Я/Или ад

Алмазное утро

Когда ты покинешь все, что есть, я буду там, где возможен мир.

Ты лежишь сейчас в гибельном бреду на ложе своей вины, и болезнь жизни озаряет тебя надеждой на окончательное вдохновение.

Не будь полностью в себе; отринь все; я с тобой!

У тебя — лучшая участь, любовь моя, хотя ты и разрушил все, что мог, но я никогда не покину тебя. Помни, что в любом случае все происходящее лишь происходит и то, что может случиться, должно произойти.

Сделай выбор; отдайся любви; будь со мной, найди меня, убей меня, создай меня.

Ты сейчас лежишь тут, зависший в вечности перехода, но знай: он закончится.

Ты можешь все, что ты хочешь, но помни!

За каждым счастьем и несчастьем, после каждой болезни и жизни, вслед за днем и ночью наступает белое, как единый спектр, утро.

И ты найдешь в нем избавление от своей личности, которую я так безумно люблю.

Вернись!

Вперед!

0,6

Утад убил Я, погиб и ощутил мощные преображения, далеко выходящие за его рамки. И он никак не мог найтись; видимо, как следует из отчета, его выбросило куда-то слишком далеко, под чересчур заостренным углом.

Вовне решили, что отныне он должен рассчитывать на собственные силы, так как заслужил самое наивысшее, что возможно для существа такого типа. Предписывается создать условия нормальной свободы для дальнейшего продвижения Утада (под его истинным именем) в секторе, куда он забрался, проявив неосторожность при самопожертвовании. Также поощряется любая поддержка, если таковая может быть оказана.

Спасение неминуемо!

1

Еще не конец. Ослепительное утро вторглось своей яростной хрустальностью в сонную явь, разбивая грезы. Ихтеолус спал, ничего не видя перед собой, кроме разноцветных пятен, порождаемых сладостным забвением. Но эта нега небытия была нарушена творческим вторжением остального мира, и глаза открылись, предоставив взору возможность существовать. Ихтеолус возник.

Он лежал, накрытый грязным коричневым пледом, на старом диване, упирающемся одним концом в желтую стену, на которой висела замасленная фотография монголоидной девушки в лиловом купальнике. Сквозь пыль и грязь она весело смотрела на Ихтеолуса, обнажая в улыбке зубы. Ихтеолус тоже попытался улыбнуться в ответ, потом пошевелил левым указательным пальцем руки. После этого он бросил беглый взгляд на самого себя, лежащего тут. И в душе возник ужас.

Его тело вздымалось мягко очерченной выпуклостью над постелью, скрываясь внутри белья, словно пистолет, заполняющий своим весомым присутствием зияющую пустоту кобуры; от невидимой шеи прямо вниз отступал неясно очерченный торс со слегка возвышающейся над ним округлостью живота; и затем — далее — непонятный обрыв, неразбериха таза, затаившего свою очевидность под складками пледа; и — удлиненная угловатость ног, заканчивающаяся выпиранием ступней с большими пальцами, венчающими конец границы этого организма, которая затем шла к пятке и вновь ввысь, на обратную сторону. Вот тут завершалось его тело и… Ихтеолус чуть не вскрикнул, словно ужаленный, не обнаружив справа никакого пальцевого торчания и вообще никакого явного продолжения начинающейся было нормально от таза ноги.

— Да что же это!.. — отчаянно воскликнул Ихтеолус и мгновенно сбросил с себя плед.

Его правая нога заканчивалась обмотанным окровавленными, грязноватыми бинтами коленом. Кое-где в неряшливых повязках желтели следы засохшего гноя вперемежку с запекшейся лимфой. Дальнейшей ноги не было вовсе; и чем пристальней ошарашенный Ихтеолус всматривался в свое открывшееся ему сейчас увечье, тем сильнее нарастала в обрубке тупая, стонущая боль, переходящая в фантомный вопль скорбящей пустоты, — безжалостной утраты, столь же реальной, как и свершившееся пробуждение здесь, сейчас, этим ослепительным утром. Ихтеолус не помнил ничего.

Неожиданно серая дверь, располагавшаяся посередине желтой стены, резко распахнулась, и в комнату вошло жирное женское существо в цветастом халате.

— Ну что, проснулся, придурок, аааа???.. — провизжало, как-то подвывая, оно, упирая пухлые руки в мясистые бедра. — Гришаааа!!!.. Вставай, подъем, придурок, сейчас тебе костыли принесу, болван.

“Но почему “Гриша”?!..” — ошеломленно подумал Ихтеолус, непонимающе всматриваясь в большую бурую родинку на дряблой шее этого мерзкого женского субъекта.

— Кто ты? — машинально спросил он, удивляясь своему вяло прозвучавшему, слабому тенорку.

Субъект насупился в ответ, потом как-то натужно рассмеялся и издал новый членораздельный визг:

— Совсем взбесился, придурок, аааа???.. В дурдом поедешь, болван, болван!! С ума спятил, дуроебина хренова, аааа???.. В психушку; сейчас перевозку вызову, имбецил, дебил!! Я — Аглая.

“Жена, что ли… — пронеслось в ошарашенных происходящим мозгах Ихтеолуса. — Что же все это значит?.. Надо…”

— Ну ты, отброс, может, заткнешься и объяснишь мне… — решился Ихтеолус на ответную нападку, прозвучавшую, однако, достаточно пискляво и неубедительно. И тут же этот воистину человеческий отброс взорвался, словно разметаемый гранатой тюк с дерьмом, изрыгая из себя визжащую гнусь:

— Я тебе сейчас дам… как выражаться, ругаться, придурок! Ты у меня — оооо! — пулей вылетишь на хрен отсюдова, болван, болван!! Без костылей, сука, поползешь. Говном накормлю, аааа???..

Ихтеолус тут же усек очевидную бесполезность атак и как будто бы даже начал отдаленно припоминать эту Аглаю. Наверное, она была его женой. Но почему “Гриша”?!..

Он слегка приподнялся, упираясь локтем в постель, задумался, а затем как-то скорбно и жалобно спросил, вновь изумляясь собственной неубедительной писклявости:

— Кто я? Почему я здесь?.. Я… Я ничего не помню!

— Ну вот то-то же, — почему-то обрадовалась Аглая. — Ну, конечно же, не помнишь, не должен помнить! Ты же у нас, придурок, контуу-уженный, — нараспев произнесла она и как-то умильно улыбнулась. — Сейчас костылики… Ничего, ничего, я тебе напомню все, дуроебина хренова, все вспомнишь, болван, болван!!

— А нога? — спросил Ихтеолус.

— Противопехотная мина, как ты сам объяснил, придурок. Сейчас!

И Аглая злобно ушла, мягко затворив серую дверь.

Он лежал, слыша за стеной какие-то копошения и шевеления, и грустно размышлял о непонятном ему сейчас самом себе и о своем утраченном, вместе с памятью и ногой, предназначении. Мысли его постоянно упирались в некую наглядную пустоту, пронизавшую сейчас его личность, вместо нормального богатого жизненного багажа. Иногда мозги озарялись вспышками произошедших запутанных событий, но тут же все немедленно меркло, оставляя в самоощущении лишь призрачный привкус обмана и горечь. Время этого “эго” словно начиналось с полного нуля, который, однако, разродился вполне явленной убогой конкретностью неумолимого и неведомого отсчета. Вниз, вверх, внутрь?.. Вновь вошла Аглая, держащая деревянные костыли.

— На вот, — протянула она костыли Ихтеолусу. — И давай, давай, подъем, подъем!.. Нет у меня времени долго тут с тобой возиться, придурок! Вперед — я тебе там навалила — пожри, и — пшел, болван, болван!!

— Чтооо?.. — ошеломился Ихтеолус, беря костыли.

— Что слышал, кретин!.. Договаривались ведь только на одну ночь! Тоже не помнишь?.. Ничего. Сейчас вспомнишь, придурок, а нет, так мне это…

— Что такое! — пискнул Ихтеолус.

— Узнаешь, дебил, идиот. Короче, давай, я тебя жду на кухне, вонючка. Аааа???..

И, не дожидаясь ответа, Аглая вышла.

Совершенно обескураженный, Ихтеолус послушно уселся на кровати, взял костыли и попытался встать, абсолютно уже ничего не понимая в происходящем и почти ничего не помня о произошедшем. Руки у него, однако, оказались достаточно мускулистыми и цепкими, и он довольно легко дошел до двери, открыл ее, а потом, пройдя по небольшому коридорчику, оказался на маленькой дымной кухне, где за грязным столом уже восседала противная Аглая, перед которой стояла алюминиевая миска с какими-то отбросами. Сзади раздавался чуть слышный мелодичный свист.

— Жри, — злобно сказала Аглая, увидев вошедшего Ихтеолуса и зевнув. Свист сперва усилился, а затем плавно перешел в басовитые “ла-ла-ла”. Ихтеолус резко обернулся.

По коридорчику размеренно прошел мимо него, удаляясь, какой-то темноволосый высокий мужчина. Его голая мускулистая спина гармонично переходила в упругий задик, слегка прикрытый белыми трусами, который, образовывая две, похожие на издевательскую улыбку, складки, продолжался вниз длинными, стройными ногами, обутыми в мягкие тапочки. Мужчина шел в глубь квартиры, покачиваясь туда-сюда, и мягко продолжал про себя напевать что-то нежное и невразумительное, потом вдруг, словно почувствовав на себе пристальный взор, остановился, повернул назад свое ярко выраженное кавказское лицо, посмотрел на согбенную фигурку Ихтеолуса с костылями, как-то лениво ей подмигнул и пошел дальше.

— Кто это?.. — изумленно спросил Ихтеолус.

— Ну как кто! Как кто!!.. Вчера уже познакомился… придурок! Это — Альберт!

— Какой еще Альберт?..

Аглая истерически захохотала.

— Ты что, прикидываешься, овца, аааа???.. Сейчас вот как дам тебе промеж твоих культей, а Альбертик еще добавит. Давай жри скорее, и — вон отсюда, болван, паскуда!!

Тут Ихтеолус поймал себя на том, что действительно хотел бы сейчас оказаться мирной овцой, пасущейся вместе со стадом на приятном солнечном лугу, и жевать травку, и блеять, и ничего не сознавать, и ничего не выяснять. Он послушно уселся на табурет и вопросительно посмотрел на миску.

— Что это?

— Ты ослеп, что ли, болван!.. Не видишь? Яичко это, с капусткой и с перловкой.

— Тухлое?..

— Сам ты тухлый, придурок!.. А если и тухлое, где я тебе свежее найду?!.. Пойди купи, ты ведь богатым должен быть, вояка хренов!..

Ихтеолус взял вилкой из миски кусочек желтовато-бурой жижи и осторожно засунул его в рот. Вкус блюда напоминал блевотину; Ихтеолус поперхнулся и выплюнул пищу на стол. И тут же ощутил обжигающий щеку резкий, звонкий удар.

— Я тебе сейчас поплююсь, скотина, свинья!.. Я тебе таааак поплююсь, что… что… что… — тут Аглая осеклась, подыскивая нужное ругательство, — без второй ноги останешься, сука!! Не хочешь жрать, проваливай!!

На миг зависла пауза, на протяжении которой униженный и оскорбленный окружившей его сейчас реальностью Ихтеолус пытался связать нагрянувшие на него после пробуждения гадкие события хоть в какую-то связную картину происходящего, но у него ничего не получалось. Аглая откровенно враждебно вперилась в его утомленное тяжелым утром, несчастное лицо. Ихтеолус почувствовал себя таким подавленным, что если бы сидящая напротив женская сволочь предложила бы ему сейчас веревку, он бы немедленно повесился. Наконец он сказал:

— Я никуда не пойду, пока ты мне все не объяснишь!

Аглая фыркнула и усмехнулась.

— Чего это тебе объяснять?.. А, ты ведь контуженный, собака. Ну да!! Объяснять тебе еще… Чего это тебе объяснять, придурок?..

— Кто я, что я, и… и…

— Я сейчас Альбертика позову, он тебе быстро все объяснит, скотина.

— Зови, — удивляясь собственной смелости, пискнул Ихтеолус.

— Ах, звать?.. Ну смотри… Альбертик! Альбертик! Паскуда уходить не хочет, разберись!

В кухонном дверном проеме тут же появился Альберт, одевший белую майку и курящий маленькую сигару.

— В чем дело? — с характерным акцентом спросил он.

— Я хочу знать, что происходит! — прямо-таки зашелся в писке Ихтеолус неожиданно для самого себя. — Кто вы все такие, кто… я, почему я здесь, и… и… И где моя нога! Вот.

— Сейчас тебя в мусоропровод сбросим, говно такое, будешь еще визжать!.. — завопила Аглая. — Альбертик, я…

— Подожди, Глаша, — степенно и совершенно спокойно сказал Альберт. — Человек после ранения, амнезия, хочет все знать… Надо помочь человеку! Расскажи ему. Объясни ему. И он нормально, самостоятельно уйдет. Зачем все эти скандалы, ор.

Он торжествующе улыбнулся и стряхнул сигарный пепел в миску с завтраком для Ихтеолуса.

— Ну… да, хорошо, хорошо, — вдруг проворковала Аглая, влюбленно взглянув на Альберта. Ихтеолус изумленно обнаружил, что она мгновенно вся преобразилась и отвратительное мурло в затасканном халате сменилось миловидной, чуткой женщиной, красиво полуулыбающейся мягко очерченным пухлыми губками ротиком и слегка приоткрывающей халатик с видом на вполне соблазнительное начало упруго вздымающихся при каждом вдохе грудей.

— Так… Что же ты хочешь знать, при… при… Проказник! — игриво закончила она фразу, хохотнув.

— Все, — мрачно заявил Ихтеолус.

— Когда началась война на острове Петра Первого, ты, Гриша, записался добровольцем и поехал туда наемником, чтобы, как ты сказал, поддержать славянскую идею, а на самом деле чтобы заработать денег, тем более что тебя выгнали из грузчиков за пьянку и разбой.

— Но почему “Гриша”!.. — чуть ли не взмолился Ихтеолус.

— Почему “Гриша”?.. Не знаю, спросил бы у своих родителей-алкашей, когда они еще были живы. Так вот, остров Петра воевал с Кергеленом за участок антарктического побережья, и ты туда и ввязался. И вот до чего тебя довела погоня за длинным евро!..

— Какое еще длинное евро?..

— Да иди ты!

— Парень, — наставительно вмешался Альберт, — ты помолчи, послушай, для тебя же рассказывают. Будет чего непонятно — объясним. Понял?

— Так вот, — продолжила Аглая, на которую голос Альберта подействовал словно какая-нибудь фея, — я не знаю, что ты можешь там не помнить, поскольку я ничего не знаю. Я знаю только то, что ты сам мне изложил и рассказал, контуженый идиот. Вот! Короче, как тебе известно или, может, уже неизвестно, кергеленцы с острова Кергелен, при поддержке видных и мощных международных сил, напали на остров Петра Первого, где бесчинствовали ополоумевшие аборигены во главе со свихнувшимся генералом Жозефом Мбаба, — напали, чтобы утихомирить ублюдков, спасти лояльное меньшинство и присоединить остров Петра к остальному нормальному миру. Но сволочи не хотели сдаваться и затеяли бессмысленное сопротивление, между прочим, одним взрывом краденой атомной ракеты потопив плывущий к острову с миротворческой миссией специальный французский легион, состоящий из отборных морских пехотинцев. Бравые ребята быстро бы там навели порядок, но сука Мбаба херакнул по ним бомбой, и никто не уцелел. Тут, конечно, все разозлились, но нужно было соблюдать осторожность, поскольку никто не знал, есть ли еще у Мбаба такие ракеты, а может, есть и покруче. Пришлось ограничиться диверсионными вылазками, но эти падлы успешно их отбивали. И вот тогда…

— Стоп! — перебил ее Ихтеолус. — Что это за лекция о международном положении?.. Какая-то баба, французы, острова… Я-то тут при чем?!..

— Да я ж про тебя это все говорю!.. — завопила Аглая и громко стукнула ладошкой по столу, так что алюминиевая миска подпрыгнула и из нее выпал мокрый бычок Альбертовой сигары, которую тот только что затушил там.

— Ну, хватит, хватит, — миролюбиво сказал Альберт. — А ты не выступай. Делаю тебе последнее предупреждение. — Он виновато улыбнулся.

— Так вот, где я там… — раздраженно продолжила Аглая. — Сбил меня, подонок! Короче, в нашем гнилом обществе начались призывы поддержать Мбаба, хотя официальные власти и наш великий Президент его всячески осуждали и сочувствовали отважно борющимся за мир в регионе международным миротворцам. Президент даже внес предложение взорвать весь этот долбаный остров Петра Первого к ебени матери, но выяснилось, что это плохо бы отразилось на экологии. Мир, кстати, оценил усилия Президента, заплатив его старый долг. Но призывы поддержать подонков продолжались, испускаемые отребьем коммунистически настроенных, фашиствующих православных элементов. Тем более что Мбаба объявил неплохие деньги каждому добровольцу. А тут как раз ты, Гриша, учинил у себя в магазине пьянку, завершившуюся групповым изнасилованием какой-то тети Груши, бесчинством и поджогом. Всех повязали, а ты сбежал. Ну, и… Сам понимаешь. Ты тайно отправился на остров Петра по фальшивому паспорту, с приклеенной бородой. Там ты, по твоим словам, отличился в боях, хотя я совершенно не понимаю, каким образом такая трусливая мразь, как ты, может воевать; получил много денег и уже собирался возвращаться, так как тебе хватило бы средств, чтобы разобраться с милицией и жить припеваючи. Но тут мировое сообщество, вконец разгневавшись, стянуло сто дивизий пяти ведущих стран и устроило из всего этого мудацкого острова один сплошной пожар. Мбаба, однако, заранее об этом узнав, успел скрыться на вертолете, пригрозив, что скоро взорвет Манхэттен. Тебе с несколькими аборигенами и добровольцами и тут удалось убежать: вы сели на катер и поплыли в сторону Антарктиды. В конце концов катер разбился о шельф, но вы как-то смогли доплыть на плоту до скалистого берега, лишенного льда, поскольку было лето. Там вы и зависли; твои спутники постепенно все подохли от голода и холода, и уцелел один ты — мерзкая живучая тварь! — поскольку пристрастился к пингвинятине и к яичкам альбатросов. Однажды к берегу прибило останки вашего катера, ты начал их разбирать и подорвался на мине, которую захватил кто-то из твоих сообщников. Тебе оторвало ногу и контузило, но на грохот взрыва подплыл большой военный российский корабль. Ты попросил матросов доставить тебя в ближайший порт любой страны. Они, конечно, согласились, потребовав все твои деньги, которые ты получил, разбогатев на этой неправедной войне. После твоего яростного возмущения ты получил пизды и был обыскан. У тебя забрали все, бросили в трюм, потом пересадили на тайной военной базе в самолет, доставили в Москву и отпустили на все четыре стороны, выдав костыли и жетон на метро. И вот вчера, в час ночи, ты — грязный, вонючий и жалкий — заявился ко мне. Я выслушала весь этот рассказ, который сегодня мне приходится тебе повторять из-за твоей контузии и общих провалов памяти, и оставила тебя на ночь, с тем чтобы утром ты немедленно съебался. Что и попрошу сделать прямо сейчас, поскольку я кончила!

Аглая вновь ударила по столу и со злобной ненавистью посмотрела Ихтеолусу в глаза.

— Ну, парень, теперь ты все узнал? — как-то лениво спросил Альберт.

Ихтеолус сидел на табурете, ошеломленный рассказом и так ничего и не вспомнивший, кроме отдельных молниеносных озарений, вспыхивающих в его мозгах на манер пульсирующих и неявных воспоминаний младенчества.

— Нет… Не все… Я… Я… Я был на море Уэдделла… Пингвин, пингвин!! Я… Я… Я не помню, не помню, я ничего не узнал, почему ты меня гонишь, это же моя квартира, какой еще, к черту, Альберт…

— Полегче, — вставил начинающий раздражаться кавказец.

— Во как заговорил, паскуда! — рыкнула Аглая. — Хорошо, отвечу. Квартиру ты по пьяни переписал на меня; пока ты был в розыске, я с тобой развелась — это возможно без твоего присутствия, а Альберт — мой воз-люб-лен-ный!! У, лапочка! Понял, мудак?.. Пошел вон!

— Я… Я… — начал заикаться от бурлящего в нем гнева и ярости Ихтеолус. — Я… в милицию пойду… в суд… подам…

— Иди, иди, — усмехнулась Аглая. — Там тебя как раз дожидаются. Поедешь лет на двадцать.

— Сука! — взревел Ихтеолус, ощутив жжение слез на своем лице.

— А вот этого не надо, — меланхолично заметил Альберт и ребром ладони резко ударил Ихтеолуса по шее. — Если уйдешь прямо сейчас, я сохраню остатки твоего подорванного здоровья.

— Я… Я… Я не уйду! Сволочи! Вы… — запищал Ихтеолус, плача навзрыд. — Я… вас убью!! Убью скотов! У! У!!

Тут же он получил от Альберта серию мастерски проведенных ударов, один из которых пришелся ему в пах; после этого он в полубесчувственном состоянии был взят под ручки, препровожден к двери и выкинут на лестничную площадку.

Больно ударившись головой о стену, Ихтеолус распластался на холодном полу. Появился Альберт, держащий в руках костыли.

— Лови, придурок, — тихо сказал он, кидая их прямо в телесную груду Ихтеолуса. — Еще раз заявишься, плохо будет.

И захлопнул дверь, дважды повернув ключ.

Вот так все и произошло — мгновенно и безжалостно. За закрытыми дверями злобно лаяли мерзкие псы, в то время как Ихтеолус опустошенно лежал на обжигающем одиночеством подъездном бетоне и беззвучно всхипывал, желая вернуться в предшествующий всему случившемуся бесконечный сладостный сон, после которого, возможно, было бы совсем иное утро и пробуждение. Но все было тщетно: реальность издевалась над ним, усмехаясь гнилозубой ухмылкой. И он ничего не помнил и не хотел знать, а все тело болело, словно старясь выдавить из себя душу, как прыщ. Тем не менее приходилось существовать. В конце концов, если уж возник, как дерьмо в собственном соку, не помнящее родства и своей истории, действительно придется этому соответствовать и как-то учиться жить в параше мироздания. Ихтеолус раскрыл мокрые глаза, замерев в слабой надежде, но ничего не изменилось и не пропало, и перед ним все так же валялись деревянные костыли. И он, превозмогая себя и враждебный мир, взял их в руки, содрогаясь от отвращения, и медленно, с чудовищными усилиями, словно способными вышибить слезу из расщепляемого атома, встал.

Он вышел на улицу, кое-как спустившись по лестнице, и оказался перед шумным летним двором, в котором постоянно сновали туда-сюда облезлые собаки и мельтешили весело орущие дети. Зияющее слепящим пятном солнце тут же превратило саднящую плоть Ихтеолуса в какой-то размякший, пропитанный едким потом, тюк изнемогающей человечины. Он грустно приподнял лицо и пошел вперед.

Мысли Ихтеолуса копошились внутри его черепа, словно переплетенные сами с собой черви, недовольные теснотой подземелья, в то время как он, пружинисто опираясь на костыли, делал шаги здоровой ногой. Он будто весь распался на ощущения, где субъект перемешался с объектом, как цемент с песком, а ноющий дух почти полностью преобразился в безжалостную, грубую, как дерюга, материю. Ихтеолус совершенно ничего не понимал.

Ибо кто есть я, который здесь, и почему я здесь, возле нагретой песочницы с ковыряющимися девочками, застывшими худыми попками вверх; с бабушками на лавочках, которым так хочется сунуть в рот резиновый хуй; со ссущими собачками, сосущими друг у друга пахи, вместе с сущим, которое мрачно разверзлось повсюду на манер мировой задницы, куда нельзя влезть, ибо сзади не видно ни зги?.. Ибо кто же такой я, когда у меня нет предыстории, а я родился только что и плыву здесь, в жиже бытия, словно водомер, попавший в блевотину?.. Ибо кто я такой, если мне ничего не предшествует, а я выброшен сюда и вынужден быть тут, где ничего для меня нет, и нет ничего моего, и измазанная отбросами рожа мальчика, играющего в войну в вонючих колготках, реальней моей загадки, умеревшей и отпавшей от меня, пока я спал, и сгинувшей прочь в тот жуткий миг, когда я проснулся, так как вновь наступило утро?.. Но нету ответов, есть только вопиющий окружающий мир. И нету загадок, так как есть всего лишь вечно смердящее, нескончаемое мгновение. И нету меня, есть только омерзительное существо на костылях, переполненное болью и не ведающее, что натворило.

Ихтеолус шел по дороге, пришибленный собственной убогостью, словно таракан, внезапно обретший ранимую душу и талант. В конце концов он вдруг понял, что уже оставил давно позади точку кипения своего измученного духа и, выпустив дух из себя, как пар, он должен был тем не менее жить дальше и что-то делать.

— Не желаешь ли спирту, приятель?.. Откуда ты взялся? Вроде не наш… — вдруг услышал он прямо рядом с собой скрипучий, шамкающий, очаровывающий своей спасительностью голос. — Эй!! Как зовут-то тебя?!.. Ты ж сдохнешь сейчас прямо тут, отвечай, отвечай!!

Ихтеолус обратил прищуренный, отсутствующий взор перед собой и увидел стоящего прямо возле его правого костыля грязного, небритого бомжа в коричневом пиджаке, дырявых джинсах и кедах. От бомжа сильно воняло мочой и какой-то неопределенной гадостью. Однако он дружелюбно и с какой-то жалостью смотрел на Ихтеолуса, вперяя в него свои большие, красные, пьяные глаза.

— Меня зовут… Гриша, — сказал Ихтеолус. — Что со мной?..

— Что с тобой!.. Да вижу, идешь, бедняга, шатаешься, совсем поплохело, ты чей — Бибиревский?..

— Что?!..

— Ты ни хрена, что ль, не соображаешь, друг!.. Вот уж, бля, захочешь помочь человеку!.. Пошли, говорю, спирту дам, легче станет!.. Мне бы кто-нибудь так предложил! Ну что, идешь?..

— Ага, — ответил Ихтеолус.

Вместе с бомжом, которого звали Аркадий, он проковылял два квартала и остановился перед маленькой железной дверкой в длинном сером доме, куда вела небольшая лестница.

— Заходи, — сказал Аркадий. — Мы обитаем тут.

Он спустился, отворил дверь и махнул рукой ошалевшему от жары и горя Ихтеолусу. Тот пошел следом.

Внутри был темный подвал, пересекаемый трубами. Аркадий уверенно шел вглубь, насвистывая что-то про себя и иногда прерывая этот свист певучими “ла-ла-ла”; Ихтеолус вначале чуть было не наткнулся грудью на торчащий откуда-то острый железный штырь, но потом запрыгал следом, словно одинокая собачка, которую поманили кусочком сгнившей кости, чтобы потом убить, разделать и снять шкуру.

— Садись, — наконец сказал Аркадий, указывая на лежавший перед ним сизый тюфяк. — Ничего не спрашиваю. Я человеку сперва налью, а потом он сам, если захочет, расскажет.

— А что рассказывать? — тупо спросил Ихтеолус, группируясь на краю этого пахнущего сыростью и дрянью тюфяка и кладя рядом с собой уже до смерти надоевшие костыли.

— Что с тобой приключилось, — запросто сказал Аркадий, доставая откуда-то граненый стакан и обкусанный кусок черного хлеба.

Он вытащил из внутреннего кармана пивную бутылку и налил из нее прозрачной жидкости, почти полностью заполнив ею стакан, протягиваемый Ихтеолусу.

— На! Пей!

— Это — мне?.. — изумился Ихтеолус, беря стакан в руки.

— Да ты, Гришь, прямо как неродной какой-то! Тебе — а кому ж?.. Не бойся, там спирт, он, правда, гидролизный, но нормально все… никто еще не помер. Я сегодня пил — видишь, все в порядке…

Ихтеолус замер со стаканом в руках, напряженно вглядываясь в его чуть замутненную прозрачность, словно пытаясь увидеть в ней какие-нибудь волшебные миры и страны, куда он больше никогда не попадет, — совсем как колдун, пытливо всматривающийся в свой стеклянный магический шар. И тут в его душе стало так горько и в то же время странно, что он немедленно, одним импульсивным глотком выпил предложенную ему судьбой жидкость, почти не заметив ее безумия и огня, который мгновенно вспыхнул изничтожающим все существо кошмарным жжением внутри, словно начинающая взрываться в назначенный ей миг случайно проглоченная часовая бомбочка.

— Ну, ты — орел!.. — восхищенно сказал Аркадий. — На вот, закуси!..

Пустой стакан выпал из рук Ихтеолуса на тюфяк, в то время как он, словно полузадушенное животное, оствервенело сморщившись, тужился, будто никак не мог испражнить свой позвоночник или кого-нибудь родить. Он взял хлеб и тут же его съел.

— Во, бля! — выпалил Аркадий. — Ладно, у меня еще есть. На, кури.

Он передал Ихтеолусу зажженную папиросу. Ихтеолус, ощутив себя вдруг совершенно, полностью, пьяным, взял ее и мощно затянулся.

— Во, бля!.. — вновь воскликнул Аркадий. — Ну, что там с тобой произошло, расскажи, что ли…

— Я… Я… Я…

— Головка от хуя! — расхохотался Аркадий.

