Я жду вас всегда с интересом (Рассказы)

Скачки в горах

Один решил, что он композитор. Он не знал даже нот, никогда ни на чем не играл и вообще о музыке не имел понятия.

Он садился возле окна и отстукивал по стеклу мелодии. Но тотчас же их забывал.

Одну мелодию он запомнил, назвав ее «Скачки в горах».

Он напевал ее ежеминутно, был о ней очень высокого мнения и ею гордился.

Он стал отыскивать тех, кто знал ноты, и просил ее записать. Но никто не хотел его слушать, и все смеялись.

«Они завидуют мне», — думал он.

И вдруг он мелодию эту забыл. Это случилось так внезапно, что он растерялся.

Сколько он ни стучал по стеклу, ни мурлыкал под нос, ни бил по тарелке ложкой, — он ничего не мог вспомнить. Он стал приставать к тем людям, которым ее напевал. Но они ее тоже забыли.

Мелодия совершенно исчезла. А когда он совсем уже приуныл и всякую потерял надежду, — мелодия возвратилась.

Ее передавали по радио в очень известном романсе. Сочинил эту вещь композитор, умерший сто лет назад. И название было другое. Вовсе не «Скачки в горах».

Один парень дал телеграмму, чтобы девушка встретила его в Тамбове. Он ехал проездом через Тамбов. Парень думал, как встретит ее, и волновался. Но когда подъезжали к Тамбову, он выпил пива и все забыл. То есть он забыл, что его должна девушка встретить. И он ушел в другой вагон с кем-то выпить чего-то еще. А в это время как раз Тамбов, и девушка бегает по вагонам и спрашивает всех про парня — где он, куда делся, и даже плачет.

Ну, постоял поезд в Тамбове и дальше пошел, а парень тотчас же вернулся в вагон, а девушки уже нет, конечно. И тут парень вспомнил про девушку.

— Где она? — говорит.

Все стали его ругать и судачить по поводу девушки и его. Эх ты, говорят, ух ты, как же так, и другое.

Парень схватился руками за голову и так сидит и молчит. Горюет. Тут кто-то сказал ему про телеграмму. Хотя чтобы девушка перестала плакать. Чтоб успокоить ее.

И на станции парень послал телеграмму. Он послал телеграмму такую:

«Я ничего. Ты ничего. Все будет неплохо».

В вагоне стали его ругать. Что он не ту телеграмму послал и что надо еще телеграмму послать, получше и попонятней.

Он послал еще телеграмму. Он послал телеграмму такую:

«Ну, жалко вышло, ох…»

В вагоне опять его все ругают, что он не ту телеграмму послал и вообще он странные телеграммы шлет в его зрелые годы.

— Да нет, — говорит, — я волновался и слал все не те телеграммы. Но теперь пошлю ту телеграмму. И успокою ее.

И он послал телеграмму такую:

«Пил пиво и вот…»

На него опять все напали. Чтоб он другую послал телеграмму. Попроще. Чтоб он объяснил, что он был в вагоне, но в этот момент его просто там не было. И пусть она не горюет.

На остановке он снова сошел и в вагон не вернулся. Наверно, выпил на станции пива и забыл, что он должен дальше ехать. А может быть, сел на встречный поезд и поехал к девушке извиняться. Или он приехал на место и дальше ехать ему не нужно.

Только он чемодан забыл — вот что плохо.

Мой отец пил водку, повторяя при этом, что дело не в этом. Почувствовав себя бодрым, он лихорадочно искал гвоздь, чтобы вбить его основательно в стенку, в стул или в дверь для пользы хозяйству в доме. Он мог с одного удара всадить гвоздь куда угодно. На этот раз он притащил в дом огромный гвоздь и, пошатываясь, прикидывал, глядя вокруг, где бы его пристроить. Этот гвоздь был в полметра длиной. Такого гвоздя я в жизни не видывал!

