Я буду рядом

Глава 1 Прощай!

Когда мне исполнилось двадцать, я вернулась в город и дала себе пять обещаний:

• Снова начать читать.

• Выписывать все незнакомые слова из книг, узнать их значения и составить свой собственный словарь.

• Выучивать наизусть одно стихотворение в неделю.

• Не посещать могилу мамы до наступления Чхусока[1].

• Каждый день не меньше двух часов гулять по городу.

Я не успела окончить первый семестр, как не стало мамы.

Пока ее болезнь не приняла серьезный оборот, раз в неделю, в среду, навещала ее в городской больнице. Затем ее выписали и отправили домой, а мне дали рецепт на лекарства. Я приходила в больничную аптеку, сидела в вестибюле и ждала появления на электронном табло того же номера, что и на бумажке в моей руке. Когда номер с мелодичным звоном выскакивал на экран, я просовывала рецепт в окошко. Спустя недолгое время мне передавали коробку с недельным запасом нескольких лекарств маме. Каждую среду я повторяла свое путешествие в аптеку, покупала лекарства и отправляла их маме по почте. После я звонила ей и сообщала о посылке. Она каждый раз приветствовала меня неизменно бодрым голосом: «Дочь моя!», «Отлично, дочь моя!», или «Спасибо, дочь моя!».

За четыре дня до ее смерти я получила посылку с ее любимым кольцом, а также небольшим количеством кимчи[2] из листьев периллы.

– Ты ведь любишь кимчи из листьев периллы. – Ее голос на другом конце провода звучал бодро и жизнерадостно. – И мне всегда хотелось, чтобы ты носила это кольцо, моя девочка!

Я и не представляла, что ее не станет так быстро.

Думая о ее кончине вскоре после того, как она положила в посылку кимчи из листьев периллы, сняла кольцо и аккуратно завернула его в бумагу, я принималась бессознательно тереть глаза, словно пыталась вытолкнуть их. После мне не надо было покупать по средам лекарства для мамы, но все равно каждую среду рано утром я снова и снова отправлялась в больницу. Это вошло у меня в привычку. Теперь я уже не ждала появления на табло определенного номера, но каждый раз раздавался мелодичный звон, и я смотрела на меняющиеся цифры. Через некоторое время я вставала и говорила себе: «Пора идти на занятия», но вместо этого отправлялась на станцию и садилась в поезд. Иногда я добиралась по крутой дороге до самых ворот университета, но затем разворачивалась и снова отправлялась на станцию. И там покупала билет на первый же рейс.

В середине дня в поезде было полно свободных мест. Я могла без проблем устроиться где угодно, независимо от стоимости билета. А порой вообще оказывалась единственным пассажиром в вагоне. Пустые сиденья напоминали толстые книги, ни одна из страниц которых не была прочитана. Я смотрела в окно или играла пальцами, пока кондуктор не объявлял о прибытии поезда в маленький городок, где я родилась. Увидев реку, я поворачивала голову и пристально вглядывалась в речную даль, пока вода не исчезала из вида. Когда же впереди внезапно вырастали далекие горы, от неожиданности я могла отпрянуть и откинуться на спинку сиденья.

Иногда я разглядывала птиц, неожиданно появившихся ниоткуда, а поезд въезжал в туннель, тогда судорожно закрывала глаза, хотя не могла увидеть в темноте ничего ужасного. Наконец поезд останавливался на какой-нибудь станции, я нестерпимо хотела есть, поэтому немедленно отправлялась в закусочную напротив станции, жадно съедала целую миску лапши и лишь тогда вдруг понимала, что нахожусь в родном городе. И я тихо бормотала про себя: «Мама, я вернулась».

В какой-то момент я решила взять академический отпуск, не только из-за смерти мамы. В университете царила богемная атмосфера, присущая художественным учебным заведениям. Некоторые студенты тут же легко вписывались в эту среду, другие же оставались на отшибе. Я принадлежала к последним. Сомневаюсь, что кто-нибудь здесь знал, как звучит мой голос. Студенты мужского пола больше интересовались демонстрациями или выпивкой, чем занятиями, а девушки или носились со своей внешностью, или умирали от депрессии. Здесь посреди обычного разговора вы могли разразиться монологом Гамлета или Офелии, и никто не придал бы этому огромного значения. Здесь считалось признаком таланта и яркой индивидуальности беспрестанное пение или долгое сидение на одном месте и созерцание чего-либо. Эти люди привлекали мое внимание, куда бы я ни отправилась. С моей простой внешностью я все время чувствовала себя изгоем. Мне казалось, что они говорят на иностранном языке какой-то далекой заморской страны. Но все же я взяла академический отпуск не из-за того, что чувствовала себя одинокой. В то время я была чужой везде, где бы ни находилась.

