Я дрался с Панцерваффе - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Артем Владимирович Драбкин (Шишкин Николай Константинович) #8

Шишкин Николай Константинович

В 1939 году я с отличием закончил десятилетку в казахском городе Петропавловск и подал документы в три института: Московские авиастроительный и архитектурный и Свердловский политехнический. Поступив во все три - отличников принимали без экзаменов, я решил пойти учиться в Свердловский политехнический, на металлургический факультет. Через два месяца после начала учебы, одновременно с началом Финской войны, объявили добровольный призыв студентов на военную службу. Можно было не идти в армию, но мы были патриотами и на защиту Родины решили пойти чуть ли не всем курсом. Так же поступили и ребята из соседних вузов.

Мы думали, нас сразу повезут на Запад, однако оказались мы в городе Ачинске. В начале ноября там уже лежал снег. Прибыли мы на пересыльный пункт, где нас помыли и переодели в армейскую форму, которая нас так изменила, что поначалу друг друга не узнавали. Построили нас на плацу, в две шеренги, мимо которых пошли "купцы", отбирая бойцов в свои подразделения. Я и еще несколько человек попали в полковую артиллерию. Вот так я стал наводчиком 76-мм орудия образца 1927 года. С этой пушкой я прошел и Финскую войну, и начало Великой Отечественной. Командиром взвода был лейтенант Орел, а командиром моего орудия - Сергей Семин, получивший за бои на Карельском перешейке звезду Героя. Там так получилось: финны прорвались к штабу нашего полка, и хотя наша пушка была неисправна - не работал накатник - мы ее развернули и открыли по ним огонь, накатывая ствол пушки руками. Вот за то, что мы штаб полка спасли, Семин был награжден, стал потом капитаном, командиром дивизиона; погиб он в 1943 году...

Учили нас в Ачинске хорошо, но очень мало. Стрелять не давали - мы только тренировались заряжать орудие деревянной болванкой, а уже в середине ноября нас направили на фронт. Пока ехали, лейтенант Орел проводил с нами занятия. Я помню, он заставлял нас, наводчиков, вслепую, вращая маховички панорамы, устанавливать угломер и возвышение. Таким образом мы научились устанавливать угломер с ошибкой не более чем в 2-3 тысячных.

Выгрузили нас на станции Дно. По снегу оттащили пушки на полигон и впервые постреляли, пороха понюхали. Надо сказать, вышли мы на позиции часов в 10-11 утра, а кухни пробились через снег только к вечеру. Весь день были голодными! И представь - повара соль забыли! Приготовили гороховый суп, а как его есть без соли?! Лейтенант Орел говорит: "Сыпьте сахар - ощущение будет таким же". Насыпали - вообще есть стало невозможно.

Вот оттуда, со станции Дно, в составе 613-го стрелкового полка 90-й стрелковой дивизии я пошел на Выборгское направление. Бои шли очень тяжелые. Декабрь месяц - снег по пояс. Правда, нас, сибиряков, подготовили и экипировали хорошо. Мы были одеты в полушубки, шапки-ушанки, меховые варежки по локоть. Не могу сказать, что 40-градусный мороз был нипочем, но мы чувствовали его не так остро. Могли пролежать (и лежали) в снегу по нескольку дней. Нас и в Сибири к этому приучали, а еще приучали бегать по снегу. Взводный, спасибо ему, нас тренировал. Вывезем пушку на позицию. Он дает команду: "Цель - ориентир один, правее двадцать - пулемет, два снаряда. Огонь!" А потом кричит: "В укрытие!" А это значит, надо пробежать метров 200 по полуметровому снегу. Пробежишь и - падаешь. Чуть отдышался, а уже команда: "Расчет, к орудию!" Бегом меряешь те же 200 метров до орудия. Вот так он нас и от мороза спасал, и тренировал.

Полковая пушка образца 1927 года.

На Карельском перешейке нам это - ой, как помогло! Мы могли быстро открыть огонь, а потом пробежать, укрыться от артналета или минометного обстрела. Ведь за всю войну мы, может, несколько раз с закрытых позиций стреляли, а так все время орудие на руках за пехотой перетаскивали, все время на прямой наводке. Гряду возьмем, продвинемся на 100-200 метров и неделю на одном месте топчемся, потом опять 100-200 метров и - опять остановка. Вот так линию Маннергейма прорывали. И, хотя я считаю, что командование полка было грамотное, тем не менее, пока дошли до Выборга, полк пополнялся не один раз.

Потери, конечно, несли большие. Я считаю, что командование недооценило противника. Думаю, солдат нельзя винить. Они выполняли ту задачу, которую им ставили. Оборона у финнов была грамотная, с бетонными дотами, "огневыми мешками" и, конечно, если на эту оборону идти без разведки, без подготовки, без надежного подавления огневых точек (как это не раз и было), то потери будут большие и неоправданные. На нашем участке фронта были доты-"миллионники", в которых было по два-три пулемета, а то и пушка. Для того, чтобы этим дотом овладеть, надо было выкатить чуть ли не 203-мм гаубицу и вложить несколько снарядов в амбразуру или же подтащить почти тонну взрывчатки. Финская война была очень тяжелой, но не будь ее - в Отечественную нам бы пришлось еще хуже, чем это было. Финская - это школа, которая далась большой кровью.

- Какие задачи выполняла полковая артиллерия?

- Поддержка пехоты. Можно сказать, что "полковушка" имела двойное подчинение. Перед боем ею командовал командир батареи, который находился рядом с командиром стрелкового батальона. Он получал от комбата задачу и доводил ее до командира орудия через командиров взводов, которые всегда находились при нем. Командир взвода прибегал с НП батальона и давал команду двум своим орудиям (между нами обычно было не более 100 метров) подавить ту или иную цель. С началом боя управление нашими действиями переходило к пехотинцам. Допустим, стрелковый взвод наступает на какой-то холмик. Во взводе может быть тридцать человек, а может и пятнадцать. В руках у каждого бойца винтовка и один-два пулемета на взвод, если они целы. Задача командира орудия засечь огневые точки противника, которые могут располагаться в первой траншее, а могут - и в глубине обороны. Ну, а моя задача как наводчика подавить эти огневые точки. Мы все лежим в снегу или позднее, в Отечественную - на земле, или за щитом прячемся: пули свистят, до противника 400-600 метров. Командир наблюдает в бинокль - ему тяжело, поскольку приходится высовываться. Пехота пробежала метров двадцать и легла. Мы в это время даем огоньку по засеченным вспышкам. Пехота по сигналу опять поднимается в атаку. Опять смотрим - откуда стреляют и бьем туда. Допустим, взяли первую траншею. Противник отошел на вторую, что расположена в 200-300 метрах. Толкаем пушку на 100-200 метров и стреляем через голову пехоты. Дальше ждем команду от пехотинцев - они должны указать цели, или командир орудия сам их выбирает, если обнаружит. Какая связь с пехотой? От командира роты или взвода прибегал посыльный с приказанием подавить ту или иную огневую точку - вот и вся связь. Проводная связь была до уровня ротного, а потом - голосом, свистком и ракетами. Например, красная ракета - указание направления движения, зеленая - в атаку. Ну а там смотри, что делает сосед, что делает пехота.

В боекомплект полковой пушки входило до 80 снарядов, но в день могли разрешить выстрелить не более двадцати или тридцати. Экономили снаряды особенно в Отечественную, под Ленинградом, где каждый выстрел был на вес золота. Там на день боя могли выдать пятнадцать, а то и десять снарядов. Надо сказать, что лимиты расходования боеприпасов были всегда, но если в стесненных обстоятельствах на выполнение задачи давали половину боекомплекта, то к концу войны могли дать боекомплект. Надо же учитывать, что пушка тоже изнашивается. Ее можно за один день так "уходить", что завтра она и стрелять не будет. Нужно соблюдать режим стрельбы, чистить, смазывать. Так что стрелять надо с головой.