Отец стоял посреди комнаты с молотком в руке и гвоздем в зубах, повторяя сквозь зубы, что дело не в этом, в ответ на наши расспросы, куда он собирается его вбить. Он долго стоял так, насупив брови, пока мудрая мысль не пришла ему в голову. Он вдруг просиял, взял гвоздь в руки, попросил снять скатерть со стола и великолепным ударом загнал часть гвоздя в середину стола. Он имел в виду укрепить центральную ножку, которую он прибавил к столу год назад. Он уверял тогда, что стол шатался, хотя никто этого не замечал. Эта пятая ножка в столе была так же нужна, как шестая, но отец укреплял хозяйство, и никто не посмел спорить с ним. Итак, четверть гвоздя вошла в стол моментально, но дальше, как отец ни старался, гвоздь продолжал упорствовать. Сколько отец ни бил по гвоздю, он все так же торчал посреди стола, приводя всех в уныние и досаду. Отец разделся, остался в одних трусах, натянул на голову мамин чулок, чтобы волосы не мешали ему работать, и опять принялся колотить по гвоздю, но тщетно!

Отец вытер пот, оглядел меня, мать, бабушку и сказал:

— Я устал…

— Так что же делать? — спросила мама.

— Нужно вбить этот гвоздь, — сказал отец.

— И я так думаю.

— Но дело не в этом..

— Тогда его лучше вытащить.

— Его лучше вытащить, — согласился отец.

Я принес клещи. Отец тянул гвоздь клещами, согнул его, но гвоздь остался в столе. Потом я стал тащить этот гвоздь, но только больше согнул его.

— Теперь на стол нельзя постлать скатерть, — промолвила мама.

— Мы что-нибудь придумаем, — сказал отец.

Он сидел и думал, а мы смотрели на него и на гвоздь в столе. Наконец отец встал и сказал:

— Принесите напильник.

Я пошел за напильником, но не нашел его.

— Ну и дом! — сказал мой отец. — Ну и дом! Во всем доме нету напильника?!

Он сел на стул. У него был растерянный вид. Он тер кулаком свою голову. Видно было, что хмель проходил. Голова у него прояснялась.

— Черт с ним, с гвоздем…

В это время к нам позвонили. Я побежал открыть дверь.

Пришла семья Дариков. В дверь с шумом ворвались шесть братьев дошкольного возраста. За ними гордо вкатились родители. Шесть братьев стали носиться по комнате, опрокинули стулья, разбили стекло в уборной, сдули с рояля все ноты, повыдирали цветы из горшков и вытащили гвоздь в два счета, который вбил отец.

Когда удалось собрать братьев в кучу, загнать их в угол и успокоить, мать с радостью объявила всем:

— Теперь я могу постлать скатерть на стол.

— Но дело не в этом, — сказал отец.

Я начал икать ни с того ни с сего. Мама дала мне воды, папа — водки, я все икаю. Мама дала помидор, папа — водки, я все икаю.

— Ой, — кричит мама, — ой, что с ним будет?

— С чего бы это?

Я в ответ только икаю.

Пришел папин знакомый. Папа к нему:

— С нашим Микой горе. Он уже второй час икает. Помоги нам, пожалуйста, в этом деле.

— С удовольствием, — говорит, — помогу. Что мне делать?

И снимает пиджак.

Что, думаю, он со мной собирается делать? И я на всякий случай встал у двери. Но он ничего не хотел со мной делать. Он просто так снял пиджак, ему, наверное, было жарко. Он повесил пиджак и говорит:

— Может, вы напугали его? И на этой почве он стал икать? И с перепугу не может понять, в чем дело?

— Вот еще, — говорит папа, — он ведь наш сын, а не посторонний. С чего бы мы стали его пугать?

Знакомый спрашивает меня:

— Ты чувствуешь, отчего ты икаешь? Или ты просто так икаешь? Не знаешь сам, отчего икаешь?

Я ответил ему сплошным иканьем.

Знакомый послушал и говорит:

— Икает он совершенно нормально. И не нужно ему мешать: пусть он икает, пока не устанет.

Тут я икать перестал.

— Вот видите, — говорит знакомый, — он устал. Я говорил, что он непременно устанет. Любой человек в любом деле устанет.

Вот какое письмо написал один очень влюбленный.

«Дорогая моя, родная!

Я пишу вам это письмо.