Я тогда училась в средней школе. Узнав свой диагноз, мама сразу же отправила меня в город к моей старшей двоюродной сестре, тем самым мама проявила ко мне заботу и любовь. Она говорила, что я еще слишком юна для постоянного ухода за больной матерью, у меня должна быть полноценная жизнь девушки. Она сказала, чтобы я не обременяла себя заботами о больной, а шла в мир, навстречу жизни. «Нам всем когда-нибудь приходится расставаться, – говорила она, – просто у тебя это произойдет немного раньше». Сейчас я не могу сказать, что согласна с ней. Полагаю, если нам всем рано или поздно приходится расставаться, то лучшее, что мы можем сделать – как можно дольше пробыть вместе. Но здесь дело не в том, кто прав, а кто не прав. Это просто разные взгляды на жизнь.

Однажды довольно общительный студент, которого прозвали Велик, потому что во время ходьбы он блестяще изображал, будто крутит педали велосипеда, перестал приходить на занятия. Я сидела на скамейке у нашего здания, а он вдруг подбежал ко мне и сказал, что его младший брат приехал в город и он должен послать с ним домой немного денег. И я отдала ему все свои деньги. А позже выяснилось: он одолжил деньги, а также авторучки, книги и тетради еще у десятерых других девочек и бесследно исчез. Чуть позже выяснилось – он даже не был настоящим студентом. И вот в то время, как мои однокурсники бушевали от ярости, возмущались тем, что он сумел несколько месяцев всех обманывать, требовали обязательно что-то предпринять, я вдруг почувствовала: хочу уйти в академический отпуск. Велик забрал даже книгу стихов Эмили Дикинсон[3], которую подарил Дэн при моем отъезде в город. В тот вечер Дэн подошел к нашим воротам и позвал меня. Мы тайком бродили по темным переулкам, где со времен нашего детства отпечатались тысячи наших следов, и незаметно добрели до большого поля на окраине городка. Там мы уселись рядышком перед железнодорожными путями. Мимо нас с грохотом и лязгом проносились ночные поезда. Окна вагонов ярко светились в темноте. Если бы не громкий стук колес, казалось бы, что просто сияющие окна летят, пронзая ночной мрак.

– Мы должны ехать учиться. – Голос Дэна звучал торжественно, словно он давал обещание.

– Да.

– Я стану художником.

Мне почудилось, что я вот-вот взорвусь. Ночной ветерок с поля, казалось, уносил с собой наши надежды, и они постепенно исчезали где-то очень далеко. В тот вечер перед расставанием Дэн подарил мне сборник стихов в мягкой обложке и сказал:

– Недавно очень внимательно прочел все стихи.

В темноте я не смогла прочесть названия сборника.

– Я узнал, что после смерти она оставила 1700 стихотворений в шкафу. Первые стихи были опубликованы только через четыре года после ее смерти.

– Чьи стихи?

– Эмили Дикинсон.

– Э-ми-ли Ди-кин-сон. – Даже произнеся это имя по слогам, я не смогла вспомнить ни одного ее стихотворения.

Дэн с детства знал, чем хочет заниматься, потому подолгу размышлял о самых разных вещах и вел себя иначе, чем остальные наши ровесники: читал разные книги, собирал необычные предметы и говорил о непонятных вещах.

– Похоже, она видела то, что лежит за гранью привычного мира.

– За гранью привычного мира?

– Нечто невидимое. Смерть или… кое-что необъяснимое.

Тогда я впервые услышала, как мой ровесник говорит о смерти и о том, что находится за гранью привычного мира. Возможно, именно поэтому мне всегда казалось: Дэн гораздо старше своих лет. Уже дома я открыла книгу, и первое, что бросилось мне в глаза, – запись Дэна.

Я начала ступать осторожно… Нельзя тревожить несчастных людей, погруженных в глубокие раздумья.

Райнер Мария Рильке[4]. «Записки Мальте Лауридса Бригге».

Мне понравилось это примечание Дэна. Оно было написано небрежно, но от него веяло такой силой и энергией, как звонкое цоканье копыт мчащейся галопом лошади. Я смотрела на цитату Рильке, написанную рукой Дэна в книге стихов Эмили Дикинсон, и вдруг поняла – это прощание. И я запихнула подаренную книгу глубоко в сумку.

Читая стихи Эмили Дикинсон, я вспоминала мамино лицо. Мне хотелось неторопливо наслаждаться стихами сборника, и я не спешила: перечитывала каждое стихотворение по несколько раз. Вот когда впервые оказалась в городе, то отправилась на метро в крупный книжный магазин на улице Чонно. Всю дорогу я держалась за поручни, чтобы не упасть. Первой книгой, на которую я потратила деньги, был роман «Записки Мальте Лауридса Бригге». Не имея понятия, о чем эта книга, я купила, потому что это название было написано Дэном на первой странице его подарка. На обратном пути в метро я раскрыла свою новую книгу.

Так вот куда люди приходят жить.

