Я был агентом Сталина

— А что ты думаешь! — вскричал он. — Это ведь совершенно новая сфера работы — подделка судовых документов! Не думай, что это так просто! Приходилось работать днями и ночами!

С такими фальшивыми документами советские суда загружали вооружение и покидали Одессу под новыми именами и чужими флагами, проходили через Босфор, где немецкая и итальянская агентура вела пристальное наблюдение, достигали затем портов, находящихся под контролем законных испанских властей, разгружались там, меняли вновь свои имена на русские и под своим флагом возвращались в Одессу. /138/ Мадрид отчаянно просил о продаже самолетов, Москва откликнулась, и ко мне поступил приказ. В тот момент Франко наступал на столицу, немецкие и итальянские авиационные эскадрильи господствовали в воздухе. В Мадрид прибывали наши летчики и механики, но республиканских самолетов было мало и качество их негодное. Передо мной встала задача — найти в Европе возможность немедленно купить сколько-то бомбардировщиков и истребителей. Никакая частная фирма не в состоянии поставить по срочному заказу более или менее значительное число самолетов. На это способны только правительства. При быстрых успехах авиации можно было предполагать, что найдется дружественное правительство, которое согласится продать часть своих воздушных сил, дабы модернизировать другую. Я решил вступить в контакт по этому вопросу с одним из восточноевропейских правительств, которое располагало 50 боевыми самолетами устаревшей конструкции французского производства.

Для обсуждения такого вопроса требовался, очевидно, совершенно необычный агент. Такой человек у меня был — потомок аристократической фамилии, человек голубой крови, с прекрасными связями и наилучшими банковскими рекомендациями. И он, и его жена были верными друзьями Советского Союза и горячими приверженцами законного испанского правительства. Он уже оказал мне кое-какие услуги, и я мог на него положиться. Я пригласил его в Голландию и обрисовал обстановку. На следующий день он вылетел в восточноевропейскую столицу. Вечером он позвонил моему агенту в Париже, а тот связался со мною в Гааге и сообщил, что назавтра тот в определенном месте и в условленное время сможет говорить по телефону напрямую со мной. Когда он дозвонился до меня, мой аристократ на специально кодированном языке рассказал о печальном исходе своих переговоров.

Оказалось, ему удалось быть представленным военному министру страны. Он вручил министру визитную карточку одного из крупнейших мировых банков и сразу приступил к существу своей миссии:

— Я прибыл для покупки у вашего правительства партии военных самолетов. Хотел бы узнать, согласно ли ваше превосходительство продать их мне. Мы готовы купить по меньшей мере пятьдесят штук по цене, угодной вашему превосходительству. /139/

Министр вскочил из-за своего стола, бледный, еще раз рассмотрел визитную карточку посетителя и его рекомендательное письмо.

Затем обратился к моему посланцу со словами:

— Прошу вас немедленно покинуть мой кабинет! Мой человек готов был уйти, но не захотел признать свою неудачу, не сделав еще одной попытки.

— Извините, ваше превосходительство, — сказал он, — разрешите добавить слово. Здесь все открыто, нет ничего подозрительного в моей миссии. Речь идет о помощи правительству Испании. Я прибыл сюда как представитель тех групп в моей стране, которые считают необходимым защитить Испанскую республику во имя интересов гуманности. Мы уверены, что ваша страна не хочет допустить в Средиземное море фашистские державы, не хочет позволить Италии господствовать в этом регионе.

— Я министр обороны, а не торговец, — был холодный ответ. — Прощайте, сэр!

— Дело кажется безнадежным, совершенно безнадежным, — проговорил мой посланец в телефон.

— Оставьте это дело и больше им не занимайтесь, — ответил я. — Я встречу вас в аэропорту.

— Не теперь, — ответил он, — я еще не готов отказаться от моей задачи. Через три дня я узнал, что он возвращается самолетом в Гаагу. Он вышел из кабины с перевязанной бинтами головой, совершенно изможденный. Я упрятал его поскорее в мою машину, а он прохрипел, что самолеты все-таки им куплены, числом 50.

— Через день после того как я звонил вам по телефону, — рассказал он, — ко мне в отель явился джентльмен с визитной карточкой главного банка той страны, где я находился. Он не сослался на мою беседу с военным министром, а прямо заявил, что, как он понимает, я хотел бы купить военные самолеты. Если я готов к сделке, переговоры могут состояться в его офисе.

Мой посланец купил у правительства его 50 самолетов по цене 4 тысячи фунтов стерлингов за штуку при условии оплаты после соответствующего инспектирования.

Мой посланец купил у правительства его 50 самолетов по цене 4 тысячи фунтов стерлингов за штуку при условии оплаты после соответствующего инспектирования.

Когда зашла речь о грузоотправителе, был предложен выбор между латиноамериканской страной или Китаем. Контрагент предпочел Китай. В ответ ему было сказано: /140/

— Заверяю вас от имени китайского правительства, что документы будут в полнейшем порядке!

— А где это вас угораздило? — спросил я, указав на забинтованный лоб.

— Всего-навсего здоровый удар по лбу, когда я влезал в этот проклятый самолет, — услышал я в ответ смех пострадавшего.

Немедленно были приняты меры для инспектирования и оценки самолетов. Я отправился в Париж и привлек в качестве эксперта французского авиационного специалиста и двух инженеров ему в помощники. Они полетели в восточноевропейскую столицу и вернулись с благоприятным докладом. Я отдал приказ о срочной разборке и упаковке самолетов.

По всему миру раздался вопль гнева и негодования по поводу беспощадной бомбардировки фашистами беззащитного Мадрида. Моя организация совершила чудеса в целях скорейшей транспортировки пятидесяти истребителей и бомбардировщиков. В середине октября они были погружены на норвежское судно.

Но в этот момент поступил категорический приказ Москвы не допустить разгрузки судна в Барселоне. Ни под каким видом не разрешалась перевозка самолетов через территорию Каталонии, которая имела собственное правительство, напоминавшее правительство суверенного государства. В правительстве Каталонии господствовали революционные силы антисталинской направленности. Им не доверяла Москва, хотя в тот момент они держали отчаянную оборону одного из жизненно важных участков фронта законного правительства.

Я получил приказ направить транспорт в порт Аликанте, но он был блокирован франкистскими кораблями. Капитан взял курс на Аликанте, но вынужден был повернуть назад, чтобы спасти судно и груз. Взять курс на Барселону ему запретил мой агент, находившийся на борту. Так груз моих самолетов болтался туда-сюда по Средиземному морю: Франко заказал ему путь в Аликанте, Сталин — в Барселону, а законное правительство Испании испытывало в военных действиях жесточайший недостаток авиации. В конце концов мой агент смог направить транспорт в Марсель.

Я получил приказ направить транспорт в порт Аликанте, но он был блокирован франкистскими кораблями. Капитан взял курс на Аликанте, но вынужден был повернуть назад, чтобы спасти судно и груз. Взять курс на Барселону ему запретил мой агент, находившийся на борту. Так груз моих самолетов болтался туда-сюда по Средиземному морю: Франко заказал ему путь в Аликанте, Сталин — в Барселону, а законное правительство Испании испытывало в военных действиях жесточайший недостаток авиации. В конце концов мой агент смог направить транспорт в Марсель.

Эти невероятные события были частью яростной, но молчаливой борьбы Сталина за полный контроль над законными властями Испании, борьбы, которая протекала за кулисами открытого театра военных действий. Сталин /141/ должен был превратить Испанию в пешку в своей силовой игре, должен был задушить всякую оппозицию в Испанской республике. Острие оппозиции представляла собой Каталония. Между тем Сталин был намерен оказывать помощь материалами и людскими ресурсами только тем группам в Испании, которые проявляли готовность безоговорочно подчиняться его руководству. Он решительно исключал, чтобы каталонцы наложили руку на наши самолеты, которые позволили бы им добиться военных успехов, повысить свой престиж и политический вес в рядах республиканских сил.

Как раз в эти дни, когда Сталин препятствовал доставке военной помощи в Барселону, было опубликовано его первое открытое обращение к лидеру Испанской компартии Хосе Диасу. В этом обращении от 16 октября говорилось: «Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая всю помощь, на которую они способны, революционным массам Испании». «Борьба в Испании, — продолжал Сталин, — не частное дело испанцев. Это общее дело всего передового, прогрессивного человечества». Обращение это было, очевидно, адресовано Коминтерну и сторонникам Советского Союза в мире.

После множества препятствий норвежский транспорт наконец прорвался через франкистскую блокаду и выгрузил самолеты в Аликанте. Одновременно другие военные материалы, включая танки и артиллерию, прибыли из Советского Союза. Вся Испания увидела, что ощутимая помощь законному правительству поступает теперь из России. Республиканцы, социалисты, анархисты, синдикалисты предлагали только теории и идеи, коммунисты же присылали пушки и самолеты для борьбы против Франко. Престиж Советов возрастал, торжествующие коммунисты позаботились об этом.

28 октября Кабальеро в качестве военного министра издал прокламацию, призывавшую к победе. В ней говорилось: «Теперь мы получили наконец в свои руки мощное оружие — танки и сильную авиацию». Открывая широко двери страны посланцам Сталина, Кабальеро ничего не знал об истинной природе сил, приходящих на помощь Испанской республике. Он не понимал, что эта помощь повлечет за собой его падение.

Прибытие военного снаряжения в Испанию совпадало с прибытием в Мадрид международных добровольческих сил. С британских островов, из Соединенных Штатов, Канады, Латинской Америки, Южной Африки, /142/ с Балкан, даже из нацистской Германии и Италии, из Австралии и с Филиппин добровольцы прибывали, воодушевленные перспективой борьбы за дело законного правительства. Формировалась знаменитая Интернациональная бригада. Теперь, когда Сталин брал в свои руки контроль над Испанией, начиная снабжать ее оружием, стало неотложно необходимым придать организованные формы этому потоку новых крестоносцев, подчинить их своему руководству, прочно включить в ряды просталинских сил. Правительство Народного фронта во главе с Кабальеро представляло собою ненадежную коалицию антагонистических сил. Небольшая, прочная, строго дисциплинированная группа коммунистов, которой отныне командовало ОГПУ, поддерживала правительство Кабальеро; не контролировала его. Тем важнее было для Москвы захватить контроль над Интернациональной бригадой.

Ядро бригады составляли от 500 до 600 иностранных эмигрантов, проживавших в России. Ни одного русского среди них не было. И позднее, когда численность бригады возросла почти до 15 тысяч бойцов, русским не разрешалось в ней участвовать. Непроницаемая стена была нарочно создана между этим формированием и частями Красной Армии, посланными в Испанию.

Во всех зарубежных странах, в том числе в Великобритании, члены Интернациональной бригады рекрутировались местной компартией и помогавшими ей организациями. Некоторые независимые социалистические группы пытались создавать свои колонны, но абсолютное большинство рекрутов предлагалось коммунистами и происходило из среды «попутчиков», которые часто не имели никакого понятия о том контроле на расстоянии, который осуществляли над ними коммунисты.

Когда доброволец предлагал свою кандидатуру, его направляли в тайное бюро записи, где он заполнял анкету, и ему предлагали ждать вызова. За кулисами ОГПУ осуществляло проверку политической ориентации кандидатов. Если кандидатура оказывалась приемлемой, её вызывали и подвергали допросу. Допрашивал агент ОГПУ, редко русский, и часто даже не член компартии, по считавшийся вполне благонадежным и преданным коммунистическим вожакам. После такой политической проверки, которая, особенно в англосаксонских странах, носила свободный, неформальный характер, рекрут подвергался медицинскому осмотру столь же надежным /143/ врачом, заведомо известным своей преданностью коммунизму. Если он выдерживал эту проверку, то получал проездные средства и адрес, но которому должен был явиться в одной из европейских стран.

В странах Европы была создана сеть таких контрольных пунктов, где кандидаты проходили новый круг проверок с участием особо ответственных, достойных доверия иностранных коммунистов или представителей прокоммунистических организаций. Среди них всегда были уполномоченные ОГПУ. Контроль этого учреждения над добровольцами продолжался и когда они попадали в Испанию и были признаны достойными жертвовать своими жизнями ради того, что они считали делом спасения республики. В их ряды засылались информаторы для выискивания шпионов, устранения людей, чьи политические взгляды не были строго правоверными, для наблюдения за чтением и разговорами добровольцев. Практически все политические комиссары интернациональной бригады, а позднее и большей части республиканской армии были стойкими коммунистами.

У добровольцев, как только они прибывали в Испанию, отбирали их паспорта. И редко бывало, что эти паспорта им возвращали. Даже когда кого-либо увольняли, ему говорили, что его паспорт потерян. Только из Соединенных Штатов собралось около 2 тысяч добровольцев, а каждый подлинный американский паспорт высоко ценился в ОГПУ в Москве. Почти каждая дипломатическая почта, прибывавшая на Лубянку из Испании, включал связку паспортов членов Интернациональной бригады.

Не раз, когда я бывал в Москве весной 1937 года, мне попадалась на глаза почта в помещениях Международного управления ОГПУ. Однажды я увидел связку сотни присланных паспортов, половина из них были американскими. Они принадлежали погибшим борцам. Паспорта убитых, после нескольких недель изучения семейного положения их прежних владельцев, легко приспосабливались для нужд их новых владельцев — агентов ОГПУ.