— Я… Я… Я проснулся… сегодня, ничего не помню, мне говорят, что я воевал на Петре Первом, подорвался, а эта сука Аглая, сука, блядь!!! Эта сука Аглая с Альбертом, падла, бля, меня выставила, накормила говном, где деньги, где я, где нога, где все, и я пошел, а сегодня, на хуй, проснулся, а эта сука Аглая меня каааак… сука выгонит, и Альберт, говорит, что я на Петре, а я не помню, контуженый, подорвался в море, матросы, падлы, обчистили, и я пошел, и я иду, и я пришел…

— Заебись, — сказал Аркадий. — Ты, братан, поспи сейчас, тебе поспать нужно. А завтра мы тебя определим. Да мы с твоей культей такие бабки сделаем! Будешь вот именно так говорить: на Петре, на хуй, подорвался, а, мол, Аглая, сука, выгнала, только без мата, приличная публика не любит, а так все заебись. Ты поспи сейчас, братан, а вечером Алиска придет, я тебе ее сегодня уступлю, тебе развеяться надо, братан. Ну?..

Ихтеолус упал лицом в тюфяк и погрузился в тяжелое забытье.

Когда он очнулся, вокруг было мрачно, сыро и где-то горел желтый фонарик. Он лежал, накрытый какой-то грязной тряпкой, а над ним стояли двое.

— Это он?.. — раздался пьяный женский голос.

— Ты как, братан?..

“Кто же я, черт побери, все-таки такой!..” — отчаянно подумал Ихтеолус, мучительно пытаясь побороть блевотно-сладкий вкус во рту и тяжелую невесомость внутри раздувшейся, будто резиновая лодка, головы. Он поднял глаза вверх, увидел Аркадия и все вспомнил. Он не вспомнил ничего, кроме событий этого чудовищного, единственного в своем существовании дня. Он попытался присесть, но тут же упал обратно. Он обнаружил, что совершенно раздет. Правой ноги не было.

— Эй, Гриш, а это — Алиса, я тебе ее привел! Она тебя приласкает, ну, я пошел…

С этими словами Аркадий исчез.

Женское существо склонилось к Ихтеолусу, и он увидел распростертое над ним, испитое, беззубое, морщинистое лицо с фингалами и кровоподтеками, которое участливо и по-доброму смотрело на него.

— Ну, что с тобой, радость моя?.. Мне Аркаша про тебя все рассказал, ну, не грусти, солнце мое, я сейчас, я сейчас буду с тобой… Я — Алиса.

Женщина что-то расстегнула, из чего-то вылезла и вдруг оказалась совершенно голой. Ее длинные сиськи свисали прямо на отвислый живот, под которым чернели слипшиеся волоски источающего резкую вонь паха. Она приблизилась вплотную к Ихтеолусу, встав над ним, и разверзла ноги. От нее веяло безмерной добротой и состраданием, которые словно исходили прямо из гигантской, уродливой, будто развороченный гранатой блиндаж, мерзкой промежности.

— Я сейчас, — сказала Алиса, легла рядом с Ихтеолусом под тряпку и обняла его костлявой, старческой, цепкой рукой. Запахло вином и говном.

— Милый мой, — зашептала она ему прямо в ухо, — расслабься, ты устал, ты так страдал, но теперь я здесь, и ты здесь, и я с тобой, я никуда не уйду, я буду всегда… Обними меня, пойми меня, возьми меня, радость моя, успокойся, будь…

Ее прогорклое дыхание как будто доносило до истерзанной души Ихтеолуса дух тепла, радости и любви. Он посмотрел в ее горящие во тьме, словно прибрежные огни, глаза и обхватил ее. Он заплакал.

— Кто ты?..

— Меня зовут Алиса, успокойся… Я здесь, я нужна тебе. Я никуда не уйду. Ты страдал, но счастье всегда есть. Счастье — это все. Пойми это! Счастье — это мы с тобой, сейчас, этой ночью.

— Я люблю тебя, — прошептал Ихтеолус, рыдая, и поцеловал ее в мокрый, грязный провал рта. Ее лягушачий язык скользил по его алчущему блаженства и покоя небу; тут она отстранилась и сказала:

— Иди ко мне. Счастье тут. Рай существует!

Ихтеолус, дрожа, будто влюбленный принц, взгромоздился на ее опухшее тело и тут же ввел свой член внутрь, с такой яростной силой, словно стараясь продрать ее, всосаться в нее, протиснуться в ее утробу, чтобы уснуть там, свернувшись калачиком, в ожидании лучших времен. Резкий запах мочи, смешанный с потом, сукровицей и горечью слез, пронзил весь воздух, будто окружив этих двоих эфирным облаком истинной любви. Ихтеолус дернулся два раза и застыл, погружаясь в сладость венца их единения.

“Я счастлив, — растроганно подумал он. — Может быть, я зародил новое счастливое существо”.

И тут же провалился в черное небытие, разрушающее все, что наступило.

2

Свет идет с востока, да будет путь на восток. Сверкающее утро нагрянуло искрящейся, игольчатой прозрачностью над тьмой забытья, разрушая сонный мир. Ихтеолус был погружен в сладкий мрак несуществования и словно застыл, свернувшись калачиком, в блаженной люльке Вечности, не ощущая совершенно никакой реальности, кроме потопивших его, казалось, навсегда в самих себе великой неге и смертном покое. Но наступил Большой Взрыв Света, и Ихтеолус возник.

Он не спеша открыл глаза и тут же их недовольно зажмурил, ослепленный резким, безжалостным солнечным лучом.

— Вставайте, Ваше Величие, — раздался вдруг подле него мягкий, вкрадчивый голос.

Ихтеолус тут же недовольно вновь раскрыл глаза, поморщившись, повертел ими в округе и обнаружил, что лежит, укрытый огромным синим шелковым покрывалом, на какой-то безмерной кровати, стоящей посреди большой, раззолоченной залы. С мозаичного потолка свисала сияющая радужными огоньками, отражающими спектр солнечного блеска, врывающегося в полукруглое окно, шестиярусная хрустальная люстра. Над Ихтеолусом склонился, молитвенно сложив руки на мясистом подбородке, высокий человек в голубой тюбетейке и каком-то пестром кафтане, и он смотрел Ихтеолусу в лицо с выражением искренней влюбленности и почтительности.

— Ээээ… Где я?.. — буркнул Ихтеолус, изумленно разглядывая окружающее и еле-еле как-то приспосабливая взор к повсеместному сверканию и блистанию.

— Там, где вы и должны быть, Ваше Величие!.. Во дворце, у себя в спальне!

Человек был так участлив, что казалось, пройдет еще миг, и он примется нежно сосать у Ихтеолуса большой палец левой руки.

“Но почему “Ваше Величие”?! — хмуро подумал Ихтеолус. — Я опять ничего не понимаю!”

Он попытался как-то втиснуться внутрь памяти, каким-то образом влезть в сердцевину непонятно отчего опустевших мозгов, но все было тщетно. Он не помнил ничего — ни вчерашнего дня, ни предыдущих. Впрочем… Какие-то неясные цветные тени и отголоски пронеслись на задворках сознания, почти не вызвав ассоциаций. Подвалы, Гриша, Аглая, война, спирт, любовь, нога… нога… Нога!!

Ихтеолус со страхом взглянул вниз, по всему протяжению тела, укрытого шелком, но, кажется, на этот раз все было нормально: обе ноги лежали там, где им и положено было находиться, в целости и сохранности и образовывали характерные выпуклости. Ихтеолус даже пошевелил всеми ножными пальцами, с облегчением и радостью ощутив их истинное присутствие и надлежащую подвижность. Но что же все это значило?..

— Голова! — наконец сказал он, жалобно взглянув в преданные зеленые глаза человека в тюбетейке. — Моя голова!!.. Что с моей головой?! И… Я ничего не помню…

— Ничего страшного, Ваше Величие, — тут же отреагировал человек, — это — обычное похмелье. Вы просто вчера выпили слишком много “напитка забвенья”, и поэтому сейчас вообще ничего не помните. Полная амнезия — обычное действие этого мерзкого пойла наутро. Сильный кайф, я не спорю, но…

— Где я был?!..

— Вы были со своей новой наложницей и так с ней перепились, что даже забыли пригласить ее к себе в спальню, пришлось вас одного отнести, хотя вы ее так хотели…

— Я не забыл! — машинально сказал Ихтеолус. — Это было не здесь. Откуда меня принесли?..

— Ну конечно же, не забыли, ну конечно же, не здесь… — расплылся в доброй улыбке человек. — С ней у вас все было нормально, да и как могло быть по-другому?.. Но потом вы свалились, заснули, мы вас отнесли сюда, ее препроводили в покои, все нормально… Вы были так влюблены! И этот ужасный “напиток забвенья”… Мне кажется, вам снился какой-то кошмар.

— Нет, — сказал Ихтеолус. — Откуда меня принесли?!..

— Ваше Величие, — неожиданно серьезно проговорил человек в тюбетейке, — я, конечно, могу вам все рассказать, даже — кто вы, как вас зовут, и так далее, но… Это ведь всего лишь похмелье! От “напитка забвенья”. Оно всегда происходит именно так. Но сейчас вы и этого помнить не можете. Так что, не соблаговолите ли вы лучше употребить специально имеющееся для таких случаев средство? И голова у вас пройдет, и тут же вспомните — все, все!

— Вот как! — обрадовался Ихтеолус. — А что же вы тянули все это время, кто бы вы там ни были! Немедленно, давайте же, ну…

— Ах, этот противный “напиток забвенья”!.. — сокрушенно промолвил человек, все еще склоненно стоящий над Ихтеолусом. — Слишком уж вы им злоупотребляете… Хорошо, что хоть средство всегда у меня под рукой… А вдруг, окажись вы где-нибудь…

— Да давайте же вы, наконец, ваше…

— Я — мигом, — слегка обиженно сказал человек, выпрямился, тут же отскочил к небольшому, стоящему у стены столику и вернулся, держа перед собой, на вытянутых руках, небольшую атласную подушечку с лежащим на ней массивным стеклянным шприцом, видимо, заготовленным заранее, внутри которого чернела какая-то жидкость.

— Подайте ручку, Ваше Величие!

“Но почему “Ваше Величие”! — опять подумал ничего уже не соображающий Ихтеолус. — И какую еще ручку?.. Что у меня с рукой?!”

Но Ихтеолус так и не успел ничего в точности осмыслить, осознать и понять, потому что человек натренированно вытащил его обнаженную руку из-под покрывала и немедленно сделал ему укол в вену.

Тут же мягкий вкус сладости и счастья поцелуем грез коснулся губ Ихтеолуса, врываясь внутрь рта негой любви; его голову словно сдавил воздушный обруч тепла и безмерной доброты, медленной и неотвратимой волной распространяющийся по всему становящемуся воздушным и невесомым телу, воспаряющему в восторге призрачного сладострастия и блаженства; неизъяснимая ясность и безразличие заполонили его мозг каким-то приторным, мятным туманом, постепенно превращающимся в совершенную незыблемость и определенность знания единственного и неповторимого места каждой вещи в иерархии мира; и он сам наконец стал этим окутавшим его облаком радости, возвращающим его в материнскую утробу всеобщего смысла любой реальности, какой бы прекрасной она ни была.

— Я… — выдохнул Ихтеолус, цепенея и преображаясь в пронзившей все его существо улыбке обретенного рая. — Я…

Теперь он знал все.

Он немедленно вскочил с постели, сверкая своими осчастливленными глазами, и встал навытяжку перед человеком в тюбетейке.

— Спасибо, Пусси, — сказал Ихтеолус. — Это было то, что нужно. Завтрак готов?

— Он ждет вас, Ваше Величие! — радостно отрапортовал человек, названный “Пусси”.

— Где Алиса? Где Бендер?

— Они ждут вас, Ваше Величие!

— Отлично, — удовлетворенно кивнул Ихтеолус. — Идите, я сам оденусь и спущусь.

— Ваше Величие!.. — восхищенно пролепетал Пусси, согнулся в подобострастном поклоне, а затем подошел ближе и впился мокрыми губами в большой палец правой руки Ихтеолуса, застыв в долгом поцелуе.

— Ну, полно, полно… — растроганно потрепал его Ихтеолус по уху. — Кстати, Пусси, я много вчера втюхал “белого рака”?

— Много, — сокрушенно ответил человек, отрываясь от пальца Ихтеолуса и оставляя на нем значительную толику преданных слюней.

— Ладно. Подготовьте указ. Пора с этим бороться, Пусси!..

— Давно пора, Ваше Величие!

Пусси вновь отошел к столику и принес оттуда большой лист бумаги и авторучку.

— Пишите. Я, Великий Виконт Полой Земли Соломон Цепрусс, повелеваю: считать отныне вещество “дилизергинметилдельтатриптогероин”, известное также под названиями — “белый рак”, “напиток забвенья”, “шутка рая”, “дрянь”, “Господень блеф”… я все назвал?

— Вы забыли еще “смехуечек судьбы” и “наебка небес”, — смиренно произнес Пусси, скрупулезно записывающий все изложенное свыше.

— Да уж, воистину “наебка небес”… — задумался о чем-то своем Ихтеолус и усмехнулся. — Так. Да: считать данное вещество вне закона, предложить сдать имеющиеся у населения запасы органам порядка в течение трех дней, после чего их уничтожить, и карать всякого за хранение и употребление вышеупомянутого “смехуечка судьбы” казнью через медленное, щадящее расчленение. Все записал?

— Все. Замечательно, Ваше Величие! Вы самый мудрейший правитель Полой Земли со времен…

— Оставим это, — махнул в его сторону кистью левой руки Ихтеолус.

— Ваше Величие!..

— Да, что еще?

— А как… противоядие?.. Ну, что я вам сейчас вколол… Я не помню его медицинского названия, но его все зовут “солнечный кайф”…

— “Солнечный кайф”… — задумчиво повторил Ихтеолус, пожевывая нижнюю губу. — Да уж, воистину “солнечный кайф”! Нет, его мы пока оставим. Мало ли что!

И он с наслаждением вспомнил свой недавний, сразивший его наповал копьем радости и любви, миг счастья.

— Да, “солнечный кайф” мы пока оставим. Для внутренних нужд.

— Слава Нашему Величию Великому Виконту Полой Земли Соломону Цепруссу! — завопил Пусси, вновь нацелившись на уже высохший от слюней большой палец правой руки Ихтеолуса.

— Отставить, — дружелюбно сказал Ихтеолус. — Ты помнишь, какой сегодня день?..

— Великий, Ваше Величие!

— Так вот, давай дуй, а я скоро спущусь. И не забудь про Алису и Бендера!

— Ура! — заорал Пусси и бросился вон из тронной спальни, держа перед собой исписанный лист бумаги, словно заветный талисман, охраняющий его здоровье и жизнь.

Через некоторое время Ихтеолус вошел в обеденную залу. На нем был серебряный камзол со шпагой и голубая мантия, вышитая золотыми звездами. Щелкнув лаковыми сапогами, он величественно посмотрел перед собой.

— Его Величие Великий Виконт Полой Земли Соломон Цепрусс! — рявкнул замерший у входа стражник.

Сидящие за столом Алиса, Бендер и Пусси поспешно вскочили, едва не сорвав белую скатерть с блюдами, и застыли в почтительных поклонах.

Ихтеолус прошествовал ко столу, встал у своего обеденного стула, похожего на трон, и милостиво произнес:

— Слава Полой Земле!

— Слава нашему Виконту! — отозвались остальные.

— Прошу садиться, — добродушно предложил Ихтеолус и торжественно занял причитающееся ему место, после чего уселись Алиса, Бендер и Пусси.

Ихтеолус взял вилкой кусочек пищи, затем как-то вопросительно посмотрел на Алису и Бендера, словно видел их впервые. Алиса была красивой темноволосой девушкой лет девятнадцати, одетой в белоснежное платье; Бендер выглядел совсем как типичный сумасшедший ученый: огромные очки, морщины, рассеянный взор и высокий треугольный колпак, одетый на седую голову.

— Что-нибудь не так, Ваше Величие? — спросил Бендер, пережевывая пищу.

— Нет, все наилучшим образом, — сказал Ихтеолус и положил свой кусочек пищи в рот. — Алиса, радость моя, как вам спалось?

— Замечательно, Ваше Величие… Мы, правда, с вами вчера немного перебрали этой… этой… “шутки рая”, — она резко покраснела, — но вы такой… такой..

— Стараюсь, — смущенно ответил Ихтеолус, съедая ложку ракового супа. — Но ведь сегодня — великий день?..

— Величайший, — серьезно проговорил Бендер. — Самый величайший со времен…

— Ладно, об этом мы поговорим после обеда. Давайте лучше выпьем за Полую Землю!

— Ура!!!

Дальнейший обед проистекал весело и непринужденно. Счастливый стражник, застывший у дверей по стойке “смирно”, умиленно смотрел на вкушающих вкусную еду высоких особ, словно на каких-то резвящихся милых котят, расплескивающих налитое им в блюдечко молочко.

После обеда все пошли в лабораторию Бендера. Лаборатория занимала большое помещение с огромным окном наверху, куда был вставлен широкий и длинный телескоп. Повсюду валялись бумаги, авторучки, книжки, химические колбы и шприцы. На одной из стен висела подробная карта Полой Земли с Солнцем посередине, голубым призрачным миром, пронизанным мерцающими звездами, и облаками атмосферы над всей вогнутой поверхностью. Вокруг Земли все было заштриховано, а поверх штрихов люминесцентно светилась зловещая красная надпись: “Великая Скала”. Правая внутренняя поверхность сферы была буквально испещрена всевозможными значками, буквами и квадратиками, а напротив совершенно лишенной любых пометок левой стоял большой знак вопроса.

— Прошу вас, — сказал Бендер и тут же подошел к карте. — Итак, Ваше Величие, друзья мои, великий день настал! Имею честь в последний раз изложить вам суть и цель нашего отважного эксперимента, прежде чем приступить, собственно, к его исполнению.

— Давайте, Бендер, — сказал Ихтеолус, усаживаясь в кресло. Алиса и Пусси почтительно остались стоять.

— Итак, как вы все знаете, наша замечательная Земля — внутри полая и на ее внутренней поверхности мы все имеем счастье обитать. В центре расположено Солнце, испускающее свои кривые лучи, которые, собственно, и создают нужное тяготение, не дающее нам сигануть вверх, то есть внутрь, сорвавшись с родимой почвы под ногами, а рядом с Солнцем находится освещаемая им Луна. Тут же помещается и голубой призрачный мир, в котором, из-за солнечных лучей, сверкают маленькие бусинки света, именуемые нами “звездами”. Когда призрачный мир закрывает Солнце — наступает ночь, когда открывает — день, ну, это знает любой школьник. Земля наша помещена в Великую Скалу, протянутую повсюду в Бесконечность. Благодаря тому же давлению кривых солнечных лучей к нашей поверхности пристает и атмосфера с облаками, дающая нам возможность это, ну… дышать, да! Но мы — Великое Виконтство Полой Земли — занимаем лишь правую часть планеты. Многие поколения наших отважных предшественников, желая расширить владения, а также побуждаемые вполне понятным любопытством, пытались продвинуться дальше по земной поверхности, но перед их путем неизменно вставали гигантские горы, моря и ледники. Все они с храбростью старались их преодолеть, но увы… Ни один не вернулся назад! И мы так до сих пор и не знаем, есть ли жизнь на Обратной Стороне Земли!

— А есть ли действительно жизнь на Обратной Стороне Земли? — наивно спросила Алиса, поймав недовольный взгляд Пусси.

— А вот это мы и узнаем, запустив сегодня построенный всеми нами, под руководством нашего Великого Виконта, Великий Воздушный Корабль “Дада”, который смело ринется, растянув специальный парус, вкривь и вверх по солнечному свету, преобразуя его давление с помощью реактивного двигателя в возможность движения вперед, а затем, посреди земного нутра, он включит специальный, внутренний, сбивающий с солнечного курса мотор, дабы не столкнуться с Солнцем и Луной, и, успешно пройдя призрачный мир, мягко приземлится на этой самой Обратной Стороне. Сегодня — великий день! “Дада” готов к запуску! Мы ждем приказа Великого Виконта!

Ихтеолус деловито закивал.

— Корабль готов? — негромко спросил он.

— Так точно!.. — чуть на завопил Бендер и прослезился. — Готов, готов!!

— Пилоты?

— Готовы. Полетят двое: Зорро Астр и Герр Шнобель. По радио они будут нам передавать все свои впечатления от увиденного.

— Когда вы планируете возвращение?

— Через шесть дней, Ваше Величие! — воодушевленно воскликнул Бендер, но тут дверь лаборатории распахнулась и вбежал стражник, тут же останавливаясь и сгибаясь в виноватом поклоне.

— Ну что там еще?.. — недовольно покосился на него Ихтеолус.

— Ваше Величие! Там ваш двоюродный брат Абульфакир Цепрусс, по-моему, он свихнулся, но он просит его немедленно принять!

— Ладно, пусть войдет, — с досадой разрешил Ихтеолус.

Стражник склонился в еще более услужливой позе, а в лабораторию буквально влетел некий человек, с испачканным грязью лицом и в каких-то мешковатых одеждах. Глаза его горели пламенем праведного гнева.

— Ах, вот вы где!.. — закричал он, выбрасывая вперед правую руку в сторону мирно сидящего Ихтеолуса, словно пытаясь выстрелить в него, как стрелой из арбалета, своим указательным пальцем. — Грешники! Гиены огненные!.. Откажитесь, пока не поздно, от вашего богомерзкого плана! Или вас покарают Высшие Силы! У!..

— Абу, ну что ты… — вкрадчиво сказал Ихтеолус. — Ты совершенно не в себе! Почему ты такой грязный?..

— Осмелюсь доложить, Ваше Величие, — почтительно произнес поднявший голову, но все еще склоненный в поклоне стражник, — мы взяли его и его рабочих в Мертвой Пустыне, где они, соорудив бурильную вышку, бурили нашу Землю, вгрызаясь в ее плоть!

— Вот как?!.. — изумился Ихтеолус. — Это правда?..

— Правда!! — заорал Абульфакир. — Конечно, правда! Говорил я вам, что истина не вверху, а под нами, вовне нас, надо только прорваться, выйти из этой кошмарной тюрьмы, пробить скорлупу, в которой мы, по дьявольскому наущению, оказались! Да, я построил вышку, и мы уже почти достигли Внешней Тьмы — заструился газ!.. Газ Изначального Света, который нас ждет там!!

— Какой еще газ вы имеете в виду, милейший? — обратился к нему Бендер. — Вокруг нас на всю Бесконечность — лишь скала, и ничего более.

— Ложь! — взвопил Абульфакир. — Там есть выход! Это не скала, а всего лишь тонкая оболочка, не тупик, а дверь!.. А за ней — сияние истинного смысла, Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом, вечность, рай… Чего вы добьетесь, бросая вызов внутреннему светилу?.. Оно не простит вам этого! Говорю: нам надо выбраться!.. Мы почти достигли предела, когда ваши мордовороты схватили нас!.. Отступитесь от задуманного, брат, пока не поздно… Вы никуда не попадете, вы просто врежетесь в Солнце, и оно взорвется вместе с вами, а тогда… Сами знаете. Весь мир Полой Земли погибнет!

— Чушь! — не сдержался Бендер. — Мы успеем отклониться от Солнца с помощью инфракрасных лучей, которые не кривые, как солнечные, а прямые. Все рассчитано до мельчайшей секунды. Впрочем, тут не место до научных споров.

— Да, не место, — жестко сказал Ихтеолус. — Но как мог ты, мой брат, скатиться до государственной измены?.. Ты же знаешь от рождения, что Полая Земла — священна, ее недра нельзя безнаказанно терзать, ибо Скала может сомкнуться и поглотить нас всех?..

— Чушь! — презрительно ответил Абульфакир.

Ихтеолус недовольно помолчал.

— Я усматриваю тут настоящий заговор, — проговорил он наконец. — Судью ко мне!

Через какое-то время ввели человека, одетого во все красное, голову которого закрывал красный балахон с прорезью для глаз.

— Вам уже сообщили курс дела? — небрежно спросил Ихтеолус.

— Да, Ваше Величие, — глухо отвечал судья.

— Так вот. Мое решение. Рабочие ни в чем не виноваты — они не могли ослушаться приказов этого моего безумного братца, поскольку он — мой главный заместитель. Но, с другой стороны, они не могли не знать, что посягают на самое святое — на целостность нашей Великой Полой Земли! Учитывая смягчающие обстоятельства, приговариваю их к мгновенному четвертованию.

— Будь ты проклят!.. — прошептал Абульфакир.

— Что же до тебя, любезный братец, то пощады не будет. Как виновный в заговоре против установленного мироустройства, с целью его свергнуть и погубить, я приговариваю тебя к казни самым медленным и самым щадящим расчленением. Приговор привести… Впрочем, вот что, — сказал он, поворачиваясь к Алисе и Бендеру. — Я изъявляю желание лично лететь на Великом Воздушном Корабле “Дада” к обратной стороне Земли. По моем возвращении я сам, своим присутствием, докажу моему нерадивому братику его полный идиотизм. И вот тогда-то приведу приговор в исполнение. Лично!! — строго закончил он, окинув всех царственным взором.

— Подлец! — рявкнул Абульфакир.

— Уведите его, — приказал Ихтеолус.

— А рабочие?.. — спросил стражник, немедленно хватая Абульфакира за руку.

— Да ну их, — взмахнул ладонью Ихтеолус.

— Ваа-ааше Ввввееее-личие, — заикаясь, произнес Бендер, — я нннеее могу оооттпууустить вас одного, я…

— О, дорогой! — воскликнула Алиса.

— Ладно, — согласился Ихтеолус. — Друзья! Летим все вместе! Да здравствует Полая Земля! А ты, Пусси, останешься здесь за меня. Будешь принимать наши сообщения. И смотри, чтоб тут все — ууу!!!

— Да я за вас всю кровь отдам, — растроганно молвил Пусси, буквально ошарашенный неожиданно оказанной ему высокой честью. — Да я…

— Вот и отлично. Смотри за моим братиком, чтоб не сбежал. Вперед, друзья!

— Урааа!!!

Через некоторое время Ихтеолус, Алиса и Бендер, в сопровождении шестерых стражников, стояли на взлетной площадке, рядом с возвышающимся перед ними Великим Воздушным Кораблем “Дада”, который сиял золотом и алмазами, отражая свет солнца, маняще зависшего над этим миром в зените своей недосягаемости и величия. Взлетная площадка располагалась на плоской вершине большой горы, и внизу была видна вся столица Виконтства Полой Земли, украшенная флагами и цветами, как будто салютующими этому великому дню; а дальше голубело ослепительное море. Корабль “Дада” был похож на огромную вычурную птицу, имеющую, однако, только одно крыло; и это крыло вырастало прямо из середины золотой птичьей туши, у которой совершенно не существовало никакого хвоста, но тем не менее наличествовала характерная голова с хищным клювом и зеркально блестящими глазами-иллюминаторами. Крыло торчало резко вверх. Шесть толстых канатов привязывали “Дада” к земле, чтобы он не улетел раньше времени. Рядом с кораблем по стойке “смирно” стояли два рослых человека в голубых комбинезонах, с волевым выражением лиц. Ихтеолус подошел к ним.

— Ваше Величие! — отчеканил один из этих бравых людей. — Корабль “Дада” и экипаж готовы к отлету. Докладывает командир “Дада” Зорро Астр.

— Вольно, генерал, — благожелательно сказал Ихтеолус.

— Ээээ… Я — капитан.

— Полковник, — поправился Ихтеолус.

Суровое лицо Астра просияло.

— Послушайте, ребята, — совсем по-свойски обратился к ним Ихтеолус. — Мы все решили лететь вместе с вами. Я лично хочу достичь Обратной Стороны Земли и установить там свою власть. Ну… Профессора Бендера вы знаете, а эта девушка…

Зорро Астр смутился.

— Но… Это невозможно, Ваше Величие. Там только два места. Я — за рулем, Герр Шнобель — штурман.

— Не говорите чепухи, Зорро, — вмешался Бендер. — Там есть целый отсек для наших воинов, на случай если мы найдем на Обратной Стороне враждебные нации, подлежащие геноциду.

— Это так, но… Это же казарма! Там…

— Ничего, мы расположимся в кают-компании. Подготовьте, пожалуйста, кают-компанию для полета Великого Виконта — на высшем уровне!..

— Есть! — рявкнул Зорро Астр и тут же исчез, прихватив с собой четверых стражников.

— Ну а вы что тут стоите, как истукан?!.. — обратился Бендер к замершему, как под гипнозом, Герру Шнобелю. — Вы же — штурман! Давайте готовьте все, сейчас уже улетаем — тю-тю!..

Ихтеолус весело расхохотался.

— Выполняйте, — сухо сказал он и отвернулся.

— Есть!

Герр Шнобель немедленно скрылся в утробе “Дада”.

— Ну, как ребята, а? Ваше Величие?.. — с гордостью спросил Бендер. — Настоящие полоземельцы!..

— Хороши, — весело сказал Ихтеолус. — Ничего, поощрим. Если все нормально. А если ненормально, то и…

— У них мозги запрограммированы на самовзрыв.

— А где кнопка?.. — поинтересовался Ихтеолус.

— А вот этого я вам пока не скажу, Ваше Величие, — хитро ухмыльнулся Бендер и закурил тонкую сигару. — Но где же эти придурки, аааа???..

Ихтеолус вздрогнул.

— Что вы сказали?

— То, что вы слышали.

— Ладно.

Вскоре они сидели в уютной кают-компании, утопая в мягких креслах. Зорро Астр и Герр Шнобель внутри птичьей головы, служившей им кабиной, готовились к старту.