Безучастно глядя на это первое предложение, я вдруг почувствовала, как одинокая слеза поползла по щеке. А ведь ни слезинки я не проронила, даже покидая родной дом. Неужели я тоже из тех, кто пришел сюда жить? Эта фраза вызвала множество вопросов.

Город не был ко мне добр. В нем было так много высотных зданий и больших домов, его наводняли толпы людей, но никто ни разу не поприветствовал меня и не взял за руку. Я часто сбивалась с пути, плутала в переплетении многочисленных и широких, и узких улиц. И я тоже не хотела ближе знакомиться с людьми этого города. Так я жила, привыкала к людям, не приветствующим друг друга, и становилась молодой женщиной, абсолютно чуждой этому миру. Двоюродная сестра, у которой я жила, являлась моим официальным опекуном до моего окончания средней школы. Незадолго до моего приезда в город она вышла замуж. В этой ситуации для меня было бы вполне естественно покинуть ее дом, но мне некуда было пойти. Кроме того, хоть мама и отослала меня из родного дома учиться в город, она все же не хотела, чтобы я жила одна. Пока мама была жива, я оставалась в доме двоюродной сестры, чтобы подбодрить маму в ее нелегкой борьбе с болезнью. А когда она умерла, я уже не могла жить в доме сестры. Муж сестры служил пилотом в одной авиакомпании. Хотя он летал в длительные рейсы в такие большие города, как Париж и Лондон, но всегда, вполне естественно, возвращался и подолгу находился дома. И даже когда я всерьез собралась приступить к занятиям, мне очень хотелось остаться рядом с мамой, но она этого не хотела. К тому времени ее состояние ухудшилось, у нее уже выпали все волосы.

Дальше в «Записках Мальте Лауридса Бригге» говорилось: «Мне казалось, что это больше похоже на место, куда приходят умирать». Вот я начала посещать лекции, но не успела закончить первый семестр – взяла академический отпуск, а эта вторая строчка из книги Рильке неотступно преследовала меня. В этом городе не было ни одного человека, кого я считала бы своим другом, мне не с кем было прощаться перед отъездом домой. Когда я уходила из квартиры сестры, она печально спросила, действительно ли я должна уезжать.

– Прости. – Это был странный ответ на ее вопрос.

– Прости? За что ты просишь прощения?

– За все.

И я на самом деле так думала. Я чувствовала себя виноватой перед двоюродной сестрой. Виноватой за то, что почти не улыбалась; за то, что закрыла одно окно в доме новобрачных черным картоном; за то, что не старалась быть более доброжелательной; за то, что вынудила ее заботиться обо мне, потому что я потеряла мать. Каждый раз, когда она смотрела на меня, я видела в ее глазах вспыхивающий огонек искреннего сострадания. Ведь мы прожили вместе более четырех лет. Она уговаривала меня остаться, убеждала еще раз все как следует обдумать. Я ответила, что уже приняла решение.

– Возможно, еще не поздно передумать, – снова сказала она.

Я покачала головой. И тогда, погрустнев, она крепко обняла меня:

– Возвращайся сюда, если тебе придется нелегко.

От моей двоюродной сестры исходил запах молодой женщины, недавно вышедшей замуж. Это был смешанный запах земляники, листьев, персика. Ощутив этот аромат, я окончательно поняла: мое решение правильное. И хоть я занимала в доме всего одну небольшую комнату, это все-таки был дом новобрачных. Только подумать, ведь я закрыла окно комнаты черным картоном и вынудила новобрачных смущаться своего радостного смеха и улыбок в моем присутствии. А моя сестра никогда даже хмуро не взглянула на меня. Однажды ее муж-пилот спросил:

– А не слишком ли темно в этой комнате?

Я ответила:

– Мне так нравится.

Он больше не спрашивал ничего подобного.

Тот год жизни в маленьком городке своего детства был скучным и неинтересным. Дэн тоже учился в колледже и жил теперь в другом городе. Времена года сменяли друг друга: на деревьях набухали почки, мимо проносились тайфуны, наливались соком созревавшие плоды хурмы, шел густой снег. Мой отец вел ту же жизнь, что и раньше, несмотря на мое присутствие. Мама довольно долго была прикована к постели, и отец привык сам о себе заботиться. Жизнь не стала сложнее с ее уходом, но его спина сильно сгорбилась, и он как-то быстро превратился в старика, сделался еще более неразговорчивым. Порой мне казалось – его тяготит мое присутствие. Даже в те дни, когда я поздно ложилась спать и не могла проснуться рано утром, он, встав на заре, первым делом отправлялся к маме. Он обкладывал могилу свежим дерном, даже выкопал во дворе миртовое дерево, которое ей нравилось, и пересадил поближе к ее могиле. Несколько раз я ходила вместе с ним, но все-таки старалась всеми силами этого избегать. Глядя на идущего впереди меня по тропинке отца, я думала о том, что он похож на старый, покосившийся и заброшенный дом. Я старалась приходить на могилу в середине дня или на закате. Так у меня было меньше шансов столкнуться с ним.