Вы помните тот теплый вечер? Мы пели „Летят утки и два гуся“.

Несмотря на то, что мы петь не можем, мы все же пели у входа в ваш дом. Мы встретимся с вами и вместе споем. Поете ли вы сейчас? Я не пою с тех пор, как не вижу вас. Я ни разу не пел. Но если я вас увижу, я спою с вами ту же самую песню.

Это чудесная песня, и мы ее с вами споем. Но если не будет у нас желания или еще что-нибудь такое, мы не будем петь эту песню или какую-нибудь другую. Мы вообще не будем петь. Но хотелось бы.

Потому что я помню, как мы с вами пели, и хотел бы спеть еще. Песня — это великая сила, и мы непременно с вами споем. Как вы находите это дело?

Думающий о вас и тоскующий Леопольд».

Вот что случилось однажды.

Я пришел тогда в удивленье. Может, в этом нет ничего такого, но как бы не так. Как сейчас помню этот концерт. Трель за трелью звучал романс. И когда трель достигла вершины, кто-то крикнул. Крикнул так резко и так неожиданно, будто его кольнули. Никто не расслышал, что он крикнул. Это был крик не то «ой», не то «ай», не то «хей». Все повернулись в ту сторону. Он сидел в пятом ряду. Он клонил голову набок. И вроде бы спал. Глаза его были закрыты, а впрочем, может, и нет. Я точно не помню. Этот крик поразил весь зал. Никто никогда не кричит на концертах. И притом так громко. Я ни разу не слышал. Когда трель пошла вниз, он снова крикнул. Теперь я расслышал отчетливо. Он кричал «хей!». Потом еще и еще и так много раз на весь зал. Все головы повернулись к нему. Трель на сцене сорвалась. К кричавшему подбежали.

— Что такое? — спросили его.

Он поднял голову и сказал:

— Ой, простите меня, фу-ты, фу-ты…

Человек я спокойный. Скромный служащий одного учреждения. С улыбкой хожу я по улицам. Мне в ответ улыбаются дети. А иногда, как вы сами понимаете, даже женщины. За всю свою жизнь слова грубого не сказал. Я и кошку-то не обижу. И камнем-то в нее никогда не кину, как некоторые. А чтоб драться — помилуй бог! Такого в моей жизни не было. Даже в детстве не дрался. Я знаю, в детстве тузят друг друга, а я никогда. Никогда меня никто не тузил, и я никогда никого не тузил. Один раз только помню, давно это было, совсем на заре моей юности, приятель меня обхватил и орет: «Ну, поборемся?» Так я ему говорю: «Что ты, милый? Зачем? К чему это?» Он даже стал извиняться. «Да я, — говорит, — пошутил, просто так, не сердись…» Как же тут не сердиться? Вдруг ухо прищемит? Да мало ли что! Не любитель я этого.

А вчера я иду по улице. Как всегда, улыбаюсь детям и всему, как вы сами понимаете, остальному.

Вдруг подходит ко мне этот тип. Как вы сами понимаете, абсолютно пьяный.

— Давай я тебя защищу, — говорит.

— От кого?

— От любого!

— Зачем?

— А это видишь? — сует мне в нос кулак.

— Ну, вижу.

— Ка-ак дам!

— Кому?

— Кому хочешь!

— Никто, — говорю, — представьте себе такую картину, меня совершенно не обижает.

Я интеллигентный человек, интеллигентно все ему и объясняю.

— А это видишь? — говорит и кулак опять мне в нос сует.

— Ну, вижу.

— Ка-ак дам!

— Кому?

— Кому хочешь!

— Зачем?

— А это видишь?

Очень мне, как вы сами понимаете, тоскливо стало и печально. Что есть у нас еще вот такие неприятные люди. И улыбаться я, безусловно, перестал. И захотелось мне вообще уйти. А он — цап меня! За рукав. И тянет, сами понимаете, в свою сторону. И показывает мне, как вы сами уже знаете, кулак.

Тут, надо мне должное отдать, вырвался я от него стремительно, а он меня снова схватил. Так крепко держит, что никак мне от него не вырваться. Тут я ему, сами понимаете, кулак в нос и сунул! Потому что, как вы сами понимаете, терпения у меня, как бы это сказать, не хватило.