— Пристегнуть ремни! — раздался четкий голос Астра.

— Не слушайте вы их! — махнул в сторону рукой Бендер. — Полет по солнечному свету — самое комфортное путешествие, какое только можно себе представить. Давайте лучше чего-нибудь выпьем.

— Выпьем?.. — спросил Ихтеолус. — Чего?.. “Дряни”?.. Сейчас этого нельзя, а вот “солнечный кайф” вы захватили?

— И мне, — тут же вставила Алиса.

— Ну конечно.

Бендер вытащил из-за пазухи пузырек и три шприца. Но как только он начал было откупоривать крышечку, вдруг в динамиках раздалось победное “Поехали!”, и все трое были немедленно вырваны из своих удобных кресел, тут же оказавшись на металлическом полу, причем Ихтеолус ухитрился удариться носом о торчащий болт.

В жуткой неразберихе катающихся туда-сюда тел и каких-то непонятных предметов он все же умудрился добраться до кресла и, превозмогая чудовищные перегрузки, застегнуть все-таки спасительный ремень. Из его носа потекла кровь; Алиса и Бендер, сплетаясь на полу в немыслимое объятье, пытались удержаться у одной из стен, зацепившись руками за некий крюк.

— Сволочь!.. — плаксиво взвизгнул Ихтеолус. — Казню! Башку оторву! Ты говорил, что это — самое комфортное путешествие…

Тут вдруг так же внезапно все перегрузки и рывки закончились, и Ихтеолусу даже показалось, что корабль вообще вернулся на земную поверхность.

— Я же не знал, что они еще не развернули парус!.. — воскликнул Бендер, отряхиваясь от пыли и проверяя уцелевшие зубы. — Меня самого видите как шандарахнуло! Ну а сейчас уже все: летим по солнечному свету. Блин!! Они просто взлетели на микромоторе, а уж потом подставили крыло. Придурки!

— Придурок — это вы, — строго сказал Ихтеолус, пытаясь как-то унять кровь из носа. Потом он посмотрел на Бендера с Алисой и тут же принялся громко смеяться.

— Что такое… Ваше Величие… — залепетал Бендер.

— Да вы только поглядите на себя!

У Алисы была начисто оторвана правая половина платья, что обнажило ее прекрасную грудку с маленьким розоватым сосочком и фрагментом черных прозрачных трусиков; под глазом краснел фингал. Бендер, очевидно, действительно потерял половину зубов и был почему-то без штанов. Трусов на нем тоже не было. В центре его лба зияла глубокая рана. Его скукоженный член вяло подрагивал между хилых ножек.

— Как это вас угораздило? — отсмеявшись, спросил Ихтеолус.

— Дорогой! — сказала Алиса. — Этот старый мудак хотел меня изнасиловать!

— Что вы говорите!.. — возмутился Бендер, выплевывая зубные кусочки из окровавленного рта. — Я импотент! Да вы только посмотрите на меня!..

— Ладно, — сказал Ихтеолус. — Что было, то было. Вы пузырек не разбили?

— Обижаете, Ваше Величие!.. Я, может, потому так и ободрался, что больше всего на свете хотел сохранить пузырек.

— Так давайте же его немедленно сюда! И остановите мне эту кровь, идиот. А то я начну вас расчленять прямо тут!

После “солнечного кайфа” воцарились покой, нега, сладость, счастье, радость и уют. Каждый занял свое кресло и думал о великом солнечном свете, по которому они скользили сейчас вкривь и вверх — в Неведомое. Неизвестно, что ждало их там. Неизвестно, что ждало их вообще. Ничего не было известно, но надежда в любом случае всегда существует, а смысл рождается сам собой. Ихтеолус сидел в кресле, закрыв глаза, и его дух словно убаюкивался неким совершенным светом, струящимся изнутри и снаружи и пронзающим его радостное сердце.

— Ваше Величие!.. Ваше Величие!.. — услышал он голос возле себя. Он посмотрел и увидел стоящего рядом Бендера.

— Пойдемте в каюту, Ваше Величие, сейчас они должны будут отклоняться, надо, чтобы не упустили момент, я сам все рассчитывал…

— Ну, пойдемте… — недовольно сказал Ихтеолус, пробуждаясь от своего возвышенного бдения. — Алиса!!

— Что?.. — встрепенулась размякшая в кресле девушка.

— Пошли.

Они поднялись по какой-то лестнице и встали перед массивной дверью.

— Здесь, — сказал Бендер. — Открывайте!

Ихтеолус толкнул дверь, и она настежь распахнулась.

Прямо перед ним возникла кабина с обилием мигающих приборов. Зорро Астр и Герр Шнобель сидели в пилотных креслах и зорко смотрели вдаль, в огромный иллюминатор, бывший, очевидно, правым глазом корабля-птицы. И Ихтеолус взглянул вперед, туда.

Слева желтела неестественно гигантская Луна, изрытая, словно оспинами, какими-то впадинами и расщелинами; посредине проносились в голубоватом сумраке сияющие звезды, образующие некий искрящийся поток, направленный в никуда; а справа весь вид буквально заволакивало, уничтожало и взрывало убийственное в своем величии Солнце, точнее, его размытое, яркое начало, его царственная ослепляющая граница, его предел, пронзающий лучами все вокруг. Голубизна призрачного мира с водопадом звезд, смешиваясь с радужными лучами, создавала какой-то зеленоватый оттенок, струящийся в кабину мягким свечением — цвета брызжущих солнечным блеском морских глубин. Все искрилось изумрудной зеленью, а справа было пламенно-белым.

— Ух ты… — только и смог произнести Ихтеолус, сделал шаг вперед, тут же обо что-то споткнулся и, немного пробежав, упал прямо на приборный щит, нажав локтем какую-то красную кнопку.

— Что вы наделали!! Ваше Величие… — раздался сзади ошарашенный вскрик Бендера. — Вы же нажали…

Прогремел взрыв.

Ничего не соображающий Ихтеолус поднялся с приборного щита и огляделся.

— Посмотрите, что вы натворили!.. — завизжал Бендер, подбегая к нему и указывая рукой на двух пилотов.

На месте их голов растекались кровавые лужицы.

— Так это что, и была та самая кнопка?!..

— Да, — безучастно сказал Бендер.

Ихтеолус равнодушно махнул ладонью.

— Хрен с ними. Сами долетим. Вы только посмотрите, какая красотища, какой вид!..

— Какой, к черту, вид!.. Нам уже нужно отклоняться, сейчас, сейчас! Ах, я не успею… Вон, там перед вами горит кнопочка, быстрее, быстрее…

— Вот эта? — спросил Ихтеолус, нажимая куда-то наугад.

— Да не эта!! Не эта!! — заорал Бендер и тут же бросился вперед, но вдруг резко остановился, как будто врезавшись в некую непреодолимую, невидимую преграду. — Что же вы наделали… — с горечью проговорил он и взмахнул руками. И тут же его седая голова взорвалась.

— Тьфу ты! — крикнул Ихтеолус, инстинктивно закрываясь руками от брызнувших на него кровавых мозгов Бендера. — Этот придурок даже для себя кнопочку предусмотрел! Ну, и как же нам теперь быть?..

— Я знала, что так получится, — произнесла стоящая у входа Алиса.

Ихтеолус ошарашенно посмотрел на нее, затем на обезглавленный труп Бендера, мягко осевший на пол, а потом направо — в жуткую нарастающую яркость, которая постепенно поглощала собой все остальное.

— Что значит, знала?!.. Что?!..

— Я предчувствовала. Это была безумная затея. Но раз так…

— Что!!! Значит, мы врежемся в Солнце?!..

— Это — большая честь, — сказала Алиса. — Великий Виконт Полой Земли погиб, соединившись с Солнцем, и стал одним из его великих лучей.

— Но… Давай что-нибудь еще нажмем, может быть, мы…

— Поздно, — жестко произнесла Алиса. — Мы упустили время. Мы летим к Солнцу.

— А! — отрывисто крикнул Ихтеолус и безучастно сел на кабинный пол, прислонясь к приборному щиту.

Алиса тихо села рядом с ним.

— Дорогой, — нежно и тихо сказала она. — Не бойся. Я с тобой. Пока еще с тобой. И ты здесь.

Ихтеолус в надежде и отчаянье посмотрел в ее зеленые глаза. Они были полны любовью и счастьем. Кабина все сильнее и сильнее озарялась светом, который словно был готов взорвать, растопить ее изнутри, обратив видимый мир в свою непостижимую суть. Ихтеолус молчал, положив голову на плечо Алисы. Потом он сказал:

— Я был Великим Виконтом Полой Земли, я управлял миром, я убил множество врагов и любил многих женщин. И вот теперь я тут, и предо мной только свет. Кто же я такой и что означает все?..

— Ты это ты, — проговорила Алиса.

— Я…

— Ты — это ты. Ты — это я. Ты можешь быть кем угодно, и пред тобой свет. Изначальный Свет! Твой брат был прав: он есть. Но он — здесь.

Становилось жарко; солнце почти полностью закрыло иллюминатор белым пламенем гибели и восторга. Глаза жгли веки и были готовы сами воспламениться и сгореть; тело будто перестраивалось, преобразуясь в чистую энергию абсолютного, вечного луча.

— Нам надо раздеться, — сказал Ихтеолус. — Мы сейчас погибнем.

— Кто знает? — спросила Алиса, снимая то, что осталось от ее одежды. — Может быть, там, наоборот, есть дверь, и выход всегда означает вход.

— Я тоже так думал, — тихо произнес Ихтеолус. — Но я все равно погибну! Все равно… Ладно, пусть я перестану существовать, растворившись в этом яростном свете, чем как-нибудь еще… Идем туда!

— Идем, — прошептала Алиса.

Они подошли к иллюминатору и встали перед ним, взявшись за руки — голые и прекрасные, обращенные в Неведомое и простившиеся со всем остальным.

— Почему мы не сгораем?.. — воскликнул Ихтеолус. — Мне кажется, он как будто обнимает нас…

— Я люблю тебя, — сказала Алиса. — Пойдем туда.

Ихтеолус широко раскрыл глаза, сжал нежную руку Алисы и стал смотреть вдаль, вглубь, перед собой, в никуда, словно стараясь проникнуть внутрь пламенной завесы испепеляющего мир солнечного нутра. Он не ощущал ничего; он стал радужным, ярким и невесомым, как игривый протуберанец, машущий остальной Вселенной огненным язычком вечного приветствия.

“Я счастлив, — подумал Ихтеолус. — Я увидел свет. Изначальный Свет”.

И он стал частью этого света, полностью поглощаясь им, и перестал существовать.

3 Третий день

Уже конец. Утренняя тьма заволокла свет забытья, пронзив его алмазной россыпью струящихся повсюду звезд. Ихтеолус вытянул вперед стебельки глаз, обнаружив свое возникновение посреди безмерной Вселенной, сквозь которую он летел задом наперед, рассекая обтекаемым телом безвоздушное пространство. Вакуум не создавал ему сопротивления своим материалом, и скорость была большой.

Тут, где-то внутри, раздался резкий “чпок”, и Ихтеолус вмиг притормозился, оказавшись зависшим в окружающей его тьме; и звезды сразу замерли на положенных им местах, тут же образовав всевозможные созвездия.

Ихтеолус тупо попытался оглядеть самого себя. Его огромные клешни были вытянуты вперед, как у пловца-подводника; шейка свернулась; ножки скукожились; под хитиновым панцирем застыло холодное, объятое страхом тельце с различными органами жизнедеятельности внутри, которые, казалось, не выполняли никакой присущей им работы и просто так, бутафорски, бытийствовали в организме, все равно существующем, несмотря на их полный отказ.

“Это что еще за бред! — мысленно ругнулся про себя Ихтеолус. — Что я теперь? Рак, что ли, какой-то?!..”

Он помнил, что влетел в солнечный свет и, очевидно, умер. Предшествующие события сливались в единый фон отдельных вспышек, слегка озаряющих его маленькие мозги. Он вдруг представил, как, безногий и полый внутри, он летит навстречу айсбергу, на вершине которого возвышается знакомая, прекрасная женская фигура. Но почему же рак?!.. Может быть, внутри Солнца располагается обширная членистоногая Вселенная?..

Тут к нему подлетели два больших красных рака, шевелящих усами.

— Здравствуй, счастливый брат!.. — проскрипел один рак, прикоснувшись клешней к Ихтеолусовой головогруди. — Мы рады приветствовать тебя на твоем славном пути в раковый рай!.. Твой земной путь закончился, и теперь ты — в сладкой Вечности!

— Кто вы?.. — ошеломленно спросил Ихтеолус, к своему неудовольствию обнаружив, что он издает аналогичное голосовое скрипение.

— Мы гурии! Ты можешь с нами совокупиться! Я Алиса, а это Лариса! Ну?

— Нет уж, спасибо, — попробовал поперхнуться Ихтеолус, — как-то здесь…

— Мы тебя понимаем, брат! — продолжал скрипеть рак, назвавшийся Алисой. — Ничего, мы тебя сейчас доставим в кущу, и там будет все, что ты пожелаешь!

— И вечное тухлое мясо! — радостно скрипнула разместившаяся чуть поодаль Лариса.

— Но я… — с ужасом начал Ихтеолус, — я как-то не понимаю… Объясните…

— Тебе все объяснят, брат! На Земле нет разума, в небесах мы получаем дух. И понимание. Полетели, брат?..

Ихтеолуса одолевали сомнения и отвращение.

— Но… Но почему я?! Это… Это ошибка! Как меня зовут?..

Рак Лариса изобразил изумление на своем вытянутом вперед клювистом рыльце.

— Тебя зовут Ихтеолус. Разве не так?

“Черт, черт, — подумал Ихтеолус, — действительно, правильно, в первый раз за всю эту мутотень, в которой я оказался и ничего не помню, меня назвали моим именем. Очевидно, я наконец попал в свой настоящий мир, к сожалению. Но какого же хрена я вообще куда-то должен попадать! Какого фига я вообще должен быть!.. Я, между прочим, не давал на это никакого своего согласия!”

— Ты прав, брат, ты наконец попал в свой настоящий мир! А согласие ты давать и не мог, поскольку был неразумен, туп и примитивен. Но теперь…

— Вы что, мысли можете читать!.. — чуть не взорвался от гнева Ихтеолус.

— Конечно, брат. И ты сможешь. Ты у себя дома, брат. В Вечности. Ты заслужил это, брат. И тебя ждет вечное тухлое мясо! И сколько угодно гурий, еще красивей, чем мы! — восторженно выскрипела Алиса. — Полетели, брат! — добавила Алиса, шевеля правым усом. — Ты много страдал, много пережил, но теперь все позади! Счастье наступило! Вечное счастье! Брат, ты среди своих! Ты у себя! Вперед!

— Ладно, — обреченно смирился Ихтеолус, — полетели в раковый рай.

— Ура! — громко скрипнули Алиса и Лариса, подхватили Ихтеолуса за клешни и быстро помчались с ним вперед с бешеной скоростью, так что звезды вокруг вновь разрушили свои статичные узоры, преображаясь в пронзающий яркими молниями все пространство ослепительный алмазный дождь.

“Ну, попал!” — в полном отчаянье сказал про себя Ихтеолус и попытался отдаться, раз уж так получилось, увлекающим его в Неведомое, нежным, розовым клешням. И заснуть.

Но мир был здесь, и ничто не пропало, сгинув во внешней темноте.

— Не спи, брат! — щелкнула его в бок Лариса лапкой. — Посмотри, как прекрасно все вокруг! В своем пруду ты никогда этого не видел!

“В каком еще пруду… — вяло вымыслил Ихтеолус, смиряясь. — Я вообще ничего не помню! Но что же делать… Я ведь действительно Ихтеолус! Действительно… Значит, все это — правда. Значит, придется все это принять. Может быть, это не так уж и плохо — быть раком в раковом раю?..”

— Это самое лучшее, брат! — радужно скрипнула Алиса.

Ихтеолус тут же в глубоком раздражении остановил поток своих мыслей, вяло текущих внутри маленьких мозгов, и почти что отключился.

Тем временем их полет сквозь мироздание продолжался. Ихтеолус сонно трепыхался в гурьих, раковых клешнях, а радостные Алиса и Лариса, цепко держащие его обмякшее тело, уверенно летели все дальше, в глубь Вселенной.

Наконец они остановились перед зияющей дырой, которая словно была еще чернее окружающей их черноты.

— Проснись, брат! Мы у входа!

Сознание нехотя вползало обратно в рачьи мозги Ихтеолуса, будто совершенно не желая обосновываться там. Однако он приподнял глаза-стебельки и уставился вперед — в мрачную мглу.

— Брат! Мы сейчас проведем тебя через проход! Ты действительно нас не желаешь?!..

Ихтеолус остервенело вперился в них своим взором. Алиса и Лариса перевернулись на спину и возлегли прямо перед Ихтеолусом, едва не касаясь его усов своими розовыми шейками, которыми они помахивали туда-сюда, слегка приподняв их вверх. Гурии сияли светом блаженства, тепла и доброты. Над их головогрудями застыли два овальных нимба, излучающих призывное, пурпурное свечение. Их клешни возбужденно щелкали; их членистые ножки волнующе шевелились, словно желая пылких объятий; их ротики, в основании клювистых рылец, устремленных в безграничный вакуум, восторженно улыбались. Они ждали и звали его, а он как-то съежился и тупо смотрел поверх их нимбов на пылающие повсюду, вновь проявившиеся созвездия.

И тут он увидел нечто воистину манящее на их телах: некую выпяченную прощелину, проход в рай, сокрытый панцирной оболочкой; какой-то радужный сгусток в сердцевине живой хитиновости шейковой плоти, ждущий нежного прикосновения и ласки; потайную дверь, вводящую в восторг. Где-то из-под Ихтеолуса выдвинулись два странных жестких отростка (“почему два?..” — подумал он), всем своим наличием устремленные к слиянию с этой разъятой дверью, вратами в новую жизнь, цветником блаженства, как будто бы сам Ихтеолус только и был создан для того, чтобы наполнить чем-то трепетным и чудесным это открывшееся ему сейчас изначальное яйцо ракового бытия — великий апофеоз раковой райской плоти и духа. Ихтеолус тут же захотел отломать отростки и бросить их, как копья, в Алису и Ларису, избавляясь, таким образом, от зависших перед ним, посреди Вселенной, соблазнов, но его копошащиеся лапки были совершенно не в состоянии это осуществить, и ему пришлось смириться с неизбежностью неумолимо-сладостного природного инстинкта.

Ихтеолус ринулся вперед и ткнулся влекущими его отростками прямо в Алису, обнимая ее головогрудь клешнями и целуя ее в ротовую щель.

— О! — выскрипнула она.

Затем он переметнулся к Ларисе и точно так же ткнулся в нее, попав отростками на мягкую негу разверзающегося под ними любовного лона.

— А!! — скрипнула и она.

Потом он начал попеременно тыкаться то туда, то сюда. В конце концов в его тельце произошел некий скрытый процесс, и Ихтеолус, испытав легкий, приятный зуд, выстрелил из обоих отростков на Ларису какой-то вонючей слизью.

— Ааа!!! — заскрипела она, задрожав и впиваясь ротиком в его клювик.

— Вот видишь!.. — назидательно проскрипела Алиса. — В своем пруду ты ведь такого кайфа не имел, правда?.. Истинная любовь — это дар райских рачьих небес!

“Сейчас бы сблевать… — почему-то подумал Ихтеолус, отцепляясь от Ларисы. — Господи, Боже мой!.. Почему Ты оставил меня!..”

— Он тебя не оставил, — радостно проскрипела Алиса, повернувшись своим рыльцем к Ихтеолусу и чуть было не задев его усами. — Он тебя ждет! Вперед, брат, вот — проход! Там ты будешь иметь любое количество истинной любви!

— И тухлого мяса, — добавила Лариса.

Ихтеолус с удовлетворением отметил, что противные хитиновые отростки пропали, подогнувшись куда-то вдоль тела, и больше ничего его не заставляет заниматься ракообразной любовью. Но ведь это был его мир!..

— Вперед, праведник! — раздался ошеломительный скрип Алисы.

— Куда?..

— Сюда!

Она указала клешней на черную дыру.

— Ныряй в проход! До встречи в раю!

— А вы?..

Алиса и Лариса мило заскрипели, словно мурлыча.

— Ты нас еще увидишь! Мы же гурии! Мы летим встречать другого праведника. Ныряй!

“Эх, назад все равно пути нет!” — отчаянно подумал Ихтеолус и ринулся в дыру.

Тут же все завертелось искрящимся хороводом лучистых огоньков перед его стебельковым взором; открылся какой-то серый бесконечный тоннель, словно засасывающий все существующее внутрь себя; и Ихтеолус стал стремительно падать в него, ощущая свою воздушность и совершенную невесомость и испытывая даже какое-то непонятное ему самому счастье от этого падения. Времени не было; мир застыл; Ихтеолус застрял в дверях, разделяющих реальности.

“Я наконец умер, — пронеслось внутри его души. — Сейчас все закончится!”

Тут его падение завершилось, и он мягко приземлился на темно-желтый песок. Вокруг повсюду была прозрачная голубая вода. Все светилось тайной неведомых, странных глубин; к Ихтеолусу приближался большой, сияющий рак.

— С прибытием, праведник! — немедленно выскрипел он, и тут же его головогрудь заискрилась слепяще-солнечным свечением. — Рак Божий Ихтеолус! Приветствую тебя в раковом раю! Ты много страдал, ты болел раком, но теперь тебе воздалось: ты здесь, и впереди — Вечность!

“Вот попал!!” — опять пронеслось в утомленных мозгах Ихтеолуса.

— Да, ты попал. Ты удостоился великой чести! Хочешь тухлого мяса?.. У нас оно в избытке. Хочешь гурий?.. В своем пруду ты, ха-ха, такого кайфа не поимеешь, ибо, — тут рак наставительно выдвинул вперед свою тут же загоревшуюся, словно светофор, одновременно желто-красно-зеленым светом, клешню, — истинная любовь — дар райских рачьих небес!

— Но почему небес?.. — непроизвольно вырвался из Ихтеолуса скрип. — Мы же на глубине!

— Глубина — это и есть небеса, — важно ответствовал рак, став в этот миг почему-то иссиня-черным. — Что внутри, то и снаружи, что наверху, то и внизу, что на воде, то и…

— Под водой, — закончил Ихтеолус.

— Правильно, брат. Ты многому здесь научишься, ты смышленый. Там мы не имели разума. Но в раю нам дан дух! В эфемерном пруду наших испытаний у нас были только проблески чувств и озарений. Но здесь…

— Но я ничего не помню! — огрызнулся Ихтеолус.

— Правильно, брат, — степенно сказал рак. — Я тебе напомню. Ты жил в пруду и был раком. Потом ты, рак, заболел раком и долго страдал. Я был с тобой, меня зовут Аркадий. Мы вместе ели тухлых рыбешек и дружили. Ихтеолус и Аркадий! Мы были не разлей вода. Я умер первым, и теперь мне оказана честь встречать тебя! Не желаешь ли тухлого мяса?.. Помнишь, как мы жаждали его, как хотели… Я его отведал и попался. Меня выловили в садке злые существа, опустили в кипящую воду, а затем съели мои клешни и шейку, запивая пивом. Я мученик, вот почему я здесь. И ты мученик. Приветствую тебя, брат! Так хочешь ли ты тухлого мяса?!..

— Да пошел ты!.. — крикнул Ихтеолус. — Все это какой-то назойливый бред! Никогда я не был раком, я был самим собой, я воевал в Антарктиде, я был императором внутри Земли, я летел к Солнцу, я любил… И ты теперь мне предлагаешь свою тухлятину и всю эту членистоногую дрянь?!.. Почему я здесь, Господи! Ты оставил меня! Но почему!..

— Ты так ничего и не понял, — сказал Аркадий. — Я был с тобой, я сопровождал тебя, сейчас я встречаю тебя. Но ты так ничего и не понял. Ты же в раю!

— В раковом, — отрешенно съязвил Ихтеолус.

— Какая разница? — сказал Аркадий. — Ты ничего не понял. Но иди; тебя ждет Тот, о Ком ты сказал, что Он тебя оставил.

— Кто? — спросил Ихтеолус, чувствуя, как съеживается от пронесшегося по всему его тельцу ужаса.

— Тот, по чьему образу и подобию ты создан. Он ждет тебя. И Он любит тебя! Иди, брат!

— Ааааа! — вскричал Ихтеолус, словно был уже не в силах выносить все происходящее. — Да ну вас…

— Душа устремляется к Господу, словно мотылек, летящий на пламень свечи, — умудренно проговорил Аркадий, почему-то уже совершенно не скрипя.

Мозги и зрение Ихтеолуса затуманились взрывом какой-то ослепительной оранжевой вспышки. Весь мир словно треснул пополам и распался на отдельные блистающие точечки. Затем все прояснилось, и Ихтеолус узрел прямо напротив себя восседающего на огромном, ослепительном троне гигантского, сияющего, как Солнце, рака. От него исходили лучи вечного добра и милости, будто испепеляющие все вокруг стрелами своей всепобеждающей, неумолимой благодати. Ихтеолус склонился к песку, свернувшись в клубок, не в силах смотреть на это всепронизывающее, великое существо, по чьему образу и подобию он был, очевидно, создан.

— Рак Божий Ихтеолус! — прогремел над ним раскатистый скрип. — Восстань и приди ко мне, избранный!

— Я… Я не могу… — пролепетал Ихтеолус.

— Подними глаза.

Ихтеолус послушно задрал глазные стебельки вверх. Великий рак слегка унял свое сияние и теперь по-доброму смотрел на поверженного перед ним Ихтеолуса.

— Я ничего не понимаю, Господи! — сказал Ихтеолус. — Я вдруг все вспомнил. Я не рак, это ошибка. Я как-то заснул, потом воевал, потом был без ноги, а потом проснулся, словно император внутри Земли, и мы влетели в Солнце. Почему же я теперь тут?!..

— Потому что ты рак! Понял?! Рак!!! — рассерженно прогремел Господь. — Все эти бредни Я наслал на тебя, чтобы запутать. Хотя Солнце — это хорошо, я видел. Но вообще ты просто умер и растерялся!

— То, что я умер, я уже понял, — сказал Ихтеолус, с удовольствием отметив, что больше не скрипит. — Но я никакой не рак, и ты мне не Бог!

— Я сейчас испепелю тебя!!!

— Да! — тут же согласился Ихтеолус. — Дай мне истинной смерти, если больше ничего не можешь дать… Дай мне рай!

— Это и есть рай, придурок! Понял, аааа???..

— Аглая… — опешил от внезапного понимания Ихтеолус.

— Не ищи тут никакой Аглаи! — прогремел Господь, вновь воссияв и воздев вверх усы. — Не ищи здесь ничего! Это — рай, но ты, мудила, так и не хочешь этого понять! Да, ты прав, ты не рак, ты есть ты!..

— В таком случае, — совершенно спокойно сказал Ихтеолус, разведя клешнями, — это не рай, а ад.

— Конечно, придурок! Наконец-то ты понял. Конечно же, ад! А я — Главный Черт! И сейчас я пожру тебя!

Изумленный Ихтеолус увидел, как Великий Рак меняет черты и тут же превращается в огромную сморщенную старуху с мощными клыками и торчащими из седой головы ветвистыми оленьими рогами.

— Жри! — смело сказал Ихтеолус и направился вперед к ужасной старухе. — Я готов.

— Ты счастлив, что ты не рак?.. — спросила старуха, склоняя над Ихтеолусом противный вонючий рот. — Ты любишь меня?!.. Ты рад, что ты — в аду?!..

— Да, — ответил Ихтеолус. Он был действительно счастлив, что все может закончиться.

— Так вот тебе и ответ, придурок! Ты счастлив! Ты любишь Меня… Значит, ты в раю!!

— Да, я в раю… — машинально повторил Ихтеолус. — И я не рак. Я есть я. И ты меня сейчас пожрешь. Я!

— Так вот, я тебя снова огорчу, придурок, — вдруг сказала старуха, тут же отпрянув от Ихтеолуса. — На самом деле ты рак, и ты находишься в раковом раю! И это есть единственная истина, все остальное — маразм. Но ты так и не хочешь этого понять!! — закончила свое разъяснение старуха, неожиданно издав громовой скрип и вновь превращаясь в сияющего гигантского рака. — А теперь ты любишь Меня?.. Ты же в раю!! Рай, ад… Какая разница… Ты можешь меня… трахнуть?.. Можешь?!.. Я спрашиваю: ты можешь Меня трахнуть?.. Трахни Меня, пожалуйста… — вдруг пропищало это невероятное существо.

— Я люблю тебя, кто бы ты ни был, — смело сказал Ихтеолус. — Но я не рак. Я могу тебя трахнуть.

— Так Я тебе и отдался!.. — вдруг захохотал Господь, словно задыхаясь в тяжелом скрипе.

Возникло призрачное молчание; Ихтеолус не думал ни о чем.

— Прочь с глаз Моих!! — вдруг заорал Великий Рак, вновь распаляясь безжалостным солнечным блеском. — Ты не приемлешь ничего! Вон!! Иди шляйся по любым историям! Ты не хочешь ничего понять! Я оставляю тебя. Я умываю свои клешни! Прочь отсюда! Ты хотел истины, Я дал тебе истину, но ты не хочешь истины! Ты хотел рая, Я дал тебе рай, но ты не хочешь рая! Ты не хочешь ни рая, ни ада, ни смерти, ни Полой Земли! Ты даже в раю не можешь осознать, что ты — в раю. Чего же ты хочешь?..

