыть овец.

А метель между тем набирала силу. Все крупнее лепились снежные хлопья, все яростнее завывал ветер, сотнями холодных игл впиваясь в овечьи морды. Когда встречный ветер достигал такой силы, не спасала даже густая шерсть. Замедляя ход, овцы начали жаться друг к другу.

Приближалось самое страшное — Перман-ага старался не думать об этом, хотя и понимал, что это неизбежно: не выдержав встречного ветра, отара повернет и тронется по ветру. Овцы сразу же пойдут ходко, чуть не бегом, и вскоре более слабые начнут отставать и одна за другой падать, чтобы больше уже не подняться.

Отара повернула и двинулась по ветру. Теперь чабану оставалось одно — идти или бежать за отарой, куда бы она ни шла, даже если перейдет границу. Попытки повернуть ее бессмысленны — опытный чабан не станет и пытаться, этим можно добиться лишь одного — раздвоить отару, а тогда половину овец придется бросать на произвол судьбы, чтоб спасти хотя бы остальных.

«Святой Муса, покровитель овец! Приди на помощь! Помоги уберечь отару!» Перман-ага сбросил сшитую из кошмы бурку, положил ее на ишака и в одном халате, по колено проваливаясь в снег, бросился догонять овец. Мерзнуть можно, а вот потеть — нет; вспотел, ослаб — все, упадешь, заметет снегом, и не найдут.

Отара шла ходко. Обе собаки, скрытые от чабана метелью, трусили по бокам, Перман-ага, задыхаясь, ковылял сзади. Он не отставал ни на шаг. Он сам не понимал, откуда у него брались силы. Ему даже удалось слегка повернуть отару, с равнины загнать в пески. Но эти пески не могли спасти овец. Барханы стояли голые, здесь все было вырублено — саксаул и кустарник, из этих мест было всего удобнее возить в город дрова…

Отара прошла по краю песков и выкатилась на такыр. Здесь, на ровном месте, овцы пошли еще быстрее. «О святой Муса! Спаси моих овец! О аллах, дай мне силы не отстать от отары!»

Видимо, святой Муса услышал мольбы чабана, потому что Перман-ага по-прежнему не отставал от отары, иногда чуть не вприпрыжку догоняя ее.

Овцы начали падать. Одна за другой, одна за другой… Пытаясь хоть немножко сдержать ход отары, заставить передних двигаться медленнее, Перман-ага, забыв о благоразумии, забежал вперед. И сразу случилось то, что должно было случиться: отара начала раздваиваться, как рогатина. «Святой Муса! На помощь! Хоть ту, левую половину заворачивай! Я отсюда буду!»

Перман бросился в обход той половины отары, что забирала вправо. Но овцы, отбившиеся влево, бежали и падали, падали, а те, что оставались на ногах, все больше уходили влево. Вмешательство святого Мусы заметно не было, а вот Ёлбарс и Атбилек действовали успешно. С помощью собак Перман-ага сбил наконец отару воедино и снова пошел за ней.

Чабан своими глазами видел, что соединить овец помогли ему собаки, однако нисколько не сомневался, что это святой Муса руководил действиями Ёлбарса и Атбилека и, оказав тем самым помощь ему, Перману, устремился к другим отарам, к другим чабанам, терпящим такое же бедствие. Но даже если бы собрать отару не удалось, Перман-ага все равно был бы уверен, что помочь в пустыне может только святой Муса. Не помог, значит, не смог, не управился — очень уж много людей и скота нуждаются сейчас в нем.

Отара все больше растягивалась в длину, в снежной мгле не видно было ни конца ее, ни начала. Она давно уже двигалась без передышки, и слабые овцы все заметнее отставали от передних, более сильных и выносливых. Но и те, что возглавляли отару, и те, что плелись в конце, двигались до последней капли силы, до последнего своего дыхания. Они словно понимали, что если упадут, то уже не встанут.

Овцы падали все чаще и чаще. Перман-ага, ослепленный белой мглой, видел лишь тех, что были перед ним, но он знал, что падают и передние — он то и дело натыкался на полузанесенных снегом еще теплых овец.

Перман понимал: больше половины отары пропало. Но он шел и шел вслед за оставшимися овцами, он должен был идти до тех пор, пока не падет последняя овца. Таков закон овцеводов, а Перман-ага был настоящим чабаном.

Вдруг он заметил, что отара вроде бы начала сбавлять ход, густеть, сбиваться в кучу. Слава богу, можно было наконец присесть где-нибудь за кустом и хоть чуточку передохнуть.

Однако Перман-ага решил обежать отару, чтоб поглядеть, в чем там дело, и, когда он это увидел, крик ужаса вырвался из его груди. Одна за другой овцы прыгали вниз с крутого обрыва. Задние подталкивали передних, торопясь последовать их примеру. Метались и лаяли собаки, пытаясь остановить, удержать овец.

Перман-ага пробовал отталкивать овец, бил их своим посохом, но удержать отару было так же немыслимо, как грудью преградить путь горному потоку. Овцы есть овцы: та, что следует сзади, обязательно повторит все, что сделала идущая впереди…

Когда последняя овца совершила свой смертельный прыжок, Перман наконец опустил посох и, подойдя к самому краю, заглянул вниз. На дне оврага лежала темная недвижная груда тел. В ужасе воздел он руки к небесам: «За что?! За что покарал ты меня, боже?» — крикнул Перман-ага и вслед за овцами бросился вниз с обрыва…

…Ни зимы, ни бурана… И вдруг орлы… Опять эти страшные птицы! Перман бросается на них, размахивает посохом. Одному он переломил крыло, другому шею… Но орлов слишком много. Их целая стая! Целая туча! Они хватают ягнят, хватают ярок… И вот один, самый огромный, самый страшный, бросается на Пермана и со зловещим клекотом впивается ему когтями в голову. «Папа! Папа! — слышит вдруг Перман в орлином клекоте. — Папа! Ты жив? Открой глаза, папа!»

Перман-ага с усилием разлепил веки. На мгновение перед ним показалось лицо Сердара. Потом все исчезли, стало темно.

Глава четырнадцатая

В любую эпоху, в любом человеческом обществе, у каждого племени, каждого рода есть свои традиции и обычаи, и если один из членов человеческого коллектива отказывается следовать этим традициям, он неизбежно противопоставляет себя остальным, вступает в конфликт с современниками.

Главными хранителями традиций при племенном строе были старейшины: старейшина племени, старейшина рода, старейшина клана.

В семье тоже был свой авторитет — самый старый, самый уважаемый человек — хранитель порядка, хранитель семейной чести.

В семье Пермана таким лицом являлась его мать, старуха Аннабиби, и ни один из членов семьи не смел да и не решился бы пойти наперекор ее воли.

Для Сердара, учившегося в новой, советской школе, а потом — в вузе, получившего иное воспитание, бабушка Аннабиби оставалась близким и бесконечно дорогим ему человеком, но давно уже не была авторитетом в вопросах морали, нравственности и семейного права. Аннабиби, старуха решительная и по-своему очень разумная, понимала, что внук, однажды уже нарушивший решение семейного совета, не остановится перед тем, чтобы нарушить ее волю и самому решить, как ему быть с женитьбой. Надо было спасать своевольного, но неразумного, по ее мнению, Сердара, и бабушка Аннабиби решила воспользоваться его отсутствием. Посоветовавшись с Мередом и его женой — больше, конечно, для формы, потому что в их согласии старуха не сомневалась, — Аннабиби направилась к Дурджахаи.

Нелегко было бабушке Аннабиби сделать этот шаг. И не только потому, что нарушала волю любимого своего внука, идя объясняться с матерью его невесты, но и потому, что понимала: избавляя от позора свой дом, она несет не меньший позор, а может быть, и настоящую беду в дом Дурджахан.

Но выбор был неизбежен, и старуха решилась любой пеной спасти свой дом от позора.

Вот с таким-то решением и вступила она в кибитку Дурджахан.

Хозяйка, завидев в дверях сваху, приветливо поздоровалась с ней и, как положено, стала приглашать пройти в передний угол, но старуха как-то странно топталась в дверях, и Дурджахан почуяла недоброе.

— Проходите, прошу вас… — повторила она, уже менее настойчиво.

— Не буду я проходить… — промолвила старуха. — Я не сидеть пришла.

— Не сидеть? — Дурджахан встревожилась не на шутку. — Вы что же, с какой-нибудь вестью? — она испуганно взглянула на гостью.

— Да… хотела… — промямлила Аннабиби, продолжая стоять у двери.

— Ну что ж, — сказала Дурджахан, подавив внутреннюю дрожь. — Все равно надо сесть. Рассказывайте, какие у вас вести. — Женщина замолчала, чувствуя, что со рту у нее вдруг пересохло, а сердце бьется высоко, высоко, чуть не у самого горла.

А Аннабиби не могла произнести ни слова — язык вдруг распух, шершавый стал, как кошма; она сидела, тяжко отдуваясь, не в силах даже взглянуть на хозяйку.

