Взгляд с нехоженой тропы

Был уже поздний вечер, а Булочкин не уходил из карьера. На дне его, начавшем местами зарастать мелким березняком, лежала густая тень, но верх восточных, почти отвесных стен был еще освещен багровым заходящим солнцем.

Щемяще тихо было на дне заброшенного гранитного карьера. Когда-то гремели здесь взрывы, дробящие спрессованный миллионами лет монолит, а в перерывах между ними надрывались дизеля самосвалов, откашливаясь перегоревшей соляркой, и скрежетали о розовые крупнозернистые глыбы зубья экскаваторных ковшей. И вот ушло все, и теперь казалось, что ничего этого никогда здесь и не было, хотя продолжали валяться полусгнившие, измочаленные колесами доски, часть ржавой гусеницы, куски черного кабеля…

Там, над карьером, извивались ветви и шумели июльской листвой деревья, стаю грачей, неподвижно раскинувших крылья, быстро пронесло в небе над ним, а на сумеречном, неровном дне все было недвижимо, казалось отстраненным от беспокойной жизни наверху, погруженным в грустную и вечную тишину.

Булочкин неподвижно сидел на прохладной гранитной плите, наполненный этим освобождающим от каждодневной неизбежной суеты покоем, смотрел на все багровеющий свет заходящего солнца и чувствовал, что ему не хочется никуда отсюда идти.

Тоскливо было у него на душе. Он подумал вдруг, что этот его покой на самом деле просто апатия и усталость. Лихорадочно жил в горячке неотложной работы, в ежедневно появляющихся заботах и делах, и не было времени толком оглядеться вокруг; что-то неизбежно упускал, что-то не доводил до конца, что-то делал не так — и вот оказался захлестнутым неприятностями.

Булочкину не хотелось о них думать (достаточно было предыдущих бессонных ночей), он чувствовал только, что не хочет возвращаться, хочет до предела оттянуть момент возвращения в город.

Багряная полоса на гранитной стене делалась все тоньше и тускнее, сумрак быстро сгущался, на небе желто загорелись несколько крупных звезд, но Булочкина не пугало, что ночь застает его здесь. С некоторых пор он не делал сверхценности из своего бытия, и это было то немногое, чем тайно в душе гордился.

Звезд загоралось все больше, темная синева неба переходила в черноту, и Булочкин решил разжечь костер. Он вяло поднялся с плиты, без труда насобирал целую груду обломков досок, щепок, каких-то чурок… Дождя давно не было, костер легко загорелся от газовой зажигалки. Блики красноватого света хаотично, но мягко задвигались по отвесной стене, заблестели кристаллы кварца; костер очертил колеблющийся освещенный круг, за которым сразу налился и словно бы загустел мрак, а звезды будто бы потускнели. Когда Булочкин взглянул на небо над своей головой, то, всмотревшись, увидел беззвучное, как во сне, мелькание летучих мышей. Ветер стих после захода солнца, и они выбрались из чердаков полуразрушенных зданий, бывших раньше мастерскими, бытовками и складами.

Булочкин вдруг представил, что снова вернулся в город, в свою запущенную холостяцкую квартиру, всегда почему-то напоминавшую ему комнату в Доме для приезжих, к своей работе, в полезности которой окончательно разуверился благодаря новому начальнику отдела, к своим конфликтам и долгам, к приятелям, которым был так же мало нужен, как мало нужны ему они, к измене Ольги… и чуть не застонал от ощущения беспросветной пошлости, никчемности такого существования.

Когда-то, в классе девятом или десятом, Булочкину казалось, что наделал слишком много непростительных глупостей, и он мечтал тогда начать жизнь сначала, но только обогащенным этим своим, как тогда считал, «громадным опытом». Сейчас, у костра в заброшенном карьере, Булочкин уже не верил, что если начать жизнь сначала, даже обладая всем опытом ранее прожитого, можно прожить, как когда-то мечталось. Он был уверен, что рано или поздно обстоятельства все равно запутают и подчинят себе. Он был уверен в могуществе обстоятельств, и ему не приходило в голову объяснять их силу своей слабостью.

Глядя на оранжевое, бесконечно изменяющееся пламя, на розовые угли костра, Булочкин думал, что все время мечтал о путешествиях и невероятных приключениях, о неведомом и удивительном, а жизнь текла скучно и буднично, словно запрограммированная занудой-программистом.

«Ведь сколько интересного в Мире… — подумал он. — Где-то джунгли Амазонки, остров Пасхи, города инков, буддистские монастыри, Бермудский треугольник… А сколько потрясающего во Вселенной, в ее беспредельности… Даже в Солнечной системе: на Марсе, Юпитере, даже… Луне…»

Булочкин почувствовал нервный озноб, не представив даже, а только ощутив неисчислимость потрясающего, которое ждет за миллионы километров и за световые годы от Земли. На мгновения в его воображении пронеслась путаница картин далеких миров и образов их обитателей, запомнившихся из множества прочитанных книг. Булочкин подумал, что стал бы счастлив, если бы вдруг очутился на неведомой планете, среди иной цивилизации, среди не похожих на людей разумных существ. Он согласился бы на это, даже зная, что никогда не сможет вернуться на Землю. Ведь какой захватывающей и удивительной была бы там его жизнь!.. Каждый день, час, минута несли бы новые знания и впечатления. Но он не был бы просто экскурсантом в чужом невероятном мире, он был бы исследователем и многое смог бы рассказать о людях, их достижениях и истории Земли. Разве это не интересовало бы инопланетян? Возможно, он стал бы даже директором специального научно-исследовательского института, посвященного проблемам Земли…

Огонь костра расплывался перед глазами Булочкина в оранжевый мерцающий фон, Булочкин грезил наяву, в его воображении возникали неясные картины, одна фантастичнее другой.

И вдруг Булочкин вздрогнул и вскинул голову, словно от резкого толчка: мрака, плотной черной стеной стоявшего за пламенем костра, уже не было: весь карьер заливал серебристый, призрачный, но в то же время достаточно яркий свет, который не давал теней. Этот свет настолько преобразил все вокруг, что Булочкину в первую минуту показалось, что он внезапно очутился в другом, непонятном месте. И звук — тихий, но проникающий, казалось, в каждую клетку, заставляющий тревожно напрягаться и в то же время нетерпеливо ждать чего-то невероятного и неизбежного, услышал он. Ничего из слышанного за жизнь не напоминал этот звук, и, вслушиваясь в него, ошеломленный происходящим, Булочкин непроизвольно сознавал, что такого звука не может быть, что он никогда ничего подобного не должен был услышать.

Он встал с камня, выпрямился во весь рост и потряс головой, словно стряхивая сон, протер ладонью лицо, хотя почему-то понимал, что это не сон, все происходит на самом деле. Чувства его словно притупились, сознание затормозилось, он воспринимал происходящее, отдавал себе отчет в его неправдоподобности, но происходящее не вызывало ответного действия: он просто наблюдал, погруженный в обволакивающее тело и мозг оцепенение.

Огромный — не меньше тридцати метров в диаметре — светящийся диск появился внезапно. Еще мгновение назад ничего не было, но неярко и молниеносно блеснуло сверху, из темной бездны неба, и над дном карьера, метрах в трех, оказался диск; он плавно опустился и лег на куски гранита. Булочкин смотрел на него, как завороженный, не двигаясь с места, попросту забыв, что может двигаться.