— Тебя, Господи, — сказал Ихтеолус.

— Я перед тобой, — насмешливо сказал Великий Рак, принимая какую-то порнографическую позу. — Болван! Не Меня ты должен хотеть, а Себя. Понял?..

— Ха! — отвернулся Ихтеолус. — Себя я уже хотел. А в тебя я вообще не верю. Тьфу… Рак какой-то!

— Ничего ты не понял! — прогремел Господь, потом встал со своего сияющего трона и склонился над поверженным в песок Ихтеолусом. — Молодец, — нежным, девичьим голосом вдруг тихо произнес Он. — Хорошо держался.

После этого Он разверз огромную зубастую пасть и одним движением перекусил Ихтеолуса пополам.

4 Дважды два четыре

— Да будет свет! — заорали сверху, и оглушительное утро раскололо своей ледяной прозрачностью нутро небытия дремлющего, начавшего сотворяться индивида.

— Уже конец? — с надеждой пробормотали губы, как только они появились в какой-то, не важно какой, реальности.

— Еще не конец! — бодро крикнули сверху. — Утро!

Ихтеолус поднял тяжелую, мохнатую голову со стола, на котором она лежала. Внутри застыла муть. Мозги словно были большим тюком ваты, занесенным нежным снежком. Взгляд формировался с трудом, словно вид звезд в телескопе-рефлекторе с запотелым зеркалом; но вскоре глаза стали различать некие предметы и фигуру.

Фигура сидела по ту сторону стола, на котором, очевидно, заснул Ихтеолус. Это был массивный, плечистый человек в белом пиджаке, с тигриной головой. Он раскрыл пасть и зарычал.

— Аааа! — взвопил Ихтеолус, вскакивая со стула.

— Проснулся, чудак? — членораздельно изрек полутигр, сочась слюною.

— Где… Кто… Я?.. — попытался спросить Ихтеолус и инстинктивно дернулся руками ко лбу, ощупывая себя. Как он и подозревал, его голова также оказалась тигриной.

— Что??..

— Добро пожаловать в рай, чудак.

— В рай?.. — ужаснулся Ихтеолус. — Опять?!!!.. Я уже был, хватит издеваться!.. Как меня зовут?..

— Да Ихтеолус тебя зовут, чудак, точнее, звали.

— Я что… помер?..

— Не помер, а скончался в бозе, как и полагается настоящему святому. Ты же у нас — Блаженный Ихтеолус Уссурийский, “святой тигр”, как тебя называла паства, один из немногих святых среди тигроидов… Вот ты и получил по заслугам, то есть — попал в рай, — презрительно проговорило сидящее напротив существо.

— А… А… А… А раки, муки, глюки, маразм? — с трепетом спросил Ихтеолус. — Почему у меня так башка болит?..

— Так это ж и есть рай. Просто ты никак не можешь себе это втемяшить. Бараний мозг!.. Тебе приходится постоянно помогать. Но ты все равно какой-то невтыкаемый. Слушай, может, ты — не чудак, а — мудак? Вот я думаю, ха-ха… А башка у тебя болит, потому что пить надо меньше. Ладно, я тебе приготовил пиво с раками, опохмелись, поговорим. Меня зовут Адольф! Я тоже тигроид, тоже святой, но я быстро во все въехал, в отличие от тебя!..

Адольф протянул вперед обыкновенную человеческую руку для пожатия и грозно облизнулся.

— Я… — пробормотал Ихтеолус и сел. — Я был…

— Какая разница, где ты там был!.. — воскликнул Адольф. — Был там, где хотел.

— Но я не хотел! А кто это — я?..

— Ты, наверное, мудак, — насмешливо произнес Адольф. — На, выпей пива. Ты тот, кем хочешь быть.

— Но я не хочу!

— Значит, ты тот, кем не хочешь быть!.. — засмеялся Адольф. — Ты будешь пиво?

— Я не хочу!! — рыкнул Ихтеолус. — То есть я не хочу не хотеть! То есть я не хочу хотеть. То есть я не хочу… Я не хочу!!! Где пиво?..

Адольф открыл бутылку “Балтики № 3” и протянул Ихтеолусу.

— На. А вот тебе раки. Вспомнил теперь, чудак?..

Он указал на большую кастрюлю, стоящую на столе, в которой лежали вареные красные раки, приправленные лавровыми листьями и черными горошинами перца.

Ихтеолус ошарашенно взял бутылку пива и заглянул в глубь кастрюли.

— Ах, Алиса, ах, Лариса… Ах, боже ты мой… Я понял.

— Ничего ты не понял! — сердито воскликнул Адольф. — Пей. И я с тобой.

Он откупорил еще одну бутылку пива “Балтика № 3”.

— Давай чокнемся!.. — сказал Адольф. — За свободу!

Ихтеолус вытянул вперед свою бутылку и слегка ударил ею по бутылке Адольфа, издав характерное звяканье. После чего начал пить пиво жадными, большими глотками, вливая его прямо в свою разъятую, громадную тигриную пасть.

— Ах, Алиса, ах, Лариса… — пробормотал он, громко рыгнув, и отправил в пасть одного из раков.

— Все это чушь, — сказал Адольф и съел сразу двух раков.

— Но… мой бог… — жалобно проговорил Ихтеолус.

— Все это чушь!

Адольф съел еще одного рака, громко расщелкивая его панцирь клыками, и удовлетворенно откинулся на стуле, блаженно поглаживая свой живот.

— Хорошоооо… — радостно протянул он. — Рай!..

— Какой рай!.. — недоуменно воскликнул Ихтеолус. — Это, что ли, рай?!..

— Ну конечно… — сонно промурлыкал Адольф. — Конечно… Но ты, — он вдруг вновь водрузился над столом, вперяя взор в Ихтеолуса, — ты, чудак, никак этого не поймешь! Воистину, ты мудак!! Это вот и есть рай.

— Это и есть рай?.. — недоверчиво переспросил Ихтеолус. — Фигня это какая-то, а не рай. И почему ты все время зовешь меня “чудак”?..

— А потому что… Хррррр… — Адольф вновь откинулся и почти захрапел. — Потому что… Все, кто при жизни творил чудеса, то есть мы — святые, всех здесь называют “чудаками”… И тебя… Впрочем, ты как раз, по-моему, чудес-то и не творил. Тебя и канонизировали как-то… С большим скрипом… Может, ты поэтому… Впрочем, не помню. На вот, почитай свое житие — там все про тебя написано. Как родился, как жил, как помер… Ты читай, а я… Я посплю.

Адольф достал из-за пазухи тоненькую брошюру и протянул Ихтеолусу.

— Стой, но какой религии я святой?! — почти в отчаянье крикнул Ихтеолус.

— Как какой?.. Родной православной. А какая еще может быть?.. Человечество кто у нас спас? Иисус Христос… И хотя в мире четыре расы — европеоиды, монголоиды, негроиды и тигроиды, Христос спас их всех, хотя сам был этим… евроидом… тьфу, извиняюсь, европеоидом. Но ты почитай, потом потолкуем, я пока посплю… Мне хоть и сказали с тобой разобраться, но мне… очень… скучно… Хррррр…

На этом Адольф заснул.

Ихтеолус рассмотрел брошюру. На синей обложке золотыми буквами было написано: “Житие Блаженного Ихтеолуса Уссурийского, святого тигра”, а под этой надписью была нарисована оскалившаяся тигриная морда с нимбом над макушкой. Ихтеолус раскрыл брошюру и стал читать.

Блаженный Ихтеолус Уссурийский (Григорий Соломонович Цепрусс) (День Ангела — 1 (13) мая) родился в 1932 году в Уссурийской тайге Приморского края. Родился он в семье бедных тигроидов — трудолюбивых охотников, еле-еле сводивших концы с концами добычей грызунов и насекомых в лесу да рыб в речках. Редко, когда косуля или кабан попадались им на обед, но и тогда они щедро делились мясом и жиром с соседями — такими же бедными уссурийскими тигроидами, рыщущими в тайге вокруг их неказистого логовища. Отец бл. Ихтеолуса Соломон был простым, неграмотным тигроидом; мать — Лариса Дмитриевна Блок — с детства отличалась набожностью, всегда помогала бедным. Кроме Гриши, в семье было еще трое тигрят — Ефросинья, Прокопий и Акакий.

Незадолго до рождения Ихтеолуса, его матери привиделся чудесный сон — сама Дева Мария предстала перед ней и сказала, что носит она во чреве ребенка чудесного, на ком есть печать Божия. Проснувшись, Лариса Дмитриевна долго молилась, прочитав девятижды девять раз Отче Наш.

Родился бл. Ихтеолус подслеповатым и плохо различающим черные и белые цвета. Необыкновенные знамения сопровождали все его детство: то мать приложит маленького Гришу к своему соску, задремлет, потом проснется — а он трется тельцем о лампадку в святом уголке логовища, рядом с иконой святого Пантелеймона. Как туда попал — неясно.

Ихтеолус вырастал тихим, застенчивым тигренком; из-за плохого зрения он почти не играл со сверстниками и почти не учился охотиться, зато взгляд у него всегда был задумчивым и благостным.

Как известно, тигроиды отличаются от диких хищных зверей тем, что днем могут принимать получеловеческий облик, обычно оставляя лишь голову тигриной; тогда они становятся разумны и могут говорить на человеческом языке и молиться, ибо душа Господня поселяется в них. По ночам обыкновенные тигроиды охотятся, как и все тигры, но некоторые все же сохраняют остатки разума. Впервые тигроид преображается в получеловека, когда ему исполняется один год, и это большой праздник для всей семьи и популяции.

Когда бл. Ихтеолусу исполнился год, его мать, отец и родичи собрались в своем логовище, разложив на столе куски поджаренной косули, которую принес дядя Адольф.

Ввели Гришу, и все устремились на него взорами, непрестанно молясь. Тут свершилось преображение, но так, как не видел из них еще никто: на Григория снизошло откуда-то сверху золотое сияние, покрыв все его тело, глаза зажглись голубым огнем, и тут он предстал перед ними в облике совершенно человеческого старца, в белых одеждах, с посохом и нимбом над головой. Все испугались, но Гриша сказал: Не бойтесь. Это я — ваш сын. В первый и последний раз я показываюсь вам в своем облике, отныне и до конца дней моих я буду простым тигром — самым последним из последних, ибо в этом мое хотение. И звать меня будут — Ихтеолус. И мяса этого не ешьте, ибо сказано в Писании: не убий.

После этого все логовище заволок молочно-белый туман, а когда он рассеялся, перед отцом, матерью и гостями вновь сидел одногодовалый тигренок Григорий, только глаза у него остались голубыми, и сам он стал белым, с коричневыми полосами на шкуре.

Мать побежала в ближайшую церковь, стараясь успеть до полуночи, когда она должна будет превратиться в неразумную тигрицу, чтобы сообщить батюшке о только что увиденном. Церковь находилась далеко, в ближайшем селе; ночь застала ее в пути. В тигрином виде она все равно побежала вперед, надеясь, что люди узнают в ней набожную и добрую Ларису Дмитриевну Блок — постоянную прихожанку их храма. Так она добралась до церкви, никем не остановленная, вбежала к отцу Андрею и — чудо! — вновь приобрела получеловеческий облик и возможность говорить. Выслушав ее рассказ о случившемся в логовище, отец Андрей сказал: быть по тому. Ибо благодать Божия надо всем есть. И вы — тигроиды — спасены будете, и сын твой, Ихтеолус, укажет вам путь к этому спасению. Ни в чем ему не мешайте и слушайте его.

Ихтеолус же рос, но всегда оставался белым тигром и никогда более не разговаривал ни с кем. Однажды мать посмотрела на него в великом огорчении, тут он открыл пасть и вдруг произнес: Не волнуйся, мать моя. Я просто дал обет молчания, а смирение не позволяет мне принимать человеческий облик, ибо во мне — таком — пусть видят все тигроиды свое спасение. И замолчал. Тут только мать поняла, что сказал он это беззвучно, прямо проникнув в ее разум и душу.

Он жил в своем логовище, почти всегда лежа рядом с иконой святого Пантелеймона в молитвах. Он исцелял больных и немощных. Люди всех рас приходили к нему, а он всем давал свое благословение, резко ударяя сверху лапой по голове. За это в народе его прозвали святым тигром. И никогда не отлучался он из кельи своей, разве что однажды ночью вступил в бой с сородичами, отбив у них пойманного кабана, которого тут же и отпустил, помня заповедь Святого Писания, которую сказал всем тогда в логовище. Он почти ничего не ел и не пил, постился. Но семья его с тех пор зажила богато, закрома всегда полнились мясом и жиром, излишки которых раздавались бедным, ибо Бог всегда помогает тем, кто уверовал и отдает всего себя служению Ему. Не раз Ихтеолус укоризненно смотрел на отца, братьев и сестру, мысленно говоря им: не убивайте, молитесь. Но нет пророка в отечестве своем, и только мать по воскресеньям позволяла себе съесть одного-двух кузнечиков, отказываясь от огромных мясных пиршеств из запасов, которые всякий раз чудесным образом появлялись в их логовище, после того, как туда приходил очередной паломник.

Однажды на их логовище напали злые люди-сектанты, утверждавшие, что в лесу поселился дьявол. Все разбежались, один бл. Ихтеолус остался возле своей иконы, молясь и отдавая себя в руци Божии. Его сперва хотели убить, но увидев его белый окрас и голубые глаза, польстились на презренную мамону и продали в ближайший зоопарк.

Там блаженный Ихтеолус, святой тигр, и закончил свои светлые дни — в молитвах, размышлениях и благословениях посетителей зоопарка, некоторых из которых ему таки удавалось ударить лапой по голове. Он преставился 28 фераля 1999 года, и через месяц уже был канонизирован Святой Церковью.

Ибо, как говорил наш Спаситель: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Мощи бл. Ихтеолуса Уссурийского были перевезены в Пустынь Берега Слоновой Кости, где они и хранятся в Свято-Бвафлийском Монастыре.

Аминь.

Ихтеолус закончил чтение и погрузился в раздумья. Он машинально перелистал картинки, сопровождающие текст брошюры: блаженный Ихтеолус выпускает на волю кабана; преображение блаженного Ихтеолуса; Ихтеолус заточен в зоопарке и благословляет девочку; Ихтеолус изнуряет плоть; чудотворная икона блаженного Ихтеолуса (проникновенный тигриный лик с нимбом); церковь Святого Тигра Блаженного Ихтеолуса, что в Бутырках (бабка крестится над надвратным образом святого: тигриная голова, срезанная, наверное, с чучела, нависшая над входом в храм, с оскаленной пастью и изображающим нимб обручем из проволоки)… Тут проснулся Адольф. Выпив пива и съев рака, он строго посмотрел перед собой и сказал:

— Ну что, прочел?.. Тогда давай вести диалог. Давай говори, что там тебе не нравится или с чем ты не согласен. Но помни: это будет небесный, божественный диалог! Диалог в раю!

— Хорошо, — решительно согласился Ихтеолус, отбрасывая книжку. — Я готов.

И диалог начался.

Ихтеолус (выпивая пива для храбрости, закусывая половинкой рака). Что я делаю здесь — везде; почему мне твердят, что это рай, а я должен вечно менять место и время своего пребывания?!.. Я все вспомнил… Я воевал на Юге, был императором, попал к ракам, теперь пью пиво с тобой… Куда меня еще забросят?.. Почему моя душа не может успокоиться, если я действительно помер?! Какой же это рай!.. Это сплошная суета, кружение разных фантомных красок перед глазами; никакой духовности, никакого Бога. Если есть рай — то должна быть душа, любовь и Бог. Правильно?

Адольф. С Богом ты уже встречался.

Ихтеолус. Это что, тот рак?.. Но помилуй!..

Адольф. Рак, Бог, какая разница… А ты не думал, что бы с тобой было, если бы ты увидел Его в истинном обличье?

Ихтеолус. А есть оно?

Адольф. А ты как думаешь?

Ихтеолус. Не знаю.

Адольф. Правильно.

Ихтеолус. Ничего не правильно! Если есть рай, то должен быть Бог! И Он должен мне…

Адольф. Ничего Он тебе не должен. Может быть, это ты Ему должен?

Ихтеолус. Я?!.. За что?!.. За то, что он сунул меня в этот мир, и в этот мир, и в этот мир, совершенно не спросив, а хочу ли я этого?..

Адольф. Но ты хочешь. Мне странно тебя слушать! Ты получил сейчас полную свободу. Ты был святым — ты же прочел? — заслужил и получил полную свободу. Ты же хочешь свободу? Хочешь рай?..

Ихтеолус. Ну, конечно, хочу!..

Адольф. Ну вот. А истинная свобода — это не только “делай, что хочешь”, но также “делай, чего не хочешь” и еще: “будешь делать то, чего не хочешь”. Свобода и есть рай. Но его нужно выдержать. И познать, хотя это до конца невозможно, ибо он находится в вечном развитии, как и все. Мир — это и есть рай, но в конце концов ты должен найти свой собственный рай, потому что истинный рай может быть только твоим, личным, раем.

Ихтеолус. А как же ад? Чистилище, Земля, горние сферы наконец, черт подери!..

Адольф. Не надо вести со мной примитивный терминологический спор. Переходи на любой язык, который тебе ближе, мне все равно. Важно ведь узнать, познать, распознать, а не назвать. Называй, как хочешь!

Ихтеолус. Но почему я здесь, если я все могу?.. Я так и не понял.

Адольф. Не понял ты, потому что у тебя — бараний мозг, а здесь ты именно для того, чтобы понять. Ты же читал про себя, кто ты там был… Нормальный святой, который всю жизнь дрочит и медитирует где-нибудь в укромном уголке и иногда говорит желающим некоторые загадочные вещи гипнотическим голосом. Такой субъект, как ты, сам не знает, чего хочет. Вместо того чтобы жить, он мыслит о некоей настоящей будущей жизни, ну а когда она ему дается за его заслуги в искусстве мастерского ковыряния в жопе, он недоумевает и не может с этим справиться. Ты же хотел? Вот — получи. И главное — вечная надежда на какие-то Высшие Силы. Да они всегда с тобой, куда ты от них денешься, придурок!.. Умер, не умер… Запомни: Бытие всегда будет Бытием, то есть чем-то воплощенным и конкретным, так же как “да” всегда есть “да”, а “нет” — “нет”. Вот тебе и дали некую возможность это понять и прочувствовать, но поскольку ты оказался полным и окончательным болваном, я сейчас тебе все это объясняю.

Ихтеолус (ошеломленно задумывается, открывает еще одну бутылку пива и отпивает небольшой глоток. Вдруг он как будто что-то понимает). Но… Ну а если все, что ты мне сейчас говоришь, тоже очередной мой… урок, глюк, мир… ты прав, это всего лишь термины… Ну — вот это?.. Такое же?! И ты, сидящий здесь с тигриной головой, ничем не отличаешься от Аглаи, которая мне была дана для выяснения… Постой — но ведь и ты мне был дан для выяснения! И тогда я, который рак, то же самое, что я, который тигр… Или виконт… И все это — в одном ряду, и все это равнозначно, и все это ничего значит, точнее, значит то, что значит…

Адольф (улыбаясь). Конечно. Ну наконец-то до тебя хоть что-то начинает доходить! Конечно же, я очередной глюк. И все в одном ряду. Все есть Бытие. И все есть рай — пойми это наконец! Если ты захочешь.

Ихтеолус (почти в панике). Да нет, ну как же, не может быть такого… равноправия… Должно быть что-то на самом деле, а что-то — нет…

Адольф (недовольно). Называй, как хочешь. Выбирай, что хочешь. Ты свободен.

Ихтеолус (истерично). Нет, нет, такого не должно быть!.. Я не хочу!.. Я не желаю! Это не рай! Это не свобода!

Адольф (меланхолично). Твой рай сейчас — это твоя школа по обретению рая и выбору. Твоя свобода зажата, ты должен выпустить ее, как душу из тела, когда умираешь. Оставь ее в покое, то есть дай ей возможность увидеть истину и мир!

Ихтеолус (надкусывая рака). Но где же тогда собственно “я”?.. И кто тогда есть “я”?.. На самом деле…

Адольф (раздраженно). Опять “на самом деле”! Как ты мне надоел! Еще раз тебе говорю: делай, что хочешь, считай, как хочешь, все будет так, как нужно тебе. По-настоящему, если тебе так понравилось это слово, нужно. А “я” — это только “я”, и все. Ты есть ты, каким бы ты ни был.

Ихтеолус (усмехаясь). А может, я Бог?..

Адольф (улыбаясь). Вряд ли. Попробуй Им стать.

Ихтеолус (нервно вскакивая из-за стола). Ничего я не хочу!.. Все это — вранье, ложь, обман!.. Уууу!.. Изыдите все, скройся весь этот бред, прочь с глаз моих! Я хочу смерти, нет, не хочу, я хочу жизни, нет, не хочу, я хочу…

Адольф (совершенно спокойно отпивая глоток пива). Я же говорил: ты сам не знаешь, чего хочешь.

Ихтеолус (на миг задумавшись). Нет. Знаю! Теперь знаю! Этот ваш рай меня не устраивает. Попробуем теперь ад! И я знаю, как это сделать…

Он хватает со стола нож, подбегает к Адольфу и вонзает нож ему в спину.

Адольф. Ах!..

Ихтеолус (победительно). Вот так вот! Теперь я не заслуживаю никакого рая. Давай-ка отправляй меня в ад!

Адольф с громким стоном падает на пол. Из его пасти льется кровь. Но он улыбается и говорит:

Адольф. Хрен тебе, а не ад!.. Опять ты взялся за эту… терминологию… Уууу, как больно, даже убить сразу не можешь… Хотя — кайф, ууууу…

Ихтеолус участливо склоняется над ним.

Ихтеолус. Ну… Прости, Адольф, я не хотел… Я хотел… Ты тут ни при чем… И что мне за это теперь будет?..

Адольф (теряя силы, хрипит). Вот эгоист чертов! Да ничего не будет. Точнее — все будет. Я же сказал: кем ты хочешь, тем и будешь. Где, когда… Аааааа…

Адольф умирает, слегка покорчившись в агонии.

Ихтеолус (опустошенно). Прости, мой старый друг. Я не хотел тебя убивать. Ты же мне все объяснил. Я хочу! Да. Вот теперь я знаю! Я действительно хочу!.. Я хочу быть самым, самым, самым великим, могущественным, сильным, и так далее, во всем, и…

Раздается божественный смех. Ихтеолус кланяется, гордый тем, что его услышали.

Занавес этой Вселенной закрывается. Общие аплодисменты.

5 О, пять!

Я проснулся, сидя на корточках, под зеленой кроной большого ветвистого дерева, простершегося надо мной, словно убежище от призрачности мира. Я тут же ощутил своей усталой спиной жесткий древесный ствол и свою собственную новорожденную ясность вмиг накатившего на меня, будто гибельная волна, сознания. Яркое утро резкой солнечной иглой впилось в мою душу, пробуждая ее к жизни и осмыслению. “Кто я такой?” — тут же подумал я, бегло осмотрев свои руки, ноги, набедренную повязку и смуглый пупок, измазанный глиной.

Кто я?!..

Но не было ответа, и не было идей; существовала только теплая земля под моим телом, дерево, дающее прохладу, и общая благодать, струящаяся повсюду в мой пылающий дух, которая одним махом словно изничтожала любые возможные вопросы, смыслы и объяснения.

— Я есть Я!! — гордо объявил я самому себе и окружающему. — Наконец-то я достиг истины и цели! У, трепещите все!!.. Наконец-то я познал. Впервые Я есть только Я, и ничего более, и никого более.

Счастливый после этого открытия, я резво встал, слегка подпрыгнув, обнаруживая в своем мускулистом теле приятную легкость и подвижность, и осмотрелся.

У меня был воистину орлиный взор!.. Я мог, оказывается, видеть все что угодно, на дальние дали; более того, я мог вперить взор в небо, пробуравить им все слои атмосферы и рассмотреть звезды и различные планеты. Но сейчас они были мне ни к чему — ведь не случайно же я оказался самим собой здесь и сейчас, сидящим под этим великим, могучим деревом?!. Я посмотрел вперед, почти не заходя взглядом за горизонт, и увидел небольшое селение, живописно расположившееся у озера. Там были дома, животные, люди… Откуда я знал все эти вещи и названия?.. Но тут я понял, что я знаю все.

Уразумев столь милое сердцу мое свойство, я слегка усмехнулся и решил устремиться туда и явить им всем Меня. И чтобы я их всех осенил Самим Собой!

Тут я обнаружил, что могу летать. Причем летать и вообще перемещаться я могу любыми способами: мгновенно; таким, какой я есть, медленно плывущим по воздуху; или сотворив себе ракету, или даже отрастив любые крылья, что, кстати, сейчас мне хотелось больше всего.

И вот, издав дикий вопль, сокрушающий некий горный хребет на обратной стороне Земли (эта планета называлась именно так — и это тоже было моим изобретением, просто, когда, как и почему я ее сотворил, или придумал, я сейчас не помнил, да это, в общем, было все равно), я вскочил на очередной порыв ветра, словно на сказочного коня, одновременно прорезав у себя на спине два огромных зеленых крыла, и быстро полетел вперед — ко всем этим живым и неживым существам, дабы они узрели Меня, вострепетали и возрадовались.

Я летел, рассекая солнечный воздух своим могучим телом, испуская вокруг себя жар и свет, сжигая траву и насекомых подо мной, источая счастье собственного бытия повсюду, над чем только ни пролетала моя тень; я несся вскачь на крыльях любви, ломая луч солнца пополам, осмеливший коснуться моего чела; я был истинным Мною, а все остальное всего лишь располагалось вокруг! Вот каким был мой великий полет! И я прилетел в это селение и приземлился прямо посреди его главной площади, тут же вскакивая и складывая за спиной крылья.

— Яяяяяяааааааа!!!.. — взвопил я, явившись всем во всем своем величии.

Но на площади не было никого.

— Ауу!!! — прогремел я. — Я!!!

Из какого-то домика вышел плюгавый старичок, укоризненно посмотрел на меня, потом тихо сказал:

— Хурда-Бурда. Тьфу!..

Он сплюнул, махнул рукой в мою сторону и ушел восвояси.

“Что это?.. — опешил я. — Этот старый придурок осмеливается не признавать… Меня?.. Я должен наказать, убить его… Но посмотрим, что делают остальные”.

Вмиг я переместился в глубь другого домика. Там, на полу, лежала желтая циновка, и юноша с девушкой с удовольствием совершали любовный акт.

— Я! — отрывисто произнес я, возжигая над собой нимб.

Юноша тут же откатился в сторону, и они оба на меня посмотрели в диком страхе. Затем юноша замахал руками, выкрикивая что-то неотчетливое, а девушка склонилась в поклоне охватившего ее ужаса.

“Но это не то… — разочарованно подумал я. — Эти гады осмеливаются любить друга друга, вместо того чтобы каждый миг думать только обо Мне и, наконец, когда Я явился, полностью Мне себя отдать! Они во власти своей гадостной плоти! Вместо Меня!.. Грешники! Я накажу вас… Но посмотрим, чем занимаются другие…”

Внутри следующего домика сидели два пожилых человека и курили экстракт некоего растения, воздействующего на их мозг, в результате чего они получали ложные сведения о совершенно никогда и нигде не существующих мирах. Это уже была подлинная наглость!

— Я! Я! Я!!! — заорал я, стараясь пробиться в их онемевшие от воздействия дурмана органы чувств.

Один открыл глаза, посмотрел на меня, улыбнулся и дружелюбно сказал:

— Хорошая Будда — мертвая Будда. Лучше чудо, чем юдо. Уууу…

И он вновь затянулся своей лживой дрянью, а его оболваненный мозг тут же поставил против величайшего из величайших — Меня! — непроходимый блок, так что даже я оказался не в силах никак до него достучаться.

— Негодяи! — не сдержавшись, прокричал я. — Что вы делаете! Я пришел! Вот — мир! А вы отгородились в своих внутренних маразмах от Меня и от Мира! Ну, я… Впрочем, заглянем еще в парочку домиков. В парочку-другую.

В соседнем домике мужчина пилил бревно, а женщина помешивала что-то в котле. Женщина, при виде меня, опять склонилась, совсем как девушка в первом домике, в поклоне страха и почтения, а мужчина стал что-то мне кричать, очевидно высказывая Мне (!) какие-то требования.

— Сволочи! Низкие грешники! Покайтесь, пока не поздно!! Сейчас я со всеми вами разберусь! — прокричал я ему в ответ. — Вы должны молиться обо Мне, думать только обо Мне, а вы, вместо этого…

В другом домике женщина только что родила ребенка.

— Я! — крикнул я в ухо ребенку, появившись тут же прямо над ним и сотворив себе грозное лицо с четырьмя глазами. Женщина тут же затихла в глубоком обмороке, а ребенок… Ребенок вообще, как тут же выяснилось, ни хрена не соображал; он даже ничего не знал о простой возможности существования великого Меня, не говоря уже о том, чтобы быть со Мной, прийти ко Мне, любить Меня…

— Сволочи! — завопил я. — И вы еще имеете право размножаться!.. Чтобы рождались такие дебилы, которые затем…

В последнем домике лежал мертвец, а над ним что-то шептал бритоголовый мужчина в желтой одежде.

Это уже было последней каплей, это взбесило меня полностью.

— Я! Я! Я! Я! — громко проговорил я, и мужчина обратил на меня свой взгляд, полный ужаса и благоговения, а вот мертвецу было все безразлично.

— Господи! — вдруг обрадованно воскликнул мужчина. — Ты явился! Прими душу грешника этого…

— Я!!! — заорал я на него с такой силой что он упал замертво.

