ВьЮжная Америка

Выезд в Санголки

Несмотря на довольно активную рекламу, клиенты в нашу студию заглядывали не часто. В среднем выходило всего две съемки в день, что едва окупало аренду и материалы и не давало никакой прибыли. Разумеется, я нервничал, предпринимал всяческие необдуманные действия, дабы как-то расшевелить бизнес. Первое, что я сделал, — это снизил цены. Фото тридцать на сорок за пять долларов (вместо ранее объявленных семи). Второе — вынужденно ввел половинчатый формат, то есть двадцать на пятнадцать. Три доллара за штуку. Вместе с продолжающейся рекламой эти меры дали нам третьего клиента в день, но из-за сниженной цены и уменьшенного формата реальный доход значительно упал.

Я не спал ночами, изводил себя, изобретая все новые и новые способы улучшить положение. Но практически ничего уже сделать было нельзя. Это стало окончательно ясно после того, как я вывел на откровенный разговор одного старого фотомастера в историческом центре. Там я узнал, что фантастически высокая цена обыкновенной павильонной фотографии обусловлена отнюдь не любовью местных жителей к собственным изображениям, а надеждой, что редкий клиент оставит хоть какой-то доход фотографу.

Иначе говоря, фотографы привыкли драть три шкуры потому, что драть было почти не с кого. Основная масса снимающихся граждан предпочитает заказывать снимки размером три на четыре и два на три, для личных регистрационных карточек и прочих документов. На этих заказах не разживешься, расценки чисто символические, жалкие несколько сотен сукров прибыли с человека.

Не трудно догадаться, в каком состоянии ушел я от фотографа, вылившего на мою голову эту информацию. Я был оглушен и подавлен. Выходило, что месяц каторжных трудов по ремонту студии и огромные для моего кошелька затраты — все зря.

На следующий день я на работу не вьчпел. Был в коме. К вечеру, однако, Ьзял себя в руки, оделся, нырнул в такси, а через полчаса на стекле моей витрины красовалась удвоенная цена — десять долларов за отпечаток. И никаких половинок! Я понимал, что столь наглая расценка, возможно, отпугнет даже тех немногих, кто уже подумывает прийти и сфотографироваться. Но таков местный метод борьбы за выживание. А в чужой монастырь со своим уставом не лезь.

Будь что будет, решил я. Один клиент в день? Хорошо, его деньгами я оплачу аренду, удержусь на нуле, а сам начну расширять услуги.

Я составил список услуг. Ни в коем случае не отказываясь от монтажей, можно было заняться и непосредственной фотографией, особенно детской. Без компьютера, снимая на обычную камеру и отпечатывая в «Кодак-центре» за сто метров от «Эспирали». И почему бы не предложить документальную фотографию тоже? Всего-то требуется купить четырехглазый «Полароид». А кроме того, выкроить из шестидневки один день для выездов. Самый гиблый день в Кито — среда (так сложилось исторически). Активность — минус девяносто процентов.

Последняя идея — выезды — особенно понравилась. В этом деле я спец, мне знакомы и туристы, и школьная работа, и садики с яслями. Не один сезон я оттачивал свой опыт выездной детской фотографии. Не хватало кое-какого оборудования. И на следующий день, махнув рукой на возможных клиентов, я снова не пошел на работу, а поехал с Машей на юг, покупать цветные ткани для фонов, большую мощную вспышку на аккумуляторах, легкий штатив и прочие мелочи. Мелочи эти съели еще два дня. После чего я сидел в полутьме студии, со злобой глядел на медленно проползающих мимо витрины прохожих и нетерпеливо ждал среды.

