Вызываем огонь на себя

1. Борьба продолжается

Люся не могла сдержать слез, когда увидела Яна Маленького в зарешеченном окне гестаповской тюрьмы. Во вьющихся светлых волосах Яна серебрится седина. Высокий лоб в ссадинах, нижняя часть лица в сине-багровых подтеках.

— Вот я тебе передачу принесла, — прошептала Люся, протягивая узелок и озираясь на часового.

Часового отвлекала кокетливыми улыбками Паша Бакутина. Немец отлично понимал, что жена арестованного нарушает тюремные правила, но он знал, что поляку — он что-то там такое стащил — разрешены передачи, значит, не такой уж он опасный преступник. Пусть парень получит передачу через окно — тогда его не лишат скудного тюремного пайка.

В узелке — ломоть хлеба, несколько вареных картофелин, три огурца.

— Передай Яну Большому, — быстро заговорил Ян Маленький. — Вшистко в пожондку… все в порядке: они знают только про автомат. Я соврал, что купил автомат у проезжего солдата для охоты, ходил с ним в поле за Сердечкино половать… охотиться на зайцев, а потом побоялся идти в Сещу с автоматом и бросил его с пустым рожком в реку. Гестаповцы водили меня на Усу, шарили по дну вожжами, но автомат, конечно, так и не вынули. Говорят, там глубокая яма. Тут они предъявили мне новое обвинение: в моих вещах при обыске нашли нашу казну — четыреста марок. Я сказал тогда, что продал автомат незнакомому унтеру-мотоциклисту, проезжавшему через Сердечкино. Не думаю, чтобы они расстреляли меня за это, дадут месяцев шесть… Буду проситься «добровольно» на фронт, а там… сама знаешь…

— Ян! Убеги! Ради бога, ради твоей матки боски умоляю!..

— Не плачь, кохана! Ты знаешь, почему я не могу бежать.

— Все равно беги.

— Как ты себя чувствуешь? К тебе они не пристают?

— Но почему они тебя так бьют? — всхлипнув, спросила Люся, притрагиваясь к большому лилово-черному синяку под глазом Яна. — Поседел-то как! Ведь тебе всего двадцать лет.

— Что ты, Люся, гестапо не знаешь? — Ян поспешно разжал руки, охватившие толстые железные прутья, чтобы спрятать изуродованные пальцы. — И не двадцать, а двадцать два… Обычные процедуры… С благородной сединой, так я даже интересней. Ты не должна волноваться, кохана! Береги себя! Иди домой скорей! Сейчас будет смена караула. Иди, единственная моя.

Снова вцепившись в прутья, Ян неотрывно смотрел Люсе вслед. Да, единственная любовь, первая и последняя…

Люся медленно, неуклюже отошла от окна, не отрывая мокрых глаз от Яна, ползком перебралась под колючей проволокой, натянутой вокруг тюрьмы. Паша, улыбаясь, посылала часовому воздушные поцелуи. К тюрьме неслышно подкатил закрытый автофургон с забранным решеткой оконцем.

Тяжело вздохнув, утирая слезы, Люся крепко пожала Паше руку повыше локтя:

— Спасибо, Паша! Идем, нас Аня ждет.

У Ани девушки застали Яна Большого. Выслушав Люсю, капрал сказал с тяжелым вздохом:

— Эх, д'Артаньян, д'Артаньян! Ну что ж, вариант защиты правильный. Важно не навести гестапо на след организации. Особенно сейчас, в эти решающие дни. Аэродром трясет лихорадка. «Мессеры» делают по шесть-семь боевых вылетов в день. Над фронтом от зари до зари идут воздушные бои, в них участвуют тысячи самолетов. Гитлер объявил орловский плацдарм «бастионом немецкой обороны на востоке», а смоленский — «воротами на Восток». Ну, а что слышно по московскому радио? Наши наступают?

— Еще как! — ответила Аня. Она рассказала Яну, что в Москве прогремели первые за всю войну артиллерийские салюты в честь освобождения Орла и Белгорода.

Люся тихо плакала.

Ян Большой передал Ане план действий немецкой авиации на фронте, тайно скопированный Робличкой в штабе, и просил, чтобы его группу скорее снабдили минами.

— Надо отвлечь внимание Вернера от Янека! — сказал он. Дверь открылась. Вошла мать Ани, Евдокия Федотьевна.

Она взглянула на плачущую Люсю, на расстроенные лица Яна Большого и девушек, но ничего не сказала.

— Ну, добре, девчата, я пошел на работу! — сказал, вставая, Ян Большой.

Он многозначительно шлепнул по глубоким карманам немецких шаровар, где лежали миньнмагнитки. Обеденный перерыв кончился.

По дороге на аэродром Ян зашел за товарищами в казарму. Тесные трехэтажные нары, пестроклетчатые простыни и наволочки, одеяла с клеймом люфтваффе. Большой выскобленный стол, за которым умещался целый взвод. Невесело ожидали Яна Большого Вацлав и Стефан. Все трое, уходя, молча взглянули на место на нарах, где прежде спал Ян Маленький, — каптенармус уже забрал матрац с подушкой и постельное белье…

Втроем вышли на запруженную автомашинами и фурманками улицу. Непригляден вид военного городка — всюду развалины и глубокие воронки, груды кирпича и щебня, битое стекло и скрюченные балки. Уцелевшие трехэтажные казармы и офицерские дома иссечены, изуродованы косым градом осколков, окна забиты фанерой, заткнуты соломой и тряпьем.

— Ну вот! — удовлетворенно произнес Ян Большой. — Похоже на Варшаву в сентябре, а?

— Не забывай, что это еще не Кенигсберг, не Берлин, — трезво заметил Стефан.

— Да-а! — протянул Вацлав. — До черта, прости господи, надоели эти «алярмы». Если бы не заступничество матки боски, давно бы мы с вами, как говорят немцы, смотрели снизу, как растет русская картошка.

— Не сглазь, Вацек! Может, сегодня ночью нас и отправят к матке боске, — сказал Стефан. — Впрочем, предпочитаю ночевать тут, а не в гестапо.

— Выше голову, мушкетеры! — сказал Ян Большой, обнимая за плечи Стефана и Вацека. — На фронте тоже несладко, а мы — солдаты, солдаты невидимого фронта.

Близ аэродрома к Яну Большому подошел Венделин Робличка. Он бы мог передать эти сведения Ане, но чеху хотелось ободрить польских друзей.

Бросив быстрый взгляд вокруг, чех доложил, угощая сигаретой.

— Ночью «по неустановленным причинам» не вернулось на аэродром пять самолетов. Два «Хейнкеля-111» взорвались, не долетев до линии фронта.

— И у каждого было по тридцать две пятидесятикилограммовые бомбы? — отозвался Ян Большой, кладя за оба уха по сигарете. — У каждого — опытный экипаж. Подытожь, казначей, убытки. Как говорится, на войне без жертв не бывает!.. Добже! Это им за Маньковского.

… Да, на войне без жертв не бывает. С той и другой стороны. И нередко случается, что смерть, подобно молнии, ударяет в самом неожиданном месте.

Второго августа случилось несчастье, которого никто не ждал. Средь бела дня в Сеще раздался взрыв. Не на аэродроме, не на железной дороге, а у дома Сенчилиных в Первомайском переулке.

За несколько минут до взрыва соседи Сенчилиных видели, что у их дома стайка детей-малолеток играла с какой-то блестящей черной коробкой. Когда после взрыва сбежалась толпа, то люди увидели, что брат Люси Сенчилиной — Эдик лежит без сознания, весь в крови, а сестренка Люси — Эмма, тоже вся окровавленная и оглушенная, уползает куда-то прочь. Соседи порасхватали своих детишек, которые были легко ранены взрывом. К месту происшествия уже бежали немцы и полицейские, мчались дежурные фельджандармы на мотоциклах. Они нашли на улице магнитную мину — взорвался, к счастью, лишь вынутый запал.

К дому Сенчилиных прибежала и тетя Варя, сестра Люсиной мамы. Дом уже был окружен немцами. Шел обыск. И тут тетя Варя вспомнила, что у Сенчилиных спрятаны мины-магнитки. Надо было спасать Сенчилиных…

— Люди добрые! — заголосила тетя Варя. — Да что же это делается?! У меня на огороде тоже мина валяется!..

За несколько минут до взрыва у дома Сенчилиных она увидела в руках у своего Толика мину-магнитку.

— Мама! — сказал Толик, не понимая, почему его мать так вдруг побледнела. — Видишь, какая красивая коробочка! Я ее с Эдиком нашел. Знаешь, в ней магнит! Вот пообедаем, и дедушка достанет мне магнит. И у Эдика такая же.

Тетя Варя схватила мину, выбежала что было духу на огород и швырнула мину подальше. И в эту секунду она услышала взрыв у домика Сенчилиных…

Немцы и полицейские, услышав о мине на огороде Киршиной, тут же гурьбой, обгоняемые мотоциклистами, кинулись к ней.

Как только немцы выбежали из дома, Анна Афанасьевна, Люсина мама, метнулась в сени, вытащила три мины из мешка с мукой и, бегом перебежав через двор, утопила их в выгребной яме. Этот мешок с мукой немцы и полицаи, делая обыск, несколько раз переставляли с места на место. И они, конечно, нашли бы мины, если бы не молниеносная сообразительность тети Вари.

И тут же у Сенчилиных появилась новая группа взбудораженных немцев вместе с обер-бургомистром Малаховским. К домику Сенчилиных подкатил сам СС-гауптштурмфюрер Вернер.