Пока армия Коминтерна — Интернациональная бригада — приобретала все больший вес и известность на первом плане событий, чисто русские части Красной Армии тихо прибывали и занимали свои позиции позади линии испанского фронта. Советский военный персонал в Испании никогда не превышал численности 2 тысячи человек. Только летчики и танкисты несли активную службу. /144/

Большинство же русских выполняли техническую службу — штабистов, военных инструкторов, инженеров, специалистов военно-промышленного дела, химической войны, авиамехаников, радиооператоров, артиллерийских механиков. Все представители Красной Армии селились отдельно от испанского гражданского населения, не имели допуска в местные политические круги, никаких контактов с общественностью. Они находились под неусыпным надзором ОГПУ якобы для того, чтобы держать пребывание русских в тайне, а также во избежание всякого риска заражения рядов Красной Армии еретическими политическими настроениями.

Эта специальная экспедиционная сила состояла в прямом подчинении генерала Яна Берзина — одного из двух советских начальников, поставленных Сталиным во главе его интервенции в Испании, Другим был Артур Сташевский, официально занимавший пост советского торгового представителя в Барселоне. Это были тайные люди Москвы за кулисами испанского театра военных действий: в их руках были сосредоточены все нити контроля над республиканским правительством в Испании, в то время как об их миссии ничего не было известно вовне, и она была окружена совершенной тайной.

Генерал Берзин 15 лет был шефом военной разведки Красной Армии. Выходец из Латвии, он с 16 лет участвовал в партизанских революционных отрядах, боровшихся против царской власти, был ранен, взят в плен и приговорен к смертной казни в 1906 году. По причине его юного возраста царские власти сохранили ему жизнь, заменив смертный приговор каторгой в Сибири. Он бежал из ссылки и стал революционером-подпольщиком к тому времени, когда пала царская власть. Во времена Троцкого Берзин вступил на службу в Красную Армию и достиг видных должностей в ее командовании. Крепко сложенный, рано поседевший, немногословный, Берзин стал избранником Сталина на должность организатора и руководителя вооруженных сил законного республиканского правительства.

Главным сталинским политкомиссаром в Испании был Сташевский, коммунист польского происхождения, коренастый, невысокого роста, походивший на бизнесмена. Номинально он был торгпредом, но прежде также служил в Красной Армии. В свое время он ушел с военной службы, чтобы посвятить себя реорганизации в России меховой промышленности и торговле в период, когда /145/ эта отрасль находилась в полном развале. Его успехи в этой сфере были исключительными. Он сумел восстановить русскую торговлю мехами на всех мировых рынках. Сталин отдал в его руки манипуляцию всеми приводными ремнями политической и финансовой жизни республиканской Испании.

Берзин и Сташевский работали за сценой. На авансцене борьбы за дело законных властей находилась Интернациональная бригада. Иностранным корреспондентам на внутри испанском фронте главным человеком представлялся Эмиль Клебер, командир Интернациональной бригады. Миллионы читателей знали Клебера как самую драматическую фигуру героической обороны Мадрида.

В отчетах и интервью Клебер выглядел сильным человеком, призванным играть выдающуюся роль в испанской и мировой истории. Его физический облик, высокий рост, резкие черты лица, шапка седых волос, необычная для его 40-летнего возраста, — все эти черты служили созданию его легенды. Он представлялся миру неким «солдатом удачи», выходцем из Австрии, натурализовавшимся в Канаде. Согласно этой версии он, австрийский пленный в революционной России, якобы встал на сторону белых в борьбе против большевиков, но в конце концов, переменив свои взгляды, перешел на сторону коммунистов.

Вся эта картина была нарисована в главном штабе ОГПУ в Москве, где Клеберу был выдан его фальшивый канадский паспорт. Свою роль он играл под диктовку ОГПУ, его интервью сочинялись мистификаторами из кремлевских спецслужб.

Я был знаком с Клебером много лет — с его женой, его детьми и братом. Настоящее имя его было Штерн. Он родился на Буковине — некогда в Австрии, ныне в Румынии. В мировую войну он был австрийским офицером, был взят царскими войсками в плен и сослан в лагерь военнопленных в Красноярск. После революции вступил в большевистскую партию и всю гражданскую войну боролся в рядах Красной Армии. В 1924 году окончил советскую военную академию (позднее носившую имя Фрунзе), работал какое-то время на Разведывательное управление Генерального штаба, в 1927 году был назначен в военный отдел Коминтерна, в котором работал инструктором военных училищ. В Китае выполнил ряд секретных военных миссий Коминтерна. /146/

Клебер никогда не бывал в Канаде, никогда не переходил в лагерь белых. Эти измышления были пущены в ход, чтобы затушевать его карьеру офицера Красной Армии и сделать правдоподобнее его роль как командира Интернациональной бригады. На самом деле, вопреки драматическим обстоятельствам его деятельности в Испании, он не имел реальной силы в функционировании советской машины в этой стране, хотя в ноябре 1936 года и был назначен главнокомандующим испанскими правительственными войсками в северном секторе мадридского фронта.

В первых числах ноября я прилетел через Марсель в Барселону. Служебная машина доставила меня в загородный отель, где располагался советский штаб в Барселоне. Посторонним не разрешалось там останавливаться. Там я встретил Сташевского и его ближайшее окружение. Там жил и работал наш военно-разведывательный штаб в Каталонии, во главе которого стоял генерал Акулов.

Мой приезд в Барселону был связан с необходимостью передачи агентуры, которой я располагал на вражеской территории, под контроль штабных офицеров нашей армии, участвовавших в операциях, тайно руководимых генералом Берзиным. Я считал, что информация, поступавшая ко мне из зон противника, была полезнее в Мадриде и Барселоне, чем в Москве. Наша разведка на стороне врага была отлично организована генералом Акуловым и действовала весьма эффективно. Наши радиооператоры работали без перерывов и ежедневно снабжали нас жизненно важными данными с помощью передвижных передатчиков.

Естественно, мой первый вопрос был о перспективе военной победы. В ответе было заявлено: «Путаница и беспорядок здесь невероятные. Единственное утешение, что у них, на другой стороне, путаницы и беспорядка еще больше». Генерал Берзин неутомимо работал над тем, чтобы сформировать подлинную армию из недисциплинированных, некоординированных в своих действиях вооруженных отрядов. Он настаивал перед Кабальеро на введении воинского призыва. Берзин собрал группу советских офицеров и старался сделать ее становым хребтом командования республиканских сил. Он взял на себя ведущую роль в организации обороны Мадрида в течение отчаянно трудных дней ноября и декабря. Но сам Берзин был настолько закамуфлирован, что его присутствие /147/ в Испании и сама его личность были известны не более чем полудюжине высших представителей республиканских властей.

Берзин настаивал на назначении главнокомандующего вооруженными силами, но республиканское правительство, находившееся во власти соперничающих партий и фракций, не склонно было утверждать такой пост. Берзин нашел подходящего кандидата в лице генерала Хосе Миахи, хорошего солдата, не питавшего политических амбиций. За несколько недель ноября 1936 года Берзин все же добился назначения Миахи, который сохранил пост главнокомандующего до конца гражданской войны.

Тем временем Артур Сташевский прилагал все усилия к тому, чтобы сосредоточить в руках советских представителей все бразды контроля над финансами республики. Ему нравились Испания и испанцы. Он был увлечен своей деятельностью, ему казалось, что он переживает заново опыт своей работы в революционной России двадцать лет назад. В лице Хуана Негрина, министра финансов мадридского кабинета, он нашел добровольного сотрудника в осуществлении своих финансовых планов. Мадриду было практически невозможно легально покупать оружие на мировых рынках этого товара. Республика депонировала часть своего золотого запаса в парижские банки, надеясь импортировать военное снаряжение из Франции. Но здесь возникла непреодолимая трудность: французские банки отказались выдавать золото по той причине, что Франко угрожал в случае победы предъявить им иск. Но иски такого рода не смущали далеко отстоящий от Испании Кремль, в случае если золото окажется в его руках. Сташевский предложил отвезти испанское золото в Россию и поставить Мадриду в обмен оружие и снаряжение. Через Негрина он добился заключения этой сделки с правительством Кабальеро.

Каким-то образом слухи о сделке проникли за границу. В зарубежной печати раздались обвинения в том, что из-за Кабальеро часть золотого запаса страны досталась в заклад Советам. 3 декабря, когда транспортировка золота налаживалась, Москва официально опровергла, что подобная сделка заключена, подобно тому как она постоянно опровергала советское вмешательство в Испании. В нашей среде Сташевского тогда в шутку называли «богатейшим человеком в мире» за то, что ему удалось взять в руки контроль над испанской казной. /148/

Из моих бесед со Сташевским в Барселоне в ноябре со всей ясностью выступало, какие ближайшие шаги в Испании предпримет Сталин. Сташевский не делал секрета из того, что главой мадридского правительства скоро будет Хуан Негрин. Хотя Кабальеро еще повсеместно считался фаворитом Кремля, Сташевский уже остановил выбор его преемника на Негрине.

Кабальеро был по существу чистой воды радикал, идеалист-революционер. К тому же он не одобрял действий ОГПУ, которые под руководством Орлова начинали сводиться в Испании, как и в России, к беспощадной чистке диссидентов, независимых и антисталинистов. Компартия клеймила их всех без разбора именем «троцкистов».

Что касается Хуана Негрина, то он принадлежал по всем своим свойствам к породе политиков-бюрократов. Хотя и профессор, он был деловым человеком и выглядел типичным бизнесменом. Вообще он представлял собою вполне подходящего для Сталина человека. Подобно генералу Миахе, он хорошо выглядел бы в Париже, Лондоне или Женеве. Он способен был произвести хорошее впечатление на внешний мир, продемонстрировав перед ним «солидный» и «добропорядочный» характер дела, который отстаивала Испанская республика. Женат он был на русской и к тому же, как человек практичный во всех отношениях, приветствовал чистку испанского общества от «смутьянов», «паникеров», «неконтролируемых» элементов, чья бы рука ни проводила эту чистку, пусть даже чужая рука Сталина.

Негрин, несомненно, видел единственное спасение страны в тесном сотрудничестве с Советским Союзом. Ему было ясно, что активная помощь могла поступить только с этой стороны. Он готов был идти со Сталиным как угодно далеко, жертвуя всеми другими соображениями ради получения его помощи.

Об этом говорилось во время моего пребывания в Барселоне, за шесть месяцев до падения кабинета Кабальеро. Столько времени потребовалось для осуществления этой перемены, но в конце концов она не обошлась без заговора, подстроенного ОГПУ в Барселоне. Здесь находился официальный советский посол Марсель Розенберг, но он только произносил речи и появлялся на публике, Кремль же никакого значения ему не придавал. Работу в пользу сталинских планов молчаливо и эффективно проводил Сташевский, /149/

Начальник Иностранного отдела ОГПУ Слуцкий побывал в Барселоне вскоре после моего отъезда с целью инспектирования тайных полицейских служб, созданных в Испании по русскому образцу. Это был момент разгула активности ОГПУ на всей территории, контролируемой законным испанским правительством, но центром сосредоточения его усилий стала Каталония, где группы независимых были наиболее сильны и где были даже настоящие троцкисты со своим партийным штабом.

— У них имеются неплохие данные, — говорил мне Слуцкий, когда он через несколько недель вернулся в Париж, — но не хватает опыта. Мы не позволим превратить Испанию в площадку для сбора всяких антисоветских элементов, слетающихся туда со всего света. По сути дела, теперь ведь это наша Испания, часть советского фронта. Мы должны его укрепить. Кто знает, сколько там шпионов среди этих добровольцев? А анархисты и троцкисты, даже если они борцы-антифашисты, они все же наши враги. Это контрреволюционеры, и мы должны их выкорчевывать.

ОГПУ поработало блестяще. Уже в декабре 1936 года террор свирепствовал в Мадриде, Барселоне и Валенсии, были созданы специальные тюрьмы ОГПУ, его агенты убивали и похищали людей, вся эта сеть функционировала совершенно независимо от законного правительства. Его министерство юстиции не имело никакой власти над ОГПУ, превратившимся в государство в государстве. Перед его могуществом трепетали высшие представители правительства Кабальеро. Советский Союз, казалось, захватил в свои руки такую власть над законным испанским режимом, как если бы эта страна находилась в полном советском владении.

Ларго Кабальеро опубликовал 16 декабря свой известный вызов Франко: «Мадрид не падет! Теперь мы обладаем необходимыми средствами борьбы в виде оружия и военного снаряжения». А на следующий день рупор Сталина в Москве, газета «Правда», провозгласила, что чистка в Каталонии «будет проводиться с той же энергией, с какой она проводится в Советском Союзе».

Героическая защита Мадрида достигла драматической точки. Авиационные эскадрильи Франко уничтожали город с воздуха, его войска достигли пригородов. Но у законного правительства теперь были бомбардировщики и пилоты, танки и артиллерия. Советская военная помощь подоспела вовремя для спасения Мадрида. Гене- /150/ рал Берзин с его штабом втайне руководил с опротивлением, которое официально велось под командованием генерала Миахи, тогда как коминтерновский генерал Клебер был символом его героики. Подвиги Интернациональной бригады и помощь оружием, поступавшая из Советского Союза, содействовали росту рядов Испанской компартии; в январе 1937 года в ней числилось более 200 тысяч членов. Спасение Мадрида высоко подняло советский престиж.