К среде план выезда был готов, оборудование тоже. Я снял Машу на образцы, которые вышли удивительно хорошо. Мое фотожелезо позволяло превратить любой угол любого помещения в настоящий съемочный павильон буквально за три минуты. Разъезды не терпят медлительных. В больших российских детских садиках я наловчился тратить на одного ребенка не больше тридцати секунд, включая время на зарядку вспышки. И при этом фотографии детей выглядели так, будто с малышом провозились полчаса, тщательно усаживая его, успокаивая, расчесывая и распрямляя складочки на одежде. Правда, после двухсотого карапуза я уставал настолько, что забывал свое имя и тем более место, где нахожусь. Съемки в ускоренном темпе, когда заведующая на все про все дает полтора часа, — это ад на земле. Но ад хорошо оплачиваемый, можно было и потерпеть.

Однако затея с садиками провалилась не начавшись. Садиков в Кито попросту нет. То, что есть, — это крошечные заведения с десятком, от силы двумя десятками детишек, чьи родители настолько не обеспечены, что не могут позволить себе наемную нянечку. Бедные же родители фотографию не любят — за нее нужно платить деньги. Я побывал в нескольких подобных учреждениях, и везде мне говорили, что мои услуги не требуются, а в одном месте сказали по секрету, что у них снимает одна мамаша, но фотографии раздает даром. Вот и все. Остались школы и высшие учебные заведения.

В России школы — неудачный выбор. Маленького ребенка еще хоть как-то любят, на него еще тратят какие-то деньги, но стоит ему подрасти и пойти в первый класс — все, любовь забыта, затраты на внеучебные дела резко сокращаются. Так, если в ясельных группах детских садов снимались практически сто процентов детей и почти никогда не было возврата фотографий, то в средних группах — две трети, в подготовительных — половина, а в первых классах желающие составляли стойкое меньшинство, процентов, наверное, Двадцать.

Что же до старшеклассников, то индивидуальная съемка у них — из ряда вон выходящее событие. Девочки считают себя (всегда!) в десять раз красивее, чем они есть на самом деле, а мальчики — и красивее, и старше, и умнее, и мужественнее, и так далее. Мальчики переходного возраста настолько капризны, что лучше и не соваться к ним с фотографией, все равно не купят. И оставалось только одно проверенное средство заработать в школе хоть какие-то деньги — группа, съемка всем классом с «любимым» учителем в первом ряду.

Чтобы не наступать на те же грабли, я сразу решил отказаться от портретов и предложить именно группу. Но так как я еще и хомо компьютерос, то, подумав, я добавил к фотографии компьютерную виньетку, цветную, с надписью — название школы, дата, прочая ерунда — с микрокартинками, изображавшими книги, тетради, линейки и другие школьные принадлежности. Я старался делатьтак, чтобы мои образцы понравились самым старым и консервативным учителям. И конечно же директору. Как ни странно, образцы получились — хоть на выставку посылай. За основу была взята фотография Машиного пятого класса медведковской московской школы, физматкласс, розоволикие очкарики-вундеркинды.

В среду я поехал в Санголки, добрался до пригородного автовокзала в Ла-Марин, вошел в маленький черный автобусик и поехал.

По пути в Санголки случилось незначительное происшествие, которое, как позже выяснилось, было прелюдией к сильной, странной и непонятной болезни, которая ежегодно поражает Кито и всю страну. Имя этому заболеванию — Карнаваль дель аква. Его основной симптом — водяные шары.

Делается это на удивление просто: вы покупаете три десятка маленьких резиновых шариков и «надуваете» их водой из крана, чтобы каждый получился размером с небольшую дыньку или крупное яблоко. Все, бомба готова. Теперь остается дождаться первых, самых отважных бомбометателей. Дело в том, что водяной испанский праздник вообще-то рассчитан всего на один день. Ну, пообливались водой, намочили друг друга, посмеялись, и баста. Но не таковы латиноамериканцы. Чтобы праздник общенационального масштаба продолжался один день? Ни за что! А месяц не хотите? Месяц до указанного дня и месяц после. Два мокрых месяца, вот это действительно карнаваль.

