Я была рядом

Почему я все время позволяю так с собой поступать? Почему я все ей спускаю с рук? Хороший вопрос, да? Я не знаю на него ответа. Я был измотан и подавлен, но, как всегда, не знал, что делать. Я всегда считал, что, не сопротивляясь, идя на уступки, угождая, я избегу конфликтов и Алекс отплатит мне любовью и лаской. Честное слово, я думал именно так. Я не отрицаю, что, возможно, корни проблемы моего хронического бессилия надо искать в детстве, в каком-то моем поступке, за который я до сих пор чувствую себя обязанным расплачиваться. Однако же ты не мой психоаналитик, и мы тут не собираемся изучать историю моей жизни. В каком-то смысле я в своем амплуа подкаблучника выступаю в защиту всех несчастных женщин, избиваемых парнями и не имеющих сил с ними расстаться. Обычно, глядя на таких женщин, принято говорить: «Они сумасшедшие! Как они могут терпеть это, почему не уходят?» Сегодня я готов ответить на этот вопрос: можно быть самым несчастным человеком на земле, можно чудовищно страдать, но не признаваться себе в этом. Ибо человек способен всю жизнь прожить с надеждой на избавление от боли и обретение любви. Можно годами перед самим собой симулировать слепоту, наотрез отказываясь замечать очевидное, и вместо любви довольствоваться ее иллюзией. Как говорится, можно любить своего палача. Хотя, разумеется, в нашей с Алекс совместной жизни было и много хорошего, даже очень много, мы испытали много счастливых моментов, это правда, я не хочу показаться несправедливым. Просто мне чаще вспоминается плохое, но это от боли, сейчас я не вполне в состоянии понять, что к чему. И все-таки я постараюсь внести ясность: нет, я не люблю страдать, я не люблю, когда на меня бросаются с электрическим проводом от лампы, — да, я люблю ласку и спокойствие, короче, я не мазохист!

Ну вот, значит, Алекс решила ничего не писать Алисе. Но я не осел, я довольно подозрителен, и у меня есть на то основание. На следующий день, после обеда, Алекс без предупреждения врывается в офис, отрывает меня от работы и приказывает мне освободить место у компьютера, она сейчас у меня на глазах напишет Алисе письмо, которым поставит девушку на место, я смогу прочитать это письмо, а потом мы вместе его отправим. В течение следующих полутора часов Алекс составляет текст, вылизывая каждую фразу и подбирая наиболее удачные английские обороты. Я наблюдаю ее эйфорию в бессилии ничтожного мужа и подлого любовника. В результате получается лицемерно-искреннее и лицемерно-великодушное послание глумливой желчной самки. Роли в этом письме распределены так: я маленький ветреный мальчик, капризный и безответственный, заслуживающий хорошей порки, но по-прежнему любимый доброй мамочкой. Алиса изображена в роли юной неопытной девицы, на свой страх и риск зашедшей во взрослую песочницу. «Дорогуша, не западай на женатых мужчин — это абсолютно дохлый номер. Лучше поищи себе парня своего возраста». Алекс же предстает в роли оскорбленной, но достойной женщины. Она так довольна своим письмом, что на целых полтора часа забывает о своей ненависти ко мне. Прежде чем отсылать, она спрашивает моего мнения. И я, как последний трус, как наивный идиот, в тысячный раз думающий, что теперь-то он точно освободит себя и жену от тяжелого груза измены, очертя голову бросаюсь в бездну: «Хорошо, хорошо, отправляй, она поймет». Еще ни разу в жизни мне не было так погано: я чувствовал себя жалким и униженным, маленьким, которым жена попользовалась как игрушкой, словно play-mobil, посмешищем, ставкой на карточном столе, предметом борьбы двух женщин, которые одинаково презирают меня, недостойным даже сильной ненависти, — в общем, куском дерьма, поверь. Я словно не существую. Вся эта ситуация обратилась в столкновение двух женщин, в схватку — единственный вид соперничества, который внушает им чувство страха и уважения, прости меня за такой женоненавистнический выпад, но ведь я говорю правду, правда? Впрочем, Алиса не стала тянуть с ответом. От нее пришло письмо, полное боли, гнева и жестокости. На следующий же день, зайдя по дороге в интернет-кафе, Алекс приносит мне распечатанное письмо: «Во-первых, я тебе не „дорогуша“. Во-вторых, мне не нужен твой рехнувшийся муженек, спасибо, но оставь его себе. Разбирайся сама с его проблемами». Операция Алекс удалась: она вызвала у Алисы отвращение ко мне. Мне хочется сдохнуть. Думаю, в этот момент я разом постарел на десять лет. Ничего не поделаешь, видимо, судьба обозлилась на меня, видимо, я не создан для счастья. И если я не умру от горя до конца этого года, то, скорее всего, закончу свою жизнь депрессивным, несчастным, сухим, уродливым и злым. В письме Алисы я наткнулся на одну очень хитрую и коварную фразу, от которой на меня повеяло могильным холодом, но ее подтекст не до конца уловила Александрина: «Ты производишь впечатление очень уверенной в себе женщины. Именно поэтому когда-нибудь я перешлю тебе письма, которые он мне писал». Когда во время нашей перепалки в субботу вечером я рассказал Александрине о своих письмах к Алисе, то значительно сократил их содержание. Я прекрасно понял, на что Алиса намекает этой фразой. Я чувствовал потребность кому-то довериться и поведал Алисе о вещах, никому не известных. Не хочу углубляться в эту тему, но речь идет об очень личном — об анализе супружеских отношений. Я говорил Алисе, что задыхаюсь в этом браке, что чувствую себя тюремным заключенным, но осознаю свою ответственность во всех смыслах слова. Я говорил, что отношения с женой изматывают меня и что мне не хватает смелости объяснить это Алекс, потому что это убьет ее, а она и так понимает, что у нас не все гладко, но я ни в коем случае не должен усугублять ее ситуацию. Алекс отвечает на письмо короткой самодовольной репликой: «Давай пришли мне его письма. Хотя я вряд ли узнаю из них что-то такое, чего еще не знаю, но ты пришли, если тебе это доставит удовольствие». Похоже, Алекс совершенно не заинтригована существованием каких-то писем, но, ежели Алиса их пришлет, мне крышка. Следующие два дня я провожу в страхе, что Алиса реализует свою угрозу. Я начинаю думать, что все женщины отвратительны, рядом с ними я ощущаю себя маленьким и беззащитным, мне вспоминается чья-то гениальная цитата: «Мне не выпало удачи быть педиком». Однако ничего не происходит, кажется, шторм затих. Звонить Алисе и умолять ее в память о нашей сказочной истории не посылать жене письма было бы верхом моего ничтожества, так что это исключено. На третий вечер после ссоры мы с Алекс сидим на диване и смотрим «Солярис», на экране тот эпизод, когда Джордж Клуни и Наташа Мак-Элхоун собираются заняться любовью (любовные парочки в фильмах сводят с ума нас обоих), Алекс хватает пульт, нажимает на паузу, поворачивается ко мне и, глядя прямо в глаза, спрашивает: «Что конкретно ты писал Алисе в этих письмах? Я уверена, что ты писал про меня гадости. Ты писал ей обо мне? Да? Ты ответишь? Что ты ей писал? Ты немедленно расскажешь мне, о чем писал!» Я трепещу, я вздыхаю, я покрываюсь потом, я поворачиваюсь так, чтобы сидеть прямо напротив Алекс, моя жизнь стала беспробудным кошмаром. Далее следует еще одна бессонная ночь. Проев мне плешь, добившись своего угрозами и шантажом, Алекс узнает правду о содержании писем. Она орет, мечет гром и молнии, сыплет оскорблениями, крушит все в доме, но на меня руки не поднимает.

