Взгляд

Почему революции терпят поражение

Для меня очевидно, что все революции объединяет общая закономерность: ни одна из них не достигает целей, ради которых была совершена. Почему же это происходит?

Разумеется, не всякое социальное потрясение можно назвать революцией. Некоторые события такого рода могут сопровождаться кровопролитием и даже приводить к потрясениям в общественной, экономической или политической сферах жизни государства, не будучи при этом революциями. В то же время история дала нам немало примеров тому, как, скажем, интервенция приводила к огромным изменениям в жизни захваченной страны, каких не вызывали даже многие катаклизмы, определяемые как революции.

Что же такое революция? Это переворот, в рамках которого группа людей пытается насильственным способом изменить общественный строй, причем резко, а не эволюционно, и направлены эти изменения на то, чтобы кардинально улучшить ситуацию. При этом что означает улучшить — отдельный вопрос, ответ на который зависит от того, какими были причины и цели революции. Бывало и так: то, что с точки зрения революционеров считалось благом, на поверку оказывалось еще большим злом. Вне зависимости от этого все революции происходят по одной и той же схеме и неизбежно терпят поражение на определенном этапе.

В общественном сознании существуют определенные тенденции, создающие революционные ситуации. Одна из них — основа большинства революций — это то, что я назвал бы мессианской парадигмой. Логику исторического процесса можно понимать по-разному. Существуют, к примеру, не ставшие общепринятыми, но тем не менее достаточно известные подходы Шпенглера и Тойнби, основанные на идее цикличности истории. В соответствии с ними социальные, культурные и прочие циклы в общих чертах повторяются: развиваются, переживают расцвет, приходят в упадок и так далее. В основе другого, более раннего подхода, характерного для многих культур и религий, — представление о мире как о непрерывно деградирующей системе. Говоря языком классической греческой философии, по мере отдаления во времени от золотого века мир вырождается. Эту идею можно найти еще в библейской книге пророка Даниэля; она присутствует, скажем, в мифологиях почти всех народов севера Европы. Согласно ей, весь мир даже на материальном уровне деградирует в направлении все большей энтропии и его окончательное разложение — только вопрос времени.

Однако существует также мессианская точка зрения на ход истории. В соответствии с ней деградация действительно имеет место — из-за первородного греха, пороков человеческой натуры, капитализма, либерализма (каждый может выбрать то, что ему больше по вкусу), но на определенном этапе ее можно сделать обратимой, и если произвести достаточно значительные изменения в обществе, то можно вернуться в золотой век или даже создать рай земной. Более того — это произойдет вне зависимости от нашего желания или поведения. Но наступление такого этапа можно ускорить, немного подтолкнув события, а радикалы идут еще дальше: чем хуже — тем лучше!

Итак, если вы верите в неизбежную победу добра над злом (разумеется, речь идет о субъективной оценке этих понятий), то для вас революция может иметь смысл, потому что это способ приблизить то, что в любом случае вполне реально. И тогда вместо того, чтобы пассивно ждать, когда ситуация станет нестерпимой, вы попытаетесь инициировать прогресс — ведь вы убеждены, что это именно прогресс и грядущее светло и прекрасно.