— Сию минуту арестовать семьи Сенчилиных и Киршиных! — приказал он своим контрразведчикам из СД и полицейским.

Тетю Варю арестовал начальник сещинской полиции верзила Коржиков.

— Скажите, господин полицмейстер, — спросила дрожащим голосом Киршика, одевая детей, — как ребят одевать — потеплей?

— Там вам и голышом жарко будет. Живо.

Начались допросы. Вернер и Геллер быстро разобрались, что Сенчилины и Киршины ничего не знают о взорвавшейся мине и о мине, найденной на огороде Киршиных. Три часа допрашивали они главного свидетеля — шестилетнего Толика Киршина. Толик рассказал, что Эдик и он нашли эти две «чернью коробки» в рельсах, сваленных у железнодорожной насыпи. Он говорил правду. Так оно и было. Эсэсовцы нашли еще три мины под этими рельсами. Вернер отпустил арестованных, обязав их никуда не выезжать из Сещи. У насыпи, где были найдены мины, он около двух недель держал круглосуточную засаду, но никто так и не пришел за спрятанными в рельсах магнитными минами.

— Мама! Бабушка! Спасите братика! — плача умоляла, истекая кровью, израненная Эмма.

Немецкие врачи четырех сещинских лазаретов отказались сделать Эдику переливание крови и оперировать его. Один немец-врач предложил свою кровь для переливания, но главный врач прикрикнул на него:

— Кровь нужна нам для наших раненых! Кроме того, ваша кровь — немецкая кровь!..

Когда тетя Варя пришла вновь к Сенчилиным, Эдик лежал на кровати с восковым лицом. Люся и Эмма плакали, а у Анны Афанасьевны был такой вид, что тетя Варя сразу все поняла. Анна Афанасьевна подошла к разрыдавшейся сестре и схватила ее за руку.

— Молчи! — прошептала она неожиданно твердо. — Не надо, не плачь. Слезами горю не поможешь. Эмму бы спасти…

Аня Морозова провела расследование этого трагического взрыва. Один из посланных к ней партизанских связных в минуту опасности, подобно летчику, вынужденно сбрасывающему бомбы, отделался от мин, сунув их под рельсы. Так пятилетний Эдик Сенчилин стал нечаянной жертвой в тайной минной войне. Так еще раз оказалась на краю гибели вся подпольная организация Сещи…

Сидя в своем кабинете, СС-гауптштурмфюрер Вернер предавался, нервно куря, мрачным размышлениям. Он давно догадывался, что на авиабазе действует подпольная диверсионная организация, но все его попытки раскрыть её — слежка, вербовка информаторов, почти ежедневные и еженощные обыски в поселке, частые аресты по малейшему подозрению — ни к чему не приводили. Долгое время он поддерживал версию, по которой ответственность за таинственные взрывы ложилась на авиазаводы. Комиссия из Смоленска уже подписала такой акт. Взрывы вагонов с авиамоторами можно было свалить на партизан, заложивших мины где-то вне Сещи по пути следования вагонов, но последние взрывы мин в самолетах и в поселке бросали тень на его, Вернера, работу. Он не мог скрыть от начальства СД факты саботажа на базе, и это отрицательно сказывалось на его карьере. Дюда? Ха! Не видать этому ослу генеральских лампасов, как своих заросших седым мохом ушей! Арвайлер и доктор Фишер давно стали майорами. Грюневальд — полковником, а он, офицер СС, оставался чуть не два года в прежнем звании и только благодаря берлинским связям выклянчил звание капитана СС, удержался на месте. А вот дубровский комендант, хотя он и арестовал сотню злоумышленников, угодил в штрафной батальон. И его, Вернера, могут в два счета отправить на фронт, в танковый корпус СС, в танковую дивизию «Адольф Гитлер», «Дас Райх» или «Мертвая голова», которые с начала Курской битвы понесли страшные потери… В марте ему удалось свалить весь саботаж на базе на разоблаченную и ликвидированную «террористическую группу Поварова», но теперь, когда магнитные мины стали в Сеще игрушками в руках детей, над всей карьерой Вернера нависла угроза.

Или крушение карьеры и отправка на фронт, или разоблачение диверсантов, действующих на базе. Победа или смерть — третьего не дано. Вернер с силой нажал кнопку звонка, вызвал адъютанта, рявкнул:

— Соберите офицеров СД, ГФП и полиции на совещание в восемнадцать ноль-ноль.

Холодная испарина выступила у него на лбу. Он в изнеможении откинулся в кресле. Проклятый аэродром! Проклятая авиабаза! Сколько было предпринято грандиозных карательных экспедиций, сколько прочесов всех населенных пунктов в «мертвой зоне», сколько обысков и арестов, сколько отправлено подозрительных в Рославль и Смоленск, сколько тысяч расстреляно и повешено русских в Сеще, в трех волостях базы и на всем пути от Сещи до лесов! А мины рвутся на улицах поселка! Все зря, все напрасно! И густая сеть информаторов во всех деревнях, и шпионы, засланные к партизанам и подпольщикам, и агенты, завербованные среди рабочих всех рот на авиабазе, во всех подразделениях инженеров и техников и даже в эскадрильях. Всё зря. Он, Вернер, всегда был прав — всех, всех славян, всех иностранцев надо физически уничтожать! Кусая губы, Вернер стал припоминать асов, сбитых партизанскими минами: обер-лейтенант Вутка и капитан Шмидт, кавалеры Рыцарского креста из полка любимца фюрера, первейшего аса люфтваффе Ганса-Ульриха Рудэля, командир эскадры подполковник Вальтер Левес-Лицман, внук прославленного генерала Лицмана, в честь которого фюрер переименовал город Лодзь в Лицманштадт. Нет, Геринг не простит ему, Вернеру, такие потери…

Вернер давно уже боялся за свою собственную жизнь. Мины мерещились ему всюду — в кабинете, на квартире, в бомбоубежище. Уж скорее бы русские взяли обратно этот треклятый, околдованный аэродром! Тогда и концы в воду…

После совещания Вернер ужинал у полковника Дюды. Их обслуживал буфетчик Финке. Поздно вечером Финке рассказал Венделину о подслушанном разговоре.

За ужином Вернер много пил и не пьянел. Дюда и Вернер обменивались вежливыми колкостями.

— Вы не в духе, гауптштурмфюрер? — спросил Дюда. — Понимаю, понимаю! Служебные неприятности. У кого их нет в это тяжкое время! Да, эти мины — скверная штука. А вы, между прочим, обещали мне еще в сорок первом создать мертвую зону вокруг авиабазы…

— В этом мне помешали только вы, — ответил Вернер. — Чтобы сделать базу неприступной, я должен был истребить всех русских в ее зоне. И я не остановился бы перед этим. Но ведь вам, герр оберет, нужна даровая рабочая сила, нужна житница.

— Разумеется, — со вздохом произнес полковник Дюда, поднося к губам бокал с рейнским вином «Либфраумильх». — Да, у каждого из нас свои трудности и своя ответственность…

— Не говорите мне об ответственности, господин полковник! Мы с вами в одной лодке, как после «Варфоломеевской ночи» в Сергеевне. Не советую вам взваливать всю ответственность на меня — я слишком много знаю.

— А я не советую вам больше пить, Вернер! — холодно ответил Дюда. — Вы забываетесь. Спокойной ночи

2. «Еще не все пропало!..»

…Фельджанда рмы на КПП, задержавшие команду польских рабочих, тщательно обыскивают их, заглядывают в сумки, проверяют даже отвороты у брюк — не набились ли хвоинки в лесу…

— Диверсантов ищут, — переговариваются рабочие. — Тех, что самолеты взрывают. Уже двадцать самолетов взорвалось. Говорят — саботаж на авиазаводах.

— А зачем они их обнюхивают?

— Проверяют, не пахнет ли костром. Пахнет — значит, партизан.

Ян Большой, Вацлав Мессьяш и Стефан Горкевич молча переглядываются. Легкая улыбка проскальзывает по губам Стефана. Сегодня им повезло — немцы опять заставят их подвешивать бомбы к самолетам. Сначала надо снять маскировочные сети, убрать желтеющие елки…

— Живей! Живей! — подгоняет рабочих баулейтер. — Вы что — не хотите работать во славу фюрера?! Арбэйтен.

Ян Большой и его друзья подвешивают бомбы в бомболюк новенького «хейнкеля». На носу у него намалеван воин-ственный викинг. Друзья знают — это флагман. Летит на Юхнов.

Вацек отвлекает немца-механика каким-то вопросом, а Ян Большой быстро сует руки в свою продуктовую сумку, разламывает буханку, достает из нее небольшую, обтекаемую сверху коробку из черного бакелита. Ян выдергивает чеку, ставит взрыватель на час и в одно мгновение прилепляет мину к бомбе.

— Прими, дорогой фюрер, наш скромный подарок! — с озорной усмешкой тихо говорит он Стефану, у которого из-под пилотки с орлом люфтваффе стекает по лбу струйка пота.

И Ян Большой, чтобы подбодрить друга, напевает:

Ян Большой смотрит, как автоматически закрывается дверца бомболюка, а потом бросает взгляд на часы. Мина взорвется через час. Фронт приблизился, поэтому он и поставил мину на час.

Стефан подвешивает бомбы к следующему самолету. Из разговора мотористов ясно, что он летит за Курск.

— Отвлеки оружейника! — шепчет Стефану Вацек. Когда был заминирован и третий самолет, на бетонке появились фельджандармы.