После этого эпизода тучи не рассеиваются — все оставшиеся дни ноября проходят под знаком конфликта. От перспективы провести Рождество во Франции с детьми меня бросает в дрожь; Алекс снова спит отдельно, ведет дневник, часами говорит по телефону, смотрит на меня с ненавистью, отнимает все мои личные записи, а я рву себе душу, постоянно вспоминая об Алисе. В отличие от певички, ее нельзя забыть. Я умираю от горя. По совету Люка я сжег визитку ресторана с ее номером, а также удалил все письма и фотографии из компьютера, чтобы доказать самому себе наличие у меня силы воли и благородных чувств. Я все еще не могу спокойно смотреть матчи с участием команды Монте по «Евроспорту». Причем мне больно от мысли не только об Италии, но и обо всех романских странах, об оливковом масле, о сальсе, сандалиях, море, лете, цикадах и кипарисах. А мысль о том, что я потерял Алису, и вовсе сводит меня с ума, причем с каждым днем все больше. Меня почти не беспокоит вопрос ее отношения ко мне после всего, что произошло, но отсутствие между нами какой-либо связи страшно угнетает. Несмотря на суровый поворот событий в моей жизни, на возмущение и боль, испытываемые Алисой, на профессию палача, которой виртуозно овладела Александрина, Алиса продолжает символизировать для меня мир, счастье, ясность и равновесие. Я чувствую то же, что в день нашего прощания в скверике в Романце, когда, вопреки всякой логике, слова о вечной разлуке звучали фальшиво. Единственное, в чем я уверен, так это в моей привязанности к Алисе. Она притягивает меня в прямом смысле слова, будто между нами действует особый физический закон. Я чувствую это притяжение, несмотря на его абсурдность. Алиса притягивает меня просто потому, что она — это она, а я — это я. Я имею в виду, что она не только мой итальянский ангел, она особенная, в чувственном плане тонко организованная, глубокая, она создана для удивительных переживаний, для необыкновенных событий. Я не хочу показаться мистиком, но какой-то внутренний голос, возможно голос разума, инстинкта самосохранения, выживания, обновления, голос надежды и веры — не знаю, как еще определить его, — говорит мне, что я должен идти к ней без страха и сомнений, ибо она мой свет, мой белый парус. Постепенно потребность думать об Алисе восторжествовала над тяжелой армией Александрины. С каждым днем мое отчаяние росло, но вместе с ним почему-то росла и вера в себя. Парадокс. В общем, однажды утром я нахожу в себе силы и отправляю ей электронное письмо, где прошу прощения, говорю о данном жене обещании не искать ее, о моем жалком положении, о наших прекрасных воспоминаниях, которые я не хотел портить, но испортил. На следующий же день она отвечает мне, что я сделал ей больно, что она старается меня забыть и начать нормальную жизнь, и если я буду вновь ей писать, то она свяжется с моей женой, как бы это ни было подло с ее стороны. В конце письма она цитирует сентиментальное и довольно пессимистическое стихотворение Назыма Хикмета, ты его знаешь? Безумие заключается в том, что этой же ночью, а именно в три часа, в комнату врывается Алекс и грубейшим образом нарушает мой сон. Глаза ее искрятся причудливым огненным коктейлем, в котором намешаны гнев, паника и женская, почти сверхъестественная, интуиция. Она говорит: «Поклянись мне, что ты не входил с ней в контакт с тех пор, как отправил эту эсэмэску. Сейчас же поклянись жизнью наших детей». Я спрашиваю: «Ты для этого меня разбудила?» — а потом даю ей кощунственную клятву. Она уходит, а я, эмоционально изможденный, засыпаю с чувством отвращения к самому себе, но без малейшего намека на страх или волнение.

Насильственным образом я изгнал из своей головы мысли об Алисе — в отместку в ней тотчас же засели мысли о мобалийце. Что касается его отношений с моей женой, Алекс держит их в секрете. Впрочем, она совершенно спокойно признается мне, что недавно все-таки позвонила ему, ибо влюблена в него и сходит с ума по его телу. Потом они обменялись несколькими письмами. А я за это время похудел на три килограмма, я не сплю, жена не хочет со мной трахаться, духи «Шанс» от Шанель, которые Алекс привезла из поездки и которыми пользовалась в постели с любовником, кажутся мне воплощением женской иронии и жестокости, доступным обонянию. Я разучился смеяться, я не улыбаюсь, я не чувствую легкости. Парень из прошлого, которому всегда давали не больше двадцати семи, состарился вместе с остальными, и на его лице теперь печать горя. Я объясняю Алекс, что до сих пор не могу успокоиться по поводу истории с Кодонгом, и она, то ли ловя кайф от подобного извращения, то ли пытаясь меня утешить, любезно предлагает мне электронный адрес любовника, чтобы я ему написал. «Держи, тебе это поможет, напиши ему». В глубине души я не испытываю ни малейшего желания связываться с этим типом, однако я настолько привык во всем слушаться Алекс и брать с нее пример, словно с образцовой мамочки, что и на этот раз я следую ее совету, не прислушиваясь к своему внутреннему голосу. В общем, пожалуй, это неплохой шанс превратить героя-любовника из легенды в реального человека, поставить его на место, отомстить, перегнать страх и боль в письменный текст. Итак, я составляю послание. Оно убийственно вежливо, уважительно и даже самокритично, но написано с расчетом. Я здороваюсь, говорю, что раз моя жена его выбрала, значит, он хороший парень, объясняю, что сделал ей больно, что она была в отчаянии, что разрушитель брака я, а не он, что он сделал Алекс много добра и я, конечно, не могу на это сердиться; и в общем, что бы они ни планировали вместе, какие бы чувства ни испытывали друг к другу, я люблю ее больше всех на свете. Я с удовольствием отправляю это письмо, не показав его предварительно Алекс, на что она немного сердится. Этот обмен корреспонденцией между мужем и любовником возбуждает и тревожит Алекс. Для нее в подобном спектакле как-никак кроется возможность проверить степень моей искренности и любви к ней, а через меня разузнать о чувствах мобалийца. На следующий день он отвечает мне парой фраз: мол, привет, nice to get news from you, я совершенно не намерен вставать между тобой и Алекс и с этого дня обещаю относиться к ней как к старой доброй приятельнице. Алекс, которая еще накануне не знала, как реагировать на мое письмо, теперь поняла, что окончательно потеряла любовника. Я замечаю ее грусть и разочарование, хотя она довольно ловко их скрывает и только дуется на меня: «Зачем ты ему это написал?» Про себя я думаю, что она не осмеливается добавить: «Теперь я его потеряла. Ты доволен? Ты этого хотел?»