Когда старая Аннабиби выходила из своей кибитки, сомнения не мучили ее. Она знала одно — надо скорее сказать Дурджахан, иначе несмываемое пятно позора навеки ляжет на ее старую кибитку! Какая-то неизвестная, но огромная сила придала решимости ее сердцу и быстроту ногам, и старуха мигом очутилась у кибитки Дурджахан. А вот сейчас, сидя с хозяйкой лицом к лицу, Аннабиби вдруг утеряла всю свою решительность, и не было у нее сил вынести приговор этому дому.

«Поджечь чужой дом и уйти? Оставить Дурджахан в горящем платье? О всевышний, за что обрек ты меня быть палачом?!»

Старая Аннабиби сидела и молчала. Безмолвствовала и хозяйка, понимая, что ее ждут недобрые вести. И только когда из глаз старухи ручьем покатились слезы, Дурджахан не выдержала и схватила ее за плечи.

— Говори, с чем пришла!

— Ой, не могу! — простонала Аннабиби.

— Говори! Пусть обрушится небо, пусть лопнет земля, все равно говори! Утри свои слезы и скажи.

Аннабиби вытерла мокрое от слез лицо, вздохнула и произнесла дрожащим голосом:

— Дурджахан, давай не будем женить детей!

Хозяйка, сидевшая возле очага на корточках, так и плюхнулась на пол. Все смешалось у нее в голове, перед глазами поплыли какие-то круги… Она не сразу нашла в себе силы спросить:

— Вы что, получили какие-нибудь вести?

— Да нет… Просто решили отказаться…

— Это что же, внук ваш решил?

— Внук?.. Внук, он еще ничего не говорил…

— Чего ж вы тогда спешите? Жениться — ему!

— Он что ж? Он согласится. Раз мы все решили…

— Пусть тогда сам придет и скажет!

Женщины умолкли. Положение у Аннабиби создалось безвыходное: хочешь не хочешь, а надо наносить удар. Старуха вздохнула:

— Ничего не поделаешь, придется напрямик сказать… Не хотела я этого, Дурджахан, аллах — свидетель, не хотела, да, видно, иначе не выйдет у нас с тобой ничего. Слава плохая у твоей дочери! Не смогу я взять ее в дом! — Старуха попыталась решительно подняться с места, но Дурджахан, в полубеспамятстве от услышанного, всей тяжестью навалилась ей на плечи.

Старуха поддержала ее, усадила… У Дурджахан все плыло перед глазами, и, чтобы не упасть, она оперлась руками о землю. Аннабиби дала ей холодной водички. Дурджахан стало чуть полегче, и она смогла взять себя в руки.

— Ну, говори, гостья, послушаю, какие слухи про дочку мою идут?

— Избавь ты меня, Дурджахан! Каково тебе слушать-то?

— Ничего, хоть и замертво повалюсь, все равно — правду знать должна! Я мать. Говори, тетя Аннабиби, не отпущу я тебя, пока всего не скажешь!

И старая Аннабиби рассказала ей все, что услышала от Бессир. Не скрыла и того, что Бессир поспешила и невестку ее уведомить о новости.

Дурджахан выслушала старуху молча и, выслушав, так же молча стала рвать на себе волосы. Встала, качаясь, подошла к сложенной в углу постели и опустила на нее голову.

Аннабиби горестно поглядела на беднягу, вздохнула и пошла к двери.

Дурджахан не помнила, долго ли простояла она так, рыдая, спрятав лицо в подушках.

— Мамочка! Ты что? — услышала она вдруг встревоженный голос дочери. Дурджахан резко обернулась. Жадно взглянула в лицо Мелевше.

— Это ты, доченька?.. Давай-ка сядем…

Они сели друг против друга.

— Ты ведь единственная у меня, — сказала Дурджахан, и голос у нее задрожал. — Нет у меня никого дороже, да и для тебя я — самый близкий человек… А может, не так это, доченька? Может, ты… с каким-нибудь парнем?.. А, доченька? Скажи правду — не было этого ни с кем?

— Что ты, мама? С чего ты взяла?!

— Скажи, дочка! Скажи, милая, не таись от матери! Может, беда случилась? Может, не уберегла себя? Не бойся, доченька, я тебя в город свезу, к доктору! Никто и знать не будет!

— Мама! Замолчи! Что ты говоришь! Я чище росы, белей хлопка!

— Ты с Гандымом не переписывалась, дочка?

— Никогда! Я к такому и на сто шагов не подойду!

— Хорошо. Тогда все понятно. Тогда я прямо к Горбушу-ага!

Горбуш-ага один сидел в помещении партячейки, и Дурджахан, боясь, чтоб им не помешали, сразу же приступила к делу. Пока она рассказывала ему о приходе старой Аннабиби, у нее еще хватило сил сдерживать слезы, но когда она упомянула имя Бессир, этой клеветницы, негодяйки, в корыстных целях старающейся опозорить ее невинную дочь, то не выдержала — зарыдала.

— Ладно, Дурджахан, успокойся, — невозмутимо сказал Горбуш-ага. — Тут все ясно, это не просто бабья сплетня, это намеренная клевета, травля, за это можно и прив-лечь. Бесятся, что калыма лишились. Я сейчас пошлю и за старухой, и за Бессир с Пудаком. Разберемся.

Первой явилась старая Аннабиби. Пришла и тихонько села в уголке.

— Аннабиби! — обратился к ней Горбуш-ага. — Ты решила отказаться от родства с Дурджахан. В чем причина?

— Причину я сказала Дурджахан.

— А внука своего ты спросила прежде, чем вести такой разговор?

— Спросила…

— И что ж он?

— Он сказал, чтоб, пока не вернется, разговоров не начинать…

— Чего ж ты его не дождалась?

— А зачем ждать? Жди не жди, породниться нам никак невозможно.

— Из-за того, что Бессир наплела?

— Да.

— Ты, стало быть, ей поверила?

— Ну… поверила…

— Ясно. Сейчас она сюда явится. Сможешь ты ей в лицо сказать все, что она тебе болтала?

— Да хоть дважды! Мне чего таиться — не я слух пустила!

В дверях появилась Бессир. Остановилась, презрительно оглядела собравшихся.

— Садитесь, — сказал Горбуш-ага, не обращая внимания на развязность ее поведения.

— Ничего, постою, — ответила та и слегка отвернулась в сторону.

Горбуш-ага кашлянул и опустил голову.

— Почему Пудак не явился?

— Дома нет, — коротко бросила Бессир. — Да и нечего ему тут делать. Можешь считать: я — Пудак. Спрашивай, чего надо! — и она повела бровями.

— Ну, ладно, коли так… Говори, Аннабиби, пусть теперь Бессир от тебя послушает, что ты от нее вчера слушала.

— Не вчера, а позавчера, — поправила его старуха. — Стало быть, сижу я у себя в кибитке с прялкой, вдруг приходит Бессир. А перед ней муж ее заявлялся, Пудак…

— И чего плетет? — Бессир недоуменно передернула плечами. — Когда это я к ней приходила?

— Ты что ж, забыла? — Аннабиби удивленно уставилась на Бессир. — Ты ж сама утешала меня. Он уж больно орал, а ты…

— Не было этого. Вранье!

— Да ты что — всерьез? — бабушка Аннабиби в изумлении вытаращила на нее глаза. — Или памяти бог лишил? — старуха поднесла ко рту руку.

— Память у меня и правда не очень, иной раз ищешь, ищешь что-нибудь, а вещь-то вот она — в руках!

— Милая! Да ведь про что говорим-то — оно не в руках, на языке твоем было!

— Путаешь ты, Аннабиби. Стара, видно, стала, запамятовала. А может, тебе сатана в облике моем явился?

— Ах ты, негодница! Да что ж это ты старуху срамишь?! Ты и есть сатана! Пришла, опозорила девушку, меня с толку сбила, а теперь кричишь: знать ничего не знаю!.. У меня пока что голова на месте! — Аннабиби проворно поднялась с пола.

— А коли голова на месте, значит, нарочно врешь! — Бессир повысила голос. — Одной ногой в могиле стоишь, а стыда совсем нет! Раздумала внука женить, поди и скажи честно, а людей-то зачем приплетать?! Я отроду не лгала, а ты меня лгуньей выставляешь! Думаешь, старая, так все простится? — Бессир обиженно шмыгнула носом, явно собираясь пустить слезу.

Бедная старуха растерялась. Получалось, что она не только напрасно обидела Дурджахан, но еще оказалась лгуньей. Аннабиби шел восьмой десяток, но она еще никогда в жизни не сталкивалась с такой чудовищной наглостью.

— Ой, Горбуш-ага! — воскликнула старуха, хватаясь за волосы. — Ну, скажи ты ей, Горбуш-ага! Что ж она, совесть-то съела, что ли?

Горбуш-ага молча следил за словесным поединком женщин. Ясно было, что старуха не в силах больше продолжать его.

— Ладно, кончать надо этот разговор. Можешь идти, — сказал он Бессир, не поднимая глаз.

Та окинула всех безразличным взглядом, спокойно повернулась и не спеша пошла к выходу.

— Ну поняла, Аннабиби, с кем дело имела? Поняла, что обвели тебя вокруг пальца?

— Поняла, Горбуш-ага, уж так поняла! Поздно только — хороших людей обидела!

Аннабиби всхлипнула и концом платка вытерла глаза.