А он говорит:

— Извините!

И сразу ушел.

Сами понимаете.

— Ты подожди меня здесь, — сказал мой брат, — а я сейчас.

Я остался стоять на лестнице в незнакомом мне доме. Потом мне надоело стоять на лестнице и я поднялся наверх в коридор. Коридор был пуст. Я остановился у двери, слегка приоткрытой, и почему-то мне вдруг показалось, что брат зашел именно в эту дверь. То есть я был даже уверен в этом. Я постучал. Дверь открылась, и передо мной возник старикашка с кастрюлькой: у старика была белая борода. Он щурился — видимо, плохо видел, и ресницы у старика были белые тоже.

— Мой брат… — начал я.

— Вот вы, — быстро меня перебил старик, — пойдемте со мной… вот сюда… вот… в кухню…

Он зажег газовую плиту. Посмотрел на меня как-то сбоку, (я стоял у дверей кухни) и налил в кастрюльку из крана воды.

— Будет суп, — объявил старик.

— Мой брат… — опять начал я.

— Просто к слову пришлось, — сказал старик. — Сейчас я буду резать лук. Вы не хотите со мной резать лук?

— Я не хочу резать лук, — сказал я.

— Вот зря, я вам дам нож…

— Зачем мне нож?

— Резать лук.

Он вытащил луковицу из кармана, аккуратно очистил, а кожуру преспокойно сжевал и съел.

— Не рекомендуют, а я все же ем…

— Я искал брата, — сказал я в нетерпении, — он куда-то зашел…

— У меня ваш брат, — сказал старик.

— У вас?

— Зайдите ко мне, я сейчас…

Я вошел в комнату старика. Брата там не было. Я хотел выйти, спросить старика, где же брат мой, когда его вовсе здесь нет. Я дернул дверь, но она не открылась. Видимо, я случайно защелкнул замок. Я сел на стул, оглядел комнату. На столе стоял живой гусь, привязанный за ноги к столу. Я удивился, как сразу его не заметил. В углу две теннисные ракетки. Портрет старухи в чепце. Вскорости кто-то дернул дверь.

— Я закрыт, — сказал я.

— У меня нет ключа, — сказал старик.

— Здесь нет брата! — крикнул я.

— Он на столе, — ответил старик.

— На столе гусь, — разозлился я.

— А ты не гусь? — спросил старик.

— Дурак! — крикнул я что было мочи.

Гусь заорал. Старик засмеялся.

— Ему нужно в суп, — сказал старик.

— Эй, — крикнул я, — открывайте!

Я не мог застать его дома. Он уходил из дома в пять утра. Старый больной человек уходил каждый день в пять утра. Куда он уходил, я не знал. Я подкараулил его в пять часов. Он как раз выходил из дома. Мне показалось, что он улыбался. Освещенный улыбкой, он прошел мимо. Я двинулся следом за ним. Он свернул за угол, прошел садик, вернулся в садик, свернул в переулок, потом в другой, потом в третий, потом обратно… Он явно петлял. Мне было не ясно, зачем он петляет. Я петлял вместе с ним, чтобы выяснить это. Я все время смотрел ему в затылок. Я не видел его лица. Но я чувствовал: он петляет с улыбкой. Он сел в садике на скамейку. Я устроился сзади, в кустах. Он сидел, вероятно, час. Я глядел на его затылок. Потом он встал и опять стал петлять, и после третьей петли я уже не пошел за ним. Я решил подождать его. Он прошел мимо меня. Я наблюдал за ним сквозь кусты. Потом я испугался, что он уйдет, перестанет петлять, я его потеряю. Я возобновил петлянье.

Прошел еще час. Мы петляли. Я еле шел от усталости. Он же, напротив, шел очень бодро. Мне нестерпимо хотелось сесть. Вдруг он остановился. Взглянул на часы. Я подошел поближе. Открывали винный ларек.

— Сто пятьдесят, — сказал он твердо.

— И мне, — сказал я.

— О! — он увидел меня. — И вы?!