На другой день в состоянии полного бессилия, готовый на что угодно, только бы положить конец вселенскому страданию, я случайно встречаю швейцарского рэйкиста, который оказался в Танамбо проездом. Ты знаешь, что такое рэйки? Это такой метод лечения путем наложения рук, индийский кажется. Мы долго разговариваем у меня в офисе. Он производит впечатление фантазера, но в целом очень приятного, человечного, открытого, мягкого и проницательного парня. Я рассказываю ему о своих проблемах с Алекс, объясняю, что совершенно незнаком с восточными медицинскими техниками и всегда обращался к традиционному лечению, но уважал и альтернативное, поэтому готов полностью ему довериться, если он чувствует себя в силах хоть немного облегчить мою хроническую душевную боль. Его глаза наполняются слезами, он говорит, что моя надежда его трогает и что он с удовольствием попробует мне помочь: предстоит сеанс в пятьдесят пять минут, никакой платы, он «чувствует» меня, и это для него вопрос этики. Я предлагаю ему встретиться на следующий день у меня в офисе во время обеда. Он говорит, что лучше делать это дома, в привычной обстановке, в привычной ауре. Я звоню Алекс и спрашиваю, не будет ли она против, если завтра в полдень к нам домой придет человек, проведет сеанс рэйки в моей комнате, а потом останется пообедать. Она любезно отвечает, что это мои «бараны» и мой дом, за который я плачу аренду и в котором могу делать что хочу, как, впрочем, я обычно и поступаю независимо от ее пожеланий. Она добавляет: «Лично мне абсолютно все равно, так что не морочь мне голову. Что касается обеда, то тоже поступай как знаешь: я не в курсе кулинарных планов нашей домработницы». Итак, на следующий день во время обеда мы со швейцарским рэйкистом оказываемся в гостиной моего дома. Усталая Алекс едва отвечает на его приветствие и отправляется на кухню вытирать посуду и успокаивать нервы домашним хозяйством. Мой новый знакомый, искренне желающий помочь мне с семейными проблемами и вовсе не склонный нарываться, присоединяется к Алекс на кухне, начинает беседу и, увы, попадает под горячую руку. Через несколько минут на пороге гостиной появляется моя дражайшая супруга с выражением крайнего возмущения на лице и, указывая пальцем на нового знакомого, вопит: «Какого черта парень, которого я первый раз в жизни вижу, заявляется в наш дом и еще осмеливается учить меня?!» В течение нескольких секунд я мысленно прикидываю, насколько визит швейцарца может быть истолкован в качестве одного из отягчающих обстоятельств при вынесении супружеского приговора в личном суде Алекс. Я перевожу взгляд то на Алекс, то на рэйкиста: «Ну что? Что будет дальше?» Алекс возобновляет свою тираду: «Я очень вежливо разговаривала с этим господином, и вдруг он ни с того ни с сего говорит мне: „Если мужчины и совершают иногда ошибки, не надо на них злиться — они так по-дурацки устроены“. Нет, ну какого черта! Я что, вмешиваюсь в его личную жизнь? А, милейший?» — обращается она к рэйкисту, все больше заводясь. Я перевожу взгляд на пораженного швейцарца в белом кимоно. «Я не хотел вас рассердить, прошу прощения, если шокировал вас своими словами. Я пытался немного поработать адвокатом вашего мужа, это правда. Возможно, я поступил не вполне корректно, но я не хотел вас задеть. Мне больно смотреть на то, как вы оба несчастны. Я просто хотел вам помочь». Лысый швейцарец немного напоминает мне в этот момент бретонского спаниеля. Вид у него чрезвычайно доблестный, кстати. «Ну же, Алекс, успокойся, что случилось? Должно быть, произошло недоразумение». Но она отвечает мне с угрозой в голосе: «Сейчас я тебе расскажу, что произошло! Недоразумение тут ни при чем! Этот господин проявил по отношению ко мне хамство! И ты собираешься терпеть его в нашем доме?» — «Алекс, подожди, успокойся». — «Нет! Никаких „подожди!“» Она почти рычит. Потом неожиданно произносит: «Ты наконец признаешь передо мной и перед этим господином, что он только что нахамил мне в моем собственном доме?» Так как я, по ее мнению, не в состоянии здраво оценить ситуацию, Алекс обращается к радикальным мерам. Она хватает салатник из толстого жаростойкого стекла и швыряет его об пол. Дети, испуганные грохотом, сбегаются в гостиную. Впервые в жизни она так ведет себя в их присутствии. Я стараюсь успокоить детей и взглядом умоляю Алекс остановиться, но все напрасно. Она орет, что мне должно быть стыдно, ибо я позволил непонятно кому ее оскорблять, и что лечиться от страданий надо ей, а не мне. В конце она говорит, что я самый большой эгоист на свете и вдобавок чудовище. Клянусь тебе, все было именно так, я ничего не придумал и ничего не опустил. Надо признать, что Алекс была не так уж и не права. И все-таки это было ужасно. В конце концов мы все-таки провели сеанс рэйки, но можешь себе представить, с каким трудом я расслабился? Парень потом предложил в знак примирения поработать с Алекс, но она, естественно, отказалась. Уходя, швейцарец не сказал мне ни единого дурного слова об Алекс, он вообще предпочел не делать никаких умозаключений и скрыть свое личное мнение. Однако его тревожный и сочувствующий взгляд выдавал его эмоциональный шок.