Что касается расхода снарядов на выполнение конкретной тактической задачи, то были установлены нормативы. Например, с 800 метров хорошо подготовленный расчет должен был со второго-третьего выстрела попасть в амбразуру размером 50 на 50 сантиметров. Перед Отечественной войной на соревнованиях в стрельбе по движущемуся танку с расстояния около 1000 метров прямой наводкой мой расчет уложил все три снаряда в цель 50 на 50 сантиметров и получил оценку "отлично". Вот так мы были подготовлены!

- Вы понимали, за что воюете на Финской?

- Воспитательная работа была и на Финской, и на Отечественной войне поставлена очень хорошо. Я считаю, что комиссары, а потом замполиты, работали здорово. Это были люди, которые себя не щадили, с собой не считались. С солдатами разговаривали хорошо, обычно вели деловую беседу "за жизнь", спрашивали, что пишут из дома, как кормят, а не пичкали агитками про "партию Ленина - Сталина". Я, например, не слышал, чтобы в бою кричали "За Сталина!" - мата больше было. Может быть, и было такое в пехотном взводе, в роте, кто-то поднимет ребят: "За Сталина! За Родину!". Но, чтобы массово - нет.

Что касается нашей батареи, то в Финскую так сложились обстоятельства, что батарейным составом за все три месяца войны не собирались, чтобы с нами побеседовал комиссар. Не было такой возможности - мы все со своими пушками были в порядках стрелковых батальонов.

- В Финскую давали водку?

- Все время. Утром до атаки в роте 100 человек, вечером - 20, а водки полный бидон на всех. Пей, сколько хочешь. Я-то не пил, а ребята говорили, что "не берет" - мороз. Земля была как сталь, блиндажей не выкопать. Вот так за убитым ляжешь, консервную банку ножом поковыряешь. Какая там водка?! Все три месяца в снегу. Вал из него сделаешь, в центр слой лапника настелешь, ляжешь и снегом укроешься. Если 2-3 ночи сидим, то делали шалаши из хвойных веток. Днем разводили костер, а ночью нельзя - боялись самолетов. Кормили нормально - постоянного голода мы не испытывали. Бывало, что кухня отставала. Вот под Ленинградом в 42-м, там, да, голодно было.

- Встречались ли вы с финскими "кукушками"?

- Лично я - нет, но разговоров о том, что финские снайперы устраивают засады на деревьях, было много, и у меня нет основания им не верить, поскольку мне кажется, что на той местности такой тактический прием был вполне оправдан.

- С финнами приходилось общаться?

- Нет. Я их видел только через прицел. Правда, в нашей батарее был такой случай. Поваром у нас был крупный мужик, весельчак, Ваня Чечулин. Кухню редко удавалось подтащить к переднему краю - то снайпера мешают, то снега навалит. Тогда на нее отправлялись подносчики пищи с термосами, которых хватало человек на двадцать. Если образовывалась пауза в боевых действиях, то кухню ставили рядом с расположением батареи. Так вот однажды батарейцы выстроились в очередь с котелками. Подходит к Ване, раздававшему пищу, очередной воин, а тот посмотрел на него: "А ты, кто такой? А... ты финн, наверное?!" И как даст ему по голове своим черпаком. Оказалось, что это действительно финн! До того обнаглел, что пришел на нашу кухню получить котелок горячего супа. Ваня Чечурин за бдительность был награжден медалью "За отвагу".

* * *

Последние бои полк вел за Выборг. Во время штурма города мы задержались. Соседям удалось прорваться, а нашу пехоту финны положили под проволокой фланкирующим огнем пулеметов. А до окраины города всего метров 300-400 осталось! Командир полка собрал всех, кто остался, взял половину личного состава батареи и повел всех к проволоке. Сам поднял людей в атаку. И хотя народу потеряли много, но ворвались на окраину Выборга. А в ночь на 12-е, когда было уже известно, что завтра наступит перемирие, вся артиллерия вела огонь в сторону финнов. А там леса, полянки маленькие, так орудия стояли рядами в трех метрах друг от друга и всю ночь долбали финнов, не жалея снарядов.

* * *

Летом 1940 года нас перебросили на полуостров Ханко, создав на основе нашей дивизии 8-ю отдельную стрелковую бригаду. Я в это время стал командиром орудия. Там нам пришлось обустраивать границу. Была создана специальная комиссия по ее демаркации. Я с ней ходил, таскал артиллерийскую буссоль. Председателем комиссии был генерал Крюков, и, кроме того, в нее входил командир батальона нашего полка, капитан Сукач, награжденный за бои на Карельском перешейке орденом Красного Знамени. С финской стороны стояла та же часть, которая воевала против нас на перешейке. Когда один из финнов узнал об этом, он сказал капитану: "Мы же с вами там были противниками, а тут делаем мирную границу". Я был свидетелем этой встречи. Кроме того, гарнизон полуострова торговал с финнами, которые поставляли нам молоко, масло, овощи.

Полк занял оборону на Петровской просеке, через которую по преданию во время войны со шведами Петр протащил корабли из одной части залива в другую. К июню 1941 года мы зарылись в землю основательно.

До 17 июня на орудие было только шесть деревянных снарядов, с которыми мы тренировались в заряжании, а в этот день поступил приказ занять оборону и вместо имитационных снарядов нам выдали 200 штук боевых. ДЗОТ для нашей пушки еще не был закончен: были залиты две боковые стены и насыпан вал, прикрывавший орудие с фронта, так, что только ствол торчал поверх него. Мы перекрыли его швеллерами, натаскали бревен и камней, а потом все это сооружение засыпали землей. Получился большой холм, хотя мы его и замаскировали, но выделялся он на фоне местности отчетливо. Впереди нас был вырыт ров, по дну которого было проложено три ряда колючей проволоки под напряжением. Перед рвом были выстроены два пулеметных дота с фланговыми секторами обстрела. Все было заминировано. Инженером полка у нас был лейтенант Репня - мастер своего дела и большой выдумщик. Он установил не только мины, но и управляемые фугасы и камнеметы (в земле выкапывалась конусообразная яма, в которую устанавливался пороховой заряд, а сверху клался мешок камней). Нам сказали, что что-то будет, и дали задачу - не пропустить врага. Стрелять можно было только в ответ на атаку противника, а так - был строжайший приказ не стрелять, чтобы не спровоцировать войну. У нас даже такой случай был. Водитель приданного нам трактора "Комсомолец" Емельян Несин при чистке пулемета случайно дал очередь. Его взяли в особый отдел, как провокатора войны, но через некоторое время отпустили. Мы его спрашиваем: "Ну, Емельян, как ты?" - "Приказали молчать". Вот такая хохма...

22 июня мы по радио услышали, что началась война. В этот же день два наших истребителя сбили немецкий разведчик Ю-88, а на земле - тишина. Обстановку мы не знаем. Нам сказали: "Если начнется, стреляйте, отбивайтесь", 25 июня финны первый раз открыли по нам артиллерийский огонь, но в атаку не пошли. А часа в три ночи (какая там ночь? Светло как днем!) 1 июля началась артподготовка, которая продолжалась часа два. Весь лес горел! Лупили и по нашей точке. Грохот стоял страшный! Камни раскалывались, разлетаясь в стороны. Мы сидели в блиндажике для расчета, а пушка стояла на площадке, прикрытая бетонным бруствером. Наши в ответ стреляют. После артподготовки финны пошли в атаку сплошными цепями. Впереди моего орудия чуть левее и правее находились два пулеметных ДЗОТа, которые могли вести фланкирующий огонь, а наше орудие как бы прикрывало их, находясь на некотором удалении, в вершине условного треугольника. Надо сказать, что перед пулеметными ДЗОТами, к границе, был выдвинут секрет. В тот день в нем дежурили сержант Сокур и солдат Андриенко. Все думали, они погибли по ним и своя, и чужая артиллерия била, да к тому же цепи атакующих через них шли. Но после боя они вернулись, да еще и пленных несколько человек пригнали. За этот бой сержант Петя Сокур получил звание Героя Советского Союза, а солдат был награжден орденом Ленина.