Шарики летят отовсюду Принято считать, что чем более вас намочат, тем более вы должны радоваться. Впервые такой летящий шарик я увидел как раз из автобуса в Санголки: один малец запустил им в нашего кондуктора. Шарик громко шлепнулся о приоткрытую дверь, и водяной веер окатил всех сидевших на первых местах. И кондуктора, разумеется, тоже. Но обижаться, протестовать, ругаться — что вы! — никто не смеет. Хочешь получить удовольствие от своих, извините, мокрых штанов — намочи штаны другому. С помощью водяного шарика, конечно. А вы что подумали?

Правда, одними шариками дело не ограничивается. В ход идут водометы всех систем, от детских водяных пистолетиков до садовых опрыскивателей со снятыми распылителями. В руках у особо увлеченных персон можно видеть суперсовременные водяные пулеметы, которые с удивительной точностью стреляют метров на тридцать, так что избежать ледяного потока за шиворот никак не возможно. В тот самый день, возвращаясь из Санголков, я застал тех мальчишек на крыше дома напротив нашей квартиры. Так как до праздника было еще слишком далеко, недели четыре, то пацаны обливали не всех прохожих подряд, а только девчонок и молодых женщин, целясь водяными струями в соответствующие пацанячьим интересам места.

Через три недели обливание дошло до уровня всенародного помешательства. Все лили воду на всех. Появились целые грузовики, наполненные веселыми бездельниками всех возрастов, вооруженными водометательными приспособлениями всех видов. Ясно, что главным объектом метания были именно молодые женщины, девушки и девочки. Как-то Маша пришла в локаль абсолютно мокрая; по ее словам, за три минуты, пока она бежала вдоль улицы Объединенных Наций, в нее из автомобилей и окон домов было брошено не меньше полусотни шариков и «выстрельнуто» около двадцати струи холодной воды. Это сумасшествие продолжалось пару ужасных недель, пока и «бросатели», и «намокатели» не устали друг от друга окончательно, однако мальчишки еще целый месяц то тут то там сидели в засадах и бомбардировали ничего не подозревающих барышень.

Нельзя сказать, что такое положение вещей нравится всем. Представьте себе хорошо одетую даму, выходящую из парикмахерской, где ей пришлось просидеть с укладкой битых два часа. И буквально на пороге салона эта дама получает прямо по укладке литровым шаром. Последствия так печальны, что не хочется и говорить.

Но не только прически дам страдали в эти мокрые недели. Страдали и солидные клерки, проклинавшие все на свете и вытряхивавшие воду из конвертов с ценными бумагами, страдали и старики, склонные к простуде и хроническим болезням, связанным с переохлаждением. (Это совсем не смешно. Один из моих клиентов говорил, что всегда попадает в больницу, если на улице ему намочат голову. В тот год он тоже попал, как раз на две самые мокрые недели. Счастливчик.)

Много бед наделали водобросатели торговцам сладостями, газетчикам и даже таксистам. Я сам видел, как таксист гонял пацанов. Дело в том, что такси на улицах Кито очень много, всегда есть выбор, и как-то неохота садиться в грязное или мокрое. А у пацанов есть «прикол» — налить пару литров воды на сиденья.

Впрочем, гораздо чаще я наблюдал картины дивного терпения мокрых китийцев. Например, одна девушка ехала на велосипеде, а параллельно с ней — толпа юнцов на «мерсе», с велосипедной же скоростью. И сколько она ехала, столько ее и обливали. С нее уже ручьем текло. Я представил себе нашу москвичку, представил, что бы она сотворила с этими нахалами. Скорее всего, разбила бы их «мерс» своим велосипедом. И суд, несомненно, оправдал бы ее. Но китийская девушка бесконечно терпелива. И не только девушка, но и большинство облитых мужчин тоже.

Каюсь, хоть в меня и не очень-то бросали водяные бомбы, но в один прекрасный день я разозлился настолько, что подобрал целый кирпич и ходил по своим делам с этим кирпичом в руке, недвусмысленно показывая его всякому, кто намеревался пульнуть в меня из водомета или швырнуть шарик. Кирпич действовал безотказно. Меня облили всего четыре раза, да и то с проезжавших машин — просто не разглядели, что за штуку я несу в руке. Да и Валентина не очень от меня отставала. Она пользовалась наполовину раскрытым зонтиком, который играл двоякую роль: с одной стороны, это был зонтик, которым можно прикрыться от водометов, а с другой стороны — боевой меч, коим она воинственно потрясала, угрожая обидчикам.