Итак, все революции исходят из представления о том, что завтра может и должно быть лучше, чем сегодня. Это вопрос веры. Никто не мог доказать справедливость подобной оптимистической точки зрения, но вера в лучшее завтра существовала во все времена — как и убежденность в том, что сегодняшнее вино непременно хуже вчерашнего. Всегда найдутся те, кто скажет вам: когда я был молодым, девушки были красивее, небо было голубее, и я знаю, что мои внуки женятся на девушках с тремя ногами, а небо станет беспросветно серым. Но сегодня такая точка зрения не является общепринятой. Представление о том, что прогресс достижим, — форма религиозного мировоззрения, атрибут мессианской веры. Конечно, лично я могу верить в это, и я этого действительно не отрицаю, но ничем не могу доказать, что завтра обязательно станет лучше. В прошлом веке во Франции жил психолог Куэ, разработавший систему суггестии (лечения с помощью внушения), прежде всего — аутосуггестии, в которой, среди прочего, рекомендуется, просыпаясь, каждый раз говорить: Сегодня я лучше во всех отношениях. Это замечательно! Если бы так действительно было, в один прекрасный день я стал бы святым. Во многих странах, в том числе и в России, и в Израиле, были лозунги, провозглашавшие, что с каждым днем жизнь будет становиться лучше: в следующей пятилетке, скажем, яблоки вырастут размером с дыни, а дыни — уж не знаю, с чем и сравнить. Но доказать такое невозможно, а вот без веры в это нельзя признать легитимность революции как способа преобразования мира. Если вы считаете, что история регрессирует, вы не станете революционером. Вы можете попытаться изменить свою личную ситуацию, но в таком случае не устраивают революций. Вы можете стать банкиром, а можете стать грабителем банков. Революционеры же по определению оптимисты, причем в широком историческом масштабе: пусть, мол, я погибну, но мир станет лучше. Это — общий подход, верный не только для России, которая всегда была и остается христианской страной, но ровно в той же степени для, скажем, Китая, где мессианских устремлений никогда не было, но Мао Цзэдун ввел их в обиход. Конфуцианская мораль видит идеал в стабильности, когда любые улучшения возможны только тогда, когда каждый будет работать, совершенствуя себя. Мао Цзэдун попал под иностранное влияние — и начал революцию.

У революций есть общие черты, и основная из них — характерное восприятие истории как детерминированного прогресса, и революция заключается в том, чтобы силой ускорить его ход, подтолкнуть его. Революция может потерпеть поражение, если ей не удастся свергнуть правящий режим, изменить существующий порядок. Возьмем, например, попытку русской революции 1905-го года. Она провалилась, так как монархия в этой стране была еще достаточно сильна. Предпринимались такие же неудачные попытки во многих странах мира, некоторые из них — совсем недавно. Иногда революционеров казнили, иногда им позволяли эмигрировать, писать мемуары — а для некоторых из них это было еще страшнее. Не знаю, кто чувствовал себя более счастливым — Троцкий или Керенский. Никто не пытался убить Керенского, но я не уверен, что это его радовало.

Итак, одна из возможностей — революция терпит поражение. Но есть и другая: она побеждает, но, победив, умирает. Революция умирает, потому что ее цель достигнута и уже нет смысла продолжать. Попытка реализации утопии или проваливается сразу, или оказывается успешной, но тогда революционеры уже не нужны.

В самом понятии революция заложена ее гибель. Единственный способ избежать этого, который также коренится в ее природе, — сделать ее перманентной, совершая все новые и новые революции, являющиеся продолжением предыдущих. Конфликт между Сталиным и Троцким (полагаю, что позиции Сталина разделял тогда и Бухарин, и многие другие) был вызван, среди прочего, разногласиями по вопросу о том, надо ли распространять революцию за пределы страны, продолжать ее или нет. В этом смысле Троцкий как истинный революционер знал, что если революцию остановить — она умрет. Он был убит позднее в Мексике, а революция погибла уже тогда, когда было решено, что она не перерастет в мировую.

По-другому обстояло дело в Китае, который по сей день не сумел полностью оправиться от последствий экспериментов Мао Цзэдуна. Культурная революция казалась со стороны чистым безумием: развал экономики, крах системы просвещения… Но и здесь сработала логика революционера: хочешь существовать — продолжай революцию; не можешь экспортировать ее, как предлагал Троцкий, — возобновляй ее вновь и вновь внутри страны, совершай революцию в революции. Если бы этот эксперимент оказался успешным, он неизбежно привел бы к третьей революции: ведь революционер — всегда революционер.

Рассмотрим пример успешной революции. Много лет назад произошла революция в Мексике. Она была направлена против тоталитаризма, коррупции, правления латифундистов и клерикалов — я бы сказал, прекрасная левая революция. Институционно-революционная партия, совершившая эту революцию, является правящей и по сей день, находясь у власти семьдесят лет. Уже в самом ее названии заложен парадокс: как может партия быть одновременно институционной и революционной? Кстати, когда эта только революционная поначалу партия стала еще и институционной, то и Мексика во многом стала такой, какой была до революции: в нее вернулись латифундизм и церковь, а коррупция никуда и не пропадала, потому что ни одна революция не знает, как с ней справиться. Итак, партия стала институционной, с той лишь разницей, что вместо одной группы людей к власти пришла другая.