Мама не боялась умереть. Скорее сожалела об этом.

Несколько дней непрерывно лил дождь. И когда он, наконец, прекратился, произошло сразу две вещи.

Отец вернулся из городка, снял рубашку и бросил ее на крыльце. Затем в одной нижней рубашке вышел из ворот с лопатой в руке. Из кармана его брошенной рубашки вывалилась пачка сигарет. Я подобрала сигареты и направилась в заднюю часть дома. Наш сельский дом с двух сторон имел небольшие дворики, можно было пройти через весь дом и выйти на задний двор, где росли тыквы и таро. Я присела на корточки, чиркнула зажигалкой и собралась прикурить сигарету. Я смотрела туда, откуда меня могли увидеть, но вдруг с другой стороны появился отец. У меня не было времени спрятаться. Наши взгляды встретились, когда я собралась прикурить сигарету. Отец поглядел на меня, а затем медленно скрылся за углом дома, не сказав ни слова. Я приготовилась к тому, что позже он станет ругать меня, даже подумала, что, если мы начнем спорить, это поможет избавиться от тягостного молчания и отчуждения. Но к моему удивлению, он ни словом не обмолвился за ужином. Я подумала – наверное, ему было больно увидеть меня курящей, и потому он решил притвориться, будто ничего не видел. Тут меня охватил странный гнев. Я искренне хотела, чтобы он отругал меня, тогда смогла бы спокойно курить и не чувствовать себя виноватой. Я уже убирала со стола, как вдруг он назвал меня по имени и неожиданно спросил, не хотела бы я накрасить ногти.

– Накрасить ногти?

– Не знаю, помнишь ли ты, но как-то раз, когда ты была еще маленькой, я положил тебе на ногти лепестки бальзамина.

Неужели это действительно было? Я опустила глаза и уставилась на свои руки, держащие поднос.

– Утром ты сняла лепестки с ногтей и закричала: «У меня кровь идет из ногтей!», побежала к колодцу и опустила руки в ведро с холодной водой. Ты была еще совсем крошкой…

Когда мама заболела, летними вечерами отец обрывал лепестки бальзамина, размельчал и прикладывал к ее ногтям, оборачивал пакетами и обвязывал нитью. Она так хотела. Отец сказал, что ему казалось, будто из-за лепестков бальзамина наркоз так плохо подействовал во время маминой операции. После ужина отец принялся измельчать лепестки бальзамина и прикладывать к моим ногтям, а я смотрела и вдруг еле слышно пробормотала:

– Папа, неужели эти лепестки могут повлиять на наркоз?

А он удрученно ответил:

– Не знаю.

И я мысленно произнесла, обращаясь не к нему: «Прости, мама. Я больше не стану курить».

В тот вечер я обмотала ногти с лепестками бальзамина полосками ткани и вместе с Дэном отправилась на окраину города. Он приехал погостить домой из южного города, где учился. Дэн сделался неразговорчивым, как мой отец, постоянно хмурился, был небрит и, скорее всего, решил ни с кем не любезничать, поэтому совсем не улыбался. Даже мне. В темноте мы поднялись к железнодорожному полотну.

– Дэн!

Я остановила его и всмотрелась в его силуэт. Темные шпалы простирались вдаль до бесконечности, словно разделяя нас.

– Давай пойдем на могилу моей мамы.

Я и не надеялась, что он так легко согласится. Но Дэн тут же добавил, что сначала надо зайти к нему домой и взять налобный фонарь.

– Налобный фонарь?

– Знаешь, я беру его для ночных прогулок.

– Это такая штука, которой пользуются шахтеры?

– У них настоящие каски с мощным фонарем… мой фонарь гораздо меньше. У меня бессонница, и я пользуюсь им в общежитии, когда делаю эскизы. Мой сосед по комнате не может спать при включенном свете. И еще я ношу фонарь в сумке и достаю его только в темноте на улице.

Неужели он сейчас признался, что посреди ночи в комнате надевает на голову фонарь, чтобы делать эскизы?

Неожиданно Дэн со своими рассказами о том, как делает эскизы при свете налобного фонаря, потому что у него бессонница, показался мне совершенно незнакомым человеком. Мы молча пересекли железнодорожное полотно и направились к его дому. Наши тени перекрещивались на стене. Дэн проскользнул в дом и вернулся с фонарем. Он попытался нацепить его на меня.

– Лучше ты надень его и иди впереди, – предложила я.

Дэн зажег фонарь. Когда яркий свет озарил его лоб, он словно преобразился. Мы прошли через поле и направились к горе, где была похоронена мама.

– А ты хорошо держишься.

– Что?

– Я имею в виду твою маму.