Как только финны пошли, мы начали стрелять. Работали на коленях, чтобы не высовываться над орудийным щитком. Финны начали залезать на ДЗОТы. Стреляем в упор на картечь, а вернее, чем придется, поскольку времени выбирать снаряд нету. Правильный Саша Клевцов, здоровый вятский грузчик, кидал пушку направо-налево, причем не раз бывало, что выстрел происходил, когда он ее держал на весу! Мы уже без наводки стреляли, только чтобы снаряд взрывался перед нами. Зарядили орудие. Выстрел! А выстрела нет! Открываем замок, гильза выскакивает, а снаряд остался в канале ствола. А тут атака идет, пулеметные очереди. И тут Саша Клевцов решился на подвиг. Он крикнул, не я, а он крикнул: "Ложись!" Мы, естественно, легли. Он схватил банник, а ведь по уставу положено в случае, если выстрела не произошло, снаряд аккуратно выбить полубанником, который толкает снаряд в плечи, не касаясь взрывателя. Банник же плоский и ударит прямо по взрывателю. А где этот полубанник искать? Саша выскочил под пули и ударом банника вытолкал снаряд, который, слава Богу, не взорвался. Саша остался жив и после боя был награжден орденом Красной Звезды. Вообще с наградами там такая история получилась. Я, командир батареи и наводчик были представлен к ордену Боевого Красного Знамени. Командир батареи его получил, а мы нет. Наверное, представления наши затерялись. Ведь представление к ордену мог подписать только командарм, а ребята, которых представили к ордену Красной Звезды и медалям "За отвагу", их получили, поскольку наградные листы могли подписывать командир полка и дивизии. Так что их уже недели через две наградили. А потом, когда уже прибыли в Ленинград, там посмотрели, а у меня награды нет, ну и дали медаль "За отвагу". Так вот, два часа шел бой, два раза финны повторяли атаку. Им даже удалось приблизиться к моему орудию на 20 метров, но мы выстояли, уложив порядка двухсот солдат и офицеров. К концу боя у меня осталось только шесть снарядов; был ранен подносчик Озеров, с орудия слезла краска, а у нас из ушей и носа кровь шла. Эти швеллера, которыми был перекрыт наш дзот, гудели так, что мы совершенно оглохли. Потом уже выяснилось, что мы приняли на себя основной удар. После этого боя весь расчет заменили, а нас отправили в госпиталь, где мы примерно неделю приходили в себя. У нас полопались барабанные перепонки, мы что-то говорим, а друг друга не слышим. В госпитале мы отдохнули неделю и вернулись на передовую. Огневая точка была разбита, маскировка вся слетела, камни раскололись и рассыпались. Мы сменили место расположения орудия, сделав дзот немного в стороне у поселка, замаскировав его под сарай. Вообще позиции приходилось часто менять, практически после каждого боя.

Вот так и держались 164 дня. Нас завалили листовками, в которых говорилось: "Вы - герои, но ваше положение безвыходное, сдавайтесь". Белым-бело было от них. Но и мы их заваливали тоже. Я помню, на одной из листовок был нарисован Маннергейм, лижущий щетинистую жопу Гитлера. Хохот стоял дикий! Музыку нам ставили: "Стенька Разин", "Катюша" и другие, но и воевать не забывали. Обстрелы были беспрерывные, а каждые две-три недели они повторяли попытки прорваться, но такая была оборона и такие люди ее держали, что не дали им продвинуться ни на шаг. Уже под конец обороны Ханко частенько давалась команда: "Замолчать". Мы не стреляем весь день, никто не ходит, создаем видимость эвакуации гарнизона. То, что она будет, никто не сомневался - мы были фактически отрезаны от основных сил. Нам завезли лыжи. Это потом я уже выяснил, что у командования был план прорываться по берегу, но не думаю, что кто-либо выжил бы в этом походе. Пройти 400 километров через финскую территорию было нереально. Так вот после паузы нам давалась команда открыть огонь, не жалеть снарядов. Мы перепашем всю полосу в километре от этого переднего края. Потом опять ведем вялую перестрелку. Проходит пара недель, мы молчим. Потом врежем, опять все перепашем. Первого декабря была дана команда в полдень прекратить огонь. Наш полк отходил последним. В 12 часов ночи нам было приказано оставить орудия, выбросить замки и пешком отходить. С собой катили только мое орудие, как героическую пушку, начавшую войну. Говорят, что сейчас она стоит в Ленинграде, в музее.

Наш корабль шел впереди каравана последних судов, покидавших Ханко, но мы видели, как подорвался дизель-электроход "Сталин". Мне потом солдатик из моего расчета Султан Ахмедгаллиев, который был до этого ранен в обе руки, рассказывал, что началась паника, поднялась стрельба. Он по вентиляционной трубе выбрался на палубу, подошел тральщик и он, закрыв глаза, поскольку лететь надо было метров десять, прыгнул на его палубу. Потерял сознание, очнулся, когда его несли в госпиталь, а через пару недель он уже вернулся к нам в полк.

С прибытием в Ленинград на базе нашей бригады была сформирована 136-я стрелковая, впоследствии 63-я, Гвардейская дивизия, командовать которой назначили полковника Симоняка. Этот был грамотный командир с большим опытом и практикой, умевший готовить войска, выдвигать толковых командиров.

Воевать на Ленинградском фронте было тяжело. Люди гибли не только в боях, но и от голода. Мы стояли на берегу Невы возле деревни Новосаратовская колония. Помню, хозяин дома, в котором мы ночевали, в перерыве между боями вышел на улицу, прошел 50 метров, упал и умер от голода, а в кармане у него еще был кусочек хлеба - берег, не съел. Люди были измождены. Подойдешь к кухне, нальют тебе полкотелка горохового супа, который только так назывался - желтый и одна горошина плавает - еще снежка туда добавишь и кушаешь. А после этого еще надо и пушку по снегу таскать. Летом около пушки ляжешь, травинку тянешь, тянешь, пока не появится белая часть - съешь и новую тянешь. За день наешься. Хлеба дадут кусочек. Нарежешь кубиками и медленно эти кусочки жуешь. Ломтик съешь - вроде сыт. И ничего - толкали пушки, воевали.

Второго сентября 1942 года дивизия прорывала блокаду в районе поселка Ивановское под Усть-Тосно, в так называемой Долине смерти. Мы заняли исходные позиции, пехота выкопала траншеи метрах в 100 от проволочных заграждений. До окопов противника оставалось 100-150 метров. Мы тоже подкатили свою пушку вплотную к пехоте. Саперы сняли минные поля. Наступление должно было начаться в 8 часов утра, пока туман еще не поднялся, после артподготовки, которая должна была длиться около двух часов. Не знаю, по какой причине, но артподготовка началась с опозданием на час-полтора. К этому времени туман поднялся, и немец, заметив сосредоточенную к атаке пехоту, открыл шквальный огонь. В траншеях кровь, мясо. Ужас! Мы два часа сидим, нас бьют. Когда прошла скомканная артподготовка, пехота пошла вперед, но потери в ее рядах уже были огромными. В итоге прорыва не получилось, и мы увязли в позиционных боях, продвигаясь в день на 200-300 метров. Местность полуболотистая, полупесчаная. Передвигались по-пластунски. Винтовки не стреляют - забиты песком и грязью. В долине стояло разбитое огромное серое бетонное здание, от которого тянулась железнодорожная насыпь. Пехота гранатами немцев закидает - они с этой насыпи скатываются, мы ее занимаем. У нас гранаты кончились, они нас сбрасывают. Эта насыпь неоднократно переходила из рук в руки. Потери огромные... Но полк наступал. На каком-то участке прорвались на километр, полтора. Пушку толкали прямо за боевыми порядками пехоты. Тут налетели Ю-87, бомба разорвалась у левого колеса орудия. В живых остался я, троих ранило, из них передвигаться мог только один, а остальные, в том числе и Саша Клевцов, погибли. В это время с правой стороны поднялась группа немцев, чтобы ударить во фланг роте, которую я поддерживал. Рота! Это мы сейчас большими категориями рассуждаем: армия, дивизия, полк, батальон. А у нас в батальоне оставалось 100 человек вместо 500, а в роте 20. У немцев тоже, наверное, рота поднялась, но и в ней было не более 30-50 солдат. Пушка моя сзади. Что делать? У пушки были разбиты панорама и колесо, но стрелять она еще могла. Откуда-то взялись силы. Я пушку за хобот развернул, и мы эту пехоту уложили, выпустив по ней остаток снарядов, штук десять, наверное. Побили не всех, конечно, но главное, они от атаки отказались. Симоняк потом сказал: "Вот ведь Шишкин! Опять у него все получилось. Отбил атаку". А я потом сутки отлеживался, приходил в себя - меня знобило. Потом я принял вторую пушку, и с этой пушкой мы продвигались вперед. Ее тоже покалечило при бомбежке.