— И я, — сказал я.

Он сидел в пятом углу.

— Каково вам? — спросил я.

— Никаково, — сказал он.

— Ну, а все-таки, каково? — спросил я.

— Никаково, — сказал он.

— Каково вам? — спросил я еще раз.

— Никаково, — сказал он, — мне никаково…

— Я… Фрулофф Иннокентий Маевич… — шепчет Фрулофф Иннокентий Маевич.

— Заполняйте свой бланк молча, — говорит заполняющий рядом, — вы мне мешаете заполнять.

— А вы, пожалуйста, локоть уберите, — говорит Иннокентий Маевич, — уберите-ка свой локоть со стола.

— Если я свой локоть уберу, — говорит заполняющий рядом, — как же я тогда писать буду?

— А если я шептать не буду, как же я тогда писать буду?

— Мне совсем неинтересно знать, что вы Фрулофф, — сказал Петров.

— А мне — что вы — Петров, — сказал Фрулофф.

Он видел бланк Петрова.

Какой-то щупленький парнишка в маечке говорит:

— А может, он суфлер? Привык шептать, и все.

— Да, я суфлер, — сказал Фрулофф.

— Я, значит, угадал! — обрадовался парнишка.

Но никто не поверил. Суфлер! Так уж и суфлер! Что еще за суфлер? Быть не может. Так уж угадал!

Ну суфлер так суфлер. Ну, Фрулофф, мало ли… ну и бог с ним. Некоторые на него косились — суфлер — не суфлер? А потом коситься перестали, раз не космонавт. И все же известного артиста даже чаще встретишь, чем суфлера. А тут этот Фрулофф… суфлер… А может, он заслуженный суфлер?

Петров косился на Фрулоффа, все косился — взял да пересел. Раз здесь нотариальная контора, а не опера. Сел на другое место.

Фрулофф бланк написал, очереди своей дождался и подал лист в окошко.

— Вы чего тут написали? — спросили из окошка.

— Я… Фрулофф… — начал было Фрулофф.

В конторе засмеялись.

— Ну, а дальше? — спросили из окошка.

И Фрулофф продолжал:

— Иннокентий Маевич…

— Да я не об этом, — сказали из окошка, — ну а дальше-то, а дальше что вы написали? Вы все выдумали.

— Как это выдумал? Кто? Я?

— Не я же это писала. Не по форме у вас написано, понимаете? Да и вообще не ясно.

— Как же так не ясно? Я писал…

— Что вы написали, полюбуйтесь, — ерунду. Вот что вы написали: я, Фрулофф Иннокентий Маевич… суфлер…

— Два эф, — сказал Фрулофф. — В конце.

— «Суфлер» не надо, — продолжали из окошка. — Да будьте вы хоть кондитером или сапожником — это не имеет значения: понимаете? В данном случае это значения не имеет.

— Я? — спросил Фрулофф. Совсем уж невпопад.

— Да, да, не я же, вы! Дальше что вы написали, отдаете себе отчет? Пропустим… это же как можно! Ну что вы доверяете? Кому? Вы тут ничего не написали. Вон там под стеклом образцы, перепишите и… У вас не по форме все.

— Как не по форме? Скажите, что неправильно, — я перепишу, — сказал Фрулофф.

— Да у вас тут все неправильно. Буквально все.

— Как — все?

— Надо смотреть каждое слово, — сказали из окошка, — число сегодня какое? Идите и пишите. Хватит мне с вами. Взрослый человек. Я вам все объяснила. Все! Товарищи, помогите ему написать… Кто-нибудь помогите, очень уж непонятливый человек попался.

Петров вдруг предложил:

— Не стоит друг на друга обижаться, право, товарищ Фрулофф. Давайте я вам напишу, если уж на то пошло.

Фрулофф долго смотрел на Петрова.

— На что пошло? — спросил Фрулофф.

— Действительно, непонятливый какой-то, а еще суфлер. Ну, что там у вас такое?

Фрулофф протянул бланк Петрову.

— Нужно взять новый бланк, — пояснил Петров, — давайте я возьму.

— Я? — спросил Фрулофф.