Несколько чудовищно долгих секунд ничего больше не происходило, потом неуловимо быстро на ребре диска показался овальный люк, освещенный изнутри, и почти сразу в проеме люка возникла фигура в светло-зеленом тускло поблескивающем комбинезоне, который ее обтягивал, как трико; рядом, так же внезапно, возникли еще две. Шагнув в воздух, они плавно, одна за другой опустились на гранитное дно карьера и начали приближаться. Они двигались как будто не быстро, но в то же время как-то судорожно, трепеща, словно огромным усилием сдерживали и замедляли свои движения, навязывая им совершенно чуждый, слишком трудный ритм.

В свое время Булочкин перечитал гору научно-фантастических книжек, в популярных журналах ему приходилось не раз читать якобы свидетельства якобы очевидцев о якобы встречах с инопланетянами. Читать всегда было интересно, интересно было думать об обстоятельствах этих встреч и о самой их возможности, в которую он в глубине души все же не очень верил, но вот — в серебристом призрачном свете от диска-корабля, поражающего совершенством, в которое — не увидев — невозможно поверить, поражающего угадываемой мощью, к нему двигались среди глыб гранита три маленькие, не выше метра, светло-зеленые фигурки…

Булочкин смотрел на них пристальным и словно бы рассеянным взглядом, не думая даже о попытке хоть что-то предпринять. Теперь, когда они подошли ближе, он мог уже разглядеть их лица. Они не были ничем защищены, по крайней мере, не было видно ничего похожего на шлемы скафандров. Лица пришельцев — ярко-желтого цвета — чертами напоминающие лица людей, хранили общее выражение непоколебимой доброжелательности, но оттенки чувств и мыслей менялись, сменяли друг друга с непостижимой быстротой, так что Булочкин не мог их разделить. (Гораздо позже он подумал, что это напоминает пламя костра, которое оранжево и сейчас, и через секунду, но сколько разнообразных очертаний оно примет, пока истечет секунда, и какое множество раз изменятся оттенки его цветов.)

Пришельцы остановились метрах в четырех от человека. Теперь, когда они остановились, они стали выглядеть еще призрачнее, чем тогда, когда двигались от своего корабля. Они были материальны, вещественны — в этом не возникало сомнения, — но тела их под светло-зелеными тускло отблескивающими трико непрерывно колебались, то замирая на едва уловимое мгновение, то вновь так же быстро изменяя жесты и позы. Самыми неподвижными были толстые подошвы их оранжевых ботинок, но и они, казалось, ерзали.

Булочкин подмечал все.

Происходящее ярко, до мельчайших деталей фиксировалось в его памяти, но чувства были будто притуплены, он не обобщал и не делал выводов, был не в состоянии понять, объяснить и предугадать, а только запоминал.

Несколько секунд пришельцы не предпринимали никаких действий, они лишь смотрели на человека глазами, переливающимися, как ртуть, но вдруг тот, что стоял справа, издал негромкий, но очень резкий короткий щелчок, и тут же из небольшого плоского прямоугольника, укрепленного поверх трико у него на груди, заспешили слова родного Булочкину языка, хотя он не сразу это понял: настолько непривычны были их тембр, темп, ритм и эмоциональная окраска.

— Мы, обитатели звездной системы Орион, приветствуем тебя, представитель цивилизации Земли. Мы отдаем полный отчет в том, что происходящее может казаться тебе невероятным и вызывать различные опасения. Заверяем, что для опасений нет оснований: наше отношение к людям всегда было и есть доброжелательным отношением, наши действия на Земле — гуманными и предельно осмотрительными. Ваша цивилизация еще очень молода, но со временем она займет свое место в Содружестве Разумных Миров. Мы не можем вмешиваться в ход протекающих на Земле событий, однако следим за ними с заинтересованностью и сочувствием. Наступит время, когда отношения между нашей и вашей цивилизациями примут характер тесного, взаимного, все углубляющегося сотрудничества…

Булочкин, потрясенный, вдруг понял, что вся эта пространная и напыщенная речь есть не что иное, как перевод короткого щелчка, изданного пришельцем.

Приветственная речь продолжалась еще пару минут, во время которых инопланетяне, как могли, старались сохранять неподвижность, потом тот, что был справа, вновь издал резкий щелчок. С первых же слов, вырвавшихся из переводного устройства, Булочкин понял, что торжественная часть встречи закончена и обитатели созвездия Орион приступили к деловой. Они сообщили, что в течение часа наблюдали за ним, потому что его поведение выглядело странным, но затем им в значительной мере удалось настроиться на его мысли и ощутить эмоциональную окраску переживаний, что и позволило сделать правильные выводы. Его желание переменить образ жизни и жажда своими глазами увидеть другие миры не только вызвали сочувствие, но потрясли их глубиной и искренностью. Именно поэтому они решили вступить в контакт и несколько отойти от своих обычных правил поведения на планетах, подобных земной цивилизации. По их тщательным расчетам исчезновение Булочкина ничуть не скажется на ходе земных исторических процессов, и если события последних минут не изменили его желание стать гостем и представителем человечества в другой цивилизации, то они будут рады исполнить его мечту.

Переводное устройство замолчало, обитатели созвездия Орион ждали ответа. Человек казался им персонажем из чудовищно замедленного фильма, им было невероятно трудно подлаживаться под его временной ритм.

Никогда еще Булочкин не испытывал столько противоречивых чувств. Исходя из своего жизненного опыта, он должен был воспринимать происходящее, как ошеломляющую убедительностью галлюцинацию, сценарий которой был безукоризненно выверен, а декорации и действующие лица обладали достоверностью голограммы. И, одновременно, он должен был бороться с этим ощущением, упорно твердящим о свершившемся безумии, воспринимать пришельцев, их слова и корабль, призрачный свет, невесть откуда льющийся, как абсолютную реальность, и принимать решение, сами мысли о котором казались углублением психического расстройства.

— Да! — вдруг сказал Булочкин. — Я согласен. Я очень рад. Я действительно мечтал… Я хочу полететь с вами, — речь его постепенно становилась более связной. — Я хочу побывать на вашей планете. Я давно мечтал о подобном, но никогда не верил, что это возможно. Да, я, безусловно, согласен…

Устройство на груди пришельца перевело его слова таким коротким звуком, что Булочкин не смог его воспринять.

Рукой колеблющейся, словно бы меняющей очертания, пришелец указал ему в сторону корабля.

Булочкин нетвердо сделал первый шаг…

По ограниченному отвесными стенами пространству, залитому серебристым светом, между гранитных глыб, шли к исполинскому диску четверо, отдаленно похожих лишь силуэтами, но свидетелями этого были одни летучие мыши, закладывавшие над карьером бесшумные виражи. Трое из идущих, в светло-зеленых обтягивающих комбинезонах были по пояс четвертому, одетому в цвета хаки штормовку и синие джинсы. Когда они приблизились к кораблю, люк его мгновенно стал шире и выше и к земле от него прыгнули ступени легкой лестницы. Человек невольно оглянулся на своих спутников, а потом первым взялся за перила. Стоя в проеме люка, он еще раз оглянулся, но на этот раз посмотрел на догорающий костер. Вход исчез, словно его и не было, погас серебристый свет, и пропало свечение корабля, сразу сделавшегося черным, почти неразличимым в густой темноте июльской ночи. Летучие мыши вскоре осмелели и проносились почти над его корпусом. Так продолжалось минут шесть, потом корабль плавно поднялся на несколько метров от поверхности и мгновенно и без следа исчез в усыпанной звездами бездне…

Когда Булочкин проснулся, у него не было сомнений, что спал долго. Некоторое время он лежал, не открывая глаз, а потом открыл их и увидел, что находится внутри цилиндра, выстланного мягким материалом с сиреневым покрытием. Он скосил глаза влево, посмотрел перед собой, потом скосил вправо и остановил взгляд на ярко-желтой кнопке — единственном, что нарушало сиреневое однообразие. Под кнопкой была табличка с крупной надписью по-русски: «СИГНАЛ ВЫЗОВА».