Короче говоря, жизнь становится совершенно беспросветной и я брожу в темноте в тщетных поисках фонарика. Тридцатого ноября я встречаюсь в ресторане с Иваном. С тех пор как мы два с половиной месяца назад вернулись из Парижа, я впервые выхожу из дому один. За неделю я предупредил Алекс об ужине, а потом еще позвонил накануне вечером и утром. В то время как мы с Иваном задушевно болтаем за утиным филе и картофельными крокетами и я доверяю ему свое горе — рассказываю о своих сложных отношениях с Алекс, о том, что совершенно сбился с пути, потерял веру в себя и благодарю его за то, что он меня внимательно слушает, — вдруг совершенно неожиданно звонит Алекс. У нее дрожит голос, и по интонации я легко представляю себе ее разъяренный взгляд. Не дав мне вымолвить ни слова, она заводит свою шарманку: «Ты считаешь нормальным развлекаться с другом, после того как дважды пытался бросить жену?» В ответ я мямлю какие-то вялые возражения, на что она просто вешает трубку. Я смотрю на Ивана, вкратце пересказываю диалог. Он совершенно ошарашен, но из уважения к Алекс ничего не говорит, а только недоуменно смотрит на меня, и в его глазах, как и в глазах рэйкиста, я угадываю шок. В эту минуту у меня внезапно случается проблеск в сознании и я понимаю, насколько нелеп, абсурден и в конечном счете ошибочен мой брак. Это надо немедленно прекратить, сколько можно усложнять себе жизнь! Раньше я встал бы, не доев ужина, не заказав десерта, попрощался бы с Иваном, умоляя простить и понять меня, оплатил бы счет и пулей примчался бы домой только для того, чтобы спросить у Алекс: «Что случилось? В чем проблема, дорогая? Я всего лишь ужинал и болтал с Иваном. Мы просто общались, поверь. Хочешь об этом поговорить?» Однако в тот раз я надеваю на себя спокойную, мягкую улыбку и говорю уверенным тоном, который звучит словно сигнал к финальной схватке: «Послушай, Иван, послушай меня внимательно, сегодня я не побегу домой. Мы не торопясь закончим ужин, спокойно поболтаем о том о сем, допьем вино, закажем десерт, выпьем еще ликеру — почему бы и нет, в конце концов? И только после этот мы расстанемся, пожелаем друг другу спокойной ночи и я вернусь домой, ведя машину на самой медленной скорости. О’кей?» Итак, мы доедаем утиное филе, впервые в жизни я чувствую, что буду действовать так, как сказал. После того как мы попрощались, я сажусь в машину и, забыв о печалях, спокойно еду домой. По дороге я решаю, что у меня не будет колотиться сердце, когда я окажусь перед дверью, что я пройду по двору с гордо поднятой головой и что я войду в дом так же уверенно, как на постоялый двор. Я сам хозяин своей судьбы, я не должен быть несчастным, с меня довольно страданий, и отныне я буду заботиться прежде всего о себе. Я открываю дверь и, как всегда, сразу вижу Алекс, которая сидит на диване и в миллионный раз за нашу супружескую жизнь ждет объяснений. Правда, она еще не знает, что на этот раз я не стану оправдываться. Она не просит меня сесть, я же использую этот шанс, чтобы не оставаться с ней наедине. Видимо, по моему взгляду или по походке она чувствует, что со мной не все в порядке. А именно что я избавился от аномальной покладистости. Я, ни слова не говоря, направляюсь прямиком в ванную — надо же, опять эта чертова ванная! Хотя я и не смотрю на Алекс, я чувствую, что она молча дуется за моей спиной. Ну и пусть, мне плевать. Итак, ванная: я совершенно спокоен, все делаю медленно и аккуратно, включаю только маленький светильник над раковиной — не хочу, чтобы мне резал глаза яркий свет, — потом открываю краны над ванной, медленно раздеваюсь, бросаю в теплую воду горстку шариков с маслами для тела. Они пузырятся на поверхности. Я слушаю журчание воды, восстанавливаю силы, мне хорошо. Я лежу на спине в ванной около десяти минут, обдумывая свое решение, как вдруг дверь открывается. Это Алекс. Разумеется, я ожидал такого поворота событий. Впервые за всю нашу супружескую жизнь я смущенно прикрываю член рукой так, будто мы никогда не спали вместе. Я даже не поворачиваюсь к ней. «Ты что-то хотела?» — «Да. Узнать, в какую игру ты тут играешь». Ее слова ударяются о стену, встретив гробовое молчание. Алекс в этот момент похожа на монстра, потерпевшего поражение, на непреклонного тирана в состоянии паники — смехотворное зрелище. «Я ни во что не играю. Я ухожу от тебя». Я в третий раз за семь месяцев говорю ей одно и то же с той только разницей, что теперь мы оба понимаем серьезность моего решения. «Ты от меня уходишь?» — «Да. И будь так любезна, выйди отсюда, закрой дверь с той стороны, чтобы я мог спокойно принять ванну. Спасибо».

На следующее утро я первым делом отправляю сообщение Алисе, я не могу терять ни минуты, я исцелен, я готов к новой жизни: «Ме and my wife are separated since yesterday. I want to be in contact with you again»[8]. Через полчаса я подкрепляю свое сообщение электронным письмом: «Можешь переслать это письмо моей жене, мне абсолютно все равно. Я скучаю по тебе, я больше так не могу, на протяжении всего этого месяца мне хотелось кричать о том, как я скучаю и как сожалею о своем поступке». Еще через час я окончательно теряю контроль над своими эмоциями и звоню в Монте. Она снимает трубку. «Ты получила мою эсэмэску? Ты получила мое письмо? Прости, прости, вернись ко мне, умоляю, если ты вернешься, я больше никогда не причиню тебе боли, клянусь, ты не пожалеешь, я действительно не ангел, но я и не последний кретин, я все тебе объясню, только прости, прости, ты нужна мне, я вижу тебя во сне, я живу тобой, у меня, конечно, много проблем, но они не смертельны, их можно преодолеть, я просто хочу быть счастливым, а для этого мне нужна только ты, прости, прости меня!» Я чувствую, как на другом конце провода она вся светится от радости. Мои слова вернули в ее жизнь солнце так же, как и в мою. «Подожди, успокойся, — говорит она с достоинством. — Подожди немного, я скоро тебе перезвоню, обещаю, успокойся, мне надо немного подумать, только не беспокойся, я все знаю, я все поняла, обнимаю тебя». В общем, через три-четыре дня все возобновилось: welcome back письма, полные нежности эсэмэски, Романце, Италия, сладкие воспоминания, обещания новых ночей любви.