Для революции любая остановка гибельна. Формируется новый правящий класс, меняется управленческий аппарат, вводятся новые нормы общественной жизни — и революции больше нет. Это вызывает огромное разочарование у идейных революционеров. У меня нет никаких причин защищать Сталина; общепризнано, что его репрессии конца тридцатых годов были направлены прежде всего против старых членов партии. В результате непосредственные участники создания ВКП(б) и организаторы октябрьского переворота были либо уничтожены, либо отправлены в Сибирь. Я был знаком с людьми, пережившими это, и они обвиняют Сталина во всех бедах человечества, но сталинский террор был в определенном смысле исторической необходимостью. Для того, чтобы создать новый истеблишмент, надо убрать революционеров, людей, которые, веря в то, что нужно подталкивать события для улучшения мира, не могут оставаться спокойными и будут продолжать делать это. Если же они остановятся, придя к выводу, что революция достигла своей высшей точки (а достижения ее действительно бывают весьма впечатляющими), — она мертва.

Приведу другой пример. Сионизм в своей основе был революционным движением, бунтом против положения евреев в диаспоре, с которой он был намерен покончить вообще. Его целью, объявленной с самого начала, было создание еврейского государства — и он умер, когда это произошло. Для каждого непредвзятого наблюдателя очевидно, что сионизм стал достоянием истории, подобно мексиканской институционно-революци-онной партии, и исчерпал он себя именно потому, что достиг своей цели. Кстати — и это удивительное явление в конформистской израильской политике, — человек, возглавлявший сионистскую революцию, Бен-Гурион, был глубоко разочарован сложившейся ситуацией и стремился дать новое определение понятию сионизм, в более радикальной форме. Он чувствовал то же самое: сионистское движение умерло, как только достигло своей цели.

Итак, революция и революционеры гибнут — как в случае победы, так и в случае поражения. Это одна сторона вопроса. Есть у него и другая сторона, которая, судя по всему, является частью истории любой революции. Я бы сформулировал так: каждая революция имеет четкое представление о том, что плохо в настоящем или в прошлом, — ведь нет смысла становиться революционером тому, кто доволен сложившимся положением. Таким образом, революция — это то, что начинают, если нынешняя ситуация нестерпима, когда есть представление о том, насколько плох сегодняшний день, есть прекрасная модель будущего и огромная вера, разрабатываются стратегия и тактика действий. Некоторые из подобных планов были очень мудро продуманы; Мао Цзэдун и многие другие теоретики революции написали уйму книг о том, как действовать, чтобы она была успешной. Постоянно ведутся дискуссии, и иногда даже плодотворные, о том, как заставить эти идеи работать. Правда, некоторым, судя по всему, было все равно, о какой революции идет речь. Возьмите, например, Че Гевару: он был профессиональным революционером, но, судя по всему, ему было совершенно неважно, каковы цели революции, — главное, чтобы она была. А вот на следующий вопрос нет ответа практически ни у одной революционной системы: что надо делать после победы революции? Ответ на это если и дается, то в очень туманном, общем и неконкретном виде. Это верно по отношению и к марксизму, и к сионизму. Говорят обо всем, начиная с ужасов прошлого и кончая тем, каким путем изменить ситуацию, — но не о том, что делать после того, как это случится. Поражение любой революции не бывает случайностью, которая может и повториться. Уж на что была успешной французская революция — однако, достигнув своей цели, она умерла. То же самое произошло и с русской революцией, и с сионистской.