— Опять обыски! — ворчали немцы-мотористы. — Опять задержат вылеты.

— А по-моему, — сказал молоденький пилот с преждевременно седыми волосами, — нет тут никаких диверсантов. Русские изобрели какой-то невидимый луч. У меня на глазах в чистом небе неизвестно от чего взорвался и рассыпался мой ведущий.

Ян Большой с растущим беспокойством поглядывает на часы. Неумолимо отсчитывают они секунды. Фельджандармы задержали вылет почти на пятьдесят минут! Попасться сейчас, когда их группа так нужна! Ведь над Курском и Орлом идет сейчас небывало большое воздушное сражение; ясно, что весь ход войны зависит от исхода разгоревшейся на земле и в воздухе гигантской битвы.

Нет, эти мины ему не удастся снять. Никакой силой не предотвратить теперь взрывы. Через несколько минут мины взорвутся, вместе с каждой миной взорвутся огромные бомбы!.. Лучше погибнуть во время взрыва. Если уцелеешь, за тебя возьмется гестапо…

Баулейтер довольно усмехается, глядя на молодого Горкевича — Стефан носится как угорелый у истребителя, с редкостным рвением помогая снарядить его в путь. Оглядываясь на заминированные бомбардировщики, он то и дело бросает тревожные взгляды на часы. Стефан готов взвыть от нетерпения. Ему кажется, что слишком медленно работают техники. Его сводят с ума их неторопливые, как в замедленной киносъемке, движения, хотя в действительности они спешат вовсю. А летчики?! Чего они дрыхнут?! Скорее бы улетали! Нет, уже не успеют!..

Вдруг Стефан срывается с места и подбегает к баулейтеру:

— Герр баулейтер! Разрешите уйти в лазарет. Мы отравились консервами!..

Он стоит, вытянув руки по швам, и краем глаза видит заминированный «хейнкель». Прямо под самолетом, отдыхая после очередного вылета, мертвым сном спят члены экипажа.

Баулейтер недовольно смотрит поверх немецкой газеты, на которой чернеет в шапке слово «Курск». Горкевич и впрямь белее бумаги. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

— Это еще что за нежности! Тут вам не курорт Баден-Баден. Снарядите самолеты, тогда отпущу.

Вацлав понуро возвращается к друзьям по бетонированной, залитой жарким солнцем рулежной дорожке. Ян Большой смотрит на часы и шепчет:

— Езус, Мария! Осталось девять минут.

Через девять минут так трахнет, что все вокруг уснет мертвым сном.

С каким облегчением услышал Стефан рокот прогреваемых на полном газу моторов «его» самолета. Вот будят экипаж, — измотанные летчики шатаются словно пьяные. Успеет или не успеет улететь?.. Вот он вырулил, покачивая крыльями, на рабочую часть бетонки. Мощный поток воздуха от винтов чуть не сорвал пилотку с головы… Стартер взмахнул флажком. Бомбардировщик разогнался, оторвался от земли… Ян Большой уже не мог оторвать глаз от часов. Езус!! Наконец-то!.. «Счастливого ему пути!..» Взлетает первый бомбардировщик, второй, третий… Вот первый делает широкий круг над авиабазой.

Друзья медленно катят тележку с большой бомбой.

Стефан еле заметно крестится:

— Матка боска! Кажется, пронесло! Ей-богу, пронесло.

В это мгновение над аэродромом, над авиабазой грянул чудовищной силы взрыв. В одно и то же мгновение взорвалась мина и, сдетонировав, взорвались бомбы. Бомбардировщик исчез в дыму и пламени. На месте его медленно редело грязное облако. У ног остолбеневшего Стефана шлепнулся дымящийся кусок дюралевой обшивки. Не успели опомниться тысячи людей на авиабазе, как раздался второй такой же взрыв и в поднебесье повисло второе облако. Третий бомбардировщик взорвался над Радичами.

Гауптштурмфюрер Вернер сверил даты и часы таинственных взрывов с графиком-расписанием рабочих команд на аэродроме и приказал арестовать всю польскую рабочую роту.

— Приказываю прочесать всю базу самым частым гребешком! — кричал он на своих помощников в СД и тайной полевой полиции. — Этих поляков я наизнанку выверну! Обыскать все польские казармы! К допросам приступить немедленно.

…Дверь отворилась, скрипя на ржавых петлях. Бренча связкой ключей, надзиратель втолкнул в камеру сначала Стефана, за ним — Яна Большого и Вацлава. Их глаза не сразу привыкли к темноте.

— Ян! Стефан! — подскочил к ним какой-то человек. — Что случилось? Как вы попали сюда.

— Это ты, Маньковский? — удивился Ян Большой. — Принимай гостей, д'Артаньян! Вся рота тут! Вся тюрьма набита. Вот нас к тебе в одиночку и сунули.

— Не жми руку! Медведь ты из Мышинецкой пущи! — тихо застонал Ян Маленький. — Эти мерзавцы мне загоняли гвозди под ногти. За что вас арестовали? Неужели?..

— Тихо! — остановил его Ян. — У этих стен большие уши. Гвозди, говоришь? А еще чем нас, мушкетеров, тут собираются угощать?

— Резиновыми дубинками, Ян. Отольют водой и снова бьют. Пальцы дверью защемляют. «Меню» тут обширное. Говорят, и электричеством пытают. Но это все цветочки, ягодки — в Рославле. Садись сюда, Ян, сюда, Вацек, Стефан, на нары садитесь.

— Больно? — спросил Стефан.

— Терпеть можно, — с деланной бодростью отозвался Ян Маленький. — Сначала адски больно было, губы в кровь искусал, а потом притупилась боль, нервы, что ли, онемели, и стало легче, точно второе дыхание пришло. Тут темно, а то бы я вам спину показал. Хотя я-то еще тут не все «меню» испробовал.

Ян Большой шепотом, под громкий разговор Вацека и Стефана, заявлявших о своей невиновности, рассказал товарищу, что фельджандармы арестовали его, Стефана и Вацека сразу же после того, как три самолета почти одновременно взорвались, взлетев с аэродрома. Старт затянули из-за обыска, вот и получилось… Двое взорвались над Плетнезкой, один над Радичами. Шум, гам… Вернер немедленно начал расследование, принялся за инженеров эскадрильи, за техников звеньев… На всей базе царит паника. Теперь всем стало ясно: на аэродроме орудуют диверсанты — вот объяснение таинственной гибели многих самолетов с их экипажами. (Ян Большой не стал рассказывать тезке об Эдике и Эмме, о найденных детьми минах, которые на многое открыли глаза гестапо.) Пока всю польскую роту собирали, строили и гнали в тюрьму, Ян Большой слышал, как немецкие асы впервые за войну наотрез отказывались лететь на «воздушных гробах» до полного и тщательнейшего расследования и осмотра самолетов.

— Комендант и Вернер, видимо, выяснили, что мы помогали подвешивать авиабомбы, — с нарочитой громкостью по-немецки сказал Стефан. — И только за это нас взяли! А мы со всей преданностью работали на великую Германию.

Ян Большой усмехнулся в темноте, прошептал:

— Вряд ли, мушкетеры, нам удастся отвертеться. Нас прихлопнут, даже если ничего доказать не сумеют…

— Что на фронте? — спросил Ян Маленький, чтобы переменить тему разговора.

Друзья наперебой рассказывали ему об освобождении советскими войсками Орла и Белгорода, об отставке Муссолини.

— Добже! — радовался Ян Маленький и вздыхал:-А Польша еще так далеко.

— Есть только один выход, — чуть слышно сказал Ян Большой. — Во что бы то ни стало-бежать.

Аня Морозова вылила из ведра кипяток в корыто, убрала тылом мокрой, распаренной руки прядь волос с вспотевшего лба. Никогда ей не была так противна эта работа! Сколько сотен пар пахнущего дезинфекционной камерой солдатского белья пришлось ей выстирать за эти неполных два года! Ну ничего! На востоке все слышней гремит канонада, все ярче сполохи по ночам… По потным Аниным щекам потекли слезы. Аня отвернулась от матери — Евдокия Федотьевна, принеся кипяток, развешивала белье во дворе, — облизнула соленые губы. Верно, недолго осталось ждать, а друзья не убереглись — оба Яна в тюрьме, Стефан и Вацек тоже арестованы.

Все они — совсем близко, напротив, на другой стороне улицы, в гестаповской тюрьме. Но ничем нельзя им помочь…

Неужели ничем? Аня задумалась, выпрямившись, перестав стирать.

Сидя рядом на табуретке, тихо плакала Люся — жена Яна Маньковского. Люся схватила Аню за руку:

— Что же делать, Аня?! Ведь ты наш командир! Знаю, у тебя много помощников. Так давай устроим налет на тюрьму, а там — в лес.

— Брось ты, Люська, «алярм» поднимать! — устало прошептала Аня.

— Теперь нам всем капут…

Аня еще ниже согнулась над корытом. Нет, налета не получится. Есть один выход-продолжать взрывы на аэродроме. Помощники найдутся. Водовоз Ваня Алдюхов — лихой парень. Новые взрывы спутают Вернеру карты.

— Стираешь! — почти кричит Люся. — А ему там погибать?! Сами же завлекли, а теперь бросаем?! Бесчувственная ты, Анька, из железа сделанная.

Аня обнимает Люсю, пытается успокоить подругу, но Люся отталкивает ее.

— Думаешь, я ничего не знаю?.. Небось кабы твой он был, ты на все бы пошла.