— Ничего. Теперь думай, как налаживать дела. Чуть свадьбу комсомольскую нам не поломала!.. — Горбуш-ага едва приметно улыбнулся и взглянул на Дурджахан. — Ну, я думаю, вы столкуетесь?

Обе свахи от души поблагодарили его и вместе вышли на улицу.

Пудак, мрачный, нахохленный, с нетерпением ждал возвращения жены. Сам он к Горбушу не пошел, велел сказать, что нет его дома, уверен был: ничего хорошего его в партячейке не ждет. Последнее время Пудаку вообще казалось, что его со всех сторон окружают одни враги. Не только Дурджахан, Сердар, Хашим и другие, затеявшие эту чертову комсомольскую свадьбу, даже родственник, даже собственный его дядя Акым, и тот предал, отступился от него и перекинулся на сторону противника.

Мелевше, к которой он всегда тянулся душой, которой всегда гордился, стала ему теперь ненавистна: бесстыдница, ни в грош не ставящая родного отца, не желающая подчиниться его воле.

Пудак оказался совсем один, посоветоваться ему было не с кем, а единственный его собеседник — Бессир все делала, чтоб поддержать в муже свирепость и жажду мести.

Вот и сейчас, едва переступив порог, она молча подошла к стене и заплакала. Бессир рыдала громко и безутешно, и Пудаку нетрудно было представить себе, как ее там обидели, оскорбили, как измывались в конторе над его женой его враги.

Он слушал злые рыдания Бессир, и его распирало от ярости и негодования. Пудак ничего не спрашивал, у них обо всем давно уж было переговорено; оба понимали, что все их надежды лопнули.

— Если ты не мужик, — выкрикнула вдруг Бессир, — давай сюда свой тельпек! На, надевай бабий убор! Украшайся! — она сдернула с головы бору к и швырнула его мужу.

Пудак вскочил, словно пес, в которого запустили камнем. Встал посреди кибитки, схватился руками за голову и завопил:

— Пропал калым! Ограбили!

— На то ты и Пудак Балда, чтоб тебя дурить да обманывать! Баба твоя давно уже замкнула все у себя в сундуке! Не сегодня-завтра комсомольскую свадьбу сыграют, а ты, отец…

— Комсомольская свадьба? Не сегодня-завтра?!

— А ты как думал? Твоего разрешения ждать будут? Отцовского твоего благословения?!

Пудак выскочил на улицу, словно им выстрелили из ружья. Его толкала к дому Дурджахан неведомая, но неодолимая сила.

Бешеной собаке все равно кого кусать: кого ловчей ухватить. Когда Пудак саженными шагами приближался к кибитке Дурджахан, навстречу ему вышла Мелевше. Девушка заметила, что отец не в себе, но приветливо улыбнулась ему.

— Заходи, папа, — сказала она.

Пудак молча глянул на девушку. Эта мерзкая, подлая, развратная тварь, эта гнусная потаскуха, нагло ухмыляющаяся ему в лицо, — его дочь? Его Мелевше?!

Он вдруг быстро наклонился, схватил лежавший возле двери топор и ринулся на дочь. С пронзительным криком Мелевше бросилась в кибитку. Дверь захлопнуть она не успела. Топор, брошенный Пудаком, ударился обухом о косяк и отскочил — прямо ей в голову.

— Ой! — вскрикнула Мелевше и упала. Кровь, стекая из-под русой косы, лужицей растекалась по кошме…

Глава пятнадцатая

Во двор районной больницы свернул парень в тельпеке, ведя в поводу неторопливо вышагивающего верблюда. На спине верблюда закреплена была свернутая в несколько раз кошма, на ложе этом лежал недвижный человек.

Парень уложил верблюда и почти бегом поднялся по больничным ступенькам. Тотчас во двор вышли санитары с носилками, унесли больного.

Оставив отца в приемном покое, Сердар (это он привез в больницу Пермана) вышел во двор, подошел к верблюду и, достав из кармана папиросы, закурил. Впервые за последние двое суток он наконец смог взять в руки папиросу. Затянувшись несколько раз подряд, он выпустил витые клубы дыма и, взглянув на верблюда, лениво жующего жвачку, сказал устало и грустно:

— Жуешь?.. Ничего-то тебя не трогает… Овцы погибли, отец при смерти, а тебе хоть бы что! — Сердар оперся о верблюжье седло и снова сделал несколько глубоких затяжек. Верблюд лениво двигал челюстями.

Сердар опустил красные, вспухшие от ветра веки, и сразу перед глазами появились овцы. Овцы, овцы… Замерзшие, полузаметенные снегом маленькие темные тела…

«И чего я не остался в наркомате? Не было бы сейчас ни забот, ни хлопот. Решил познать тайны Каракумов! Вот пожалуйста — познавай! Отец поправится, а кто будет отвечать за отару? Акым-ага сошлется на хлопок — у него и правда с хлопком забот по горло, — за овец зоотехник в ответе. Ссылаться на устаревшие методы ведения скотоводства наивно, никто и слушать не станет. А ведь главная-то беда — безответственность, беззаботность, рутина, но такие вопросы не решишь в масштабах колхоза… И все равно: пусть думают, что я говорю это себе в оправдание, я буду твердить о необходимости введения новых методов — пока не охрипну…»

Сердар поднял голову и увидел Хашима, удивленно смотревшего на него.

— Ты чего тут, Сердар?

— А, лучше не спрашивай…

Хашим нахмурился. Значит, и в песках какое-то несчастье? Наверное, так оно и есть — Сердар сильно расстроен. Как же ему сказать про Мелевше? Может, промолчать пока?

— А ты зачем в больницу явился? — спросил Сердар.

— Я?.. А ты ничего не знаешь? Что в селе произошло, не слышал?

— В селе? Нет. А что такое?

— Понимаешь… Мелевше…

— Что с ней? — Сердар вскочил.

— Ранили ее… Топором…

— Гандым?! — не своим голосом выкрикнул Сердар.

— Нет, отец.

— Она жива? Говори! Правду говори! — крикнул Сердар и вдруг опустил голову на луку верблюжьего седла. Когда через несколько мгновений он поднял голову, лицо у него было темное, словно опаленное огнем. — Как… это случилось?.. — с трудом произнес он. И вдруг ударил кулаком по седлу. — Нельзя так! Нельзя же все сразу!.. — он закрыл глаза, несколько мгновений молчал, потом снова взглянул на Хашима. — Куда он ей попал?

— В голову.

— В голову?!

— Да… Но он только задел. Топор сначала о косяк ударился, поэтому не очень сильный удар получился… Она жива, ты не думай. Только без сознания пока…

— Где она?

— Вон в том корпусе. В хирургическом. Ее в операционную увезли.

— Пойдем туда!

В помещение их не пустили. Настаивать, требовать, объяснять у Сердара не было сил, и он молча опустился на лавочку неподалеку от двери. Кто-то потеснился, давая ему место, но он даже не разобрал — кто.

Только спустя некоторое время Сердар заметил, что вокруг полно односельчан. Видимо, они пришли сюда ради Мелевше и терпеливо ждали исхода операции. Если бы Сердар был сейчас в состоянии наблюдать, он заметил бы, большинство людей смотрят на него. Смотрят по-разному: одни неодобрительно, злобно, явно считая его виновником случившегося, другие с интересом — каково-то ему сейчас, но большинство — с явным сочувствием. Случайно Сердар поймал на себе взгляд Гандыма, но едва их глаза встретились, Гандым опустил голову.

Заметив в стороне Дурджахан, Сердар встал и подошел к ней. Женщина тихонько всхлипывала, закрыв руками лицо.

— Не плачьте, тетя Дурджахан. Врачи сказали, поправится… Все будет хорошо…

Дурджахан отняла от лица платок, взглянула на Сердара и зарыдала еще сильней.

— Девочку мою дорогую!.. Дитя мое единственное! Над собственной дочерью топор занести!.. — она забилась в рыданьях.

Сидевшие рядом женщины тоже начали плакать. Сердар опустил веки и сжал их, стараясь, чтоб не потекли слезы.

Сердару казалось, что в обоих этих несчастьях так или иначе повинен он. Он не сумел бы сформулировать, в чем именно его вина, но чувство виновности преследовало его неотступно.

Зато Гандым, пряча от людей хитро поблескивающие глазки, отнюдь не казался огорченным. Может быть, его даже не пугала мысль о трагическом исходе: лишь бы Мелевше не досталась Сердару, лишь бы тот не торжествовал победу над ним. Гандым слишком долго и упорно вел свои интриги, чтобы смириться с поражением. Он посидел сколько положено, потом встал и ушел. Впрочем, люди, давно сидевшие у хирургического корпуса, вообще уже начали расходиться. Зато подходили новые.

Сердару казалось, что операция тянется целую вечность. Усидеть на месте он не мог. Он ходил и ходил, хотя ноги были словно налиты свинцом, заплетались. Он бросался к каждому человеку в белом халате, выходившему из хирургического корпуса, но ответ был один и тот же — операция продолжается.

Наконец на крыльцо вышел врач. Огляделся по сторонам.

— Здесь есть родственники больной?