— Я!!!!! — повторил я, обращаясь уже к двум мертвецам. — Тоже мне! “Явился”! Здрасьте, я ваша тетя, прими душу… На хрен она мне упала!.. Значит, вы… Вы, в своем убогом, мерзком и гнусном мире, не только имеете наглость рождаться полными имбецилами, но потом еще наслаждаетесь своими вонючими телами, затуманиваете собственные мозги, чтобы уйти от реальности и Меня, работаете, забывая о главном и главнейшем, что есть во Вселенной — обо Мне, но и помимо всего этого, еще и подыхаете, гады, полностью на меня наплевав!.. И никто, никто здесь мне не принадлежит, и ничто мне не принадлежит. И ни один камень не сказал мне, что он любит Меня!.. Мне не нужны ваши ужасы, ваши грехи, разврат, маразм мозгов и смерть! Мне были нужны вы, ваша любовь, Я к вам явился, а вы!.. Но раз так — вы заслуживаете самого сурового наказания!..

Хотя я это и сказал достаточно громко, мертвецы меня совершенно не услышали, поскольку их разум отлетел уже в это время в какую-то неизвестную мне область, куда мне было сейчас неинтересно заглядывать, а может, и вообще был закрыт доступ. Но какие же гады!..

И тогда я воистину вознегодовал. И решил во всей своей славе проявить свою грозную справедливость и мощь.

— Эй, вы!.. — строго приказал я мертвецам. — Встаньте и идите! Идите прочь в вечной немощности и гадостности! Бесконечно шляйтесь по этому убогому, мерзкому миру и никогда не умрите, оставаясь на веки вечные в ваших отвратительных, болезненных телах! Да будет так!

Тут же оба мужчины вскочили на ноги, посмотрели друг на друга и на Меня своими отупевшими, уже успевшими как-то противно ссохнуться, лицами без отлетевшего разума и засеменили прочь отсюда, с неимоверной резвостью выскочив в дверь.

— Вот вам! — удовлетворенно воскликнул я, перемещаясь в предыдущий домик.

Наклонившись над разоравшимся ребенком и его еще не пришедшей в себя мамашей, я грозно сказал:

— Ты, слизь, оставайся такой же, как ты сейчас и есть! Испытывай муки голода, жажды, ужаса, отчаянья, уныния… И никогда более Я не приду к тебе!.. А ты… А пошла ты!

Одним движением мизинца я превратил роженицу в ничто.

Оказавшись рядом с мужчинами, курившими оглупляющую траву, я строго повелел:

— А вы оставайтесь навечно запертыми там, где вы получаете ложные сведения о никогда и нигде не существовавших мирах. Вы будете рваться наружу, вы будете жаждать Меня, но — увы! Никогда более Я не явлюсь вам!

К сожалению, они так и не поняли в этот момент постигшую их участь, но я все равно был удовлетворен, предвкушая, что их ждет тогда, когда все их фантомы проявят свое ничтожество и исчезнут, как разоблаченные призраки, а их воображение рухнет, словно разбиваемое кулаком зеркало, отражающее неправильный лик, и тягостное осознание своей вечной, фальшивой тюрьмы вопьется внутрь их мозгов, будто карающая безжалостная пиявка.

Прежде чем заняться любовниками, я сжег дотла домик трудолюбивой семьи, слегка насладившись беготней их заметавшихся, горящих тел и истошными воплями. А затем я встал над юношей, который до сих пор осоловело лежал рядом со своей любимой и что-то исступленно шептал.

— Ты гад! Ты причина и истина всех зол здесь! — прогремел Мой Глас. — Покайся, грешник, сволочь!! Вместо того чтобы жаждать Меня, ты плодишь и производишь себе подобных и весь этот муторный мир! Сгинь отсюда куда-нибудь внутрь, во тьму!

Юноша тут же поспешно начал сворачиваться в клубок, на манер змеи или моллюска без раковины, который свихнулся и теперь хочет почему-то полностью в себе самом завернуться; от него остался лишь небольшой пузырящийся сгусток телесного цвета и вскоре лопнул, изрыгая зловоние, и разлетелся в виде отдельных вонючих брызг повсюду. С юношей было покончено.

— Да будет так! — грозно произнес я.

И тогда я приблизился к девушке.

Она сидела, обхватив ноги своими тонкими руками и прижав к ним лицо, словно стараясь зарыться там, спрятав глаза и душу.

— Ты!.. — победительно воскликнул я, касаясь ее плеча. — Смотри на меня! Раздвинь свои ноги, яви то, что в тебе есть, ибо оттуда идет весь этот презренный мир со всеми его обитателями!

Девушка послушно подняла голову и развела бедра.

— Шире!! — торжествующе заорал я. — Вот тут — твое лоно, матка, вульва, пизда, как хочешь, так и назови, она — источник всех зол и грехов! Ты хочешь Меня?!.. Ты хочешь Меня, сука, спрашиваю?!.. — Я приближался к ней, сочась бесчисленными хуями, которыми я покрыл свое излучающее бешеное вожделение и похоть тело. — Отвечай!..

— Хочу, — чуть слышно прошептала девушка, и поверхность ее разъятых половых губ слегка увлажнилась.

— Да! — весело проговорил я. — Ты хочешь Меня. Ты Меня хочешь! Но ты Меня не любишь! — издал я финальный рев. — А раз так, то получай то, что хочешь!!

Тут же, вмиг, я весь превратился в один сплошной член-фаллос-пенис-хуй, с огромной, розовой, подрагивающей головкой, жадно выступившей из-под толстенной генитальной кожи; и — с яростным визгом внедрился в эту девушку, прорывая ее всю изнутри, изничтожая все ее никчемные органы и плоть и выстреливая, наконец, брандспойтом своей спермы внутрь ее горла, сердца, черепа в своем яростном, величайшем, грозном наслаждении.

— Да будет так! — гордо сказал я, стряхивая с себя померкшие, съежившиеся девичьи ошметки, будто ненужный прах.

Да будет так.

Свершив все положенное мне по праву и желанию, я вмиг взлетел вверх, пробивая вновь образовавшейся — на месте гигантской головки — головой с нимбом крышу домика, завис над переполошенным селением и принялся наблюдать мерзкие рожи его обитателей, собравшихся в огромную кучу на своей главной площади, на которых выражение недоумения и горя постоянно чередовалось с рабской гримасой боязливой надежды на то, что их минует чаша гнева моего. Это было слегка забавно, но все же чересчур обыденно, предсказуемо и бездарно; и тоскливая печаль пронзила мой яростный дух.

— Все вы одинаковы, все вы виновны, все вы ничтожны, все вы — негодяи!.. — воскликнул я, обращаясь к ним. — Вы существуете только сами для себя, сами из себя и сами в себе; вам не нужно никакой истины, вы не заслуживаете спасения!.. И нет среди вас ни одного праведника, который оправдал бы ваш мир своей молитвой, обращенной ко Мне!! А раз так, то сгиньте все; пусть вас поглотит ваша собственная реальность; вы не нужны Мне, вы не нужны никому!..

И я метнул из пальца разряд разящей, смертоносной энергии, и в один миг все это селение было спалено дотла с его жителями, оставив вместо себя лишь неказистый небольшой участок оплавленной, дымящейся почвы. Я сотворил этот крах здешней жизни и совершенно не ощутил ни сожаления, ни чувства сладкой удовлетворенности, а только легкий привкус восторга, как бывает от успешно осуществленной диверсии, — но и он почти сразу прошел, заставив меня забыть об инциденте и вновь сконцентрироваться на приятном осознании собственного безграничного величия и славы.

Воистину, я был велик, грозен, неуязвим, славен и самодостаточен!.. Моя мощь пульсировала в каждой крупице моей мировой души, преобразовывая мое совершенное тело в единый монолит абсолютного могущества. Я мог все!!

Я засмеялся, ударил молнией в небо и тут же улетел на другой континент этой Земли, на котором, возможно, меня любили и ждали.

— Покайтесь, рабы! — кричал я в полете, искрясь от гордости и блаженства. — Я несу вам страх и трепет!..

Снижаясь над некоей страной, я увидел в ней множество домов, дорог и жителей, которые занимались каким-то постоянным самокопошением, почти не задумываясь ни о чем другом, как о безопасности и незыблемости своего собственного идиотского существования; и они так же, как и недавно уничтоженные мною индивиды, рождались, блудили и дохли, совершенно не имея ничего иного в виду, кроме как бесконечное улучшение условий своей собственной маразматической деятельности, направленной исключительно на то, чтобы улучшать эти самые ее условия; и, конечно же, они ничего не знали ни обо Мне, ни о Моих призывах, ни о Моей любви, ни о Моем пришествии.

— Ублюдки! — отрывисто сказал я сам себе, нутром ощутив их бесцельное, зловонное, вечное трепыхание в мерзком эрзаце их действительности. — Как они так могут!.. Неужто им на самом деле ничего не нужно… кроме их самих?.. Но они ведь такие… ограниченные, слабые и несчастные!.. Нет, нет, они не несчастные; они по своей природе не могут ощущать ни подлинного счастья, ни подлинного горя, ни… вообще ничего подлинного!.. Мой долг — избавить их от этого муторного прозябания; мое предназначение — освободить их от самих себя и… от всех этих мормышек!.. — закончил я свою тираду, обозначив таким придурошным словом все ценности и занятия, обуявшие обитателей этого континента, которым они предавались постоянно и нескончаемо, вместо того чтобы быть со Мной.

— Но, может, есть и другие места здесь, в этом чудовищном комке грязи?.. — громогласно задал я вопрос. — Может, тут найдется хоть кто-то живой?!..

Я тут же перестроил свои органы чувств и тело и превратился в огромную ноосферу, окружившую всю планету единой духовной пленкой совершенного восприятия всего того, что могло быть.

Но нет — везде одно и то же; все происходило по одной-единственной схеме воплощенного тут дебильного самоублажения; казалось, что весь этот суетящийся сам в себе мир только и делает, что сам от себя кайфует, бесконечно изощряясь в способах достижения этого кайфа и никогда не задумываясь о, собственно, его цели, смысле и сути. Мне стало противно, как будто бы я подсмотрел в замочную скважину непрекращающийся оргазм вечно онанирующего, слюнявого олигофрена.

— Тьфу, — сказал я, задумчиво отлетая от этой планеты, которая, по мере своего удаления, приобретала какой-то синюшный цвет.

Конечно, там были и отдельные особи, в которых пыталось прорваться некоторое недовольство, и иногда даже возникала вспышка истинной страсти и познания, но они тоже в конце концов обращали свою душу к призракам пустоты или внутрь себя, где ничего не находили, конечно, кроме того, что там было и так, то есть ничто. И никто не хотел Меня!!!..

— Яяяяяя!!!! — завопил я, пытаясь взорвать их души, тела и мозги подлинной правдой своего присутствия — прямо здесь, прямо сейчас, прямо над ними, прямо внутри них.

Но ничего не произошло. Они как будто не слышали и не ощущали великого и вездесущего Меня; лишь на миг они прекратили свою пустую жизнь, замерев в недоумении, а потом все опять продолжилось, как и раньше, как всегда, словно не было вообще никакого Моего клича и призыва; как будто бы Я не существовал вообще!

Да, эта планета полностью отпала от правды, любви и Меня. Она заслуживала только гибели — со всеми ее замкнувшимися в самих себе существами.

— Сгиньте… — с некоторой грустью произнес я, решив уничтожить этот мир. Его, в общем, можно было и оставить, поскольку он был неопасен, бесполезен и примитивен, но я слишком разозлился на столь вопиющее невнимание к несравненному и единственному Мне со стороны всех этих копошащихся в собственном дерьме его обитателей. Ведь надо, чтобы Вселенная стремилась к чистоте, свету и совершенству, а поэтому — долой гнусь, бесцельность и маразм!..

Да будет так.

Вмиг я перестроил все атомы себя, зарядив их убойной радионуклеиновой силой, и с диким ревом устремился к Земле, искрясь от гнева и праведного счастья. Вперед!

После столкновения произошел мощнейший взрыв, размолотивший всю планету и Меня на элементарные частицы, которые повисли в пространстве гигантским, почти незримым, пылевым облаком.

С Землей было покончено; я же через какое-то время вновь собрался в единое целое и тут же ощутил прилив радостной гордости, поскольку я исполнил свое истинное предназначение в этой точке бытия, где я сам однажды появился, сидя под зеленой кроной большого ветвистого дерева.

Что же еще я должен совершить?!.. Я осмотрел самого себя и все, что было вокруг.

Я был велик и неуязвим; я мог быть каким угодно. Везде блестели звезды, и кружились планеты. Но нигде не существовало ничего, достойного меня; нигде меня не ждали и не любили. Я не помнил себя, я не помнил свой дом. Наверное, его не было вовсе. Я мог все уничтожить, или создать, или воплотиться в кого-то, или чем-нибудь стать. Я не знал, что делать дальше, и тогда я выдвинул свой двадцать четвертый палец из-под мантии моих небес и нажал на определенную звезду. Появилась серая дыра, и я нырнул в нее, как в омут надежды.

Картинки вокруг поменялись, и мир стал двумерным и ясным: я оказался на бесконечной белой плоскости, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-голубые треугольники. Они жили здесь, а я притаился рядом и стал ждать. Я жаждал любви и чуда.

Продолжалась целая вечность, но ничего не менялось кардинально и в этом мире, так же как, наверное, и повсюду. Ромбы то сливались с треугольниками, то резко отскакивали от них в сторону, то присоединялись к ним, словно целуясь своими границами, а иногда почти все фигуры этой плоскости образовывали некий единый двуцветный хоровод из самих себя, и кружились перед моим отчаявшимся взором, который они совершенно не замечали.

— Яяяяя!!!! — рявкнул я прямо внутрь их реальности. Но все было тщетно; розовые ромбы и ярко-голубые треугольники продолжали жить своей жизнью. Им не было никакого дела до Меня.

— Да будет так!! — вскрикнул я и мощным световым пучком внедрился в глубь плоскости. Раздался взрыв; все погибло, а я вылетел вовне через голубой проход, оказавшись вновь посреди клубящейся вокруг меня Вселенной, которая могла быть совершенно любой.

— О, как я одинок… — прошептал я, ощутив нутром все, что было снаружи.

Я был самым великим и могущественным существом здесь, и никого не существовало мне под стать. Везде проистекала жизнь бесчисленных миров, но каждый был повернут внутрь себя. И это являлось главным и единственным законом. Зачем же я тут появился, зачем же я нужен?!.. Что может сравниться со Мной?!.. К кому я могу обратиться, кто может любить Меня?!.. Если Я есть Я, то где еще есть Я?.. Разве что вся Вселенная, как единое целое, как организм, как мир…

— Да! — понял я, готовясь к последнему откровению.

На миг я стал неразличимой точкой, которая была настроена на все вибрации и волны Вселенной, влекущей мою душу и суть, а потом взорвался изнутри, обволакивая всю Вселенную, поглощая ее самим собой и сливаясь с ней в экстазе всецелости. На мгновение мы стали единым счастливым организмом, заключающим абсолютную возможность всего чего угодно, но тут же все бытие исчезло, воссияв вспышкой изначального света, и в момент моей гибели я успел вспомнить, что меня звали Ихтеолус, а все это было лишь одним моим желанием.

6 Шесть: ноль

Письмо Инны К.

в рубрику “Поговори с Алисой о себе”

газеты “Женская суть”:

“Дорогая Алиса! Давно хотела написать тебе письмо, но все как-то не могла решиться, и вот, только сейчас, собралась с силами и взяла ручку, чтобы рассказать о том, что наболело. Не обращай внимания на почерк и выражения, поскольку я в первый раз обращаюсь в газету и страшно волнуюсь. В своих советах девушкам, которые к тебе обращаются за помощью и поддержкой, ты часто им говоришь быть посмелее, не стесняться высказывать свои чувства, иначе всю жизнь просидишь “синим чулком”. Не знаю, как другие, а я никогда не могла быть такой же раскрепощенной и сексуальной, как бы мне хотелось, да и хотелось ли?.. Однажды попробовала, и так за это заплатила, но об этом потом. Но где эта граница: между нормальной женской активностью, веселостью и простым, извини, блядством?.. И разве не должны мы, женщины, прежде всего следовать за своим истинным чувством к любимому человеку, искать его, ждать его… Да, именно терпеливо ждать, а не отдаваться первому встречному в подворотнях и сомнительных компаниях. Однако обо всем по порядку.

Я вырастала скромной, застенчивой девочкой и проводила почти все свое время за чтением любимых стихов и романов, а совсем не в играх с подругами, практически не принимая участия в их постоянных беседах о мальчиках, которые казались мне глупыми и легкомысленными. Постепенно я взрослела, становясь хоть и не красавицей, но, как говорят, “с изюминкой”, однако характер мой не менялся. На меня очень сильно повлияла моя мать, воспитывавшая меня в одиночестве, и до самой своей смерти — от рака прямой кишки — бывшая моей главной подругой и советчицей. Только ей я поверяла все мои тайные мысли и чувства. Последние годы она сильно болела, у нее началась слоновья болезнь, вырастал зоб, но она всегда твердо мне говорила: “Запомни, дочка, главное, что я поняла в жизни: умри, но не дай поцелуя без любви!” Бедная мама! Я запомнила эти твои слова навсегда. Однако… Может быть, лучше бы я их никогда и не слышала?.. Прости меня, мама. Но сомнения меня совершенно одолели; сейчас я уже ничего не понимаю, поэтому обращаюсь к тебе, Алиса, поскольку постоянно слежу за твоей рубрикой и выучила чуть ли не наизусть каждый твой совет.

После школы я поступила в полиграфический институт. На моем курсе учились почти одни девушки и только четыре парня, поэтому они были, как говорится, нарасхват. Нет, не то чтобы мне никто не оказывал никаких знаков внимания — как я сказала, я была хоть и непривлекательная, но с изюминкой, но ничего серьезного, глубокого — как принято говорить, “на всю жизнь” — я в этих легких ухаживаниях не замечала. Один парень даже однажды пригласил меня в кафе-мороженое и почти против воли напоил меня портвейном до бесчувствия, а потом привез к себе на квартиру. Он попытался мною овладеть, но я тут же пришла в себя, и так завопила, что он тут же отстал и сказал, что я “чокнутая”. Но я так не могла: по пьяни, без любви… Хотя он мне нравился. На следующий день он сообщил всем в институте, какая я, по их понятиям, “динамистка”. И мне объявили бойкот — не только парни, но и все мои подруги, которым я ничего плохого не сделала!..

Кое-как я доучилась — под ехидные замечания сокурсников, что, как они выражались, “быть мне целкой до седых волос”. А ведь я просто не хотела никакой грязи! Я хотела любви, хотела принца! Чтоб он меня взял, и…

После института я устроилась на работу в одно небольшое издательство корректором. Коллектив был маленький, все свои, пару раз ко мне приставали наши мужики-грузчики, выражаясь уже намного более определенно, чем тот парень из института, и безо всякого мороженого, но я всех отшивала. В конце концов от меня отвязались, видимо и тут решив, что я “чокнутая”. Тут умерла мама; с тяжелой депрессией я попала в психбольницу, где меня подлечили, но после этого в рабочем коллективе на мне был поставлен окончательный крест. Еще бы — “диагноз подтвердился”!..

Впрочем, поскольку я всю жизнь была аккуратной и работоспособной, я числилась на хорошем счету у начальства, и в профессиональном смысле у меня было все нормально.

Но совсем не то в личной жизни! С мной никто не дружил, почти не говорил. Каждый день я приходила с работы, ужинала, смотрела телевизор и ложилась спать в холодную постель, мечтая о моем единственном, который придет и согреет меня и для которого я берегу самое дорогое, что у меня есть — мою чистую любовь! Но он никак не приходил.

Однажды я пошла просто погулять по улице, побыть в толпе, как-то забыться. И тут смотрю: навстречу мне идет одна моя бывшая сокурсница, вся одетая в шикарную норковую шубу, сапоги, и везет перед собой коляску с маленьким ребенком. А рядом с ней муж — из тех, кого называют “новыми русскими”. Лощеный, холеный, в дорогой кожаной куртке и с сотовым телефоном. Я как увидела ее, так и обомлела. Еще бы: ведь в институте она считалась самой первейшей “б” из всех, она, как говорили, отдастся любому за бутылку водки. Где же справедливость? И она так влюбленно смотрела на мужа, и ребенка она родила, и все, кажется, у них было благополучно — нормальная семья. Я тогда попятилась, чтобы не попадаться ей на глаза, и ушла в другую сторону. Мне стало стыдно, горько, больно. Неужели я прожила всю свою молодость впустую, неужели надо было поступать не так… Да, не так, отдаться тогда после портвейна, а потом уже всем — Васям, Петям, Колям… Может, я сейчас тоже бы имела семью, любимого мужа… А как же мама — она же не могла быть не права?!.. Бедная мама!

В общем, я страшно обозлилась тогда и решила, что отныне буду жить совершенно по-другому. Прежде всего нужно расстаться с этой проклятой девичьей честью, а потом… Будь что будет!

И вот что получается, когда тебя начинает вести бес! Только я это подумала, как меня окликнули. Я обернулась; стоял пьяный, плохо одетый, неказистый парень, который откровенно мне предлагал… Нет, я не могу в точности повторить его слова. Проклиная себя почем зря, я подошла к нему. Он предложил зайти в подъезд и сказал, что у него есть полбутылки портвейна (опять портвейн!). Но поскольку я имела хоть какое-то приличное воспитание, я сдуру позвала его к себе домой.

На кухне, выпив портвейна, он разговорился. Начал рассказывать, что на самом деле, он — Великий Виконт Полой Земли и имеет боевые награды. “Это” случилось прямо на полу в прихожей, после чего он тут же заснул, противно захрапев. Мне стало гадко, я пошла в уборную, и меня вырвало. Потом я вернулась на кухню, достала водки, которая у меня всегда на всякий случай стояла в холодильнике, налила себе полный стакан и залпом выпила. Я отключилась почти сразу. “Может, я умру?” — вот какова была моя последняя мысль.

На следующее утро я проснулась от дикой головной боли и от жутких криков. Это орал мой первый мужчина — тот “единственный”, которого, как выяснилось, я ждала всю жизнь. Он ничего не помнил, но требовал пива и был очень агрессивен, говоря, что сейчас свернет мне шею, и все в таком духе. Я ему рассказала, как все было, он немножко присмирел, а когда я налила ему водки, он совсем пришел в прекрасное расположение духа и даже погладил меня пониже спины. Я сходила в магазин, купила еще бутылку, как он просил, но сама пить не стала — больше не могла. Он выпил все, совершенно развеселился и в конце концов заснул, упав мордой в банку со шпротами, заявив перед тем, как отключился, что я “хорошая баба, и он теперь будет со мной жить”.

Что ж, я восприняла это как перст судьбы. Да, он такой, но никто — никто! — никто еще ни разу в жизни не назвал меня “хорошей бабой”, даже после бутылки водки.

Итак, он стал жить у меня. Первое время он ничего не делал, только постоянно напивался, потом засыпал на диване и храпел. Он даже никогда не мылся. Пару раз он пытался овладеть мной, но я сопротивлялась, не в силах забыть того первого омерзения; впрочем, у него ничего и не выходило, очевидно, от постоянного пьянства.

Постепенно моя жизнь превратилась в настоящий ад, и я уже стала вспоминать время моего одиночества как самый светлый период моей трудной жизни. Я решила с ним всерьез поговорить, дождавшись, пока он будет еще не слишком пьяным, чтобы мог хоть что-то понять из того, что я ему скажу. Выслушав все мои претензии, он засмеялся и ответил, что он — Великий Виконт Полой Земли, но вынужден скрываться от террористов, которые хотят его взорвать. И поэтому, имея блестящее образование и манеры, он вынужден вести такую жизнь. Еще он сказал, что бежал из тюрьмы, куда его засадил его родной брат Абу… (забыла), и теперь его ищут все спецслужбы. Однако он со мной согласен и скоро устроится на работу. Я немного приободрилась.

Он пошел работать грузчиком в винном магазине. Пить он стал еще больше, денег совсем не приносил. Часто он приходил ко мне с компанией своих дружков, которые напивались, матерились и вели себя по-свински. Я была опять на грани полного срыва и начала подумывать о самоубийстве. А иногда мне хотелось набрать телефон психбольницы, в которой я когда-то лежала, и попросить, чтобы меня забрали из этого бардака. Лучше тихие психи под присмотром врачей, чем эти разнузданные пьяные твари.

Однажды один из этих его дружков пристал ко мне в ванной, когда я мыла руки, и, едва я успела что-то сообразить, изнасиловал меня в извращенной форме. Честно говоря, я была так зла на все, что мне даже понравилось, правда на душе было гадко и больно. А когда я вернулась в кухню, к моему благоверному, он посмотрел на меня с усмешкой и сказал: “Ну что, отоварил тебя Николай?.. Ну, с меня бутылка! А я всегда знал, что ты — блядь!” Представляешь, Алиса, они, оказывается, поспорили на бутылку, сможет ли этот Николай меня…, и я — Я! — я в их глазах стала обычной вокзальной подстилкой. А может, я и вправду такой была? Или стала?..

Так или иначе, моя жизнь все дальше катилась под откос. На работе я стала нервной, меня даже вызвал главный редактор, спросил, не хочу ли отдохнуть — съездить в Египет, Эмираты… Какие Эмираты, если эти сволочи все пропивали! И поскольку у моего… как это говорится… так и “не стоял”, меня вовсю пользовали его дружки. Это было отвратительно, гнусно, но что я могла поделать?!..

Все закончилось в один день. Ночью “мой” не ночевал дома, а утром пришел трезвый и ошарашенно заявил, что ему конец. Оказывается, они ночью напились, вместе изнасиловали какую-то тетю Грушу, а потом случайно подожгли магазин. Всех взяли в милицию, а моему удалось убежать. “Ну и что ты теперь будешь делать?” — спросила я его тогда, ощутив неожиданное облегчение и радость. “Уеду, — ответил он. — Я же Великий Виконт Полой Земли, поеду воевать за свой трон — во льды, на другую сторону, сквозь Солнце! Да, во льды, далеко, далеко, где меня никакая милиция не найдет. Мы победим и разобьем всех врагов; я получу много денег! И вернусь к тебе. Жди меня, родная! Я обязательно еще вернусь!” Он похлопал меня пониже спины и немедленно ушел.

Честно говоря, я даже немного всплакнула. Какой бы он ни был — какие бы они ни были, — теперь я снова оказалась одной-одинешенькой. Приходила милиция, допросили меня, я им ответила, как есть: был и ушел, сказал, что на войну. Они записали мои показания и удалились, презрительно на меня посмотрев.

И теперь я опять живу так, как жила до всего этого. Снова каждый день хожу на работу, ни с кем там не общаюсь, а дома смотрю телевизор, ложусь в холодную постель и жду своего любимого, хотя, в общем, уже и не жду.

Ответь мне, Алиса: как мне быть дальше?.. Я чувствую себя совершенно сломленной. Почему все так получилось?.. Ведь когда я жила, как велела моя мама, — то была совершенно одинокой и никому не нужной. А когда попробовала поступать так, как все вокруг, как мои подруги, — скатилась до уровня бомжихи. Кто же в результате прав и как же мне жить?.. Или такова вообще моя женская судьба, моя доля, и не должна я ничего для себя желать и хотеть, а просто так существовать, замкнувшись в самой себе, правда, зато и не причиняя никому вреда?!..

С уважением, Инна К.”.

Отвечает кандидат психологических наук Алиса Л.:

“Дорогая Инна!

С волнением и подлинным сопереживанием прочла твою исповедь. К сожалению, история твоей жизни, которую ты искренне мне изложила, вполне типична для многих женщин, что по складу характера и вообще своей явной “положительности”, казалось бы, самой судьбой обречены на счастье — на нормальную семью, любящего мужа, детей, а в реальности зачастую оказываются в полном одиночестве, да еще и приобретая такой негативный опыт, сродни тому, что ты мне описала. Сколько таких писем я получила, сколько несчастных женских судеб буквально прошло перед моими глазами… Кому-то удалось помочь, а кто-то так и не смог выбраться из порочного круга, который сам себе построил.

Да, не удивляйся, ибо во всех своих страданиях виновата прежде всего ты сама!

Конечно, здесь налицо и влияние социальной среды: твоя мать, которая, очевидно, сама в свое время испытала большую психологическую травму и, искренне боясь за тебя и желая тебе счастья, желала слепо оградить тебя вообще от любых проявлений настоящей жизни, а они, увы, далеко не столь красивы и романтичны, как в “женских” романах, поклонницей которых ты, я уверена, являешься. Я, впрочем, тоже.

Но в своем стремлении непременно встретить “принца”, чтобы он тебя заметил, увидел “этот нераскрытый бутон”, который все игнорировали, ты отталкивала не только настоящих циников, готовых тебе предложить лишь портвейн и подъезд, но и настоящих людей с трогательными, неиспорченными душами. Как правило, их заметить не так легко, ведь юноши — знай! — бывают еще более закомплексованными и застенчивыми, чем девушки. Но строить всю жизненную позицию только лишь на основании одного подонка, встретившегося тебе, согласись, глупо. Да и таким ли подонком был тот самый твой первый парень, который наверняка в силу своего подросткового максимализма просто “выпил для храбрости”, а затем, не зная, как ему поступить с девушкой, которая ему явно нравилась (не забывай, что ты сама пишешь, что была “с изюминкой”), просто грубо и цинично предложил половой акт. Но он сам еще был молод и глуп; в этом возрасте у парней вполне нормально такое проявление чувств, так же как и обратное: полная робость и страх перед понравившимся существом противоположного пола.