Аня отвернулась. Лицо ее было искажено болью. Нет, никто не узнает, что было на сердце у Ани все эти нескончаемые дни и ночи подполья, и тогда, когда цвели в Сеще яблони и пели соловьи, и в сорокаградусный мороз, когда Ян Маленький и его друзья, борясь с вьюгой, заливали водой воронки на аэродроме. И девчатам своим и самой себе Аня говорила: «Заприте сердце на замок и ключ до конца войны спрячьте!..»

— Прости меня, дуру! — сказала Люся, утирая слезы. — Анечка, родная! Ты командир наш, ты настоящий герой. Янек всегда говорил, что после войны песни о тебе будут петь, сказки рассказывать.

Да и сам Янек говорил ей это, а она краснела, прятала глаза и отшучивалась:

«Вот еще! Ничего особого я не делаю. Просто хочу, чтобы наши бомбы не на нас падали, не на поселок, не на лагерь военнопленных, а на кого положено-на фашистов! Я тут вроде регулировщицы!»

— Ну, придумай что-нибудь, Аня! Анечка! — опять плакала Люся. — Ведь муж он мне, отец ребенка… Если дочь у нас будет, он наказал ее назвать Аней…

Люся ушла, рыдая. Над поселком, покрывая гул моторов на аэродроме, разнесся заунывный и однотонный гудок немецкого паровоза. Застучали в рельс — звали рабочих на обед.

Скрипнула огородная калитка. Аня подняла голову и обмерла. Евдокия Федотьевна выронила стопку белья из рук.

— Ян! — прошептала Аня.

Ян Большой проскользнул во двор с огорода. Он был весь в пыли и грязи, пальцы рук разодраны в кровь, штаны висят клочьями.

— Вечер добрый, панна Аня! Вот и я… — Он тяжело дышал. — Удрал. Деру дали. Под проволокой пролезли… Договорились, что соберемся в Сердечкино, у Иванютиной…

Путая русские слова с польскими, Ян объяснил, что по приказу коменданта, которому не хватало рабочих рук, арестованных поляков погнали под конвоем на работу. Тут Ян Большой, Стефан и Вацек и бежали.

У Ани подкосились ноги. Она скорее упала, чем села на табуретку, провела мокрыми руками по лицу, глядя огромными глазами на Яна Большого…

На крыльцо выбежала Маша, сестренка Ани. Она со страхом и сочувствием глядела на Яна.

— Да что же это я! Скорей! — встрепенулась Аня. Не вытирая рук, она потащила Яна к калитке. — Нет! Здесь опасно. Да сними ты повязку с рукава — за немца сойдешь! Нет! Вот что, Маша!.. — сказала она Маше. — Скорей дай сюда папино пальто и фуражку! Задами к Сенчилиным!..

— Честь имею! — с натянутой улыбкой козырнул капрал онемевшей Евдокии Федотьевне, надев фуражку ее мужа.

…Когда в дом Морозовых с огорода, идя по следам Яна Большого, ворвались гестаповцы с собаками, Евдокия Федотьевна уже достирывала белье непослушными, ослабевшими руками.

— Не знаю, здесь ли тот, кого вы ищете, — с деланным спокойствием отвечала она на расспросы немцев. — Дверь все время была открыта. Посмотрите на чердаке, не залез ли туда, — добавила она, чтобы выиграть время и сбить немцев со следа. И, бросив взгляд на принюхивавшуюся ищейку, тут же, будто нечаянно, опрокинула ведро с горячей водой.

— Все убежали? — спрашивала Аня, быстро ведя Яна Большого по задворкам. — И Маньковский тоже?

Зная, что Ян Маленький был в одной камере с друзьями, она была почему-то уверена, что и он бежал из тюрьмы.

— Янек отказался бежать с нами, — отвечал запыхавшийся Ян Большой. — Может, он и прав. «Если я убегу, говорит, арестуют всех Сенчилиных, арестуют Люсю, а ведь она слабее меня, ребенка ждет — вдруг не выдержит пыток? А Эмма?..» Про Эдика он не знает… Остался в тюрьме. Я старался его уговорить. «В герои, говорю, решил записаться?» А Ян отвечает: «Что ты! Просто хочу слопать на ужин ваши порции баланды!» Ян настоящий парень, Аня!..

Помолчав, Ян проговорил:

— В тюрьме мы слышали два выбуха… два взрыва… Неужели вы смогли?..

— Да, Ян. Это Ваня Алдюхов взорвал бензозаправщик и маслозаправщик.

Аня вывела Яна Большого к железной дороге. По путям медленно катил немецкий паровоз серии «54», приземистый и длинный. Он тащил за собой длинный эшелон с немецкими солдатами в камуфлированных товарных вагонах. Аня и Ян проворно перебрались под вагонами на другую сторону, огляделись. К станции, спиной к ним, понуро шли русские паровозники с противогазными сумками, заменявшими им дорожные мешки. За ними брел «филька», косолапый немец-железнодорожник с винтовкой, — такие «фильки» неотлучно сопровождали русские паровозные бригады. Не успели Аня и Ян проскочить через пути, как у вагонов показались гестаповцы с солдатами.

Вскоре Аня постучала в окно дома Сенчилиных. На крыльцо вышла Люся. Она всплеснула руками, увидев Яна Большого.

— А мой Ян? — вырвалось у нее.

— Люся! — сказала Аня. — Вопросы потом. Яну надо переодеться. Спрячь его хорошенько. Пусть переночует у вас.

Это было в субботу. Всю ночь рыскали по поселку гестаповцы и полицаи, но у Сенчилиных обыска почему-то не было. Наутро, в воскресенье, немцы оцепили базарную площадь, устроили облаву, набили арестованными целый грузовик. Пришли с обыском и в дом Сенчилиных, но к этому времени Аня переправила Яна Большого в Сердечкино, к Марии Иванютиной. На чердаке ее дома Ян Большой встретился со Стефаном. Они молча и крепко, до хруста, пожали друг другу руки. Никто не знал, куда девался Вацлав. Ночью их отвел в лес партизанский разведчик Сергей Корпусов.

…Когда немцы стали обыскивать комнату Морозовых, Евдокия Федотьевна села у корыта и так и просидела, оцепенев, пока поздно ночью не вернулась Аня. Аня уложила спать мать и сестренок, но сама спать не могла.

Она понимала: теперь гитлеровцы обрушатся на Яна Маньковского.

Утром Аня послала свою сестру, пятнадцатилетнюю Таню, на свидание к Маньковскому, к тюремному окну.

— Ян Маленький готовится к третьему — самому страшному допросу! — доложила Таня.

Ян просил передать Ане, чтобы она не беспокоилась, что он выдержит любые пытки, — он уже почти не чувствует их. Ее имя и имена других подпольщиков он никогда не раскроет.

После обеда Аня зашла в казино к Тане Васенковой. Но и Таня ничего не знала о судьбз Вацлава.

По распоряжению Вернера всем постам на границах «мертвой зоны» было приказано по телефону задержать беглецов. Подробно указывались их особые приметы в описании баулейтера. Вацлав Мессьяш дошел до деревни Ромаши. Там его задержали немцы-прожектористы. Через час он опять сидел в сещинской тюрьме, однако на этот раз не с Яном Маленьким, а в другой камере. Вскоре его вызвали на допрос к Вернеру.

Гауптштурмфюрер допрашивал его два часа. Шарфюрер СС тут же выстукивал вопросы Вернера и ответы Мессьяша на «Ундервуде».

— Герр гауптштурмфюрер! — с виноватым, убитым видом заявил по-немецки Вацлав. — Я все скажу, во всем признаюсь. И надеюсь, что мое чистосердечное показание облегчит мою участь. Во всем виноваты Ян Тыма и Стефан Горкевич. Они побежали, и я побежал. Я боялся допросов, боялся тюрьмы, куда я попал безвинно…

— Ты хотел убежать к партизанам?

— Нет, что вы! Эти звери сразу расстреляли бы меня! Рухнула моя карьера, а видит бог, что я работал за троих, — спросите баулейтера. Я решил, что мне ничего не осталось, как пробираться домой в Польшу.

— Ты смеешь уверять, что ничего не знаешь о взрывах.

— Видит бог…

Вернер нажал звонок. Распахнулась дверь. В комнату вошло двое дюжих тюремщиков с резиновыми палками в руках.

3. Венделин в роте смерти

Самый трудный путь в лес пал на долю Венделина Роблички. Долгое время Аня горевала, считая, что Верный погиб, и говорила самым близким людям, что именно она виновата в его гибели. А случилось вот что…

Полковник Грюневальд, заместитель начальника авиабазы, со всей серьезностью предупредил обер-ефрейтора Робличку:

— Ко мне поступают жалобы на вас. Говорят, что вы были многократно замечены в обществе русских. Несмотря на запрещение, вы ходите в их дома в поселке. Как вы это объясняете?

— Герр оберет! По поручению СС-оберштурмфюрера Вернера и Мюллера, шефа столовой, я долго приводил и отводил русских работниц на кухню. Много раз вышестоящие начальники привлекали меня для перевода на русский язык, используя как связующее звено.

— Я говорю не о служебных контактах, — поморщился подполковник, откидываясь в кресле и играя массивной настольной зажигалкой.

— Кроме служебных контактов, многие из нас вынуждены поддерживать деловые контакты. По вашему поручению, а также по поручению гауптфельдфебеля Христманна я ведаю прачками, которые стирают и гладят ваше белье…

— Вы утверждаете, что этим ограничиваются ваши контакты?

— Яволь, герр оберет.