Осторожно, но сильно надавливая, Булочкин протер ладонями лицо и окончательно понял: то, что он, проснувшись, считал пригрезившейся фантасмагорией — было реальностью. Но он еще с трудом выстраивал предшествовавшие сну события в четкую последовательность: невероятные сами по себе, они вырвались из памяти во время сна и словно бы проигрались заново, но в другом порядке, ярко окрашенные элементами кошмара. Булочкин напрягся, вспоминая сон. «Нет, — сказал он мысленно, — даже не так. Они просто послужили толчком для убедительного кошмара, и его образы перепутались с тем, что было в действительности».

Он еще раз взглянул на кнопку сигнала вызова. Неуверенно, смутно и неясно чувствовал он себя, словно потерял вдруг внутреннюю опору, остался без критериев и ценностей, которыми до этого пробуждения привык руководствоваться. Он вдруг почувствовал тоску и пустоту человека, который остался без ничего. И ощущение это было настолько пугающе, мучительно, что Булочкин застонал и затряс головой, чтобы его прогнать.

«Что случилось? — тревожно сказал он себе и несколько раз повторил этот вопрос. — Возьми себя в руки. Все хорошо. Ничего страшного. Ведь получилось, как ты мечтал. Ты сам хотел этого. Ты мечтал об этом давно…»

Он почувствовал, что усилие воли вновь возвращает в него по каплям уверенность, и — так же неожиданно, как до этого тоской и пустотой — его захлестнуло радостью от сознания, что он и в самом деле на борту инопланетного звездолета, который с неведомой, а вернее — невообразимой скоростью мчит через невообразимое пространство к созвездию Орион. Разве мало людей на Земле, мечтающих оказаться в его положении, толкаемых к этому разными причинами, среди которых главные — любопытство и жажда знаний? Разве нет на Земле людей, готовых пожертвовать всем, чтобы оказаться в его положении?.. Но повезло ему. Из миллионов лишь он оказался счастливчиком. Принципиальная Вероятность подобного воплотилась именно в нем. Быть может он, Булочкин, Первый Человек, Вступивший в Контакт с Пришельцами, а если и нет — то уж наверняка Первый, Кто Увидит Их Цивилизацию Собственными Глазами. Именно он поможет инопланетянам лучше понять людей. Когда бы ни началось сотрудничество между цивилизациями Земли и созвездия Орион — первым у его истоков будет стоять он — живший когда-то скучной жизнью, страдавший от неприятностей и разочарований, отважный только в мечтах. Нет, он-то знал, что всегда был другим, быть таким его заставляли неумолимые и неотвратимые обстоятельства. Когда-то это станет понятно всем, пусть и не скоро, пусть для знакомых, родных м друзей он просто навсегда пропавший без вести.

Некоторое время воодушевленный этими мыслями Булочкин чувствовал радость и прилив сил. Ему хотелось вскочить на ноги, куда-то идти, что-то делать, улыбаться и подбадривающе хлопать кого-то по плечу, чувствовать себя щедрым, счастливым и значительным, но это чувство, все возносясь, вдруг будто оборвалось, и по мозгу, по телу Булочкина снова стали расползаться тревога и опасения, ощущение беспомощности и беззащитности, его положение предстало перед ним в другом свете.

Вот он лежит, запертый в непонятного назначения цилиндр, в одном из отсеков корабля, где ему непонятно все, среди существ, для него непостижимых, общего у него с которыми — только разум, но даже разум их неизмеримо более чужд и непонятен ему, чем разум дельфинов. Каковы их мораль, понятия о Добре и Зле? Что они считают допустимым в отношении друг друга, а что в отношении иных существ? Для чего он им понадобился на самом деле, какую в действительности роль отвели они ему, прежде чем направить свой корабль к костру на дне заброшенного гранитного карьера?..

Образы приснившегося кошмара вновь стали исподволь заполнять сознание, подчинять себе мысли. Булочкин почувствовал, что покрывается испариной, он заметался, замотал головой, чтобы вырваться из сознания одиночества, беспомощности и пустоты, чтобы вновь обрести себя, волю и способность держать под контролем поступки, чувства, мысли. Он понял, что самый верный и, пожалуй, единственный путь к этому — вновь вспомнить и мысленно всмотреться в события, которые произошли после тою, как карьер заполнился призрачным серебристым светом. Вспомнить эти события в мельчайших подробностях и всмотреться тщательно.

Все мы воспитаны на сказках о Василисе Премудрой и Кащее Бессмертном, Иванушке-дурачке и Змее Горыныче, и в каждом есть что-то от мистика и суевера, но нужны необычные условия, чтобы это вырвалось наружу. Булочкин подумал, что условия необычнее тех, в которые он попал, представить трудно, и сознание этого прибавило ему уверенности в себе, сил для борьбы с потерянностью и замешательством.

До тех пор, пока не закрылся входной люк корабля, и даже в первую минуту после этого Булочкин просто знал, что вступил в контакт с существами из другого мира, что они совсем не такие, как люди, и их мир, который он в конце концов увидит, будет совсем не то, что Земля, но он не понимал, не отдавал себе отчета в том, насколько они совсем не такие и в какой мере их мир не похож на тот, который он навсегда оставляет.

Растерянно и беспорядочно оглядывая все, что открывалось внутри корабля, Булочкин стал выглядеть так же неуверенно, как человек, вдруг очутившийся на канате над пропастью. Он не мог понять назначения окружающих его вещей и их совокупностей, не мог даже приблизительно описать многие из них, понять, куда можно ступать, к чему можно, а к чему нельзя прикасаться.

Но инопланетяне знали, что так все и будет. Один из них, по-прежнему дрожащий, переливающийся и мерцающий, зашел вперед, и из его переговорного устройства раздалось: «Не пугайтесь. Идите за мной».

Кроме сопровождавших Булочкина, на корабле было еще три члена экипажа. Они ожидали в просторном, хотя по земным меркам и низком, круглом помещении в центре корабля. Булочкин, чувствуя тяжелую усталость, почти уже ничего не соображая, остановился, не доходя шагов пяти до них, глядя на их желто-зеленоватые лица, общее выражение которых было доброжелательно и приветливо. Маленькие гибкие фигуры инопланетян, их лица трепетали, словно под токами огромного напряжения, и Булочкина вдруг непонятным образом озарило, он понял, что так оно и есть, но только эти неотвратимые токи — Время…

Тогда, глядя на существ из другого мира, он был потрясен своей догадкой, но — с одной стороны — она не вызывала сомнений, а с другой — он не был способен задуматься над ее смыслом и вероятностью. Теперь, вспомнив то внезапное озарение, потрясение, вызванное им, Булочкин подумал, что было бы удивительнее, окажись по-другому.

Одинаково течет время в любой точке Земли, но даже на Земле у существ, которые многие миллионы лет назад имели, пожалуй, общих предков, темп времени заметно разный: стрекоза и улитка, белка и черепаха, тунец и губка… Есть водоросли, вырастающие за сутки на полметра, и есть деревья, которые и через десятки лет после того, как из семени проклюнется росток, больше похожи на чахлый кустарник…

И все же даже теперь он почувствовал неодолимый озноб, вспомнив хозяев звездолета. Да, они отлично знали, что если будут вести себя естественно, то лишь смертельно испугают человека у костра, им было трудно подлаживаться под его темп, но на первой стадии контакта это было необходимо. А потом, считали они, когда он окажется уже в корабле, ему можно будет объяснить, для начала — хотя бы самое необходимое, и он начнёт спокойнее воспринимать то, что увидит.

