Я и Фарго и ботва

ОПЯТЬ К ЮНОШЕ

Весенняя земля с угрюмыми, не стаявшими лаптами загаженного снега, вся в мертвых прошлогодних листьях, сумрачная и тяжелая, военной волглой шинелью горбится между стволами тополей, и Вы, молодой человек, я знаю, ее боитесь, опасаетесь ее грязного плотского вида, медленно вращающихся жерновов ее мокрых внутренностей, ее такого смертного, в конце концов, смысла.

Если Вы опустите взор, то уже не отведете его от этого угрюмого зрелища.

Вы останетесь один на один со своим личным зарубцевавшимся душевным строем, одиноким кошмаром предстоящего несуществования.

И это чувство точно уж некому описать, его глубокое вибрато не заглушить ни песенкой, ни смехом.

Оно затягивает Вас, молодой человек, в свое обессмысливающее движение, чреватое инфернальным созерцанием этой почвы, корней тополя, грязи, себя самого, на все это взирающего, достоверно погруженного в это не отпускающее Вас качество.

Я там, сынуля…

Третье

Читатель, естественно, подозревает о кризисе вымысла.

Но как измыслить весь этот словарь разочарований, чтобы ты, милый читатель, поверил во вне-условность, не-призрачность всего того, что я тут понапридумывал и понаписал?

Как воссоздать иллюзию обязательности? – может быть, согретыми в ладонях словами и глухим утробным сердечным ритмом, то есть словами, накаленными до температуры дружеской ладони, опустившейся на твое читательское плечо, то есть ритмом, могущим утихомирить, успокоить, усыпить.

Спи, Спи…