Глядя на колеблющееся пламя зажигалки, Грюневальд раздельно и медленно произнес:

— Хорошо, Робличка! Я ценю ваше усердие, энергию и расторопность и не хочу, чтобы моим подчиненным, которому мы доверяем., занялся Вёрнер. Но помните; я предупредил вас в последний раз.

Венделин, опасаясь, что за ним следят, не пошел к Ане ни в тот, ни в следующий день, надеясь как-нибудь случайно столкнуться с ней в авиагородке. Прошел и третий день без встречи, четвертый. Вечером пятого дня Аня сама пришла к Венделину с узлом белья. Она прошла через неохраняемый служебный ход и постучала не в кабинет Христманна, где работал Венделин, а в дверь его жилой комнаты.

— Войдите, — услышала она знакомый голос Венделина. Аня вошла:

— Вот ваше белье, господин обер-ефрейтор.

Закрыв дверь, она бросила взгляд на пустую койку штабного повара, который спал в одной комнате с Венделином.

— В чем дело, Вендо? — тихо спросила она тревожным голосом. — Я ждала тебя, думала, уж не случилось ли что…

Венделин попробовал улыбнуться, хотя только что Анин стук в дверь не на шутку взволновал его. Сидя за столиком над раскрытым немецко-русским словарем, он напряженно размышлял над неприятным разговором с Грюневальдом.

Венделин шепотом, иногда повышая голос, чтобы произнести какие-то фразы о стирке белья, рассказал Ане о разговоре с полковником.

— Надо сократить наши встречи, — сказал Венделин, — договориться о каком-нибудь канале связи, может быть, о «почтовом ящике»…

— Нет, — твердо возразила Аня, — мне сейчас твои сводки нужны не реже, чем раз в три, ну, в пять дней! Я вот что надумала. Ян Маленький тогда неплохо придумал с фиктивным браком. Ведь посмотрели же немцы сквозь пальцы на его женитьбу на русской девушке!.. Женись на Поле Евсеенко! Тогда связь я с тобой буду держать через ее брата Михаила — он наш человек.

После столь великолепно разыгранных комбинаций — необъяснимая, непростительная оплошность, которая неминуемо должна была привести к трагическому мату. Необъяснимая, непростительная? А нечеловеческое напряжение последних месяцев, последних недель, жестокие удары и раны? Ведь даже короли шахмат не застрахованы от роковых ошибок…

— Может, посоветоваться в лесу? — заколебалась Аня. — Да нет, нам, скажут, тут виднее…

Откуда вдруг на Аню напала такая слепота? Как проклинала она себя потом за эту куриную слепоту.

Не прошло и недели, как Венделин сыграл свадьбу. В жены он взял молоденькую официантку из казино — Полину Евсеенко, простую сещинскую девушку, ничего не знавшую о подпольной работе Венделина Роблички. Знал Венделин Полину уже года полтора как девушку строгую, не допускавшую за собой никаких ухаживаний со стороны Мюллера, повара или буфетчика Финке. Он знал, что давно нравится ей, к тому же он не был немцем… Чтобы придать этой неожиданной свадьбе вполне благопристойный в глазах немецкого начальства характер, Венделин пригласил трех нужных чинов из тайной полевой полиции, которые были рады случаю поразвлечься и принесли шнапс и сигареты, и штабного повара Тапке. Тапке давно мечтал жениться на своей помощнице по кухне, сещинской девице Тоне, и решил последовать примеру Роблички, если женитьба на русской сойдет ему с рук. Пришел и Михаил, брат Полины, работавший в авиагородке электромонтером.

Жених щеголял на свадьбе в гражданском двубортном темно-синем костюме, сшитом отцом Ани, с модными брюками, широченными, как Дарданеллы. Проформы ради нижние чины ГФП поинтересовались, имеется ли у молодых разрешение на свадьбу, поскольку им что-то не приходилось слышать о таких смешанных браках. Венделин заверил их, что да, на-тюрлих, имеется. На самом же деле только Полина Евсеенко получила разрешение на брак от обер-бургомистра.

Аня и Венделин рассчитывали, что фиктивный брак Венделина с русской девушкой, которая не находилась на подозрении ни у полиции, ни у СД, поможет проложить необходимый канал связи. Это был серьезный просчет.

На третий день новобрачного вызвал к себе полковник Грюневальд. Он был подчеркнуто холоден и бесстрастен.

— Обер-ефрейтор! За грубое нарушение общеизвестного приказа, за женитьбу на русской женщине, за вопиющее нарушение Нюрнбергских законов, за то, что вы уронили честь немецкого солдата, я посылаю вас под конвоем на фронт в штрафную роту! Вы искупите кровью свою вину.

— Но, герр оберет!..

— Молчать! Кругом! Шагом марш!..

Это был шах. Мат Венделину поставит штрафная рота. Конвой повез его с другими новоиспеченными штрафниками поездом до Витебска, а оттуда на попутных машинах в штаб «штрафкомпани Сураж» полевой дивизии люфтваффе, где-то между Великими Луками и Суражем.

Покидая Сещу, с невыразимой тоской смотрел штрафник Робличка на знакомые до мельчайших подробностей полуразрушенный вокзал и казармы вдали, на убегающую к авиагородку железно дорожную ветку. Здесь он нашел не только верных друзей, здесь он нашел себя, вторично родился, стал советским разведчиком, породнился с побратимами — русскими и поляками. Здесь оставались Аня и Полина, перед которой он чувствовал себя таким виноватым, Ян Маленький, судьбу которого он теперь никогда не узнает… А друзья, его сещинские братья и сестры, никогда не узнают его судьбу. Ведь штрафная ротаэто верная смерть! Немецких штрафников все называют смертниками…

Через несколько дней Венделин пополз с штрафниками — неудавшимися самострелами и дезертирами, симулянтами, преступниками и просто антифашистами — минировать «ничью землю». Ползли ночью, топким болотом. Впереди вспыхивали и гасли русские ракеты. Вот здесь и поставит ему мат какая-нибудь мина. Или русский снаряд. Бежать? Но не встретят ли его на той стороне так, как встретили партизаны-данчата Яна Маленького? Чем он докажет, что был советским разведчиком? Бежать, Венделин, надо. Только не через фронт, а обратно в Сещу, к своему командиру, к Ане, а оттуда в лес. Но до Сещи почти полтысячи километров…

Шли недели. Штрафники в один голос говорили, что скоро начнется мощное русское наступление.

Венделин мастерски разработал и осуществил план побега с фронта из роты смерти. Прежде всего он добился, чтобы командир роты отпустил его с фронта в Сураж на склад, так как сапоги у него пришли в этих болотах в полную негодность. Лейтенант отпустил его под честное слово, но Венделин ни на минуту не считал себя связанным честным словом, данным гитлеровскому офицеру, который назавтра отправил бы его на смерть.

В городок Сураж Венделин доехал на попутном грузовике. На окладе он взял не только новую пару сапог, но и свой старый сещинский мундир. Это было крайне важно, потому что в этом мундире он выглядел не «фронтовой свиньей», а тыловым обер-ефрейтором, во-вторых, запасливый Венделин припрятал в карманах мундира несколько конвертов со штампом сещинской полевой почты. Уединившись, он сунул сложенную фронтовую газетку в один из конвертов, заклеил его и написал на нем: «Люфтваффе фельдлазарет Сураж». Этот конверт, который он показывал где надо фельджандармам, служил ему пропуском из фронтовой зоны. Всем ясно, что послан обер-ефрейтор Робличка в лазарет люфтваффе в Сураже.

В Сураже он сунул газетку в другой конверт и написал на нем «Люфтваффе фельдлазарет Витебск». Ефрейтор на КПП, увидев этот конверт, услужливо усадил обер-ефрейтора на грузовик, шедший из Суража в Витебск. В Витебске он слез на площади Гитлера и сделал еще один мастерский ход. Необходимо было обезопасить родных в Орлицких горах. Его дезертирство могло остаться незамеченным — русские уничтожат штрафную роту или его сочтут бэз вести пропавшим на фронтовых дорогах. Ну, а если все-таки командир роты сообщит о нем в гестапо, что станется с матерью и отцом, с братьями и сестрами? И вот Венделин настрочил письмо домой: «Лежу с легкой раной в лазарете. Бомбят. Уверен, что скоро фюрер победит. Начальство мною довольно. Ожидаю повышения…»

Это письмо он сунул в третий конверт со штампом полевой почты Сещинской авиабазы и опустил в ящик почты на площади Гитлера. Затем Венделин переложил газетку в новый конверт, выписал сам себе новое командировочное предписание, написав на конверте: «Люфтваффе фельдлазарет Смоленск». Не теряя времени, он затесался в толпу солдат, возвращавшихся из отпуска и из госпиталей, напился с ними кофе на перроне и с ними же доехал воинским эшелоном через Оршу до Смоленска. В Смоленске он отыскал на путях курьерский поезд Смоленск — Брянск. У вагонов фельджандармы проверяли документы. Конверты, увы, кончились. Что делать дальше? Венделин заметил в хвосте состава платформу с никем не охранявшейся легкой противотанковой пушкой. Тогда Венделин стал прохаживаться по перрону у этой пушки, козыряя офицерам и унтер-офицерам, и все принимали его за охранника и на вокзале и в пути. До Сещи оставалось 150 километров. Больше всего его беспокоило, как бы партизаны не спустили поезд под откос… Сколько валялось по бокам полотна обгорелых вагонов! Но поезд благополучно миновал Рославль и часов в шесть вечера ненадолго остановился на станции Сещинской. Уезжал отсюда Венделин без оружия, под конвоем, а прибыл сюда с противотанковой пушкой, вывернувшись из почти безнадежного переплета. Венделин взглядом простился с пушкой, незаметно пробрался в домик к Полине Евсеенко и, козырнув новому постояльцу капитану-артиллеристу, вывел Полину в сени и попросил немедленно сообщить Ане о его возвращении. А вдруг Аня арестована? Или уже ушла в лес? Бдительный капитан потребовал у Венделина документы, но это не застало его врасплох — в дороге он на досуге вычистил из своей безупречной «солдатской книжки» всякое упоминание о «штрафкомпани Сураж». Капитан ушел по делам. Прибежала Аня, бросилась обнимать и целовать его. Полина ничего не могла понять — странно вел себя Венделин при молодой жене.