Я вдруг почувствовала острый укол боли в груди и ухватила одним пальцем с лепестками бальзамина палец Дэна.

После смерти мамы я перестала читать.

Двоюродная сестра звонила из города и пыталась уговорить меня пойти в церковь, но я никого не хотела слушать. Целый год я ничем толком не занималась. В те дни, когда беспрестанно лил дождь или когда я чувствовала себя словно выкопанная из земли картофелина, я отправлялась в центр городка, заходила в кинотеатр, где шел двойной сеанс фильмов, и неподвижно сидела в кресле, а затем возвращалась домой. Мамино кольцо с жемчужиной в виде слезы я всегда носила в кармане. Я могла заснуть, но вдруг проснуться, в ужасе торопливо просунуть руку в карман и проверить, на месте ли кольцо. Едва коснувшись жемчужины, я тут же успокаивалась. В момент прикосновения к кольцу я чувствовала тоску по маме. Однажды, в начале ее болезни, мы о чем-то поспорили, и я повысила голос. Я так сильно разозлилась на нее, что представила, как я умерла, а она не находит себе места от горя. Всякий раз кольцо напоминало мне об этом случае. Я уже ничего не могла исправить, но чувствовала грусть и ненавидела себя за те мысли. У мамы были изящные пальцы, поэтому ее кольцо с жемчужиной пришлось мне впору, но я не могла заставить себя носить его. Это означало бы, что я смирилась с ее смертью, а меня от одной такой мысли бросало в дрожь.

Когда мы добрались до подножия горы, Дэн вдруг резко остановился.

– Что случилось?

– Пауки.

До маминой могилы мы должны были пройти по горной тропе, и на ней большие пауки растягивали свои сети и терпеливо поджидали жертву, ползая по камням.

– Ты боишься пауков?

Свет от фонаря на голове у Дэна метался вверх-вниз.

– Я боюсь их больше, чем спецназа.

Я невольно захихикала – взрослый мужчина боится пауков.

– Не смейся. Ты не принимаешь мои слова всерьез, как бы не пришлось пожалеть об этом. Неужели ты не слышала о нападении на деревню в Австралии гигантского паука-птицееда?

– Нет.

Я и в самом деле ничего об этом не слышала, но знала – маленькие паучки, став взрослыми, начинают пожирать тело своей матери. Вот поэтому не могу хорошо относиться к паукам. Мне было интересно и удивительно слышать от Дэна многочисленные названия пауков: паук-волк, тарантул, паук-краб, бурый паук-отшельник, сиднейский дымоходный паук.

– Эти дымоходные пауки – самые сильные!

Дэн заговорил о пауках и уже не мог остановиться. Он рассказал, что пауки произошли от трилобитов, которые жили в кембрийский период палеозойской эры. В те времена пауки обитали под землей, но в период между мезозойской и кайнозойской эрой они вышли на поверхность. Тогда количество видов стало увеличиваться в геометрической прогрессии, теперь сложно с точностью определить, сколько этих существ населяет нашу планету. «Интересно, могут ли любовь и страх быть связаны между собой? – думала я. – Ведь он на самом деле ужасно боится этих насекомых». Дэн знал о пауках очень много, как о предмете своей искренней любви.

– Когда ты начал бояться пауков?

– Довольно давно.

– Но почему я ничего об этом не знала?

И хотя мы выросли вместе, я понятия не имела о его страхе перед пауками.

– Ты не могла об этом знать.

– Ха? Это такой большой секрет?

– Ты меня не любишь, поэтому и не знала.

В темноте я вглядывалась в спину Дэна, ведь он торопливо двинулся вперед, несмотря на ужас перед пауками. Слова «ты меня не любишь» падали в мою душу одно за другим, словно капли дождя.

– В твоей жизни произошла какая-то неприятная история, связанная с пауками?

– Я не помню.

– Тогда в чем же дело? Почему пауки, а не что-то другое?

– При чем здесь что-то другое? Неужели это выглядело бы как-то иначе, если бы я боялся сов или белок?

Разговор о пауках, похоже, вывел Дэна из себя. Вероятно, у него на то были причины.

– Тебе просто надо смело посмотреть на паука, не отводя глаз… возможно, тогда что-то изменится.

– Я уже пробовал. Кто-то сказал, что это у меня в голове и мне стоит съездить в музей пауков в Намьянчжу, встретиться лицом к лицу с гигантскими пауками и взглянуть на них сверху вниз. Но от одного взгляда на чучела этих насекомых моя кровь застывала в жилах, казалось, все мое тело раздувалось, как огромный пузырь, я весь начинал чесаться с ног до головы.

– Неужели все так плохо?

– Именно.

Дэн стоял неподвижно, как человек, ждущий вынесения приговора. Я посмотрела ему прямо в глаза, потом раскинула руки и крепко обняла его.

– Не бойся. – Эти слова предназначались и ему, и мне тоже. – С нами все будет хорошо, все будет в порядке.