В результате у тебя сложился сложный нервно-психопатический комплекс, ты лечилась в психиатрической клинике. У тебя укрепилась мысль, что все мужчины — сволочи, подонки, но ты тем не менее продолжала ждать своего единственного, который, мол, наконец придет и полюбит тебя — тебя такую, какая ты есть.

А вот теперь ответь мне на вопрос: а можно ли полюбить чисто визуально такую зажатую, плохо одевающуюся девушку, которая всего сторонится? Конечно, можно, но для этого нужно ее получше узнать. Я не призываю тебя, как ты пишешь, “к блядству”, но такой уж недотрогой тоже нельзя быть! Иначе с водой выбросишь ребенка!

И вот результат: увидев свою счастливую школьную подругу (кстати, кто тебе сказал, что она счастлива? Может быть, и, скорее всего, так оно и есть, обладая эффектной внешностью и вдоволь “нагулявшись”, она просто вышла замуж за богатого “нового русского”, чтобы полностью себя материально обеспечить. Но это ведь та же самая проституция! Разве ты этого хочешь? Ты ведь не такая!). Так вот, увидев свою якобы счастливую школьную подругу и страшно ей позавидовав, у тебя случился, как это называется в психиатрии, эффект “декомпенсации”, и ты тут же пошла отдаваться “первому встречному”, который, конечно же, оказался алкоголиком и бомжом. Я уж не буду говорить, что он еще и скорее всего и психически ненормален — чего стоят одни эти его рассуждения о “Великом Виконте Полой Земли”?!.. Короче, ты влипла. А как могло быть иначе, дорогая ты моя, если идешь к “первому встречному”?..

То, что ты пишешь о жизни с этим свалившимся на тебя “принцем”, невозможно читать без содрогания. Прости меня, но это просто мерзость.

И то, что ты наконец избавилась от него — перекрестись, пойди в церковь и поставь свечку. Ведь Бог дал тебе новый шанс устроить жизнь! И не могло быть по-другому: ведь, судя по всему, человек ты очень хороший.

Итак, сейчас вся твоя жизнь предстоит перед тобой чистым белым листом. Забудь все, что было. Не отчаивайся. Лучше одевайся. Стань привлекательной! Заведи знакомства с настоящими, интересными людьми (уверяю тебя, они есть!). И помни всегда: женщина выглядит так, как она себя чувствует.

У тебя все получится! Удачи тебе! Пиши!

Твоя Алиса Л.“.

— Да что это за маразм!.. — воскликнула Аглая И., с отвращением отбросив от себя газету “Женская суть” с опубликованным в ней своим письмом, которое она подписала “Инна К.”, чтобы никто не догадался, и ответом психолога.

— Нет, это просто какой-то бред!.. — помолчав, злобно сказала она. — Что она мне отвечает, эта дура!.. Я к ней со всей душой, а она?.. “Лучше одевайся”. Тьфу! Да нормально я одеваюсь! И терпеть я не могу никаких этих… “женских романов”. А это, как это… “декомпенсация”!.. Что же я, псих, в самом деле? Может, и правда?! Тогда надо просто вызывать “перевозку” и ложиться на “вязки”?.. Нет, ну какая же сволочь! А еще психолог! “Женщина выглядит настолько, насколько она себя чувствует”… Идиотка! Идиотка! Женщина выглядит так, какой родилась, да и чувствует так, и имеет… И имеет! А я… А я…

Тут Аглая заплакала.

Слезы, лившиеся из ее глаз, размывали зеленую тушь, покрывающую ее ресницы. Лицо краснело и вспухало; в душе нарастала гнетущая пустота.

Она сидела и плакала минут пять, потом хлопнула себя по обнаженным коленям, сжала руки в кулаки и резко встала.

— Хватит! — победоносно произнесла она. — Вся эта психология — полная чушь! Да что она может понимать… И потом: может быть, он действительно был Великим Виконтом… Он был… Он был…

Тут Аглая почувствовала, что вновь может заплакать, и мощным волевым усилием пресекла это. Душа, однако, была уже почти полностью охвачена гнетущей пустотой.

— Все! — сказала сама себе Аглая. — Как говорила моя мама, царство ей небесное, если тебе плохо, начни с того, что убери в квартире. А что эта дрянь про нее пишет!.. “Психологическая травма”… Впрочем, не знаю, не знаю, отца у меня никогда не было, да и зачем он нужен, наверняка бы все время пил водочку и пиво, все они такие, все ясно, все одинаково, а я вот буду мыть посуду, да, я буду мыть посуду, назло вам всем, а особенно тебе — незабвенная Алиса Л.! Чтоб ты сдохла вместе со своей психологией!

И Аглая решительно подошла к кухонной раковине.

Раковина была наполнена грудой тарелок, блестевших от застывшего жира, двумя бурыми сковородками с мощным слоем нагара и несколькими, покрытыми капельками жирной воды вилками и ложками. Рядом, словно шлепок застывшего цемента, лежала серая, дурно пахнущая тряпка. С крана капала вода, создавая при попадании на поверхность воды в одной из сковородок методичный, гнусный звук, похожий на чмоканье острого стилета, пульсирующего внутри мозга.

— Проклятая жизнь! — вздохнула Аглая и резко открыла кран, который вначале заурчал, как неисправный унитаз, а затем выдал струю горячей воды, с шумом внедрившуюся в недра раковины с грязной посудой и отбрасывающую рикошетящие мокрые брызги, охватившие горячими слабыми иголочками лицо Аглаи и ее полные руки.

— Издевательство! — буркнула Аглая, схватила тряпку, давясь от отвращения, натерла ее грязным мылом и принялась мыть посуду.

Для начала она активно мылила поверхность тарелок и сковородок, потом долго смывала образовавшуюся вследствие этого мыльно-жирную смесь горячей водой, промывала и отжимала тряпку, а затем вновь терла ей уже почти чистые поверхности посуды. Так продолжалось некоторое время; затем Аглая взяла сухое застиранное полотенце и стала вытирать им вымытые ею вещи. Тарелки засияли; после сковородок на полотенце остались черные сажевые следы. Аглая расставила тарелки в сушилку, а сковородки положила в шкаф. Дошло дело до вилок и до ложек.

Аглая добросовестно оттирала каждый кухонный прибор от жира и остатков пищи, а затем бросала их в отведенное для них в сушилке место. Вскоре раковина опустела; только желтый жир пополам с серой грязью теперь окаймляли начало ее углубления. Аглая тут же сноровисто вновь намылила тряпку, добавила горячей воды и принялась все это оттирать. Наконец осталось только выстирать тряпку. Мыло, мыло, чавкающие усилия красных рук — и все было кончено.

— Ну вот и все, — удовлетворенно проговорила Аглая, проходя в комнату. Она деловито огляделась и машинально включила телевизор. — Пожалуй, надо вымыть пол, — твердо произнесла Аглая и пошла в ванную за ведром и тряпкой.

Через некоторое время Аглая, выставив кверху свой объемистый двухполушарный зад, усиленно терла тряпкой пол, иногда сплевывая случайно попадающую в ее рот мокрую пыль. По телевизору вовсю шла передача “Я сама”.

Какая-то женщина на телеэкране долго и путано объясняла, как от нее ушел муж, но она завела любовника, который был не так чтобы очень, но все-таки, а потом муж стал проситься обратно, и она вновь испытала к нему любовь и даже какую-то жалость. Вообще-то муж — алкоголик, правда, очень хорош в постели, когда не пьет, что, впрочем, происходит редко, а любовник — очень хозяйственный, хорошо относится к ней и к ее дочери, которая страдает средней степени дебильностью, ходит по магазинам, часто дарит ей цветы и регулярно приносит в семью зарплату. Но он работает на двух работах, сильно устает и почти не имеет с ней половых контактов, потому что, придя домой в два часа ночи, немедленно засыпает, громко храпя, так как утром ему вставать в семь. Короче, женщина в телеэкране оказалась перед характерной дилеммой. Многие ей советовали остаться с любовником, а с бывшим мужем встречаться, но она заявила, что не может, поскольку не так воспитана, а кроме того, муж этого точно не потерпит, потому что очень ревнив и драчлив. Но ей тяжело бросить его сейчас, в трудное для него время, потому что он без нее совсем деградирует, спивается, нигде не работает, недалеко и до криминала, и вообще, как ни крути, он — родной отец их совместной дебильной дочери, но, с другой стороны, не может же она так вот взять и выгнать любовника, который — хороший человек, в рот не берет, заботится, любит, ценит, только громко храпит и импотент. И так далее, все в таком духе. Наконец кто-то из зала посоветовал ей обратиться к психологу, а кто-то сказал, что любовнику просто нужна “виагра” — это оказался случайно оказавшийся в зале представитель фирмы, распространяющей это лекарство. Аглая все это слушала и напряженно терла пол, зациклившись на одном, особенно грязном его участке; она прямо-таки скребла его тряпкой, вцепившись в нее ногтями, словно желая пробуравить в полу дырку и добраться до его сути и смысла.

Наконец, когда ведущая предоставила слово сидящим на сцене экспертам, Аглая не выдержала, громко шлепнула тряпку об пол и выключила телевизор.

— Отвратительно! — сказала она и понесла в туалет ведро с грязной водой, чтобы слить ее в унитаз.

Вернувшись, она осмотрела пол. Телевизор молчал.

— Ну что ж, — вздохнула Аглая, — теперь надо сходить в магазин, чего-нибудь купить.

Выйдя из дома с хозяйственной сумкой в руках, Аглая оказалась окружена холодными зимними сумерками.

Люди шли навстречу ей, пытаясь закутать свои замерзшие, унылые лица в воротники. Какая-то стая подростков, громко улюлюкая, пронеслась мимо; один из них, смачно плюнув сквозь зубы, попал прямо на пуховый платок некоей бабушки, которая, кряхтя, везла сумку-тележку.

— Ах, ты… негодник! — крикнула бабушка, остановившись.

— Бабуся, ща въебууу!.. — насмешливо проорал плюнувший подросток, убегая за своими друзьями.

Аглая пошла дальше и, наконец, вошла в булочную.

— Мне половинку черного кирпичиком и половинку белого, знаете, такого…

— Знаю, — мрачно ответил волосатый и бородатый продавец, выдавая товар взамен на протянутый ему Аглаей чек. Аглая вышла из булочной.

Тут ее чуть не сшиб врезавшийся в нее длинный нескладный мужчина в толстых очках и с портфелем.

— Ой!.. — опешил он, отпрянув от Аглаи, словно вляпался в дерьмо. — Ой! Женщина!.. Извините! Ой!.. Я не хотел! Вам не больно, вам… Может, вас проводить?..

Мужчина откровенно шепелявил и искренне был смущен.

— Ой!.. Извините… Женщина! Женщина! Простите меня…

Аглая, ничего не отвечая, пошла дальше. Вдруг она остановилась, обнаружив, что еще чуть-чуть — и она прямиком бы уперлась в большой мусорный бак с многочисленными объедками, в которых вдумчиво копался пожилой бомж.

— Да… — тихо сказала она. — Как это там называется? “Декомпенсация”?.. К черту! Это именно то, что мне сейчас нужно.

Резким движением она забросила хозяйственную сумку с купленным хлебом в бак, и сумкой тотчас радостно завладел бомж, буквально поймавший ее на лету, словно классный вратарь, не пропустивший гол.

— К черту! — повторила Аглая и заспешила прочь отсюда.

Она шла неизвестно куда и неизвестно зачем. Но когда она в первый раз подняла глаза вверх, оторвав взор от покрытого снежно-соляной кашей тротуара, она увидела сияющую надпись: “Кафе «Грезы»”.

— То, что нужно, — решила Аглая и подошла ко входу.

— Вы чего-нибудь хотите? — спросил ее внушительный охранник у дверей.

— Да, — твердо произнесла Аглая. — Я хочу выпить.

— Добро пожаловать! — усмехнулся охранник, открывая перед Аглаей дверь.

Она разделась в гардеробе, прошла в зал и уселась за столик. Играла музыка; к ней подошел официант в бабочке.

— Мне, пожалуйста, двести грамм водки и… закуски.

— И закуски… — записал что-то официант в своем блокноте. — А какой?

— Ну… Там… Ну…

— Ассорти могу, — услужливо сказал официант, — там…

— Ассорти, — отрешенно повторила Аглая.

Через пять минут на ее столе появился графинчик, рюмка и огромное блюдо с разными съедобными штучками, включая черную и красную икру.

— К черту! — вновь сказала Аглая, вспомнив, что как раз сегодня получила зарплату.

Она налила себе рюмку водки, выпила, потом еще, потом еще. Есть совершенно не хотелось.

Наконец она допила весь графинчик и вновь пригласила официанта.

— Давай еще… Водки… И это… Стакан, что ли, принеси… Я… хочу напиться!

— Будет сделано! — отрапортовал официант, немедленно испаряясь выполнять заказ.

На третьем графинчике Аглая почувствовала себя получше и решила съесть бутерброд с красной икрой. Она взяла хлеб, масло, нож, но тут за ее столик решительно подсел хорошо одетый мужчина, пахнущий одеколоном, явно кавказской наружности.

— Можно к вам, девушка? — довольно учтиво, с кавказским акцентом, произнес он.

— Можно, — кивнула Аглая, продолжая заниматься бутербродом.

— Я все смотрю на вас и думаю: чего это вы сидите и спиваетесь в одиночестве?..

— Значит, есть причины! — довольно грубо ответила Аглая, поддевая очередную липкую икринку ножом.

— Ну, конечно, есть. Если бы не было причин, разве что-нибудь было?

— Было! — убежденно сказала Аглая и потянулась за графинчиком. — Выпейте со мной?..

— Да я бы с радостью, милая, но я сегодня за рулем… — доброжелательно проговорил мужчина. — Как насчет завтра?

— Мне без разницы, — заявила Аглая, наливая себе полстакана и тут же их выпивая.

— Послушайте, деточка, а как вы будете добираться сейчас домой?.. Вас же, извините, могут просто в милицию забрать! Кстати, как вас зовут?

— Аглая, — тупо ответила Аглая.

— А я — Альберт. Вообще-то меня зовут Адольф, но это такое имя, что… В общем, я Альберт.

— Альберт так Альберт, — пожала плечами Аглая, наливая себе еще треть стакана.

— Сегодня я занят, да и вы не очень в форме, так что давайте встретимся с вами завтра здесь же… часиков в девять? Давайте у входа?

— Давайте, — равнодушно произнесла Аглая, резко выпивая водку.

— А сейчас, если вы не против, я мог бы доставить вас домой… во избежание неприятностей…

— Эй, погоди! — вдруг возмутилась Аглая. — Я еще не допила! И вообще — тут близко. И вообще: кто вы такой?..

— Я?.. — Альберт весело улыбнулся. — Я — террорист. Ну, бандит, если хотите. Не боитесь?

— Дальше смерти не попадешь, — твердо заявила Аглая.

— Вы в этом уверены?

— Я вообще ни во что не верю. И вообще: где моя водка?!..

— Вы допьете ее дома.

Альберт поднялся со своего стула и удалился. Буквально через две минуты он появился вновь, держа в руках бутылку французского коньяка.

— Вот это я для вас взял, чтобы вам не было очень скучно проводить сегодняшнюю ночь… А завтра…

— Что завтра? — спросила наконец заинтригованная Аглая, приподнимаясь с своего стула. — Да, мне нужно заплатить…

Альберт подошел к ней и обнял ее за талию. Потом слегка прикоснулся губами к ее губам, отчего Аглая сразу протрезвела.

— Я расплатился, — чуть слышно прошептал он. — Пошли?

— Пошли, — смиренно кивнула Аглая.

Альберт вывел ее из кафе и подвел к стоящему у входа “мерседесу”.

— Садитесь, — сказал он, открывая перед ней дверцу. — Показывайте дорогу.

— Ну, поехали, — безучастно согласилась Аглая, словно отказываясь принимать реальность такой, какая она есть.

На следующий день, который Аглая провела в мучительном похмелье, почти не вылезая из постели, она тем не менее стояла у входа в кафе “Грезы” ровно в девять часов вечера. В девять ноль пять подъехал “мерседес”, из него вылез улыбающийся Альберт с огромным букетом розовых роз.

— Вот и я! — радостно сказал он. — Как самочувствие?

Аглая сконфуженно улыбнулась.

— Слушай, — заговорщически произнес Альберт, — я сегодня не могу здесь светиться… Поедем лучше к тебе, а? У меня есть шампанское, поправишься…

— Ну… поехали, — неуверенно ответила Аглая. — Но пить я больше не могу. Я же весь твой коньяк выпила… Ты же меня доставил и… все, прямо странно, джентльмен какой-то.

— Какой есть, — натянуто улыбнулся Альберт.

Аглая села в машину, и они поехали.

— А ты слышал, ночью-то дом взорвали… Все боятся…

— Ничего, — вяло ухмыльнулся Альберт.

— Ой… Ой!.. Ой, слушай, а это не ты ли его, а?.. Ты же говорил, что — террорист! Да…

— Ну, допустим, я, — равнодушно проговорил Альберт. — Тебя это очень волнует?

— Мне-то все равно, — сказала Аглая. — Но вообще, — тут она погрозила ему пальчиком, — больше такого не делай. Ой, у меня очень болит голова. И…

— Понятно, — улыбнулся Альберт. — Сейчас все исправим.

Они вошли в квартиру Аглаи, спешно разделись и прошли на кухню. Альберт достал шампанское и открыл его, громко хлопнув.

— Да я… я не хочу… — замахала руками Аглая.

— Выпей. Будет лучше.

Аглая залпом выпила бокал. Ей сразу стало весело и спокойно. Альберт подошел к ней, взял ее под локти и поставил напротив себя. После этого он всосался губами и языком в ее рот.

“Ах!” — только и успела подумать Аглая, ощутив внутри себя жар, влажность и истому.

Альберт стянул с нее трусы и колготки и приспустил свои джинсы. Он уперся в пупок Аглаи огромным черноволосым членом.

— Ах! — вскрикнула Аглая, приседая на стол и раздвигая ноги.

Как только Альберт сделал шестое фрикционное движение внутри ее лона, Аглая испытала неведомый ей доселе мощный оргазм. И закричала:

— Аааааааа!!!!!

— Да тише ты, — шепнул Альберт, продолжая всаживать в Аглаю свой вертел.

— Я люблю тебя! — кричала Аглая. — Ты мой милый! Ты самый хороший! Ты мой любимый! Я люблю тебя! Люблю! Еще! Еще! А! А!!

Вдруг раздался звонок в дверь.

— Это кто еще? — подозрительно спросил Альберт, тут же резко отскочив.

— Нн-е зннааюю… — заикаясь, проговорила Аглая.

— Открой.

Аглая оправила юбку, пошла в прихожую и открыла дверь.

За ней стоял Ихтеолус в белом смокинге.

— Ты… Ты… — еле вымолвила Аглая. — Откуда ты… взялся…

— Я вернулся, — гордо заявил Ихтеолус. — Я — это я!..

— Кто это? — спросил подошедший Альберт.

— Это один мудак, который никак не может ничего понять и ничего найти, — ответила Аглая.

— А это кто? — подозрительно спросил Ихтеолус, оглядев Альберта.

— А это — счастливое существо, которое все поняло и все нашло, — сказала Аглая.

— Понятно… — прошептал Альберт.

— Нет! — восторженно воскликнул Ихтеолус. — Ничего вам не понятно! Это я наконец все понял! Я был Великим Виконтом Полой Земли, воевал на Юге, был в раю и был в аду, я уничтожил мир и пролетел сквозь Солнце! Я — это я, и этим все сказано! И я вернулся! Встречай меня, любимая! Это — я… Яяяяяяя!!!

— А я — это я, — насмешливо проговорил Альберт.

— Ну, а я как же? — спросила Аглая.

— Вы не понимаете! — улыбаясь ослепительной улыбкой, произнес Ихтеолус. — Ты не я, и ты не я! А я теперь все понял. Я теперь все могу! Я прошел сквозь все, и все прошло сквозь меня! Когда-то меня называли Ихтеолус, но теперь я нашел себя, теперь я — это я! Яяяяяя!!!

— Знашь что, — сказала Аглая, — я не могу тебя прямо сейчас выгнать, хотя ты вечно всему мешаешь и постоянно это делаешь не вовремя. Иди вон в ту комнату, а то сейчас поздно, спи, но чтобы завтра твоей ноги здесь не было!

— Но ведь это — я!.. — почти умоляюще воскликнул Ихтеолус.

— Вон! — взвопила Аглая, хватаясь за Альберта, который почему-то с каким-то ехидным любопытством поглядывал на Ихтеолуса. — Вон отсюда! Брысь! В свою конуру! Белье там есть! И чтоб завтра ты отправлялся обратно в свою Полую Землю!

— Да? — понуро переспросил Ихтеолус.

— Да, — ответил почему-то Альберт.

Ихтеолус печально прошел мимо них, прихрамывая, затем открыл дверь в предназначенную ему комнату.

— И вообще! — вдогонку вдруг крикнула ему Аглая. — Настоящий Ихтеолус — это я!

7 Семь Я

Еще не конец. Ясное утро разбило алмазной чашей путаницу призраков тьмы, пронизав осколками солнц возрожденный свет. Ихтеолус спал, пребывая в сладостном неведении своего настоящего и прошлого, в то время как будущее уже нависло над ним разверзнутым миром нелепиц, новых явлений и смыслов. В конце концов его кокон был взорван прямым точечным попаданием луча очередной реальности, и Ихтеолус возник.

Он лежал, накрытый грязным розовым пледом, на пружинистом диване, упирающимся одним концом в синюю стену, на которой висела фотография пожилой китаянки. Он посмотрел ей в глаза, потом скосил взгляд вниз — на себя, затем почему-то посмотрел в белый потолок. В душе возникла полная неразбериха.

Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошло женское существо в ярко-зеленом халате.

— Ну что, проснулся, аааа???.. Давай, вставай, и — дуй отсюда, Гришаааа!!!

— Почему “Гриша”? — степенно заметил Ихтеолус, слегка приподнимаясь. — Инна, ты же прекрасно знаешь, что я — Великий Виконт Полой Земли Ихтеолус!.. И я вернулся.

— Какая я тебе “Инна”!! Какая еще “Инна”!!! — злобно закричало женское существо, не сдержавшись, тут же врезав Ихтеолусу по щеке. — Я Аглая! Аглая!!! Я Аглая Ихтеолус! А ты что — муж мне, что ли!.. Совсем мозги пропил, придурок, аааа!!! Альберт!..

— Кто такой “Альберт”?.. — сокрушенно спросил Ихтеолус, садясь в кровати и потирая ушибленную щеку.

— Что у тебя с ногой?!. — вдруг испуганно проговорила Аглая.

— Где, что?.. — озабоченно вымолвил Ихтеолус, повертев туда-сюда забинтованной правой ногой. — А… это. Подорвался на мине в Антарктиде. Уже почти отросла.

— Где ты был? Где ты все это время был?!..

— Я? — самодовольно сказал Ихтеолус. — Я уже говорил… Я дрался во льдах, летел сквозь Солнце и вышел внутрь, а потом, попав снова вне, взорвал все, представ перед…

— Чем-то членистоногим, — насмешливо раздался басовитый голос с кавказским акцентом. Ихтеолус поглядел: это был Альберт, вошедший сюда; он презрительно смотрел на Ихтеолуса и был одет в белую майку и ярко-голубые плавки.

— Но ведь это был… — отрешенно сказал ему Ихтеолус, вставая.

— Это была я!.. — хохотнув, вставила Аглая, уперев кулаки в свою талию над бедрами.

— Инна… Ты…

— Я — Ихтеолус, придурок, аааа!!!! — воскликнула Аглая, подходя к Ихтеолусу. — А ты…

— А я Альберт, — сказал вдруг Альберт, вежливо кланяясь.

— Но кто же тогда я!.. — возмущенно проговорил Ихтеолус. — Я был там, где…

— Ты и сейчас там, — отрезал Альберт. — Тебя вообще нет. Дорогая, пойдем на кухню, выясним состояние и смысл. Не бойся, я потом его выставлю.

— Как всегда! — торжествующе заявила Аглая. — Или я — или он!

— Или ты — или ты… — тихо прошептал Альберт. — Или, как написал Констатин Кедров: “Или он, или Ада, или Илион, или Илиада”… Я пойду… — Он резко вышел из комнаты.

— Ну а я?.. — обиженно крикнула Аглая и выбежала за ним.

— Я остаюсь с ними, — решил Ихтеолус и пошел вперед, в дверь.

Занавес этой Вселенной раскрывается. Общие аплодисменты.

Ихтеолус, Аглая и Альберт чинно сидят на кухне и пьют пиво “Бочкарев”, закусывая его тигровыми креветками. Ихтеолус хочет прояснить вопрос, но он явно попал впросак, никак не улавливая происходящее и отказываясь оценивать произошедшее. Можно считать, что случилось что-то с ним самим как таковым. Альберт и Аглая пытаются разъяснить ему его личную истину и направить его собственный путь. Если бы только они были они. Если бы только они не были я, как уже заявлено. Если бы я не было убито, как указано где-то до этого. Если я — не они. Если я вообще существует или существенно. Если бы Ихтеолус понимал (если бы он не был таким придурком, аааа!!!!), если бы Альберт мог!..

— Ну и что ты можешь мне сообщить, придурок, аааа (!!!!), несчастье моих мгновений! Зачем ты явился сюда, откуда, для чего?!.. Отвечай!

— Я был святым, или я спал, но потом я прозрел и стал Великим Виконтом. Вылетев сквозь Солнце, я прошел через мощное испытание и искушение, которое с честью выдержал, и были мне дарованы абсолютная свобода и власть, и я наконец стал самим собой! Но мир отпал меня; мир не заметил меня; мир меня не принял. Пришлось его разрушить до основания, а затем вернуться к тебе, моя дорогая, милая, родная, — разве не с тобой я был тогда в вонючей помойке, разве не с тобой мы летели сквозь солнечный свет?..

— Тебя со мной не было, со мной был он. Тебя со мной не могло быть, ты вообще не имеешься в виду, ты запутался, я тебя выгнала, ты бредишь, ничего ты не нашел, потому что ничего подлинного не искал!

— Что может быть подлинного в этой реальности, когда она проистекает лишь из самой себя и собой заканчивается! Она — это хлопок многозначительности, при ближайшем рассмотрении не имеющий даже ни одной собственной частицы, не говоря уже о конструкциях. В ней надо жить, а не размышлять! Она — это я.

— Нет, это — я!

— Нет, я!

— Нет, я!

Ихтеолус, Аглая и Альберт, в восторге спора уставившись друг на друга, пьют пиво “Бочкарев” и закусывают его большими тигровыми креветками. Они все говорят разом; невозможно уследить, кто когда и кто тут есть кто.

— В конце концов, тебе уже было сказано, что ты — в раю, но ты отказываешься это просто принять, а продолжаешь пробовать на прочность все то, что не имеет ничего такого. Ты возжелал получить “я”, а теперь вдруг недоволен, когда у тебя его отняли! Какая же тебе разница? Чего же ты хочешь?..

— Я хочу быть самым, самым, самым великим, могущественным, сильным, и так далее, во всем, и…

— Уже был. Что дальше?

— Я нашел себя! Теперь я — это я.

— А я — это я.

— А я… Да что с ним говорить с этим придурком, аааа???

— Ты хотя бы помнишь, кем ты был?..

— Я был без ноги. Потом ты меня выгнал, я заснул.

— Или?..

— Или я летел сквозь Солнце, потом погиб.

— Или?

— Или я был в пруду среди раков и попал в рай. Но это был ад!

— Или… Какая разница? И где же ты теперь?

— В аду… В раю… Посередине… Живу… Нет… Не помню!

— Хочешь вспомнить, кем ты был на самом деле? Прежде чем…

Ихтеолус, Аглая и Альберт, негромко переговариваясь, попивают пиво “Бочкарев” с тигровыми креветками, каждую из которых они с аппетитом съедают, обгладывая клешни. Почти невозможно уследить их тихий диалог. Возможно, говорит все время кто-то один, а остальные громко чмокают и чавкают, поедая креветки с пивом.

— Так ты хочешь все вспомнить? Хочешь?

— Это бесполезно. Он придурок. Легче вспомнить все мне.

— Ты ни при чем. Ты — это я.

— Нет, я!

— Хочешь вспомнить, кем ты был?..

— А… как это сделать?

— Ты исповедался, прежде чем попасть… сюда. И туда. И вообще. И твоя исповедь есть. Она существует. Вот она. Вспоминай и пойми.

— Где он?

— А где я?

— Там, где он. Он вспоминает. Ты вспоминаешь. Я вспоминаю.

Исповедь записана и сверена игуменьей Аглаей (в миру Алиса И.) в присутствии преп. отца Льва Африканского. Таинство свершилось в Пустыни Берега Слоновой Кости Бвафлийского монастыря святого Адольфа.