В то же время это событие обозначило окончание первой фазы вмешательства Сталина в гражданскую войну. Началась новая фаза — мрачная работа всерьез по сталинизации Испании. Возложена она была на ОГПУ, Коминтерн был оттеснен на задний план. 4 февраля 1937 года Клебер был снят с поста командующего Интернациональной бригадой. Официально сообщалось, что коминтерновский генерал отправлен в Малагу для организации местной республиканской обороны. Больше о нем никто никогда ничего не услышал.

Позднее, через несколько недель, уже будучи в Москве, я узнал, что исчезновение Клебера связано с чисткой в Красной Армии, массовыми арестами среди ее офицерского состава. Многие из товарищей Клебера пали как «заговорщики» под пулями сталинских экзекуционных взводов. Случайно я встретил в те дни брата Клебера, отозванного в апреле из-за границы. Несколько дней спустя он был арестован ОГПУ.

Исчезновение Клебера, знаменитого генерала-коминтерновца, в пучине великой чистки означало, что он принадлежал к числу тех, кто больше не был нужен Сталину и кто знал слишком много. Сталин считал, что Коминтерн в Испании свою задачу выполнил. Берзин и Сташевский прочно удерживали в своих руках правительство республиканцев. Исчезновение Клебера не вызвало никаких возражений тех, кто так долго прославлял его в различных странах мира. Его искусственная слава умерла вместе с ним. К его товарищу генералу Лукачу судьба отнеслась благосклоннее. Это был венгерский писатель-коммунист, подлинное его имя — Мате Залка. Расправа его миновала, он погиб смертью храбрых на испанском фронте.

Успешная оборона Мадрида позволила ОГПУ еще шире распространить свою власть в Испании. Произведены были тысячи арестов, в том числе многих интербригадовцев, боровшихся с оружием в руках против Франко. /151/

Всякая критика способов действий, малейший нелестный отзыв о сталинской диктатуре в России, случайное общение с людьми еретических воззрений — все это объявлялось предательством. ОГПУ применяло отработанные в Москве методы вынужденных признаний и массовых расстрелов.

Число антисталинистов из числа сторонников законного правительства, уничтоженных в Испании, мне неизвестно. Я мог бы перечислить десятки индивидуальных судеб людей, убитых в Испании, похищенных нашими агентами и насильственно отправленных в Россию. Один из наиболее скандальных случаев — судьба Андреса Нина, лидера революционной партии Марксистского единства (ПОУМ), в прошлом троцкиста, а ранее — одного из главарей Коминтерна. Вместе с группой своих сторонников он «исчез» из тюрьмы, где их держало в заключении ОГПУ. Их тела были найдены только после прибытия в Испанию комиссии членов английского парламента для расследования обстоятельств этой расправы. Другой громкий случай произошел с молодым Смилли, сыном известного английского лейбористского лидера Роберта Смилли. Молодой человек был убит в Испании в тюрьме, находившейся под контролем ОГПУ. Трагична также судьба Марка Рейна, сына эмигрантского русского социалистического лидера Абрамовича (см. следующую главу).

Работа ОГПУ в Испании создала пропасть между участниками антифашистского движения. Кабальеро и его сторонники начали догадываться, что они не понимали, что делали, когда заключали союз с коммунистами в рамках единого фронта. Премьер Кабальеро не в состоянии был дольше терпеть советский террор, истреблявший его партию и ударявший по ее политическим союзникам. С его благословения автономное правительство Каталонии отчаянно противилось чисткам, проводимым ОГПУ. В стране назревал внутренний кризис. Из Москвы, где решались внутренние испанские дела, я наблюдал за тем, как этот кризис развивался и достиг своей высшей точки.

В марте 1937 года мне довелось познакомиться с конфиденциальным докладом Берзина наркому обороны Ворошилову. Доклад был также адресован Ежову, преемнику Ягоды на посту шефа ОГПУ (позднее также ликвидированному). Такие доклады предназначались для Сталина, но адресовались обычно вышестоящим начальникам /152/ их авторов. После оптимистической оценки общего положения в стране и похвал по адресу генерала Миахи Берзин переходил к сообщениям о недовольстве и протестах в руководящих испанских кругах в связи с деятельностью ОГПУ. Констатировалось, что агентура ОГПУ компрометирует Советскую власть в глазах испанцев своим произвольным вмешательством и шпионажем в правительственных кругах. В заключение Берзин предлагал немедленно отозвать Орлова.

— Берзин абсолютно прав, — комментировал Слуцкий в беседе со мной после того, как я прочел доклад.

Абрам Слуцкий, начальник Иностранного отдела ОГПУ, считал, что его люди ведут себя в Испании, как если бы они находились в колонии, и обращаются даже с лидерами, как колонизаторы с туземцами. На мой вопрос, как же поступят с Орловым, он сказал, что это зависит от Ежова.

Между тем сам Ежов, главный мастер великой чистки, смотрел на Испанию как на советскую провинцию. С другой стороны, единомышленников Берзина в Красной Армии повсеместно хватали по всему Советскому Союзу, и жизнь самого Берзина не была в большей безопасности, чем жизнь других высших офицеров. Многие его товарищи находились уже в сетях ОГПУ, поэтому любой его доклад мог вызвать только подозрительность в Кремле.

В апреле пришла очередь Сташевского прибыть в Москву для личного доклада Сталину. Хотя и закоренелый сталинист, твердый партийный ортодокс, Сташевский также понимал, что поведение ОГПУ на территории законного правительства Испании было ошибкой. Подобно генералу Берзину, он осуждал методы колониального рукоприкладства, применяемые русскими в Испании. Сташевский без всякого снисхождения относился к «троцкистам» в Советском Союзе и одобрял методы расправы с ними, применяемые ОГПУ, но он считал, что это учреждение должно щадить существующие в Испании традиционные политические партии, осторожно старался склонить Сталина к мысли о необходимости изменить курс ОГПУ в этой стране. Хозяин сделал вид, что он соглашается с ним, и Сташевский вернулся из Кремля окрыленный.

Затем у него была беседа с маршалом Тухачевским, внимание которого он обратил на грубое поведение советских военных представителей в Испании. Об этом разговоре /153/ стало известно в узком кругу, и он породил немало толков. Маршал был вполне согласен с необходимостью призвать к порядку тех, кто вел себя в Испании как в покоренной стране, но при этом было ясно, что позиции Тухачевского пошатнулись и у него уже недоставало авторитета, чтобы принудить людей к повиновению.

Беседуя со мной, Сташевский высказывал надежду на скорое падение Кабальеро и возвышение Негрина, давно выбранного им в качестве кандидата в премьеры. «Тяжелая борьба ждет нас в Испании», — не раз предупреждал он меня.

Это было очевидно для всякого, кто был в курсе политических планов Сталина и догадывался относительно его ближайших ходов. Сталин добился успеха в превращении Испании в придаток Кремля и был готов к новому рывку вперед. Избежав риска участия в военном конфликте, он уверился в том, что и другие его цели оказались в пределах досягаемости. Машина ОГПУ работала в Испании полным ходом. Единственным препятствием на пути оставалась Каталония, одна из главных опор Кабальеро. Чтобы добиться полного контроля, Сталину оставалось подчинить своей власти Каталонию и сместить Кабальеро.

Это стало мне ясно из одного доклада некоего русского анархиста, лидера политической группы, действовавшей в Париже, но который в действительности был тайным агентом ОГПУ. Будучи послан в Барселону, он как единомышленник вошел в доверие анархо-синдикалистских кругов в местном правительстве. Миссия его была чисто провокаторской: подстрекать каталонцев на действия, которые потребовали бы вмешательства армии якобы для подавления беспорядков позади линии фронта,

Все это вытекало из 30-страничного доклада, составленного по образцу всех наших секретных документов. Такие доклады передавались на тончайших роликах фотопленки. В центральном офисе ОГПУ в Москве была установлена самая современная американская аппаратура для обработки этих фильмов. Каждая страница доклада представляла собой многократно увеличенный кадр фильма. В докладе агента излагалось содержание бесед, которые он вел со своими единомышленниками из разных политических партий, чьим доверием он заручился, перечислялись меры, которые он принял, чтобы подтолкнуть собеседников на рискованные действия, дающие в /154/ руки ОГПУ повод для того, чтобы их уничтожить. В заключение он предупреждал, что в ближайшее время в Барселоне надо ожидать выступления.

Другой доклад, с которым я смог ознакомиться, исходил от лидера Испанской компартии Хосе Диаса. Он был адресован председателю Коминтерна Димитрову, который, давно уже зная, кто его хозяин, тотчас же отослал его в ОГПУ. Диас называл Кабальеро мечтателем и фразером, органически неспособным стать верным союзником сталинитов. Негрина он хвалил. В докладе описывалась работа, которую коммунисты проводили среди социалистов и анархо-синдикалистов, чтобы подорвать их ряды изнутри.

Из обоих докладов следовало, что ОГПУ плело заговор, чтобы сломить «неподконтрольные» элементы в Каталонии, установить над ними безраздельную власть Сталина. И действительно, сенсационные сообщения вскоре поступили из Барселоны. Заголовки гласили: «Восстание анархистов в Барселоне!» Сообщалось о заговоре в каталонской столице, о боях за телефонную станцию, уличных столкновениях, баррикадах, расстрелах. День Первого мая в Барселоне вошел в историю как день братоубийственной войны среди антифашистов, в то время как на них наступали войска Франко. Согласно официальной версии, каталонские революционеры предательски пытались захватить власть, когда все силы требовались для отпора фашистам. Другая версия барселонской трагедии, изложенная в прессе, сводилась к тому, что некие «экстремистские элементы сомкнулись с левым крылом анархистов, чтобы вызвать беспорядки в интересах врагов республики».

Дело заключалось в том, что среди рабочих Каталонии господствовали антисталинские настроения. Сталин знал, что размежевание неотвратимо, но знал также, что оппозиционеры разделены и могут быть сломлены быстрыми, смелыми акциями. ОГПУ раздувало пламя борьбы, натравливая друг на друга различные политические фракции. В пятидневном кровопролитии, ознаменовавшемся пятьюстами убитых, более чем тысячью раненых, Каталония стала пробой сил, в которой решался вопрос: быть или не быть правительству Кабальеро. Испанские коммунисты во главе с Диасом потребовали подавления всех антисталинских группировок, установления контроля ОГПУ над газетами, радиостанциями и всеми помещениями для собраний. Ларго Кабальеро отказался принять /155/ эти требования и вынужден был уйти в отставку 15 мая. Хуан Негрин стал новым премьером, как и было предложено заранее Сташевским. Его кабинет приветствовали как «кабинет Победы», и он оставался у власти до провала всей обороны законного правительства в марте 1939 года.

Большое количество испанского золота было доставлено при Негрине в Советский Союз. По указанию Сталина разгрузка прибывавших партий доверялась только офицерам тайной полиции, по личному выбору Ежова, во избежание распространения малейших сведений об этих операциях. Однажды я заметил в печати список высших представителей ОГПУ, награжденных орденом Красного Знамени. Среди них были известные мне имена. Я спросил у Слуцкого, в чем состояла заслуга награжденных. Он объяснил, что это список руководителей специального отряда численностью 30 человек, который был послан в Одессу для разгрузки ящиков с золотом: офицеры ОГПУ использовались на этой работе в качестве докеров. Операции по разгрузке золота из Испании проводились в величайшей тайне — это было первым случаем, когда я услышал о них. Один мой сотрудник, оказавшийся участником упомянутой экспедиции в Одессу, описывал мне потом сцены, которые там увидел: вся территория, примыкающая к пирсу, была очищена от людей и окружена цепью специальных отрядов. Через все освобожденное пространство, от пристани до железнодорожного пути, высшие чины ОГПУ изо дня в день переносили на спине ящики с золотом, сами грузили их в товарные вагоны, которые отправлялись в Москву под вооруженной охраной. Я пытался узнать, каково количество доставленного золота. Мой помощник не мог назвать какой-либо цифры. Мы переходили с ним через Красную площадь в Москве. Указав на пустое пространство вокруг нас, он сказал:

— Если бы все ящики с золотом, которые мы выгрузили в Одессе, положить плотно друг к другу на мостовой Красной площади, они заняли бы ее полностью, из конца в конец.

Так он наглядно представлял себе объем доставленного золота.

Вскоре после падения правительства Кабальеро я беседовал со Слуцким в его московском кабинете. Раздался телефонный звонок. Я понял, что звонили из специального отдела. Хотели узнать через Слуцкого, выехала /156/ ли из Союза дочь Сташевского. Будучи другом последнего, Слуцкий явно проявил беспокойство — такой вопрос ничего доброго для Сташевского не сулил. По другому аппарату Слуцкий вызвал паспортный отдел и узнал, что дочь Сташевского пересекла границу, о чем с облегчением сообщил вопрошавшему.

Расскажу о последних страницах жизни этого человека и его семьи. Из Москвы он вернулся к месту своей работы в Барселоне. Жена его Регина находилась в Париже, где работала в советском павильоне Всемирной выставки. Там же работала их 19-летняя дочь — отец позаботился о том, чтобы она оставалась с матерью. Через месяц после своего приезда в Париж, вскоре после упомянутого телефонного запроса, насторожившего и меня, и Слуцкого, дочери Сташевского было предложено отвезти в Москву ряд экспонатов выставки. Ничего не подозревая, она уехала в июне и исчезла навсегда. Тем временем ее отец был отозван из Испании, а я в июле вновь оказался в Париже. По телефону я справлялся у его жены, видала ли она его проездом. Оказалось, что он проехал через Париж в невероятной спешке, провел в городе несколько часов между поездами и вместе с генералом Берзиным выехал в Москву. Жена Сташевского была крайне встревожена, не зная ничего о муже и дочери. В июне Сталин уничтожил почти все высшее командование Красной Армии во главе с маршалом Тухачевским. Эти события доводили до крайности настороженность в правящих кругах Советской России.