Дурджахан быстро поднялась с места, но Сердар опередил ее:

— Доктор! В каком состоянии девушка?

— А вы кем приходитесь больной?

— Я?.. Она… Она — моя невеста!

— Состояние тяжелое. Операция прошла благополучно, но ранение глубокое… Все решит послеоперационный период. Два-три дня…

— Доктор! Может быть, нужна кровь? Или кожа?.. Я слышал…

— Ничего не нужно, у нас все есть. К тому же потеря крови у нее сравнительно небольшая.

— Но неужели я не могу ей помочь?!

— Вы очень любите свою невесту?

— Больше жизни!

— Вот это ей и поможет. Это прекрасное лекарство — сознание, что тебя любят. К тому же, к великому ее счастью, у больной прекрасное сердце. Выкарабкается! — Врач, улыбнувшись, похлопал Сердара по плечу. И снова лицо его стало серьезным. — Конечно, гарантировать полное излечение трудно…

— В каком смысле, доктор?

— Очень сильное сотрясение мозга. Это редко обходится без последствий…

В отличие от стоявших вокруг односельчан, Сердар как-то не обратил внимание на это: «…редко обходится без последствий…» Для него сейчас имело значение только одно — Мелевше будет жива!

Сердар обернулся к Дурджахан, чтобы сказать ей слова утешения, и тут вдруг заметил председателя. Акым-ага стоял мрачный, насупленный, уши его малахая болтались опущенные, хотя холода не было. Перехватив взгляд Сердара, председатель знаком отозвал его в сторонку.

— Давно вернулся? — спросил он.

— Часа два уже.

— Стало быть, в курсе? Вот такие у нас дела… — Председатель тяжело вздохнул. — Думал, с хлопком управились, план выполнили, хоть дух перевести можно. Не тут-то было! Теперь про план никто не вспомнит. Дадут нам по шапке за это дело!

— Да, дело серьезное… — Сердар замолчал, отвернулся.

— А вообще — почему я должен отвечать?! — взорвался вдруг Акым-ага. — Покрывать его я не собираюсь, будь он мне хоть трижды племянник! Мне и без него хватит, за что отвечать!

Акым-ага продолжал распространяться на тему об ответственности, а Сердар слушал его краем уха и думал о том, что не настоящий он все-таки человек, бабушка его раскусила. Такой момент, а у него одна дума — как бы взыскание не получить!..

— Врачи-то что говорят? Как ее состояние? — Акым-ага тронул Сердара за руку. — Чего молчишь? Я спрашиваю, как ее здоровье?

— Операция прошла благополучно…

— А ты ее не видал?

— Нет, к ней нельзя. Да все равно она без сознания…

— Да… — Акым-ага тяжело вздохнул. — Не дай бог, изуродовал он девку! Голова все-таки… — Помолчал, откашлялся. — Пудака я в милицию сдал. Гнал перед конем, как настоящего бандита! Он все просил отпустить, как-никак родня. А я ему: сдам, говорю, тебя в милицию, там разберутся, кто родня, кто не родня!

— А куда ж он бежать собрался?

— Куда! Известное дело — к басмачам!

— Надумал! Неужто не понимает, что дни их сочтены?

— Кто его знает… — Акым-ага откашлялся и перевел разговор на другую тему: — Как в пустыне дела? Обошлось?

— Нет, Акым-ага, не обошлось, — Сердар опустил голову. — Буран такого натворил!..

— Много овец погибло?

— Целая отара.

— Отара? Целиком?

— Да.

— Чья?

— Отара моего отца.

Акым-ага поглядел на Сердара и ничего больше не стал спрашивать. Оба молчали.

— А остальные отары как? — услышал наконец Сердар вопрос председателя.

— Остальные целы. Народу со мной было мало, послать некого… А отцовская отара самая дальняя была, он не в песках, на равнине пас. Возле каждой хоть на час да задержишься… Добрался, когда уж поздно было, по овечьим трупам, как по следу шел. Пропала отара! Какие не пали, все до одной в пропасть попрыгали… И отец с ними.

— Где с ними?!

— Бросился следом за овцами с обрыва. Видно, голову потерял с горя…

— Погиб?!

— Нет, жив остался. Вот привез его в больницу, а здесь про Мелевше узнал…

— Да что ж это такое! За что караешь, господи?! — забыв, видимо, что он давно уже атеист и передовой человек, Акым-ага в отчаянии простер руки к небу. Но тут же спохватился, опустил руки, откашлялся и пробормотал сокрушенно: — Ну все. Теперь не выпутаться! Считай, веревка на шее! — Акым-ага умолк и опустил голову — не человек, а воплощенное отчаяние.

— Зря тревожитесь, Акым-ага, ничего с вами не случится. Стихийное бедствие, скота погибло десятки тысяч, никто с вас лично спрашивать не станет. Может, даже к лучшему это… — Акым-ага удивленно взглянул на Сердара. — Я в том смысле, что, может, камень наконец с места сдвинется — думать начнут над проблемами овцеводства…

— А ты, я гляжу, и впрямь одержимый, Сердар! Беды на тебя со всех сторон, а ты знай свое: проблемы овцеводства!.. — Акым-ага покачал головой. — Давай к отцу твоему сходим, посмотрим, как он?

Только сейчас, увидев отца на белой больничной койке, Сердар впервые разглядел, как тот постарел. Настоящий яшули — старик. И борода белая. А пожалуй, это она в буран побелела, когда последний раз виделись, седина только пробивалась…

— Перман-ага! — окликнул больного молла Акым.

Перман-ага открыл глаза, увидел склонившегося над ним председателя и, ни слова не говоря, снова смежил веки. Из закрытых глаз его покатились слезы.

— Чувствуешь себя как? — громко спросил Акым-ага и присел на табуретку возле койки.

— Тяжеловато…

— Ничего, врачи вылечат! У них лекарства…

— Если б я лечиться хотел, не стал бы с обрыва бросаться… Да вот не принял всевышний мою душу, — Перман-ага поднял дрожащую руку и прикрыл ею глаза.

— Зря ты так поступил, Перман-ага! Ну, изуродовался бы, здоровье бы потерял, а овцы что — ожили бы?

— Я их не думал оживлять… Просто… Просто жить я не мог после такого…

— Дело поправимое, Перман-ага. Дадим тебе другую отару. Матки у тебя почти все двойнями ягнятся, за год новую отару выведешь!

— Новую-то вывести можно. А тех моих овечек уж не будет… Вся сгинула, вся, до последней ярочки!.. — Перман-ага прикусил губу и покрутил головой. — Закрою глаза, а они, бедняжки, так и мельтешат, так и прыгают: одна за другой, одна за другой… — старик всхлипнул и закрыл лицо одеялом.

— Пойдемте, Акым-ага! — сказал Сердар. — Чего зря рану бередить?

В коридоре председатель остановился, подумал и сказал, вопросительно взглянув на Сердара:

— Чего ж теперь? В райком, что ли, идти? Пошли, а?

— Сходите один, Акым-ага, — попросил Сердар. — Я тут побуду, подожду, как Мелевше. Да сказать по совести, и ноги не держат — третьи сутки не сплю.

Глава шестнадцатая

Под вечер Акым-ага засиделся один в кабинете. Сегодня нужно было провести собрание, и председатель обдумывал, как сделать, чтобы поменьше было шума и всяческих разговоров. А шум вполне мог подняться, потому что неприятностей в последние дни хватало.

Горбуш-ага умел укротить любого спорщика, но старик как на грех схватил простуду, лежал весь в жару, и тащить его на собрание не было никакой возможности.

Акым-ага уже собрался идти на харман, где за отсутствием подходящих помещений проводили они общеколхозные собрания, когда в дверях показался Гандым. Акым-ага обрадовался ему не больше, чем чабан волку. Он очень хорошо понимал, что, хотя прямых улик против Гандыма нет, парень имеет прямое отношение к этой истории с Мелевше.

— Будет сегодня собрание? — поздоровавшись, спросил Гандым.

— Да, думаем провести.

— А какие вопросы?

— Поздравим с выполнением плана по хлопку, примем новые обязательства….

— А как насчет Мелевше? Насчет преступления, совершенного в нашем селе?

— Насчет Мелевше? Что ж тут говорить? Виновника в милицию посадили. Судить будут, получит по заслугам…

— А Сердар?

— Что Сердар? Сердар ничего противозаконного не совершил. Комсомольская свадьба, сватовство без калыма — соответствует политике советской власти… А что не один Пудак в деле этом замешан, это я с тобой согласен. — Акым-ага сделал паузу и выразительно поглядел на Гандыма. — Я лично не сомневаюсь, что мужика подначивали, подталкивали на преступление. Что за спиной Пудака кроется другой, действовавший исподтишка… Что ж, следствие раскроет, суд разберет. Вот так. — Акым-ага снова поглядел Гандыму в лицо.

Гандым сразу же сообразил, кого председатель имеет в виду, говоря «другой, действовавший исподтишка», и что надо переходить в атаку, иначе дело может обернуться плохо.

— А насчет гибели отары как? Тоже виноват не Сердар, а кто-то «действовавший исподтишка»?

— Ну тут особые обстоятельства… — Акым-ага беспокойно заерзал на стуле, как делал всегда, когда бывал раздражен.