Свет от фонаря Дэна, распугивающий пауков, осветил мое лицо.

– Можно я тебя поцелую? – Дэн нерешительно коснулся губами моей щеки, затем лба, немного помедлив, прижался к моим губам своими теплыми и нежными губами. – Никогда не думал, что ты станешь первой, кого я поцелую.

От этих слов я тихо засмеялась. Как будто знала, что Дэн станет первым мужчиной, который поцелует меня, и это будет такой нежный и спокойный поцелуй. Горный хребет на фоне ночного неба напоминал свирепого зверя. Черный силуэт горы, походивший на притаившегося огромного зверя, лежащего на животе и широко раскрывшего пасть, становился все более отчетливым. Чем ближе мы подходили к горе в густом ночном мраке, тем сильнее меня начинал охватывать предательский страх. Я предложила Дэну вернуться. Но хотя он дрожал от страха, выискивая пауков в свете своего фонаря, все-таки настоял на продолжении пути. Я упорно требовала возвращения домой, а Дэн шел и шел вперед, несмотря на множество ужасных пауков вокруг. Вероятно, наш спор нарушил привычную обстановку обитателей леса – ночные птицы с громким шуршанием крыльев принялись перелетать с дерева на дерево. На нашем пути Дэн искал пауков, освещая фонарем тропу и ветки деревьев, и рассказывал, как при одном виде паука у него слабеют колени, а даже днем вид паука вызывает у него нервную дрожь. Если он действительно так боялся этих насекомых, то мог просто не смотреть на них, так зачем тогда зажег фонарь и специально высматривал в темноте пауков? А вдруг он действительно заметил бы одного? Но именно так он боролся со своим страхом. И в этом мы с Дэном похожи. Я узнала о нем то, чего не знала раньше. В результате Дэн довел меня до маминой могилы, поборов страх перед ужасными пауками на нашем пути.

– Мы пришли.

Тут Дэн глубоко вздохнул. Это был вздох человека, преодолевшего страх.

– Давай поклонимся.

– Посреди ночи?

– Но разве мы не за этим сюда пришли?

– Нет.

Я возражала, но Дэн все равно поклонился, не снимая с головы фонаря. А затем он осветил миртовое дерево, которое посадил отец, и пробормотал:

– Так вот куда мирт пересадили.

Он направился к дереву, достал сигарету и прикурил. Вдруг нитка, обернутая вокруг моего пальца, развязалась. Раскрошенная масса лепестков бальзамина упала с моего ногтя прямо на могилу. Сигарета во рту Дэна мерцала в темноте. Должно быть, он потирал лицо рукой с зажатой сигаретой, потому что красные угольки разлетались в разные стороны, как светлячки. Я схватила с могилы полную пригоршню земли, крепко сжала в кулаке, как комок риса, и сунула в карман. Эта земля, наверное, упала прямо на мамино жемчужное кольцо. В тот момент меня захлестнуло чувство пустоты, я отчаянно желала ухватиться за что-нибудь и едва не спросила Дэна, курившего под миртовым деревом с фонарем на голове, любит ли он меня. Если бы я спросила, между нами неизбежно возникла бы стена отчуждения. Я проглотила эти слова, не сводя глаз с маминой могилы, и подумала: настало время возвращаться домой.

– В городе, где я сейчас живу, постоянно происходят студенческие волнения, – сказал Дэн.

Я взяла еще немного земли с могилы и положила в карман.

– Я подрался с одним знакомым парнем.

– Правда?

– С этим парнем я познакомился еще на первом курсе. Он большой любитель поесть, и неважно, что он ел, даже самую простую еду поглощал с таким видом, будто никогда не пробовал ничего вкуснее. В этот момент стоило лишь взглянуть на него, и у вас начинали течь слюнки от голода. Однажды этот парень сообщил, что уходит в армию. Мы устроили прощальную дружескую вечеринку. Он же, оказывается, пошел не в армию, а в полицию, разгоняющую бунтовщиков, и через несколько дней явился к нам разгонять демонстрацию. Вот уж не повезло, правда? Его послали не куда-нибудь, а в родной колледж. Как-то раз он со своими сослуживцами преследовал каких-то студентов и немного отстал. Я сам не могу точно сказать, что на меня нашло. Но когда он остался один, я бросился к нему, и на этот раз жертвой стал он, а я преследователем. До этого дня я несколько раз видел, как он сидел на земле рядом с полицейским автобусом с зарешеченными окнами и поедал с аппетитом какой-то тухлый рис. Всякий раз, когда я смотрел на него, во мне поднималось что-то нехорошее. И вот в тот день мы наконец остались с ним один на один.

– А дальше?

– Когда я ринулся к нему, он обернулся и посмотрел мне в глаза. Мы узнали друг друга, но не улыбнулись. Никто не собирался отступать, мы сцепились и принялись в слепой ярости наносить друг другу удары. Он попытался кинуться к другим полицейским, но я не позволил, продолжая бить его изо всех сил.

