– А, Оленька… Здравствуй. Что случилось? На тебе прям лица нет…

– Баб Свет… Вызовите, пожалуйста, скорую и милицию, – попросила Художница. – Мама… Она, кажется, умерла во сне.

Стол, скатерть и лампа обняли её теплом бестолково-неустроенного детства; запах здесь ничуть не изменился – всё так же пахло старыми вещами и старым человеком. Перед глазами стояло лицо матери с застывшим на нём выражением высочайшего, осенённого ангельскими крыльями счастья.


«Спасение не всегда такое, каким мы его себе представляем».

Она стояла под струями дождя в мокрой, прилипшей к телу одежде, в ступоре глядя на светящиеся в синем сумраке окна дома. От них её отделяли несколько шагов по скользкой от грязи дорожке, мимо кустов смородины и крыжовника, но она всё никак не могла решиться пройти эти несколько шатких, мучительных шагов. Надин была дома, но теперь Художница не знала, радоваться этому или нет.

Переступив порог, она окинула взглядом чисто вымытый пол, разулась и оставила грязные кеды на влажной тряпке, расстеленной перед дверью – рядом с кремовыми туфельками с искусственными цветами персика по бокам пятки. На кухне висело новое полотенце с крупными подсолнухами, натопленная печка дышала хлебным теплом, а за запорошённым мукой столом сидела Надин и как ни в чём не бывало лепила вареники с картошкой. Удивительным образом – впрочем, как всегда – свет уютно сосредотачивался на её фигуре, будто она притягивала его или излучала сама.

«Что стоишь в мокром? Переодевайся, – услышала Художница знакомый тёплый мыслеголос в голове. – Сейчас ужинать будем».

Все слова превратились в острую сосульку, которая застряла в горле. Сухие футболка и шорты ласково скользнули на тело, а на плечи легли мягкие руки. Перед Художницей дымилась тарелка золотистых вареников с волнистыми краешками, посыпанных поджаренным в сливочном масле луком, а рядом белела густая сметана в чашке. Ничего объяснять и рассказывать не понадобилось.

«Добром, добром её поминай. Всё ей прости, вспоминай только хорошее и кушай. Твоё насыщение напитает и её душу. Она чувствует всё, что чувствуешь ты. Ей сейчас нужна тишина и любовь».

Вилкой в дрожащей руке Художница подцепила горячий вареник, обмакнула в сметану и отправила в рот. Сосулька в горле начала таять, а к глазам подступила солёная влага.

«Ни в коем случае, – нежно запретил ей плакать голос Надин. – Это часть жизненного пути души, не более того. Ты же не плачешь, когда садишься в автобус, чтобы попасть в другое место, да?»

Нутро медленно отогревалось едой. Губы немного дрожали, сметана иногда капала мимо чашки, но взгляд Надин прощал все огрехи.

«Где ты была? Куда пропала? – только и смогла спросить Художница. – Я уже не знала, что думать…»

Летней барвинковой синевой блеснули прищуренные глаза Надин, а волосы начали трансформироваться в спелую рожь со звёздочками васильков.

«Не сердись, – вечерним густо-медовым ветром дохнула её нежность. – Имею же я право побыть одна, подумать, погрустить? А беспокоиться за меня не надо. Со мной ничего не может случиться, запомни это. Научись уже отпускать ненужную тревогу».

Слишком прекрасны были её волосы, ржаное олицетворение лета, чтобы у Художницы хватило духу в чём-то её обвинить или упрекнуть. Слишком весомо тёплая рука лежала на плече, чтобы против неё бунтовать, и слишком много любви сияло в её глазах, чтобы негодовать и требовать объяснений или извинений. Но Художница рассказала о картине с лодкой и всё же спросила:

«Ты знала, что так будет? Почему не предупредила, когда дарила мне кисть?»

До её щеки долетел вздох с малиновым ароматом.

«Лодка – символ гроба, ты разве не знаешь? Если твоя мама сама её увидела, значит, ничего нельзя было сделать. Просто пришло её время уходить».

«Откуда ты всё знаешь? Кто ты?» – Художница прижала руку Надин к столу.

«Ты знаешь, кто я», – улыбнулась та.

Этот ответ лопнул радужным мыльным пузырём, оставив Художницу в немом ступоре, а Надин тем временем, встряхнув волосами и распространив по кухне запах луговых цветов и свежего после дождя ветра, прошла босиком в спальню. Там она взбила подушки, откинула одеяло, превратив постель в пышный сугроб, после чего начала расстёгивать пуговку за пуговкой на своём халате. Одежда упала с неё, и она нагишом забралась под одеяло, рассыпав по плечам волосы. Взяв с тумбочки расчёску, она принялась вычёсывать из них васильки и донник; полевые цветы усыпали постель, а Художница ошарашенно стояла в дверях.

«Иди ко мне, что стоишь? Утро вечера мудренее».

Ложиться в трусах и майке в пышную, свежую постель, усыпанную цветами, с обнажённой женщиной под одеялом, было бы кощунством, и Художница не посмела её так осквернить. Это чудо нужно было воспринимать только свободным от одежды телом, голой кожей, чтобы не упустить ни одного шелкового, как весенний ветер, прикосновения.


Долгое время чудесная кисть лежала без дела: после того, что случилось с матерью, Художница не находила в себе мужества снова взять её в руки. Как Надин ни убеждала, что Художница ни в чём не виновата, а смерть тела – всего лишь один из множества шагов души по своему жизненному пути, её сердце часто ёкало в тоскливом содрогании при взгляде на картину с исчезнувшей лодкой. Но лето кончилось, и её нестерпимо потянуло перенести на холст грустный осенний покой, запечатлеть золото листвы на мокрой земле, поймать тишину сырого леса, уловить зябкую печаль сентябрьской туманной зари… Вместе с Надин они бродили по окрестностям озера; пока Художница превращала волшебной кистью обычный холст в окно, ведущее в осеннее царство, Надин скользила между деревьями, в чёрной шляпе на распущенных по спине волосах, в высоких сапожках и с корявой длинной палкой в качестве посоха.

Закончив картину, Художница огляделась и мысленно позвала:

«Надя!»

«Здесь!» – тотчас же раздался приветливый отклик.

Собрав свои живописные принадлежности, Художница отправилась на поиски. Шагая по лиственному ковру и подставляя щёки золотой прохладной пудре осеннего солнца, она ловила ресницами маленькие радуги…

Надин с корзиной грибов сидела на поваленном дереве и кормила лису. Отрывая кусочки мяса от варёной курицы, которую они взяли с собой на случай, если проголодаются, она подносила их к остренькой мордочке рыжего зверька, и тот смело брал угощение из её рук. Боясь дышать, чтобы не спугнуть эту сказку, Художница как можно быстрее и осторожнее достала лист картона, волшебную кисть и принялась запечатлевать удивительный момент.

Когда они пришли домой, Надин переоделась и расчесала волосы, к осени ставшие медно-рыжими, а вместо полевых цветов на пол с каждым движением расчёски падала горсть ярких листьев. Грибы были высыпаны в таз с водой, и пока Надин мыла и чистила их, с её прядей время от времени срывался лист-другой, а восхищённая Художница рисовала её.

Много она бродила и одна, выискивая красивые местечки. Квартиру в городе она решила оставить за собой – не продавать и не сдавать, устроив там мастерскую и что-то вроде рабочего офиса с более скоростным и стабильным интернетом по выделенному кабелю, который в пригородном домике подключить не было технической возможности. Да и картины стало просто негде размещать: в двух крошечных и сумрачных комнатках не развернёшься, работать неудобно. Реанимировав свой заброшенный профиль на портале для художников, она выкладывала там свои работы в надежде, что найдётся покупатель. Зарегистрировалась также в интернет-галерее, занимающейся продажей картин, одновременно начав работать над созданием собственного сайта – благо, это было её специальностью, и никому за это платить не требовалось. Другой вопрос – продвижение сайта, дело долгое и затратное. Понимая, что в первый год ей не удастся пробиться не то что в топ-10, но и даже в топ-100 поисковых запросов, она, тем не менее, окончательно решила: хватит безвылазно сидеть в своём углу и писать картины «для себя». О ней должны узнать люди.

Жила Художница уединённо, бирюком, с соседями почти не общалась, от нежеланных разговоров отгораживаясь щитом глухоты. Здороваться – здоровалась, но и только. В дальнейшие беседы пускаться ей не хотелось: общение отнимало время и силы. Наверно, она прослыла нелюдимой и странной, но ей было плевать, что о ней думали кумушки-соседки. Надин с ловкостью Карлсона, который живёт на крыше, умудрялась оставаться ими не замеченной – будто бы невидимкой, и Художницу временами посещала «шиза»: ей казалось, что эту загадочную женщину видит она одна.

С первым снегом в волосах Надин заблестели серебряные нити, она погрустнела и побледнела. Встревоженная Художница спрашивала:

«Надюш, что с тобой? Ты заболела?»

Надин с усталой улыбкой ответила:

«Это просто зима. Нам надо расстаться на время… В марте я вернусь, не беспокойся. Сад к зиме готов, капусту я заквасила, соленья, варенье и компот в погребе – знаешь, где искать».

Это слово – «расстаться» – обрушилось на Художницу снежным бураном, чуть не выдув душу из тела. Кровь отлила от лица, щёки побелели и похолодели.

«Куда ты? А как же я без тебя? Об этом ты подумала?»

«Я устала, – вздохнула Надин. – Я буду очень много спать… Не смогу тебе готовить, прибирать в доме, буду просто лежать в постели бревном. Зачем тебе это? Лучше я пойду к себе, там отосплюсь, а весной приду с новыми силами – и будем любить друг друга дальше».

«Нет, я и двух дней без тебя не выдержу! – взмолилась Художница, с ужасом вспомнив свои мучения в короткой разлуке с Надин летом. – Ты – моё солнце, моё дыхание. Устрой себе логово здесь, у меня, и спи сколько тебе будет угодно! Я что, сама не смогу себе еду приготовить? Большая девочка, справлюсь. Только не уходи, Надь! Я от тоски с ума сойду».

Подумав, Надин согласилась.

«Хорошо, останусь. Только сон у меня очень глубокий, не добудишься… Возможно, я даже покажусь тебе неживой, но ты за меня не бойся. Так и должно быть. И со мной не ложись – замёрзнешь».

На следующее утро ударил настоящий зимний морозец, и Художница проснулась оттого, что под одеялом стало холодно, как в сугробе. Надин лежала бледная до голубизны, а на её волосах, бровях и ресницах блестел настоящий иней. Её половина постели схватилась корочкой льда, словно бельё намочили, а потом вывесили на трескучий мороз. Стуча зубами, Художница выбралась из-под одеяла, затопила печку для обогрева и сделала себе кофе и яичницу на завтрак.

Когда она склонилась над Надин, уже вся постель превратилась в айсберг. В печи трещал огонь, к окну лип утренний зимний мрак, а Художнице настала пора ехать в город – работать. В голову пришёл сюжет для картины в стиле фэнтези – спящая в снежной постели дева, но это – после обеда или, возможно, даже вечером.