Булочкину предложили сесть, и он, хотя не сразу, сел в невесть откуда появившееся, как раз по его комплекции, кресло. Астронавты из созвездия Ориона стали полукругом перед человеком, и из переговорного устройства одного из них (Булочкин еще не мог их различать, они, в совершенно одинаковой форме, казались для него на одно лицо) вновь, как около костра, заспешил захлебываясь голос неестественный для человеческого уха, словно взятый напрокат у героя мультфильма. Опять сначала пошли приветствия, а потом — деловая часть.

«Совсем как у нас», — машинально отметил Булочкин, но тут же догадался, что у них, наверно, по-другому даже это, но они хотят, чтобы было побольше привычного ему.

Приветствия были напыщенными, деловая часть началась почти без перехода. Его просили не придавать значения естественным в таких обстоятельствах чувствам опасности, неуверенности, страха за себя и свое будущее. Он должен спокойнее относиться к тому непривычному и, возможно, невероятному, что окружает его, а таким для него является здесь почти все.

— Это естественно, — торопливо убеждал голос из переговорного устройства. — Вспомните хотя бы, как на вашей планете различались культура, образ жизни цивилизаций и племен, разделенных расстояниями или естественными преградами. Со временем вам станет понятным многое. Мы приложим для этого все силы. После всестороннего изучения индивидуальных особенностей ваших биохимических процессов, психики, особенностей восприятия, мышления и так далее — мы будем в состоянии сделать наше взаимопонимание более полным. Есть средства и методы, позволяющие надежно улучшать память и мышление: именно это мы имеем в виду. Ваш мозг обладает многими возможностями, но далеко не все они и не полностью используются вами, потому что для этого еще не назрела настоящая необходимость. Вы будете открывать резервы мозга и овладевать ими по мере усложнения вашей цивилизации, которому суждено происходить все стремительнее…

До Булочкина вдруг ясно дошло, что с момента встречи с пришельцами он чувствует себя, как шахматист в жестоком цейтноте. Ему не хватает времени, чтобы по-настоящему задуматься, он не успевает за событиями, хотя хозяева звездолета делают для этого асе, что в их силах. Стремление не отстать выматывало его все больше. На какое-то время он перестал воспринимать голос из переводного устройства: тот звучал, но не достигал его сознания.

«Они хотят меня обследовать, а затем сделать что-то с моим мозгом, — застрял он на этой мысли. — Сначала они меня обследуют, а потом что-то сделают с моим мозгом…»

И вот тогда, впервые с начала контакта, Булочкину стало страшно. Это был инстинктивный страх, как есть инстинктивное отвращение. Булочкин не сразу понял, отчего ему стало так страшно.

Между знанием чего-то и осознанием всегда лежит какой-то отрезок времени. Чем меньше мы подготовлены к восприятию события, тем больше времени требуется, чтобы осознать его значение и последствия. И бывает так, особенно в критические моменты, что новая информация еще до того, как полностью осознается, начинает руководить нашими поступками. Мы говорим тогда, что поступаем инстинктивно, бессознательно, но спустя некоторое время приходим к выводу, что у нас были веские основания поступать именно так.

Булочкин отлично понимал, что его жизни ничего не угрожает, подобные опасения просто не приходили ему в голову. Но есть страх не менее сильный — это страх потерять себя, перестать быть собой. Больные неизлечимым психическим расстройством нередко вызывают такие же чувства, как и умершие. Булочкин навсегда терял планету Земля — ее города и леса, моря, океаны, горы и реки, небо голубое и небо в серой пелене туч, цветы в скверах и солнечные закаты, новые книги и красивых женщин, ощущение своей причастности к миллионам и миллионам таких же, как он сам, очень разным, но в главном — таких же. Он навсегда терял целый мир, и взамен оставалась лишь память о нем — бледное и поверхностное отражение, которое, не обновляясь ежедневно, отодвигаемое новыми поразительными впечатлениями, обречено терять краски, подробности и четкость.

Мир, который он терял, был частью его самого, хотя лишь теперь Булочкин по-настоящему понял это. Его отношение к миру, теперь оставляемому, было слагаемым его личности. И вот, кроме всего этого, они собирались еще изменять его психику, мышление, мозг… Что же тогда останется от него, от Булочкина? Черты лица и цвет волос? Джинсы и куртка цвета хаки?..

Уже сейчас, отгороженный металлом звездолета от Земли, после происшедших невероятных событий, он не был прежним Булочкиным, хотя его духовная связь с Землей еще оставалась прежней, Земля еще была частью его самого. Да, он мечтал увидеть другие миры, да, он вошел в корабль, прилетевший из созвездия Орион, но сделал это только потому, что ни на миг не сомневался: где-то там, на далекой планете, из корабля тоже выйдет он, именно он. Лишь при этом условии происходящее имело для Булочкина смысл. И вдруг он понял, что для пришельцев это условие, наверно, необязательно, что они, наверно, относятся к личности и индивидуальности совсем не так, как мы на Земле; то, что невозможно для нас, очевидно, допускается их понятиями о гуманности и морали.

«Я не соглашусь на это! — покрываясь испариной, решил Булочкин. — Нет, ни в коем случае…» Ему нужен был он сам, а не наполовину искусственный гений, сохранивший его внешние черты. Решение было единственным возможным для него, сама мысль о том, что его могут модифицировать, заставила Булочкина напрячься и до боли сцепить ладони, однако в глубине души у него была уверенность, что хозяева корабля не станут делать над ним ничего помимо его воли.

Страх перед модификацией, осознанный им, отступил, и теперь его стало больше мучить опасение, что он просто не сможет как следует объяснить пришельцам свой отказ, сделать отказ таким же понятным для них, как понятен он ему самому.

Голос переводного устройства продолжал вводить его в другой мир, знакомить с особенностями этого мира. Вновь вслушавшись в его торопливую речь, Булочкин пожалел, что пропустил много важного.

Голос говорил о смерти и бессмертии, о том, что бессмертие принципиально возможно при очень высоком уровне науки и технологии и все же является абсурдом.

— Но мыслящие существа, как показывает наш прежний опыт и исследование других цивилизаций (в том числе вашей), стремятся максимально продлить срок своей жизни. Это Первый путь: не стремясь радикально увеличить темп жизни индивида — максимально удлинять ее срок. Это самый простой путь, но он не эффективен… А можно сделать наоборот. И этот путь дает колоссальный выигрыш во времени для цивилизации, избравшей его. В принципе, Время течет одинаково на Земле и на любой из планет звезд созвездия Орион. В каких-то участках и даже целых областях Пространства существуют его аномалии, но это не имеет отношения к тому, о чем мы сейчас говорим. Мы отказались от увеличения отрезка Времени, отведенного для существования индивида, но стали увеличивать темп его жизни. При развитии цивилизации это происходит и само собой, но лишь до определенных пределов: пока не исчерпаются потенциальные возможности, заложенные биологической природой. Сравните, например, темп жизни человека в древнем Новгороде и в любом из ваших теперешних городов. Но так не может продолжаться до бесконечности. Наш путь — это перестройка энергетики организма, всех обменных процессов, органов, нервной системы, мозга… — создание Жизни на принципиально иной основе…

— Я не хочу никаких метаморфоз! Понимаете — не хочу… — вытирая испарину со лба, дернулся Булочкин.