– Зачем ты это делал?

– Не знаю. Мне казалось, я схожу с ума, просто не мог больше выносить это.

– Выносить что?

– Себя… нас… ситуацию… нашу ситуацию. Я первый погнался за ним, но это не означало, что я чувствовал себя сильнее. Мне тоже здорово от него досталось. Он бил меня по голове, в глаза, куда придется. И все же он первый попытался убежать от меня… Я его не отпускал. Сначала я преследовал его, затем он преследовал меня и так далее. Все было как в тумане. А потом у меня осталось лишь непреодолимое желание уничтожать. Я погнался за ним, когда он хотел скрыться, он бил меня, но я снова бежал следом, не замечая ничего вокруг. Когда я наконец пришел в себя, то увидел, что лежу в своей комнате в общежитии. Должно быть, кто-то принес меня сюда.

– А как сейчас себя чувствуешь?

– У меня бессонница. С того дня я ничего не могу делать, не хочу учиться, может, просто брошу все и уйду в армию.

Я ничего не сказала, только подошла к Дэну, взяла его руку и принялась раскачивать ее в темноте.

Когда я сообщила отцу, что собираюсь вернуться на учебу, он вручил мне две сберегательные книжки мамы. В обеих сберкнижках значилось мое имя – Чон Юн. Отец сказал: если я собираюсь учиться в городе, мне надо там найти себе жилье. На одной была сумма, выплаченная по полису страхования жизни, а на другой – деньги, которые мама клала понемногу каждый день на счет до болезни. Крохотные суммы неизменно каждый день поступали на счет. И как только отец не потратил эти деньги! Я попыталась вернуть ему сберкнижку с деньгами от страховой компании, но он сказал:

– Эти деньги мама оставила тебе. Ты уже взрослая и сама должна заботиться о себе.

Собирая вещи, я положила мамины сберкнижки на дно сумки. В поезде я несколько раз доставала их, пыталась сосчитать, сколько денег мама откладывала каждый день. Перед моими глазами появлялись ее руки, пересчитывающие деньги. Иногда это было десять тысяч вон, в другие дни – тридцать тысяч, а в некоторые – восемьдесят тысяч. Однажды, вероятно, что-то произошло, она положила на счет сразу двести тысяч.

В городе я нашла переделанную под комнату будку, расположенную на крыше здания на холме рядом с домом моей двоюродной сестры. Так у меня появилось недорогое съемное жилье, за него я заплатила небольшой суммой со второй сберкнижки.

Уже в этой комнате я достала из сумки землю с маминой могилы, все еще слипшуюся, будто комок риса. А затем я надела теннисные туфли, отправилась в книжный магазин на улице Чонно, где купила сборник стихов Эмили Дикинсон и атлас с подробными картами города. На обратном пути я заскочила в цветочную лавку и приобрела цветочный горшок. Я высыпала землю с маминой могилы в цветочный горшок, потом открыла атлас, чтобы выбрать место для первой прогулки. Вернувшись в этот город год спустя, я решила непременно узнать его как можно лучше. И потому мне надо было исходить его пешком вдоль и поперек.

Казалось, меня не было на занятиях уже целую вечность. Я начала посещать занятия, но по-настоящему мне интересны были лишь лекции профессора Юна. Здесь по-прежнему царила атмосфера мятежа. Я отправлялась на занятия раньше на полчаса и останавливалась около книжного магазина рядом с нашим учебным зданием. Как много воды утекло! Молодой продавец магазина обрадовался, увидев меня. Он громко воскликнул:

– Все еще одна, а?

Что? Неужели так заметно, что у меня нет друга? Я спросила:

– Откуда знаете, есть у меня парень или нет?

Он ответил:

– Это написано на твоем лице.

– Простите? – не поняла я.

И тогда он заявил:

– Одного взгляда достаточно, чтобы понять: с момента последнего поцелуя минуло много времени, – при этом хлопнул меня по плечу.