«Ладно, Надюш… Буду, скорее всего, поздно». – И Художница поцеловала ледяные губы, не зная, слышит ли её Надин.

Работу она закончила только к семи часам. Новую задумку Художница решила выполнить обычным способом – старым добрым маслом: с волшебной кистью недолго и забыть, как смешиваются краски на палитре. Название картины уже всплыло из морозного сумрака: «Зимний сон».

В этот вечер она успела сделать лишь подготовительный грубый карандашный рисунок на бумаге, фиксируя замысел в общих чертах. Проработанным относительно тонко вышло лишь лицо спящей девы. Черты она ему придала вымышленные, уходя от слишком явного сходства с Надин, но любимое лицо так и просилось на бумагу, само выходило из-под карандаша, дыша и безмолвно разговаривая с ней, силясь что-то сказать сквозь ледяные оковы зимнего сна… Ну, пусть, решила Художница. Это пока набросок, на холсте в окончательном варианте всё будет выглядеть иначе.

Вернулась она не в дом, а в ледяной склеп: печь остыла, а вокруг спящей Надин образовался кокон из метели. Мерцающий балдахин из морозных блёсток раскинулся над постелью, подсвечивая лицо Надин загадочным голубоватым сиянием. О том, чтобы лечь с ней рядом, не могло быть и речи, пришлось вспомнить о деревянной лежанке под потолком у печки – кажется, это называлось полати. Старый матрас, на котором Художница летней ночью слушала кузнечиков, был взят именно оттуда, а ещё там обнаружилось свёрнутое большим мягким валиком стёганое пуховое одеяло, а также две подушки. Протопив печь и поужинав, Художница забралась на полати, а перед глазами всё ещё стояла будущая картина – уже во всех красках.

Зимний чертог, выстроившийся вокруг Надин, не таял ни от печного тепла, ни от нежных слов, которые Художница шептала ей вечерами в надежде, что та всё-таки слышит. Творчество захватило её, зимняя сказка разворачивалась на холсте, не отпуская от себя, и она временами оставалась в своей квартире-студии ночевать, но при этом всегда мыслями уносилась в домик, где лежала в зачарованном сне её возлюбленная.

За два зимних месяца она продала через интернет-галерею только два осенних пейзажа, нарисованные чудесной кистью, а в феврале свалилась с гриппом. Недописанный «Зимний сон» укоризненно мерцал с холста, но Художница, свернувшись под пледом и дыша в его шерстяное нутро, пребывала в болезненно-зябком мучительном полузабытьи. Она лежала на диване, на котором умерла мать.

Неделю она не была дома из-за болезни, и за это время снежно-вьюжный кокон вокруг Надин разросся так, что захватил почти полкомнаты, а на кухне в рукомойнике вода покрылась льдом. Целый день Художница, не снимая верхней одежды, усиленно топила печь, и только к позднему вечеру удалось кое-как отогреть дом, а зимний кокон сдал позиции и вернулся к своим первоначальным размерам. Надин в нём было не узнать: тело под ночной рубашкой словно усохло, руки стали полупрозрачными и тонкими, с голубоватыми ногтями и выпирающими суставами; лицо обтянулось кожей, вокруг глаз залегли синие тени, а ресницы с бровями густо обросли причудливыми кристаллами инея.

А на следующий день болезнь вдруг вернулась. Снизившаяся было температура резко подскочила, грудь забилась мокротой, кашель сгибал Художницу пополам. Ухудшение застало её за работой в мастерской; пришлось выпить лекарства и лечь на диван, но потом, инстинктивно чувствуя какую-то мертвящую силу в этом месте, она перебралась на свою старую кровать, ставшую складом художественных принадлежностей. Освободив её и сотрясаясь от кашля, Художница забралась под одеяло. Похоже, её скрутило какое-то осложнение.

А прямо на неё смотрела картина «Вечер на озере» – та самая, рядом с которой мать уснула вечным сном. На кухне вскипал чайник, на столе стояла банка малинового варенья, а на спокойной воде, зарывшись кормой в камыши, покачивалась лодка.

В измученную грудь Художницы ворвался прохладный ветер. Рама картины расширялась на глазах – сначала до размеров двери, а потом и вовсе потерялась из поля зрения. Художница лежала на берегу, под ванильно-розовыми облаками, а перед ней раскинулась предзакатная водная гладь с далёким темнеющим берегом. Стрекоза села на плечо. Лодка манила, но на задворках сознания пульсировало: символ гроба. Неужели её судьба – умереть от осложнений гриппа? Но эмоции находились в таком же покое, как озёрная вода, зеркально-чистые, тихие и неземные. Страх уполз куда-то в луговые цветы и был уничтожен их лекарственным ароматом, а единственно верным казалось решение подняться и войти в лодку. Земля помогала ей, вливая силы, закатное солнце румянило облака, и вот – водная колыбель качнулась под ней. Лодка сама оторвалась от берега и заскользила, унося Художницу в вечное лето.

Нос лодки ткнулся в песок: другой берег озера встречал её колышущимся разнотравьем, а ветер странно гудел – как чайник с бесполезным для её ушей свистком. Одеяло сползло, футболка промокла от пота и прильнула к коже, а на мольберте покоилась уплывшая душой в снежные дали дева, окутанная ледяными узорами.

Градусник – под мышку. Мешочек с сушёной мелиссой, мелколистовая россыпь чая, а в душе – букет полевых цветов в медовом ореоле солнечного света. Вернувшись с кружкой свежезаваренного напитка в мастерскую, Художница села на мятую постель и уставилась на картину, прислонённую к стене. Лодка снова исчезла… Получается, «Вечер» мог не только уносить в иной мир, но и возвращать оттуда тех, кому там ещё не место?

Дышалось легко, мягко, во всём теле стоял упругий звон энергии. Художница достала градусник – тридцать шесть и четыре. Смыв противный пот под душем, она переоделась. Села за компьютер, открыла свой сайт, проверила почту. В ящике её ждали два письма от покупателей картин.


«Уважаемая Ольга! Приветствую Вас!

Быть может, Вам покажется бредом то, что я расскажу…»


«Ольга, здравствуйте!

Пишу Вам, чтобы поблагодарить за удивительную картину…»


Женщина, прикованная к постели после инсульта, смогла заговорить и сесть. И рассказала мужу, что несколько ночей подряд гуляла в осеннем лесу, попадая в него через картину, висевшую над её кроватью. У пятнадцатилетнего парня – гемофилика начали останавливаться неукротимые кровотечения и рассосались кровоизлияния в суставы, и он тоже гулял в лесу, в который попал, сидя напротив картины.


«Если Вы не против, я поделюсь ссылкой на Ваш сайт со своими друзьями через “Вконтакте”. С уважением, Александр».


За спиной выросли весенние крылья, прозрачные, с тонкими радужными жилками. Крылья-призраки, крылья – карты волшебных царств. В первый день марта повалил густой снег. Подавая руку поскользнувшейся девушке, Художница услышала её мысли: «Когда уже эта зима закончится…»

Забравшись на крышу, она жевала сосиску в тесте и подставляла лицо снежинкам. Достав волшебную кисть, она потёрла её о лоб и изо всех сил представила себе солнце… А когда провела кистью по облакам, в воздухе засиял ослепительный след. Через двадцать минут серая ватная пелена туч раздвинулась, и город наполнился светом.

Купив бутылку вина, Художница села в автобус – к окну, под мягкие, ещё не слепящие лучи. Весна раскинула в небе сероватые, немного мятые и усталые крылья, но в них уже пульсировало пробуждение. Для земли, для сердец и душ, для сонных глаз и отяжелевших голов.

Едва ступив на порог дома, она поняла: весна уже здесь. Пахло цветами и почему-то – свежескошенной травой. Поставив вино на стол, Художница с улыбкой остановилась в дверях спальни: от зимнего кокона осталась только лужа на полу, а вся кровать была оплетена удивительными, пушистыми лианами – фантастической смесью первоцвета и плюща. Нежно-сиреневые бутоны, покрытые серебристой «шёрсткой», доверчиво потянулись к руке Художницы, когда она подошла и склонилась над Надин, лицо которой покинул морозно-голубоватый, мертвенный оттенок. Оно сияло цветочной белизной, а на скулах проступали розовые пятнышки; оттаявшие ресницы были покрыты тем же трогательным пушком, что и цветущие плети, опутавшие кровать.

«Пора просыпаться, Надюш, – позвала её Художница, дотрагиваясь до её волос – плодородного источника, в котором лианы и брали своё начало. – Весна пришла!»

Серебристо-мохнатые ресницы дрогнули, как крылья бабочки, и поднялись, явив миру туманный, прозрачно-водянистый взгляд глаз цвета тающего снега. Губы разомкнулись, но вместо слов на Художницу повеяло с них упругим, небесно-крылатым ветром. Рука поднялась, и пушистые пальцы дотронулась до щеки Художницы, обдав её запахом вышедшей из-под снега земли, влажной, дышащей, шёпотом рассказывающей о снах, которые виделись ей зимой.


7. Земной ангел


– Ей всего пятнадцать.

Мужчина в дорогом костюме сидел в кресле, закинув ногу на ногу и поблёскивая респектабельной туфлей с заострённым носком. Блик от настенного светильника сиял на его чисто выбритой макушке, а под мрачно нависшими тёмными бровями лежали печальные тени. Во дворе перед домом мокла под летним дождём его чёрная машина с водителем. Может быть, он был высокопоставленным чиновником, а может, бизнесменом – это не имело значения. Этот состоятельный человек двадцать лет назад ещё не был тем, кем являлся сейчас, а на фотографиях в семейном альбоме щеголял густой волнистой шевелюрой и небольшими бакенбардами.

Именно по этим фотографиям Художница и помнила своего отца.

– Не всем и не всегда картины могут помочь, – сказала она. – Если для человека настал его час, ничто не спасёт. Поэтому не нужно предлагать мне «любые деньги» и требовать «гарантированного результата». Я ничего не могу гарантировать.

Сверкнула бензиновая зажигалка «Zippo»: человек, не спрашивая разрешения, закурил. Память вспыхнула, озарив образ отца с сигаретой – тот курил в любом месте квартиры, невзирая на просьбы матери не дымить при ребёнке. Тогда мнение Художницы было гласом вопиющего в пустыне, а сейчас она спокойно поставила мужчину на место:

– Здесь не курят.

– Извини, – усмехнулся тот. – Привычка… Оказался в этих стенах – и будто выключатель сработал. Или машина времени.

Открыв балконную дверь и впустив в комнату сырой запах дождя, он выкинул сигарету. На журнальном столике лежала фотография девочки с большими, влажными оленьими глазами и русой чёлкой. Выглядела она младше своих пятнадцати – почти ребёнок. Была в её рассеянном взгляде нездешняя пронзительность: глаза словно смотрели в душу, хотя и казалось, будто куда-то в сторону. На самом деле они цепко держали «на прицеле» и словно спрашивали: «Кто ты? Зачем пришёл в этот мир? Сам не знаешь? А я вот знаю и могу тебе подсказать». Это были глаза древнего существа на полудетском лице.