Аня увела Венделина в Сердечкино, к Марии Иванютиной. По дороге Аня рассказала ему все сещинские новости:

— Гестапо хватает всех солдат ненемецкого происхождения. База готовится к эвакуации. Ян Большой и Стефан Горкевич уже вовсю воюют в бригаде Данченкова. Ох, Венделин! Какой же ты молодец!.. Ты ушел от смерти! Ты уйдешь в лес, сделав крюк в тысячу километров!..

Мария Давыдовна так и охнула, когда в избу вошла Аня Морозова, а за нею — немец в полной форме, с винтовкой за плечом.

— Это наш товарищ, — сказала Аня, — наш замечательный товарищ.

Иванютина пошла проводить Аню. Они свернули с большака на полевую стежку.

— Как только придет Сергей Корпусов, — инструктировала Аня Марию Давыдовну, — отправь с ним Венделина в лес.

— Сережа уже в деревне, — ответила Мария Давыдовна. — Я его у себя спрятала. Он за разведсводкой пришел.

Когда Мария Давыдовна вернулась, дом ее был набит немцами — какая-то маршевая рота с фурманками остановилась на отдых в Сердечкино. Из окон доносились звуки губной гармошки и песня «Лили Марлен». Иванютина испуганно заглянула в окошко. За столом среди немцев как ни в чем не бывало сидел Венделин. Они подливали ему шнапса. Иванютина невольно подняла глаза к крыше — ведь там, на чердаке, находился разведчик Корпусов, свой, местный парень из Сердечкина. Небось спрятался за дымоход с гранатой в руке!..

— Так ты с аэродрома? — спрашивали немцы Венделина. — Неплохо устроился, приятель, а нас на фронт опять гонят. Тут-то что делаешь?

— Тут бабенки русские на работу не вышли, вот меня и прислали из комендатуры. Прозит! — улыбнулся Венделин, чокаясь с немцами.

Заметив Иванютину в окне, он поднялся из-за стола.

— Ну, мне пора! Спасибо за угощение.

— Нет, подожди-ка, приятель! — вдруг схватил Венделина за руку дюжий фельдфебель.

Иванютина похолодела. Рука Венделина поползла к винтовке.

— Ведь у вас на авиабазе есть полевая почта… — продолжал фельдфебель, вынимая из нагрудного кармана мундира запечатанное письмо. — Сделай одолжение, опусти письмецо моей фрау. Вторую неделю ношу с собой.

— И моей тоже.

— И мое!..

Солдаты вручили Робличке целую пачку писем. Потом Венделин насчитал тридцать писем, по которым можно было без труда установить, что за часть отправлялась на фронт и с какими настроениями шли на фронт ее солдаты.

Выйдя из дому, Венделин быстро подошел к Иванютиной.

— Мне нельзя здесь больше оставаться, — сказал он ей. — А письма эти, — он широко улыбнулся, хлопнув по карманам, — будут вовремя доставлены-только не в Берлин, а в Москву.

Иванютина отвела чеха в высокую, в рост человека, коноплю за домом. Оказалось, что разведчик Корпусов уже перебрался туда с чердака. Здесь снова Венделин был на волоске от смерти: Корпусов, заметив, что к конопле, где он прятался, идет немец, уже взвел автомат и только в последнее мгновение увидел сквозь коноплю Марию Иванютину…

Под вечер немцы заставили Иванютину подоить их коров. Иванютина выторговала полведра за работу «для детей», напоила незаметно Венделина и Корпусова.

— На этом конце деревни, — шепнула она им, — с девяти вечера ходит парный патруль.

Договорились, что Иванютина громко закашляет, когда патруль двинется от ее дома. Тогда Корпусов и Венделин по-ползут по огородам из деревни…

По дороге в лес двадцатилетний разведчик Сергей Корпусов, бывший слесарь из Сещи, совершил просчет, чуть не погубивший Венделина. Корпусов не знал, кого он ведет и как важно доставить этого чеха в немецкой форме в партизанскую бригаду. Узнав от Венделина, что неподалеку, на торфоразработках, у немцев имелся неохраняемый продовольственный склад, он решил ночью поживиться немецким добром. Вдвоем они взломали дверь склада, набили два мешка галетами, сахаром, маргарином, мармеладом, бутылками со шнапсом, затем облили все бензином и, уходя, подожгли склад. Отойдя слишком недалеко от горящего склада, Корпусов принял второе неправильное решение — поужинать и заночевать у знакомой девушки на хуторе Светлом. Венделин не стал пить, а Сергей пил не вполпьяна, как положено разведчику, а допьяна…

На рассвете немцы, привлеченные пожаром на складе, пошли с собакой по следам поджигателей. Корпусова они взяли спящим в соломе у дороги. Его не убили сразу — долго возили по тюрьмам, допрашивали, пытали. Утверждают, что из минской тюрьмы он убежал. След его потерян, судьба неизвестна.

А Венделину удалось уйти от немцев. Вернувшись к Марии Иванютиной, он встретился здесь с Шурой Гарбузовой, и та привела его в разведгруппу Косырева, который давно считал его погибшим.

4. Побратимы идут на смерть

С арестом поляков незадолго до прихода советских войск остановился один «подпольный конвейер». Но мины продолжали тайно доставляться в Плетневку по другому «конвейеру», через Зину Антипенкову и ее помощницу Мотю Ерохину. Зина проносила «Магнитки» за поясом своей широкой черной юбки, под рукавами белой блузки, взрыватели прятала в лифчик… Мины на аэродроме устанавливал Ваня Алдюхов. С начала Курского сражения немцы оказались вынужденными мобилизовать много местных русских жителей для работы на аэродроме. Гестаповцы, осатаневшие после дерзких диверсий и бегства из тюрьмы двух поляков, следили с утроенной бдительностью за каждым рабочим на аэродроме, за мотористами, оружейниками, техниками, инженерами и даже за летчиками, обыскивали рабочих на контрольно-пропускном пункте у входа на аэродром. Много немцев из технического персонала, причастного к взорвавшимся самолетам, Вернер послал на фронт рядовыми, кое-кого зачислил в штрафную роту, многих понизил в должности или перебросил на подсобные и запасные аэродромы.

Однажды — это было еще до ареста Яна Большого, Вацлава и Стефана — Ваня отсыпался дома после ночной работы на аэродроме, когда сквозь сон услышал условный стук в окно.

Ваня соскочил с кровати в трусах и майке, мигом натянул штаны, еще влажную после стирки неизменную голубую рубашку, пригладил взлохмаченные вихры.

— Здравствуйте! — приветствовала его с порога Зина, входя с ведром в руках. — Малинки на соль не сменяете?

За ней, тоже с ведром, вошла Мотя Ерохина. Эта молчаливая и до смешного стеснительная девушка уже много раз приходила к Ване с курами в корзинке — тоже будто на соль менять. Ване все больше нравилась эта некрасивая, но удивительно симпатичная, располагающая к себе девушка, тихая, робкая на людях и бесстрашная в деле.

— Здравствуйте! — прошептала, краснея, опуская глаза, Мотя.

Зина как-то рассказала Ване о Моте: «Нелегко ей жилось до войны. Успела только начальную школу в Сурновке кончить, когда умер отец. Пришлось Моте идти из родной деревни Ерохино в Сещу, на базу, в няньки в комсоставскую семью наниматься… Ребята вот говорят-некрасивая она. Да что вы, мужики, понимаете! Какой души человек, страха не знает. Меня связал с ней ее брат Ерохин Николай — он в нашей бригаде, тоже парень ничего. За отличную работу думаем её в комсомол принимать. Я, как секретарь райкома, за нее руками и ногами буду голосовать».

— Опять малина? — спросил Ваня. — Обожаю малину. Угостим, значит, орлов-стервятников.

— Есть чем, — усмехнулась Зина. — В этих ведрах целых десять мин. Я больше ходить сюда не буду, полицаям глаза и так намозолила. Следующий раз приезжай сам — тебя хочет видеть Дядя Коля.

— Есть такое дело! — весело отвечал Ваня. — Малинка-то с червячком! А к Дяде Коле я приеду послезавтра. Поеду по дрова с немцами с кухни, одного не пустят. В рощице под Алешенкой и повидаемся. Есть новости: вчера удачно подложил последнюю Магнитку — сгорело двести бочек бензина! Ну и пожар был.

Прощаясь, Зина крепко пожала Ванину руку. Зря боялась она когда-то за Ваню — он показал себя отличным подпольщиком. Только вот беда — на первых порах не понимал он всей важности своей работы. «Подумаешь какое дело! — ворчал он. — Мины из рук в руки передавать! Мне бы коня, автомат «ППШ», ленту красную на кубанку! Или хоть самому самолеты взрывать!..»