Я родился и вырос в деревне Дорофеево Судогодского района Владимирской области, в самом сердце, как говорится, Среднерусской Возвышенности, которое, по своим природным красотам — рекам, лесам, обилию грибов, рыбы — справедливо может быть названо настоящим раем на Земле. Крестили меня под именем Григорий, хотя родители дали мне какое-то совершенно несуразное и непонятное имя “Ихтеолус”, которое вроде мой папаша вычитал в какой-то книжке, что вечно валялась у нас почему-то в сенях, и иногда, в детстве использовалась мною для туалетных надобностей — с бумагой, конечно же, у нас тогда было туго. Отец мой, Александр Сергеевич, сколько я себя помню, всегда сильно пил. Напиваясь, буянил, часто бил мать, доставалось и мне. Я был единственным ребенком в семье — нет, вру, до меня еще родилась моя сестра Лариса, которой сразу же был поставлен диагноз “идиотизм”, и родители сдали ее в специальную психушку на постоянное жительство; с тех пор о ней никто ничего не слышал. Мать почти все время ходила в синяках, но развестись с мужем не хотела, поскольку боялась потерять семью, да у нас, в общем, все так жили и это считалось в порядке вещей. Однажды отец, сильно напившись, стал кричать на мать, что она отравила всю его жизнь, родила двух неполноценных “выблядков” (так он выразился) непонятно от кого, а теперь хочет его убить. Но он, мол, не даст этого ей сделать, а убьет ее сам и сейчас же. После чего он бросился на испуганную мать с кулаками, но я, который при этом, как обычно, присутствовал, успел подставить ему подножку, поскольку хотел защитить мать. Отец резко рухнул, сделав по инерции еще два-три нетвердых шага, и угодил лицом прямо в зажженную настольную лампу, стоявшую на маленьком столике у стены. Он ее всю расколотил, и патрон от разбитой лампочки вонзился в его правый глаз. Не знаю, как это точно случилось, то ли патрон, пробив глаз, достиг его мозгов, то ли напряжение тока было таким сильным, что его слишком мощно шандарахнуло, но когда мы все пришли в себя от некоторого шока, отец был уже мертв. Помню только, что мать побледнела, подошла ко мне и отчетливо проговорила: “Подонок! Отцеубийца! Ты лишил меня мужа! Теперь будешь мне заменять его”. Я тогда не понял ее слов — мне шел всего двенадцатый год, но мне стало страшно, хотя то, что папаша наконец подох, меня сильно обрадовало — уж больно он всех достал своим вечным пьянством, буйством и рукоприкладством. Я понимаю, что все это — большой грех, и мой поступок тоже, хотя он был невольным, в чем каюсь.

А тогда, после похорон отца, когда разошлись все гости с поминок, мать долго еще сидела за столом, плакала и пила водку. Я пошел спать, но она криком позвала меня. “А ну иди сюда, сученыш! Ты что, не помнишь, что я тебе сказала?..” Она отвела меня в спальню, легла на кровать, потом вдруг подняла юбку и сняла трусы. Я отвел глаза. “Смотри, гадина, чего стесняешься, ты отсюда на этот гадкий свет вылез! А ну смотри!” — приказала она мне. Я заставил себя смотреть. Вид ее разверзнувшейся предо мной красной промежности с топорщащимся над ней жирным лобком, покрытым густыми жесткими черными волосками, вызвал во мне откровенный приступ тошноты, и я чуть не блеванул прямо в то место, из которого я родился в мир. Какой грех! Каюсь. Между тем мать не унималась. “Че смотришь, придурок! — крикнула она, раздвигая ноги еще шире и прямо-таки словно выворачивая ко мне все свои женские внутренности, напомнившие мне тогда каких-то слипшихся, копошащихся в дерьме слизняков. — Лижи!” “Как?..” — оторопел я. “Так!” — злобно вскричала она, поднялась, взяла меня за шею и ткнула носом туда, откуда я, как она выразилась, вылез на этот гадкий свет. Мне стало плохо; запах говна и мочи забил мои ноздри, и скоро к нему подмешался какой-то еще более омерзительный запах тухлой рыбы, а мать, приказав мне высунуть язык, стала напряженно елозить по всему моему лицу своим мощным лоном, которое, становясь все более влажным и вонючим, представилось мне вдруг клубком каких-то склизких червей, облепивших, словно настырные слизистые личинки насекомых, мои щеки, глаза, нос, лезущих мне в ноздри и рот, нагло ползающих своими мокрыми мерзкими тельцами по губам и языку, в то время как мать держала меня за шею, чтобы я не сбежал. Какой ужас! Это мое деяние — грех, хотя я и не желал этого, но мои мысли и слова — грех вдвойне, грех ужаснейший, поскольку я так действительно думал и продолжаю так думать, и произнес сейчас все это по собственной воле. Каюсь! Спаси меня, Господи, великого грешника!

Мать пыхтела и напряженно дышала — все чаще и чаще; а я уже почти не мог выдерживать омерзения, унижения и всей этой гнуси, и тут, когда она вдруг взвопила благим матом, так что зазвенели стаканы, стоящие на поминальном столе в другой комнате, меня, наконец, вырвало прямо на нее, на мать, и в нее, в мать, — внутрь, повсюду, везде; а она вдруг резко замерла, стиснула мою голову своими пальцами, впиваясь ногтями, а потом, продрожав некоторое время, словно эпилептик в припадке, обмякла, расслабилась, и сразу стала какой-то ватной и безразличной. “Что это?.. — почти весело и даже как-то насмешливо спросила она, нащупав руками мою рвоту. — А… Обделался!.. Вывернулся!.. Ничего, сынуля, привыкнешь!”

Я резко выбежал из ее спальни, громко захлопнув дверь, кое-как умылся и рухнул в свою постель, обняв подушку. Всю эту ночь я не спал, а порывисто рыдал, думая о том, что мне больше нельзя жить на свете. Тогда я в первый раз подумал, что я рожден в грехе и для греха, и ничего другого мне не остается, как принять этот скорбный удел и крест, который взвалил на меня Господь. Каюсь! Вот до какого богохульства я уже тогда дошел! Прости, Боже!

Я не собираюсь подробно описывать всю свою злосчастную жизнь в течение следующих трех с половиной лет. Скажу только, что она была воистину кошмарна и омерзительна: мать использовала меня на полную катушку всякий раз, когда напивалась, а напивалась она почти каждый день. Я ничего не мог тогда поделать; я был раздавлен, унижен, “опущен”, как выражаются в тюрьме, собственной матерью!.. Я только беззвучно рыдал каждую ночь, сжимая кулачки, и желал ей мучительной смерти. Прости меня, Боже, за столь великий грех!

Но однажды, когда мне уже было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать лет, мать, по обыкновению, напилась как свинья и похотливо призвала меня в свою комнату. И тогда я — уже подросший и достаточно возмужавший — в первый раз почувствовал в себе силу и необходимую злость, чтобы отказать ей, поставить эту суку, стерву, блядь (каюсь, каюсь!!) на место; сбросить с себя ее вонючее ярмо, которое она навьючила на мое открытое всему миру лицо. Я подошел к ней тогда угрожающей походкой, приблизился почти вплотную, а потом резко ударил ее коленом между ног. Мать тут же сложилась пополам и взвизгнула, словно поросенок, которого собираются прирезать. Я вломил ей по роже так, что она отлетела к стене и хрякнулась о нее, точно безмозглая птица, встретившая на пути своего остервенелого полета некую непреодолимую преграду в виде пуленепробиваемого стекла или закрытой форточки. Она медленно осела на пол, а я встал над ней, подняв свои руки вверх, и со всей злобой, которая переполняла меня до самых краев организма, как скапливается требующая свободы сперма в теле монаха, попавшего на необитаемый остров, громко произнес: “Гадина! Гнусная тварь! Еще раз рыпнешься на меня — убью!!” Я очень хотел убить ее прямо тогда (каюсь, каюсь!), но какая-то сила во мне — может быть, некий ангел, все еще не оставивший мою ужасную участь, — не дала мне этого сделать. Я медленно отпрянул, а мать, слегка придя в себя, вдруг заорала: “Будь ты проклят, сученыш! Проклинаю тебя! Да не примет тебя ни земля, ни небо! Оооо, сволочь…” Так она меня прокляла. Я подошел, треснул ее сверху по башке кулаком, а потом выбежал из дома, чтобы, не дай Бог, не случилось чего похуже. Однако я добился своего: мать совершенно от меня отстала и даже как будто бы вообще отказалась замечать любое мое присутствие, словно я для нее с этих пор умер. Наверное, так и было, и я не перестаю вопрошать: Господи! Ну почему я не умер тогда! Я бы не совершил всех тех мерзостей, которые совершил. Однако мне пришлось и дальше нести свой гадкий, омерзительный крест.

С того дня мать тихо спивалась, запершись у себя в комнате; она даже там справляла нужду. Каждый день я оставлял в сенях две бутылки водки, потом, когда она как-то вопрошающе на меня взглянула, три, и помимо этих бутылочных контактов мы никак не общались. Где я брал деньги?.. О, ясно где: скорешился с такими же, как я, деревенскими придурками, выезжал с ними в город, там мы грабили ларечки, отнимали деньги и вещи у прохожих, обирали пьяных мужичков. В общем, все как обычно.

После каждой удачной поездки мы с братвой устраивали попойки в одной заброшенной избе. Приходили девочки, их, конечно, напаивали и ебали по кругу (прости Господи за сквернословие!) все, кто хотел, да они были и не против. Только я стоял в стороне, поскольку, после жизни с мамочкой, испытывал стойкое отвращение ко всему женскому. Мне даже было противно коснуться случайно какой-нибудь нашей деревенской подружки, не говоря уже о чем-то другом. А мои приятели, да и девочки тоже, подсмеивались надо мной, называя кастратом, импотентом, целкой. Меня это довольно сильно задевало и огорчало, и однажды я решился.

Когда мы, после очередного набега на город, оттягивались в своей избе, я вдруг налил себе стакан водки, выпил его для храбрости залпом и попросил себя выслушать. Они все замолчали, прервали свои беседы, половые акты и все такое и вмиг превратились в единое участливое внимание. Я выложил им все; для этого мне потребовались еще два стакана водки, потому что рассказывать эту гнусь было немыслимо стыдно, гадко и больно. “Вот почему я такой”, — закончил я тогда свой рассказ и выпил еще водки. “Вот это да… — сказала одна из наших подруг. — Просто кошмар! Слушай, надо тебе помочь!” “Помогите…” — почти попросил я. Тут же они стали обсуждать, как бы лучше мне посодействовать, пока, наконец, самая симпатичная из девочек не разделась, а меня подвели к ней. Увидев перед собой вновь разъятую женскую промежность, я опять, как это было в первый раз с мамой, чуть не блеванул, а потом инстинктивно стал приближать к ней свое лицо, высовывая язык. “Да нет же, не так! Эй! Помогите ему!” — крикнула эта лежащая передо мной девочка, и тогда две подруги тут же ко мне подбежали, сняли с меня штаны, трусы, подрочили мне хуй, чтобы он встал (каюсь, Господи, за сквернословие!), а лучший друг ввел его в молодое бескорыстное девичье лоно, возжелавшее мне помочь. Очутившись там, я сразу испытал дикий кайф; сперма брызнула из меня, словно пена из огнетушителя. “Боже, спасибо! — сказал я тогда громко и внятно. — Вот Твоя истинная благодарность и благодать за все несчастья, ужасы и унижения!” Я тогда впервые поверил в Бога, но, увы, эта вера прочно связалась в моем подсознании с первым нормальным сексуальным опытом, и отныне, хотел я того или нет, все высшее в этом и ином мире стал олицетворять для меня оргазм, пронзивший тогда мою душу и дух, словно очистительный разряд рая и запредельной божественности, коснувшейся своей светлой тайной грубый мир, частью которого я был. “Я верую! — вскричал я. — Это — Бог!” Честно говоря, все остальные зааплодировали, умиляясь и радуясь за меня, но тут распахнулась дверь, и в избу буквально влетела мать этой милой девушки, все еще лежащей подо мной и радостно мне улыбающейся, а с матерью милициейский патруль. “Изнасиловали! Изнасиловали!” — закричала ее мать, а мусора тут же меня скрутили и надели наручники. Я пробовал что-то возразить, но тут же был избит и доставлен в отделение.

Я, конечно, был не виноват, но случилось так, что мама моей спасительницы побоями и угрозами заставила ее написать на меня заявление. Все, которые были тогда со мной вначале, рассказали правду о том, что произошло, но тогда менты стали намекать, что пришьют им всем групповуху и притон, и им пришлось согласиться с изнасилованием. А все это случилось исключительно из-за того, что мама этой моей первой любовницы просто была лучшей подругой моей мамы, и иногда даже посещала ее в ее засранной спальне, совместно с ней выпивая. Там они договорились каким-нибудь способом меня засадить в тюрьму; тогда эта сволочь подкупила одного из наших, и он оповестил ее о том, что ее дочь собирается мне отдаться. Потом гадина заплатила ментам и прокурору, только один судья остался неподкупен, и слава Богу, а то бы меня вообще сгноили. В результате все вот так вот и вышло; мне дали три года по малолетству и, как ранее не судимому, и отправили в колонию где-то под Саранском.

Ну, мамочка, ну, сука, ну, тварюга!.. Прости меня, Господи, каюсь, раскаиваюсь, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй…

Впрочем, я увлекся. Но про жизнь в колонии я особенно распространяться не стану. Скажу только, что я пристрастился там к активной педерастии и героину, который скрашивал мне долгие дни ожидания воли, тянувшиеся нескончаемо и бесконечно нудно, словно истинная Вечность, каким-то непонятным образом явленная в совершенно определенном временном промежутке. Когда удавалось вмазаться героином, я тихо лежал на своей шконке и кайфовал. Но когда его не было, я превращался в истинного зверя. Мне нравилось всех избивать и “опускать”. Больше всего я любил давать в рот новичкам, которые к нам поступали почти каждую неделю — не важно, что они из себя представляли, так как я справлялся почти с каждым, — а они у меня испуганно отсасывали. Нет, были и нормальные ребята, которых я щадил. Но особенно я не жалел всяких интеллигентов, очкариков и евреев. Один курчавый мальчуган по имени Соломон, помню, оказался сынком каких-то богатых киноактеров, и он долго плакал, валялся у меня в ногах, предлагая любые деньги за то, чтобы я оставил его в покое. Но я тогда еще больше разъярился: набил ему рожу, превратив ее в месиво, и мощно трахнул его в его дряблую, пухлую попку, чуть не прорвав ему прямую кишку своим жестоким членом. О да, я был убийственно жесток в этой колонии, и меня все уважали и боялись. Прости меня, Господи, раба Твоего, за столь тяжелые и гадкие грехи!

В результате, когда я стал уже там совсем “основным” и “крутым”, безжалостно разделавшись со всеми конкурентами (одному, помнится, я отрезал яйца, и больше он не “выступал”), мой срок вдруг закончился, и меня выпустили. Признаюсь, мне уже тогда этого совсем не хотелось. Мне нравилось в колонии, и я бы с удовольствием там остался бы и дальше: атмосфера, как нигде, была словно создана специально для меня, для моего истинного нрава. Но природное любопытство влекло меня вперед, в новую реальность, в новые миры; и с большим сожалением я в конце концов переступил порог приютившей меня восхитительной тюрьмы, решив, что эти три года — лучшее время моей жизни. Увы, я до сих пор считаю так и почти со слезами на глазах вспоминаю милый моему сердцу камерный быт, крики и стоны сношаемого мною “петушка”, героин и светлую Луну на звездном небе, своим холодным светом, струящимся сквозь зарешеченное окошечко, обволакивавшую все мое существо сладостными грезами, тайнами ласковых снов и надеждами.

Но я хотел вновь ощутить истинную веру, вновь почувствовать высшую славу и благодать, которая вспыхнула однажды во мне молнией страсти, повергнувшей всего меня в оргастический океан Божественной любви, милости и восторга. Я больше никогда не испытывал ничего подобного с того самого раза, когда в момент моего великого пробуждения и экстаза меня арестовали менты, избив мое, переполняемое лучами благодарности и света тело. “Мне нужна женщина! — решил я, выйдя из тюрьмы. — О да, мне нужна Женщина!”

Прости меня, Господи.

Я вернулся в свою родную деревню Дорофеево Судогодского района Владимирской области. Там я прежде всего узнал, что мать моя уже год как померла от беспробудного пьянства и похоронена на местном кладбище, — а сволочи менты мне об этом так и не сообщили! Впрочем, это известие абсолютно не вызвало во мне никакой печали и грусти, даже скорее некую злорадную радость, в чем каюсь. Я даже на могилу не сходил — вот так. (Прости, Г.) Еще я выяснил, что мою первую любовь убил и расчленил по пьяни тот самый тип, который тогда на меня настучал, а ее мать переехала в Москву. Этому козлу дали пожизненное заключение; я хотел узнать, где он сидит, но мне никто в точности не смог сказать. Остальная наша компания фактически вся развалилась: кто-то сел, кто-то погиб, кто-то переехал. Часть девушек повыходили замуж, и некоторые даже довольно удачно: за богатых новых русских. Короче, все умерло, все пропало, все было в прошлом. А рассказал мне это мой друг и подельник по разнообразным совместным грабежам, который женился на одной из наших девушек, — пожалуй, они были единственными, кто остался в деревне. Они совершенно остепенились, полностью завязали с прошлым, завели хозяйство, быт, нормальную жизнь, даже бросили пить — совсем! Жена ждала второго ребенка. Первый их мальчик, помню, когда я пришел, не обращая внимания на висящие из его ребячьего носика огромные сопли, с видом отрешенного дебила ковырялся в лепешке коровьего дерьма у входа в их дом. Взглянув на него, меня тогда чуть не вырвало, и я сразу понял: здесь мне уже не место.

Я решил уехать и отправился почему-то в Москву. Кто знает, может быть, я хотел найти там мать моей первой и лучшей Женщины? И что бы стал я с ней делать или ничего бы не стал?.. Так или иначе, но я оказался в Москве, почти без денег и без каких бы то ни было вразумительных планов на ближайшее или дальнейшее будущее.

В Москве я скоро превратился в типичного бомжа, живущего мелким воровством и подаяниями и пропивающего все унизительным мельтешением добытые средства. Я ночевал на чердаках, в пустующих домах, где собирались делать капитальный ремонт, на вокзалах и на скамейках, если было тепло. У меня появилась своя компания; я постепенно стал опускаться все ниже и ниже. Однажды, когда мы сидели вечером в каком-то подъезде с приятелями и пили портвейн, пришел один наш друг и предложил всем съесть некие таблетки, как он сказал, для “кайфа”. Все почему-то отказались, а я почему-то съел — мне уже было все равно. Я тогда почти сразу отключился, а потом попал в какой-то совершенно другой мир или несколько миров, по которым я странствовал, каждый раз просыпаясь утром в совершенно новой реальности, абсолютно ничего не помня, что было до этого и вообще кто я такой. Это был бесконечный сон; или же это был не сон вовсе?.. Не знаю. Какие-то обрывки всех этих странствий до сих пор проносятся в моем мозгу: война в Антарктиде, где мне оторвало ногу, возвращение к некоей любимой, которая меня с проклятиями выгоняет из нашего дома; новое пробуждение, где я — Великий Виконт Полой Земли и мы летим с прекрасной девушкой Алисой прямо на Солнце, сжигаясь, преображаясь, претворяясь его силой и светом; еще одно пробуждение в черной Вселенной, и я — рак в раю для раков, а меня ждет Бог, и Он меня искушает и убивает; и опять — ослепительное утро, вторгающееся своей яростной хрустальностью в сонную явь, разбивая грезы, а я пью пиво с каким-то ангелом в виде тигра, который мне объясняет всю тщету Вселенной, но и весь ее животворящий восторг, имеющий ценность лишь сам по себе, — не важно, в каком виде тебе не предстанет реальность именно сейчас; и я должен принять это и понять; но я могу все, чего только ни пожелаю — могу быть кем угодно и где угодно, и каждый все может, если захочет; и мне дарована полная свобода, но ее мало кто в силах выдержать хотя бы миг, хотя этот миг и есть смысл; и все это он мне объяснял, а я убил его, поскольку понял, что ничего не существенно, но все существует лишь постольку-поскольку; а затем, в своем следующем превращении, я вообще уничтожил всю Вселенную, желая слиться с ней в любовном экстазе, обволакивая всей своей сутью ее простор и ощущая ее страшную благодать и божественное величие, как это было со мной тогда, в деревне, среди моих добрых друзей и подруг, с моей первой женщиной, подарившей мне подлинную веру и надежду, — с той, которую я люблю до сих пор больше, чем Бога и Вселенную.

Каюсь.

Алмазное утро нагрянуло тогда игольчатой, искрящейся прозрачностью над тьмой забытья, разрушая мой вечный сон. Я был словно погружен в сладкий мрак возможностей любых существований, свернувшись калачиком в блаженной люльке запредельности и небытия, и не ощущал совершенно никакой реальности, кроме потопивших меня, казалось, навсегда в самих себе великой неге и смертном покое. Но наступил Большой Взрыв Света, и я возник.

Я долго ничего не мог понять, сообразить и вспомнить, а потом пошел бесцельно шляться по улицам и подворотням, испытывая какую-то туманную надежду и тоску и каждой своей молекулой чувствуя затаившийся повсюду и во мне святой дух призрачной свободы.

Я купил дешевого портвейна и грустно попивал его, прислонившись в сумерках к какому-то темному дому, и тут увидел силуэт печальной женщины, которая медленно проходила мимо меня. Я ее окликнул, и тут — о, чудо! — она подошла ко мне. Я увидел, что она плачет, я предложил ей портвейна, а потом почему-то сказал: “Пошли со мной”, хотя мне совершенно некуда было ее пригласить, разве что в подъезд или кусты. Но тут она всхлипнула, оперлась о мою руку и вдруг сказала: “Пошли лучше ко мне”.

У нее дома мы долго что-то пили, она рассказывала мне свою жизнь, я свою, и в результате мы полностью напились, совершенно расплакавшись от своих воспоминаний, потом как-то совершенно естественно обнялись, и… “Это” случилось прямо на полу в прихожей, после чего я сразу же заснул, если и не испытав в полной мере великий божественный оргазм, который мне грезился все это время, но некое его заглушенное алкоголем и тоской странное подобие: казалось, будто на мой дух в этот момент надели шоры или своеобразный мистический презерватив.

Я остался жить у нее. К сожалению, не могу сказать, что я вел себя достаточно хорошо: увы, бомжовые привычки и пристрастия крепко вцепились в мою внутреннюю сущность, вовсю завладев почти всеми моими внешними проявлениями. Каждый день я напивался, как когда-то моя мать, а эта добрая прекрасная женщина, не говоря мне никаких упреков, постоянно покупала мне водку и пиво на утро. Я сообщил ей, что я — Великий Виконт Полой Земли, который вынужден сейчас скрываться, поскольку мой мерзкий брат Абульфакир захватил престол и заставил меня покинуть Родину, что, в общем, было правдой, но она, кажется, совершенно не восприняла эти мои признания, сочтя их простым алкогольным бредом. Потом мне стало стыдно так жить, видя, что я совершенно обираю и объедаю этого святого человека, который меня приютил, практически ничего не давая ему взамен (нельзя же принимать во внимание наши редкие любовные контакты, во время которых я остервенело и тщетно пытался достичь преображения и царства вечной благодати, а она, кажется, ничего, кроме плохо скрываемого отвращения, не испытывала), и я решил пойти работать. Я устроился грузчиком в винный магазин; в результате я стал пить еще больше и уже с новыми дружками-приятелями, которых часто приглашал в гости, в квартиру моего милого, пригревшего меня, такую скотину, существа. Как-то я стал подозревать, что она изменяет мне с моими приятелями, — но что я мог поделать, на какие претензии я имел право?.. Я, грязная, пьяная, опустившаяся свинья, не заслуживавшая даже плевка моей чудесной сожительницы?!

Так все и продолжалось, пока мы не напились в нашем магазине с какой-то уборщицей, то ли Грушей, то ли Груней. Когда та отключилась, кто-то предложил ее трахнуть, что мы и сделали по очереди, потом пришли в себя, вывели ничего не соображающую уборщицу из дверей магазина, и тут он вспыхнул — видимо, кто-то из нас забыл затушить сигарету. Как назло, рядом оказался милицейский патруль, и нас всех повязали. Меня отправили в СИЗО.

Когда я вошел в камеру, еще пьяный и ничего не понимающий, ко мне тут же подбежала какая-то местная шестерка и радостно воскликнула: “Вот он, явился, два изнасилования!” Я хотел было разъяснить подонку, как ему следует со мной разговаривать, но тут меня двинули чем-то тяжелым по башке, и я сразу отрубился. Очнулся я от дикой боли в заднем проходе. Я долго ничего не мог понять и уразуметь, а когда повернул голову назад, пришел в полный ужас: я, оказывается, стоял на корточках на каменном полу камеры, а меня вовсю “опускал” здоровенный детина, весь татуированный, как папуас. На его широком, тупом лице застыло выражение полного блаженства, и, прежде чем я смог хоть что-то выдавить из своего бедного, избитого организма, он кончил, выстрелив своим омерзительным, горячим, клейким семенем в мои кишки, достав напористым струйным импульсом чуть ли не до желудка. Меня вырвало, а он отошел от меня, заправляя штаны, и громко сказал на всю камеру: “Ништяк!” Вот так, по велению своей злой судьбы, я стал “опущенным”, петухом; и не было никакого смысла уже что-то доказывать и рассказывать, поскольку, как известно, этот свершившийся над тобой акт и приобретенный вследствие его ужасный статус заднего хода не имеют. Я это знал, как никто, и смолчал.

Я прожил в этой камере целый месяц в положении самого униженного и оскорбленного существа, какое только возможно в тюрьме. Каждый день меня пользовал некто Звяга — здешний пахан, который меня, собственно, и “опустил”. Совершив свой гнусный акт, он обычно добрел, дарил мне пачку сигарет, чая и давал что-то покушать. Ночами я истово молился, понимая, что все, что со мной сейчас происходит, — это расплата за мои грехи. Господи! Разве я сам не был еще недавно точно таким же, как этот Звяга?!.. Прости меня, милый мальчик Соломон.

Через месяц меня вызвали с вещами и вдруг … отпустили, чего я никак не мог ожидать. Оказывается, эта Груня, или Груша, вообще не подавала никакого заявления об изнасиловании, а поджог взял на себя один из моих коллег по магазину. Я был совершенно ошарашен таким исходом этого дела, но тем не менее, сломленный морально и подорванный физически, вышел все же на свободу, которую уже не чаял увидеть вновь.

Как во сне я приехал домой, к той, у кого я жил, и кому доставил столько горечи и страданий. Я позвонил в дверь, она открыла, ошеломленно посмотрела на меня, а потом тихо спросила:

— Ты?.. Откуда ты взялся?..

— Я все объясню… — понуро начал я. — Меня забрали в тюрьму, но…

— Убирайся! — вдруг рявкнула она с такой злобой, что я инстинктивно отпрянул от нее и от двери.

— Но я… Дай мне войти… — почти скуля произнес я, презирая себя за всю эту гадкую сцену и желая убежать отсюда далеко-далеко, куда угодно, в другие миры, к другим существам и Богам.

— Адольф! — тут воскликнула она.

— Какой еще Адольф?! — осекся я.

— Сейчас узнаешь, придурок, аааа!!!! Гриша!!! Чего приперся, имбецил, дебил, аааа???? Убирайся в свою тюрьму, в говно, мразь!!

Тут дверь раскрылась еще шире, и из проема вышел огромный, кавказской внешности, мужчина в трусах и майке.

— Парень, ну ты че?! — тихо сказал он мне.

— Да я…

Тут он врезал мне своим мощным кулаком в левый глаз, так, что я рухнул на бетонный пол лестничной площадки, а потом еще долго пинал меня своими ножищами, стараясь угодить то по почкам, то по печени.

— Еще раз увижу — убью, — сообщил он, захлопнув дверь, и скрылся в квартире с моим бывшим добрым ангелом, который, как я понял, отныне полностью отказался от моей грязной, грешной души. Что ж, поделом. Прости меня, Господи, и помилуй, помилуй и прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи помилуй…

Впрочем, я увлекся. Я лежал тогда на обжигающем мою душу одиночеством и отчаяньем лестничном бетоне и беззвучно всхлипывал, желая попасть в некий бесконечный сладостный сон, после которого, возможно бы, наступило совсем другое утро и пробуждение. Но все было тщетно: реальность издевалась надо мной, усмехаясь гнилозубой ухмылкой. Кое-как я встал, вышел на улицу и пошел вперед, не зная куда и зачем, мимо домов, суетящихся прохожих, снующих облезлых собак и мельтешащих веселых детей.

Я ничего не соображал; мои мысли копошились внутри моего черепа, словно переплетенные сами с собой черви, напоминающие омерзительную разъятую вагину моей матери, но не было в этих мыслях ни цели, ни жизни, ни любви. Я словно распался на ощущения, где субъект перемешался с объектом, а ноющий дух преобразился в безжалостную, грубую, как дерюга, материю. О да, я был полностью сломлен и совершенно тогда ничего ни в чем не понимал!

Словно не стало ответов, а был только вопиющий окружающий мир. И не было больше загадок, а лишь вечно смердящее, нескончаемое мгновение. И меня тогда не существовало, просто какое-то омерзительное существо шло вперед по дороге, переполненное болью и не сознающее еще в полной мере, что натворило.

И так я шел и шел, пока не встретил какого-то грязного, небритого бомжа, который показался мне знакомым. Да, это был некто Аркадий — тот самый, что предложил нам всем тогда съесть горсть своих чудесных таблеток, уносящих твою сущность в иные миры и преображающих личность по своему всевозможному подобию. Он узнал меня, спросил, что случилось; потом пригласил в свой подвал, где у него был спирт и какая-то общая блядь на всех, которая могла бы меня утешить. Мне было настолько все равно, что я согласился и почти с радостью пошел с ним.