– Я не пытаюсь тебя разжалобить, – сказал мужчина. – Быть может, я, с твоей точки зрения, не заслуживаю прощения, которого и не прошу, но она заслуживает того, чтобы жить. В этом маленьком гибнущем теле – дух редкой силы. Ей до всего и до всех есть дело. Если где-то кто-то страдает – она об этом узнаёт и старается помочь, поддержать… Просит у меня денег для нуждающихся. Я, скупердяй, не всегда даю. – Угол жёстко сложенного рта мужчины прорезала горькая усмешка, не затронувшая, впрочем, его взгляда. Глаза оставались в печальной тьме. – Она учит меня быть альтруистом, но человек – упрямая тварь, не любит учиться. Она говорит, что деньги я в Высшие Миры с собой не заберу, а добрые дела станут моими крыльями, которые понесут меня к свету. Так она говорит… Но со мной уже слишком поздно возиться, спасая мою душу. Не дано мне крыльев, уже не отрастут они. Я – приземлённый человек. А вот она… живёт в последнее время только на обезболивающих уколах. Разве это справедливо?

Художница пошла на кухню и поставила чайник. Дождь дышал пронзительной влажной свежестью в открытую форточку, а пальцы пахли мелиссой.

– Помоги ей. Я в долгу не останусь. Вместо того домишки куплю тебе особняк. Или построю такой, какой сама захочешь, – шевельнулись твёрдые губы. Выбритый подбородок отливал мертвенной голубизной.

– Сейчас мне от вас ничего не нужно, – ответила Художница. – Много лет назад я, быть может, и нуждалась в вас, но теперь поезд того времени ушёл.

Чай заварился, и она наполнила две чашки. Мужчина пробормотал благодарность, достал из внутреннего кармана пиджака позолоченную фляжку и добавил в свою чашку несколько капель коньяка.

– Мне нужно подумать, – сказала Художница через три минуты. – Оставьте мне фото, я посмотрю, что можно сделать.

Мужчина положил на краешек её блюдца визитку.

– Спасибо, что не отказалась. Свяжись со мной, буду ждать. Если не сможешь позвонить, отправь сообщение, я приеду в любое время дня и ночи.

С чашкой чая Художница наблюдала с балкона, как её гость вышел из подъезда под проливной дождь: его шикарные туфли и лысина сверкали ярче, чем мокрый асфальт. Охранник, стоявший у дверей под зонтом, закрыл им хозяина от потоков небесной воды, провожая его к машине. Причёски у них были одинаковые – кожаный глянец. Чёрная иномарка скрылась за серыми кулисами дождя.

В квартире остался шлейф элегантного аромата дорогого парфюма. Сев на диван, Художница взяла со столика фотографию своей младшей сестры. Эти глаза… Огромные, инопланетные, карие с золотым ободком. Казалось, на неё смотрело существо того же ранга, что и Надин, только находящееся в плену тщедушного тела в инвалидной коляске.

Ей очень не хотелось это делать, но на «Вечер на озере» посмотреть было нужно. Картина предсказывала, удастся спасти клиента или нет: если лодка – символ гроба – не появлялась, человек выздоровеет. Художница остановилась на пороге мастерской.

На плечи опустились призрачно-серые руки печали.

Сев за компьютер, она открыла свой сайт. Со вчерашнего дня – двадцать восемь сообщений в гостевой книге, сорок шесть комментариев к картинам, четыре заказа. Художница выборочно ответила гостям, а с заказчиками нужно было работать индивидуально. Сейчас её мысли занимала сестра. Может быть, что-то всё же можно сделать?

Прежде чем она открыла зонт, тёплый дождь ласково намочил короткий ёжик на её голове. Ноги в кедах прыгали через лужи, новые облегающие джинсы стального цвета подчёркивали худобу. Мокрая листва блестела, вибрация полотнища зонта от града дождевых капель передавалась по ручке и чувствовалась кожей. «Разве это справедливо?» – холодным лезвием застрял в сердце вопрос. Только Надин могла дать ответ, и именно ей Художница несла в нагрудном кармане джинсовой куртки фото девочки.

На остановке под крышей она сложила зонт. Дождливое ожидание ползло мучительно, давя душу асфальтовым катком. Вся детская обида всколыхнулась, осколки давней тоски зашевелились, вонзаясь в сердце, но Художница рукой взрослого человека отодвинула это гневно-болезненное месиво в сторону, чтобы оно не застилало взгляд. Её отец умер, а этот человек лоском своих туфель, лысины и иномарки не вызывал ничего, кроме холодного отчуждения. То же самое она должна была бы чувствовать и к новообретённой сестре, но нет – горло сжималось, теплело и наполнялось солёной влагой, не давая сердцу ожесточиться.

В доме пахло свежим тёплым хлебом и ещё чем-то вкусным. Удивительные волосы Надин, заплетённые в толстую косу, спускавшуюся ниже пояса, были опутаны живым вьюнком; его белые цветки, похожие на крошечные рупоры граммофонов, свисали из-за её ушей изящными серёжками. Она жарила картофельные драники.

Художница поставила зонтик в углу сушиться и скользнула ладонями по округлым плечам Надин, прижимаясь сзади к её мягким выпуклостям.

«Надь… Мне надо с тобой посоветоваться».

«Мм… Да? Слушаю тебя», – с приветливой готовностью отозвалась Надин.

Сначала Художница с наслаждением погрузилась во влажную шёлковую глубину поцелуя, а ладонь Надин примяла щетину на её затылке. Блестящая от масла деревянная лопатка переворачивала коричневато-золотистые, поджаристые лепёшечки и перекладывала на блюдо, а Художница достала из кармана фото.

«Сегодня я встретила своего отца. Оказывается, все эти годы мы жили в одном городе. Он недурно поднялся в жизни, разбогател. Какой-то большой шишкой стал. А это моя младшая сестра, Арина, о которой я только что узнала. Она больна, прикована к коляске, живёт на обезболивающих. Официальная медицина от неё отказалась, врачи разводят руками. Отец пришёл заказать для неё лечебную картину… А на «Вечере на озере» лодка снова появилась. Неужели ничего нельзя сделать? Надюш, может, ты поможешь?»

Переложив все драники на блюдо, Надин принялась накладывать ложкой в кипящее масло новые оладушки из картофеля. Глянув на фото, она сказала:

«Твой отец сам не знает, кому он дал жизнь. Сестрёнка твоя – земной ангел, она пришла сюда помогать людям, утешать, забирать себе боль мира. Но слишком много чужого горя она в себя приняла, и оно её убивает. Да, ангелы живут среди людей, их цель – делать так, чтобы в мире становилось меньше боли и страданий. Тем самым они удерживают человечество от гибели, отсрочивая её, отводя накапливающийся «пар» и предотвращая «взрыв». Они, как губки, впитывают всю гадость и действительно очищают мир – увы, ценой собственной жизни, и зачастую никто не говорит им даже простое «спасибо». Впрочем, они делают это не ради славы и не ради благодарности. Умерев, они воплощаются вновь и продолжают выполнять свою миссию, проходя через длинную цепь мучительных смертей и возрождений. Это их добровольное служение, их предназначение. Мне жаль… – Надин вздохнула, чуть передвигая драники лопаточкой. – Этот ангелок угасает. Но это её путь, её служба, её работа, за которую ты должна от имени всех людей поклониться ей в ножки».

Дымящееся блюдо драников встало перед Художницей на стол, рядом – чашка сметаны и тарелочка с нарубленной зеленью. Художница никак не могла проглотить горький ком, разрывавший ей горло. Сестра с фотографии смотрела с грустноватой мудростью, без страха и паники. Она будто знала, какая ей уготована судьба.

«Картина может только облегчить переход её души в тонкий мир, – сказала Надин, беря себе драник, намазывая его толстым слоем сметаны и посыпая щепоткой зелени. – Если предоставить событиям возможность идти естественным образом, девочка, скорее всего, будет умирать в долгих страданиях, со страшной болью. А у картины просто уснёт счастливым сном, легко и без мук. Это всё, что ты можешь для неё сделать, но и это – немало».

Художница поражалась её немыслимому спокойствию, с которым она говорила всё это – словно речь шла не о смерти, а о поездке в лагерь отдыха. Из её оплетённых вьюнком волос выползали крошечные, прозрачные мотыльки, розовые и зелёные, и порхали над бутонами-граммофончиками.

«Это жизнь, любовь моя, – мягко ответила Надин на мысли Художницы, глядя на неё с тёплой, шепчущей вечностью в глазах. – Немеркнущая, не прекращающаяся ни на миг. Бояться её не нужно. Дорогу осилит идущий».

И снова горячая и вкусная еда, приготовленная её добрыми руками, согрела душу Художницы. Пышущий жаром хрустящий драник, сверху – холодная густая сметана и ароматные петрушка и укроп, пахнувшие летом, дождём, садом – таков был рецепт утешения. А приправой послужила щиплющая глаза печаль, светлая нежность, переполнявшая сердце при взгляде на фото большеглазой девочки.

«Но не завидую я тебе, – добавила Надин. – Тебе придётся объяснять всё это её родителям. Удачи тебе и мужества… Держись. Я всей душой – с тобой».

«Я не знаю, как я буду всё это говорить, – проронила Художница. – Вряд ли они смирятся».

Розовый мотылёк, прозрачный, словно из тончайшей слюды, сел ей на палец.

Солнечное утро играло бликами на длинных ивовых листьях, чуть подсохший асфальт двора сверкал голубыми лужами после вчерашнего дождя, запах кофе дразнил обоняние. Слизнув с губ сливочную пенку, Художница напечатала:

«Друзья! Спасибо вам всем огромное. Меня по семейным обстоятельствам несколько дней не будет в Сети. Уважаемые заказчики, не волнуйтесь, все ваши заявки я получила. Я о них не забыла ни в коем случае и с каждым из вас обязательно свяжусь, как только вернусь. Всем удачи и доброго дня».

Вывесив это объявление на сайте, она отодвинула чашку и взяла с полки визитку. Набрав номер указанного на ней мобильного, она отправила сообщение:

«Есть разговор насчёт картины. Встретимся в квартире-мастерской. Ольга».

Через десять минут пришёл ответ:

«Сегодня около 13.00 подъеду».

До встречи оставалось несколько часов. Художница слонялась по квартире, изредка с содроганием косясь на «Вечер»: лодка печальным вестником темнела в камышах. Подойдя к работающему компьютеру, она заметила, что на сайте ей пришло личное сообщение от пользователя Арина. Сердце дрогнуло: неужели сестрёнка?

“Здравствуй, Оля!)) Вот, зарегистрировалась на твоём сайте)) Картины потрясающие! Фотки твои тоже посмотрела. Знаешь, а ты мне снилась давно. Именно с такой причёской!)))”

От этих, казалось бы, самых обычных слов на экране Художницу затрясло и накрыло снежной бурей волнения. С усмешкой пробежав ладонью по аккуратному ёжику, оставленному машинкой, она пару минут не знала, что ответить, как начать – растерялась, как младенец. Жестокий ком стиснул горло, и она сидела несколько минут, спрятав лицо в ладонях и дыша солёным мраком.