При всем внутреннем напряжении этого разговора внешне он носил вполне благопристойный характер, поскольку ни один из его участников не желал раньше времени раскрывать карты. Как председатель будет держать себя по отношению к Сердару — этого Гандыму выяснить не удалось.

— Ну что ж… — сказал парень, неопределенно улыбаясь. — Продолжим разговор на собрании. Выступить ведь можно будет?

— О чем речь? Выступать и критиковать, невзирая на лица, — храбро ответил Акым-ага. Но в самый последний момент что-то дрогнуло в его голосе, и Гандым понял, что председатель до смерти боится каких бы то ни было выступлений на сегодняшнем собрании.

С тяжелым сердцем шел Акым-ага на харман проводить собрание. Очень его беспокоило, что за шутку выкинет сегодня Гандым — какой подарок приготовил ему этот пройдоха, — уж больно он навострился на собраниях выступать. Акым-ага подумал, что неплохо было бы, пожалуй, самому сказать о Мелевше — предупредить его хитрый ход.

На хармане председателя уже ждали. Почти все управились с делами, только несколько человек еще не успели взвесить свой хлопок.

Все быстренько закончили, и Акым-ага начал речь. Поздравив собравшихся с выполнением плана по хлопку, сообщив о предстоящем празднике урожая, который впервые будет в этом году проводиться в селе, Акым-ага напомнил, что в полях еще много нераскрывшихся коробочек, и теперь, когда погода снова установилась, надо будет, не снижая темпов, по-ударному заняться сбором. Он назвал имена передовых сборщиц, поблагодарил их, а потом сказал так:

— К великому нашему сожалению, товарищи, Мелевше, которую мы каждый год называем в числе лучших наших сборщиц, нет сейчас с нами, товарищи! Рука злодея подкосила ее. Но ничего, товарищи, ей уже намного лучше, и, как только врачи разрешат, мы отвезем в город девушек — ее подружек, чтобы навестили, повеселили больную, передали ей наш привет и лучшие наши пожелания. А теперь, товарищи, давайте поговорим об ударных обязательствах, которые мы с вами должны взять на будущий год…

Собрание уже благополучно шло к концу, как вдруг на вопрос председательствующего: «Есть еще желающие высказаться?» — Гандым поднял руку.

— Товарищи! — начал он. — Конечно, мы выполнили план, и это большая наша победа. Повышенные обязательства мы приняли, и выполним их с честью. И праздник урожая, о котором говорил наш уважаемый товарищ председатель, это прекрасное начинание, и его можно только приветствовать. Все новое, что приносит пользу народу, необходимо поддерживать, товарищи! Но, товарищи, постарайтесь правильно понять меня — с введением некоторых новшеств надо быть поосмотрительней, спешить нельзя. Калым — пережиток проклятого прошлого, и я полностью против него, а вот насчет комсомольской свадьбы, тут, товарищи, надо действовать осторожно. Иначе вместо скачка вперед может получиться прыжок в пропасть. Так оно уже и получилось. Наша передовая сборщица и ударница стала жертвой такой вот неосмотрительности, торопливого, необдуманного отношения к делу. — Гандым откинул назад волосы, сделал вид, словно отыскивает кого-то в толпе, и воскликнул со слезой в голосе: — Где Мелевше? Где лучшая сборщица колхоза? Ее нет среди нас, товарищи, она принесена в жертву поспешности и необдуманности…

Он очень эффектно это произнес. Толпа заколыхалась, зашевелилась, словно каждый начал вдруг искать что-то на земле.

— Наша лучшая сборщица в больнице… — Гандым снизил голос почти до шепота, и толпа, замерев, слушала его. — Ее проворные руки не собирают хлопок, а бессильно лежат, простертые на больничном одеяле. Кто знает, удастся ли врачам поставить девушку на ноги. А если и удастся, вернется ли она к общественно полезному труду или навеки останется калекой? Главный виновник этого преступления уже отправлен нами в милицию, он получит по заслугам. А другой? Почему он сидит среди нас? Вот он! Взгляните на его черное лицо, товарищи! — Гандым широким жестом указал на Сердара. — Товарищи! Я еще раз прошу: поймите меня правильно, я не против комсомольской свадьбы! Это прекрасное начинание, его надо вводить, но как вводить?

Осторожно, постепенно, не оскорбляя родительских чувств, А он, — Гандым снова ткнул пальцем в сторону Сердара, — он довел до исступления отца девушки, он, можно сказать, вложил в его руки топор! И я считаю, что наш уважаемый председатель неправ, оставив Сердара на свободе! Сердар — преступник!

— Ого! Смотри как разошелся!

— Кончай, завтра g утра в поле выходить!

— Пускай говорит!

— Я кончаю, товарищи, главное сказано. — Гандым сделал выразительную паузу. — Еще одно короткое слово. У нас был заведующий овцеводческой фермой, человек неграмотный, но опытный скотовод. Приехал Сердар со своим дипломом, заведующего фермой сняли, поставили Сердара. Мне, товарищи, не известно, велика ли его образованность, но всем очевидно: то, что наш неграмотный, но добросовестный товарищ, как говорится, собирал ложкой, образованный Сердар разлил поварешкой! Никогда еще не случалось в нашем селе, чтоб гибли целые отары! Целые отары без остатка! Я думаю, что этим делом тоже должен заняться суд. Перман-ага неспроста бросился с обрыва — чабаны так не поступают!

— Стыдись, бессовестный!

— Эй, кончай! Есть у тебя стыд?

— Лишай его слова, председатель!

Гандым наконец сел на место, Собрание, которое до выступления Гандыма мирно шло к концу, теперь только и начало входить в силу.

Выступали многие. Некоторые, особенно пожилые люди, поддерживали Гандыма в том, что не следовало Сердару так настырно добиваться комсомольской свадьбы. Сколько девушек замуж выходят, и все чинно, благородно, а как затеяли эту комсомольскую свадьбу, сразу одни несчастья: и девушка ранена, и человек в тюрьме, и ославились чуть не на всю республику. Потом слово взял Хашим — секретарь комсомольской ячейки. Он расценил выступление Гандыма как личный выпад против соперника, и большинство собравшихся поддержали его.

Наконец на середину хармана вышел Сердар. Движением головы откинул назад волосы, потрогал усики, узкой полоской темневшие над верхней губой, и сказал:

— Мне, товарищи, не просто сейчас выступать. Я мог бы схватиться с Гандымом и положить его на обе лопатки — доводов у меня хватит. Но для того, чтоб вы поняли, почему Гандым так против меня ополчился, я должен говорить о нем, говорить плохое, и хотя все это — правда, получается, что сражаюсь с ним его недостойным оружием. Я этого не хочу.

Не буду я спорить с Гандымом. Дело не в одном Гандыме, дело в совести человеческой. Если перед тобой сидит человек со зловонным дыханием, нужно или отворачиваться и терпеть, или пересесть от него, или прямо сказать человеку, что от него воняет.

Есть еще среди нас люди, которым ничего не стоит выйти вот так перед собранием и, размахивая кулаками, кричать о пережитках прошлого, о том, что продавать девушек — позор, а потом приходить домой и со спокойной совестью вести переговоры о калыме. Это — страшные люди. Они гораздо опаснее тех, кто открыто говорит: я против новых порядков, я хочу выдать свою дочь по-старому.

А теперь я все-таки скажу о Гандыме. Вынужден сказать. Он много месяцев вел переговоры с Бессир и Пудаком, обещая огромный калым за девушку.

— Клевета! — Гандым вскочил с места. — Я никогда не предлагал калыма! Дайте мне слово! Заткните рот лгуну!

Председатель собрания поднял руку, приказывая Гандыму сесть.

— Продолжай, — сказал он Сердару.

— Когда тетя Дурджахан наотрез отказалась продать дочь, Гандым решил опорочить девушку, надеясь, что я откажусь от нее. Он написал ей письмо и подстроил так, чтоб письмо это попало мне в руки… — Сердар вдруг испугался, что, если Гандым потребует показать письмо, ведь он сжег эту гнусную бумажку! Сжег, желая показать Мелевше, что не верит ни единому слову письма, верит только ее любви. Однако Гандым молчал — ему и в голову не могло прийти, что Сердар способен на столь неразумный поступок — уничтожить главную улику. — Гандым говорил здесь, что Мелевше пострадала потому, что мы настаивали на комсомольской свадьбе и нечутко обошлись с отцом Мелевше. Если бы он не разжигал этого человека, постоянно суля ему пачки денег, Мелевше не была бы теперь в больнице, а Пудак — в тюрьме. Больше я ничего не скажу. Сами судите, товарищи, кто, кроме Пудака, причастен к совершенному преступлению!

Гандым вскочил. Он кричал, размахивал руками, пытался что-то доказывать, ко никто не хотел его слушать.

Когда Сердар подходил к своей кибитке, его догнал Гандым.

— Ты… Не думай, что твой верх… — сказал он, задыхаясь от быстрой ходьбы. — Мы с тобой еще посчитаемся!

Сердар молча взглянул на него и отвернулся.