В эту минуту он чувствовал себя, как в бреду или во сне, когда надо крикнуть, но ты не можешь произнести ни звука. Зеленые фигурки дрожали в его глазах, как марево на фоне невероятной и неподвижной декорации круглого зала.

— С самого момента зарождения любая цивилизация обречена развиваться все быстрее и быстрее, — затараторил голос из переводного устройства. — Темп ее развития будет все больше и больше не совпадать с темпом вашей жизни, и вы вынуждены будете сделать ответственными за темп ее развития искусственные системы — машины. И, в конце концов, совсем отойти в сторону. Тогда возникнет машинная цивилизация, в которой вам останется место потребителей и наблюдателей — растерянных чудаков, не понимающих, что происходит вокруг. Вы тоже будете вынуждены избрать наш путь, хотя это произойдет очень не скоро…

— Я не хочу модификации, понимаете — не хочу… — снова выдавил Булочкин. — Я не могу вам объяснить, но это то, чего я не хочу больше всего в жизни.

— Хорошо, может, так будет и лучше, — мгновенно отреагировало переводное устройство. — Но мы все равно должны вас обследовать, чтобы создать для вас самые оптимальные условия теперь и в дальнейшем. Это не займет много времени и не вызовет неприятных ощущений. Идите за мной, — и тот, что стоял вторым слева, выдвинулся из напряженного строя.

Булочкин неуверенно поднялся на ноги, растерянно глядя вокруг.

— Не бойтесь сделать что-то не так. Не бойтесь и сейчас, и в дальнейшем: вы просто не успеете это сделать, — раздалось из переводного устройства того, который выдвинулся из строя. — Идите за мной. Остальные будут готовить корабль к броску через пространство.

Едва отзвучало последнее из захлебывающихся от спешки слов, как пятеро из шести исчезли; Булочкин успел лишь заметить краями глаз бледно-зеленое мелькание, и потом, ступая за своим проводником как сомнамбула, он видел это мелькание то справа, то слева, то перед собой и лишь иногда, когда кто-то из инопланетян надолго — по своим меркам — замирал — на миг зыбко обозначающуюся фигурку.

Обследование, во время которого Булочкин видел лишь то же зеленоватое мелькание и необъяснимую обстановку вокруг, действительно прошло безболезненно, хотя он ощущал множество мгновенных прикосновений, то мгновенное тепло, то холод, то скованность, а потом все тот же астронавт (а может, это был уже другой, он не мог знать) повел его в сиреневый цилиндр…

Булочкин положил палец на кнопку «СИГНАЛ ВЫЗОВА».

Часы с календарем на его запястье показывали, что проспал он больше суток. Что произошло за это время на корабле? Для него — это триста шестьдесят пятая часть года — не так уж мало, — а сколько лет отсчитали за это время биологические часы их, из созвездия Орион?

Пути назад уже не было. Он это ясно понимал. Еще был путь к отступлению, когда сидел в кресле посредине низкого круглого зала перед строем пришельцев, слушая их приветственную речь, пояснения и заманчивое предложение его усовершенствовать, но теперь путь назад был отрезан. Они уже затратили годы своей жизни на то, чтобы исполнить его желание, его мечту, они насиловали себя, подлаживаясь к его темпу времени, и вот теперь, после всего этого сказать: «Простите, я передумал. Все было только блажь. Везите меня обратно, я уже соскучился по дому, по Земле… да и в рюкзаке у меня остались два пива и вобла…» Полёт к Земле — ведь это же еще годы их жизни, а потом снова полет к далекому созвездию Орион?..

«Теперь у тебя уже нет выбора, — сказал себе Булочкин. — Теперь ты не сможешь ничего изменить».

Он с полминуты смотрел на крупную надпись под кнопкой, а потом придавил кнопку пальцем.

Цилиндр стал разворачиваться, и через несколько секунд Булочкин оказался лежащим на ровной прямоугольной площадке. Сначала он увидел высокий потолок над собой. Это было переплетение чего-то, вроде многогранных труб и трубок всех цветов и оттенков, которые слабо светились, пульсируя в едва уловимых ритмах. Он засмотрелся на них, пораженный их видом и еще чем-то непонятным, что смутно и тревожаще чувствовалось, но не улавливалось сознанием, затем с трудом оторвался от этого зрелища, приподнялся, опершись на ладони, и посмотрел перед собой и по сторонам.

На расстоянии метров пяти от площадки, на которой он теперь полулежал, высился амфитеатр из рядов креслиц, в которых сидели, а точнее — дрожали, переливались, теряли на время очертания и пропадали вовсе не менее ста орионян — как уже мысленно называл их он — совершенно одинаково одетых, с одинаково неотличимыми друг от друга желто-зеленоватыми лицами. Их глаза мерцали, как взбалтываемая ртуть, но Булочкин знал, что все они смотрят на него. Он резко сел, растерянно и испуганно озираясь.

— Приветствуем тебя, Человек, представитель цивилизации Земли! — заторопился откуда-то сверху громкий голос. Булочкин ошарашенно вздрогнул и торопливо поджал ноги. Он чувствовал себя в нелепейшем, глупейшем положении, совершенно не зная, как себя вести, каким сделать следующий жест. Он понимал, что сидеть дальше — лишь усугублять идиотизм ситуации, но что же делать? Вставать? Да, нужно вставать.

Булочкин вскочил на ноги, одергивая штормовку, растерянно озираясь по сторонам; он сунул руки в карманы джинсов, спохватившись, вытащил их оттуда и снова принялся теребить полы штормовки.

Он ничего не понимал. Помещение, в котором находился, было чересчур велико для корабля. Экипаж корабля состоял всего из шести орионян… Неужели остальные просто прятались или занимались работой и он не замечал их? Но что значит новая приветственная речь, по напыщенности превосходящая предыдущие? Может, то был просто прием, а теперь ему решили устроить прием торжественный и как представителю цивилизации Земли, и как — теперь уже — члену экипажа?

Булочкин напряженно вслушивался в слова приветствия и вдруг понял все: он уже не на корабле, звездолет, на котором летел, достиг цели, он уже в одном из центров цивилизации созвездия Орион! Сидящие перед ним — это некоторые из руководителей центра, а то, что сейчас происходит, будет затем транслироваться на все другие подобные центры и объекты цивилизации: встречу сожмут до нескольких сотых секунд по его времени, и тогда она станет доступной для передачи и восприятия.