Как-то в один из таких дней Алекс упала передо мной на колени. Это было впервые за всю нашу совместную жизнь. В слезах она умоляла меня остаться, она унижалась как последняя тряпка, клялась, что понимает мой гнев, что полностью изменится, что никогда больше не будет обращаться со мной как со своей вещью, что никогда не станет меня терроризировать. Она признала, что и впрямь долгое время вымещала на мне свою депрессию, но что она любит меня больше всех на свете, что всегда считала меня самым красивым, самым умным, неподражаемым, просто не знала, как об этом сказать, и что она умрет, если потеряет меня. За два дня ее чувство паники перешло всякие границы, и она написала мне целых три длинных письма. Видимо, ее бумагой и пером, как и моим умом, завладел жестокий амур — прости за плохой каламбур. Алекс совершенно искренна, в этом нет сомнений, но, увы, теперь слишком поздно. У меня нет времени прислушиваться к своей нечистой совести и к чувству сострадания. Хотя я и мог бы. Я мог бы сломаться в энный раз и сказать себе, что не имею права бросать депрессивного ребенка, плачущего над сломанной игрушкой, что я должен ей помочь, спасти ее, ибо не так раздираем противоречиями, как она. Я мог бы упасть к ее ногам и остаться с ней, в который раз отдавшись на растерзание волку. Но все кончено. Мир перевернулся, жизнь жестока, она как ванна с ледяной водой, в которую тебя окунают с головой, пока ты позволяешь это делать, но надо сопротивляться, на войне как на войне, никакой пощады, никаких чувств. Она разбивает мне сердце, но отныне я должен думать о себе — это вопрос жизни и смерти. Она или я? Я выбираю себя. Это решение убивает меня, но так надо, выбора нет. Как говорится, из всех зол надо выбирать наименьшее. Вместо привычных «дорогая», «любовь моя», «никаких проблем», «как пожелаешь», я снимаю с безымянного пальца обручальное кольцо и впервые за нашу совместную жизнь отчитываю Алекс. Я ору, гримасничаю, жестикулирую, еле удерживаюсь от того, чтобы не показаться в своем гневе смешным, еле удерживаюсь, чтобы сохранить внушительный, а не истерический вид, я стараюсь на публику, стараюсь, чтобы уйти, и мне становится легче. «Мне надоело терпеть, что ты плюешь на меня с высокой горы. Ты страшно достала меня, ты меня измотала, забила, я так больше не могу. Можешь спать с кем хочешь, хоть с первыми красавцами Галактики, меня это больше не волнует, я сваливаю. Я больше не хочу тебя, тебе удалось довести меня до того, что один твой вид вызывает у меня отвращение. И вот еще что. Если ты ко мне притронешься, если ты вновь распустишь руки, я врежу тебе так, что ты отлетишь на два метра и разобьешь башку. Надеюсь, ты внимательно меня выслушала, ибо, если ты надумаешь вновь меня отлупить, я в буквальном смысле выбью из тебя дерьмо». Язык грубости Алекс понимает отлично. Хуже того — он ей нравится. Честное слово, она смотрит на меня почти страстно и со слезами говорит: «Как мне нравится, когда ты бесишься». До меня начинает доходить, что я потратил уйму лет, пытаясь быть легким и нежным с женщиной, которая считает меня слишком мягким, недостаточно мужественным. Парадокс! До меня доходит и то, что она преследовала меня все эти годы из боязни потерять. При этом она была совершенно уверена, что я не оставлю ее никогда, но продолжала этого бояться. Она держала меня под каблуком, чтобы я не сбежал. Как и ее тетушка, Алекс считала, что только затравленный мужчина может быть образцовым семьянином. Мне вспоминаются некоторые из ее фраз: «В постели ты должен обращаться со мной как футболисты команды Камеруна со своими противниками во время матча. Я как-то раз слышала по радио интервью с ними. Они тогда выиграли и, страшно потешаясь, рассказывали журналистам: „Наши жены от этого просто голову потеряли“». Вот и выходит, что брак — это бой. Я думаю, что наш разрыв в какой-то степени еще и результат скрытого конфликта между двумя культурами. Как-то вечером Алекс сама сформулировала проблему: «Твоя история с Алисой ранит меня еще и потому, что, мне кажется, вы лучше друг друга понимали, раз вы белые». Даже сейчас, когда я думаю об этом, глядя на события с высоты прожитых лет, я не могу не испытывать нежность, доверие и родственные чувства к белым женщинам. Я понимаю, это наивно, но это мои ощущения. Мне вспоминается забавная фраза из последнего романа Жан-Поля Дюбуа: «Знаешь, что говорила Луиза Брукс? Что невозможно влюбиться в милого, доброго человека. Так уж мир устроен, что любим мы только козлов». Интересно, на мужчин это правило тоже распространяется? Когда я думаю о мобалийце, мне вспоминаются слова романистки Фабьен Канор: «Мужчина, о котором ты мечтаешь, — черный. Твое тело, твоя кожа, все твое женское начало жаждет именно его». Иногда мне кажется, что Алекс никогда меня не любила. А иногда я думаю, что она меня обожала, но не осознавала, как я ее люблю, ибо в глубине души чувствовала, что не заслуживает такой любви. Мне на ум приходят рефрены известных песен: «Хоть ты меня не любишь, я тебя люблю. Так берегись любви моей», «Я тебя люблю, я тебя тоже нет». Я вспоминаю о том, что предсказывала мне Алекс в минуты особенного бешенства: «Однажды ты бросишь меня ради девчонки, которая будет внешне походить на тебя. Вот увидишь, я уверена». Думаю, она ненавидела меня за то, что я был менее несчастен, чем она. Она спросила: «Ты больше меня не любишь?» — «Нет». — «Ты меня ненавидишь?» — «Нет». Сумасшествие какое-то: наконец-то я принадлежу себе. Но я другой.

Меньше чем через месяц я с детьми приехал в родной дом на юге Франции — там мама, ее муж, сестра, ее парень и моя бабушка. Ранним утром 25 декабря все спят. Серое небо смотрит угрюмо и одиноко, на улице холодно, я со своим тропическим загаром выгляжу нелепо. Три дня назад я подхватил в Париже страшную простуду и теперь вяло пытаюсь лечить ее фервексом и оропивалоном. Вскочив с постели, я, как обычно, сто раз отжался и покачал пресс, потом позавтракал хлебом, фруктами и минеральной водой, почистил зубы, принял горячий душ, привел себя в порядок и направился за чемоданами, которые стояли собранными со вчерашнего дня. Тут из соседней комнаты показывается заспанное лицо маминого мужа: «Привет. Ты уже готов?» Он говорит очень тихо, почти шепчет, чтобы не разбудить детей. Затем он быстро одевается и мы выходим из дому. Я завязываю шарф, застегиваю свою широкую шерстяную куртку, почти такую же, какую носят в холод моряки; я купил ее в Париже за пять евро на следующий же день после приезда. Теперь после более чем двух лет, проведенных в тридцатиградусной жаре, я вновь понимаю значение теплой одежды в холодный день. Я открываю ворота сада, отчим выезжает на «опеле» и подхватывает меня уже на улице. Мы едем по совершенно пустынным улицам и прибываем на не менее пустынный вокзал в Фароне. Отчим паркует машину, и я спешу в агентство «Авис», где меня встречает одинокая добродушная девушка-консультант в красной форме. «Веселого Рождества, веселого Рождества». Наше одиночество в пустом помещении придает сцене какой-то буффонный характер, словно двое уцелевших после ядерной войны прекрасно понимают, что жизнь кончена, но как ни в чем не бывало изображают на Рождество, что все по-прежнему и мир ни капли не изменился: «Я буду играть роль консультанта в агентстве по аренде автомобилей, а ты клиента, хорошо?» Я обдумал свое путешествие еще в Танамбо, и теперь мне приятно сознавать, что все идет по намеченному плану. Эта поездка — мой маленький каприз, первый после моего путешествия в Новую Зеландию пять лет назад. Это мое маленькое дорожное кино — road movie, — и я знаю, что малейшие его детали важны, от них зависит, какие у меня будут воспоминания, хорошие или не очень.

Я подписываю договор, консультант записывает номер моей банковской карты и отдает мне ключи. «Счастливого пути и веселого Рождества». Я сильно взволнован, мне не терпится испытать машину, но я стараюсь вести себя сдержанно и ступать медленно. На парковке меня ждет «рено-модус», у него на счетчике всего восемьсот километров пробега, уточнила девушка-консультант. Гудок, щелчок: машина открыта. После моего «лендкрузера» 1988 года, на котором я каждый день езжу по улицам Танамбо в компании не менее подержанных автомобилей, эта тачка меня просто очаровывает. Магнитофон с отверстием для компакт-дисков, запах новых сидений и все современные причиндалы: разные электронные устройства, цифровой экран, кнопки, средства безопасности и управления, яркое освещение в салоне, воплощенный в жизнь идеал комфорта, дорогие материалы, бесшумный двигатель — словом, европейский автомобиль двадцать первого века. Я укладываю чемоданы в багажник, снимаю куртку и бросаю на заднее сиденье, впрочем, шарф оставляю на шее — ничего не поделаешь, простуда. Потом я сажусь за руль, разворачиваю карту, выкладываю на переднее сиденье несколько новых компакт-дисков, в бардачок бросаю мелкие монеты, карту Visa, жвачки, упаковку оропивалона и шоколадку. Я чувствую, как запах мыла, которым я пользовался утром, распространяется по всему салону. Я пристегиваю ремень безопасности, определяю по карте свое местонахождение, пробую на глаз, как работает привод, поправляю с помощью крутящейся ручки зеркала заднего вида, регулирую обогреватель, мягко трогаюсь с места: ура, кино начинается!