Смахнув скупые слезинки, сделала глубокий вдох, выдохнула. Пальцы привычно побежали по клавишам:

“Привет, маленький храбрый ангел. Рада, что ты зашла. Как тебе сайт?”

Через минуту пришёл ответ:

“Здорово!)) Ты такая молодец! Я очень хочу с тобой увидеться. Папа всё рассказал. Я его не оправдываю, но прошу: не держи на него зла, отпусти обиду. Вокруг и так очень много боли, я захлёбываюсь в ней. Но если у тебя не получится отпустить, я помогу. Сделаю всё, что в моих силах”.

Дрожащими пальцами Художница ответила:

“Не надо, Ариша, не напрягайся. Лучше отдыхай”.

“Ничего, боль – моя повседневная реальность, – последовало новое сообщение. – Я привыкла) Маму постоянно приходится успокаивать. Когда мы встретимся?)”

“Отец заедет ко мне в час дня, – набрала Художница в ответ. Это слово – «отец» – она напечатала через силу. Ну, не вязалось это сильное, тёплое, родное слово с дорогим костюмом, надменно-жёсткой линией рта, голубоватым подбородком и сверкающей лысиной во всю голову. – Скоро мы увидимся, Аришенька. Может быть, даже сегодня”.

“Ура! \(^_^)/ Слушай, а у тебя есть скайп с видеосвязью? До часа ещё долго, а мне так не терпится с тобой поговорить прямо сейчас вживую, твой голос услышать!)))”

“Да как-то не пользуюсь я видеосвязью… Мне письменно привычнее общаться”.

“А по телефону?”

“Я не слышу, Ариш. Глухая уже половину своей жизни, так что с телефона только SMS-ки могу отправлять”.

“Ой (U_U) Прости, папа мне почему-то ничего не сказал об этом. Я чувствовала, что у тебя где-то в районе головы проблема, но какая именно – не могла на расстоянии определить(( Тогда ты молодец вдвойне! Обнимаю тебя!))”

Они поговорили ещё некоторое время, рассказывая друг другу о себе. До пятого класса Арина могла посещать школу, но её состояние постоянно ухудшалось, и её перевели на домашнее обучение. С одноклассниками она продолжала общаться через интернет и была в курсе всех дел. Много друзей и приятелей у неё было и из параллельных классов.

Художница, рассказывая свою историю, сомневалась, стоило ли признаваться в своей ориентации, но от сестры исходило даже на расстоянии такое тепло, что она, скрепя сердце, всё-таки созналась. Она чувствовала, что Арина – единственная, кому она могла поведать о необычности своей возлюбленной без опасения прослыть сумасшедшей. Сестрёнка сама была светлым чудом и от описания Надин пришла в восторг:

“Как бы я хотела увидеть её! (*_*) Побывать в вашем домике, погулять в саду, покататься на лодке по озеру (^_^)”

“Ну… Можно попробовать это устроить:)”, – улыбаясь, ответила Художница.

Рассказала Художница и о волшебной кисти – не сомневалась, что Арина воспримет всё, как надо. Давно ей не было так легко говорить о вещах, которые у обычных людей вызвали бы как минимум желание покрутить пальцем у виска в её адрес. Напряжение утекало, как серебристая вода сквозь жёлтый горячий песок, даже невыносимая печаль и ком в горле рассосались. Она согрелась в мягком свете Арины, как в лучах вечернего солнца.

“Родители делают всё, чтобы продлить мне жизнь, – появилось на экране, и от этих слов повеяло осенней грустью и прохладой. – Быть может, я и хотела бы пожить ещё, но… БОЛЬ. Ты понимаешь? Я дышу ею, как воздухом, каждый день. Она стала моей пищей и питьём. А люди… продолжают творить чёрт знает что, причинять друг другу мучения, ненавидеть, убивать. Я не в силах… Мне хочется отдохнуть. Хоть какое-то время не чувствовать боли. Лечь в лодочку и уснуть в ней, покачиваясь на волнах”.

Художница застыла от мертвящего холода. Призрак «Вечера на озере» встал перед глазами фоном веб-страницы, заставив душу сжаться, словно под жгучей пронизывающей метелью. Да, смерть – лишь часть вечного природного цикла; да, умирает лишь тело. Но когда уходят такие юные и светлые, хочется выть и кричать: «Почему так?!»

“Мир потускнеет без тебя”, – написала Художница. Слёзы, редкие гости на её глазах, всё-таки пробились наружу.

“Оль… Не плачь, ладно? – через тридцать секунд пришёл ясновидящий до холодка по коже ответ. – Не добавляй боли. Если б я могла, я бы всех, кто причитает у гроба, разом выключила. Вот только нет такого выключателя… И мама, и отец, и девчонки из класса – все ведь рыдать будут надо мной. Если бы они знали, как душе от этого больно, они бы все заткнулись! У людей совершенно неправильное отношение к смерти. Оль, ну, не плачь, пожалуйста. И всем им скажи, чтобы не плакали, а радовались за меня, потому что боль кончилась. Скажешь? Это моя просьба к тебе”.

Задыхаясь и сцепив зубы, Художница изо всех сил старалась взять себя в руки. Пошатываясь, добралась до ванной, плеснула в лицо холодной воды. Видимо, далеко ей ещё до облачённого в светлые одежды ангельского спокойствия, которым обладали эти удивительные существа – Арина и Надин.

Янтарная струйка рома обвилась вокруг кубиков льда и нескольких ломтиков лимона, сплелась с пенной струйкой холодной кока-колы. Смесь горячительно пролилась в желудок, а вдогонку – ещё пятьдесят обжигающих граммов чистого рома. Кривясь от кислоты, Художница жевала лимонную дольку, а кубиком льда водила по лбу и вискам. Кажется, слёзы высохли, а нутро согрелось.

На экране её ждало встревоженное сообщение:

“Оль, ты куда пропала? Тебе там плохо?”

“Всё нормально, солнышко, – поспешно набрала она пахнувшими лимоном пальцами. – Просто отходила на минутку. Я не буду плакать. Постараюсь:)”

Ответ пришёл почти мгновенно.

“Вот и хорошо. Ладно, Оль, я устала чуточку(( Пойду прилягу, чтоб к твоему приезду быть в форме. Не хотелось бы, чтоб ты меня увидела раскисшей))”

“Отдыхай, ангелёнок. Увидимся:)”

“Ага… Жду тебя очень, очень”.

“До встречи:)”

Что значил блеск чёрной иномарки, не выплаченные алименты, разбитое детское сердце? Пути, связывающие нас со светом, бывают разными. Иногда, чтобы увидеть чудо, нужно пройти по мосту, построенному из двадцатилетней боли, нужды и невзгод, но оно того стоит.

Вот только всем, чем могла Художница отблагодарить это чудо, была картина, дарующая лёгкую и чистую, как незамутнённое зеркало воды, смерть.

Пунктуально, в соответствии с важностью этого дела, во дворе остановилась знакомая машина, сверкая на солнце. Впитывая усталый пульс на запястье Художницы, наручные часы показывали без трёх минут час.

Респектабельно-стильная лысина, туфли и костюм. И парфюм тот же, что и вчера.

– Здравствуй, Оля… Что насчёт картины?

– Здравствуйте, Константин Сергеевич, картина уже давно готова. – Художница открыла дверь в мастерскую, где на мольберте, особняком от остальных работ, покоился «Вечер на озере» с мистической лодкой, ждавшей своего часа. – Мне нужно встретиться с Аришей и поговорить с вами и вашей женой о том, что даст эта картина. Всё не так просто.

– Она хоть что-то даст?

– В определённом смысле – да.

Константин Сергеевич остановился напротив картины. Долго и напряжённо смотрел, сурово сжав губы и хмурясь, точно от головной боли.

– Я в живописи не силён, но эта картина меня почему-то пугает, – сказал он наконец. – Нет, пойми меня верно, она прекрасна, но… Что-то жуткое в её настоящести. Это как будто не рисованное. Когда жена мне рассказала – это она нашла твой сайт – я, честно говоря, воспринял скептически. Но сейчас, когда я увидел это своими глазами… Наверно, что-то в этом есть. А Ариша тебя ждёт. Очень хочет увидеть, торопится, будто…

Он резко умолк на полуслове, ослабил серебристо-синий галстук и вышел из комнаты. В открытую балконную дверь врывался свежий ветер, колыхались ивовые космы.

Они вышли из дома вдвоём. Художница несла под мышкой обёрнутую бумагой картину, ловя сердцем тонкое золотое сочувствие туч, острое и болезненное для глаз, высушенных от слёз ромом.

Аккуратный, европейского вида коттеджный посёлок, красные черепичные крыши, зелёные лужайки, чугунные заборы, чистенькая брусчатка улиц. Машина остановилась у дома с молодыми, пушистыми голубыми ёлочками на участке. Вдалеке в сизоватой дымке виднелся сосновый бор.

Такие интерьеры Художница видела только на картинках. Впрочем, отбрасывая внешнюю шелуху и ища главное, она отодвинула золотисто-бежевую и искрящуюся, похожую на нарядный торт завесу роскоши – так хирург отодвигает ткани, обнажая больное место. Источник боли был в душе у холеной, красивой дамы в нежно-сиреневом платье с цветочным рисунком. Ни её яркая помада, ни причёска из весёлой копны рыжеватых вьющихся локонов не могли обмануть Художницу своим показным лоском.

– Спасибо Вам, – начала женщина, устремив заблестевший надеждой взгляд на картину.

– Рано благодарить, – проронила Художница. – Сначала выслушайте, что я скажу. С Аришей я сегодня в интернете пообщалась… Своё решение она уже приняла.

С её плеча вспорхнул прозрачный розовый мотылёк. Откуда он взялся и зачем прилетел? Быть может, чтобы утереть своими крылышками слёзы матери, в сердце которой большим ножом входило осознание судьбы её ребёнка? У Художницы не было волшебных волос, как у Надин – мотыльки возникали откуда-то из складок её одежды, пили боль по каплям и умирали, усеивая пол слюдяными блёстками…


8. Розовые мотыльки


Тонкая, полупрозрачная рука с перламутровым маникюром лежала в руке Художницы. Розовые мотыльки порхали над круглой шапочкой прямых русых волос с серебристыми прядями, задевали печальные тенистые ресницы, кружились над клавиатурой ноутбука на одеяле, как подхваченные вихрем персиковые лепестки.

«Мама плачет, да? Странно, боли я не чувствую, – сказала Арина, подставляя мотыльку палец и разглядывая его крылышки цвета утренней зари. – Мне легко и спокойно…»

Её мыслеголос раздавался в голове Художницы тёплой летней трелью. Другого слова, кроме «ангельский», для его описания не подбиралось. Сладкий, как нектар, и свежий, как утренний ветер.

«Это Надин помогает, – ответила Художница, ничуть не удивлённая этой способностью сестрёнки. – Она здесь, с нами, хотя её не видно».

«Я чувствую, – улыбнулась Арина. – Кто-то очень светлый, тёплый, добрый… Ты понимаешь, что всё предопределено лишь до некоторой степени?»