За эти бои я первый раз был представлен к званию Героя Советского Союза, но бои были неудачные. Потери были большие, и после этих боев командующий фронтом собрал отличившихся сержантов и сказал: "Я могу вам своей властью присвоить звания младших лейтенантов, или дать документы на 3-4 месяца на учебу на Большую землю в училище". Кто-то остался, а я и еще несколько ребят отправились на Большую землю. Наверное, я смалодушничал, но прошедший год я воевал честно и просто устал, хотелось отдохнуть от войны, голода, холода.

Нас направили в Саратов во второе артиллерийское училище, где мы проучились 3-4 месяца, потратив месяц из них на заготовку дров и рытье окопов. А чему нас учить? Мы все с боевым опытом, артиллерийские премудрости знали почище некоторых училищных лейтенантов. Поэтому нам в апреле 1943 года быстренько присвоили звания лейтенантов и направили в Челябинск, получать СУ-152.

ИСУ-152 поддерживает атаку пехоты.

В это время формировался 30-й Уральский добровольческий танковый корпус, а в Челябинске его 244-я танковая бригада, которой командовал Фомичев. В области формировалась на добровольной основе мотострелковая бригада. Так там на каждое место было 100 заявлений. Во-первых, было сознание, что негоже в тылу сидеть, когда другие кровь проливают, а во-вторых, в тылу плохо было. На фронте кормят, а тут жрать нечего.

Нашим 1545-м тяжелым самоходным полком поставили командовать одного, так скажем, ретивого офицера. Он, например, перед строем рядового состава мог покрыть матом любого офицера. А это грубейшее нарушение устава! Каково было солдатам слушать, как мордуют их командира?! Ребята-лейтенанты говорили: "Придем на фронт, он свое увидит". Полк перед отправкой на фронт находился в центре самоходной артиллерии. Этот командир полка уехал куда-то в день погрузки. Полк получил команду на погрузку, а начальник штаба доложил в Центр, что командира полка нет, убыл в неизвестном направлении. Буквально через час к нам на перрон на станцию Мамонтовка прибыл крупный такой мужчина, как потом выяснилось, новый командир полка Тихон Ефремович Карташов. Походил, никого ни о чем не спрашивал, только смотрел: кто, как, что делает. Так он принимал полк. Другой бы начал учить. Такие тоже были учили, как танк грузить, а для этого есть лейтенанты, старшины. Я чуть позже расскажу про наш первый бой, но когда мы из него вышли, то оказалось, что соседний танковый полк, которым волею судьбы командовал наш бывший командир полка, потерял почти все машины. Мы потом разговаривали с ребятами: "Ну как с нашим дураком воевать? Только и знает, что "Вперед!" А Карташов нам говорил: "Полезете на рожон, я вас первый прихлопну! Вот кустики, вот овражек, вот скирда, используйте местность, внезапность, скрытность". Вот такие командиры и выигрывали войну. Нашего командира ценили и начальство, и солдаты, поскольку полк всегда был готов и к бою, и к маршу. Первыми командами после боя были: "осмотреть оружие, выверить прицелы, заправить машины боеприпасами и горючим, проверить ходовую". Только потом разрешалось поесть и поспать. Поэтому у нас подбитых танков много, а потери небольшие.

Конечно, относительно небольшие потери в нашем полку объясняются еще и тем, что нас использовали для поддержки. Мы только обеспечивали выполнение задачи основным боевым подразделениям - танковым и стрелковым, которым нас придавали, а не решали самостоятельные задачи.

Первый бой мы приняли на реке Нугрь, за которой на крутом берегу виднелась деревня Большая Чернь, превращенная немцами в опорный пункт. Оттуда по наступающим по большому ржаному полю танкам и пехоте били 88-мм зенитки. В этой ржи не поймешь, откуда стреляют. Танки горят. Наводчик Бычков у меня был отличный. В этом бою он сжег два танка. В какой-то момент по нам попали. В рубке - искры, запах каленого металла, гарь. Механик-водитель Никонов бросил машину в низинку. Я вылез из люка, стал оглядываться. С трудом обнаружил противотанковую пушку на окраине поля в кустарнике. Мы вышли из ее сектора обстрела, и она теперь била по танкам. Я решил развернуться и, наведя орудие на ориентир в створе с пушкой, выкатиться на нее для выстрела. Если с первого выстрела не попадем - нам хана. Едва мы вышли из низинки, как пушка стала разворачиваться в нашу сторону. Бычков крикнул: "Выстрел!" - и одновременно раздался грохот. Я успел крикнуть: "Никонов! Назад!", но это было лишним - Бычков попал.

Танки форсировали неглубокую речку, обходя Большую Чернь слева. Мы прикрывали огнем их маневр. Вдруг во фланг атакующим танкам вышло три или четыре "Пантеры" и открыли огонь. Я так скажу, если танк противника появился в полутора километрах, то различить его тип можно только в бинокль, да с упора, да в неподвижной машине и то не всегда. Ну, а в реальной обстановке на поле боя, в пыли, в дыму, мы их не рассматривали. Так вот с тысячи метров мы их сожгли, по крайней мере три штуки остались на месте. Продвинулись вперед, смотрим, и у меня волосы дыбом - это наши Т-34. Все - трибунал! Только проехав еще немного и увидев кресты на башнях, я успокоился - танки оказались немецкие. Я был прав - они по нашим стреляли, но если бы это были наши танки, вряд ли мне удалось бы доказать свою правоту...

В этих боях пришлось мне встретиться и с командармом. Мы вышли в район Шемякина. Из садов, расположенных на окраине этого населенного пункта, немцы встретили нас огнем, подбив несколько танков. Одно орудие мы подавили, поймали в прицел следующую цель. Я крикнул: "Аладин, заряжай!" И в это время удар - рация слетела с места, казенник орудия резко опустился вниз болванка пробила цапфу. Я крикнул: "Никонов! Назад!", и вторая болванка только чиркнула по броне. Самоходка откатилась метров на двадцать и встала за пригорком. Ствол висит, в казеннике - снаряд, а тут еще и стук по рубке. Я открываю лючок в броне, смотрю, стоит командарм 4-й танковой Баданов с пистолетом в руке: "Куда, сынок, путь держим?" Я говорю: "Болванка в цапфе" - "А, хорошо, ну, давай, двигайся в ремонт". А мог бы шлепнуть, если бы целым пятился назад. В ближайшем лесу ремонтники заменили орудие на снятое с другой машины, и вскоре мы уже догнали полк.

Недели через две, в одном из боев ранило командира батареи, и я взял командование на себя. Все же у меня был опыт двух войн, а многие командиры машин впервые попали на фронт. Получалось у меня хорошо, и впоследствии на формировке меня утвердили в этой должности.

За бои на Курской дуге наш 30-й Уральский добровольческий танковый корпус получил звание гвардейского, а я - орден Красной Звезды. Я не пил ни в Финскую, ни в Отечественную, а тут пришлось. В полку был обычай опускать орден в стакан, полный водки, выпивать его до дна, и потом уже можно было крепить награду к гимнастерке. Помню, командир полка усадил всех награжденных за стол, достал орден, положил в стакан. Все выпили, а я отодвинул его и ем. Командир полка посмотрел: "Я ему орден, а он не пьет! А ну!" Пришлось выпить. Поставил стакан, закусываю. Командир: "А говорит, не пьет! Стаканами пьет!" Можно сказать, что это было мое водочно-орденское крещение.