На автотрассе ни души. На компакт-диске один за другим следуют Каэтано Велосо, Жоржи Бен и Карлиньош Браун. Я один-одинешенек в этой новой, бесшумно движущейся машине, один на автотрассе, один во всем мире. На дворе Рождество и очень холодно. Мне немного тоскливо, но в целом я чувствую себя счастливым, потому что я один, потому что я во Франции. Я улыбаюсь, глядя на сменяющиеся перед моими глазами названия летних курортов, нынче бездействующих: Ле-Лаванду, Сен-Тропе, Сен-Рафаэль. В этот рождественский день я единственный хозяин автотрассы. Дорога и небосвод над ней гармонично сочетаются с полутонами Велосо и с энергичными, солнечными аккордами Брауна. А может, это музыка трансформируется в моем сознании, и я слышу в ней голос меланхоличного, полинявшего неба и вздохи мокрого асфальта. Я сам ощущаю в этот момент нечто среднее между сплином и надеждой. Я назову эти мелодии звуками своего взросления и своих первых серьезных жизненных итогов. Я купил записи совершенно случайно во «Фнаке», что на «Ле-Аль», примерно неделю назад и теперь открываю для себя новую музыку. Отныне она будет напоминать мне о «рено», о пустынной автотрассе, проложенной вдоль Лазурного Берега, о зиме, о ночном кошмаре, который закончился, и о счастье, которое уже показывает мне свой нос. Это музыка моей свободы и моего обновления, она окрашена в цвет моего настроения, она сопровождает важнейший этап моей жизни. Первое, на что я решился, завязав с прошлым, — завязать со старой музыкой. Больше никакого R’n’B, которое я годами слушал из любезности к Алекс. Теперь я буду слушать старых бразильских шансонье — они гораздо ближе моему сердцу. Я вновь учусь быть самим собой. Я люблю свое одиночество, мне нравится балансировать между меланхолией и надеждой, я прислушиваюсь к себе. Я переживаю один из важнейших этапов своей жизни. Я люблю французское Средиземноморье — это моя пристань, моя тихая гавань. Если и существует на земле место, где я чувствую себя дома, где мне спокойно, где воздух, свет и море дарят мне гармонию, то это место здесь. Ницца, Монако, Ментон — названия любимых городов проносятся, как станции метро. Пересекаю границу и отправляю первую эсэмэску: «Sono in Italia!» Я мысленно фиксирую небольшие изменения в окружающем мире: дорога сужается, становится оживленнее и извилистее; белые отметки на асфальте выведены более отчетливо, стены в туннелях цвета бетона, яркий неоновый свет, больше светящихся полос на дороге, города издали выглядят отчужденными и грустными, настоящие владения Муссолини, остановки для отдыха на автотрассе носят гордое название Area servizio. В пунктах уплаты дорожной пошлины ухо ласкают слова: N’giorno signore, buon Natale, due euros per favore. Я проезжаю Сан-Ремо, Империю, Альбенгу, Савону. В Генуе я беру северное направление: Алессандрия-Монте. От одного вида этой таблички мое сердце забилось быстрее. Снаружи пахнет итальянским снегом. Дорожная пошлина, aree di servizio, buon giorno, buon Natale, vorrei un sandwich come questo e un café longo, grazie mille, ciao, вы покидаете Лигурию, счастливого пути, я чувствую себя европейцем, я горд, в магнитофоне неутомимо разевают рты Карлиньош Браун, Джонни Кэш, Каэтано Велосо, Сержио Мендес, Мария Бетания; и вдруг передо мной возникает Монте — сердце взрывается. Я бросаю взгляд на план города, поворачиваю направо, еду по широкому, величественному, бесконечно длинному проспекту, потом поворачиваю налево, еду по улице N., теперь прямо по заснеженному призрачному и прекрасному городу. Я еду под сетью переплетенных трамвайных проводов, минут через десять припарковываю машину около отеля напротив вокзала. В отеле просторно, тихо, безлюдно, тепло, приятно пахнет кожаной мебелью — обожаю. В холле пахнет вкусной едой, которую готовят на кухне, и одеколоном. Мне отдают ключи, я поднимаюсь в номер. Иду по бесконечным коридорам, как будто во сне. В номере высокий потолок. Я ставлю чемоданы на пол. На моей кровати лежит белая роза. Я раздеваюсь, принимаю душ, громко включаю телевизор, сушу волосы, переодеваюсь в чистую одежду, затем решаю, что надо немного поспать, и снова раздеваюсь, но заснуть не могу, ибо слишком перевозбужден, поэтому встаю и снова одеваюсь. Через полтора часа я получаю эсэмэску: «Я внизу. Сейчас поднимусь». Мои ладони становятся влажными от волнения. Я стою перед закрытой дверью и жду, сердце колотится. Я слышу ее шаги, сейчас я открою дверь. И вот передо мной Алиса. Она нервничает, как и я. Увидев открытую дверь и мою физиономию, она замедляет шаг прямо посреди коридора. Она еще красивее, чем на фотографиях, красивее, чем в моих воспоминаниях, красивее, чем в моем воображении. Волосы более светлые, черты лица более утонченные, глаза более зеленые, улыбка более ослепительная. Она одета по-зимнему, во все черное, и выглядит сногсшибательно. Она останавливается, я подхожу, обнимаю ее, прижимаю к себе. Спасибо за розу.

Напоминаю тебе на всякий случай, что до этого мы виделись лишь раз — летом в Романце. Но, как ни странно, зима, север, серое небо, простуда и шерстяные вещи ничего не меняют: мы остались собой. На следующее утро мы едем по автотрассе, ведущей к морю, Алиса дремлет и вдруг внезапно открывает глаза и смотрит прямо на меня. У нее точно такой же взгляд, какой был шесть месяцев назад, посреди ночи в постели в Романце, — глубокомысленный, напряженный, полный сомнений и любви. Пять дней мы проводим в отеле «Пять земель». Наш номер на вершине целого лабиринта лестниц. Мы единственные клиенты, потому что не сезон, все закрыто, ни души, море замерзло, с утра до вечера идет дождь, но нам на все наплевать, это самая счастливая неделя в нашей жизни. Мы ложимся спать, но не спим, мы все время пропускаем обед и ужин в отеле, около одиннадцати вечера мы, голодные как волки, спускаемся на кухню, чтобы перекусить хлебом и кусочком ветчины. У нас в номере стоит огромная кровать из дерева, мягкая, уютная, над ней светильник, а рядом, под зеркалом, туалетный столик. Наши чемоданы перевернуты вверх дном, вещи разбросаны по всей комнате, но ничто не имеет значения, кроме нас самих. Мы принесли магнитофон и подставку для компакт-дисков. С нашего крошечного балкона открывается потрясающий вид, это надо показывать в кино: темные отвесные скалы и Средиземное море, в это время года похожее на Балтийское. Можно подумать, что мы в шале в горах. Следующие два вечера мы проводим в кино и в Ла-Специи. Добираемся туда на машине. Вдоль дороги — бесконечные вереницы сосен. Для меня Средиземноморье выглядит по-летнему даже зимней ночью, при нуле градусов, под дождем, когда вокруг ни души. Мы одни на всем свете, с нашей музыкой, с тусклыми огоньками приборной панели и яркими фарами, чей свет пронзает итальянскую безлунную ночь. Мы чувствуем прилив эмоций, драгоценной страсти. Мы много фотографируемся. Мы ужинаем в пустых ресторанах. Мы полдничаем в баре отеля круассанами, горячим шоколадом и свежим апельсиновым соком. В полночь мы иногда отправляемся в большую, современно оформленную пиццерию, что прямо посреди улицы Ла-Специя, там тусуется куча народу, в основном спортсмены и молодежь. Называется местечко L’Antica Pizzeria Da Mamma Ri. Если когда-нибудь там окажешься, обязательно зайди. Я вымазываю лицо Алисы корицей, она дурачится, мы смеемся и болтаем на нашем родном романизированном английском. В оставшееся время мы совершенно серьезно пересказываем друг другу свою жизнь и занимаемся любовью. Мы делаем это по три, четыре, пять раз в день, ведь в нашем распоряжении море времени. Алиса — первая в моей жизни женщина, которая представляет себе любовь так же, как я: свободной, исключительной, нежной, сладостной, благородной, нарциссической. У нас одинаковые фантазии. Я впервые в жизни довожу женщину до оргазма, ты себе не представляешь, как меня это волнует, как меня это с каждым разом все больше возбуждает. Я чувствую, как абстрактное счастье воплощается в конкретное. Однако наша неделя подходит к концу, и надо возвращаться. Мы провели вместе сто пятьдесят часов, ни на секунду не отпуская друг друга и ни на секунду не устав от своего чувства, клянусь.