Вот такие еще встречаются сложности жизни в этих в общем-то благословенных местах. Но вернемся ненадолго в Санголки.

Санголки — это большой поселок, почти городок, он расположен внизу, в долине, в пятнадцати километрах от Кито. Я вышел из автобуса, вдохнул воздух долины и понял — вот они, тропики, вот оно где, вечное лето. Там, наверху, на уступах Анд, — апрель, а чуть выше — март. Санголки утонули в августе и никогда не покидают его…

Да, снова романтика. Глупо, конечно, согласен. При чем здесь романтика, если я приехал искать работу? Я захожу в кафе, беру ледяную баночку пива и вперед, навстречу неизвестности, в ближайшую учительскую!

Ближайшая учительская оказалась буквально за углом, в здании, похожем на горное грузинское городище, — десятки уступов и неопределимых с первого взгляда этажей. Впоследствии выяснилось, что этажей всего четыре, но тогда мне показалось, что их не меньше восьми.

Директор, пожилой седовласый испанец определенно древней, профессорской, алхимической закалки, встречал на своем веку немало проходимцев всех калибров. По крайней мере, белый иностранец, едва умеющий выстраивать испанские фразы длиной в четыре слова и при этом нагло предъявляющий какие-то лаковые удостоверения и сующий в нос пачку фотографий, нисколько его не удивил. Более того, уже через минуту почтенный сеньор директор без усилий разобрался в причинах моей назойливости. Не замолкая ни на мгновение, коверкая прекрасный (если правильно на нем изъясняться) язык, я наобещал директору все, что обычно обещают загнанные разъездные фотографы заведующей огромного детсада где-нибудь в Подмосковье, а именно: великолепное качество работ, поразительную скорость исполнения, минимально возможные в этом мире цены, кучу бесплатных фотографий для детей сотрудников, для самих сотрудников, как по отдельности, так и группой, и конечно же «режимные моменты», то есть какой угодно стенд типа «Как мы окапываем елочки» или просто «Как хорошо мы ведем себя на переменках».

Умудренный несчетными годами службы директор не проявил восторга — не подпрыгивал на стуле, не лез целоваться, он даже не оторвался от своих бумаг, а только сказал «буэно» и добавил, что мне бы, мол, нужно поговорить с учителями, и если они не против, то… Это называется, «пустили козла в капусту». Или, если хотите, «заочное благословение». Хоть я и так не стар, как сеньор директор, но кое-какой опыт имею тоже.

Я благодарю, раскланиваюсь, выхожу из кабинета и спокойно жду звонка. Спустя двадцать секунд после оного я уже нападаю на первую попавшуюся учительницу. От меня она узнает о постигшей ее школу великой радости: господин директор распорядился (это слово достойно жирного шрифта и повторения), распорядился фотографировать всех (снова жирный шрифт) школьников, причем завтра же. Вот так будут выглядеть фотографии, вот так группой, а вот так по одному, если кто захочет отдельно. Учителям все бесплатно и тэ дэ и тэ пэ. Что? Цена? О, это совершенный пустяк, цена так низка, что не стоит о ней и говорить. Но если вам интересно, я скажу, что наши ор-р-ригинальные, пр-р-рекрасные фотографии мы отдаем буквально вдвое дешевле обычного, исключительно из уважения к вашей великолепной школе. Я называю цену. И, не позволяя училке задуматься, тараторю дальше. И чем больше я разгораюсь, тем меньше делаю грамматических ошибок.

Но перемена коротка. Едва объяснив первой жертве причину моего визита, я набрасываюсь на вторую. Затем захожу еще в три класса. Звонок. Что ж, теперь пора в учительскую, штурмовать безурочных учителей.