Кстати, там же мы освободили деревню командира полка. От деревни одни печные трубы остались, но родители Карташова были живы, спрятались в лесу. Нас в это время вывели из боя на ремонт. Так мы в этой деревне несколько изб срубили, печки сложили. Короче говоря, поставили деревню на ноги. Оставили после себя все как надо.

Кроме наград за подбитые танки экипаж получал деньги - 2 тысячи рублей за каждый. Обычно за операцию батарея подбивала не один танк, а, как правило, 3-5, а то и больше. В моем экипаже не было постоянной схемы распределения денег: иногда делили поровну, иногда давали больше наводчику или, если знали, что, например, у Аладина дома старики остались, давали ему побольше, чтобы мог домой послать. Иногда деньги распределяли и между батарейцами, не участвовавшими непосредственно в боях. Например, давали механику-регулировщику или еще кому - они же тоже у нас работают. Офицерский паек - печенье, тушенка, конфеты - всегда делился на весь экипаж, а не съедался где-то в сторонке. Работали все вместе, поэтому и экипаж, и приданные нам автоматчики к нам, командирам, относились очень тепло.

Был такой случай на Курской дуге. Мы несколько дней стояли, приводили себя в порядок. К нам во взвод автоматчиков прибыло несколько человек из бывших зеков. На следующий день мне доложили, что один из этих ребят украл булку хлеба. Хотя мы были не голодные, но питание было ограниченным, да и как можно у своих воровать? Я ему говорю: "Выкопай яму, так, чтобы только голова твоя торчала". Посадил его в эту яму и поставил часового - сделал своеобразную гауптвахту. Все ходят, видит, что он там сидит - позор. Короче, через несколько часов он взмолился: "Комбат, освободи от этого позора. Искуплю кровью!" Я говорю: "Хорошо. Но, смотри, ты обещал". Через несколько дней полк опять вступил в бои. Мы ехали через деревню, сидя на боевой рубке. Вдруг он меня как ударит, я кубарем слетел и шлепнулся на корму. Вскочил и на него: "Ты чего!" А он ранен - увидел автоматчика, который сидел на крыше сарая, и успел скинуть меня до того, как тот выстрелил. За спасение офицера можно было представить к ордену Красная Звезда, что я и сделал.

С конца 1943 года и до начала 1944 года полк стоял на формировке в районе города Карачев. Мы получали новую материальную часть, ремонтировали старую, занимались боевой подготовкой, обучали людей. Я, как бывший наводчик, много внимания уделял обучению своих экипажей стрельбе и без ложной скромности скажу, что моя батарея стреляла лучше всех.

В январе-феврале 44-го года наш полк перевели из 4-й танковой армии в 5-ю гвардейскую танковую армию, которую весной перебросили на Украину. Очень тяжелые бои были под Тыргу-Фрумос. В этих боях, в мае 1944 года, меня ранило. Мы стояли на одной из позиций, готовились к атаке. Немцы вели беспокоящий артиллерийский огонь, а тут еще налетело несколько десятков самолетов. Я как раз высунулся из рубки, чтобы осмотреться. В это время снаряд или бомба разорвался недалеко от машины. Я нырнул обратно и почувствовал, что стукнулся ребром о кромку люка. Занемог немножко. Потом провел по месту удара рукой, смотрю - а она вся в крови - осколок попал в спину. Я говорю: "Ребята, меня ранило". Они меня быстро перевязали, помощник командира полка по хозяйственной части отвез меня в госпиталь. Рентгена нет, осколок глубоко. Как его достать? Резать не стали, просто засунули в рану марлевый жгут. Он наберет крови, они его вытаскивают. Вот так я недели две ходил, пока рана не заросла. А уже после войны, когда сделали рентген, я узнал, что осколок чуть-чуть до сердца не дошел. Так он там и сидит.

Там еще такой случай был. Я вызвал к своей машине всех командиров самоходок, чтобы поставить им задачу. Получили они приказ и разбежались по машинам, а один, Крашенинников Юра, задержался немножко. В это время налетели Ю-87. Начали нас бомбить. Пехотинцы, что были мне приданы, рассыпались, лежат кругом. Бомба летит, я смотрю - куда она упадет, и бегу, их пинаю, чтобы они перебрались на другую сторону машины, а не лежали, как чурбаны. Их сечет осколками, а я за машиной всегда успеваю спрятаться. Так вот мы бегаем от бомб и тут видим, что бомба попала точно в люк машины, которой командовал Юра. Он как осознал, что чудом спасся, задержавшись у моей машины, поседел и заикаться начал. Пришлось даже его на лечение отправлять. Я к чему веду? Если человек смотрит - куда повернуться, куда прыгнуть, как выстрелить - тогда и успех у него будет, и жив останется. Ну, и везение много значит... Я, наверное, родился в рубашке...

В июне нас перебросили в Белоруссию. Полк наш действовал в составе 3-го гвардейского Котельниковского корпуса под командованием генерала Вовченко И. А. Моя батарея практически всегда действовала с 19-й гвардейской танковой бригадой Григория Походзеева - это была лучшая бригада корпуса. Это были искусные командиры, у которых я многому научился. Командир бригады полковник Жора Походзеев - орел. Требовательный, немногословный. Приходишь к нему на совещание, чтобы перед боем указания получить. Он спрашивает: "Так, артиллерист, задачу знаешь?" - "Знаю". - "Понял, как надо действовать?" "Понял". - "Свободен".

Вот тут один бой мне запомнился. Три танка головного дозора, который вышел из леса на поляну и поднялся на пригорок, были уничтожены "Тигром", открыто стоявшим на другой стороне поляны. Обойти эту поляну было невозможно, и командир бригады приказал: "Ты - "зверобой"? Вот и уничтожь этот танк". Моя самоходка выдвинулась вперед, подошла к подножью холма и стала медленно на него взбираться. Я сам по пояс высунулся из люка. В какой-то момент я увидел немецкий танк, стоявший упершись кормой в ствол огромного дерева. "Тигр" выстрелил. Завихрением воздуха просвистевшей над моей головой болванки меня едва не вырвало из люка. Пока я думал, что же мне делать, он еще выпустил одну или две болванки, но поскольку над холмом торчал лишь фрагмент рубки, а траектория пушечного снаряда настильная, - он не попал. Что делать? Выползешь - погибнешь впустую. И тут я решил воспользоваться возможностями своей 152-мм гаубицы-пушки, имевшей навесную траекторию полета снаряда. Я заметил на этом холме кустик. Смотря через канал ствола, я добился от механика-водителя такой позиции самоходки, чтобы кустик был совмещен с кроной дерева, под которым стоял немецкий танк. Сел за наводчика, в прицел вижу кустик, опускаю ствол орудия до точки, в которой должен был быть танк противника. Расчетов - миллион, но рассказываю я дольше, чем все это проделал. Выстрел! Высовываюсь из люка - башня "Тигра" лежит рядом с ним - точно под обрез попал! Потом в бригадной газете написали: "Шишкин стреляет как Швейк из-за угла".

В июне 1944-го корпус наступал, с задачей выйти на Березину в районе Борисова, а затем двигаться на Минск. Шли не по Минскому шоссе, а в основном лесами. Бои проходили так: мы в колоннах проходим километров 10-20, потом натыкаемся на заслон, развертываемся, сбиваем и идем дальше. В районе населенного пункта Бобр корпус вступил во встречный бой с немецкой дивизией. Дивизию нам удалось разбить, но сам я был ранен в живот разорвавшимся прямо передо мной снарядом, когда перебегал между машинами. Я упал. Рядом был окоп, в котором, как я потом узнал, сидел комиссар корпуса, который был комиссаром моей бригады на Ханко. Меня перевязали и на штабной машине отправили в полевой госпиталь. Госпиталь представлял из себя десяток небольших солдатских палаток, в каждой из которых стоял операционный стол. Раненых много. Меня на солому положили, я лежу и молчу, а поскольку я молчу, то и на стол меня не кладут. Так я день пролежал - меня никто даже на обработку не взял! Хорошо, что командир полка приехал, потребовал, чтобы меня осмотрели. Положили, сделали укол, достали осколок, зашили, забинтовали, а буквально через неделю я вернулся в полк. Минск мы взяли, но потом мне снова пришлось лечь в госпиталь, поскольку рана не заживала.