На обратной дороге мы ощущаем себя такими несчастными, из-за того что надо расставаться, что почти сердимся на обстоятельства. Мы говорим о следующих встречах, строим планы, даем друг другу обещания. В Монте мы заходим во «Фнак», чтобы закупиться CD-дисками на летние каникулы: для Алисы — Карлиньош Браун и Ласа, для меня — Кармен Консоли и Васко Росси. В семь вечера я высаживаю ее около дома на улице В. Ciao mio amore, ciao. We don’t need to be sad, it’s just the beginning of a beautiful and long story[9]. Je t’aime. Те quiero. Ti amo. I love you. Ciao, ciao, ciao.

Я выезжаю из города уже глубокой ночью.

На первой area servizio, где я останавливаюсь, чтобы позвонить Алисе, спешащие автомобилисты в вечерних костюмах покупают сигареты и алкоголь для праздничного ужина в честь Capo d'Anno. Я по-прежнему в шерстяной куртке и кроссовках, у меня сегодня не 31 декабря и не Рождество. Я просто зашел выпить кофе, чтобы взбодриться перед долгой дорогой, ведь с Алисой мы почти не спали. Я никуда не спешу. Я чувствую одновременно боль и умиротворение. Боль не покидает меня, во-первых, из-за расставания с Алекс после всего, что между нами было в течение стольких лет. Господи, неужели я все-таки сделал этот шаг? Да, я его сделал. Сам себе не верю. Забавно, но этот фантастический решительный шаг к свободе представляется мне высоченной горой, на которую надо взбираться, преодолевая страх и чувство вины. Каждое утро, проснувшись, я сперва должен подняться на гору, а потом уже могу спокойно прожить день, зная, что на следующее утро опять окажусь у подножия. Я ощущаю тревогу при мысли о тех конкретных проблемах, которыми придется заняться по приезде в Танамбо. Я чувствую боль за своих малышей, которые, как и я в их возрасте, окажутся лицом к лицу с банальной, но непостижимой для детского сознания драмой. Я чувствую боль из-за человеческого бессилия перед несущейся вперед жизнью, в которой один цикл неумолимо сменяется другим. Мне почему-то больно и от внезапного вторжения в мою жизнь Алисы, и от ее столь же резкого отсутствия. Особенно больно мне от своей неизлечимой склонности с головой бросаться в любовные отношения, отдавать себя целиком, доверяться, привязываться, скучать. Я спрашиваю себя, к таким ли отношениям надо стремиться? Таких ли отношений я хочу? Любви ли я хочу? А если да, то что такое любовь? Где начинается и где заканчивается самовнушение? Как мне точно узнать, люблю ли я Алису? Может, я люблю вовсе не ее, а мое представление о любви, воплощенное в ней? Иногда мне кажется, что я потерял способность любить, что мои запасы любви исчерпались, что я все безвозвратно отдал Алекс. А порой я думаю, что раз я скучаю по Алисе, раз мысли о ней делают меня счастливым, значит, я влюблен. Почему бы и нет? С Алисой все так просто, эта легкость отношений меня даже настораживает. Я начинаю думать о том, возможна ли любовь без страдания.

Мне на ум приходит одна простая, но гениальная фраза, услышанная в каком-то фильме братьев Коэн: «С ней я чувствую себя самим собой».