В течение многих дней и ночей Сташевская пыталась дозвониться до своей московской квартиры. Телефонистка неизменно сообщала: «Аппарат не отвечает!» Наконец разговор состоялся. Из квартиры сказали, что Сташевского в Москве не видели и ничего не знают о дочери, она там не появлялась. Прошло две недели без новостей, но однажды жена Сташевского получила короткую записку мужа: он просил все бросить и скорее возвращаться в Москву. После своего разговора с домом жена поняла, что записка эта из тюрьмы. Она тут же сложилась и уехала в Советский Союз к тем, кто был ей дороже всего на свете. Больше ничего мы о ней и ее семье не услышали.

Исчез также и генерал Берзин. Расстрел высших командиров Красной Армии стал приговором и ему. Подобно Сташевскому, он был тесно связан с жертвами этой сталинской расправы с самого начала революции, в течение /157/ целого двадцатилетия. Против этого обстоятельства не имели никакого веса ни его заслуги в Испании, ни его многолетняя верность Сталину. Он принадлежит к тому огромному числу исчезнувших советских лидеров, о судьбе которых можно только догадываться и которая никогда уже не станет нам известна в ее фактических подробностях.

В то же время, летом 1937-го, когда Сталин, казалось, окончательно достиг своих целей в далекой Испании, Япония атаковала Китай. Угроза Советскому Союзу с Дальнего Востока стала реальностью. Японцы заняли Пекин, бомбардировали Шанхай, наступали на Нанкин. Правительство Чан Кайши примирилось с Москвой и просило о советской помощи. Фашистские державы на Западе становились все агрессивнее, усиливали свою помощь Франко. Военная ситуация в Испанской республике резко ухудшалась. Если бы Сталин хотел воспользоваться своими успехами в Испании, он должен был бы оказать ей теперь максимум помощи в борьбе против Франко и его союзников. Но более, чем когда-либо, он остерегался рисковать большой войной. Эта его позиция становилась все очевиднее с тех пор, как Япония вторглась в Китай и угрожала сибирским границам СССР.

Роль Сталина в Испании приближалась к позорному концу. Он предпринял вмешательство в надежде на то, что с помощью зависимой Испании легко проложит наконец путь из Москвы через Париж и Лондон в Германию. Но маневр этот не имел успеха. Ему не хватило подлинной смелости. Он храбро боролся с независимостью испанского народа, но слабо — против Франко. Ему удавались кровавые интриги, но не удавались военные операции.

Париж и Лондон занимали все более дружественную позицию по отношению к Франко. Постепенно в течение 1938 года Сталин убрал свою руку из Испании. Все, что он получил ценой своей авантюры, была оставшаяся в его руках груда испанского золота.

Первый пятилетний план осуществлялся с 1928 по 1932 год. Все это время широко велись закупки оборудования за рубежом для нужд индустриализации России. Одним из следствий этого курса была острая нехватка у Москвы иностранной валюты. /158/

Как раз в эти годы земной шар оказался опутан густой сетью фальшивых 100-долларовых банкнот федеральной резервной системы Соединенных Штатов. Они начали проникать, а затем хлынули потоком в казначейство США через Шанхай и Сан-Франциско, Хьюстон и Нью-Йорк, Монреаль и Гавану, через Варшаву, Женеву, Бухарест, Берлин, Вену, Софию, Белград.

Пустил в обращение по всему миру примерно сто миллионов фальшивых долларов не кто иной, как Сталин.

Факт этот интересен не только сам по себе, но и потому, что иллюстрирует весь примитивизм умственных обыкновений нашего грузина — его неведение современных мировых условий, его готовность всякий раз в момент кризиса прибегать к методам прямой уголовщины. В большевистской партии Сталин впервые выделился как организатор «экспроприаций» — другими словами, ограблений банков для пополнения партийной кассы. Борис Суварин в своей книге «Жизнь Сталина» описывает такую экспроприацию в Тифлисе, организованную и руководимую Сталиным, хотя и без его личного участия; тогда на улице было взорвано восемь бомб, пятьдесят человек ранено, трое убито, а 341 тысяча рублей (34 тысячи фунтов стерлингов) пополнили кассу партии. Неудивительно, что во время другого кризиса, когда возникла нужда в наличных деньгах, Сталин пришел к простой идее раздобыть их из казначейства США.

А нужда была действительно велика. Запасы иностранной валюты у Советов были совершенно недостаточны даже для самых важных учреждений страны. Зарубежные службы ОГПУ и советской военной разведки были в критическом финансовом положении в момент, когда им надлежало заботиться о своей экспансии. Поиски «валюты» — золота и других драгоценных металлов — стали первейшей задачей Советского правительства. В ОГПУ учредили специальный валютный отдел и применили все мыслимые и немыслимые методы — от обмана до террора, — чтобы выкачивать из населения ценности и иностранную валюту. Эта кампания достигла апогея в так называемой «долларовой парилке» — систематическом вымогательстве у советских граждан переводов и вспомоществований, поступавших от родственников в Америке. Многие жертвы этих операций держались в тюрьмах и подвергались пыткам до тех пор пока из-за границы не поступали суммы выкупа. /159/

Все это стало достоянием довольно широкой гласности, но свой еще более коварный замысел присвоения чужих денег Сталин держал в строгом секрете. До настоящего времени источник упомянутых 100-долларовых фальшивых банкнот остается, по существу, тайной для американских и европейских спецслужб. Правда, подозрения существовали и даже высказывались на тот счет, что фальшивомонетчики действовали в Советской России. Но никто авторитетно не смог доказать, что преступные акции совершены Советским правительством.

Дело заключалось в том, что Сталин сам организовал сеть фабрикации долларов и сам руководил ею, что печатные устройства были упрятаны в глубочайших недрах ОГПУ, а распространителями фальшивок были специальные советские агенты.

Купюры печатались на специальной бумаге, привезенной из США, и были подделаны таким великолепным образом, что даже американские банковские эксперты принимали их за подлинные в течение многих лет после их первого заявления. Авторы подделки были настолько уверены в качестве своей работы, что предлагали в большом количестве купюры собственного изготовления при расчетах с ведущими финансовыми учреждениями Америки.

Сталинские агенты работали совместно с преступным подпольным миром, например, в Берлине — с шайкой американских рэкетиров, действовавших в Восточной Европе, в Чикаго — с известными там гангстерами. Это установлено бесспорно многими полицейскими расследованиями, что же касается самих агентов-распространителей, они действовали по чисто политическим мотивам, бескорыстно. Они хотели помочь Советскому Союзу.

В федеральной тюрьме в Льюисбурге, в Пенсильвании, содержится заключенный, отбывающий 15-летний приговор за обман чикагских банков на сумму 25500 долларов путем всучения им фальшивых 100-долларовых банкнот. Заключенный — д-р Валентайн Грегори Бартен, нью-йоркский врач, разоблаченный как видный коммунист. Д-р Бартен принял свой приговор стоически, не сообщив ничего о начальниках в Москве, чьим верным орудием он был. Поэтому суд над ним в 1934 году, несмотря на самое тщательное следствие американской секретной службы, не привел к прояснению тайны фальшивых долларов.

В Берлине, за несколько лет до ареста д-ра Бартена, /160/ Советским правительством окольным путем была куплена частная банковская фирма «Сасс и Мартини», специально для операций обмена крупных партий фальшивых банкнот. Провал этого банка и бегство его учредителя обернулись международным скандалом, но полицейское расследование не смогло пойти дальше доказательства связей с преступным подпольем. Замешанный в этом деле наш агент, человек хорошо мне известный, осуществлял свое опасное предприятие исключительно в духе бескорыстного, беззаветного служения интересам Советского Союза. Хотя он и не был пойман полицией, вся его жизнь была этим делом окончательно погублена. Первую информацию о сталинской операции с подделкой денег я получил 23 января 1930 года, по пути из Вены в Рим. Выйдя на промежуточной станции купить газеты, я увидел сенсационный заголовок через всю полосу «Берлинер тагеблатт»: «Кто подделывает доллары?»

Газетная статья начиналась следующими словами: «Сообщение о распространении фальшивых банкнот составляло сегодня предмет толков в банкирских кругах и на фондовой бирже. Пока ни фальшивомонетчики, ни их оборудование не обнаружены. Но следствием установлено, что некто Франц Фишер, проживающий по адресу Нойе Винтерфельдштрассе, 3, пытался сбыть поддельные банкноты в Берлине. Он вернулся из России в марте 1929 года».

Имя Франца Фишера остановило мое внимание. «Черт возьми, — сказал я себе, — это должно быть наше дело». Продолжение газетных отчетов подтвердило мои худшие догадки. Сообщалось, что группа американских учредителей, специализирующаяся на канадских горнопромышленных акциях, приобрела осенью 1929 года в Берлине частную банковскую фирму «Сасс и Мартини», основанную в 1846 году. Учредители скоро вышли из дела и уступили его некоему Зиммонсу, а он, в свою очередь, продал его Паулю Роту, в прошлом коммунистическому члену муниципального совета Берлина. Рот был известен мне как негласный сотрудник советского посольства в Германии.

Франца Фишера газеты называли «крупным» вкладчиком этого банка. Фишера я знал с 1920 года, работал вместе с ним в 1923 году, помогая ему в организации военного отдела Германской компартии. Я знал, что он в течение многих лет состоял в советской военной разведке и подчинялся в работе Альфреду — одному из наших /161/

ведущих представителей за границей. Я знал также, что Альфред с 1927 года находился большую часть времени в Соединенных Штатах.

Был я вдобавок связан с Фишером лично, хорошо знал его мать и глубоко уважал ее как ветерана революции и видную деятельницу коммунистического движения в Германии (примеч. — не путать с Рут Фишер. Авт.). Именно в ее доме в дни мировой войны родился «Союз Спартака» во главе с Карлом Либкнехтом. Франц вырос в социальной атмосфере революционного воодушевления. Хотя я позднее и потерял с ним прямой контакт, я был уверен, что он оставался непреклонным идеалистом. Подделка денег из корыстных соображений была для него немыслима. Участие в авантюре банка «Сасс и Мартини» он был способен принять лишь по политическому приказу свыше. Короче говоря, я не сомневался, что, если замешан Фишер, значит, замешана Москва.

Более того, я узнал по газетным сообщениям характерный советский способ действий. Приобретение старой банковской фирмы некоей сомнительной «канадско-американской» группой, которая затем тут же уступает кому-то, кто, оказывается, действует в интересах Пауля Рута, — все это служило своего рода прикрытием действий наших секретных служб. Старый берлинский банк был куплен с очевидной целью внушить доверие к партиям фальшивых денег, которые предполагалось сплавить.

В «Тагеблатт» сообщалось, что 10 декабря 1929 года Франц Фишер обменял в банке «Сасс и Мартини» 100-долларовые купюры на сумму 19 000, которая тут же была депонирована в «Дойче банк», а этот последний отправил часть ее в Нью-Йорк, в «Нэшнл Сити банк». Поскольку все банкноты были старого образца и большеформатного типа, более не выпускаемого в Америке, они привлекли к себе внимание, как только оказались в распоряжении нью-йоркского Федерального резервного банка. С помощью микроскопического исследования группе экспертов удалось установить, что вся партия банкнот была поддельной. 23 декабря Нью-Йорк известил об этом Берлин. При этом германские банки и власти были уведомлены о том, что подделка была наилучшего качества среди когда-либо обнаруженных.

Берлинская полиция под руководством комиссара фон Либерманна немедленно накрыла банк «Сасс и Мартини» и легко обнаружила его подставной характер, Все /162/ его операции с фальшивыми банкнотами вели к Францу Фишеру, но сам Фишер исчез.

О связях Фишера с Москвой было известно. Не составляло тайны от властей, что в 1925–1927 годах он служил в автомобильной секции советской торговой миссии в Берлине и некогда слыл любителем автогоночного спорта. Полиция пришла к выводу, что он играл в этой афере роль «укрывателя краденого». Ответственный германский чиновник заявлял:

«Банда, должно быть, располагает где-то крупной печатной мастерской с немалым штатом экспертов, иначе они не могли бы достичь такого совершенства в массовом выпуске. Они выпустили так много подделок, что у них должны быть связи с крупной бумажной фабрикой и ее подкупленными служащими. Доходы их, конечно, огромны».

Предположение берлинской полиции заключалось, судя по газетам, в том, что сеть фальшивомонетчиков действовала в Польше или на Балканах. Меня смущало, что власти так долго не обращали своих взоров на Москву. Я опасался серьезных последствий для всех нас, покупал всевозможные газеты и изучал каждую заметку о подделке долларов. Больше всего меня занимала мысль, как обезопасить нашу сеть военной разведки. Не замешаны ли некоторые из наших агентов в этом грязном деле?