Вернулся я на батарею, когда Вильнюс уже был взят. В Литве шли ожесточенные бои. Там нас то на одно направление бросят, то на другое, то на Шауляй, то на Тукумс. Линия фронта менялась с калейдоскопической быстротой. Мы пытались разрезать Курляндскую группировку. Нам сказали, что командир части, которая войдет в город Тукумс, получит звание Героя. Народу погибло много, а Героя никому не удалось получить. Форсировали речку Дзелду. От поймы реки шел пологий подъем длиной метров 200-300. Немцы заняли оборону в роще, метрах в трехстах за этим подъемом. Моей батарее и танковому батальону Героя Советского Союза капитана Пенежко, бывшим в авангарде основных сил бригады, удалось переправиться на плечах противника. Танки пытались продвинуться дальше, но пока они выбирались из низины на ровное место (в это время пушка задрана вверх, стрелять невозможно, да и не видно ничего), их почти в упор расстреливали. Потеряв три или четыре танка, мы откатились. Попросили огонь артиллерии - она еще только развертывается. Командиры танков вылезли из машин, каждый из них наметил себе цели. Пошли в атаку, несколько танков у немцев сожгли, но и сами потеряли две машины и опять откатились. Целый день так ерзали. Начало смеркаться. На другом берегу сконцентрировались основные силы бригады, подошел штаб, а с ним и мой командир полка. Моя машина стоит рядом с машиной Пенежко. Слышу, он говорит: "Командир бригады приказал через 20-30 минут, после того как артиллерия даст огня, мы все дружно выходим наверх и атакуем". Артиллерия провела огневой налет. Пошли в атаку, потеряли одну машину и откатились. Стало уже темно. Приказ надо выполнять. Заводим моторы, доползаем до гребня, но башнями не высовываемся, останавливаемся. Смотрим на танки, танки никуда не идут. Просим огонька, артиллерия опять накрыла немецкие позиции. Командир полка кричит мне по рации: "Пенежко докладывает, что атакует, вышел на дорогу. А ты? Почему молчишь? Что ты делаешь?" - "Нахожусь на исходных позициях". - "Давай, вперед! Пенежко атакует!" - "Танки Пенежко стоят на месте, ни один не тронулся, только моторы гудят и стреляют в небо". Он хитрый - только моторы заводит и стреляет, а сам докладывает: "Атакую, вышел на дорогу, встретил мощный огонь. Пришлось отойти, занять исходные позиции. Сейчас будем повторять атаку". Командир полка меня отматюгал: "Ну ладно, действуй как танкисты". Утром переправились танки бригады. Вся артиллерия подтянулась. Провели мощную артиллерийскую подготовку и прорвали немецкую оборону, потеряв всего 2 или 3 танка. Боев было много, но запомнился один под Мемелем. Я в то время воевал в составе 18-й гвардейской танковой бригады. Бригада сосредоточилась в лесочке, на опушке которого в кустах я расставил свои машины. Перед нами простиралось поле, а за ним виднелась высотка 29,4, поросшая кустарником. В бригаде в то время было не более 20 танков - фактически танковый батальон. Командир бригады вызвал командиров батальонов и приказал атаковать высоту. Пока готовилась атака, мы успели заметить в роще левее высотки несколько танков. По моей команде орудия выдвинулись на огневые позиции и уничтожили обнаруженные цели - один-два выстрела, и танк подбит. Мой наводчик Бычков до тысячи метров в танк с первого раза попадал, да и других я научил неплохо стрелять, так что за сутки, пока танкисты атаковали этот холм, моя батарея сожгла около десяти танков, а это все ж 20 тысяч рублей! Ну, а танкисты что? Выскакивают на открытое место, а немцы их начинают избивать. Один сгорел, другой, третий. Они назад. Никому гореть неохота. Значит, один раз откатились обратно. Проходит некоторое время, опять собирает командир бригады: "Повторить атаку". Опять пошли вперед, опять потери, опять откатились. Третий раз: "Родина должна сегодня дать салют в честь нас! Мы должны взять Мемель! Наши соседи уже в Мемель ворвались, а мы все на месте топчемся! Зеленая ракета - в атаку!" Любил комбриг это дело... Ребята говорят: "Опять гореть будем. Надо сначала артиллерией немцев обработать. А он безрассудно гонит в атаку". Пошли в атаку третий раз. Некоторые танкисты люк на дне откручивали, экипаж высыпался, а танк шел и сгорал. За три атаки роту танков положили. Когда этот командир попытался погнать бригаду в четвертую атаку, один комбат достал пистолет и сказал: "Еще раз в атаку пошлешь - расстреляю. Мне все равно - сейчас сгореть или в штрафную". В это время моей батарее было приказано совершить марш вдоль фронта и сосредоточиться на другом направлении. Я собрал ребят, сказал, чтобы скрытно вышли с позиций и сосредоточились за рощицей в нашем тылу для дальнейшего движения. Когда мы собрались на дороге и стояли в ожидании команды, над нами на бреющем проскочил немецкий истребитель. Летчик кулаком нам погрозил и улетел. Я думаю, что он передал, что тяжелые самоходки ушли из этого района. Вдруг вместо сигнала вперед поступает команда командира полка вернуться на исходные позиции и восстановить положение. Все. Это сейчас пишут большие приказы на 2-5 страниц. А тогда несколько слов: "Вернуться и восстановить положение". Смотрю из рощи, из которой мы только что вышли, бежит какой-то майор и кричит: "Стой, стой!" - Я остановился. "Бригада сгорела, там немцы наступают. Когда вы ушли, подъехали зенитчики, зенитчиков подавили, там идут "Тигры". Смотрю, один танк выходит из леса, следом за ним другой. У одного ствол разворочен, у другого крылья потрепаны. Так штук 5-6 танков вышло. Я даю команду: "Орудия зарядить. На старые места, по атакующим танкам противника - Огонь!" Зарядили, вышли на свои старые огневые точки, а прямо на нас идут пять "Тигров" и расстояние до них метров 400. Ну что?! С первого выстрела - 4-х штук нет; по пятому, крайнему справа, не попали, промазали. Он остановился, попятился за дом. На правом фланге у меня был экипаж Устинова. Я ему приказал, прикрываясь кустарником, по канаве выйти и добить "Тигра". Так он и сделал. Я вернулся на окраину рощи, доложил командиру полка, что положение восстановлено. Тут комбриг подошел: "О! Вот мы с тобой оборону держим!" За этот бой меня представили к ордену Суворова третьей степени, но не дали. Представление потерялось или просто не дали - ведь Мемель не сразу взяли, а полбригады потеряли. Всегда можно причину найти. Да, если бы все заслуженные ордена получали бы, то их некуда бы было вешать!

В октябре или ноябре 1944 года дали команду грузиться на станции Вайноде. Есть населенные пункты, которые запоминаются надолго.... До него двадцать километров, а грязь такая, что дороги - не дороги, а болота. Наступишь, сапог останется, а нога вылезает. Даже из зашнурованного ботинка нога выскакивала! На железнодорожную насыпь забраться нельзя - за это можно и пулю получить. На проложенную бревенчатую гать пускают только автомашины. Пришлось идти колонным путем через лес. Более суток полк преодолевал двадцать километров! Самоходки садились в грязь по днище, они даже двигаться не могли. Спереди к гусеницам привязывали бревно. Бревно - под себя, под себя, и - перебираешься на длину корпуса. Потом бревно отвязываешь и опять... То трос порвется, то бревно вырвется, то трак сломается.