«Не совсем», – призналась Художница.

В глазах Арины проступил янтарный свет. Тонкая улыбка едва касалась её губ, отчего в сердце Художницы билось какое-то слепоглухонемое чувство, необъяснимое, без названия… Призрак мысли, которую её разум пока вместить не мог, но был на пороге осознания.

«Ничего, скоро поймёшь. – В глазах Арины отражалась дверь в иной мир: шагни, открой – и всё изменится. – До перекрёстка осталось всего несколько шагов».

Что означали её загадочные слова? Художница не стала переспрашивать, просто позволила им лечь в сердце – точно так же, как мотылёк сел ей на ладонь. Она обвела вокруг себя взглядом. Симпатичная, уютная девчоночья комната – в светлых тонах, с одной полукруглой стеной, тремя окнами. Изголовье кровати было вмонтировано в невысокий шкаф с полками. Книги, диски, музыкальный центр, фотографии в рамках, мягкие игрушки, статуэтки ангелов и котят – всё это находилось рядом с кроватью и легко доставалось с неё. А в инвалидном кресле сидел большой плюшевый медведь.

Розовые мотыльки упивались болью и, медленно кружась, опускались на ковёр. Зато Художница не плакала.

«Позови маму с папой», – попросила Арина.

Пол гостиной был весь усыпан мёртвыми мотыльками, но множество живых ещё порхало вокруг застывшей в пышном белом кресле дамы. Они безбоязненно садились на её пальцы, шевеля крылышками, а она улыбалась. Константин Сергеевич открыл окна, чтобы выпустить их, но оттуда только залетали новые и новые мотыльки.

– Пойдёмте, Ариша вас зовёт, – сказала Художница.

В окружении порхающего розового облачка родители поднялись в комнату девушки. Мать присела на край постели, отец остался стоять.

– Я хочу съездить в гости к Оле, – объявила Арина, устремив на обоих ласковый взгляд.


Она почти ничего не весила: Художница легко вынула её из инвалидного кресла и носила по дорожкам сада на руках. Поднеся её к вишне, улыбнулась:

– Угощайся.

Отягощённые ягодами ветки сами клонились к рукам Арины, и она с восторгом рвала и ела вишенки, со счастливыми искорками в глазах стреляя косточками. Мать, стоя рядом, встрепенулась:

– Они же немытые!

Арина только с улыбкой покачала головой.

– Ох, мама…

Константин Сергеевич, заложив руки в карманы, делал вид, что изучает капусту. На солнце его голова сверкала, как шар для боулинга.

Малинник скрыл их от взглядов родителей. Арина рвала мягкие спелые ягодки губами, осторожно поднося ветки к своему лицу, а потом набрала полную пригоршню и взглядом попросила Художницу вынести её из колючих зарослей.

– Мам, попробуй! Малина такая чудесная! – И Арина протянула матери горсть ягод.

Та приняла их в свои холеные руки с алым маникюром. Розовые мотыльки отдыхали на широких полях её шляпы, перед тем как выпить убийственный глоток слёз и упасть на землю.

В доме был накрыт великолепный стол. Венчал его большой круглый пирог с малиной – седой от сахарной пудры, с целыми ягодками в блестящем сиропе, накрытыми решёточкой из тонких полосок теста. Прекрасная хозяйка, окутанная волнистым плащом волос, с приветливой улыбкой пригласила:

– Прошу всех к столу!

Её голову украшал живой венок из васильков и ромашек, росший из глубины шевелюры. То там, то сям из-под золотистых прядей возникали мотыльки и принимались кружиться над столом.

– Изумительно, – похвалила мать, попробовав пирог.

– Вы такая светлая и прекрасная, – просияла улыбкой Арина, обращаясь к Надин.

Та склонилась над ней и поцеловала в лоб, а потом поставила перед ней тарелочку с куском пирога.

Это было похоже на прекрасный, но грустный сон. Художница подобрала капельку малинового сиропа с края тарелки и предложила мотыльку, в то время как другие крылатые создания облепили ложку с кусочком пирога в руке Арины. Мать попыталась отгонять лишних лакомок, но девушка сказала:

– Не надо, мам. Пусть кушают. Благодаря им я дышу свободно.

Надувная лодка уже ждала у берега озера. Арину усадили на корме прямо на дно, обложив подушками и свёрнутыми одеялами, ноги прикрыли шерстяным пледом и брезентом. В руки ей Надин дала тарелку с добавкой – ещё одним куском пирога, очень понравившегося девушке. Мать с тревогой наблюдала за отправкой, придерживая шляпу под порывами озорного ветра, а отец, отмахнувшись от толкущихся у его лица розовых мотыльков, вдруг решил нарвать букет луговых цветов. Грести Художница толком не умела, и на вёсла сел водитель Константина Сергеевича – Вова.

Щурясь от солнечного блеска воды, Арина отламывала ложечкой пирог и подолгу, с наслаждением держала каждый кусочек во рту. Иногда она угощала Художницу, поднося ложку к её губам. Над тёплым и мягким гнездом из подушек и одеял виднелись только плечи Арины и её голова в белой панамке. И ещё тонкие, как стебельки цветов, руки.

Они разговаривали без слов, обмениваясь огромными, длинными и содержательными посланиями – бликами на воде, колыханием камыша, ветром. Писали друг другу письма крыльями птиц в небе, чертили на облаках маршруты совместных походов. Один день вмещал в себя все упущенные годы, спрессовывая их до минут и наполняя ими душу. Сняв бейсболку, Художница подставляла голову под ладошку сестры, которая со смехом гладила её ёжик.

Всё хорошее рано или поздно кончается. Когда лодка причалила, Арина выглядела немного усталой и поникшей; на встревоженный взгляд Художницы она ответила рассеянной улыбкой и обвила слабыми, тёплыми руками её плечи, когда та выносила её на берег. Мать, нюхавшая полевой букет, сразу заметила непорядок, захлопотала, стала совать ей градусник под мышку, измерять давление и пульс, давать таблетки: с собой в сумке у неё была целая аптека.

– Мам, да всё нормально, – морщилась Арина. – Просто очень насыщенный впечатлениями день. Вот и устала чуть-чуть…

У Надин был с собой термос с чаем – или, судя по целебно-терпкому, летнему аромату, неким удивительным травяным сбором, а также корзинка с черносмородиновым печеньем. В один момент на траве раскинулась белая скатерть (у Художницы сразу возникли ассоциации с самобранкой), и все, включая водителя Вову, были приглашены на чай. После нескольких глотков Арина заметно повеселела. Ей не хотелось уезжать, и она стала упрашивать родителей оставить её ночевать.

– Нет, нет, это невозможно, – заупрямилась мать. – А если ты плохо себя почувствуешь – так, что придётся вызывать скорую? Дома у тебя хотя бы медсестра, а здесь…

– А здесь всё будет хорошо, никакие врачи не понадобятся, – с ласковой улыбкой заверила её Надин. – Пусть сестрёнки пообщаются, а утром приедете за ней.

Мать ещё долго сомневалась, не решаясь оставить Арину одну, даже хотела сама заночевать с ней здесь, но Константин Сергеевич закончил её колебания:

– Кристина, ладно тебе. Не трясись над ней, ничего не случится.

Он не сказал этого вслух, но и так было понятно: теперь, когда Арину ждала картина «Вечер на озере», уже ничего не могло случиться. Это повисло в воздухе горькой истиной, и только розовые мотыльки самоотверженно всходили на костёр боли, принося себя в жертву.

В итоге мать Арины оставила Художнице и Надин кучу лекарств и указаний, и они с Константином Сергеевичем уехали, предупредив, что к десяти утра вернутся за дочерью.

– Ну, хоть сейчас я вырвалась наконец-то из-под этого колпака, – засмеялась Арина, потирая руки от радости. – Мама ушла, можно делать, что хотим! Ох и наелась я, объелась даже, а всё равно ещё каких-нибудь ягод хочется…

– Идите, крыжовник покушайте, – предложила Надин, сказочной волшебницей склоняясь над обеими сёстрами и обнимая их за плечи. – Вы его ещё не пробовали, а он поспел – сладкий уже.

Кресло на колёсах по узким садовым тропинкам не могло проехать, и Художнице приходилось всё время носить сестрёнку на руках, но это было ей в радость. Она испытывала трепетное чувство, когда тёплое кольцо слабеньких рук Арины смыкалось на её плечах, а дыхание касалось щеки. Возле раскидистого старого куста крыжовника был поставлен деревянный ящик в качестве сиденья (табуретка не годилась – неустойчива и слишком высока), и Художница устроилась на нём с Ариной на коленях, обнимая и поддерживая её одной рукой, а другой срывая крупные, полупрозрачные полосатые ягоды и кладя ей в рот. Шипы нещадно царапали и кололись, но это казалось пустяком.

«Ты будешь смеяться, но я ни разу не пробовала крыжовник, – сказала Арина, перейдя на мысленное общение. – Малину, вишню, землянику – ела, когда покупали. А крыжовник не доводилось. Я много упустила! Ой, а можно ещё немножко вишни? Она разная какая-то… Разных сортов, что ли? Хочу вон ту, самую крупную!»

«Тебе всё можно в любых количествах, ангелок», – ответила Художница, снова поднимая Арину на руки и направляясь с ней к кустовой вишне с более крупными ягодами, чем у древовидной.

«Тебе не тяжело меня таскать?» – обеспокоилась Арина.

«Нет, Ариш, ты легче пушинки», – улыбнулась Художница. Не удержавшись, она тихонько поцеловала сестрёнку в ухо – от прилива грустной нежности.

«Жаль, что мы не познакомились раньше. Но лучше поздно, чем никогда». – Щека девушки доверчиво прильнула к щеке Художницы.

Ночью они не ложились совсем: тратить на сон драгоценные минуты стремительно истекающего времени, отведённого им судьбой, казалось кощунством. Они сидели под вишней, слушая симфонию кузнечиков: Арина – по-настоящему, а Художница – у себя в голове. Впрочем, когда она сжимала руку сестры, ей казалось, что она начинает действительно слышать их непрерывный стрекот. Тёплая сиреневая вечность неба, увешанная звёздами-ягодами – срывай не хочу – прорастала в их сердца; вишнёвая печаль не была обременительной, а лишь оттеняла волшебство ночи, сплетённое чародейкой Надин. Она вышла к ним, чтобы подать чай с малиновым пирогом, и из её волос вылетали светлячки, наполняя сад колышущимся морем огоньков, а среди цветов, короной венчавших её голову, сверкали звёздные сокровища.

Синий полог ночи начал светлеть: это богиня утренней зари Аврора невидимой кистью забирала тьму и вливала на полотно неба светлые краски – постепенно, тон за тоном. Усталую Арину начало-таки клонить в сон, и она попросила чаю покрепче, чтобы взбодриться, и холодной воды для умывания. Надин поднесла тазик с водой, и обе сестры умылись и утёрлись полотенцем с её плеча, пропитанным запахом душистого мыла. Горьковатая терпкость чая и отрезвляющая свежесть рассвета на чуть-чуть влажной коже щёк – вот те два вестника, принесшие холодящее осознание, что время уже почти истекло.