Помимо прочего, я беспокоился за Франца Фишера. Хотя его начальник Альфред числился шефом наших военно-разведывательных операций в Соединенных Штатах, я не питал никакого доверия к суждениям этого человека.

Чем больше я читал о полицейском налете на банк «Сасс и Мартини», тем яснее весь замысел аферы представлялся мне чистейшей глупостью. Правительство Соединенных Штатов, несомненно, думал я, сумеет проследить нити, ведущие к первоисточнику, а именно к Москве. Чем больше я размышлял, тем удивительнее казалось, что в современном мире международных обменов великое государство способно пойти на подобные действия. Я сознавал, что необходимо что-то сделать, что-то сказать, чтобы положить этой затее конец.

По счастью, в Риме я повстречал личного доверенного эмиссара Сталина, генерала Тер (Таирова), совершавшего в тот момент инспекционную поездку по нашим спецслужбам за рубежом. Уроженец Кавказа, как и Сталин, Таиров позднее стал советским посланником во /163/ Внешней Монголии, то есть сталинским вице-королем в этой стране (примеч. — по недавнему сообщению «Нью-Йорк таймс», его имя значилось среди арестованных. Авт.).

Таиров впервые возник на моем горизонте в 1928 году в Париже, где он подвизался в качестве представителя советской нефтяной компании. В действительности его миссия состояла в том, чтобы вникать в дело всецело и исключительно для Сталина. Из моей встречи с Таировым я впервые узнал о строго личном, совершенно персональном характере сталинского правления.

Как офицер военной разведки, я был приучен служить начальству, как член партии — повиноваться Центральному Комитету. Таиров подходил к делам по-иному. Он работал в отделе, далеком от моего, но заявлял в развязной манере, что может оказать мне любую помощь, какую я только пожелаю.

— Если вам требуется помощь, например, от посольства или от кого-либо другого, скажите мне, и я черкну словечко Хозяину.

Его разговор был пересыпан замечаниями вроде: «Я получил это от Сталина», «Сталин мне сказал».

Я склонен был считать его хвастуном и задал вопрос моему шефу — генералу Берзину, можно ли Таирову верить. Берзин прислал мне ответ, где давалось понять, что его утверждения о своей близости к Сталину — не измышления. Дело в том, что он входил в группу, работавшую под руководством Сталина во время гражданской войны, а позднее, в 1932 году, был направлен Сталиным в военное ведомство с заданием вскрывать почту наркома обороны Ворошилова и других командиров.

На этот раз, встретив Таирова в Тиволи под Римом, я сразу заговорил о фальшивых долларах.

— Это грязное дело развернулось сейчас в Берлине, — сказал я. — Я обеспокоен тем, что оно превращается в международный скандал и повредит нашим разведывательным организациям и скомпрометирует наше правительство.

— Ничего! — ответил Таиров, пожав плечами и вложив в это непередаваемое русское слово все свое отношение к упомянутому делу: «Ах, какое это имеет значение!»

— Не удивляйтесь, если вы все поплатитесь за это головой, — ответил я. — Все это так не пройдет. Кто бы ни затеял эту историю, она увлечет в пропасть всех нас. /164/

— Не тревожьтесь на этот счет, — заверил Таиров. — Хозяин в этом деле с нами. Неужели вы думаете, что ребята из Четвертого управления пошли бы на это без прямого слова Сталина!

Я замялся на мгновение. Очевидно, что генерал Берзин не рискнул бы на такое предприятие без санкции Сталина. Все же я вернулся к этой теме.

— Помимо политических соображений, — продолжал я, — само предприятие в финансовом отношении абсурдно. Подумайте только: много ли фальшивых купюр можно обменять на мировых рынках? Во сколько обойдется печатное оборудование, как велики окажутся расходы на их обращение? Обмен в современном мире совершается преимущественно в формах банковского кредитования. Наличные деньги много сделать не смогут. Кто бы ни задумал такое дело — это, по моему мнению, варвар.

— Вот для этого мы и купили банк в Берлине, — заметил Таиров.

— И чего вы добились с его помощью? Вы заплатили за него живые деньги, а какие суммы сумел бы пустить этот банк в оборот, даже если бы смог продлить свое существование? Понимают ли ваши люди в Москве, в каком мире мы живем? Способны ли они оценить затраты и возможные доходы, взвесить наперед предстоящий риск? И что теперь им делать? Ведь мы построили с величайшим риском и дорогой ценой целую разведывательную сеть, а теперь ваша затея рискует ее погубить!

Таиров признался, что он не знает, что делать с последствиями авантюры банка «Сасс и Мартини», но все же попытался защитить план фабрикации долларов ссылками на острую нехватку валюты для нужд пятилетнего плана.

Я перечислил все трудности, которые мы, агенты секретной службы, испытываем по вине наших неумелых бюрократов-финансистов, когда нам приходится реализовать здесь наличные деньги, присылаемые из Москвы. Курьеры привозят то целые пачки 500-долларовых банкнот, другой раз поступают единые чеки на десятки тысяч долларов. Бывает, что на банкнотах проставлены штампы советского Государственного банка. Риск, связанный с обменом подобной наличности, сам по себе достаточно велик. А теперь Москва снабжает нас поддельными денежными знаками! Разве это не равнозначно смертному приговору нашему делу? Таиров был смущен моими аргументами и в чем-то начал соглашаться. /165/

— Возможно, вы и правы в том, что касается Европы, — уступил он. — Но необходимо понять, что это дело предпринято прежде всего для Китая. Через него мы сбываем миллионы таких долларов, и там они нам нужны.

Я замолчал, потому что ничего не знал об условиях операций в Китае, и мы оставили этот разговор до нашей следующей встречи в новом римском порту близ Рима — Остии. Там я, на этот раз с большим успехом, попытался убедить его, что на всем этом деле надо поставить точку, тем более что дело о «Сасс и Мартини» получало все более громкие отголоски во всех концах света.

Берлинская банковская ассоциация опубликовала предупреждение относительно фальшивых американских банковских билетов 100-долларового достоинства с овальным портретом Бенджамина Франклина. В сообщении указывалось на множество мелких расхождений между подлинными и поддельными билетами, что могло помочь быстрейшему определению последних.

Берлинская полиция объявила, что «эти (100-долларовые) купюры подделаны с таким умением, что иностранные банки не могут их обнаруживать» и в специальном радиосообщении предупреждала, что «миллионы таких фальшивых долларов находятся в обращении в Америке и Европе».

Выпущенный в Женеве бюллетень от 23 января сообщал: «Представители казначейства США предупреждают федеральный полицейский департамент в Берне, что в Швейцарии обращаются фальшивые 100-долларовые банкноты. Эти банкноты очень умело подделаны».

На следующий день пришло сообщение из Берлина: «До настоящего времени обнаружено поддельных 100-долларовых купюр на сумму около 40 тысяч. Полиция объявила награду за поимку Фишера».

Сообщение «Ассошиэйтед Пресс» из Гаваны от 26 января гласило: «Полиция раскрыла действующую здесь международную банду фальшивомонетчиков. Полагают, что ею запущено в обращение за последнюю неделю от 75 до 100 тысяч поддельных долларов в билетах федеральной резервной системы США 100-долларового достоинства. Проверка американских банков показала, что в каждом из них находятся банкноты такого рода. В гаванском отделении «Нэшнл Сити банк» их оказалось четырнадцать и отказано в приеме еще на сумму более 16 тысяч. Все банки привлекли специальных экспертов-контролеров для тщательного изучения купюр крупного /166/ достоинства. Дорогое игорное предприятие — казино «Националь» утверждает, что им получено немало фальшивых купюр».

29 января известный немецкий адвокат д-р Альфонс Зак (тот самый, что потом выступал защитником на знаменитом процессе о поджоге рейхстага) заявил в берлинском суде, что он готов доказать, что поддельные банкноты 100-долларового достоинства изготовлены в Москве в советских печатных предприятиях. Д-р Зак утверждал, по сообщению нью-йоркской «Таймс» от 30 января, что «в ходе недавних китайских беспорядков поддельные фунты и доллары из тех же источников на сумму 2 500 000 распространены в Китае советской агентурой».

6 февраля получено известие из Варшавы об аресте коммунистического лидера, располагавшего большой суммой американских денег. Десять дней спустя оттуда же сообщалось: большая сумма поддельных американских долларов найдена в одном из банков Львова (Лемберга), причем эти банкноты аналогичны тем, которые были ранее обнаружены в немецких банках.

Примерно в то же время берлинская полиция известила о раскрытии в Антверпене действующей там банды фальшивомонетчиков, наводнявшей Европу поддельными американскими банкнотами все того же 100-долларового достоинства, а также фальшивыми 500-долларовыми купюрами, и об аресте трех человек — румына, венгра и чеха.

22 февраля Федеральный резервный банк Нью-Йорка выпустил циркуляр, обращающий внимание клиентов на детальные отличия поддельных купюр, в том числе на то обстоятельство, что черный пробел между единицей и первым нулем в угловой цифре «100» на лицевой стороне несколько шире, чем на подлинном билете.

3 марта большое количество фальшивых купюр обнаружилось в Мехико-Сити. Здесь было также отмечено отличное качество подделки.

7 марта семь распространителей фальшивых денег были арестованы в Тешине на польско-чехословацкой границе.

Пока эти отзвуки прокатывались по миру, Таиров находился в общении с Москвой, и наконец ему был дан приказ поручить мне ликвидацию всего этого дела. Тем временем я вернулся в Вену, где встретил Александровского, шефа нашей военной разведки в Австрии, и нашел его в состоянии крайнего раздражения по поводу /167/ беспокоивших меня обстоятельств. Особенно он был взбешен действиями Альфреда, который притащил Фишера в Вену и теперь ждал, что Александровский раздобудет для беглеца укрытие и бумаги, нужные для тайного переезда из Австрии в Советский Союз. Циркуляры с фотографиями и описаниями примет Франца Фишера были к тому времени уже разосланы и выставлены для обозрения по европейским странам.

— Я сказал Таирову, когда он был здесь, что я не хочу иметь ничего общего с этим делом, — пожаловался мне с горечью Александровский. — За всю эту историю отвечает остолоп Альфред, пусть он ее и расхлебывает.

— А что сказал Таиров? — спросил я.

— Он ответил, что за этим делом стоит сам Хозяин. — Это означало: ему не оставалось ничего иного, как выполнять инструкции.

Как бы там ни было, Александровскому пришлось снабдить Фишера паспортами, позволявшими ему проехать через Румынию и Турцию в Одессу, а оттуда в Москву. Я увидел Фишера в Вене перед самым его отъездом. Шести футов росту, стройный, крепкого сложения, всегда прекрасно одетый, Фишер был раньше известен своей блестящей внешностью. Теперь он завел фальшивые усы, был одет небрежно. Более того, он преобразился, по существу, являя всем своим опустившимся видом истинно жалкую фигуру.

— Я конченый человек, — сказал он мне.

Он знал, что, если окажется в Советской России, уже никогда не сможет оттуда выехать. Он знал также, что Сталин никогда не позволит ему сохранить жизнь, если он останется за границей. Судьба его глубоко меня огорчала. По существу, он работал, не уклоняясь от своего долга, действуя по приказам Советского правительства.

Альфреда я встретил в марте в Вене, в кафе «Кюнстлер», и сразу начал разговор в далеко не лестных выражениях.

— Вы, башки деревянные! — выпалил я. — Вы живете годами в Штатах или в Европе и ровно ничему не научились!

Он попытался защищаться.

— Вы ничего не понимаете, — сказал он. — Это же настоящие деньги. Они не имеют ничего общего с обычными поддельными дензнаками, они все равно что настоящие. Я достал ту самую бумагу, на которой печатают деньги в США. Вся разница в том, что работа выполнена /168/ на наших печатных станках, а не на станках в Вашингтоне.

Не раз в наших разговорах Альфред ссылался на некоего Ника, американца, видимо, латвийского происхождения, его главного помощника в распространении фальшивых долларов в Соединенных Штатах.

Он был в упоении от своих успехов, и мне пришлось потратить немало времени, чтобы заставить его осознать всю серьезность положения. Провал «Сасс и Мартини» внес осложнение в ход всего дела, объяснял я. Пункт за пунктом я разъяснял ему опасность положения, в которое он вовлек всех нас. Он сидел как человек, которому читают смертный приговор, и наконец взмолился:

— Что же я должен делать?

Я сказал, что ему следует добиться возврата максимального количества фальшивых купюр, агентам должно быть приказано вернуться, ему самому надлежало также отправиться в Москву. Я не был уверен, что Альфред подчинится моему приказу, и потому пригласил Таирова встретиться с нами обоими и подтвердить мои полномочия в этом деле.

От Альфреда я узнал кое-какие подробности истории с подделкой долларов. Она была осуществлена в Москве под прямым контролем Сталина, но Альфред утверждал, что сама идея принадлежала ему. Во всяком случае, его стараниями удалось добыть в США партию специальной бумаги, на которой там печатают деньги.

Фамилия Альфреда была Тильден. Он принадлежал к выходцам из Латвии в нашем управлении, во главе которого стоял генерал Ян Берзин. Это был рослый голубоглазый тип, худощавый, с резкими, но ординарными чертами лица. Я был знаком с ним и его женой Марией — стройной, статной женщиной, которая пользовалась репутацией «снайперши» и рассматривалась всеми знавшими ее в Москве как подлинная глава в своей семье.