Ну, тем не менее, погрузились, и перевезли нас под Варшаву. Начали мы наступать на Млаву в направлении города Эльбинг. Развернулись ночью. Ничего не видно. Кого-то бьем, в кого-то стреляем, только ракеты, сполохи выстрелов и взрывов. Короче говоря, Млаву взяли. Наша 19-я танковая бригада пошла в передовой отряд, и я с ними. Дальше пошли на Прейс-Холлянд (Paslek). Танки взяли левее, а я пошел по шоссейной дороге с задачей выйти на северную и северо-восточную окраину Прейс-Холлянда. Прошли станцию Марау (Morzewo). Она оставалась чуть в стороне от шоссе. Думаю: "Мне станцию не говорили захватывать, но надо посмотреть, что там такое". Подошли, смотрю, эшелоны стоят, народу много. Я остановил колонну, приказал развернуть машины орудиями на станцию. А в качестве переводчика взял мальчишку из угнанных в Германию, который к нам по дороге прибился. Он свободно говорил по-немецки. Подошли к станции. Стоит толпа гражданских немцев и солдат, на путях воинский эшелон. Попытался выяснить, кто главный. Приказал, чтобы солдаты шли сдаваться. И в это время из этой толпы автоматная очередь по нам. Мальчишка согнулся, упал, я отскочил за угол. Дал сигнал: "Огонь!" Пару снарядов мы по этому эшелону выпустили. В кого попали, не знаю. Принцип такой - в меня стреляют, я стреляю. Вернулся, приказал, чтобы военные сдавались или всех уничтожим. В это время толпа ведет этих немцев, что стреляли, к нашим машинам. Сдал их автоматчикам, их связали и оставили несколько человек дожидаться наши войска, чтобы их сдать. Парнишку перевязали и отправили в госпиталь. Санитаров у нас не было. А толпа гражданских окружила машины, кричит: "Не стрелят, не стрелят... это фашисты!" - на них показывают. Я говорю: "Ребята, давай быстрей от этой толпы сматываться".

С этой станции пошли на Прейс-Холлянд. Дорога идет по высокой насыпи, с обеих сторон которой - пятиметровые откосы. Она вся забита беженцами, огромными фурами, как в фильмах про Дикий Запад. Все они движутся на Прейс-Холлянд, занимая оба ряда. Чуть правее нас, под углом, идет в этот город еще одна дорога. Смотрю, а по ней движется какая-то немецкая часть артиллерия, самоходные установки, грузовики. Если они успеют войти в город раньше меня, то закрепятся там, и я ничего с ними не сделаю. Даю команду: "Держаться левой стороны. Задраить люки. Вперед!" Пришлось давить эти повозки. Кто не свернул с дороги, тот попал под гусеницы. Все же я успел выскочить на окраину, развернул машины, подпустил колонны метров на 500-600 и начал вести огонь. Колонну рассеял, а в это время пришла бригада. Вот так мы заняли город. Считаю, что это я его захватил. Не все же танкистам захватывать! На другой день мы получили задачу передвигаться дальше на Эльбинг. Какие-то еще городки по ходу брали. Противник в основном был в населенных пунктах. Подойдешь к городку, выберешь дом побольше, по нижнему этажу дашь, он и обвалится; или по саду в полосе атаки дашь пару снарядов. Ведь если пойдешь не стреляя, то тебя могут самого подбить. Снаряды, конечно, экономишь.

Самоходная установка ИСУ-152 на марше.

Подошли к Эльбингу примерно 20-25 января. Взяли город ночью. В ресторанах играла музыка, гуляки на улице были. Нашему полку поставили задачу, занять деревни Баумгарт (Ogorodniki), Трунц (Milejewo) и Гросс Штобой (Kamiennik Wielki), с тем, чтобы перекрыть дорогу на Эльбинг отступающим из-под Кенигсберга немецким частям. Моя батарея расположилась у деревни Гросс Штобой, батарея капитана Зверева заняла Баумгарт и еще одна батарея - Трунц. К своим позициям мы на буксире подтянули два брошенных "Шермана" - они не могли забраться на пригорок по обледеневшей дороге и, видимо, их бросили. Потом их пулеметы мне здорово помогли.

Немцы сначала пошли правее автострады, нарвались на батарею Зверева, отошли и решили прорываться по автостраде. Ничего другого им не оставалось прорваться по раскисшим полям было невозможно. Где-то утром, 29-го или 30 января, они пошли на меня. В течение дня те танки, что пытались пройти по дороге, мы сожгли. На другой день они повторили попытку прорваться. Мы снова их отбили. Пехоту побили, но у меня снаряды кончаются. Оставалось всего лишь по 10-12 на машину. Немецкая пехота вышла на наши позиции, но, слава Богу, ни гранат, ни мин у них не было. Пришлось отбиваться автоматами и гранатами. Кое-как мы от них отбились. Даже пленных захватили - набили в сарай человек пятнадцать. Они стоят, трясутся - думали, что их сейчас расстреляют, но у нас хватило воли их не расстрелять... В какой-то момент я из своей машины увидел, что несколько танков свернуло с дороги в лощину, пытаясь выйти к нам на левый фланг. Радио не работало, и я решил лично поставить задачу крайним машинам выйти левее и прикрыть лощину. Выскочил из машины, рядом находился старшина Семин, моторист-регулировщик. А механиком-водителем моей машины был его брат техник-лейтенант Семин Николай Константинович. Мы отошли метров на двадцать. Моя машина выстрелила. Недолет или перелет. Думаю, сейчас будет второй выстрел. Вместо выстрела машина взорвалась. Алексей на меня облокотился: "Комбат, молчите! Не сообщайте ничего домой. Мать умрет от горя". У него недавно брат-летчик погиб, теперь еще один брат сгорел на глазах...

Встретились они в Румынии. Наш полк готовился к атаке, а тут пришли ребята-танкисты из другого корпуса. Сидим, разговариваем: "Вы откуда?" - "Прибыли с Дальнего Востока вам помогать, а то у вас тут ничего не получается". Туда-сюда... подначки... Кто-то говорит: "Семин, иди сюда, тут ребята с Дальнего Востока прибыли. У тебя брат там служит, может быть, знают про него". - Он подходит. - "Да, есть у нас Семин". - "Давай его сюда!" Позвали. Вот так два брата встретились в Румынии у Тыргу-Фрумоса, старшина и лейтенант. Мы старшину Семина забрали к нам в полк. И, видишь, как судьба все перевернула... Что произошло? Заряжающий ошибся, задел взрывателем казенник. Но дело даже не в этом. Если бы взрыватель был исправен, то он бы не сработал. Оказалось, что на партии взрывателей инерционный предохранитель был сработавшим.

Я радировал в полк, что снаряды на исходе, и просил прислать танки и пехоту. Ночью, в свете луны вижу, подошли две машины. Из них вылезли начальник штаба Саша Шипов и командир взвода саперов Иванов, а с ним человек десять бойцов его взвода - пехоты не было. Я стою, они подходят. До них метров пятнадцать оставалось, когда прямо в центре этой группы разорвался снаряд...

За этот бой меня представили на "Героя". Мы три дня держал автостраду. Но заменили на Красное Знамя. Почему? Через некоторое время немцы прорвались в тридцати километрах правее. Командующий вроде сказал: "Какие вы герои?" А я-то при чем? Мне дали три километра, я их три дня держал, никого не пропустил. Представляли через месяц, когда немцы прорвались. Может, если сразу бы это сделали, то дали...

После этого боя меня назначили заместителем начальника штаба полка вместо погибшего Шилова. А через месяц назначили заместителем командира полка.

- По танкам какими снарядами стреляли?

- Бронебойными - ими надежнее. Т-3 или Т-4 - эти разваливались при попадании снаряда, а болванка тяжелые танки насквозь пробивала. Если при этом детонировал боекомплект, то башню с погона срывало.

- Какое соотношение в боекомплекте было бетонобойных к бронебойным и осколочно-фугасным?

- По разному. Что на складе есть, в той пропорции и выдадут. Болванкой хорошо по танкам стрелять, а если дом надо завалить, то тут без фугасного не обойдешься.

- Какое было прозвище у самоходок ИСУ-152?

- Зверобой. "Коровами" их никто не называл.