Булочкин, словно бы со стороны, увидел себя, растерянно стоящего на сиреневой площадке под объективами — или чем там еще? — местного телевидения, под долгими — по их времени — взглядами представителей цивилизации созвездия Орион, и почувствовал, что все тело покрывается испариной. Не такой рисовалась ему торжественная встреча. Вообще-то, представлял он ее очень смутно, но только не такой. До него лишь теперь начала по-настоящему доходить вся нелепость его положения. Дело было даже не в том, что начало встречи застало его лежащим и завороженно пялящимся в потолок. Так, возможно, и предусматривалось сценарием: раскрывается капсула (кстати, что за капсула, зачем его помещали в нее?) — и взглядам предстает житель далекой Земли собственной персоной, во плоти и крови, в типичном одеянии и с типичной внешностью. Страшно не то, что он растерянно озирался и до сих пор не знает, куда деть руки…

Зачем он здесь, в созвездии Орион, посредине непонятного зала, в окружении терпеливых и вежливых орионян, неизмеримо превосходящих его интеллектом, у каждого из которых, наверное, уйма сложнейших дел, оставленных ради него? О чем вот он может сейчас им поведать, какие сделать пророчества и откровения?.. О том, что запутался в личных делах, всю жизнь плыл по течению, поддаваясь обстоятельствам, что оказался бессилен исполнить свои мечты? Может, о земной науке, ее последних достижениях и перспективах?.. Но об этом, кроме своей специальности, он знает лишь приблизительно. О эволюции жизни на Земле?.. Кажется, были вначале какие-то протобионты, а потом они, как будто бы, объединились в клетку… Может, о том, как тоскливо и одиноко было сидеть на прохладном камне на дне карьера? Может, почитает стихи Есенина?.. Ведь он — Представитель Человечества, они относятся к нему именно так, терпеливо снося эту дурацкую процедуру, принятую там, на Земле, жертвуя огромным временем, чтобы отдать дань вежливости и уважения, чтобы он не подумал, что к нему здесь относятся свысока. Хорошо еще, если им неизвестно, как он мечтал стать директором института, занимавшегося бы «проблемами Земли», и Тем, Кто Первым Будет Стоять у Истоков Сотрудничества Между Цивилизациями Земли и созвездия Орион… Кто его уполномачивал быть Представителем Человечества? Что он из себя представляет? О чем он думал, когда соглашался войти в корабль?.. О том, что подвернулся счастливый случай исполнить желания, исполнить которые он сам оказался не в состоянии? И что имя его навечно войдет в Историю?..

Булочкин смотрел на яруса креслиц, в которых терпеливо старались сидеть орионяне, на невероятный интерьер зала за этими ярусами, какие-то мигающие огни, непонятно зачем перемещающееся что-то — и все плыло, расплывалось у него перед глазами. Происходящее вдруг показалось нелепым сном, и страшно захотелось проснуться. Ну да, он просто уснул, сидя на камне возле костра в гранитном карьере, и все приснилось: призрачный серебристый свет, огромный диск-корабль, три бледно-зеленые фигурки в оранжевых ботинках, торопливая, захлебывающаяся речь, летучие мыши в черном небе, звук, не напоминающий ничего из слышанного в жизни, приглашающий жест рукой, трепещущей под неумолимым, неотвратимым напором Времени… И то, что он видит теперь, — тоже сон. Нет и в помине не было никакой сиреневой капсулы с желтой кнопкой, нет никакого потолка из цветных труб, этого зала, орионян в плотно облегающих комбинезонах; надо лишь сделать усилие, надо лишь вырваться из наваждения-сна, и вновь все будет, как прежде, и будет костер, и теплая тьма июльской ночи, и летучие мыши над головой, и даже та тоска и ощущение одиночества, которые держали его в карьере…

Булочкин собрал всю свою волю и, до боли зажмурив глаза, потряс головой. Несколько секунд, обмякший, он стоял, опустив голову, безвольно свесив руки, не отдавая себе отчета в том, что по-прежнему слышит громкий торопливый голос; затем медленно открыл глаза и сначала увидел свои ступни, стоящие на чем-то сиреневом и мягком, оранжевые ботинки и сидящих в первом ряду, затем — все остальное…

Он вслушался в захлебывающийся от спешки голос и понял, что торжественная часть уже окончилась и началась деловая…

Теперь у него был гид. Встреча продолжалась минут пять, а в конце ее ему представили гида. «Назвать его вы можете по собственному усмотрению», — сказали ему, и Булочкин назвал его Максом. Это был робот — может, биологический, может, какой-то еще — внешне имитирующий человека. Роль гида Булочкина была не под силу ни одному из орионян: он был для них персонажем из невыносимо замедленного фильма, в то время как они для него — из бешено мчащейся киноленты. Гид должен был давать пояснения, показывать то, что он пожелает увидеть, заботиться о нем и вообще сопровождать на каждом шагу.

— Я буду звать тебя Максом, — подавленно сказал Булочкин.

— Хорошо, Олег Юрьевич, — просто и приветливо улыбнулся робот. — Будем знакомы, — он протянул ладонь.

Булочкин машинально пожал ее. Ладонь была мягкая и теплая.

— Вы увидите здесь много интересного, — снова улыбнулся Макс. — Я постараюсь ясно объяснять все непонятное. Со мной вы всегда можете быть откровенны. Мы постараемся сделать ваше прибывание у нас приятным и увлекательным. А сейчас мы с вами отправимся туда, где вы будете жить. У вас это, если не ошибаюсь, называется «квартира».

— Да, конечно, — подавленно произнес Булочкин, напряжённо всматриваясь в него.

На Максе была такая же клетчатая ковбойка, такие же джинсы и такая же выгоревшая штормовка цвета хаки; его выпуклый лоб пересекали тонкие морщинки, а цвет лица был нездоровый, слегка желтоватый, словно он страдал печенью. У него был вид доброго, приветливого, чуть усталого человека, и это впечатление портили только глаза: ярко-синие, они не выражали никаких чувств, смотрели бесстрастно, отсвечивая холодно, как драгоценные камни.

— Хорошо, — снова подавленно произнес Булочкин, — пойдемте…

— Вам уже пора умыться и позавтракать, — с дружеской непринужденностью продолжал Макс, — там приготовлено все. Программу вашего дня вы всегда будете составлять сами. Ваше пребывание у нас должно быть приятным и увлекательным. Идите рядом со мной, и пусть ничего из того, что может встретиться на пути, не вызывает у вас чувства опасности. Конечно, мы могли бы избавить вас от неприятных мыслей и ощущений, но ведь вы категорически против любого вмешательства в то, что вы, на Земле, называете психикой, мозгом, индивидуальностью, личностью…

— Да. Да, — сказал Булочкин.

Они остановились перед бледно-розовой стеной, из которой во многих местах выступало причудливое и разнообразное что-то, и в стене, незаметно для глаз, открылся вход во что-то, напоминающее небольшое помещение, как будто бы трапециевидное, а может, прямоугольное или овальное.

— У вас на Земле это называется лифт, эскалатор, автомобиль, самолет… — транспортное средство, то есть приспособление для перемещения на определенные расстояния, — пояснил Макс. — Войдемте.

Они вошли и тут же вышли.

— Ну вот вы и дома, — широко улыбнулся робот. — Вот мы и приехали.

Булочкин стал рассеянно оглядываться. Да, теперь они действительно стояли в совсем другом месте. Все здесь было настолько другим, что он на секунду закрыл, а потом снова открыл глаза. Он и Макс стояли за порогом обыкновенной, хотя и слишком просторной прихожей, под ногами у них лежала обыкновенная пестрая циновка из крашеной рисовой соломы, а на ней — две пары коричневых замшевых шлепанцев, на стене висело большое зеркало в ореховой раме, на полочке под ним лежала желтая пластмассовая расческа. Через раскрытые двери в гостиную, на циновку падала полоса веселого солнечного света. Булочкин посмотрел в растворенные двери и увидел пол, застланный серо-зеленым ковром, стол, на котором стояла ваза с цветами, красные занавеси на широком окне, угол то ли тахты, то ли дивана…

— Ну, вот вы и дома, — широко улыбаясь, повторил Макс. — Пойдемте, я покажу вам здесь все. — И с радушием, даже с тихой гордостью, он стал водить по оказавшейся огромной квартире, показывая, где рабочий кабинет и где столовая, плавательный бассейн, финская баня, спальня, зал, в котором они вдвоем смогут сыграть в теннис, и где комната, в которой под тихую музыку можно сыграть партию в шахматы…

— А теперь, пока вы будете умываться и чистить зубы, я приготовлю завтрак, — подводя черту под экскурсией, сказал Макс.