— Ну, вы возьмите, все равно.

— Я не возьму, — сказал Фрулофф.

— Что вы хотите, не пойму? Да ну вас, ей-богу, в конце-то концов!

Петров стал раздражаться.

Парнишка в маечке сказал:

— Чего он действительно баламутит? Человек для него старается, а он баламутит.

Визгливо сказал, обращаясь ко всем. Но Фрулофф на него никакого внимания не обратил.

Парнишка суетился. Уговаривал:

— Напишут вам. По форме. Ну? Садитесь. Вот сюда. По форме все напишут. Ну?

Тогда Фрулофф повернулся и вышел из конторы. И тут вдруг Петров прочел, что было написано Фрулоффым. Петрова затрясло. От смеха. Он чуть не упал.

Там было написано такое…

И парнишка заглянул. Написанное Фрулоффым его удивило.

— И как это она, в окошечке-то, еще вежливо с ним разговаривала, ничего себе…

Петров сказал:

— Черт знает… слов не нахожу… ей-ей, не могу, ну и ну!

— Да разве возможно с таким человеком так долго разговаривать! — не унимался парнишка.

Он выбежал на улицу и крикнул вслед Фрулоффу:

— Ты что, одурел?

— Обиделся… — сказал Петров. — Ну, надо же…

— Да, может, он и не суфлер… — вздохнул парнишка.

— А кто же он?

— Ну и суфлеффф… вот те суфлер… суфлер… — парнишечка вздохнул.

Другие подошли. Прочли. И контора от смеха перекосилась.

От автора: к сожалению, меня тогда не было в этой конторе, и я не знаю, что там было написано.

Жаль…

Художник писал в саду пейзаж, а дети ему мешали. Они стояли гурьбой за его спиной. Тогда он сказал ребятишкам:

— Полезайте-ка, дети, на дерево и сосчитайте, сколько там листьев.

Дети с радостью убежали.

Когда художник кончил работать, он счистил краску с палитры и собирался идти домой. Но дети опять его окружили. Они кричали наперебой:

— Тысяча!

— Двести!

— Пятьсот!

— Восемьсот!

— Семь тысяч!

— Миллион!

— Шесть-пять!

— Удивительные дети! — сказал художник.

В возрасте пяти лет я преспокойно прошел по карнизу пятого этажа. Меня в доме ругали и даже побили за то, что я прошел по карнизу. Я убежал из дома и добрался до города Сыктывкара. Там я поступил на работу в порт. Хотя мне было всего пять лет, но я уже крепко стоял на ногах и мог подметать исправно пристань. Мне едва хватало на хлеб, но через месяц я подметал две пристани в день, затем три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Через год я подметал двести семьдесят пристаней. Мне стало уже не хватать пристаней, для меня срочно строили новые, но я успевал подмести их раньше, чем их успевали построить. Дело дошло до того, что я подметал те пристани, которые были еще в проекте и которых в проекте не было. Папаша, узнав о моих достижениях, не скрывая восторга, воскликнул:

— Молодец! Пробился в люди.

Две старушки беседуют на углу.

— Ну как твой сынок, уехал?

— Чемодан, понимаешь, ему купили, а он взял с собой рюкзак. Чемодан-то ему оказался не нужен, а деньги-то ведь текут… Куда теперь чемодан-то использовать? Ведь в карман не положишь — торчит в углу комнаты — весь пейзаж портит. День и ночь кошка на нем сидит. Будто для кошки его купили. Все дни чемодан у меня в голове. Чемодан, он чемоданом останется — и ничего для него не придумаешь нового. Если бы, например, стол или шкаф, или, к примеру, диван какой, так на диване сидеть еще можно. А чемодан не пригоден к этому. Горе мне с чемоданом! Напишу Ваське: мол, приезжай, забирай чемодан, очень мы с чемоданом намучились, совершенно его пристроить негде. Загонит меня чемодан в могилу.

— А ты его под кровать положи.

— Да ты что, с ума? Для того разве мы чемодан купили, чтобы его под кровать пихать? Упаси бог, лучше пусть чемодан на виду стоит, чем под кроватью пылится. Чего доброго, про него забудешь, так он и простоит там тысячу лет. Ничего себе ты придумала! Эдак выходит, их покупай, а потом под кровать запихивай? Спасибо тебе на здоровье!