Но ещё немного им всё же осталось, и это время Арина хотела потратить с пользой: она мечтала научиться варить варенье. Надин не видела к этому никаких препятствий. Впрочем, Арина хотела выполнить все этапы своими руками, начиная со сбора ягод, и Художнице снова пришлось носить её на руках по малиннику. Чудесным образом ветки раздвигались сами, не царапая девушку, а ягоды падали ей в ладонь. Художница знала, чьих рук это дело: в гуще малиновых зарослей, в венке из листьев и ягод, проглядывало улыбающееся лицо Надин.

Когда за забором показался чёрный фургон, Арина разливала варенье по пол-литровым баночкам. Надин впустила её родителей и пригласила к столу:

– А у нас свежее варенье! Ариша сама варила.

Мать выглядела бледной в элегантном тёмно-бордовом платье и чёрной шляпке, а заплаканные глаза пыталась скрыть за широкими очками с дымчатыми стёклами. Она и за стол села в них, а когда поднесла ко рту ложечку ещё тёплого варенья, её губы задрожали.

– Ну, ну, – мягко проговорила Надин, и розовые мотыльки запорхали вокруг женщины.

Судя по тому, с какой скоростью они падали замертво, она провела ужасную ночь. Не допив чай, она засуетилась, измеряя Арине давление и температуру.

– Мам, перестань, – отмахнулась та. – В этом уже нет необходимости.

Константин Сергеевич держался замкнуто и сурово, его глаза оставались сухими, а губы – жёстко сомкнутыми, и Художница сначала заподозрила его в бесчувственности, но потом поняла: это не так. Мотыльки тоже умирали рядом с ним, а значит, была и боль. Где-то глубоко в душе ёкнул заживший шрам: поздно же отец научился любить. Но это подал голос брошенный ребёнок внутри неё, а сияние глаз Надин подсказывало: сейчас не время для обид.

Коляску вкатили в фургон по специальному трапу. Повинуясь умоляющему взгляду Арины, Художница села в салон и приняла в свои ладони протянутую руку. Родители не возражали. Надин, стоя у калитки, послала Арине воздушный поцелуй и стайку розовых мотыльков.

Пока они ехали, небо затянуло тучами, засверкали молнии. Ветер чуть усилился, но до грозы дело не дошло – закапал тихий дождь, распространяя в тёплом воздухе запах мокрой пыли и травы. На пушистой хвое голубых ёлочек у дома повисли огромные алмазные капли. Арина совсем сникла: запас бодрости от заваренного Надин чая кончился, и её уложили в постель. На столе в гостиной стояли баночки с малиновым вареньем, сваренным ею собственноручно.

– Так спать хочется, – проронила она, устало опуская отяжелевшие ресницы. – Давай картину, Оль.

«Уже?» – горестно пискнуло растерянное сердце. Этот момент должен был настать, но Художница всё равно оказалась к нему не готова. А картина уже стояла в комнате Арины, прислонённая к креслу, оставалось только снять обёртку. Художница разрезала шпагат, развернула бумагу и провалилась в холодный омут вечернего гипнотизма камышового берега.

«Подвинь кресло поближе», – попросила Арина.

Художница выполнила её просьбу, разместив картину так, чтобы Арине было хорошо её видно, а сама присела на край постели.

«Открой ещё окно, я хочу слышать дождь, – прошелестела в её голове последняя просьба Арины. – И дай мне вон того большого медведя».

Комната наполнилась грустной сырой свежестью летнего дождя. Вскоре девушка уснула в обнимку с медведем, а Художница ещё долго держала её руку, обводила взглядом вещи на полках. Вспомнив о родителях, она спустилась в гостиную.

Их одолел утешительный сон, будто нарочно накативший, чтобы пощадить их чувства и оградить от тяжёлых переживаний: Константин Сергеевич спал сидя в кресле, а его жена прилегла на диван, не в силах противостоять небывалой усталости. Может, сказывалась бессонная ночь, а может, и тут Надин постаралась. Крылья розовых мотыльков рассыпались под ногами Художницы в золотистую пыль, которая с мерцанием таяла.

«Неужели всё-таки нет никакого способа продлить жизнь Арины и сделать её хоть немного светлее и терпимее? Почему она должна уйти так рано?» – вопреки небесно-высокогорному, буддийскому спокойствию, внушаемому ей Надин, упрямо стучался в виски горький вопрос, в то время как мотыльки пили смертельный нектар боли из сердца Художницы. Ответ со вздохом струился в открытое окно вместе с печалью дождя: по-видимому, нет. Наверно, даже у Надин нет в запасе столько мотыльков, чтобы впитать всю боль огромного мира и облегчить земным ангелам их неблагодарную работу. Работу, на которой им приходится сгорать в прямом смысле слова. И смерть – их единственная передышка и отпуск.

Проснувшись, Кристина первым делом бросилась в комнату Арины:

– Уже три часа! Как же я так уснула? Приём таблеток пропустили…

Константин Сергеевич, тоже пробудившись, переменил позу в кресле – подался вперёд. Морщась, будто от яркого света, он потирал виски и голову. А на стеклянном столике стоял пёстрый и яркий букет полевых цветов и трав, собранный им у озера.

А тем временем, ступая по хрупким крылышкам мёртвых мотыльков, падавших каждую секунду десятками, Кристина спускалась обратно – с лицом белее ромашек в букете. Не дойдя и до середины лестницы, она осела на ступеньку. Константин Сергеевич, вскочив с кресла, устремился наверх, в комнату Арины.

Художница позволила ему побыть там одному, а потом, взяв полевые цветы вместе с вазой, медленно направилась следом. Она предпочла бы не топтать розовокрылых существ, ценой своих жизней осушавших слёзы, но пол и ступеньки были сплошь ими усыпаны – никак не обойти… Приходилось ступать по их прозрачным тельцам, которые под шагами превращались в золотую пыль.

Отец сидел в кресле, устремив застывший взгляд в разгладившееся, сияющее спокойствием лицо Арины, ещё не успевшее покрыться бледностью. Впрочем, Художница ошиблась с направлением его взгляда. Он смотрел на «Вечер на озере», с которого исчезла лодка.

– Мама так же уснула у этой картины, – сказала Художница, встав рядом. – И лодка точно так же пропала.

Она поставила цветы на тумбочку рядом с изголовьем кровати. Рука Арины, обнимавшая медведя, белела, точно сделанная из дорогого фарфора. Приложив её к своим губам, Художница почувствовала мягкую прохладу её только начавших остывать пальцев. А в груди, там, где должен был гнездиться крик, трепетал комок из тысяч розовых крылышек.


Терпкий запах нагретой солнцем травы бил в нос, вокруг колыхались цветы, а где-то в небе, в светлой облачной стране отдыхала Арина – набиралась сил перед новым отрезком пути. Когда она вернётся? Может, Художницы к тому времени уже давно не будет на этой земле. Или в этом уголке вселенной.

Волшебная кисть вновь творила чудо – оживляла на холсте мысли о сестрёнке. Деревянным кончиком впитав её образ из точки между бровей Художницы, кисть мазок за мазком отвоёвывала у пустоты фигуру Арины, стоявшую среди полевого разноцветья. Да, стоявшую на своих ногах без посторонней помощи, вполоборота к зрителю, кокетливо и изящно развернув голову. Улавливался даже лёгкий загар её кожи, сияющая дымка светлого пушка на руках, уязвимость открытой всем ветрам спины в глубоком заднем вырезе белого платья, солнечный нимб на волосах…

На похоронах было много ребят – наверно, весь класс Арины. Конечно, девочки плакали. Подойдя к ним, Художница сказала:

– Девчонки, милые, не надо. Вы своими слезами причиняете ей боль.

На неё устремились испуганные взгляды. Может быть, не все поняли странный выговор Художницы, а может, их что-то насторожило в её внешнем виде, но это не имело значения. Расстегнув чёрную куртку, Художница выпустила розовое облако мотыльков: так велела ей сделать Надин, пообещав, что никто плакать не будет. И она сдержала обещание. Мотыльки порхали над головами людей, садились им на плечи, толклись у лица священника, мешая ему петь положенные молитвы. Розовокрылое безобразие, порхающий курьёз, несуразное чудо – вот чем они стали, привнеся в душераздирающую атмосферу похорон светлую струйку удивления. Один мотылёк сел батюшке прямо на нос и забрался в ноздрю, заставив его, солидного и бородатого, совершенно некстати чихнуть, после чего взорвался облачком золотой пыльцы, которая вызвала у священнослужителя целую очередь судорожных чихов. Кто-то прикрыл рукой губы, кто-то кашлянул – одним словом, серьёзность была утрачена. Ожившими лепестками сакуры мотыльки кружились в воздухе, изумляя присутствующих своим радостным танцем. А слёзы одноклассниц Арины высохли: наблюдая за тем, что вытворяли мотыльки, девочки улыбались.

Дыша тёплым, густо-солнечным духом трав, Художница искала в облаках знак, легчайший след – завиток, искорку, птицу. Земной ангел улетел, и она вдруг ощутила бескрайнее, вьющееся пустынной дорогой за горизонт одиночество. «Опустела без тебя земля» – смутный образ песни, призрак-обелиск мраморной стелой проступил в памяти, наделяя душу крыльями светлой грусти. Да, иногда в голове Художницы звучала музыка – та, которую она ещё помнила. Всё, что она сумела взять с собой из полного звуков прошлого в глухое настоящее, стало её фонотекой, в которой нашлась и эта песня. Вздох летел над травами, скользил над зеркалом воды и растворялся на рубеже облачной страны:

«Где же ты сейчас летаешь, ангелок? Надеюсь, там тебе хорошо, боли больше нет, и звёзды отдают тебе свою нежность…»

Портрет был готов, оставалось отвезти его заказчице – Кристине. И, быть может, выпить чашку чая с малиновым вареньем Арининого изготовления – если предложат. Но это завтра, а пока Художница вошла с картиной в свою квартиру, бережно разместила её на треноге и наконец добралась до сайта. Новые комментарии, новые заказы… А ещё – одно непрочитанное сообщение от пользователя Арина.

“Спасибо тебе))”

Экран поплыл перед глазами, и вся нежность звёзд обрушилась на сердце искрящимся водопадом…

Рецепт тепла: янтарная глубина цейлонского чая, гвоздика, корица, две столовые ложки рома, ломтик апельсина. Согревшись и успокоившись, Художница снова открыла вкладку с сообщениями и сквозь солёную дымку в глазах разглядела дату этого «спасибо».

“Как бы я хотела увидеть её! (*_*) Побывать в вашем домике, погулять в саду, покататься на лодке по озеру (^_^)”

В тот же день… Видимо, сообщение пришло уже после того, как Художница выключила компьютер, и прочитать его ей было суждено именно сейчас.

«Если можешь, прилетай скорей»*.