— Да, — машинально кивнул Булочкин. Он напряженно, но словно бы занятый чем-то другим, смотрел на улыбающееся лицо робота, его выпуклый лоб, пересеченный тонкими морщинками, на красивые и холодные глаза, потом медленно повернулся и пошел, бесшумно ступая по мягкому ковру, в туалетную комнату. Он все делал неторопливо, чувствуя тяжелую физическую усталость, словно шел, пробивался, спешил неведомо куда из последних сил и вот — достиг финиша. Не цели — финиша; непонятно какого…

Он долго мыл руки, чувствуя, как от вспененного мыла поднимается тонкий запах земляники; рассеянно, отстраненно смотрел, как падает на трущие друг друга ладони прозрачная струя воды, потом вяло тряхнул кистями рук и, помедлив, достал из шкафчика футляр с зубной щеткой. Она выглядела абсолютно стандартной, как и футляр, он даже повертел ее, будто надеясь увидеть выдавленное в пластмассе «Ц. 22 к.», но хотя не увидел, все равно еще долго вертел ее в ладонях, рассеянно глядя в одну точку. Потом, очнувшись, он поднял голову и посмотрел в зеркало. Из ясной глубины его, зрачки в зрачки, на него смотрел он сам, но Булочкин не сразу понял это. Словно чужое, рассматривал он свое лицо, и Булочкин из зеркала рассматривал его тоже пристально, тяжело и отчужденно. Булочкин всматривался, отмечал впалость щек, успевшую пробиться щетину, общее выражение усталости, придавленности, ошеломленности, и некоторое время он видел только это. Но нет, было еще выражение в его лице, и, вновь всмотревшись, он вдруг понял, что так выглядит лицо человека, который принимает или ощущает необходимость принять какое-то важное решение.

Он долго чистил зубы, временами не понимая, что именно делает, потом тщательно умыл холодной водой лицо, осторожно промакнул его полотенцем.

— А я уже заждался вас, Олег Юрьевич, — улыбнулся Макс. В его словах не было и не могло быть и тени укора, но Булочкин искоса пристально взглянул на него, и в сочетании с бесстрастными холодными глазами, улыбка Макса заставила его вздрогнуть.

— Прошу, все давно готово, — указал Макс на стол. — Ведь вы предпочитаете, чтобы пища имела привычный земной вид, не так ли?

— Мне все равно, — сдержанно ответил Булочкин.

— Как, вкусно? — поинтересовался Макс, когда Булочкин дожевал кусок котлеты.

Булочкин сдержанно и угрюмо кивнул.

— Как звали этих шестерых? — спросил он, когда Макс стал ловко наливать ему в чашечку кофе. — Я имею в виду шестерых с корабля, доставившего меня сюда.

— Их имена ничего вам не скажут. У всех орионян очень труднопроизносимо то, что вы называете именем. У доставивших вас астронавтов тоже были слишком труднопроизносимые имена.

— Почему — «были»? — пролив кофе, спросил Булочкин.

— Их уже нет, — с вежливым сожалением ответил робот. — Срок их жизни истек. А что вы хотели от них? Может устроить вам встречу с кем-то другим?

— Нет, благодарю… — сказал Булочкин. Он снова пристально посмотрел на Макса и вдруг, неожиданно для себя, произнес:

— Вообще-то… я бы хотел побыть немного один.

— Хорошо, — послушно согласился Макс.

На самом верху чего-то исполинского и невообразимого была сделана смотровая площадка, вид оттуда открывался на все стороны. Ее сделали специально для Булочкина, едва он сказал Максу о желании посмотреть на Центр с высоты, и, специально для Булочкина, обнесли высокими, по грудь, перилами.

— Где мы находимся сейчас? — подавленно спросил Булочкин, когда они с Максом неожиданно оказались на смотровой площадке.

Макс принялся подробно и охотно объяснять, но Булочкин тут же отвернулся и, не слушая, пошел к перилам. Все равно бы он ничего толком не понял, даже если бы Макс объяснял еще доходчивее и подробнее и не несколько минут, а несколько часов. Бесполезно было спрашивать и бесполезно было объяснять. Лишь приложив громадные усилия и затратив годы, он смог бы понять только самое общее из того, что его окружало, и в самых общих чертах. Но за эти годы то, что он начал бы постигать, изменилось бы настолько разительно, что совершенно не соответствовало бы его представлениям о нем. Булочкин уже ясно понимал это, но Макс не хотел понимать, или делал вид, что не понимает.

Положив согнутые в локтях руки на перила и опершись грудью, Булочкин подумал, что если бы привезти с какого-то затерянного в океане острова в современный крупный вычислительный центр аборигена, прожившего всю жизнь в хижине из пальмовых листьев, проходившего по зарослям в юбке из пучков травы, который и огонь-то добывал, вращая между ладонями круглую палочку, вставленную в лунку в деревянной колоде… привезти, начать его водить по залам, объяснять назначение вычислительного центра, принципы действия и схемы ЭВМ, устроить ему лекцию по кибернетике с отступлениями в высшую математику и квантовую радиоэлектронику, то этот абориген был бы все-таки в гораздо лучшем положении, чем оказался здесь он.

Место, на котором Булочкин стоял теперь, было самым высоким в этом районе Центра, но вот вдалеке, прямо перед Булочкиным, на его глазах поднималось, ползло вверх что-то еще более исполинское и невообразимое. Он смотрел на неисчислимые, непонятные, до сих пор не охватываемые его воображением, не укладывающиеся в его сознание сооружения, громоздившиеся на всем пространстве вокруг, теряющиеся в фиолетовой дымке у горизонта, и чувствовал, что никогда ничего здесь не поймет, что он измотан этим на каждом шагу встречающимся, непонятным и непостижимым, что последнее время он заставляет себя выходить из квартиры, куда-то идти, на что-то смотреть и слушать добросовестные, но совершенно бесполезные объяснения и пояснения Макса.

Город под ним — Булочкин для себя называл это городом — напоминал муравейник в солнечный день, когда вся его поверхность у верхушки шевелится и, кажется, кипит. Видимое Булочкину со смотровой площадки изменялось у него на глазах. Он знал, что если стать к перилам спиной, а затем, минут через десять, снова повернуться, то взгляду откроется уже совсем другое, облик города изменят новые, непонятно когда возникшие исполинские сооружения, на которые были еще только намеки, и прежние сооружения тоже обрастут новыми, самыми причудливыми элементами.

За время, что он был здесь, в одном из Центров цивилизации созвездия Орион, уже сменилось несколько поколений. Вряд ли те, которые жили сейчас, знали и вспоминали о его существовании, разве что очень немногие и тогда, когда Макс обращался с какой-либо просьбой, вроде просьбы об этой смотровой площадке. Очевидно, за несколько поколений темп жизни орионян еще более ускорился, потому что Булочкин не видел теперь даже бледно-зеленого мелькания вокруг себя. Они, конечно, видели человека и, может, даже останавливались, чтобы лучше разглядеть странную статую, которая сегодня в одной позе и с одним выражением лица стоит здесь, а через несколько недель, месяцев или лет оказывается вдруг стоящей в совсем другом месте, в другой позе и с другой гримасой на лице.

— Это землянин, — пояснял, наверно, тот из них, кто, заинтересовавшись, успел навести справки в архивах. — Это наш гость с планеты Земля, которого доставили сюда по его просьбе. Он знакомится с достижениями нашей цивилизации.

— Каким же образом?