Ваня встретился с Дядей Колей в условленном месте, в лесу под Алешенкой. Немцы поехали дальше, в Деньгубовку, а Ваня остался вместе с подводой, будто бы для того, чтобы нарубить себе дров. Из-за кустов тут и появился Дядя Коля.

Он передал Ване двенадцать «магниток».

— Ты что, скромник, от меня свои дела скрываешь? — пожурил он Ваню. — Поляки сообщили, придя в отряд, что на твоем личном боевом счету — маслозаправщик, бензозаправщик, а теперь двести бочек бензина. Знаю и о том, что ты магнитную мину к поезду прицепил. Эшелон у Сельца под откос полетел.

— Сам-то я его не видел, как он летел, — пробормотал, краснея, Ваня. — А мину я подсунул в вагон с боеприпасами. От одной ведь Магнитки мало толку. А то вагон взорвался, ну и посыпался весь эшелон…

Меняя тему разговора, он протянул Дяде Коле разведсводку, составленную Аней: «На аэродром привезли новые счетверенные 20-миллиметровые зенитки…»

— Воду на аэродром по-прежнему возишь?

— А как же! Вчера фонарь вызвался протирать. Ничего, допустили…

— Аи да Ваня-водовоз.

— И выходит, без воды — и ни туды, и ни сюды…

— Что слышно о Маньковском и Мессьяше? — помолчав, спросил заместитель командира 1-й Клетнянской партизанской бригады по агентурной разведке.

— Пока сидят в сещинской тюрьме, допрашивают их, пытают. А какие молодцы! Ловко они магнитки ставили. Артисты! И никак им не поможешь.

— Можно помочь, Ваня! — сказал Дядя Коля, кладя руку на плечо юноши. — На аэродроме остался ты один… Есть один чех, есть румын, но их мы бережем для разведки. А ты — сможешь ты взорвать самолет?

— Смогу! — загорелся Ваня. — Вот увидите, честное комсомольское!..

— Спокойно! Давай подробно все обговорим…

Когда Ваня вернулся в Сещу и вечером, подкараулив Аню у прачечной, пошел проводить ее до дома, Аня тоже потребовала, чтобы Ваня любой ценой продолжал минирование самолетов.

— Взрывы, — говорила она, — отвлекут внимание Вернера от Янека и Вацека. Один за всех, Ваня… Ставь мины на один час.

И самолеты продолжали взрываться в воздухе.

Ваня провозил мины в бочке с водой. Много раз заглядывали в бочку фельджандармы на КПП, но ни разу не удалось им заметить ничего подозрительного. Он специально напрашивался в ночную смену: действуя в темноте, он чувствовал себя увереннее. Он взорвал один самолет, второй, третий, путая все карты Вернера. Гауптштурмфюрер перестал вызывать на допрос Маньковского, Мессьяша и других наиболее подозрительных поляков, сидящих в тюрьме. Пошли новые аресты, новые допросы…

Мотя Ерохина пронесла еще пять мин для Вани.

…Ночью в Сеще тихо, слышатся перезвон кузнечиков да лай собак, но на летном поле — крики, беготня, пляска фонарей. Рокочут прогреваемые моторы бомбардировщиков. На стартовую полосу, стальными винтами взвихривая воздух, выруливают по рулежным дорожкам огромные «хейнкели». Металлически визжат моторы садящихся «мессеров». Вспыхивают сигнальные огни, режут глаза прожекторы, на минуту вырывая из темноты посадочную полосу — Ваню арестовали, когда он, подкравшись на стоянке к черной громаде «хейнкеля», пытался сначала открыть бомбо-люк, чтобы установить мину в бомбовом отсеке, а потом проникнуть в кабину экипажа. Ваню выследили. Чья-то сильная рука клешней вцепилась в его плечо, и яркий свет фонарика ударил в глаза. Гестаповец свистнул в зажатый в зубах свисток. Из темноты вынырнула целая свора дюжих фельджандармов. На груди — светящиеся медные бляхи на цепях.

— Не бить! Не бить! — крикнул один из них. — Доставить в целости и сохранности.

Через двадцать минут в камеру, куда бросили Ваню, вошел с двумя палачами торжествующий гауптштурмфюрер Вернер…

На следующее утро в деревню Ерохино, родную деревню Моти Ерохиной, стремглав примчался черный гестаповский «мерседес». Вместе с односельчанами Мотя жала в поле спелую высокую рожь.

— Это за мной, — тихо и как-то виновато сказала она, распрямив спину, тетке Агриппине.

— Беги в лес! — побелев, шепнула тетка.

— Нет, — ответила Мотя. — Если я уйду, вас всех угонят или убьют. Вы были добры ко мне. Лучше я… одна… — И она медленно, точно завороженная, пошла по жнивью навстречу гестаповцам.

А вечером Зина Антипенкова вернулась в лагерь Данченкова, молча вошла в землянку Дяди Коли, молча выложила на столик «Магнитки».

— Мины! Ты не передала их Ване? — чуя недоброе, тихо спросил Дядя Коля.

— И Ваня и Мотя в гестапо, — устало садясь, деревянным голосом проговорила Зина. — Арестовали всех, кто был с ними связан. Родителей Вани, сестру и двух братьев удалось спасти: они здесь, в лесу. Вчера у Вани был обыск-гестаповцы нашли мины. Кроме Моти, арестованы Аня Егорова, сестры Демидовы. У Демидовых нашли четыре магнитки. — Помолчав, Зина добавила: — Ваня взорвал восемь самолетов с одиннадцатью летчиками.

Дядя Коля снял шапку, сдавленным голосом проговорил:

— А наши вот-вот придут… Прощай, Ваня. Прощай, БС-33!.. А ведь я составил на тебя наградной лист… За тебя, Ваня, я не боюсь, а вот Мотя совсем еще девочка, слабенькая на вид… — Он помолчал. — Их, конечно, кто-то выдал.

Зина сжала губы, суженные глаза гневно сверкнули.

— Их выдал Петр, — сказала она. — Тот самый, что дезертировал из бригады в начале августа. То-то я замечала, что с июля он увивался вокруг меня. Я чуть не напоролась сегодня на облаву. Фруза Демидова рассказала все, что знала, а Нина молчит. От Петра и Фрузы гестаповцы в точности знают мой портрет, всюду расставлены посты. Спасибо, предупредила сестра Вани Алдюхова — я вовремя ушла.

Вскоре из сещинской тюрьмы проникла на волю весть о том, что Петр С. присутствует в качестве свидетеля гестапо на очных ставках с Алдюховым и его друзьями. Так был установлен факт предательства. Данченков подписал приказ, заочно приговаривающий предателя к смерти.

— Связь будем надаживать через Таню Васенкову, — раздумчиво произнес Дяйя Коля. — Пошлем туда…

— Я пойду! —.говорит, вставая, Зина. — Надену другую одежду, сменю прическу..

Ваню Алдюхова допрашивали, били, пытали каждый день. Руководил следствием СС-гауптштурмфюрер Вернер. Очные ставки. Лица следователей, ненавистные и ненавидящие. Острые корешки от выбитых зубов и солоноватый вкус крови во рту. Потерян счет дням и ночам. Потерян счет ранам…

— Сегодня, — докладывала Зина комбригу, — родичам Вани удалось передать Ване в тюрьму смену белья, а грязное взять домой для стирки. Это белье было все в крови.

А еще через две недели стало известно, что Ваню Алдюхова, Мотю Ерохину и их товарищей по требованию высших чинов гестапо, обеспокоенных скандалом, разразившимся в связи с разоблачением целой организации диверсантов на аэродроме, отправили в Смоленск.

Все, кто были арестованы гестаповцами за связь с Алдюховым и томились вместе с ним сначала в сещинской, а потом в смоленской тюрьме, рассказывали, что Ваня мужественно встретил смерть: «Иван в тюрьме держался геройски. Когда его вели на допрос, он начинал петь веселые песни и даже приплясывать. Каждым своим словом, каждым движением он показывал презрение к смерти и к палачам-фашистам…»

Мотя Ерохина, девушка тихая, застенчивая, робкая с виду, бросила палачам издевательские слова:

— Зачем я на себя, дяденьки, буду наговаривать? Я пронесла на аэродром только десять мин, помогла взорвать всего десять ваших самолетов. Жаль, что так мало…

И больше ни слова не вырвали у нее палачи.

Десятого сентября гитлеровцы начали минировать Сещу — авиабазу, аэродром, все пути и дороги. В огромные кучи каменного угля, сваленного вдоль сещинской железнодорожной ветки, были заложены мины замедленного действия с бомбами.

Таню Васенкову, подавленную и оглушенную страшными вестями из Рославля, гитлеровцы перехватили по дороге в лес, угнали в Неметчину. Ее не арестовывали — ни Вацлав, ни Алдюхов не выдали ее.

Данченков решил взорвать водокачку в Сеще, послал в Сещу Зину Антипёнкову с минами, но на этот раз Зина не прошла — попала на засаду, едва спаслась. А потом Данченков раздумал насчет водокачки — вот-вот наши придут, пригодится и водокачка, зачем новую строить.

Вот последние донесения Резеды из Сещи:

«16 сентября 1943 года. Тыловые части, находившиеся в Сеще, со всем вооружением эвакуированы в Минск, Витебск, Бреслау. В Сеще оборону не строят, все старые доты взорвали. Ангары взорваны, аэродром весь заминирован, все здания авиагородка подготовлены для взрыва. Сейчас выезжают последние зенитные части. Вчера улетели 18 испанских истребителей. Испанцы говорили, что улетают в Испанию. 39 самолетов «Ю-88» перелетели со всем техперсоналом на Шаталовский аэродром».