Весной 1928 года Альфред явился из Парижа, чтобы заполучить себе одного из лучших наших агентов — Лидию Шталь и перевезти ее с собой в Америку. Я всячески старался воспрепятствовать ее отъезду. Это была умная, привлекательная женщина лет тридцати, в прошлом жена царского офицера, затем вступившая в брак с прибалтийским дворянином бароном Шталем. Лидия начала разведывательную службу во время своей эмиграции в 1921 году, она была одной из лучших у нас. /169/

Альфред выиграл свое дело и увез Лидию в Америку, где она провела года три, но потом, когда в конце 1932 года в Париже возникло шпионское дело Гордона Свица, Лидия была там арестована, судима и приговорена к пятилетнему тюремному заключению. Мария, жена Альфреда, будучи в Финляндии в качестве советского военного разведчика, также была арестована и сейчас отбывает в финской тюрьме десятилетнее заключение как русская шпионка.

При всем своем неумении сам Альфред никогда не попадал в неприятные дела с полицией. И все же провал акции с выпуском фальшивых долларов неблагоприятно отразился на его карьере. То, что он замешал в дело известных коммунистов, как Франц Фишер или Пауль Рот, стало главным звеном в провале всей затеи, поскольку рисковало скомпрометировать компартии Запада.

У меня заняла несколько недель работа по ликвидации последствий выпуска фальшивых долларов, по отправке их назад в Москву. В мае 1930 года Альфред также вернулся домой, а Фишер тем временем благополучно добрался до Советской России. В середине июня казалось, что буря улеглась, хотя знаменитые 100-долларовые банкноты то и дело продолжали появляться на Балканах. Около 20 июня я прибыл в Москву для доклада генералу Берзину.

Таиров также был в Москве и присутствовал при нашей встрече. Генерал Берзин обнял меня, поблагодарив за то, что я бросился в прорыв, образовавшийся в результате провала аферы «Сасс и Мартини». По ходу беседы я высказал ряд откровенных критических замечаний по поводу всего предприятия.

— Подделка денег — не подходящее занятие для могучего государства, — сказал я. — Оно низводит нас до положения какой-нибудь подпольной преступной клики, не имеющей в своем распоряжении других ресурсов.

Берзин стал мне вновь объяснять, что весь план был разработан для Китая, где крупномасштабные операции такого рода возможны, но что он не подходил для Запада. Я заметил, что, по-моему, он смехотворен, где бы его ни применять.

— А разве Наполеон не печатал британские банкноты? — возразил Берзин, и я узнал в этих его словах голос самого Сталина.

— Сравнение не подходит, — сказал я. — Современные финансовые методы работы совершенно иные. Несколько /170/ миллионов долларов наличностью сегодня ничего сделать не могут, разве что уронить престиж страны, их напечатавшей.

Я ушел после беседы с ощущением, что с фальсификацией банкнот всерьез покончено и что оставшиеся в руках агентуры купюры будут уничтожены. Как показали последующие события в Нью-Йорке и Чикаго, я ошибался.

Альфред позднее был переведен в Минск, поблизости от польской границы. Там он был назначен начальником всех моторизованных сил Белорусского военного округа. Францу Фишеру, сразу по прибытии его в Советский Союз, было присвоено новое имя. Немецкий ветеран-коммунист, он все же не был принят в советскую компартию, что означало серьезную политическую неудачу. Некоторое время спустя его послали прорабом в строительную организацию ОГПУ на Колыме, в Северо-Восточной Сибири, где он оказался много ближе к Северному полюсу и Аляске, чем к ближайшей русской железнодорожной станции. Кое-кто из нас отправлял одно время Францу посылки с теплой одеждой, но он ни разу не откликнулся на наши записки.

Поздней осенью 1931 года генерал Берзин внезапно отправил меня в Вену, где мне пришлось познакомиться с оригинальной американской семейной парой, обосновавшейся в венском отеле «Регина». Общение с ней в течение многих часов светских бесед неожиданно вернуло меня в ближайшие месяцы на старую стезю — к разбирательству с нашими фальшивомонетчиками. Этой парой были Ник Доценберг с его привлекательной молодой женой — тот самый Ник, который работал с Альфредом в Соединенных Штатах. Уроженец Бостона, он считался одним из основателей американской компартии. Когда в США в 1927 году прибыл Альфред, Доценберг ушел в «подполье», то есть перестал работать открыто в рядах партии, а работал тайно как один из наших агентов.

Высокий, массивного сложения, большеголовый, Ник Доценберг выглядел типичным преуспевающим американским бизнесменом. Он работал на нас в Румынии, где возглавлял румыно-американскую экспортную кинокомпанию. В Вене же он пытался раздобыть средства на поездку в Америку для приобретения там дорогостоящего кинооборудования. Между тем положение с валютой в Москве стало еще более критическим, чем прежде. Валюты не хватало настолько, что даже ведущие сотрудники /171/ были связаны по рукам и ногам бюджетным дефицитом. Что же касается Доценберга, то он вдобавок давно привык к более высокому уровню жизни, чем мы, советские граждане.

К тому времени прошло уже два года после провала банка «Сасс и Мартини». Поддельные банкноты перестали появляться на свет, пресса о них позабыла. Франц Фишер пребывал на арктическом побережье, и плакаты с его фотографиями на железнодорожных станциях разных стран покрывались пылью. Были основания считать, что полицейские службы Америки и Европы прекратили поиски источников подделанных нами долларов. Москва, как я думал, вышла в общем незапятнанной из своих безрассудных авантюр.

Ник Доценберг с женой уехал в начале 1932 года в Берлин, а оттуда в США. В первых числах апреля из Женевы во все европейские банки внезапно поступило предупреждение о новом появлении все тех же 100-долларовых фальшивых билетов. По сообщению берлинской «Бёрзенцайтунг» от 29 апреля, они обнаружились в Вене и Будапеште. Поначалу я не придал этому особого значения, думая, что у кого-то из прежних агентов Альфреда осталось некоторое число таких банкнот, и эти парни ждали минуты, когда их фальшивки смогут быть сбыты с рук, как они думали, без большого риска. Я не связал сразу возвращение Доценберга в США с новым появлением поддельных долларов. В действительности оказалось, что пребывание там этого человека в 1932 году открыло новую главу в печальной истории сталинских финансовых махинаций. Понял я это лишь тогда, когда в январе 1933 года газетные сообщения из Нью-йорка и Чикаго подняли громкий шум, отголоски которого докатились до Москвы, где я в тот момент находился, и даже вызвали некоторое смущение в Кремле.

В результате экспедиции Доценберга в США произошли следующие события.

Вечером во вторник 3 января 1933 года секретная полиция США арестовала в аэропорту Ньюарка некоего «графа фон Бюлова», как только он сошел с самолета, прибывшего из Монреаля. Расследованием была установлена его личность. Мнимого «графа» звали на самом деле Ганс Дехов, и за ним тянулись следы в досье чикагской полиции. Он подозревался в причастности к банде фальшивомонетчиков, действовавшей в Канаде и Мексике. /172/

На следующий день федеральная полиция Нью-Йорка произвела еще один арест. На этот раз задержанный — уже упомянутый нами д-р Валентайн Грегори Бартен, молодой врач, практиковавший, по сведениям «Нью-Йорк таймс», по адресу 133 Ист 58-й стрит. На него пало то же подозрение в касательстве к действиям банды фальсификаторов денег. Арестован он был через 24 часа после «графа» фон Бюлова на основании сведений чикагской полиции о том, что в одном не внушающем доверия банке этого города только что произведен обмен наличных на сумму 25500 долларов. Упомянутый д-р Бартен, по данным полиции, вернулся накануне поездом из Монреаля. Сам он по специальности кардиолог, занятый в лечебной системе госпиталя Среднего города, в возрасте 34 лет, уроженец России. Все эти подробности сообщала «Нью-Йорк таймс».

Власти США столкнулись в результате двух арестов с одним из самых трудных, запутанных случаев подделки денег во всей истории этих преступлений. Дехов полностью признался федеральным агентам, и его дело было приостановлено в суде вследствие исчерпывающих показаний в пользу правительства. Он признал, что подвизался в военно-промышленном бизнесе, специальностью его было химическое оборудование; д-ра Бартена он встретил летом 1932 года в Нью-Йорке. Сам Дехов поддерживал связи с подпольным миром Чикаго. Однажды Бартен сказал Дехову, что получил от одного своего пациента сто тысяч долларов 100-долларовыми купюрами, но не хочет менять их в Нью-Йорке. Дехов взялся обменять их в Чикаго, отвез туда образец этих купюр и поручил дело нескольким чикагским молодцам. Чикагские рэкетиры, числом восемь человек, участвовавшие в этом предприятии, отдали фальшивые купюры на проверку местным банковским экспертам, которые объявили их подлинными. Здесь вновь на сцене появляется д-р Бартен и вырабатывает соглашение, по которому подпольная группа получает 30 процентов выручки от обмена. Для этого им передается общая сумма 100 тысяч долларов.

Дело было накануне Рождества 1932-го, и обменная операция пошла успешно. Ряд банков (Континентальный банк Иллинойса, Нозерн Траст Компани, Харрис Траст, сберегательные банки) отправили обмененные пачки купюр в Федеральный резервный банк Чикаго. Получение многих связок билетов старого образца возродило старые /173/ подозрения. К проверке банкнот был привлечен Томас Каллаган из спецслужбы США, он обнаружил, что билеты поддельные и во всем схожие с теми, что были перехвачены в Берлине в 1930 году, а в других местах — начиная с 1928 года. Всем чикагским банкам пошло предупреждение, и тут же некий тип был арестован при попытке обменять сто 100-долларовых билетов на десять 1000-долларовых в «Ферст Нэшнл Бэнк оф Чикаго». Его арест дал в руки полиции нить, ведущую к членам подпольного синдиката, негодовавшего на то, что в своем предприятии они оказались обманутыми. Они якобы были уверены, что банковские билеты неподдельные, выдали полиции 40 тысяч долларов, еще оставшихся у них на руках, согласились сотрудничать с федеральными властями и, по сообщениям газет, обещали расправиться с д-ром Бартеном.

Дехов со своей стороны пытался убедить уголовников, что сам он тоже был обманут нью-йоркским врачом, отправился в Нью-Йорк для выяснения отношений с ним, будучи уверен, что легко сможет оправдаться в глазах чикагского преступного мира. Однако он столкнулся с полной переменой позиции Бартена, как только тот узнал от Дехова о положении дел в Чикаго. Дехову он посоветовал немедленно уехать в Европу, но тому это не понравилось, он заявил, что чикагские уголовники требуют компенсации подлинными долларами за доставшиеся им фальшивые. После беседы с д-ром Бартеном к Дехову на углу 90-й улицы и Центрального парка приблизился богатырского роста незнакомец, который заявил без обиняков, чтобы Дехов убирался в Европу, если не хочет быть жестоко избитым. Под влиянием этой встречи Дехов предпочел проявить осторожность и согласился на свидание с Бартеном в Канаде.

Так 1 января Дехов оказался в Монреале и зарегистрировался в отеле «Маунт Ройал», где его встретил Бартен. Для Дехова это свидание было крайне неблагоприятным. Над ним нависали угрозы с трех сторон. Чикагские рэкетиры требовали компенсации за свои убытки. Федеральные агенты шли по следам всех причастных к этому делу. Вдобавок незнакомец, обратившейся к Дехову в Нью-Йорке, теперь появился в Монреале и напомнил, что ему пора отправляться в Европу. Дехов не знал, что таинственный незнакомец, подосланный д-ром Бартеном, был агентом советского ОГПУ. Но он понимал, что что-то готовится, и обещал, что возьмет билет на ближайший /174/ пароход, отплывающий в Европу. Вместо этого он решил положиться на милость федеральных властей и вылетел первым самолетом в Ньюарк, где и был арестован, после чего указал полиции дорогу в контору д-ра Бартена.

Следствию удалось установить, что этот доктор был видным деятелем компартии. 24 февраля 1933 года на страницах «Нью-Йорк таймс» появилось сообщение под заголовком: «Поток поддельных денег просочился из России». В нем говорилось, что так заявляли федеральные власти после того, как поддельные банкноты 100-долла-рового достоинства были захвачены на днях в Чикаго. Эксперты казначейства сочли их самой совершенной подделкой, когда-либо обнаруженной в США, они были сфабрикованы лет шесть тому назад и проникли в Америку через далекий Китай. В газете факт раскрытия подделки связывался с арестом в январе врача Бартена, который якобы был главным американским звеном в международном заговоре фальсификаторов и при этом являлся или является до сих пор агентом Советского Союза.

С этого момента следствие как бы уперлось в глухую стену. И на следствии и на суде д-р Бартен строго хранил свои тайны. Он не выдал ни Ника Доценберга, ни его статуса в советской военной разведке, ни словом не признал своего участия в руководящей деятельности в американской' коммунистической партии. Правда, федеральным агентам удалось установить ряд имен, которыми пользовался д-р Бартен. Было выяснено, что в Мексике и в других местах он выступал в разное время как Бэрстин, Кун, Джордж Смит, Э. Байл, Франк Бриль и Эдвард Кин.