Короче говоря, школа в Санголках в полной мере испытала на себе всю мощь профессионально выстроенной атаки стеноломного снаряда, которым я стал волею обстоятельств. Так что после второй перемены я вновь вошел к директору, который так и не переменил позу за два истекших часа и сидел, не отрывая носа от стола. Я вошел и обрадовал его, заявив, что все, буквально все учителя до единого горячо поддерживают идею массового фотографирования и это событие произойдет завтра с утра и до обеда.

— Но не больше пяти минут на каждый класс, — без всякой строгости в голосе говорит директор и поясняет: — Дети не должны терять ритма занятий.

— О да, конечно, разумеется, три минуты на класс, три минуты достаточно, сеньор, спасибо, грасияс, мучас грасияс, аста маньяна.

После этого, согласно схеме захвата школ, необходимо как можно скорее исчезнуть и удалиться на недосягаемое расстояние, ибо нередко тугодумные директора зазоо дают убийственные вопросы, когда вы уже возле калитки и наивно уверены, что осада крепости удалась. Я исчезаю в три секунды.

Напротив школы, за густыми посадками, — большая лужайка, шумная речка, двухметрового диаметра пни. Я отдыхаю, анализирую, выискиваю ошибки сыгранного спектакля. Да, ошибки были. И подзабыл кое-что, и эквадорцы, конечно, не русские, не все понимают правильно, не на все реагируют так, как хотелось бы. Особенно им непонятно слово «даром». Когда я кричу «Гратис! Гратис!», они вытягивают лица и чего-то ждут. Очевидно, какой-нибудь гадости. Если что-то даром, значит, что-то другое — втридорога или не для всех.

«Ладно, — думаю я, — не нравится даром, в другой школе буду говорить, что это премия за работу».

Чтобы не утомлять вас моими фотографическими похождениями, скажу, что со всей школы я в конце концов получил не больше сотни долларов чистой прибыли, причем на сбор денег ушел месяц и килограмм живых нервов. Я постиг одну важнейшую местную премудрость — деньги нужно брать исключительно вперед. Вы спросите: что же тут нового? В России, мол, все так делают. Ну, если честно, то не все. И потом, это же Россия, ее, как известно, умом не понять. А вот в других странах, где мне посчастливилось пожить, вперед берут только окончательно сгорающие компании. Процветающие же изобретают тысячи способов, чтобы всучить вам товар или услугу и ничего при этом не взять. Разумеется, вы за все заплатите, но позже, значительно позже.

Что же касается Эквадора, то, с точки зрения обыкновенного индейца, метиса и даже белого, равно как и черного, если деньги не берут сразу, можно их не давать совсем. Я-то в конце концов выбил из них свои кровные, но даже не хочется вспоминать, каким путем. Горькое воспоминание, скажу я вам.

Кроме упомянутой школы, в том же месяце мне удалось снять еще несколько колледжей. И хотя я уже брал деньги вперед, или, точнее, где как придется, но результат все равно был печален — меньше сотни со школы. Учитывая исключительную тяжесть этой работы и столь же исключительную мизерность доходов, я был вынужден отказаться от разъездов.

Дальше, если совсем уж коротко, я временно закрыл и саму студию, решив переоборудовать ее с монтажей на обычный фотопавильон. Но передумал. Принялся перестраивать на детский. Потом случайно забрел в такой же, поговорил с хозяином и обнаружил там лишь тоску простоев и море долгов.

Итак, все мои фотографические планы рухнули. Полная катастрофа, гора на ветер выброшенных денег и никаких новых идей в голове. Студию я в том же месяце вернул владельцу. Как было жалко и грустно покидать мною же созданный павильон! Но еще горше было отрезать от себя кусок надежды. Что нас ждет, что мы будем делать в этой стране, как мы выкрутимся и выкрутимся ли вообще — неизвестно.

— Я голодать не буду, — говорит Валентина. — Если до этого дойдет, подам в наше посольство просьбу о помощи. Пусть дают билеты до Москвы, в долг.

