Я жду отца

Ненавижу!

Первым признаком близкого конца войны для меня было появление на улицах «собачника». Он ездил на скрипучей телеге, в которую была запряжена понурая облезлая лошадь. «Как до войны», — говорили старухи. Для собак настали суровые времена. Этот дядя, не считаясь ни с кем, ловил подряд всех собак — и тех, у которых были хозяева, и тех, у которых не было.

Всякий раз, когда «собачник» появлялся на нашей улице, я бежал домой и прятал Султана.

И вдруг Султан пропал. Я его всюду искал. По всей улице. Нету.

— Пропал Султан, — говорю.

— Придет, — говорит бабка. — Где-нибудь бегает…

А я боюсь: вдруг не придет?!

Вечером Николай Палыч — пьяный, веселый — смеется:

— Кобеля ищешь? А зря.

— Где он?

— У собачника спрашивай.

— Как?!

— Так. Бесполезным тварям нечего по земле бродить. Я и позаботился о твоем Султане. Пустил его на мыло. Хоть польза будет…

— Зачем ты его отдал? — кричу. — Гад! — кричу.

Страшно ругаюсь. Реву.

— Придет папа, он тебе покажет!

— Щенок! — бормочет Николай Палыч. — Я тебя в исправительную колонию сдам.

— Сволочь! — ору. — Убийца! Убийца!

Я не помню себя. Я выкрикиваю страшные ругательства. И чувствую странное облегчение, будто с каждым из них выскакивает кусок грязи, застоявшейся в моей душе.

— Щенок! — визжит Николай Палыч.

И бьет меня по лицу. Страшно бьет. А ладонь у него огромная и широкая, как лопата.

А я ругаюсь. Ругаюсь и кричу от боли.

И вдруг солнце в окне переворачивается и летит в меня. Или я лечу на него?! И солнце вспыхивает, рассыпается на куски и гаснет.

Когда я опомнился, мать держала меня на руках, а бабка прикладывала к моему лицу мокрое полотенце.

— Убийца! — шепчу. — Султан, Султан!

И кричу.

И плачу.

Никогда не прощу.

Всю жизнь буду помнить нелепую жестокость этого человека.

И сейчас помню.

А ему — что? Живет себе. Ест. Спит. Получает пенсию.

И сейчас живет.

И временами я забываю о своей ненависти и, когда пишу матери, передаю ему привет.