— Не знаю. Его доставили к нам несколько сотен лет тому назад. Но, очевидно, у него есть для этого возможности, ведь должно же быть в этой истории какое-то рациональное зерно…

«А может быть, я не привлекаю даже такого внимания, — подумал Булочкин, рассеянно глядя вдаль. — Да, вряд ли я возбуждаю даже такой интерес. Им известны десятки, если не сотни обитаемых миров, они сотрудничают или наблюдают за развитием цивилизаций таких разумных существ, которых мне невозможно представить…»

«Зачем я здесь, на этой смотровой площадке?» — снова подумал он после минутного оцепенения.

То, что он видел, уже давно не будило его любопытства, а вызывало лишь глубокую подавленность. Человек устроен так, что напряженно интересуется чем-то только до тех пор, пока у него есть ощущение, что в конце концов, пусть ценой неимоверных усилий, но он все же сможет это постичь; но лишь только ощущение возможности понимания сменяется сознанием его полной непостижимости — он старается забыть о самом существовании этого непонятного, старается от него отдалиться и отгородиться. Здесь Булочкину некуда было прятаться, кроме своей «квартиры», непостижимое начиналось за ее порогом и караулило его на каждом шагу. Все чаще на предложение Макса прогуляться Булочкин говорил: «Что-то не хочется… Еще не улеглись предыдущие впечатления», — и предлагал сыграть в теннис. За шахматы он не садился с Максом ни разу: ему было бы невыносимо сознавать и видеть, как тот играет в поддавки и очень естественно огорчается проигрышу…

Макс подошел и стал рядом, непринужденно, но точно так же, как Булочкин, облокотившись о перила.

Булочкин не ощутил ни благодарности, ни неприязни, он, как уже не раз за последнее время, чувствовал лишь глубокое, безнадежное отчаянье, из которого ему надо было вырваться любой ценой. Он закрыл глаза и положил голову на руки, лежащие на перилах.

— Вам нездоровится? — спросил Макс.

— Да нет, ерунда, — не сразу и медленно ответил Булочкин, — так: просто небольшая усталость…

«Может, действительно организовать этот дурацкий Институт Проблем Земли и стать его директором? — подумал он. — Стоит лишь пожелать — и все будет на уровне земных образцов. Будет солидное здание где-то в лабиринте их сооружений; сделают еще две—три сотни вот таких же Максов в выгоревших штормовках… или в смокингах — как пожелаю, на дверях укрепят таблички с названиями отделов и лабораторий; будут полированные столы, несгораемые шкафы и сейфы. На столах — телефоны и электронные калькуляторы, в вестибюле будет дежурить сержант милиции, а по утрам — приходить тёти Кати, наводить пылесосами и швабрами в отделах порядок…»

Вдруг неправдоподобно ярко и ясно Булочкин увидел одну из картин своего детства. Словно со стороны он увидел берег Амура, весь в чистой, гладкой гальке, за которым начиналась тайга, себя и брата на этом берегу. Ему было тогда восемь лет, а брату всего шесть. Они ловили рыбу: брат на удочку, а он на закидушки. Рыбалка была одним из главных летних развлечений. На кукане уже трепыхались несколько скрипучих касаток и серебристых темноспинных чебаков. День стоял безветренный и солнечный, дно было далеко видно сквозь прозрачную воду…

Булочкин так ясно увидел лицо брата, услышал запахи реки и тайги, ощутил под босыми ступнями прогретую солнцем гальку, что вздрогнул и открыл глаза. Неужели это было с ним? Неужели это вообще когда-то было: спокойная поверхность могучей реки, гранитный утес вдали, выступающий в воду, обтекающую его звонкими тугими струями, связки маленьких розовых бубликов и лимонад, что мать покупала им в буфетах пароходов, пристававших к дебаркадеру? Заросли малины на леспромхозовской вырубке и крохотные дикие яблоки на длинных, как у вишен, черешках, за которыми они лазили на деревья после первых заморозков?.. Неужели было? Неужели такое может быть в действительности, оно не выдумано им в припадке тоски?..

Булочкин рассеянно смотрел вниз, наклонившись за перила, в бездну под собой, где непрерывно достраивались и перестраивались разнообразные сооружения, необходимые для существования, для дальнейшего прогресса исполинской цивилизации созвездия Орион. И вдруг он вздрогнул и быстро отступил от перил.

— Что с вами, Олег Юрьевич? — тревожно подался к нему Макс, глядя на бледное лицо человека холодным, ничего не упускающим взглядом.

— Так… ерунда… — слабо и машинально усмехнулся Булочкин. Он помедлил, а потом осторожно вытер со лба выступившую испарину. «… Но сколько у него темпов жизни?..» — подумал Булочкин о Максе. Он посмотрел на Макса и отвел взгляд: «Вряд ли он чисто биологический робот… Скорее — комбинация различных по своей природе систем…»

— Я просто забылся, и мне кое-что вспомнилось. Из моего далекого прошлого. Это воспоминание было неожиданным и испугало меня, — сказал он Максу извиняющимся тоном.

— Неужели воспоминания могут оказывать такое сильное действие? — заинтересовался робот.

— Да, — пристально и оценивающе взглянув на него, ответил Булочкин. — Но ведь и у тебя есть память и есть воспоминания?

— Очевидно, это не совсем одно и то же. Моя память абсолютна, я «вспоминаю» только то, что мне надо вспомнить, и воспоминание не может застать меня врасплох.

— Сколько у тебя темпов жизни? — спросил вдруг Булочкин; еще секунду назад он не знал, что сейчас решится на этот вопрос. Он сцепил за спиной ладони и напряженно смотрел на серо-голубое покрытие у своих ног, боясь встретиться с ничего не упускающим, проницательным взглядом робота.

— У меня только один временной темп. Он в точности соответствует вашему. Другой временной темп предполагал бы и иную энергетику, а значит, и принципиально иное строение моих систем. В одном роботе нельзя совместить два слишком разных временных темпа, — охотно объяснил Макс.

От него не укрылось, что человек после его слов вздохнул и сразу стал менее напряженным, но он не мог понять, только отметил, происшедшую с ним перемену. Он отметил, что человек опять медленно и словно нерешительно подошел к перилам, свесил за них голову и стал смотреть вниз, весь поглощенный, казалось, только этим. Его ладони, сжимающие поручень, побелели, а лицо начало медленно, будто бы неосознанно, но и неотвратимо клониться вниз, словно человек противился изо всех сил, но его неумолимо притягивала, тянула в себя открывающаяся под ним, шевелящаяся бездна. И теперь Макс понял все. Макс понял, почему человек только что спрашивал о его временном темпе: ему надо было быть уверенным, что робот не успеет предотвратить то, на что он, наконец, решился. Последние дни человек выглядел так, словно напряженно искал выход из какой-то безнадежной ситуации, которая его угнетала и изматывала. В тот момент, когда он несколько минут тому назад испуганно отпрянул от перил, он посчитал, что нашел этот выход. Макс понял: теперь модификация уже неизбежна. Человеку было трудно принять такое решение, но если он его все-таки принял — то теперь будет стремиться осуществить, и чем больше будет преград — тем упорнее и изощреннее будет стремиться.

Макс выпрямил ладонь и поднял правую руку на уровень плеча. Из указательного пальца вырвалась тонкая, как игла, и такая же острая струйка специального препарата. Булочкин на секунду замер, потом сразу обмяк и медленно сполз на серо-голубое покрытие смотровой площадки.

Макс подошел, легко и бережно поднял человека и осторожно понес его ко входу в транспортное устройство…