Конечно, это ерунда. Никто нам никаких билетов не даст, ни в долг, ни в рассрочку. Но если ей так легче, что ж, пусть считает, что из крайней ситуации у нас есть такой крайний выход, как обращение в посольство. Но на самом деле нужно искать что-то более реальное.

Какое-то время мы ничего не делаем. Я жду озарения, мне не с кем посоветоваться (итальянец не в счет, он балагур и ничего не понимает в русской душе, то есть я не смогу ему объяснить мою дремучую глупость и мое поразительное неумение вести дела, это невозможно, он и за триста лет не поймет). Но судьбе было угодно еще раз улыбнуться — озарение пришло с неожиданной стороны: пересматривая привезенные из Москвы компактные диски с компьютерными программами, я задержал взгляд на коробочке с диском «Сто один шэавэа». Идея, как синяя молния, поразила меня — компьютерные игры!!!

В Кито полным-полно офисных компьютеров, а парк домашних персоналок хоть и мал, но растет как на дрожжах. И при этом совсем нет рынка компьютерных игр. Прикладные программы баснословно дороги, их покупают очень редко и только по крайней нужде. Об играх говорить не приходится. Нормальный небогатый китиец, возможно, приобретет пару-тройку игрушек по полтиннику «зеленых» за штуку, но это все, это максимум. Однако есть другой путь — шэавэа.

Кто не знает, поясню в двух словах. Шэавэа — это игра или программа, фирменная, работающая, но не полная и потому принципиально бесплатная. Вы берете шэавэа совершенно даром. Вы платите только за дискету (если она на дискете) и, возможно, совсем чуть-чуть за услугу копирования, то есть как бы за время копирования и труд копировщика, но очень мало, и программа ваша. Точно так же вы можете вытащить шэавэа из Интернета. В этом случае вы платите только за время работы в сети. Даже если игра оценена в триста долларов — она достается вам практически даром. Но программа шэавэа всегда не полная, в ней чего-то недостает. И если она вам нравится и действительно нужна, вот тогда (и только тогда) вы оплачиваете всю ее стоимость и получаете недостающие части или, как правило, новую, полную версию.

Современные компьютерные игры длинны и сложны, их полные версии многосерийны, как телесериалы. А шэавэа-версии коротки, процентов двадцать пять или тридцать от полных. Но что важно — в шэавэа игры тоже можно играть! И если у вас нет никаких игр вообще и не очень свободно с деньгами, то на первых порах, скажем год или два, вы будете довольны и шэавэа.

Вот такая идея свалилась мне на голову. И что же вы думаете? Не прошло и месяца, как я имел в кармане целых два договора с американскими программными фирмами. Я стал официальным распространителем шэавэа, что мне обошлось в общей сложности всего в семьдесят долларов. А очень скоро я арендовал недурной локаль на улице Объединенных Наций и был отмечен как первый в Кито торговец компьютерными играми-шэавэа. Вне зависимости от игры, я определил ее цену (стоимость копирования плюс стоимость пустой дискеты) ровно в один доллар. И с первых же дней мой локаль был полон народу. Мы были спасены…

В Кито идут религиозные празднества. Из храмов выносят деревянные статуи Богоматери. Крестный ход, как сказали бы у нас в России.

Я заметил, что все эквадорцы, от мала до велика, крайне суеверны. Не могу применить здесь слово «религиозны» — нет, именно суеверны. Источников их суеверия два. С одной стороны — это индейское шаманство. С другой — римский католицизм. Шаманы — частые гости на телевидении, о них снято множество маленьких фильмов. Нередко можно видеть шамана, вещающего на страну в качестве лица политического, религиознообщинного.

Что такое индейский шаман? Их три вида. Первый — лесной. Это просто дикарь, аттракцион для туристов. Он ничего не знает и ничего не умеет, не говорит по-испански и толку с него, как с козла молока. Второй — иная крайность — шаман урбанизированный. Этот типчик живет в хорошей квартире, пользуется теплым туалетом, но на несколько часов в день обряжается в клоунские тряпки и паклю, мажет рожу гримом и «принимает» страждущих. По-нашему он — типичный шарлатан-целитель. Его задача — деньги, его жизнь — непрерывный обман легковерных дураков.