_______________


*последняя строчка из песни «Нежность» («Опустела без тебя земля…»)


9. Возвращение


Раскалённая июльская реальность плыла, как марево, загоняя душу в предсмертный тоннель. Только холодный душ мог немного удержать её в теле, и Художница забралась под живительные и бодрящие струи. Особенно страдала обросшая голова – хоть каждый час поливай водой, и из ванной Художница вышла с твёрдым намерением состричь эту жаркую и ненужную шапку волос.

В холодильнике стояла банка зелёного чая с мелиссой и лимоном – спасение для пересохшего горла. Белая футболка и белая рубашка, лёгкие светлые брюки – потому что в тёмном жарче.

Она вышла на улицу с влажными волосами, чтобы хоть какое-то время сохранить свежесть, продвигаясь сквозь густой горячий воздух. Её путь к Журавлёнку был полон стука сердца: помогла ли картина? Должна была помочь, потому как лодка на «Вечере» не проступала, а это предсказывало успех. Снова жужжащий улей мыслей пассажиров автобуса, щиток тёмных очков и ласка ветра из люка.

Дверь открыла Катя. Она удивлённо поприветствовала Художницу и посторонилась, впуская в квартиру, в которой опять пахло чем-то вкусным. Выяснилось – пирогом с картошкой и грибами, только что вынутым из духовки и поставленным «отдыхать» и размягчаться под влажным полотенцем.

– Как Даша? – спросила Художница, кратко дактилируя первые буквы слов: Кате и этого было достаточно для понимания.

– Она приезжать сегодня, – был ответ. – Автобус задержка, я надеяться хорошо.

Тюлевая занавеска колыхалась, впуская струи июльского воздуха, а Художница застыла в них, пытаясь сморгнуть наваждение и сбросить движением нахмуренных бровей размноженное отражение реальности в осколках треснувшего зеркала. Горячее дыхание дежавю обдало душу. Всё это уже было: пирог, задержка автобуса, а потом известие об аварии и… Нет, не инвалидность – гранитная плита на могиле. Художнице это мерещилось, или у Журавлёнка было два варианта судьбы?..

Ощущение, что она вот-вот проснётся, осталось позади. Пробуждение произошло, вот только она не успела уловить момент, когда это случилось. Может, утром, когда она встала с липкой, влажной от пота постели? Или ночью, когда закрылись её глаза? Что это? Альтернативная реальность? Временная петля? Впрочем, Художница уже ничему не удивлялась. Сердце целиком наполнилось светящейся плазмой ожидания.

Вспыхнула лампочка светового звонка, Катя встрепенулась, изобразила руками крылья птицы – «Журавлёнок» – и радостно кинулась к двери. Художница встала со стула, шагая по качающемуся под ногами полу, а сердце летело по туннелю со светящимися стенами. Кажется, она начала вспоминать… Картина-вход и картина-выход.

Поставив на пол в прихожей большую спортивную сумку, Даша обнялась с матерью. Коротенькие джинсовые шорты с бахромой открывали её длинные загорелые ноги, длинный конский хвост из тёмно-каштановых волос прорастал в отверстие белой бейсболки сзади. Живая и здоровая, абсолютно невредимая, она сияла чудесной улыбкой, блестя мелкими и ровными жемчужными зубками. Впрочем, улыбка исчезла, а взгляд посерьёзнел, когда она увидела Художницу.

– Привет, Дашунь.

– Привет…

Художница сейчас не просто читала с губ. Она услышала в голове это слово – «привет», хотя у Даши не было выраженных телепатических способностей. Наверно, это и был тот «месседж», психическая составляющая речи.

Разве это не счастье – взять тёплые девичьи руки в свои, ощутить в них пульс молодой жизни, умилиться пятнышкам смущённого румянца на скулах и уколоть сердце о догадку, откуда взялась эта серьёзность под густыми ресницами?.. А Катя на радостях разрезала пирог, не дождавшись возвращения Виктора с работы, и приглашающе маячила с кухни.

Конечно, была куча впечатлений от поездки и куча фотографий, но сначала следовало смыть дорожную пыль, и Даша забралась в ванную. Художница, наполненная уютным хмелем счастья, жевала пирог, когда девушка вошла на кухню, освежённая, в домашнем коротком халатике и с влажными волосами.

– Фотки потом на компьютере покажу, в большом формате, – пообещала она. – Штук двести наберётся, наверно.

Она обращалась к матери знаками, но Художница слышала в голове её мыслеголос – серебристый и нежный, как лепесток подснежника.

Виктор пришёл с работы как раз к показу снимков. Разместившись с куском пирога на стуле, он жевал, смотрел и «слушал», а Даша рассказывала и показывала. На широком мониторе сменялись красивые виды, Дашин пальчик кликал мышкой, а в балконную дверь струился июльский вечер.

Потом они медленно шли по липовой аллее в густых волнах аромата: Художница – в тёмных очках и с руками в карманах, Даша – в невесомом платьице на бретельках и открытых сандалиях, тихонько откусывая мороженое в ломкой шоколадной глазури. Серьёзный взгляд из-под ресниц и умилял Художницу, и заставлял холодеть от беспокойства за юное сердце, которому предстояло испытать боль…

– Оля, я… – Не договорив, Даша обняла её за шею одной рукой: в другой у неё было мороженое.

Художница замерла, ощутив на своих губах прохладные от эскимо губки. Может быть, где-нибудь в иной реальности она и не отказалась бы от жаркого обхвата этих стройных ножек с великолепным загаром, но в её сердце царила светлая королева лета с волшебными волосами. Её власть была неоспоримой и вечной, как бесконечный цикл времён года, и огромным венком из полевых цветов окутывала душу. Маленький цветочек по имени Даша Художница могла только нежно оберегать от ветров и невзгод, от холодных зим и бурь.

– Дашунь… Солнышко моё ясное, пойми. Я не могу…

Она должна была сказать эти ненавистные слова, разбивающие сердце. Объятия разомкнулись, мороженое упало на расплавленный от жары асфальт, а Даша уткнулась в ствол старой бабушки-липы. Её изящные плечики вздрагивали.

– Даш… Журавлёночек, ну всё. Всё, не надо.

Руки Художницы опустились на плечи девушки, та попыталась вырваться, но Художница крепко притиснула её к себе, зарываясь пальцами в мягкие, как атлас, волосы.

– Девочка моя светлая, я тебя очень люблю. Всё это – неважно, всё это пройдёт. Гораздо важнее сейчас, что ты жива и здорова… Что мы вдыхаем запах лип, гуляем, радуемся лету. А ведь этого могло не быть.

Видимо, Даша была сейчас далека от мироощущения Художницы, не понимала её радости от бытия, её «лёгкого» отношения к сердечным страданиям.

– Я уезжала, чтоб о тебе не думать… – всхлипывала она, по привычке сопровождая речь жестами – так она разговаривала с глухими родителями.

– Даш, родная моя, у тебя всё будет хорошо. Это я совершенно точно говорю, – улыбнулась Художница, гладя пальцами её волосы и нежно заправляя прядки ей за уши.

Солнце превращало аллею в зелёный тоннель, наполненный золотым светом. Может, они вместе шагнули в картину и стали пленницами мира, нарисованного волшебной кистью? Впрочем, неважно. Липовые чары уносили душу к небесам, и даже слёзы Даши были сладки, как нектар – как часть жизни, неугасимой и прекрасной.

– Дашунь, ты всегда будешь моим Журавлёнком, моей маленькой девочкой.

– Я хочу быть твоей женщиной! – Девичий кулачок отчаянно стукнул Художницу по плечу.

– Давай, ты лучше будешь моей дамой сердца, – пошутила она, осторожно кладя руки на тёплую талию, легко ощутимую сквозь воздушную ткань платья. – Недосягаемой и прекрасной. А я, как в Средние века, ради твоей благосклонности буду совершать подвиги, довольствуясь платком, перчаткой или колечком в качестве награды. Да и просто ласкового взгляда будет достаточно.

Даша вырвалась и быстро зашагала по аллее, вытирая на ходу слёзы. Художница догнала её, преградила дорогу и обняла – не могла допустить, чтобы Журавлёнок уходила вот так, зарёванная и убитая горем. В киоске она купила ей новое мороженое взамен уроненного, после чего они прокатились на карусели, а потом ещё долго бродили по парку, держась за руки. Художница пыталась отогреть вдруг похолодевшие среди жары пальцы Даши, нежно пожимала их и перебирала, жалея, что не прилетают на помощь розовые мотыльки.

Проводив Дашу до дома, она устремилась на автобусную остановку. Сорок минут с бьющимся сердцем – и она открыла калитку. Огромные листья капусты, яркая зелень салата, непроходимые заросли малины… А посреди грядки с земляникой «виктория» – женщина, хозяйка и богиня по имени Зоя. Её волосы, похожие на длинные волнистые пряди ангорской шерсти, были убраны под соломенную шляпку, начинающие чуть-чуть полнеть руки покрывал изысканный бронзовый налёт загара, а две верхние пуговицы на груди то и дело расстёгивались. Чтобы в очередной раз привести их в порядок, она выпрямилась и только тогда заметила Художницу.

«Ну, здравствуй, – усмехнулась она. – Долго тебя не было, совсем заработалась. Проходи давай, мой руки, садись… Хлебушек свежий испекла, сейчас кушать будем».

Её мыслеголос ласково прозвенел волшебной золотой пыльцой, и Художница, подойдя, с наслаждением нырнула в горячую земляничную глубину поцелуя.

«Сдурела совсем! – округлила глаза Зоя. – Заборчик-то невысокий, а если бы кто-то мимо шёл? – И, запустив пальцы в волосы Художницы, добавила: – Что, замучилась? Ну, пошли, подстригу».

Вечерние лучи солнца лежали на стене кухни, а плечи Художницы покрыла накидка. Зажужжала машинка, и тёмные пряди с первыми проблесками инея седины посыпались, скользя по накидке и тихо падая на пол.


Зоя работала в единственной на весь посёлок парикмахерской и была соседкой прабабушки Художницы. Приняв наследство и переехав сюда, Художница поначалу сторонилась улыбчивой незнакомки, но когда услышала её мыслеголос в своей голове, поняла, что судьба свела их не просто так. «Комплексный месседж» был Зоиным авторским выражением… Как и Художница, Зоя была глухой с подросткового возраста. Получив специальность «клиническая психология», некоторое время она работала в центре реабилитации инвалидов, но ушла из-за разногласий с начальством. Центр был единственным в городе, больше нигде ей не удавалось найти работу по специальности. Так Зоя переквалифицировалась в парикмахера…

Художнице вздумалось что-нибудь посадить на участке, но она понятия не имела, как это делается. Зоя и семенами поделилась, и научила. А в летнюю жару подстригла Художницу бесплатно, на дому.

Чувства зародились в процессе обучения: Зоя помогала Художнице обнаружить незадействованные психические возможности и открыла у неё «альтернативный слух». Художница до сих пор сама не понимала, как это получилось: то ли Зоя поделилась с ней какой-то своей силой, то ли просто пробила некий барьер, плотину, за которой эти возможности были спрятаны в дремлющем состоянии.

…Руки Зои лежали на её стриженой голове.

– Внутренняя тишина – это то состояние, при котором ты начинаешь «слышать» без использования ушей. Погаси собственные мысли – и ты, как сосуд, заполнишься чужими.