— А ты попробуй его на шкаф. Со шкафа его небось видно будет.

— Чемодан у меня ведь шире шкафа. Тогда шкаф надо на чемодан поставить. Только не принято так у людей, чтобы шкафы ставили на чемоданы.

— Так что же тебе с ним делать?

— В том-то и дело, что нечего делать. Вопрос ведь в это и упирается. Оттого я и мучаюсь. Спать не могу. О чемодане все рассуждаю. Потому что ежели он не нужен, так и покупать его было не нужно. У меня во всем должен быть порядок. И чемоданы на месте, и все — как положено.

— Да, тяжелый вопрос.

— А я об чем? Конечно, тяжелый. Кабы легкий был — делов-то мало. С чемоданом этим мозгами закрутишь. Поди попробуй управься. Так, глядишь, каждый себе чемоданов накупит… А к чему они? Ясное дело, что ни к чему.

— Так что же ты думаешь делать?

— Право, я и не знаю. Серьезная тема. Ну, приходи вечером, поговорим.

Если бы знал я, куда открывается ваша дверь… я зашел бы к вам. Но я не знал этого.

Жена говорит:

— Пойдем сходим к ним…

А я ей говорю:

— А дверь?

Она говорит:

— Что — дверь?

— Ты знаешь, куда она открывается?

— Нет, — говорит она, — не знаю.

— Вот в том-то и дело, я тоже не знаю.

— Как жаль, значит, мы не пойдем к ним в гости.

— Нет, почему же? Мы сходим, надо только узнать заранее, в какую сторону открывается дверь.

— Дай то-то.

— На, но помни, что я тебе дал.

— Дай теперь ты то-то.

— Не дам.

— А помнишь, я тебе дал то-то?

— А зачем ты дал, ты не давал бы.

Я ждал, когда нам починят крышу.

Началось это так:

БУМ! БУМ! БУМ!

Потом по-другому:

БАМ! БАМ! БАМ!

Потом:

ТРАХ! БУМ! БАХ!

Потом:

БИМ! БИМ! БИМ!

Потом деликатно:

ТИК! ТИК! ТИК!

Потом громко и долго:

БУМ! БУМ! БАМ! БАМ! БАМ! БУМ! БУМ!

Потом удивительно резко:

ТРРРАХ! ТРРРРРАХ! ТРРРАХ!

Потом несравненно, ни с чем несравненно:

УУУУХ! УУУУУУУХ!! УУУУУУХ!!!

Потом выразительно:

БАЦ! БАЦ! БАЦ!

Потом витиевато:

ТРАМБАЛАМБЫМ! ТРЫМБАЛАМБЫМ!!!

Потом сумбурно:

БАМ! БАМ! ТРАМ! БУМ! БИМ! ТИК! ТРРРАХ! УУУУХ! БАЦ! БАЦ! ТРЫМБАЛАМБЫМ!!!!

Через год починили всю крышу.

А я к этому времени уже оглох окончательно.

Флажки, кругом флажки, все небо в флажках, и флажками насыщен воздух. Сидит маленький мальчик среди флажков и ест флажок.

— Приветствую вас, — сказал он, входя и снимая шапку.

— Привет! — сказал я.

— Привет, — сказал он, надел шапку и вышел.

Только его и видели. Но он очень понравился мне. Какой-то он был симпатичный и странный. Приятный он был человек!

Человек идет по рельсам.

Блестят бликами рельсы.

Шпалы, шпалы под ногами.

Рельсы идут в перспективу.

Человек идет в перспективу.

Так, так — отбивают шаги.

Пыль под ногами, пыль.

Насыпи по бокам, по бокам насыпи.

Человек идет по рельсам.

«Где конец рельсам, — думает он, — где конец рельсам?»

Там, где они сходятся, там, где они сходятся.

Дождь идет на рельсы, снег идет на рельсы.

Человек идет по рельсам.

Когда я в жаре под солнцем, я хочу на дождь и туман.