Вскоре после ареста Бартена Ник Доценберг вернулся из США в Россию: он появился в Москве в конце февраля 1933 года. В то же время Альфред, в свою очередь, неожиданно оказался в Москве и жаловался мне, что с большим трудом находит теперь пропитание для своего товарища по работе в США. Дело в том, что Ник Доценберг попал в такое положение, в каком оказался три года назад Франц Фишер. Вместо размещения в привилегированной гостинице и получения продовольственной карточки, обычно полагавшейся нашим зарубежным агентам, Ник вынужден был сам подыскивать себе жилье и стоять в очереди за продуктами.

Его задерживали в Москве в ожидании прибытия из США Валентина Маркина с докладом о возможных последствиях /175/ дела Бартена. Этот Маркин, занятый устройством собственной карьеры, воспользовался обстоятельствами, чтобы добиться своего назначения шефом всех советских секретных служб в США. Вооруженный полной информацией об историях, заваренных Доценбергом и Бартеном в момент, когда Советы ухаживали за Соединенными Штатами в расчете на их признание, Маркин вернулся домой готовый вести войну против генерала Берзина и его помощников в военной разведке. Через голову своих начальников он поставил вопрос прямо перед Молотовым как Председателем Совнаркома. В докладе о положении в США Маркин критиковал состояние дел в действовавших там службах Берзина. Это был неслыханный акт неподчинения молодого агента-коммуниста, и его обращение к Молотову вызвало немало толков в кругах внутренней службы нашего ведомства. Но Маркину его попытка удалась, он выиграл свое дело, сумел добиться передачи всей организации нашей военной разведки в США под власть шпионской машины ОГПУ, под управление Ягоды. Он заполучил для себя должность шефа всей советской секретной агентуры в США. Такое объединение было первым случаем в истории нашего ведомства.

4 мая 1934 года федеральное жюри в Чикаго вынесло приговор д-ру Бартену по обвинению во владении фальшивыми банкнотами и их распространении. Главным свидетелем против него был Дехов. Никаких доказательств не было представлено в суде относительно связей Бартена с Москвой, никакого упоминания на суде не было о Нике Доценберге, в протоколах не сохранилось и никакого следа Альфреда Тильдена. Хотя со стороны обвинения было высказано мнение, что Бартен работал на Москву, доказательств этого представлено не было.

Сталин вышел в общем сухим из своих махинаций с подделкой долларов. Д-р Бартен проявил себя как твердый коммунист. Он умел молчать и был приговорен к 15 годам тюрьмы и 5 тысячам долларов штрафа. Свои тайны он хранит до сих пор.

От Альфреда я узнал, что Советское правительство выделило значительную сумму для защиты Бартена и других расходов, связанных с его делом. Что касается Ника Доценберга, то он вскоре исчез с моего горизонта, но позднее я слышал, что он был сметен великой чисткой.

С Францем Фишером я столкнулся случайно в Москве в 1935 году и едва смог его узнать. После четырехлетнего /176/ пребывания в отдаленных краях Сибири ему был разрешен краткий визит в столицу для совета с врачами, приобретения лекарств и других необходимых предметов. Он превратился в туземца полярных краев, женился на высланной туда женщине, которая родила ему ребенка. Весь его облик претерпел глубочайшее роковое превращение.

— Почему вы не искали меня? — спросил я его, пытаясь завязать нити наших прежних взаимоотношений. Он пробормотал что-то невнятное. Память ему, казалось, изменила, присущий ему прежде огонь погас. В его вялой, неопрятной фигуре невозможно было узнать полного жизненной силы бунтаря недавнего прошлого. Больше я его не встречал. Год спустя я узнал о смерти его престарелой матери — героической немецкой революционерки.

Мое знакомство с ОГПУ состоялось в январе 1926 года, когда я оказался в роли «подозреваемого». Я занимал тогда пост начальника военной разведки в Западной Европе III отдела Разведуправления Красной Армии. III отдел собирает сведения, поступающие со всего мира, и составляет секретные доклады и специальные бюллетени для двадцати членов высшего руководства СССР.

В то утро меня вызвал к себе Никонов, возглавлявший III отдел, и сказал мне, чтобы я немедленно отправлялся в спецотдел московского областного ОГПУ.

— Вход через улицу Дзержинского, подъезд № 14,— сказал он. — Вот пропуск.

Он протянул мне кусочек зеленого картона, присланный из ОГПУ. На мой вопрос, зачем меня вызывают, он сказал:

— Честно говоря, не знаю. Но когда они вызывают, нужно идти немедленно.

Вскоре я стоял перед следователем ОГПУ. Он сухо предложил мне сесть, сел сам за свой стол и стал перебирать какие-то бумаги. Десять минут прошло в молчании, после чего он быстро взглянул на меня и спросил:

— Когда вы последний раз дежурили по Третьему отделу?

— Шесть дней назад, — ответил я.

— Тогда скажите, куда девалась печать Третьего отдела? — сказал он с напускным драматизмом. /177/

— Откуда мне знать? — ответил я. — Дежурный на выходе не подписал бы мне пропуск, если бы я не сдал ему ключи и печать.

Следователь вынужден был признать, что, судя по журналу дежурств, я сдал ключ вместе с другими атрибутами власти своему сменщику. Однако дело на этом не кончилось, и он стал мне задавать наводящие вопросы:

— Вы давно состоите в партии, товарищ Кривицкий?

— Вы не имеете права задавать мне подобные вопросы, — сказал я. — Вы знаете, какое положение я занимаю. Пока я не доложу своему начальнику товарищу Берзину, я не имею права подвергать себя дальнейшему допросу. С вашего позволения, я позвоню ему по телефону.

Я набрал номер своего начальника Берзина, объяснил ситуацию и спросил, должен ли я отвечать на вопросы общего характера.

— Ни слова, пока не получите моих указаний. Я позвоню вам через пятнадцать — двадцать минут.

Следователь нетерпеливо ждал, вышагивая по кабинету. Через двадцать минут раздался звонок от Берзина.

— Отвечайте на вопросы, только относящиеся к делу, — сказал он мне.

Я передал трубку следователю, и Берзин повторил свое указание.

— Ну ладно, — сказал следователь недовольным тоном. — Можете идти.

Я вернулся к себе. Менее чем через полчаса ко мне зашел интеллигентный молодой человек в очках, работавший в нашем дальневосточном отделе. Он не был членом партии и был взят в наш отдел только за знание персидского языка.

— Знаете что, Кривицкий, — сказал он мне с явным испугом. — Меня вызывают в ОГПУ.

— Зачем? — спросил я его. — Вы же не несете дежурств.

— Конечно нет, — ответил он. — Мне никогда бы не доверили. Я же не член партии.

Интеллигентный молодой человек отправился в ОГПУ да так и не вернулся обратно.

Через несколько дней пропавшая печать была «найдена». Я уверен, что ее выкрали сотрудники ОГПУ, чтобы состряпать дело вокруг нашего Разведуправления и убедить Политбюро в необходимости распространить на него свою власть. Разведуправление ревниво оберегало /178/ свою независимость и последним попало во власть секретной службы, но это случилось десятью годами позже.

Фабрикация таких дел была любимым занятием ОГПУ. Убедив вначале аппарат большевистской диктатуры, а затем и лично Сталина в том, что их власть держится исключительно на неусыпной бдительности ОГПУ, оно так расширило свое всевластие, что в конце концов превратилось в государство в государстве.

Начав «следствие» по делу, не имеющее ничего общего с раскрытием преступлений, оно вынуждено ради протокола найти жертву любой ценой, и в этом состоит основная жестокость этого учреждения. Этим же объясняется исчезновение нашего знатока персидского языка.

В стране, где первое лицо государства считает всякое проявление инакомыслия прямой угрозой своей власти, секретная полиция совершенно естественно берет власть над самим Хозяином.

История создания ОГПУ восходит к декабрю 1917 года, когда месяц спустя после Октябрьской революции Ленин направил Дзержинскому проект декрета о создании органа для «борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем». Эта памятная записка ознаменовала собой рождение Чрезвычайной Комиссии, уполномоченной вести борьбу против врагов Советской власти. ЧК превратилась в инструмент террора и массовых репрессий, которые начались после покушения на жизнь Ленина летом 1918 года и убийства Урицкого.

Первый председатель ЧК Феликс Дзержинский был беспощадным борцом за дело революции с репутацией неподкупного революционера. Во время гражданской войны он посылал на смерть бессчетное число людей, будучи твердо уверен, что другого пути защитить Советскую власть от «классовых врагов» нет. О каких бы ужасах, связанных с именем ЧК в первые годы Октябрьской власти, ни говорилось, ни Дзержинским, ни его ближайшими сотрудниками не руководили какие-либо иные мотивы, кроме фанатического рвения быть карающим мечом Революции.

Люди, лояльно настроенные по отношению к Советской власти, не испытывали тогда еще страха перед ЧК.

По мере того как Советская власть становилась все более тоталитарной, большевистская партия все очевиднее становилась жертвой того, что она создала в 1917 году, а советская тайная полиция все больше прибирала все вокруг к рукам, террор превращался в самоцель, и /179/ бесстрашных революционеров сменяли матерые, распущенные и аморальные палачи.

В 1923 году ЧК стала называться ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление). Перемена названия была вызвана желанием избавиться от неприятных ассоциаций. Однако новое название скоро стало внушать куда больший страх.

ОГПУ осталось в том же здании, которое занимала ЧК, на Лубянке, где до революции располагалось страховое общество. Первоначально это здание, выходящее на Лубянскую площадь, было пятиэтажным, но начиная с 1930 года оно стало расширяться, были добавлены еще три этажа из желтого кирпича и пристроено роскошное 11-этажное здание с цоколем из черного мрамора.

Главный вход в ОГПУ все еще осуществляется через старое здание, над дверями которого укреплен барельеф с изображением Карла Маркса. Есть еще и другие входы с прилегающих переулков, так что практически все здания одного квартала принадлежат ОГПУ.

Обычные граждане получают пропуска для входа в здание ОГПУ в Бюро пропусков, находящемся на улице Кузнецкий мост напротив Наркомата по иностранным делам. В Бюро пропусков всегда толпятся родственники, жены и друзья заключенных в надежде получить разрешение на свидание или передачу. Одного взгляда на эти очереди достаточно, чтобы составить себе впечатление о том, какую политику вела Советская власть в тот или иной период. В первые годы Советской власти в этих очередях стояли жены офицеров или купцов. Затем в них стали преобладать родные арестованных инженеров, профессоров. В 1937 году я видел, как в длинных очередях стоят родные и близкие моих друзей, товарищей и коллег.

В длинных, мрачных коридорах Лубянки — охрана через каждые двадцать шагов. Пропуска проверяются по крайней мере трижды, пока посетитель получит доступ в один из кабинетов ОГПУ.

На том месте, где в старом здании был когда-то внутренний двор, выстроена специальная тюрьма для опасных политических преступников. Многие из них содержатся в одиночных камерах, а сама тюрьма носит название «Изолятор». На окнах камеры установлены не только железные решетки, но и железные жалюзи так, что в нее может проникнуть только тонкий луч света. Узнику камеры не видно ни двора, ни неба. /180/

Когда следователь ОГПУ захочет провести допрос заключенного в своем кабинете, он звонит начальнику тюрьмы, и его ведут в главное здание под стражей через двор, вверх по узкой полутемной лестнице. Есть здесь и лифт, поднимающий заключенных на верхние этажи.

Осенью 1935 года я увидел на Лубянке одного из самых знаменитых ее узников, ближайшего соратника Ленина, первого председателя Коминтерна, который стоял одно время во главе Ленинградского комитета партии и Совета. Когда-то это был дородный мужчина. Теперь по коридору шаркающей походкой, в пижаме шел изможденный человек с потухшим взглядом. Так последний раз я видел человека, бывшего когда-то Григорием Зиновьевым. Его вели на допрос. Несколько месяцев спустя он был расстрелян.

В кабинете каждого следователя самый важный предмет мебели — это диван, поскольку он вынужден порой вести допросы с перерывами круглые сутки. Сам следователь, по сути, такой же узник, как и его подследственный. Ему даны неограниченные права, начиная от пыток и кончая расстрелом на месте. Это одна из особенностей советского судебного процесса: несмотря на многочисленные казни, штатных палачей не существует. Иногда в камеры Лубянки для исполнения смертного приговора, вынесенного коллегией ОГПУ, спускаются сотрудники и охрана. Иногда это делают сами следователи. Представьте себе для аналогии, как окружной судья Нью-Йорка, получив санкцию на исполнение высшей меры наказания, со всех ног несется в Синг-Синг, чтобы включить рубильник электрического стула.

Самое большое число казней на Лубянке пришлось на 1937 и 1938 годы, когда великая чистка захлестнула всю страну. Еще раньше, в 1934 году, Сталин натравливал ОГПУ на рядовых большевиков. Периодические «очищения» рядов партии, являющиеся функцией Комитета партийного контроля, были переданы в руки тайной полиции. Тогда-то впервые все члены большевистской партии стали объектами индивидуальной полицейской слежки. В марте 1937 года, однако, Сталин решил, что все эти очищения и чистки недостаточны. В 1933–1936 годах он сохранил за собой власть в значительной степени благодаря Ягоде и его секретным сотрудникам, чья беззаветная преданность помогла ему уничтожить старые руководящие кадры большевистской партии и Красной /181/ Армии. Но так как сталинские методы чистки были Ягоде слишком известны, а сам он стал слишком близок к рычагам власти, то Сталин решил сменить палачей, не меняя своей политики. Тот, на кого пал жребий стать преемником Ягоды, был Николай Ежов, которого Сталин за несколько лет до этого «подсадил» в ЦК партии в качестве его секретаря и главы отдела кадров, от которого зависело очень многое. На своем посту Ежов, по сути, занимался деятельностью, параллельной ОГПУ, подчиняясь непосредственно Сталину. Когда он занял кресло Ягоды, он взял с собой сотни две своих надежных «ребят» из числа личного сталинского ОГПУ. В 1937 году лозунгом Сталина было: «Усилить чистку!»