- Как подбирали заряжающего?

- На ИСУ-152 было раздельное заряжание. Снаряд весил 48 кг и гильза килограммов 16-20, медная - больше, картонная - меньше. Для заряжающего это феерически тяжелая работа. Старались подбирать ребят соответствующей комплекции - ростом примерно 160 сантиметров, чтобы головой о крышу не бился, но чтобы руки и ноги были как у штангиста.

- В экипаже было четыре человека?

- У меня всегда было пять человек. Наводчик, заряжающий, радист, командир машины, и механик-водитель.

- Роль радиста?

- Пулемета на ИСУ-152, к сожалению, не было. Хотя потом ДШК ставили, но моя батарея таких машин не получала. Это обстоятельство вынуждало нас приватно где-то добывать трофейный пулемет, и мы почти всегда его имели с запасом патронов. Он обычно лежал на броне в ящике. Вообще, помимо пулемета на крыше рубки всегда лежало 4-5 ящиков со снарядами. За рубкой стояла бочка с горючим. Машина шла к полю боя, всегда имея этот верблюжий горб. На исходных позициях мы горючее из бочки заправляли во внутренние баки и выкидывали.

Иногда дополнительные баки сбрасывали, но снаряды не сбрасывали, они на башне. Полтора боекомплекта машина всегда имела. Двадцать штук - это мало. Мы во время паузы очередной снаряд брали не из укладки, а из ящиков.

- Вам приходилось покидать горящую самоходку?

- Пару раз. Один раз по глупости - внутри загорелись тряпки с маслом. Пришлось выскочить. Ребята сразу бросили брезент, пожар потушили. А один раз - в бою. Снаряд пробил броню и загорелся порох. Но он медленно горит выскочить просто. Ну, и бывало не раз пробитие без пожара. В Прибалтике в самоходку попал крупнокалиберный снаряд, когда мы были внутри. По машине пошли искры, как от автогена. Я до сих пор не знаю, что это было, но ощущение, что пожар начался. Правда, прошло это очень быстро.

- Как использовали самоходки вашего полка?

- В основном нас использовали для поддержки танков. Мы двигались чуть сзади них. Мы не решали самостоятельных задач, но обеспечивали выполнение задач основным боевым подразделениям - танковым и стрелковым. Поскольку наш полк входил в состав танковых армий, нас побатарейно придавали танковым бригадам.

- На марше вы не отставали от Т-34?

- Колонна всегда состоит из различных машин, которыми управляют водители с самым разным уровнем подготовки. Дай Бог, чтобы бригадная колонна двигалась со скоростью 20 километров в час. В целом мы не были помехой, обузой для Т-34.

- Батареи потери имели?

- Как же без этого. Командиры машин почти все поменялись за полтора года.

- Различали ли вы СУ-152 и ИСУ-152?

- Сейчас я даже не скажу, в чем их отличие. Только в названии. Пушка 152 мм, снаряд 3 пуда, а на чем ходит - плевал я на это. Меня не интересовало, семь у нее катков или шесть, 20 снарядов укладка или 22 тоже.

- В самоходке что-то ломалось?

- Как и в любом механизме. Выходила из строя ходовая часть, подшипники летели. Мотор мог забарахлить. Если ее хорошо обслуживать, она будет хорошо ходить. Текущий ремонт экипаж проводил своими силами. Иногда участвовал в среднем ремонте, а капитальный мы никогда не делали.

- Экипаж весь участвует в ремонте вместе с командиром?

- Все 100 процентов. Бывали командиры-белоручки. Здесь у него белое подшито, френч у него не из такого материала, как у других... Такие надолго не задерживались. Кому он нужен такой? Меняли таких или воспитывали.

- Как строились взаимоотношения в экипаже? Не возникало панибратство?

- Я так скажу: слово "пани" - отбросим, а "братство" оставим. Экипаж был одной семьей. Конечно, многое зависит от командира и от характера членов экипажа, но в большинстве случаев, в абсолютном большинстве, экипаж - это одно единое целое, это один человек. Такого не бывало, чтобы один-два что-то делали, а другие сидели-смотрели-курили.

Все работали вместе. Допустим, машина заправлена, а боеприпасы надо загружать. Все идем загружать боеприпасы. Или, допустим, осталось горючее залить. Тогда один шланг готовит, другой открывает бочки. Работа распределяется таким образом, чтобы она была выполнена максимально быстро.

Конечно, была подчиненность. Команды я отдавал, как положено, но я не говорил командиру орудия: "Товарищ сержант, я приказываю!" Я слово "приказываю" никогда не произносил. Я просил. Или не буду же я говорить: "Ну-ка застегнись" или еще что, если нам через 5 минут в бой вступать. Это же чушь.

В самоходке два офицера - командир и механик-водитель. Это два главных члена экипажа. Конечно, иерархия была. Побывали в бою, сидим, обедаем, один котелок на всех, наркомовские сто грамм - тоже. Если есть свободное время у солдат и сержантов свои байки, у офицеров есть свои дела, свои профессиональные вопросы, свой круг обязанностей. Но как только появилась общая задача, иерархия перестает существовать.

- В училище вас учили водить?

- Обязательно. Командир машины всегда мог подменить механика-водителя.

- Когда вошли на немецкую территорию, какое было отношение к немцам?

- Про всех не могу сказать, но у моих ребят злобы не было. К солдатам ненависть определенная была. А к населению? Я бы не сказал, что у нас где-то что-то проявлялось по отношению к гражданскому населению. Я этого не видел. Мы были в боях, нам этим и некогда было заниматься, и мы их и не видели почти. Выйдя из боев, оставались вне контакта с населением. Скажем, в первом же городе Нейбенбурге ребята разбежались по домам, но население уже ушло или попряталось. Но никто их и не искал, чтобы выместить зло, хотя были те, у кого кто-то погиб. По матери сужу: пленные строили дорогу возле моего дома, просили ее: "Мать, воды или хлеба можно?" Мать вынесет и хлеба, и воды. Мы отзывчивые люди, добрые.

- Какого цвета у вас были машины?

- Зеленые. На них наносили условные знаки, присвоенные полку. Или буква "К", или квадраты. Зимой в белый цвет никогда не красили.

- Радиосвязь хорошая?

- Да. Для тех времен хорошая. Радиостанции были на уровне. Бывало, что и с немцами перебранивались. Хотя именно поломка радиосвязи, как я уже говорил, спасла мне жизнь.

- Знали, против кого воюете или нет?

- Зачем? Мне важно знать, сколько передо мной противника, есть ли танки и артиллерия, а кому они принадлежат, мне неважно. Пусть об этом думают те, кто разрабатывает оперативные планы.

- Какие трофеи брали?

- У нас такой привычки не было - брать в машину что-то или в обоз. Убьют, а о тебе скажут: "вдобавок барахольщиком был". В районе станции Марау мне навстречу едет мотоцикл с коляской. Останавливается, выскакивает немец и вручает мне пакет. Видимо, подумал, что это немецкая колонна. Мы его в плен, а в коляске мотоцикла шоколад, какие-то бутылки. Мы, конечно, его разобрали. Потом, под Эльбингом, мы подбили несколько машин. Мы их обследовали, там был шоколад, виски, тоже забрали. Трофеи были такого плана - все на ходу. Мы взяли Марьенбург, я говорю солдатам: "Походите, посмотрите что к чему". Один принес длинный футляр, как для оружия, в нем на бархате были уложены разноцветные хрустальные фужеры. Я ему говорю: "Зачем ты это принес?" - "Вам". - "Мне пистолет некуда положить, а ты фужеры. Убери". Не знаю, куда он дел их, но красота этих фужеров запомнилась.

- Какое у вас было личное оружие?

- В начале войны револьвер, потом пистолет ТТ; ну, второй пистолет немецкий - "Вальтеры", Парабеллум...

- Сколько всего у вас подбитых танков?

- Как считать. Сам же я не стрелял. Я отдавал команды. Вот моя самоходка подбила, наверное, 2-3 десятка танков, ну, а батарея - еще больше, конечно.