Глава семнадцатая

Меред пришел с собрания раньше брата и успел сразу же все рассказать бабушке. Тем не менее, когда Сердар вернулся, в кибитке долго сохранялось молчание. Сказать-то у каждого было что, да только совета дельного, такого, чтоб пошел на пользу, никто Сердару дать не мог.

Наконец в полутьме кибитки послышался плаксивый голос бабушки.

— Не хотела я отпускать тебя на учебу… И родичи не велели. И мать, покойница, будь она жива, ни за что бы не отпустила от себя. Убег, неслух… В дыру вылез. Вот тебя бог и наказал за непочтение к старшим. Кончил бы школу, работал бы в колхозе, как Меред-джан, жил бы себе припеваючи. А теперь вот расхлебывай! И все от проклятой вашей учености!..

— Умный он у нас очень, — Меред ехидно усмехнулся. — Сразу и в школу советскую, и в комсомол!.. Помнишь, как он надо мной измывался: подаяниями, мол, живешь! Советская власть даст теперь тебе подаяние! Они тебе покажут!

— Тебе-то какая забота? Мне ведь покажут. С твоей святой головы и волосок не падет.

— Ладно, болтать ты мастак! Этому научили…

Сердар не ответил.

— Не послушал меня, старуху, — снова завела свое Аннабиби. — Будто бабушка плохого тебе пожелает… Умный очень уж стал, образованный, а понятия никакого. Словно дитя малое. Когда уезжал в пустыню, я тебе что сказала: не годится нам эта девушка, отказаться надо от родства. Я как по звездам видела: не будет счастья от сватовства с Дурджахан. Раз уж отец родной на дыбы поднялся, разве его уломаешь? Послушал ты меня?

Когда в дальнюю дорогу собираешься, надо, чтоб набожные, благочестивые люди проводили, а ты к этой, к своей отправился, к непутевой. Вот теперь и любуйся на свои дела! Это еще свадьбы не было. А какие беды свалятся на нас, если приведешь ее, ославленную, в дом?..

Бабушка принялась плакать. Сердар не пытался ее утешить. Он мог повторить только одно: Мелевше не виновна, ее оклеветали, она пострадала невинно. Но все это бабушка и сама прекрасно знала, и это меньше всего ее интересовало. Невестка должна приносить в дом счастье и радость, а раз она этого не может сделать, значит, грош ей цена.

Бабушка вынянчила Сердара, научила его говорить, от нее узнал он первые слова родного языка, но сейчас они не понимали и не могли понять друг друга, словно люди, родившиеся на разных материках.

Возражать бабушке Сердар не хотел, но и слушать ее монотонное, как осенний дождь, нытье тоже не было сил, он вышел на улицу.

Воздух был влажный, теплый. Безлунное небо густо было разукрашено звездами. Издали, со стороны хармана доносился приглушенный смех. Завывали шакалы. И сразу во всех концах села неистово принялись брехать собаки. Жизнь продолжалась, трудная, сложная, бесконечно прекрасная жизнь.

Сердар не спеша пошел по селу. Свернул на тропку, бегущую по межам, подошел к кибитке Мелевше. Постоял…

Дом Пудака он обошел стороной. Он словно боялся, что, появись сейчас перед ним Бессир, он забудет, что это женщина, что существует закон, сурово карающий самосуд. Трудно сказать, что сделал бы он сейчас с Бессир, попадись она ему тут, на темной тропинке…

Так, шагая полями, Сердар дошел до кибитки Горбуша-ага. Старик был болен, лежал, накрытый двумя тулупами.

— Ну как собрание? — спросил Горбуш-ага после того, как, отвечая на вопрос Сердара, обстоятельно рассказал ему о своем самочувствии. — Шуму много было?

— А вы ничего не знаете?

— Да так, кое-что… Приходили, рассказывали…

— Честно сказать, Горбуш-ага, жалеть иногда начинаю, что не остался я в наркомате. В родное село вернуться решил. Тайны Каракумов изучать. Вот они мне и показали свои тайны…

— Еще не показали, сынок. Ты только начинаешь узнавать, что это за штука — Каракумы. Каракумы что океан, чабан что моряк — под вечной угрозой живет. Жаждой иссушить, бураном замести, морозом заморозить — все могут! Но зато если найдешь к ним подход!.. Лет двадцать назад жили в Серахсе два знаменитых бая: Шалар-бай и Дженек-бай. У каждого по сорок отар. В каждой отаре по тыще овец. Сколько они каждый год каракуля от них имели — прикинь-ка! Конечно, они разбойники были, баи эти: и пастбища лучшие захватывали, и колодцы. Хозяйничали в песках… — Горбуш-ага натянул на плечи сползший с них полушубок, помолчал… — Да, много Каракумы жертв взяли, если б оживить сейчас всех погибших овец, места б на туркменской земле не хватило. Такие они, наши Каракумы.

— Вы, Горбуш-ага, вроде бы даже восхваляете страшную эту силу!

— Восхвалять не восхваляю, а уважать приходится.

— Изучать ее надо, Горбуш-ага! Не будет она тогда такой враждебной, такой страшной. Науку надо применять. Вот, к примеру, существует радио. Чабанов можно было бы за сутки предупреждать о приближающемся буране! Конечно, введение новых прогрессивных способов животноводства требует больших капиталовложений…

— Это ясно, — Горбуш-ага слегка кивнул головой, — сперва расход, потом — доход. Без этого не получится, Это я все понимаю, рассказы твои ученые слышал, но только вот что я тебе скажу, сынок. Ты ведь не зря пришел ко мне на ночь глядя, не языком поболтать. За советом пришел, потому что не с кем тебе сейчас посоветоваться, кроме как со старым Горбушем. Положение твое такое, что, если споткнешься, оступившись, подняться не дадут.

— Это я понимаю.

— Комиссия была на месте?

— Была. Всех овец пересчитали. Акт составили. Акт правильный, все как есть. Я подписал.

— Ладно… С этим, значит, покончено. Давай вот что, сынок. Завтра же, не теряя времени, отправляйся ты в Ашхабад к Атабаю. Расскажи ему, как мне говорил: все свои мысли, все мечты свои ему выложи. Он поймет — человек понимающий. И каждого насквозь видит, глаз у него такой, зоркий. Пусть он с тобой поговорит, посмотрит на тебя: он враз определит, кто чего стоит. А то ведь сейчас и насчет девушки жалобу могут состряпать… Вины твоей в этом деле нет, да у Гандыма дружков хватает — при товаре состоит, многим нужен.

— Но вы-то понимаете, Горбуш-ага, что Гандым как раз больше всех виноват! Если б он не соблазнял Пудака своим калымом…

— А где у тебя доказательства, что он калым предлагал?

— Доказательств у меня нет. Письмо его было к Мелевше, фальшивое, подлое письмо, и то в огонь бросил. Я же с ним судиться не собирался.

— Ладно. Езжай к Атабаю. Пойди сейчас к Акыму и скажи, что я присоветовал ехать в Ашхабад. Счастливо тебе, сынок!

— Благополучного вам выздоровления, Горбуш-ага!

Глава восемнадцатая

В первые дни после возвращения Мелевше из больницы многие односельчане приходили ее проведать. Потом поток гостей стал заметно редеть, интерес к Мелевше пропал, и навещали ее только близкие подружки, а так как девушки весь день были заняты, а мать тоже с утра до вечера пропадала в поле, Мелевше целыми днями сидела одна в кибитке и очень тосковала — читать она не могла, врачи не велели, да и голова по временам начинала болеть.

Бессир упорно не оставляла Мелевше своим вниманием. Сперва она приходила вместе с другими женщинами и скромно сидела в сторонке, сочувственно вздыхая, но когда соседки реже стали навещать Мелевше, она зачастила к девушке.

Бессир не смущало, что Мелевше ненавидит и боится ее. Что девушка отворачивается, не отвечает на ее вопросы — она вроде бы и не замечала этого.

Не исключено также, что эта ведьма намеренно старалась почаще являться к Мелевше, надеясь, что раздражение, которое девушка каждый раз испытывает при виде ее, ухудшит состояние больной. И тогда она распустит по селу слух, что Мелевше тронулась, что она не в себе.

Так или иначе Бессир приходила только днем, только в отсутствие Дурджахан.

Вот и сегодня. Тихонько вошла в кибитку, осторожно, чтоб не звякнуть дужкой, поставила на пол ведро — как-никак к больному человеку пришла — и спросила участливо:

— Как поживаешь, милая? Как головка? Не болит?

Мелевше не ответила, да гостья и не ждала ответа.

— Мужайся, деточка, бог милостив, окрепнет твоя головка, начнешь понимать, кто враг тебе, а кто — друг. А отца прости, милая, не серчай на него: так уж, видно, ему на роду написано. Довели изверги человека, что на родную дочь с топором бросился… — Бессир горестно вздохнула, помолчала. — Сидит теперь бедняга в тюрьме, плачет горючими слезами, а главный-то виновник, какой кашу эту заварил, спокойненько по Ашхабаду разгуливает… Так оно и получается, потому что нет на этом свете правды. — Бессир громко всхлипнула. Мелевше, слушавшая ее с отсутствующим выражением лица, взглянула на Бессир, словно только сейчас увидела, и лицо ее свела гримаса отвращения.