Вот дождь барабанит мне по макушке, туман окутывает меня.

В тумане мои мечты — о солнце.

На солнце мне жарко.

Пусть лучше дождь барабанит мне по макушке.

Весело мне, очень весело — я смотрю из окна в окно напротив и опять вижу ее.

Я вижу ее каждый день в окно, и она меня тоже.

Утром расчесывает она волосы у окна, а я ей машу из окна рукой. Днем она улыбается мне из окна, и я улыбаюсь ей из окна.

Вечером она поет у окна, подперев рукой щеку, я смотрю на нее, подперев рукой щеку.

Между нашими окнами целая улица. Но словно нет между нами улицы — так мне кажется.

Прохожий идет по улице с непокрытой головой.

Мороз и снег на улице. Локти на пиджаке протерты, а воротник пиджака поднят кверху.

Взрывы бомб, плач детей, облака и любовь, цветы и солнце, горе и радость, мосты через реки, моря и горы несет в себе прохожий.

Правой ногой, левой, ать-два, ать-два!

Музыка где-то играет марш.

Ать-два! — я иду. — Ать-два!

А кто знает, я и сам не знаю, я независимо от себя иду ать-два.

Как я ни противлюсь, я все равно иду ать-два.

Что же мне делать, раз я не могу не идти ать-два, когда рядом играет марш.

Мой сосед квакал. Он квакал самым естественным образом в радиопостановках. Я часто слышал его дивный голос в различных детских сказках. Квакал он прямо-таки виртуозно: ква-ква, ква-ква, ква-ква. Я всегда удивлялся, как человек навострился так ладно квакать.

Он говорил мне за чаем сотни раз: «Жаль, не умею я хрюкать и лаять, а то б зарабатывал втрое больше».

Ничего тут странного не было. Вася сел с пилой возле дерева на проспекте и стал пилить ствол. Люди прогуливались по проспекту. На Васю не обращали внимания. А когда дерево рухнуло, все смылись. А Вася пошел домой.

Одна старушка догнала его и спросила, к чему все это.

Он сказал:

— О, здрасте, Первое мая, очень приятно вас видеть!

А потом сказал:

— Пьезонаушники пристроить к скрипке, ка-ак жмыкнешь — о красота!

Мне показалось, я вижу пятно на стене. И в то же время я не был уверен, что пятно там действительно есть. То есть я его видел и мог бы поспорить с кем угодно, но было сомнение в какой-то малой доле. Я встал и потрогал стену в том месте, где, как мне казалось, было пятно, дабы проверить, не сыро ли здесь.

Но это место не было сырым, и я стал сомневаться гораздо больше в существовании пятна, чем до того, как потрогал стену. Я уже готов был отойти от стены, как вдруг что-то треснуло, поднялась пыль столбом, и зеленая тень легла вдоль стены. Потом тень стала розовой. На месте пятна образовалась дыра. Я разломал края этой дыры, чтобы заглянуть внутрь. Просунув голову в дыру, я понял, что обратно мне ее не вытащить.

В дыру я видел собак и кошек. Кошки вскорости побежали, а за ними также и все собаки.

Видимо, начиналось землетрясение.

Вот где молодцы работнички! Вот где да! Вот где! Вот это да! Молодцы! Вот это они сделали! Здорово сделали! Ох, и поработали! Молодцы молодчики молодые молодцы! Не просил их никто, никто не просил. Все сами, инициатива все, взялись сами, все сами! Вот бы все так! Вот все бы! Эх, а не все так. Не сделают это. А эти, эх и! Ну и! Ох, молодцы, ох, молодчики, честные, любят работу, трудятся, эх, что там, ох, и молодцы, ох и, ух ты… Так они ведь не то сделали…

Веники продаем! Веники продаем! — кричит женщина на углу. Полная корзина веников. Почему бы мне не купить веник?

— Дайте веник.

Я иду по улице, машу веником.

— Простите, где вы купили веник? — интересуется милая девушка.

— Как где купил, на углу купил…

Я провожаю девушку.

Она тоже купила веник, и мы вдвоем с ней машем вениками и смеемся.