Я внимательно разглядывала ряды учебников, журналов и новых книг, но выбрала лишь небольшую записную книжку в коричневом кожаном переплете. Теперь это мой дневник. Мне понравился цвет и мягкость обложки. Я собираюсь записывать свои мысли и все происходящие со мной события. Незадолго до этого я потеряла в метро свою сумку. А в другой раз сняла в кафе кеды и забыла под столом. Скорее всего, я недолго буду вести этот дневник, и он скоро исчезнет, как и другие вещи. Я вдруг вспомнила о дневниках, которые вела еще в школе, написанные в них неразборчивым почерком всякие глупости. Все они неизменно терялись. Похоже, сумбурные рассказы и чувства, не стоившие и выеденного яйца, тоже стерлись, бесследно исчезли из моей души. Я собралась с духом и решила снова начать писать. Сначала необходимо дать новому дневнику имя. Возможно, «Записки Се». «Се» означает «новый», но у него есть еще два значения – «между» и «птица». Птица, свободно парящая в небесах. Как же лучше мне назвать дневник, «Новые записки» или «Записки Птицы»? Записки птицы. Не знаю. Это звучит немного странно. Ветреные записки? Записки в ветреный день? Весенние записки? Доказательство существования? Пару часов я перебирала различные варианты названий и, наконец, остановилась на «Коричневой Книге». Обложка же дневника коричневого цвета. Я понимаю – это скучно. И зачем я вообще все это пишу? Ведь понятия не имею, о чем писать. Никаких мыслей. Я всего лишь надеюсь – в сравнении с предыдущими дневниками написанное здесь станет следствием моей зрелости и совершенствования.

Еще в средней школе я начала посещать кружок любителей фотографии. Я наткнулась на книгу Ролана Барта[5], где он написал: «Литературное сочинение развивается, как растение из семени». Для меня это было подобно откровению. Позже я нашла у Барта заметки о фотографии, прочитала его книгу «Камера Лючида»[6], и мне захотелось самой фотографировать. У нас дома был фотоаппарат, но я никогда не видела, чтобы отец им пользовался. Время от времени он доставал его и, любовно поглаживая, говорил, что, если бы мой дедушка не оставил ему в наследство баню, он стал бы фотографом и путешествовал бы по всему миру. Я хотела сама испробовать отцовский фотоаппарат, но на занятиях в кружке любителей фотографии обнаружила, что мне там нечему учиться. В этом кружке понятия не имели о том, что такое студиум и пунктум[7], о которых я вычитала в книге Барта. Никто даже не слышал о Барте. Мне наскучил этот кружок. Как-то раз преподаватель объяснял, как делать портреты. Я не находила себе места и больше не могла сидеть на уроке. Я постаралась незаметно выскользнуть из класса, но преподаватель громко назвал по имени и остановил меня.

– Куда это ты собралась? – поинтересовался он.

Я объяснила, что должна пойти к врачу.

– Что с тобой? – спросил он.

Я была здорова, и мне не нужен был врач. Мне просто необходимо было уйти.

– Я спросил, что с тобой такое? – снова завопил он.

Я не знала, что ответить, и заколебалась. Затем вдруг выпалила:

– У меня разбито сердце.

Я сама удивилась этому детскому ответу. В тот момент я подумала: «Выставила себя на посмешище. Теперь преподаватель заставит меня пробежать по беговой дорожке десять, а то и двадцать кругов».

Руководитель кружка фотографии преподавал в колледже естественные науки. Когда ученики не слушали его, он мог заставить их ползать по земле, побить палкой или приказать до изнеможения бегать по беговой дорожке в самую жару. Я уже смирилась с неизбежным наказанием, но реакция преподавателя стала для меня полной неожиданностью.

– У тебя разбито сердце? – Он задумчиво уставился на меня поверх очков. – Тогда поторопись. И в следующий раз не опаздывай.

Я вышла с территории кампуса и поднялась на холм за школой. Здесь я улеглась на безымянную могилу и уставилась в небо, где высоко плыли похожие на острова белые облака.

Некоторое время спустя я вновь отправилась на занятия фотокружка. С того дня я не пропустила ни одного занятия и даже стала более прилежна в изучении естественных наук, по которым раньше имела невысокие оценки. Если бы я тогда не поднялась на холм за школой к безымянной могиле и не увидела в небе медленно плывущие белые облака, то, наверное, вернула бы фотоаппарат отцу.

Сегодня состоялась большая демонстрация. Рано утром я свернула газету и отправилась выбросить ее в мусор, но мое внимание привлекла фотография двух собак. Тогда я развернула скомканную газету. Там оказалась статья о двух брошенных собаках. Одна была слепой. Стоило им куда-нибудь пойти, здоровая собака шла следом за слепой, чтобы охранять ее. Когда они переходили улицу или останавливались попить воды, здоровая собака следила, чтобы ее больная подруга безопасно прошла вперед или вволю напилась. В статье говорилось, что люди видели, как эти собаки отдыхали, прижавшись друг к другу головами, или одна опускала голову на брюхо другой. Стоило лишь слепой собаке остановиться, идущая следом здоровая собака тоже останавливалась.

Интересно, связано ли это с дрессировкой или же всему причиной инстинкт?

Говорят, здоровая собака не стала бы сама просто так опекать слепую собаку, но эта собака существует в действительности. Что это означает? Последние несколько дней бушевала непогода. Проливные дожди заставляли меня чувствовать себя изгоем, ослепшим от непроглядной серой мути на улицах. Я долго вглядывалась в фотографию двух собак, которые спали, прижавшись друг к другу головами или положив головы друг другу на брюхо.

Коричневая Книга – 1