Художница научилась достигать внутренней тишины, дёргая за невидимые нити души. Иногда мысли даже без её осознанного желания затухали сами, будто впадая в ступор, и её голову беспокойным роем заполняла какофония мыслей окружающих людей. Это состояние возникало периодически, «включалось» само при очень глубокой задумчивости и уходе в себя, когда все процессы в голове Художницы переходили в какой-то иной диапазон частот, внешне похожий на тишину. В обычный режим её возвращал поток чужих голосов – будто бормочущая толпа народа оказывалась у неё в мозгу. Иногда это было забавно, иногда мешало.

…Они сидели друг напротив друга за кухонным столом, разделяемые тарелкой спелой вишни и лучом солнца. Художница пыталась уловить чувства, которые осознанно посылала ей Зоя: это упражнение они проделывали каждый день. Глянцевая вишенка упала с края переполненной тарелки, а пальцы Зои коснулись руки Художницы, при этом она ощутила возбуждение ниже пояса, совершенно чёткое, беспокойно-тянущее, зовущее. Может быть, это чувство транслировала ей Зоя, а может быть… Впрочем, разбираться было некогда: кисловатая радость вишнёвого поцелуя установила в голове Художницы полную внутреннюю тишину.


«Ну вот, совсем другое дело!»

Большая мягкая кисть стряхнула обрезки волос с её шеи. Аура лёгкости и прохлады окружила голову, под пальцами топорщилась короткая щетина на затылке и висках, на макушке – чуть длиннее. Символическая чёлочка прикрывала лоб на четверть. На столе в ведёрке соблазнительно алела «виктория», и Художница сглотнула слюну.

«Сейчас, сейчас», – улыбнулась Зоя, подметая волосы с пола.

Столик с вышитой скатертью под навесом, вечернее золото солнца, чашка густой сметаны с сахаром, тёплый свежевыпеченный хлеб и ягоды – всё это не было плодом фантазии или сном. Быть может, в иных реальностях и существовали копии этой картины, но подлинник жил только здесь – висел на стене в кухне. А вскоре натюрморт ожил: округлые, сдобные руки Зои поставили на стол всё это объеденье. Когда Художница подолгу работала в городе, Зоя присматривала за домом и садом; вместе под ручку они по улицам не гуляли, но, когда Художница просила её остаться, она оставалась, и тогда по подушке рассыпалось солнечное руно её волос, пропитанное ароматами сада, луга и леса.

Холодная баня вместо душа, чистая, пахнущая сухими духами постель… Пока Зоя расчёсывала своё ангорское золото, сунув ноги под одеяло, Художница достала из шкафа альбом со старыми чёрно-белыми фотографиями. А вот и она – та, с которой всё началось. Перевитые цветами волосы спускались по спине ниже пояса, белое платье струилось шёлковыми складками и напоминало древнегреческое одеяние. Прекрасная дама в образе богини плодородия восседала вполоборота на высоком круглом табурете, упираясь пальцами босых ног в его перекладину и держа на коленях корзину с фруктами и цветами в изобилии – явно студийное, профессиональное фото с фигурными краями, которое невесть как попало в прабабушкин альбом. Какое отношение имела к ней эта женщина, так и осталось тайной, лишь на обороте карточки поблёкшими фиолетовыми чернилами было написано: «Nadine Ушакова, 1948 год». Чем-то она напоминала Зою – наверно, чертами лица, озорными ямочками на щеках, фигурой. Прибираясь в шкафу сразу после въезда в дом, Художница открыла альбом наугад на середине – на пустой странице, и там лежала в чарующем одиночестве эта фотография и беличья кисть с очень старой ручкой, покрытой всеми видами пятен, но с волосом в великолепной сохранности…

Утром Художница вошла в свою городскую квартиру. Дивана, на котором умерла мать, уже давно не было: гостиная после ремонта преобразилась и посветлела. Только огромная старая ива всё так же колыхалась за окном…

А вот и они: «Вечер на озере» – картина-вход, «Липовая аллея» – выход. За первым погружением кончиков пальцев последовало и полное: Художница просто шагнула в «зазеркалье» – в надвигавшуюся на неё картину, которая на глазах увеличилась до размера двери. Но одна картина – это билет в один конец, нужен был и обратный. Им стала «Аллея».

Что-то ей удалось изменить, что-то – нет… Это была игра с множеством неизвестных, исход предугадать не мог никто. Она хотела спасти двух близких людей – маму и Журавлёнка. Мать всё же уплыла от неё на нарисованной лодке в вечность, а Дашка… Художница с грустной нежностью улыбнулась. Дашку получилось вытащить с того света, а сердечные страдания – штука не вечная. В душе сияла непоколебимая уверенность в том, что всё будет хорошо.

Зоя… В той реальности она была моложе, будто родилась на десять лет позже и получила другую судьбу. Забавно: хоть старшая Зоя никогда не увлекалась танцем живота, и это отличало её от молодой, но выбор профессии – сестринское дело там и клиническая психология здесь – отражал её желание помогать людям, которое никуда не делось.

А самой главной загадкой была, конечно, Надин. Кто она? Когда родилась? Кем работала в этой жизни? Кого любила? Только чёрно-белое фото сорок восьмого года запечатлело её здешний облик. Казалось, будто она, каким-то образом сместив рождение Зои на десять лет вперёд, заняла в закартинной реальности её место…

Хоть входила Художница в картину с мыслями только о двоих, но непредсказуемо появился третий близкий человек – сестрёнка. Или, быть может, в этой реальности что-то тоже сместилось, и сестры уже не было? В груди вдруг всколыхнулся крик: а ведь картину-то она всё-таки написала. Посмертный портрет!

Дрожащие пальцы вдавливали клавиши, набирая в строке поиска по сайту «Вконтакте» имя Арины… Споткнулись, но потом допечатали фамилию Художницы – Еремеева: отец у них был один, а значит, и фамилия тоже – если, конечно, тот её не сменил.

И вот она, Арина Еремеева, пятнадцати лет, с глазами оленёнка и шапочкой русых волос. Отец – Константин Сергеевич Еремеев, мать – Кристина Владимировна Завадская-Еремеева. И неважно, что в этой реальности между ними было полторы тысячи километров: главное, что на странице стоял статус «онлайн»!

Сквозь пелену слёз Художница перебирала фотографии в её альбомах. Нигде не было инвалидного кресла, везде сестрёнка стояла на своих ногах, а иногда даже бегала, танцевала и ползала.

– Ангелёнок… – Пальцы Художницы коснулись экрана.

И тут внутреннее молчаливое «ах», как электрический разряд, отбросило её на спинку кресла: ей показалось, что она увидела фотографию портрета, написанного по заказу Кристины. Тот же поворот головы, то же платье, то же пёстрое разноцветье вокруг и солнечный нимб на волосах… И только одна маленькая деталь давала понять, что это – всё же реальное, живое фото: улыбка. На портрете, написанном Художницей, Арина не улыбалась.

Дрожащие пальцы ласкали открытую спину в вырезе платья, пытались смахнуть прядку волос, брошенную ветром на бровь… А потом набрали личное сообщение.

“Привет, Ангелок:) Скорее всего, ты не знаешь меня, но это неважно. Я просто рада, что ты здесь”.

Уже отправив его, Художница встревожилась: может, стоило написать как-то иначе? Ещё испугается, примет за маньяка… Но уже через минуту пришёл ответ:

“Привет)) А вот теперь ты точно должна понять, что всё предопределено лишь до некоторой степени. Перекрёсток пройден”.

“Ты меня помнишь?” – написала похолодевшая Художница.

“Мне снились странные сны, – ответила Арина. – Сны о том, чего не было. Домик и сад, вишня, малина… Я варю варенье из неё. Я никогда в жизни не варила варенья… А ещё крыжовник. Ты исцарапала себе все руки. А я была почему-то в инвалидной коляске. И розовые мотыльки… Они забирали боль”.

Видимо, на то они и ангелы – хоть земные, хоть небесные – чтобы помнить то, о чём помнить, казалось бы, невозможно.

“Как ты сейчас? – с трудом попадая по клавишам, спросила Художница. – Боль тебя не беспокоит?”

“Она есть и всегда будет. Но у меня много сил, я борюсь с ней и побеждаю. Не знаю, правда, надолго ли меня хватит. Но вроде справляюсь пока”.

“Ты умница:)”.

Полминуты молчания, полного мельтешения солнечных зайчиков на стене – и Художница прочла новые слова на экране, но при этом ей казалось, будто они раздавались в её голове серебряным звоном:

“Хочу тебя увидеть. Неважно, что думает по этому поводу папа – просто приезжай, если можешь”.

“Я приеду, Ангелок, – поспешно пообещала Художница. – Сегодня же куплю билет, обещаю:)”

“Я жду тебя^_^”

Старая ива, казалось, одобряла это решение. Кивая, она блестела на солнце длинными, похожими на серебристых рыбок листьями.

День сиял безоблачной улыбкой, всё ладилось. Купив билет на утренний поезд, отбывавший завтра, Художница отошла от кассы, чтобы убрать документы в карман, как вдруг живым лепестком сакуры мимо неё пронёсся розовый мотылёк. Художница на мгновение увязла сердцем в грустно-холодящей близости кого-то знакомого и светлого и, лихорадочно перескакивая взглядом с одного лица на другое, стала искать…

Знакомая женственная фигура в длинном платье и соломенной шляпке неспешно шагала к выходу. Даже издалека и со спины Художница узнала её по цветущим волосам, ронявшим на ходу лепестки.

– Надя?! – налетая на людей, кинулась она догонять видение владычицы лета.

Врезавшись в пузатого пожилого мужчину, она зацепилась курткой за его сумку. На освобождение и извинения ушло несколько секунд, но их оказалось достаточно, чтобы потерять Надин из виду. «Лепестки!» – осенило её. След таял, рассыпаясь золотой пылью, и Художница, как гончая, ринулась по нему. Плитка пола, ступеньки, залитый солнцем асфальт, аллея парка, мост…

Лепестки колыхались на поверхности тёмно-зелёной воды: ими был усеян весь пруд. Опираясь на перила моста, Художница переводила дух, пошатываясь от пульсирующего жара в груди. Розовый мотылёк сел на костяшку пальца, пошевелил слюдяными крылышками, но не умер – взлетел, выписывая петли в ясном небе. Заслонив ладонью глаза от солнца, Художница провожала его взглядом, пока он не растаял светлой точкой в недосягаемой синеве.

*

6 – 23 июля 2013 г


© Copyright: Алана Инош


Ссылки на официальные страницы автора Алана Инош:


Проза.ру: http://www.proza.ru/avtor/alanaenoch

Самиздат: http://samlib.ru/i/inosh_a/

Книга фанфиков ( Фикбук): http://ficbook.net/authors/Алана+Инош

Yuri Collection:

http://yuri.teinon.net/fanfiction/byauthor/%C0%EB%E0%ED%E0+%C8%ED%EE%F8

@дневники: http://enoch.diary.ru/

Сообщество Вконтакте: http://vk.com/alanaenoch

Загрузка...