Теперь об умиротворении. Я ощущаю его, потому что вновь удовлетворен в плане секса и полон надежд на будущее. Я стал замечать, что в последнее время вся моя жизнь делится на дни, когда все хорошо и все нехорошо. А если быть точным, то дни, когда все хорошо, — это те, в которые мне удается забыть, что все нехорошо. Думаю, мне стоит наконец взять себя в руки и начать действовать. Надо в принудительном порядке заставлять себя смеяться, ходить в гости, читать, играть с детьми, слушать радостную, энергичную музыку, добавить в свою жизнь ритм танца, а еще отмечать разные веселые праздники, наводить порядок в квартире, что-нибудь мастерить, готовить, заниматься спортом и, как можно больше отвлекая себя, постараться забыть, что все нехорошо. Когда я размышляю о своих отношениях с Алекс, мне на ум приходит такой образ: две деревянные доски, приклеенные друг к дружке суперклеем. Клей застывает медленно, но в конце концов из двух кусков дерева получается один, доски словно срослись. Потом внезапно приходит плотник и своими сильными руками отрывает одну доску от другой. На дереве остаются неаккуратные, колючие, как небритая щетина, кусочки клея. Клей разочарован — его работа была напрасной. Доски несчастны — им больно. Разумеется, со временем клей прибьется к деревянной поверхности, сгладится, но доски уже никогда не будут прежними. А порой я представляю себе такую сцену: я стреляю в Алекс из револьвера, она, шатаясь, делает ответный выстрел из базуки, и я, лежа на земле с кровавой раной в груди, поднимаю руку и кидаю в Алекс атомную бомбу. Еще я часто воображаю себя вдребезги разбитым кувшином. А иногда — машиной, едва успевшей скрыться после кражи со взломом. Или горой мертвых клеток, небольшое количество которых чудесным образом регенерируется. Несколько дней назад мне приснился ужасный сон: мы с Алекс в порту де Фарона на скользкой набережной, дует сильный ветер и небо совсем серое. Алекс небрежно-элегантно одета и беспечна, она сидит в надувной лодке. Я же ползу прямо по набережной на животе, двумя руками удерживая лодку, ибо порыв ветра в любой момент может столкнуть ее на воду. Я держу изо всех сил, я знаю, что Алекс не умеет плавать. И мы скользим, скользим, ветер все быстрее увлекает нас вперед, кружит, кидает. Мы испуганы, но нам интересно, что будет дальше. И мы опять скользим, скользим, набираем скорость, мне все труднее удерживать в руках канат, я делаю знаки Алекс, но она меня не слышит, она совершенно беззаботна, ей все равно, а ветер усиливается, новый шквал — и канат вырывается из моих рук. Я в панике устремляюсь к лодке, ползу очень быстро, пытаясь догнать ее; обдираю живот о неровную бетонную поверхность набережной, но лодка скользит гораздо быстрее меня, ветер несет ее, она летит по залитой дождем земле, и я вижу, как близко Алекс от края, еще чуть-чуть — и она упадет в воду; впрочем, она этого не замечает, она по-прежнему беззаботна — сидит в лодке прямо и величественно, как королева, даже не догадываясь о том, что я отпустил канат. Я кричу во весь голос, я ерзаю, пытаясь ползти быстрее, живот в крови, я ору, надрывая глотку, но напрасно: она меня не слышит. Я бессильно наблюдаю за тем, как лодка соскальзывает на воду и оказывается между набережной и пришвартованным парусником. В последний момент Алекс хватается руками за выступающую часть парусника, однако ее тело уже наполовину в воде. Я приближаюсь к ней, задыхаясь от страха, и протягиваю руку, чтобы помочь подняться на баркас. Она смотрит мне в глаза с ненавистью и удивлением, отталкивает мою руку и сама выбирается на набережную. Ее одежда испорчена. Она мокрая с головы до ног. От нее дурно пахнет грязной портовой водой. Как толковать этот сон? Мне нужно было крепче держаться за канат? Громче кричать? Заслуживал ли я слепого доверия Алекс? А может, просто ветер был слишком сильным или лодка неустойчивой и потому все мои усилия напрасными? Думаю, я слишком впечатлительный. И слишком гордый. Думаю, именно впечатлительность и гордыня сделали из меня кретина. Думаю, сколько бы мы ни рассуждали, вся проблема в том, что я не смог перенести ее измены. И не следует забывать о том, что именно я нанес первый удар. Однако я считаю, что все случившееся — к лучшему. Думаю, я спас себе жизнь. Вспоминая Алекс, я всегда начинаю убеждать себя: нет, ты не обязан отвечать за нее. На самом деле логика и здравый смысл тут совершенно излишни: долгие серьезные супружеские отношения выше минутной слабости, пусть даже оправданной, — поэтому я виновен. Я не имел права так поступать. По крайней мере, после стольких лет взаимной любви. Мы с Алекс давали друг другу столько обещаний, наше единение было таким очевидным, что мой поступок — преступление, предательство. Я убил доверие. Больше всего меня мучит мысль о том, что я бросил женщину, которую столько лет любил. Я с тревогой спрашиваю себя, люблю ли я ее сейчас. Думаю, итог нашей истории может быть таков: я не смог вынести Алекс с ее требованиями и с ее характером. Видимо, кишка тонка. Я был не тем, кто ей нужен, хотя изо всех сил старался им быть. Я все время терпел неудачу и в конце концов сдался. Точка. Нельзя продолжать жить с женщиной, которой боишься даже в постели. Так жить нельзя. Думаю, мы поженились в слишком юном возрасте и оба поплатились за свою неопытность. Мне вспоминается забавная формулировка из письма одного друга: «Ваш брак был союзом рыжего коня с львицей, красивый союз! Но легкомысленный и непредсказуемый». Я думаю, это ошибка выбора сексуального партнера. Ведь наши отношения можно свести к банальному неудовлетворению в плане секса. И точка. Я никогда не прощу Алекс того, как грубо она обращалась со мной все эти годы в постели. Думаю, нельзя так подло поступать с тем, кого любишь. Порой я начинаю себя жалеть: как я несчастен, она думала только о себе. А иногда я жалею Алекс, впрочем, себя я все равно никогда не считаю полностью виноватым. Разумеется, я не прекрасный принц. Но я пережил то, что мало кому довелось испытать. Раньше мне казалось, что кошмары случаются только с другими людьми. Хотя, возможно, я кое-что преувеличиваю в этой, по сути, банальной истории. Я немного волнуюсь: сумею ли я вновь обрести спокойствие, мир, радость жизни? Мужчины, которые пережили подобные ужасы, утверждают обратное. Интересно, время действительно лечит? Интересно, однажды я проснусь счастливым? Я вспоминаю слова Ницше: «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее».

Я еду в направлении Милана по автотрассе, которую ремонтируют. Я еду и еду. Время идет. Машин становится все меньше, и поэтому светящиеся линии на дороге видны все лучше. Огоньки треугольной формы, светящиеся перила, которые разделяют магистраль, мелькание фар, флуоресцентные металлические полосы на дороге, семафоры. Через восемьдесят километров я оказываюсь один-одинешенек в мире на автотрассе, которая заметно сузилась, превратившись в бесконечное воронкообразное шоссе с односторонним движением. По бокам дорога обнесена сеткой, натянутой на специальные пластмассовые столбы. От усталости мне мерещится, будто я нахожусь в огромном лесу монстров-автоматов, которые жестикулируют, мерцают огнями и делают мне угрожающие знаки. Знаешь, как в детективных английских сериалах шестидесятых годов. Мне даже становится страшно, клянусь тебе. У меня потеют ладони, я еду слишком быстро, я совсем один на дороге, я замедляю ход, чтобы не сбиться с пути, я ищу взглядом хоть какое-нибудь доказательство человеческого присутствия, мне кажется, я вечно буду вот так ехать на север и никогда не приеду, мне кажется, я умру. Но внезапно монстры исчезают, дорога вновь расширяется — я проехал зону ремонтных работ. Я вижу табличку: Alessandria-Genova possima uscita. Мне становится легче. Я снова еду в направлении юга, моря, я спасен. Отныне темные дороги итальянского севера в ночь на 1 января ассоциируются у меня с меланхоличной песней Карлиньоша Брауна, которую я опять и опять слушал в машине. Называется «Глина». Я не знаю, о чем эта песня, ибо не понимаю португальского. И вообще, Карлиньош Браун родом из Салвадора-де-Баия и не имеет ничего общего с Северной Италией. Но мне нравится думать о том, что гибкая, мягкая, податливая глина в один прекрасный день может затвердеть и найти свое равновесие. Я мысленно сравниваю глину с самим собой. Она живая, она меняется, она способна быть одновременно изменчивой и устойчивой, как языки разных стран. Ты заметил, что из слова «глина» можно составить «лингва», прибавив «в»? Забавно, учитывая мои языковые приключения последних месяцев.

Ровно в полночь я пересек границу и снова сбавил скорость. Я начинаю привыкать и даже входить во вкус полного одиночества на пустой автотрассе. Вдали, слева от меня, ближе к морю, видны фейерверки, которыми жители французских деревушек встречают Новый год. Там, далеко-далеко, люди празднуют и радуются, а я еду и еду и совершенно не чувствую себя причастным к всеобщему веселью. Но мне хорошо. Все, что со мной происходит сегодня ночью, довольно забавно, чуть-чуть странно, но в целом неплохо. Внезапно огни пропадают, меня заглатывает ночь: машина едет вверх по склону, оставляя поселения где-то далеко внизу. Так и в жизни — порой кажется, будто ты совсем близко, и хоп! — все исчезает. Думаю, я никогда раньше не видел фейерверка 31 декабря с такого огромного расстояния.