Ежов претворил этот лозунг в кровавую действительность. Первым делом он обвинил сотрудников ОГПУ в недостаточной требовательности по вине разложившегося руководства и сообщил им, что ОГПУ должно усилить чистку, начиная с себя.

18 марта 1937 года Ежов сделал доклад на собрании руководящих работников в клубе ОГПУ. Все заместители Ягоды и все начальники отделов ОГПУ, за исключением одного, уже находились под арестом. Удар теперь должен опуститься на головы высшего начальства. Просторное помещение клуба было до отказа заполнено ветеранами ЧК, из которых многие прослужили в органах почти двадцать лет. Ежов делал доклад в своем новом качестве народного комиссара внутренних дел. Смена названия была новой попыткой избавиться от назойливых ассоциаций. Новоиспеченный комиссар серьезно взялся за дело. Это был его звездный час. Он должен был доказать, что незаменим для Сталина. Ежов решил разоблачить деятельность Ягоды перед его оставшимися в живых сотрудниками.

Ежов начал с того, что в его задачу не входит доказывать ошибки Ягоды. Если бы Ягода был твердым и честным большевиком, он не потерял бы доверия Сталина. Ошибки Ягоды имеют глубокие корни. Докладчик сделал паузу, и все присутствующие затаили дыхание, чувствуя, что наступает решительный момент. Тут Ежов сделал эффектное признание, что с 1907 года Ягода находился на службе царской охранки. Присутствующие проглотили это сообщение не сморгнув глазом. А ведь в 1907 году Ягоде было десять лет от роду! Но это не все, перешел на крик Ежов. Немцы сразу пронюхали об истинном характере деятельности Ягоды и подсунули его /182/ Дзержинскому для работы в ЧК в первые же дни после революции.

— На протяжении всей жизни Советского государства, — кричал Ежов, — Ягода работал на германскую разведку!

Ежов поведал своим объятым ужасом слушателям, что шпионы Ягоды проникли всюду, заняв все ключевые посты. Да! Даже руководители отделов ОГПУ Молчанов, Горб, Гай, Паукер, Волович — все шпионы!

— Ежов может доказать, — кричал он, — что Ягода и его ставленники — не что иное, как воры, и в этом нет ни малейших сомнений.

— Разве не Ягода назначил Лурье начальником строительного управления ОГПУ? А кто, как не Лурье, был связующим звеном между Ягодой и иностранной разведслужбой? — Это и было его главным доказательством.

— Многие годы, — заявил Ежов, — эти два преступника, Ягода и Лурье, обманывали партию и свою страну. Они строили каналы, прокладывали дороги и возводили здания, стоящие огромных средств, но в отчетах указывали, что затраты на них обходились крайне дешево.

— Но как, спрашиваю я вас, товарищи, как этим мерзавцам удавалось это? Как, спрашивается?

Ежов пристально вглядывался в глаза окаменевших слушателей.

— Очень просто. Бюджет НКВД не контролируется никем. Из этого бюджета, бюджета собственного учреждения, Ягода черпал суммы, нужные ему для сооружения дорогостоящих зданий по крайне «дешевой» цене.

— Зачем Ягоде и Лурье нужно было это строительство? Зачем им нужно было строить дороги? Это они делали в погоне за популярностью, чтобы завоевать себе известность, заработать себе награды! Но может ли предатель быть удовлетворен всем этим? Почему Ягода так стремился завоевать популярность? Она ему была нужна потому, что на самом деле он преследовал политику Фуше.

Длинная очередь противоречивых обвинений, пущенная Ежовым в публику, ошарашила присутствующих. Ягода служил в охранке десять лет. Потом оказывается, что этот обыкновенный шпион, провокатор и вор захотел еще и соревноваться с пресловутым наполеоновским министром полиции. /183/

— Это очень серьезный вопрос, товарищи, — продолжал Ежов. — Партия была вынуждена все эти годы противостоять росту фашизма среди нас. Это было нелегко. Да, товарищи, я вам должен сказать, и вы крепко это запомните, что даже Феликс Эдмундович Дзержинский ослабил здесь оборону революции.

Ежов перешел к резюме, которое сводилось к следующему: нам нужна чистка, чистка и еще раз чистка. У меня, Ежова, нет сомнений, нет колебаний, нет и слабостей. Если можно было бы задать вопрос покойному Феликсу Дзержинскому, почему мы должны считаться с репутацией даже старейших и наиболее закаленных чекистов?

Старейшие сотрудники органов ОГПУ, ветераны Октябрьской революции, чувствуя, что наступает их очередь пасть жертвой, были бледны и безучастны. Они аплодировали Ежову, как будто все это их не касалось. Они аплодировали, чтобы продемонстрировать свою преданность. Кто знает? Своевременное признание своей вины, возможно, еще спасет их от пули в затылок. Возможно, они еще раз смогут заработать себе право на жизнь предательством своих друзей.

Пока собрание продолжалось, на трибуну взошел Артузов, тот самый обрусевший швейцарец, о котором я говорил ранее, большевик с 1914 года. Артузов знал, что поставлено на карту. Старый чекист заговорил с актерским пылом:

— Товарищи, в труднейшие дни для революции Ленин поставил Феликса Эдмундовича Дзержинского во главе ЧК. В еще более сложное время Сталин поставил своего лучшего ученика Николая Ивановича Ежова во главе НКВД. Товарищи! Мы, большевики, научились быть безжалостными не только к врагам, но и к самим себе. Да, Ягода действительно хотел играть роль Фуше. Он действительно хотел противопоставить ОГПУ нашей партии. Из-за нашей слепоты мы невольно участвовали в этом заговоре.

Голос Артузова креп, становился более уверенным:

— В 1930 году, товарищи, когда партия впервые почувствовала эту тенденцию и, желая положить ей конец, назначила в ОГПУ старого большевика Акулова, что сделали мы, чтобы помочь Акулову? Мы встретили его в штыки! Ягода всячески старался помешать его работе. А мы, товарищи, не только поддерживали саботаж Ягоды, но пошли еще дальше. Я должен честно признаться, /184/ вся партийная организация ОГПУ была занята саботажем Акулова.

Артузов беспокойно искал взглядом хотя бы малейшего намека на одобрение на скуластом личике Ежова. Он чувствовал: наступил нужный момент для решающего удара, чтобы отвести подозрение от себя.

— Спрашивается, кто был в это время руководителем партийной организации ОГПУ? — Он набрал воздух в легкие и выдохнул: — Слуцкий!

Бросив своего товарища на растерзание, Артузов с триумфом сошел с трибуны.

Слуцкий, бывший в то время начальником Иностранного отдела ОГПУ, встал, чтобы защитить себя от обвинений. Это был тоже старый, опытный большевик. Он тоже знал, что поставлено на карту. Свою речь Слуцкий начал неуверенно, чувствуя, что обстоятельства складываются не в его пользу.

— Артузов попытался представить меня как ближайшего сотрудника Ягоды. Отвечу, товарищи: конечно, я был секретарем партийной организации ОГПУ. Но кто же был членом коллегии ОГПУ — Артузов или я? Спрашивается, можно ли тогда было быть членом коллегии, этого высшего органа ОГПУ, не имея полного доверия Ягоды? Артузов уверяет, что своей «верной службой» Ягоде на посту секретаря парторганизации я заработал себе заграничную командировку, что это я получил в награду за саботаж Акулова. Я использовал эту командировку, как уверяет Артузов, в целях установления контакта между шпионской организацией Ягоды и его хозяевами за рубежом. Но я утверждаю, что моя командировка состоялась по настоянию самого Артузова. В течение многих лет Артузов находился в дружеских отношениях с Ягодой.

А затем Слуцкий нанес свой главный удар:

— Скажите, Артузов, где вы живете? Кто жил напротив вас? Буланов? А разве не он был одним из первых арестованных? А кто жил этажом выше, Артузов? Островский. Он тоже арестован. А под вами кто жил, Артузов? Ягода! А теперь я спрашиваю вас, товарищи, можно ли было в известных обстоятельствах жить в одном доме с Ягодой и не пользоваться его полнейшим доверием?

Сталин и Ежов подумали и решили поверить как Слуцкому, так и Артузову, и в свое время уничтожили обоих. /185/

Таков был характер усиленной, или великой, чистки, которая началась в марте 1937 года. Аппарат Советской власти стал похож на сумасшедший дом. Дискуссии, подобно описанной выше, проходили в каждом подразделении ОГПУ, в каждой ячейке большевистской партии, на каждом заводе, в войсковой части, в колхозе. Каждый становился предателем, если он не смог обвинить в предательстве кого-то другого. Люди осторожные пытались уйти в тень, стать рядовыми служащими, избежать соприкосновения с властями, сделать так, чтобы их забыли.

Долгие годы преданности партии не значили ничего. Не помогали даже заклинания в верности Сталину. Сам Сталин выдвинул лозунг: «Все поколение должно быть принесено в жертву».

Нас приучили к мысли о том, что старое должно уйти. Но теперь чистка принялась за новое. Той весной мы как-то разговорились со Слуцким о масштабах арестов, проведенных с марта того же года, — их было 35 тысяч, а возможно, и 400 тысяч. Слуцкий говорил с горечью: — Знаешь, мы и вправду старые. Придут за мной, придут за тобой, придут за другими. Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин ведь сказал, что все дореволюционное и военное поколение должно быть уничтожено как камень, висящий на шее революции. Но сейчас они расстреливают молодых — семнадцати- и восемнадцатилетних ребят и девчат, родившихся при Советской власти, которые не знали ничего другого… И многие из них идут на смерть с криками: «Да здравствует Троцкий!»

Можно было привести массу примеров в доказательство. Лучшим примером этому служит дело самого Ягоды. Среди многих дичайших обвинений, выдвинутых шефу ОГПУ на его процессе в марте 1938 года, самым бессмысленным по своей сути было обвинение в заговоре с целью отравления Сталина, Ежова и членов Политбюро. Многие годы Ягода отвечал за питание кремлевских руководителей, в том числе Сталина и других высокопоставленных лиц правительства. Специальный отдел ОГПУ в непосредственном ведении Ягоды контролировал шаг за шагом снабжение Кремля продуктами питания, начиная со специальных подмосковных хозяйств, где продукция выращивается под неусыпным наблюдением сотрудников Ягоды, и кончая столами кремлевских вождей, которых обслуживают агенты ОГПУ. /186/

Все сельскохозяйственные работы вплоть до сбора урожая, перевозки, изготовления и подачи блюд осуществлялись специальными сотрудниками ОГПУ в непосредственном подчинении у Ягоды. Каждый из сотрудников его специальной секции отвечал перед Ягодой своей головой, а сам Ягода в течение многих лет нес на своих плечах тяжкий груз этой ответственности. Сталин, не раз обязанный спасением своей жизни его неусыпной бдительности, не ел никакой другой пищи, кроме той, которую подавали ему сотрудники Ягоды.

На процессе было «доказано», что Ягода возглавлял гигантский отравительский заговор, в который он втянул даже старых кремлевских врачей. Но это было еще не все. Было «доказано», что Ягода, так сказать шеф-повар Кремля, не удовлетворенный методами отравления, задумал медленное убийство Ежова, опрыскивая его кабинет ядовитыми веществами. Все эти вопиющие «факты» стали достоянием открытого процесса, и в справедливости многих из них «признался» сам Ягода. Они были опубликованы в прессе. Но на протяжении всего процесса никто в России не осмеливался напомнить о том, что Ягода был хозяином кремлевской кухни.

Разумеется, ему были предъявлены и другие обвинения. Оказывается, вдобавок к незаконному присвоению денег, отпущенных ОГПУ на строительство, он вырывал хлеб изо рта кремлевских вождей, продавая кремлевскую провизию на сторону и присваивая вырученные деньги. Эти деньги он тратил, по данным суда, на устройство оргий.

Как и другие подобные «факты», раскрытые на московских показательных процессах, эта история кражи Ягодой хлеба и мяса со сталинского стола имеет в своем основании крохотную долю правды. В период острой нехватки продуктов Ягода действительно завел практику заказывать несколько больше продуктов, чем это требовалось для Кремля. Излишки распределялись им среди голодавших сотрудников ОГПУ. Несколько лет подряд высшие чиновники ОГПУ неофициально получали продуктовые свертки сверх полагавшейся им нормы. Сотрудники военной разведки недовольно ворчали по этому поводу, и некоторое время милости Ягоды распространялись и на нас, так что и я приобщался к этим крохам с кремлевского стола. Когда были проверены счета, выяснилось, что за Молотовым, например, числилось в десять раз больше сахара, чем он мог при всем желании потребить. /187/

Кроме обвинения в тщательно продуманном заговоре с целью отравления людей, которых он мог бы и без того отправить на тот свет одним мановением руки, а также в продаже кремлевских продуктов, сталинский трибунал учел и тот факт, что эти украденные продукты частично раздавались им якобы в целях завоевания популярности по примеру Фуше.