Довольная произведенным эффектом, Бессир чуть заметно ухмыльнулась, подсела к Мелевше и начала гладить ее косы.

— Ты, деточка, сердишься на меня. Ты ведь думаешь, Бессир в горе твоем повинна, а я — аллах свидетель — ни сном ни духом… Я счастья тебе хотела. Я ведь люблю тебя, как родную дочь!

— Слава богу, что я не твоя дочь! — Мелевше резким движением вырвала у нее из рук свои косы.

Бессир словно и не заметила резкости Мелевше, перед ней была цель, и она двигалась к этой цели медленно, но упорно, как земляной червь.

— Вот ты обижаешь меня, из дому гонишь, а ведь все равно ты для меня родная. Как не увижу один денек, так мне и покоя нет, словно потеряла что… Эх, доченька, зря ты против меня злобу таишь! Не делала я тебе ничего плохого. За хорошего парня выдать хотела, первого жениха на всем селе… Если б тот проклятый, да разверзнется под ним земля, не встал между вами, была бы ты теперь счастлива…

Ведь что получилось-то? Гандым без невесты не остался, девушку взял, что цветок весенний, а Сердар твой как уехал в Ашхабад, так и след пропал. Небось уж нашел себе какую-нибудь голоногую… — Бессир прислушалась, нет ли кого возле кибитки, и снова принялась плести свою паутину, тихонечко, не спеша… — Я считаю, неправильная это поговорка, что верна, мол, только собака, а на бабу надежды нет. Мужики, они в сто раз вероломней. Сама суди: где его верность? Здоровая была, добивался тебя, все село перебаламутил, чтоб только за него отдали, а как узнал, что несчастье с тобой, что головка у тебя не в порядке, так и глаз не кажет…

Он по Ашхабаду с голоногими шастает, а ты сиди тут одна, слезы лей! Опозорил девку, и горя мало. Не думает о том, что тебе даже на улицу выйти никакой возможности нет. Вот и болит у меня сердце за тебя, убогую, ни днем ни ночью покоя не знаю. И не гляжу, что обижаешь меня, потому что понимаю: с горя… — Бессир махнула рукой и заплакала.

Мелевше глубоко вздохнула, но ничего не сказала, даже не взглянула на гостью.

Трудно было молоденькой девушке, неопытной и доверчивой, распутать паутину коварства, которую так искусно, так старательно плела опытная обманщица.

Гандым действительно женился, взял прекрасную девушку, а Сердар уехал в Ашхабад, и третью неделю ни слуху ни духу. А ведь обещал через неделю вернуться… Вот мать говорит, что он тогда целый день не уходил из больницы, все ждал, пока она глаза откроет, а Бессир доказывает, что не ради нее сидел он у больничных дверей — отец его лежал в той больнице…

Может быть, потому и не прогоняла она сегодня Бессир, что уж больно похоже было на правду все, что она говорила.

Бессир осмелела, снова взяла в руки толстую косу девушки.

— Какая красота пропадает! Любой парень с ума сойдет, дотронувшись до такой косы! А руки твои проворные!.. Сглазили тебя, сглазили, уж больно много хвалили. А знаешь, милая, от сглазу ведь средство есть. Верное средство. Хочешь, скажу своей матери, чтоб собрала слюну сорока человек: выпьешь — и все пройдет!

— Не надо. Не буду я ничего пить!

— У, глупенькая! Закрой глаза да и проглоти! Зато польза!

— Не буду я. Перестань об этом!

— Ну, как знаешь… — Бессир обиженно умолкла.

Посидела, повздыхала, снова погладила косу Мелевше. — Такая красавица пропадает ни за грош… Прогневила аллаха, сиди вон теперь да кайся! Людям на глаза нельзя показаться. Ведь чего только про тебя не плетут! — Бессир сокрушенно покачала головой. — И обычаи наши попрала, и отца в тюрьму посадила, и в городской больнице лежала — там тоже хорошего не наберешься. Как сойдутся две бабы, так сразу косточки тебе перемывать.

Бессир заглянула девушке в лицо, надеясь увидеть скатывающиеся по щекам слезы, но слез не было. Она решила подбавить жару.

— Главная беда, что о сверстниках тебе теперь и думать не приходится. Дошло до меня, что из вдовцов кое-кто свататься думает, да и то вроде бы сомневаются: уж больно ославилась… Уж не знаю, как тебе и сказать… Есть один вдовец, не старый еще человек. Дочь у него, правда, взрослая, так это не беда, помощницей тебе будет. Если ты…

— Убирайся! — крикнула Мелевше. — Уходи, пока я не выцарапала наглые твои глазищи! — И девушка изо всех сил пихнула Бессир.

Жена Пудака, не желая лишнего шума, попыталась успокоить Мелевше, усадить ее. Ничего не получилось. Девушка вцепилась ей в платье и дернула изо всех сил. Бессир растянулась на полу.

— Бешеная! — прошипела она, подымаясь. — Сумасшедшая! Сумасшедшая ты, понимаешь? Как трахнул он тебя по башке, так последний умишко и выскочил! Ты в зеркало погляди: у тебя и глаза полоумные! Недаром люди твердят, что свихнулась!

Кошка, дремавшая на горке одеял, спрыгнула, привлеченная шумом, повалила всю горку. Бессир испуганно обернулась, и Мелевше, улучив момент, крепко вцепилась ей в волосы на затылке чуть пониже борука. Бору к упал на пол.

— Пусти! Отпусти, дуреха! — взвизгнула Бессир и рванулась к двери. — Борук отдай, чумовая!

Борук полетел ей вслед. Потом загрохотало ведро. Бессир бросилась догонять откатившийся в сторону борук. Мелевше быстро захлопнула дверь и набросила крючок.

— Тетушка Бессир! — послышался мальчишеский голос. — Чего это борук от вас бегает?

Что Бессир ответила мальчишке, Мелевше не разобрала, но не сомневалась, что досталось ему как следует.

Глава девятнадцатая

Человек и цель, к которой он стремится, похожи на лисицу и гончую, догоняющую ее в открытом поле. Казалось бы, вот она — схватил, и все, но в последний момент лиса изловчилась, махнула пушистым хвостом и исчезла".

Так вот и получилось с Мелевше. Совсем близким казалось счастье, но судьба-лисица сделала обманное движение, и прекрасная юная девушка бесцельно и бесполезно влачит свои дни в полутемной кибитке…

А время идет. У него свой путь, свои законы, его не интересуют ничьи беды, ничьи страданья — бесстрастно и спокойно продолжает оно свой размеренный ход. Его не касается, что цветущая девушка проводит свои дни впустую, дни эти все равно идут в зачет ее жизни, хорошие и дурные, но они были и больше уже не повторятся.

Но почему, почему Сердар не возвращается? Написать он ей не может, это понятно, но ведь скоро месяц! Почти месяц, как он уехал! Неужели правы соседки — Сердар забыл ее, отказался от нее, нашел другую, не больную, не опозоренную…

Может быть, он боится Пудака: отсидит свой срок, вернется — и снова начнутся скандалы?

Несколько недель прошло с тех пор, как уехал Сердар, а Мелевше кажется — несколько лет… С утра до вечера сидит она в своей кибитке и только вечером, с наступлением темноты осмеливается выйти — подышать.

Вначале, немного оправившись от болезни, она пыталась выходить и днем, но испытание оказалось ей не по силам. Каждый прохожий останавливался и провожал ее взглядом. Взгляды были разные: одни люди осуждали негодницу, запрятавшую в тюрьму собственного отца, другие жалели, что девушка не может соединиться с любимым, а третьих больше всего интересовало, правду ли говорит Бессир, что Мелевше лишилась рассудка.

После того как Мелевше выкинула ей вдогонку борук и ведро, Бессир не заглядывала к ней в кибитку, объясняя это тем, что брошенная Сердаром девушка окончательно спятила и набрасывается на каждого, кто переступит порог.

Зато вдовцам и вообще женихам в годах она говорила совсем другое:

— Никакая она не сумасшедшая! Глупости это, бабьи сплетни! Не повезло бедняжке, вот и все. Обманул ее Сердар, приманил комсомольской свадьбой и бросил. Вот девушка и стыдится на люди показаться. А так она в полном рассудке, в полной своей красоте. Конечно, за молодого ее теперь не просватать, мать разбирать не станет и за вдовца отдаст. Так что спеши, пока товар не перехватили, на такую красотку охотников много найдется!

Таким вот образом вербовала она для Мелевше вдовцов, еще больше растравляя душевную рану девушки.

Конечно, со сватами пожилых женихов Дурджахан и разговора не начинала, сразу выбрасывали их туфли на улицу, но после каждого гостя Мелевше горько плакала, а Дурджахан не находила слов, чтоб утешить ее. А Сердар словно в воду канул.

Мать стала замечать, что Мелевше все больше замыкается в себе, все меньше и меньше разговаривает. Иной день она вообще не произносила ни слова. Вот теперь Дурджахан и впрямь начала опасаться за ее рассудок. Мать понимала, что Мелевше нужно уехать из села. Уехать туда, где совсем другие люди, другая жизнь, другие обычаи, порядки… Туда, где никто не будет останавливаться и, покачивая головой, подолгу смотреть ей вслед. Но куда могла уехать из села робкая, запуганная, затравленная сплетнями девушка?