Судя по всему, революции гораздо сильней в разрушении, чем в созидании. И даже если есть проект строительства нового, он настолько расплывчат, что на его основе ничего путного не построить. Все описания ужасов капитализма и хода самой революции всегда намного живее, чем утопические картины будущего. Когда где-то объявляют, что социализм уже пришел, это звучит великолепно, но не вполне убедительно: ведь на самом деле никто не знает, что такое социализм. Это верно и в отношении сионизма. Когда-то его основоположник Герцль написал своего рода утопию, которая называлась Еврейское государство. Уже его современники отмечали, что в этой тоненькой брошюрке мало конкретного материала. Если многократно повторить заклинание: Все будут счастливы, наступит всеобщий мир, все будут любить друг друга — это усладит наш слух, но не приведет к желаемому, — так красноречивый проповедник призывает аудиторию к благочестию, не вкладывая в это замечательное слово никакого реального содержания. Приведу пример: Герцль в своей утопии даже не намекнул на то, на каком языке будут говорить в будущем еврейском государстве. Возможно, он думал, что это будет немецкий… Единственное, что любопытно в его книге, — это соображения о том, как добиться создания государства, все остальное малоинтересно. Кстати, обратите внимание: даже у Данте описания ада намного живее, чем описания рая. То же верно и в отношении благословений и проклятий, причем язык при этом не имеет никакого значения: и в русском, и в арабском, и в иврите проклятия намного более красочны. Ругаясь, ты ощущаешь, насколько богат и энергичен язык, а когда начинаешь славословить, видишь, насколько он беден и вял… О добре и зле надо говорить особо. Все хотят добра, но оно такое скучное!

Итак, как мы уже говорили, поражение революций и гибель революционеров закономерны. Энтомологи обратили внимание на то, что самки некоторых видов пауков после успешного совокупления откусывают самцам голову. Та же схема верна и по отношению к любой победоносной революции: ты выполнил свой долг — и теперь тебя можно съесть, ибо с этого момента ты годишься только в пищу. Продолжение твоего существования привело бы только к возникновению новых, никому не нужных проблем. Поэтому тебя необходимо уничтожить.

Вернемся к вопросу о том, почему революции не имеют конкретных планов на будущее. Одну из причин я уже объяснил: все они зиждятся на вере в необратимость прогресса, в светлое грядущее, в то, что новое, счастливое тысячелетие может наступить лет на двести раньше срока, если его малость подтолкнуть. И, конечно же, незачем беспокоиться о будущем, потому что оно лучше прошлого по определению. Есть еще одно соображение: если бы у революционера имелся хороший, точный и обоснованный план реформ, то он бы попытался осуществить его не революционным, а эволюционным путем, гораздо менее драматичным, но намного более целесообразным.

Если мы вспомним о расколе Социнтерна, о борьбе большевиков и меньшевиков, то увидим, что в основе происходившего в те годы лежали не принципиальные разногласия, а обычная взаимная ненависть. Как известно, некоторые меньшевики впоследствии стали большевиками, и наоборот. Но в любом случае была огромная разница между верившими в неизбежность революции и признававшими возможность эволюции. Обратите внимание на судьбу пролетариата в двадцатом веке — того самого класса, для блага которого устраивались революции: рабочим жилось в тех странах, которые развивались эволюционно, — без малейших исключений! — намного лучше, чем в лагере победившего социализма. Изменения, происходившие в Англии, Германии или Франции, были результатом не революционного процесса, а множества локальных конфликтов, решавшихся на основании соображений повышения эффективности труда. История многократно доказывала, в том числе и в Советском Союзе, что рабство не только аморально, но и, что намного обидней, — неэффективно. И поэтому в конце концов всегда приходится освобождать рабов — из любви не к ним, а к самим себе. Один из моих друзей сказал: Рабство было отменено потому, что был найден намного лучший способ заставить людей работать: сдельщина. Действительно, когда оплата вашего труда зависит от его эффективности, вы будете работать гораздо лучше, чем под кнутом надсмотрщика. Так что, прежде чем совершать революцию, хорошо бы сформулировать как можно четче, каких целей ты хочешь достичь, и после этого задать себе два вопроса. Первый: а нужна ли вообще для этого революция? Второй: можно ли их достичь другим способом? Если честно ответить на оба эти вопроса, мы получим те же результаты, к которым стремимся, и, возможно, даже быстрее и без революционных потрясений.