И наконец, шаман наиболее яркий — это возвращенец в прокультуру. Разумеется, возвращенцы тоже по-своему клоуны. Большинство из них — хорошо образованные люди, говорят не только на испанском. И квартиры, и счета в банках, и джипы — все у них имеется в достаточном количестве. Но в один прекрасный день такой шаман переселяется в лес (впрочем, недалеко от удобной трассы), в индейскую деревеньку (жить отшельником он не желает, он привык к прислуге), делает стрижку а-ля ночной горшок, густо обмазывается растительными соками (не гримом, что вы, здесь все должно быть естественно, от природы ни на шаг, таковы правила игры) и обзаводится дымящими котелками, дымящими же палочками, а также косточками, меховыми хвостиками, колючками, листиками и прочим лесным мусором. Далее тем или иным способом шаман рекламирует себя и свои волшебные возможности.

Он целитель, но не только. Он и предсказатель судеб, он же раскроет вам тайны далекого прошлого, он же запросто поговорит с духом кого угодно, хоть с духом коровы или вашей давно почившей собаки. А главное — он раздает советы. Вот за советами-то и едут к нему репортеры. Советы — бесплатно, и часто — оригинально, с пением, прыжками, плевками, пуканьем (пардон) и далее по теме.

Народ глядит на эти мерзости спокойно, народ приучен воспринимать их как неотъемлемую часть национальной культуры. А кто поглупее, тот верит почти каждому слову шамана (если он достаточно знаменит, конечно).

Казалось бы, Римско-Католическая Церковь, на девяносто процентов контролирующая религию Эквадора, просто обязана бороться с шаманством и вообще лесным язычеством. Но не тут-то было. Официальное святейшество в Латинской Америке тише воды, ниже травы. Очевидно, отцы боятся, что при малейшем неосторожном движении им тут же начнут бросать в лицо напоминания о кровавом испанском мессианстве, сводившемся, как известно, к примитивному истреблению всех попадавшихся на глаза индейцев. И хотя прошли столетия, но обида — ее тень — все еще остается. И святые отцы вынуждены закрывать глаза на шаманство, а кто почестнее, тот все же противодействует, но не прямыми, а весьма окольными путями.

Мало того, католицизм и сам страдает языческой хворью. Достаточно поглядеть на шествия с Пречистой Девой, чтобы понять это.

Я пошел смотреть. Все равно в такие дни никакого бизнеса быть не может, народ занят иными делами.

С трудом добравшись до Ратушной площади, я вливаюсь в толпу, или, точнее, толпа накрывает меня шумной потной волной, но, к счастью, эта же волна нечаянно выносит меня в партер, в первые ряды. И как раз кстати.

Несколько юношей в белых кружевных накидках несут на плечах покачивающиеся носилки, заваленные парчой и цветами. На возвышении в центре крепко стоит метровая деревянная кукла, изображающая молодую женщину. Пропорции тела этой женщины таковы, что вряд ли она смогла бы прожить хоть минуту, будь она из плоти и крови. Что ж, искусство не обязано слепо влачиться за природой. Кукла разодета в немыслимые накидки с золотым шитьем и украшена огромной, как арбуз, короной. Все блестит и сияет, стеклянные «бриллианты» и фарфоровые «жемчуга» стреляют острыми лучами.

Но главное действующее лицо шествия — не кукла, а толпа. Я смотрю на лица, и, признаюсь, мне становится страшно. Плотной монолитной массой меня окружают фанаты, готовые на все (абсолютно на все) ради этой деревянной куклы. Почти все они плачут, бормочут и выкрикивают всякий бессвязный вздор — расширенные зрачки, налитые кровью белки, иногда — пена в углах ртов. Они молят куклу. Нет для них никакой Девы Марии, плевать им на истинную Деву Марию! Они верят, что вот это неуклюже обработанное ореховое полено и есть Дева Мария. Они верят искренне и потому страшно, сатанински, греховно.