«18 сентября. Из Сещи на Брянск выехал штаб аэродрома — часть номер 31 дробная черта римская цифра 12, а также рота связи, штабная рота, рабочий батальон, зенитная часть, номер не установлен. Из Сещи уходят последние части гарнизона… «Резеда».

Яна Маленького долго держали в сещинской тюрьме. Эту тюрьму, отступая, гестаповцы взорвали вместе с заключенными. Потом в развалинах находили руки, ноги, куски человеческих тел…

А Ян Маленький все еще жил, когда Люся и Аня оплакивали его. Недалеко от Рославля, в Понятовке, Яна Маньковского судил фашистский трибунал. Ян был приговорен к расстрелу.

Из зарешеченного окна быстро мчавшейся тюремной машины смотрел Ян на улицы какого-то города. И вдруг он узнал этот город. Это был Рославль. Его везли по Варшавскому шоссе!.. О, как далека была Варшава! Рославль, увиденный Яном впервые осенью сорок первого года… Тогда он был совсем мальчишка. Сколько событий произошло за неполных два года! Это были тяжелые два года, но он узнал и настоящую дружбу, и настоящую любовь. И вот Яна везут в рославльскую тюрьму. Но он жил недаром, он здорово отомстил фашистам, он внес свой вклад в грядущую победу.

Яна швырнули в одиночную камеру. Его все еще допрашивали, надеясь, что смертный приговор сломил упрямого поляка. Били, пытали в просторной камере с цементным полом, каменными стенами и столом, покрытым зеленым сукном, за которым сидел гестеповский офицер, а иногда и обер-полицмейстер Рославля — душегуб Аристов. С дивана по команде вскакивал рыжий фашист с засученными выше локтей рукавами. В воздухе свистела резиновая палка. Полицаи били березовыми дубинками.

Яна пытали током, прибивали к сорванной с петель двери, вгоняя в ладони большие гвозди. Наконец, 17 сентября, в день освобождения советскими войсками Брянска, когда гестаповцы поняли, что им так и не удастся заставить его заговорить, они бросили его в овчарник, к специально выдрессированным псам-людоедам. Говорят, он дрался со зверями, как гладиатор, но чуть живого вытащили его из овчарника. Гестаповцы не могли позволить собакам растерзать Яна — ведь военный трибунал приговорил его к расстрелу.

Девятнадцатого сентября гитлеровцы готовились сжечь рославльскую тюрьму вместе со всеми заключенными. Но Маньковский был приговорен к расстрелу. Немцы не могли не выполнить приказ.

Восемнадцатого сентября гестаповцы увезли Яна Маньковского на Вознесенское кладбище. Там, за неделю до освобождения Рославля, под грохот фронтовой канонады, неудержимо приближавшейся к городу, среди могил тысяч и тысяч советских патриотов, гитлеровцы расстреляли героя польского народа.

До освобождения оставались считанные дни. В дыму и огне занималась заря после двухлетней ночи оккупации.

Ян Тыма и Стефан Горкевич партизанили в бригаде Данченкова. Туда же перебежало из сещинского строительного батальона еще с десяток поляков, Ян стал снайпером, воевал с полуавтоматом-десятизарядкой «СВТ» с оптическим прицелом. Друзья из Познани пускали под откос эшелоны, минировали дороги, нападали из засады на автомашины врага.

По слухам, Вацлав бежал из рославльской тюрьмы и ушел на запад, в родную Польшу.

В последние дни эвакуации немцы взрывали в Сеще здание за зданием. Полковник Дюда, объезжая базу в открытом «мерседесе», стоя салютовал развалинам и плакал. В небе не видно было самолетов люфтваффе. Покончил с собой в эти дни позора начальник генерального штаба люфтваффе генерал-полковник Иешонек. Он понял, что и люфтваффе и Германия проиграли войну.

Двадцать второго сентября с Сещинского аэродрома улетели последние самолеты. Улетели полковник Дюда, полковник Грюневальд и СС-гауптштурмфюрер Вернер, майор Арвайлер и его висбаденцы, гауптфельдфебель Христманн и буфетчик Финке. В военном городке на месте взорванных зданий торчали скрученные железные балки, стояли опустевшие заминированные дома. Специальный путеразрушитель вскапывал железнодорожное полотно. В поселке ходили факельщики из эсэсовской команды, планомерно, по специальной карте поджигая пустые дома сещинцев. Немного оставалось в тот день в Сеще стариков и больных. Оставалась и Люся Сенчилина с матерью. Люся не могла уйти в лес — она со дня на день ждала ребенка. Но и ее домик поджег белобрысый факельщик-эсэсовец.

Едва вышел он в калитку, как Анна Афанасьевна бросилась в сени, а оттуда на горящий чердак, где у нее давно был припрятан красный флаг. Древко она выбросила в чердачное окно на огород, полотнище сунула за пазуху…

Всю ночь лежали Сенчилины — Люся, ее мать и раненая Эмма — в противовоздушной щели, опасаясь, что отступающие немцы, уходя, кинут гранату-колотушку в щель. Зашла луна, вдали замирал цокот копыт — уходил последний конный разъезд немцев из 5-й танковой дивизии. Скрипела на ветру калитка. От дыма кашляла Эмма, сквозь повязку на ее груди проступала кровь.

На рассвете над дымной догорающей Сещей появился, стрекоча, самолет «У-2». Низко, по-хозяйски кружил он над мертвой авиабазой. Увидев ярко-красные звезды на его крыльях, из щелей и окопов вывалили сещинцы. Плача от счастья, Люся с мамой вынесли из щели бледную Эмму.

— Смотри, смотри, дочка! Наш! С красными звездами. Наш! — плача от счастья, говорила Анна Афанасьевна.

Они положили Эмму на траву, и Анна Афанасьевна выхватила из-за пазухи флаг и стала размахивать им на ветру. Самолет покачал крыльями в знак приветствия, и Люся тоже заплакала и засмеялась, а Эмма впервые после ранения и смерти брата Эдика робко улыбнулась…

— Мы живы! Мы живы! — кричала не помня себя Люся. — Эмма! Наши идут! Эмма, теперь тебе и доктор и все будет!..

В калитку вбежала тетя Варя. Ее преждевременно поседевшие волосы выбивались из-под косынки, глаза сияли молодо и восторженно:

— Идут! Наши идут.

По Первомайскому переулку шли в рост с автоматами на груди разведчики в пятнистых желто-зеленых плащах и линялых пилотках с красными звездочками.

Сещинские подпольщики встретили их у горящего домика Сенчилиных, бывшей явочной квартиры советско-польско-чехословацкой подпольной организации.

Люсина мать вышла вперед. На вытянутых, дрожащих от радостного волнения руках — расшитое полотенце и последний каравай хлеба с щепоткой немецкой соли. В стороне Рославля еще погромыхивало…

— Хлеб приберегите для генерала, — улыбаясь, сказал лихого вида усатый разведчик с бакенбардами. — Мы не голодные.

В тот же день, двадцать третьего сентября 1943 года, над разрушенной Сещей на уцелевшем доме железнодорожной бани взвился красный флаг, сшитый в подполье матерью Люси Сенчилиной.

Две запыленные «тридцатьчетверки» первыми ворвались в разрушенный факельщиками-эсэсовцами военный городок. Под их гусеницами рухнул немецкий дорожный указатель, шлагбаум КПП фельджандармов. Навстречу танкам выбежала девушка в измазанном копотью белом платье. Волосы растрепаны, лицо осунулось, а в исстрадавшихся глазах горит ликующий блеск. Она вытянула обе руки, останавливая танки.

Танки остановились. Из люка переднего высунулся танкист в черном шлеме и промазученной гимнастерке.

— Пусто! — сказал он, оглядываясь. — И тут все порушили, гады.

— Наши по деревням разбежались, — крикнула Аня танкисту, — чтобы немцы их с собой не угнали, а я здесь спряталась, чтобы вас предупредить! Немцы всю базу заминировали! Но у нас карта есть.

Дымили развалины казарм и ангаров. Ветер гнал по усеянному обломками аэродрому старую афишу кинофильма «Покорение Европы». Торчал, подобно могильному памятнику, хвост сбитого «юнкерса» с косой свастикой на вертикальном стабилизаторе. Сквозь мрачные осенние облака проглянуло солнце, и пожаром запламенела желто-красная листва на обугленных, иссеченных осколками деревьях, и, вспыхнув, заалел флаг над дымящейся Сещей.

Они встретились в Сеще: Аня, Венделин, Ян Большой, Стефан, Люся, Паша, Варвара Киршина. У развалин взорванной сещинской тюрьмы, напротив сгоревшего Аниного дома, вспоминали они павших побратимов по подполью — Костю Поварова, Яна Маньковского, Ваню Алдюхова, Мотю Ерохину и многих других, думали о тех, чья судьба тогда была неизвестна — о Вацлаве Мессьяше и Герне Губерте…

Друзья встретились, чтобы проститься. Одних звали вперед военные дороги, другие оставались на пепелище. Мало было сказано слов, но многое сказали глаза в эти минуты расставания. Сколько счастья и ликующей радости в этой короткой встрече, в их смехе, словах и улыбках! И какая невысказанная и невыразимая грусть таилась в том же смехе, в тех же словах и улыбках, в молчаливых паузах, в глазах друзей, в их прощальных рукопожатиях.

— Будь здрава, Анюто!

— До видзения, панна Аня!

— До свидания, друзья! До свидания, Вендо, Стефан, Янек!..