И вдруг по селу пронесся слух, что вернулся Сердар. Бессир заметалась, словно кошка с ошпаренным хвостом. Она бегала по селу, из одной кибитки в другую, пытаясь выяснить — чего ради он приехал. Но никто не мог ей этого сказать. До того самого дня, когда в кибитке старой Аннабиби, как много лет назад, снова собрались все близкие и дальние родственники Сердара.

Сердар сидел в углу, опустив голову. Бабушка Анпабиби лежала возле стены, с головой укрывшись халатом. Возле нее сидели несколько женщин. Посреди кибитки, на почетном месте, то и дело поглаживая бороды, восседали три старика.

Все молчали. Даже на поминках люди не безмолвствуют так, как на этом совсем не траурном сборище. Родичи пришли сюда по приглашению бабушки. Пришли дать Сердару совет, а вернее сказать, воззвать к его совести и рассудку.

Убедить Сердара им не удалось, и оскорбленные гости хранили молчание.

Поигрывая кистью плетеного шнурка, которым подпоясана была его рубаха, Сердар спросил, ни на кого не глядя:

— Значит, вы не согласны, чтоб я увез Мелевше?

Ответа ему пришлось ждать довольно долго. Наконец один из сидевших в середине стариков погладил бороду и сказал:

— Мы не согласны, чтоб ты увез и взял в жены полоумную, оставив в слезах свою старую бабушку.

— Если он увезет эту бешеную, эту срамницу, я и в могиле покоя не найду — сидьмя сидеть буду! — из-под халата выкрикнула бабушка и громко зарыдала.

Сидевшие рядом женщины принялись успокаивать ее:

— Не плачь, Аннабиби, не сделает твой внук такого, не сможет он растерзать твое сердце!

— Никуда он ее не увезет. Зачем она ему, опозоренная? Что он, получше не найдет?

Еще собираясь в село, Сердар знал, что сцена эта неизбежна, и приготовился выдержать все до конца, стерпеть. Но он и представить себе не мог, что ему будет так трудно настаивать на своем, слушать рыдания бабушки. А старая Аннабиби никак не хотела смириться. Она то вскакивала и начинала лупить по полу маленькими сухими кулачками, то снова закрывалась с головой, и из-под халата неслись ее отчаянные глухие рыдания…

Сердар молчал. Он то и дело откидывал назад блестящие волосы, вздыхал и хмурился. Между его черными густыми бровями прочно залегли две глубокие морщины.

Он поднял голову, оглядел собравшихся в кибитке и сказал:

— Вот вы, мои родичи, собрались, чтобы сделать доброе дело. Все вы честные, добросовестные, хорошие люди. Вы хотите помочь мне — дать умный совет. Сделайте другое доброе дело — придите на помощь девушке.

— Помочь мы согласны, — один из стариков кивнул и погладил бороду. — Если нужно помочь деньгами или еще чем, скажи — мы не против. Но во всем нужна мера: нельзя, вытаскивая из трясины животное, самому завязнуть в болоте.

— Нельзя жениться на опозоренной!

— Какой дурак берет в жены безумную?!

— Свет, что ли, клином на ней сошелся?

Сердар молчал, не отвечая на злобные, несправедливые слова родичей. Он уже хотел подняться и, не говоря ни слова, уйти от этих людей, но взгляд его упал на бабушку: словно поднявшаяся после тяжкой болезни, бледная и растрепанная, она держалась руками за голову и, тихонько постанывая, раскачивалась из стороны в сторону.

— Эту девушку сгубил адат! — громко сказал Сердар. — Ее сгубил калым, сплетни и клевета! Ее связали по рукам, по ногам: и бросили в старый, зловонный колодец. Я должен спасти ее, вытащить на свет, на чистый воздух…

— Сначала меня брось в тот колодец! — крикнула бабушка. — Засыпь, сровняй с землей, а потом уж бери ту бесстыжую!..

В дверях появился Горбуш-ага.

— Здравствуйте! — приветливо сказал он. — Пришли, стало быть, Сердара проведать? Хорошее дело, давно он нам лица своего не показывал! Как чувствуешь себя, Анна-биби?

— Да слава богу, Горбуш-ага, — ответила бабушка таким бодрым голосом, что никак не подумать, что только сейчас она плакала навзрыд. — Проходи, милый, чайку с нами выпей!

Никто из присутствующих не хотел продолжать спор при Горбуше, особенно такой спор. Горбуш-ага понял, что разговор идет семейный, и, не желая задерживаться, не стал проходить на почетное место, хотя от чая и не отказался.

— Ну как съездил, Сердар? — спросил он, принимая протянутую ему пиалу. — Что-то уж больно ты долго?

— Так уж получилось, Горбуш-ага. На новую работу поступил. А главное — добился, чего хотел.

— Неужто добился? Значит, побывал у Атабая Кайгысыза?

— Побывал. Целый час в кабинете у него разговаривали.

Бабушка, приоткрыв от удивления рот, уставилась на Сердара. Ее внук говорил с самим Атабаем Кайгысызом? Имя это и на других родичей подействовало удивительным образом — все они как-то притихли, присмирели.

— В кабинете, говоришь, сидели? — сказал Горбуш-ага и искоса поглядел на стариков. — И о чем же промеж вас разговор шел?

— Вы же знаете мой конек: животноводство, будущее Каракумов. Он очень заинтересовался, вопросов много задавал. Потом велел, чтоб я мысли свои письменно изложил. Три дня просидел — написал докладную записку. Предлагали мне в наркомат сельского хозяйства начальником отдела, я отказался…

— Зачем?

— Вы ж меня знаете, Горбуш-ага, меня в начальство не тянет. Мне больше научная работа по душе. В сельскохозяйственном институте преподавать буду. И исследовательскую работу буду вести.

— Ну что ж, и это неплохо, — сказал Горбуш-ага и опять косанул глазом на стариков. — Поговорить бы, да идти мне надо. Может, проводишь меня, Сердар?

— Провожу.

Когда они отошли от кибитки, Сердар глубоко вздохнул и сказал:

— В Ашхабаде-то у меня все в порядке, а вот здесь… — Он махнул рукой. — Ничего у меня с ними не получается, Горбуш-ага!

— Почему? — Горбуш-ага даже остановился.

— Я ведь приехал, чтоб Мелевше увезти. А эти… родичи мои собрались, как тогда, когда в Ташкент не пускали, и ни в какую! Я бы не стал с ними считаться, да снова шум поднимать… У Мелевше и так вся душа истерзана.

— А чего они уперлись? Все ведь вроде улажено.

— Твердят, что сумасшедшая она.

— Ерунда! Все это глупости, Сердар, бабьи сплетни! Я к ней не раз заходил. Девушка в здравом уме, только горя много пережила, молчаливая стала, замкнутая. Бессир ведь до сих пор не угомонилась, все травит ее. Женихов пожилых подсылает, нарочно, чтоб насолить. Ну и, конечно, твердит: опозоренная, ославленная… Только, я думаю-тебе это слушать не пристало, свой ум в голове, разберешься, чего кто стоит…

Подошел один из бригадиров, заговорил с Горбушем-ага. Сердар попрощался и пошел обратно.

Утром в село въехала извозчичья пролетка. В пролетке сидел Сердар. Нигде не останавливаясь, даже не задержавшись у родной кибитки, он направился прямо к кибитке Мелевше.

— Здравствуйте, тетя Дурджахан! Как дела?

— Как дела… Живем…

— Как Мелевше?

Дурджахан ничего не ответила, махнула рукой, а другой рукой закрыла лицо и всхлипнула.

Мелевше сидела в углу, съежившись, словно затравленный зверек. Сердар взглянул ей в лицо. Девушка на мгновение подняла глаза и тотчас же опустила их.

— Видишь, какая она стала, — тетя Дурджахан всхлипнула. — Ни живая, ни мертвая. Доконали!..

— Ничего, тетя Дурджахан, все обойдется! Не плачьте! Все будет хорошо! Все будет прекрасно! Слышишь, Мелевше, прекрасно!

Девушка подняла голову, несмело взглянула на него.

— Тетя Дурджахан! Я приехал за Мелевше. Отдайте мне ее!

— Отдать? Ты хочешь забрать Мелевше в Ашхабад?

— Да. Сейчас, немедленно!

— Ты слышишь, дочка? — Дурджахан быстро подошла к дочери…

— Слышу, мама, — прошептала девушка, уронила голову матери на плечо и заплакала.

И вот они сидят рядом в пролетке, у всех на виду. Пролетка едет медленно: дорога разъезженная, пыльная, и извозчик не хочет гнать. Люди выходят из кибиток, глядят им вслед…

"Увез все-таки свою полоумную!" — говорят одни. "Дай бог им счастья!" — говорят другие. А третьи просто смотрят вслед пролетке и не говорят ничего.

Пролетка миновала ряды кибиток, выехала за село, и извозчик хлестнул вожжами. Взметнулось серое облако пыли.

Когда пыль осела, пролетки уже не было видно. Воздух был прозрачный и чистый.