Впрочем, выбравшись из толпы и отдышавшись, успокоившись, я понял, что зря сгущаю краски. Нет, это не сатанизм. Скажи кто-нибудь в этой толпе: «Слава Сатане!» — его разорвали бы на мелкие куски, не сомневаюсь. Их вера — не сатанинская, но и не христианская. С моей европейской позиции — это чистой воды язычество, идолопоклонство, а если и сатанизм, то неосознанный, ненаправленный, нечаянный, это несомненный грех, но всего лишь грех ребенка, не знающего о том, что он грешит. Поэтому я скажу так: суеверия эквадорцев столь же глубоки, сколь не опасны.

Эквадор — не Центральная Африка, здесь все по-доброму. Любовь к деревянным куклам? Ну что ж, я ведь тоже, когда мне было четыре года, любил тряпичного медведя Гришу, но разве в нем сидел Сатана? Ничего подобного. Уже в пять лет я твердо знал, что, кроме вонючих опилок, в медвежьей голове нет ничего, даже мозгов.

Возвращаясь домой пешком, размышляя о философских материях, я настолько удалился от реальности, что почти попал под машину. Почти — это значит, что меня все-таки сбили, но не сильно. Я свалился на обочину и немного вывихнул ногу, растянул сухожилие. Вина была моя, не отрицаю, и, слава богу, полиции рядом не оказалось. Водитель белого «шевроле», сероглазый серобородый старик, напугался до икоты, но я встал и, как мог, успокоил его. Он порывался отвезти меня в госпиталь. Какой еще госпиталь? Ерунда, мне бы лучше щетку — брюки почистить. Вы не поверите — щетка нашлась. Не совсем одежная, но чистая. Приведя себя в порядок и кое-как отделавшись от старика, я захромал дальше, но метров через сто остановился — нога распухла, идти невозможно. Пришлось взять такси, а дома, чтобы не выглядеть идиотом, я свалил вину на привычку китийцев игнорировать правила проезда перекрестков. Отчасти так оно и было. Меня никак не сбили бы, если б старик ехал по всем правилам. По этим правилам старика вообще бы там не было, он проехал бы в другом ряду.

В Кито не любят сигнал поворота. Доходит до смешного — водители тяжелых грузовиков вытягивают из окна левую руку и показывают поворот по-мотоциклистски. А чаще всего никто вообще ничего не показывает. Все просто сворачивают, когда хотят и куда хотят, без подготовки и без предупреждения, к ужасу едущих позади и к удивлению едущих навстречу. Вот так, из крайнего левого ряда какой-нибудь таксист вдруг выворачивает в правый переулок, даже не коснувшись переключателя поворотов.

Сначала мы были несколько шокированы и ожидали, что подобные вольности на дорогах неизбежно должны приводить к массовым авариям. Но нет, аварии в Кито — большая редкость. Оказалось, что все попросту привыкли к тому, что каждый водитель волен ехать туда, куда пожелает, не обращая внимания на другие машины. Почему так? От незнания правил? Глупости, все они знают. Это из гордости. Мол, не желаю отчитываться перед другими, как хочу, так и езжу, мое дело!

Китийский водитель считает унизительным предупреждать о своих намерениях. Даже в сложных дорожных ситуациях сигналы поворота никогда не используются. Рука? Да, рукой показывать допустимо. Потому что взмахи рукой — это как бы приказы, которые водитель посылает окружающим водителям. Я, мол, приказываю вам притормозить, мое, мол, величество желает поворачивать. И машут. Но очень редко. А скромная мигающая лампочка — это не приказ, это просьба, а значит, унижение.

Вот такие здесь встречаются странности. Так что, очутившись в Кито, будьте предельно осторожны на перекрестках. Это не шутка, это совершенно серьезно.