Если это справедливо, то революции совершаются людьми не просто нетерпеливыми, но отличающимися иррациональным историческим оптимизмом. И позволю себе добавить, что многие кровавые революции последних столетий были основаны на вере — возможно, еще более наивной — в изначально заложенное в природе человека добро. Вере в то, что если освободить людей от всевозможных проблем, они непременно будут сами по себе становиться все лучше и лучше. Для этого надо просто покончить с угнетением со стороны общества, окружения, родителей, религии и так далее и освободить человека, а уж став свободным, он!.. Ведь когда люди рождаются, это ангелочки. В это верят все, кроме тех, у кого в доме есть маленькие дети. Что же касается людей, о которых я говорил, то скажу так: те, кто верил во врожденную доброту масс, считая, что свобода раскроет присущее изначально человеку добро, столкнулись с проблемами, общими для всех революций. Отмена ограничений еще не делает людей свободными, и ее результат непредсказуем. Это можно проиллюстрировать на примере современной истории России, где за последние десять-пятнадцать лет были отменены многочисленные запреты, но это не улучшило жизнь большинства ее граждан. Более того, далеко не все люди там стали лучше, обретя свободу.

Вернемся к главному. Основная причина поражения революций — отсутствие конкретных и реальных планов на будущее. Ведь те, кто становится революционерами, попросту не в состоянии разработать такие планы, а те, кто способен на это, приходят к выводу, что в революции нет нужды. Так что, как уже говорилось выше, гибель революции предопределена, даже если она победила: или потому, что выдохлась, подталкивая историю, или потому, что не имеет ни малейшего понятия о том, куда ее теперь толкать.

Идеальной моделью может послужить для нас Великая французская революция, итоги которой мы теперь, спустя два века, можем проанализировать достаточно объективно. Люди были недовольны старой формой правления. Кстати, многие современные историки считают, что монархия во Франции была свергнута не потому, что была порочна или жестока, как то описано во многих прекрасных романах об этой эпохе, а из-за высоких налогов и нестабильной экономики, которая не могла развиваться при существовавшем тогда уровне государственных расходов. И получилось вот что: настоящие революционеры, которые вовсе не думали об экономике государства, свергли монархию и убили короля. Они ожидали, что, раз все угнетатели уничтожены, страна должна превратиться в рай земной. Увы… Тогда им пришлось придумать врагов, чтобы было с кем бороться, и распространять революцию на Нидерланды, Италию, Швейцарию — ведь революция должна продолжаться. Спустя какое-то время возник истеблишмент, и все вернулось на круги своя.

Подведем итог. Все достижения революции заключаются в разрушении прошлого, а не в строительстве будущего. Если люди хорошо представляют себе, что они хотят построить, им революции не нужны: эволюционный процесс приведет к тем же результатам, но без страданий и боли.

А завершить я хочу следующим. Есть люди, обладающие спокойным характером, и они предпочитают медленное развитие событий. Другие, более темпераментные, обожают участвовать в революциях, хотя знают, что они не ведут к добру. Последние любят революции просто потому, что они придают их жизни особый вкус, они так волнующи, во время них возникает такое прекрасное искусство — жаль только, что революции, при всей их фееричности и красоте, бесплодны в созидании. Это похоже на старую сказку о кролике и черепахе. Судя по всему, черепаха всегда выигрывает. Но применительно к нашей модели это происходит не потому, что она обманывает кролика, а по той причине, что ее движение стабильно. Это грустная сказка, особенно если вы — тот самый кролик и знаете, что черепаха все равно победит. Я люблю животных и позволю себе еще один пример такого рода. Ни в одном большом городе не живут ни львы, ни тигры. Не увидите вы там и орлов. Кто же остался в городах? Голуби. Они повсюду: в Москве и Париже, в Лондоне и Нью-Йорке. Эти скромные существа суетятся, подбирая крошки, — они-то и выживают. Конечно, хочется увидеть гордого орла — но они уже давно вымерли, оставшись только в государственной символике. А вот голуби да еще вороны существуют. Мне очень больно об этом писать, но, судя по всему, они и есть победители.