Мы пришли в подвал; я выпил стакан спирта, еле пережив его безумие и огонь, когда он низвергнулся в мое чрево резким огнеметным пламенем, еле-еле отдышался и рассказал Аркадию свою историю. Дойдя до самого конца, я понял, что я полностью отключаюсь от всего мною пережитого и от выпитого, — впрочем, может быть, этот Аркадий и в спирт добавил своего ужасного снадобья?..

Я рухнул на тюфяк и провалился в черный, пьяный сон.

Когда я очнулся, вокруг было мрачно, сыро, и где-то горел желтый фонарик. Надо мной стоял Аркадий с каким-то женским существом.

— Эй, Гриш, это — Алиса, я тебе ее привел, — сказал Аркадий. — Она тебя приласкает, ну, я пошел…

Существо приблизилось ко мне, и я увидел распростертое надо мной испитое, беззубое, морщинистое лицо с фингалами и кровоподтеками, которое смотрело на меня с невыразимой добротой и участием.

— Радость моя, — сказала мне эта кошмарная женщина. — Не грусти, солнце! Я Алиса, я сейчас буду с тобой, все будет хорошо…

— Алиса? — изумился я.

Она скинула свои лохмотья и оказалась совершенно голой. Ее длинные сиськи свисали прямо на отвислый живот, под которым чернели слипшиеся волоски источающего резкую вонь паха. Она села прямо мне на грудь, разверзая перед моим лицом свою гигантскую, уродливую, словно развороченный гранатой блиндаж, промежность. От всего ее существа и промежности веяло небесным теплом и состраданием; я посмотрел перед собой, и тут словно резкая и мерзкая молния перекосила мой рот выстрелом ужаса и омерзения: мамочка! Мамочка!!!

Я закрыл глаза, но моя душа была так пуста, что воспоминания более не имели надо мной власти; я вновь вперил взор внутрь лона Алисы и вдруг испытал такое чувство невероятной, с ума сводящей радости, преображающего восторга и счастья, какое я, наверное, не испытывал еще никогда. Я приблизил свои губы и поцеловал Алисин вонючий пах, так, словно безмятежный шмель, вторгающийся в волшебный рай цветочного нектара, который дарит всю свою нежность великой благодати тычинок, пестиков и лепестков. Мне показалось, что я любил ее в этот миг больше жизни и Вселенной; мне казалось, что она сейчас надо мной — это простивший и принявший меня в свои объятья Бог. Прости меня, Господи, за столь ужасное богохульство!

Она слезла, легла рядом со мной и обняла меня костлявой, старческой, цепкой рукой. Запахло вином и говном, — но мне было наплевать, словно этот едкий, мерзкий аромат был высшим запахом небес и смыслом любви!

— Милый мой, — прошептала она мне в ухо, — расслабься, ты устал, ты так страдал, но теперь я здесь, и ты здесь, и я с тобой, я никуда больше не уйду, я никогда тебя не покину, я буду с тобой всегда… Ведь ты — это ты, ты — это я, ты можешь быть кем угодно, и пред тобой свет. Пойдем туда, полетели на Солнце, войдем внутрь и сгорим, испепелимся, озаримся вечным пламенем божественной любви! Я люблю тебя.

— Алиса… — ошарашенно проговорил я тогда, охваченный эфирным струением абсолютной нежности.

— Я здесь, — ответила она. — Счастье всегда есть. Рай всегда с тобой и перед тобой. Обними меня, радость моя, возьми меня, успокойся, будь… Счастье и рай — это мы с тобой, сейчас, этой ночью.

— Я люблю тебя, — сказал я в ответ, зарыдал и впился губами в ее мокрый, грязный рот. Ее прогорклое дыхание как будто доносило до моей истерзанной души дух истинной благодати. Ее глаза горели во тьме, словно прибрежные огни.

— Иди ко мне, — повторила она. — Обладай мной! Обладай всем; рай существует! И спасение неминуемо.

И я, дрожа, словно влюбленный принц, взгромоздился на ее опухшее тело и тут же ввел свой член внутрь, с такой яростной силой, словно стараясь продрать ее всю изнутри, уничтожить все ее органы и плоть, преобразив их в чистый нематериальный экстаз; протиснуться в ее утробу, чтобы уснуть там, свернувшись калачиком в люльке райской вечности; достичь сущего как такового, Бога как высшего оргазма, пронзающего растворенного во всем меня очистительным разрядом запредельной благости и блаженства, — что напомнило мне мою первую любовь и первое прикосновение подлинной веры к моей вожделеющей счастья душе. Резкий запах мочи, смешанный с потом, сукровицей и горечью слез, застыл в воздухе, будто окружая нас облаком истинной любви. Я дернулся два раза, выстрелил в нее брандспойтом своей спермы внутрь всей ее утробы, сердца, черепа и, наконец, застыл, полностью погружаясь в сладость венца нашего единения.

Раздался взрыв, все заволокло безжалостным, великим, ослепительным огнем Солнца. Я не ощущал ничего; я стал словно ярким и невесомым, словно игривый протуберанец, машущий всей остальной Вселенной огненным язычком вечного приветствия.

“Я счастлив, — подумал я тогда. — Я увидел свет. Может быть, я зародил новое, счастливое существо”.

И тут же стал частью этого изначального света, поглощаясь им, и перестал существовать.

Когда я очнулся, когда алмазное утро новой реальности вторглось своими яростными лучами в мое забытье, разбивая грезы, я почувствовал какое-то радостное опустошение, усталость и некий холод; я ощущал себя словно мифический меч для героя, только что раскаляемый для закалки докрасна в пылающем горне, а теперь, шипя, остывающий в прохладной прозрачной воде.

Я раскрыл глаза: я лежал на животе лицом вниз, и подо мной никого не было. Я вскочил, испуганно заметался, но ничего не нашел. Только тюфяк стал опаленным и засыпанным горстьями пепла, как будто над ним только что полыхал пожар. Алисы не было, и жуткая мысль тут же неотвратимым крестовым гвоздем вбилась в мой смятенный мозг.

— Я сжег ее… — сказал я вслух. — Я обратил ее в Солнце! Но… значит, я и есть Солнце?.. Может быть, я и есть … Бог?!..

Помилуй меня, Господи! Вот до какой богохульной мерзости я — горе мне! — тогда дошел.

Я увидел бутыль со спиртом, налил себе стакан и, морщась, выпил его. Неожиданное решение и полное понимание абсолютно созрело во мне.

— Я должен дойти до самой сути! — громко произнес я. — Я должен обладать всем, я должен иметь каждую вещь и вещество в мире; я должен иметь весь мир! Я все должен обратить в Солнце, я все обязан преобразить! Любовь и свет — вот моя цель и мой смысл!!!

Я решительно допил спирт и вышел из этого подвала навстречу своим новым приключениям и ужасным грехам, о которых сейчас поведаю.

Если ты в силах, Господи, то прости меня, великого грешника!

Я не знаю, как в точности могло случиться все дальнейшее. Я был настолько уверен в своей новой ясной цели и в своем истинном божественном (каюсь!) предназначении, что в самом деле, в буквальном смысле решил тогда отыметь весь реальный мир и любую живую тварь в нем, включив, таким образом, Вселенную как бы внутрь себя самого и обратив каждую вещь явленной действительности в испепеляющее и преображающее Солнце великой благодати святого оргазма своего духа!

Я оказался, кажется, в Африке или Индии, не помню точно где; я шел через джунгли и какие-то плато вместе с экспедицией или же в качестве наемника — не могу сейчас сообразить, кем я тогда изначально был. Но греховная цель, словно обязательный клятвенный вызов, вела меня вперед к свершению моей ужаснейшей задачи, как проклятие, которое невозможно отменить, но остается лишь пережить, будто подлинную секунду истинной любви, ибо оно неотвратимо. Как в насмешку над моей гордыней или чтобы абсолютно обеспечить мне настоящую свободу выбора, Бог дал мне невероятные новые возможности и силы, которых нет у обычных людей. О, Милосердный! Если б хотел я тогда обратить все ниспосланное мне Тобой во благо, во имя любви к Тебе, — но нет! Я воспринимал свои могущественные качества лишь как подтверждение собственной безмерной значимости. Боже, в какой страшный грех я тогда впал!..

Своим товарищам по походу я рассказывал, о чем щебечут птички на ветке и что выкрикивает лев в своем леденящем дух рыке. Они сочли меня сумасшедшим, но я действительно все это мог слышать и понимать! Я говорил: это все мое; скоро вообще все станет моим, ибо должен быть один лишь Я в этом мире. Я выебу каждый цветок, каждую козявку, каждую звезду здесь и превращу всю Вселенную в мою великую победу!.. Услышав такие речи от меня, приятели вовсе прекратили со мной общаться и стали всячески обходить меня стороной, не в силах меня ни прогнать, ни наказать, поскольку они меня сильно побаивались. И это именно они стали называть меня за глаза HOMO SEXUS — так это прозвище ко мне и прилепилось.

Я шел с ними вперед и вперед, на поиски то ли каких-то племен, то ли врагов, а сам все время выжидал. Я предчувствовал начало своих великих дел и знал, что решение действовать наступит во мне само по себе — вмиг, как резкий солнечный луч, вдруг пробивший унылое сумеречное небо. Я не знал, с кого начать, ни как, ни почему именно так. Но я был готов. Я всегда был готов.

И однажды это наступило.

Мы устроились на ночлег рядом с небольшим оазисом посреди мрачной, бесконечной полупустыни. Горел костерчик; жарилась подстреленная днем дичь. Мои спутники смачно жрали мясо, жадно чавкая, словно сборище изголодавшихся трусливых животных, набредших наконец-то на вожделенный труп сайгака. Я смотрел на них с презрением и омерзением; тут вдали раздался какой-то протяжный заливистый вой, перешедший постепенно в злобный, каркающий хохот. Он нарастал, потом пропадал, потом вновь возникал, уже удвоенный или утроенный такими же гнусными, будто захлебывающимися в желании пищи и убийств, мрачными, лающими звуками, иногда напоминающими замедленную запись пулеметной очереди с вкраплениями яростных междометий осуществляющего ее воина.

— Вот! — сказал один из моих спутников, оторвавшись от своей пищи. — Гиены!

“Гиены… — тут же пронеслось по всему моему напряженному от макушки до пяток телу это чудесное слово. — Гиена!! Я хочу… гиену!!! Я хочу… огненную гиену! Гиену огненную!!!”

Я встал и отошел от костра, будто по нужде, а затем притаился, выслушивая, вынюхивая, высматривая во тьме предназначенную мне для любви и преображения светом желанную особь. Гиена огненная — вот что мне было нужно сейчас! Но как подойти к ним, как взять одну из них, изнасиловать, покрыть, совокупиться, сжигая своим Солнцем?.. Ведь они могут растерзать меня, они…

И тут я почувствовал, что превращаюсь в нечто огромное, меховое, сильное и жестокое. Мои мышцы увеличивались; все мое тело разрасталось и как-то выгибалось, принимая совсем другую — мягкую и грозную — форму; мои клыки росли, пробивая мои кровоточащие десна, мои когти вмиг ощутили свою прелесть и власть. Я стал тигром — истинным тигром белого цвета с коричневыми полосками; я стал святым тигром! Я как будто видел, как мои голубые глаза вспыхнули светом восторга в пустынной тьме, когда я издал свой победительный рев, наверняка повергший в жуткий трепет моих былых товарищей, все еще сидящих у своего костерка! Но мне нужна была огненная гиена.

Я принюхался, я замер, я подобрал передние лапы, я всмотрелся в даль, я прислушался. Вот они!..

Резким прыжком я перелетел через маленький оазисный водоем и оказался в самой гуще гиеновой стаи. И тут же нашел ее — ее одну, ту, что была мне уготована судьбой и Господом (прости!).

Все эти твари разбежались, лая и хохоча, а она осталась стоять, завороженная моей гибкостью и ловкостью, загипнотизированная моим взглядом и желанием, очарованная моей любовью и силой. Она была большая и лохматая; шерсть топорщилась на спине, сбиваясь к голове в бесформенный хохолок; ее рот оскалился в гримасе предвкушения гибели и счастья; и она действительно вся горела, пылала каким-то холодным тусклым огнем ужаса, который словно мог бы сжечь любые святые порывы и души.

Ее огонь усилился; я приближался, не сводя свой взор с ее диких глаз, в которых лишь на миг проблеснуло некое подобие понимания того, чем она является. Тут ее пламя мощно взожглось, и она разинула пасть и выдохнула в меня огненный залп своего умервщляющего любое бытие и свет дыхания; но я поднял вверх свою правую лапу, чертя в воздухе некий замысловатый крест, и этот злобный огонь отскочил от меня вверх, словно выпущенная в звездное небо шутиха, совершенно не похожая на сокрушительные молнии бога грома в день гнева.

Я бросился на нее.

Я навалился на нее сзади, внедряясь в ее звериное вонючее огненное лоно своим светлым, прекрасным тигровым членом; я пробил ее плоть, сжимая бока когтями и грубую волосатую шею клыками; я двинулся туда-сюда всего лишь пару раз — и мое семя вошло в нее, а она, захлебнувшись в лае ужаса, тут же обмякла в моих мощных объятьях, извергнув прямо мне в пупок свой омерзительный помет и мочу.

Я взревел в экстазе отвращения, вновь припомнив свою мамочку, шлепнул ее лапой по все еще тлеющей огнем голове, а затем выпустил ее, обескураженно увидев, как она пала — дохлая и грязная — на пустынный грунт. Не было никакого Солнца, никакого преображения, никакого света и благодати! Идиотский животный оргазм и мое горячее семя в мертвой самке, напичканной падалью и гнусью, — таков был результат моего великого духовного порыва. Господи! (Прости.) Что я сделал не так?.. Почему ничего не случилось, почему чудо так и не произошло?! Но не успел я толком обдумать это событие своей ужасной жизни, как на меня набросилась со всех сторон вся их гиеновая стая, — видимо мстя за свою огненную сестру, которая, может быть, была их вожаком или даже воплощенным богом. Они так резко вцепились в меня своими острыми клыками, что я даже не успел никак защититься; они буквально отгрызали от моего тела огромные куски мяса, тут же съедая их, и одна из этих тварей даже ухитрилась откусить мой светлый, прекрасный, тигровый член. Я рухнул на свою недавнюю любовницу, а гиены продолжали рвать меня на куски. В конце концов я умер, и душа моя воспарила ввысь, над всем этим кровавым побоищем; и, возвышаясь к прекрасному горнему свету, я долго еще видел духовным взором свою истерзанную тигриную плоть и слышал мерзкие хлюпающие звуки их победительного хохота и сочное чавканье, сопровождающее жадное пожирание ими всего моего чудесного полосатого тела. Я летел ввысь и ввысь, не понимая, кто я сейчас такой и что все это означает. Небеса охватили меня своей голубизной, буквально всосав меня в дивный водоворот нового преображения, — и тут же я вновь возник в виде субъекта, пронзенного восторгающимся духом влекущего меня света; я оперился чем-то воздушным, цветным, ласковым и упругим; я ощутил себя чудесным существом, летящим в вышине к пределу зари; и я расправил крылья, вытянул вперед крючковатый острый клюв и выкрикнул свою песнь или клекот, обращенный к Солнцу и Богу (прости, Г.), который тут же разнесся эхом радостного призыва по непорочно-белым, как истинная благодать, облакам, сквозь которые я летел к горизонту своих грез. Я опять стал самим собой!

“Райская птица! — пронеслись слова откровения в моей душе и мозгах. — Райская птица! Я хочу райскую птицу! Только с ней случится чудо, обетованное мне, только с ней воссияет вечное Солнце, сжигающее дух, только в ней я обрету веру, любовь и совершенный экстаз!!”

И я ринулся вперед с остервенением хищника, желающего освободить свое любимое дитя от человечьих лап, поместивших его в зоосадовую клетку. Очевидно, я был кем-то вроде сокола, поскольку мог лететь далеко вверх и вдаль и видеть почти весь свой будущий славный путь, простирающийся предо мной сверкающей дорогой жизни, в конце которой меня ждала неотвратимая цель. Райская птица!!!

Прости меня, Господи, за столь ужасные грехи.

Я летел, летел и летел, упиваясь струением воздуха вокруг меня и жестким шелестом своих пестрых крыльевых перьев.

И наконец я достиг большой страны посреди океана, зеленой, как глаза любимой, и светлой, как переполняющее меня всего предчувствие победы. Я снизился, зависая над каким-то лесом, или джунглями; пролетел мимо разукрашенных негров с копьями, повернул головку немного вправо и тут же увидел их. Я увидел их… Райских птиц, светящихся радугой своего пуха, исполненных грацией своего духа, зачарованных музыкой своего слуха, запросто сидящих на ветке дерева и совершенно не смотрящих на меня. Они были столь самодостаточны и прекрасны, что на какой-то один миг, который вполне мог спасти мою кошмарную душу, если бы я поддался благому порыву, я уже хотел совершенно отказаться от своей мерзкой затеи и дьявольской гордыни, — но они были столь недосягаемы и красивы, что я тут же (горе мне, Г.!) отставил прочь все добрые сомнения и колебания, сложил крылья и стал грозно падать вниз, целясь попасть прямо на самую великолепную и невероятную из всех из них: великое существо из огромной, струящейся копны слепяще-желтых, как Солнце в летнем облачке, хвостовых перьев, с зеленой, как трава Эдема, грудкой и с мудрыми янтарными глазами, которые наконец-то заметили мое подлое прицельное падение, словно желающее осквернить самого Господа (прости, прости!) и его мир (слава Тебе, Боже!).

Она продолжала сидеть на ветке, обращая ко мне небесный укоризненный взор; я приближался. И тут она распушила свой солнечный пуховый водопад, превращая его в гигантские, испещренные ярко-желтыми лучами-перьями, крылья, взмахнула ими и взлетела ввысь — прочь от меня и от моих гнусных надежд.

Я тут же притормозил падение, перегруппировал тело и бросился вперед за ней — все выше и выше, опьяняясь нарастающей стремительностью и высотой, а она летела вдаль, за невинно-белые, как благодать, облака, словно пытаясь достичь зенитного Солнца и укрыться в кроне его светлого огня, как в недосягаемом убежище.

Мы летели и летели; она запела какую-то свою мелодичную жалобную песню, словно стараясь вырвать из моего злого сердца хоть крупицу сострадания; но я упорно ее настигал, напрягая все мое трепещущее и вожделеющее тело, и, наконец, я догнал ее — почти смирившуюся со своей участью, мягкую и прекрасную, и сжал в своих жестких объятиях.

Я выдвинул свой птичий член и стал тыкаться в нее, роясь в разноцветном пуху, стараясь отыскать ее райское лоно. Но… Что это?!.. Сперва я не поверил своему чуткому осязанию, но потом пришлось признать, что сжимаемая моими когтями небесная добыча оказалась совсем не прекрасной дамой, а самцом, со всеми вытекающими из этого досадного факта причиндалами и сложностями. Впрочем… “Какая разница!” — решил я, тут же вспомнив бедного мальчика Соломона и разукрашенного татуировками, как недавно увиденные мною с птичьего полета туземцы, Звягу.

Я еще крепче сжал эту расфуфыренную и испуганную мужскую особь и с дикой, неумолимой силой въехал своим члеником прямо в его задик, расположенный под мощным, струящимся радужными перьями хвостом.

Говно и моча брызнули на меня с таким неожиданным напором, словно бы внутри этот райский птах состоял целиком из них.

— Ах ты, гадина! — злобно проклекотал я. — Вот ты как!

Я вцепился ему в грудь, разорвал ее и вырвал его мерзкое сердце, воняющее дерьмом. Я отбросил этот гнусный плотский комочек прочь, как ненужную дрянь, но эта сволочь — уже без сердца! — вдруг повернула ко мне свою миловидную желто-зеленую головку и острым клювом резко тыкнула мне в глаз, пронзая мозг.

Я взвопил от боли и страха, потом обмяк и стал падать вниз — уже дохлый и никчемный, все еще продолжая сжимать оцепеневшими когтями труп своего небесного любовника.

Мы падали вниз, ничего не чувствуя, не видя, не зная и пребывая в некоей досотворенной тьме, которая, очевидно, следует за любой подлинной гибелью.

Я не ощущал ничего целую вечность или миг — все равно, поскольку вообще, видимо, не существовал и не имел никакого минимального органа оценки любой иерархии или возможности, которых, впрочем, и не было вовсе. Ничто убило мое Я, сделав Я самим собой, то есть ничем. И так это и происходило: вовне всего или ничего. Боже! Лучше бы я никогда более не появлялся в твоем великом творении, которого я недостоин, оставаясь в небытии. О, был бы вечный личный ноль, безо всяких стремлений к нему или к пределу! Но то, чего во мне не было, вдруг взмолилось последним вздохом сошедшего на нет мира: “Господи!..”, и наступил Большой Взрыв Света, и Я возник.

Я очнулся, сидя на зеленом отростке большого растения, стоящего в чаще простирающегося вокруг травянистого леса. Я тут же ощутил утомленную цепкость хватательных члеников своих задних ног, обхватывающих этот упругий отросток, на котором я помещался, и свою собственную новорожденную ясность вмиг накатившего на меня, как гибельная волна, сознания. Яркое утро резкой солнечной иглой впилось в мою душу, пробуждая ее к жизни и осмыслению. “Кто я такой?” — подумал я, завращав во все стороны треугольной головой и пытаясь рассмотреть своими двумя фасеточными и тремя простыми глазами свое нынешнее воплощение. Я ничего не понимал.

Я увидел свои собственные передние ноги, обращенные к потерянным мною, очевидно навсегда, небесам, сложенные крылья, свой салатовый, тусклый цвет. И тут вспышка понимания воспылала в моих надглоточных мозгах, словно Господь (прости, прости, Г.! Г.!) все-таки все еще не оставил меня: “Ты взмолился мне, грешник, чтобы я спас тебя! Молись же мне, молись, богомол! Молись и, может быть, ты спасешься!”

“Богомол… — растерянно вымыслил я соответственной частью мозгов. — Богомол… Это же… Насекомое… Но… Я должен молиться! Я же богомол! Я должен молиться всегда, здесь, небу, Богу! Я должен… Я…”

Тут некий рефлекс, помимо всякого моего осознания, вдруг мгновенно сработал внутри нервной системы, щелкнув наподобие какого-нибудь утюгового реле, — и я выбросил вперед переднюю левую ногу и острыми члениками-пальцами резко схватил пролетающую мимо черную мушку, жадно зажимая между голенью и бедром, а затем немедленно отправил ее себе в рот.

Ужас и мерзость! Я сожрал ее и, более того, испытал от этого истинное удовольствие!.. А как же мои молитвы, воздержание, Господь?.. Видимо, каким я был грешником все время моей жизни и разных метаморфоз, таким и остался. Что ж! Тогда придется выполнять свою старую цель, где бы я ни находился и кем бы я ни являлся.

Прости меня, Господи, Господи, прости, прости и помилуй меня, грешного богомола, меня, богомола, молящегося Тебе, Господи, стоящего тут, лапками кверху, в молитве, обращенной Тебе и только Тебе, помилуй меня, бедного богомола, помилуй и прости, прости и помилуй, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй, Господи, прости, Господи, помилуй…

Чпок! Новый рывок члеников ног — и еще одна мушка с блаженством съедена мной. Все ясно! Я все тот же ужасный грешник, я — Ихтеолус Среднерусский, я — homo sexus!.. А раз так, надо побыстрее найти возлюбленную, слиться с ней в богомольном экстазе, и тогда, может быть, наконец я достигну абсолютной любви, Солнца, божественного оргазма и благодати.

Я повращал туда-сюда своей треугольной зеленой головой (Боже, как же омерзительно я, наверное, выглядел!) и увидел затаившуюся за стеблями травы, точно так же застывшую, как и я, в молитвенно-охотничьей позе, уготованную мне злой, преисполненной надеждой, судьбой, аналогичную моей нынешней классификации самку.

Почему я подумал, что это самка? Откуда во мне на сей раз проявилась такая совершенная уверенность в ее половом признаке, в общем-то, немыслимая после приключения с райским птахом, — только лишь оттого, что она была чуть-чуть большего размера, чем я?!.. Нет, то было не то; то были какие-то искренние, внутренние позывы, может быть, феромоны, выделяемые ею направо-налево, а возможно, близость к свершению мною моей безумной задачи, — но все это заставило мое тело задрожать в каком-то теплом предвкушении, мои крылья расправиться в возбуждении возможности осуществления долгожданного чуда, а меня самого ринуться к ней, сквозь травы и какие-то палочки, забыв о мушках и молитве (прости, Господи!).

Я подлетел к ней и встал враскоряку над широким ручьем, журчащим предо мной.

“О, приди ко мне, о, приди ко мне, о, приди!” — воззывал я к ней, прямо-таки разбрызгивая феромоны и приподнимая кверху свое брюшко.

“О, дай мне взять тебя, трахнуть тебя, быть со мной, о… дай мне отдать тебе! — это что еще за чушь! — подумал я. — Дай отдать тебе, вот, вот это у меня есть, вот это, вот это…”

Из моих спермовыводящих путей, как пузыри, полезли сперматофоры. Страшная догадка пронзила мои надглоточные мозги. Вот, оказывается, как все это у них происходит — у божьих тварей! Да я…

Но я не мог ни на пядь сойти со своего места и продолжал выделять сперматофоры, словно зачарованный своей миссией, происходящей здесь, сейчас, в этом облике.

Самка лениво приблизилась ко мне сзади, выдвинула свое брюшко, обхватила меня своими цепкими лапками и начала подхватывать все разбрызгиваемые мной семена, несущие возможность жизни новых существ, молящихся Богу и поедающих мошек, теми всасывательными отверстиями, которые, при очень большом допущении, могли бы назваться ее разверзнутым лоном (о, моя мамочка!).

Я ждал чуда, благодати, оргазма — но не было ни того, ни другого, ни третьего. Я даже не мог по-настоящему внедриться в эту суку, ощутить ее, выебать ее, наконец!.. Все, что с нами было, — это пузырящиеся сперматофоры, лишенные клейкости и жизненного тепла, и вообще: откровенное, гнусное спаривание. Вот до чего я дошел в своем разврате!

В конце концов то ли у меня закончился запас необходимых для яиц компонентов, которые я выдавал почем зря этой гадине, но я опустил брюшко и попытался как-то по-нормальному встать.

Крак!.. Сволочь вмиг откусила мне мою зеленую треугольную голову, и, продолжая все еще вминать в себя, или всасывать, полученные сперматофоры, принялась жадно меня всего пожирать, так что вскоре почти все мое нынешнее воплощение в пережеванном виде очутилось в ее мерзком брюшке — как раз по соседству с уймой мужских клеток, которых я так ей опрометчиво выдал для ее гадостного размножения, мечтая о благодати и великом духе, который должен был взорвать Вселенную, навеки соединив меня с Нею.

Тем это все и закончилось; дух вновь отлетел от меня; останки мои в виде недоеденных лапок, усиков и какого-то участка трахейного ствола упали в ручей, который так ласково журчал все это время перед моим фасеточным взором, пока я занимался спариванием и когда меня съедали; душа моя погрузилась в непомерную, бездонную тьму.

Утренняя тьма заволокла свет забытья, пронзив его алмазной россыпью струящихся повсюду брызг или звезд. Я вновь кем-то стал; я вытянул вперед стебельки глаз, обнаружив свое возникновение в громадном водяном пространстве ручья, сквозь который я плыл задом наперед, рассекая обтекаемым телом водяную гладь. Или же это была Вселенная, а я в ней летел. Иначе откуда здесь созвездия, пугающе разверзнутые надо мной или подо мной, совсем как ложесна моей мамочки? Однако вокруг меня была вода, а внутри моего хитинового панциря билось живое сердце.

Я оглядел самого себя. Мои огромные клешни были вытянуты вперед, как у пловца-подводника; шейка свернулась; ножки скукожились; я оказался чем-то ракообразным.

Я расставил свои клешни, чтобы они затормозили мое движение, и попробовал остановиться. Ко мне подплыли два больших красных рака, шевелящих усами.

— Здравствуй, счастливый брат! — проскрипел один из них, прикоснувшись к моей головогруди. — Мы рады приветствовать тебя на твоем пути в Раковый Рай! Твой славный земной путь закончился, праведник, и ты теперь заслужил жизнь вечную!

— Кто вы?.. — ошеломленно спросил я, к своему неудовольствию обнаружив, что издаю аналогичный голосовой скрип. — Кто я?..

— Судя по внешнему виду, ты — омар. Или же морской рак.

— Но почему я в ручье?

— Ты не в ручье, брат, ты во Вселенной!

— Ах, вот как! — взбешенно выскрипнул я тогда. — Вот и давайте сюда всю эту Вселенную… Я хочу ее… Трахнуть! Отыметь! Вставить ее пистон! Чтобы она вечно была со мной! Чтобы воссияло всесжигающее Солнце! Тогда будет благодать и свет!!

— Но… это невозможно, брат, — обескураженно проскрипел один из раков. — Меня зовут Алиса.

— А меня зовут Аглая, — сказал другой рак. — Мы гурии. Вообще-то на моем месте должна была быть Лариса, но я… Так ты хочешь Вселенную?.. Может быть, ты Бог?.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…

— Заткнись! — громко и грубо скрипнул я. — Я не Бог, но я могу Им стать.

— Ты не можешь выебать Вселенную, — грустно проговорила Алиса. — Вставить пистон ты можешь только нам… Мы же гурии!

— Вы-то мне и нужны! А ну — идите-ка сюда! Я вам покажу, Бог я или нет… Как это у вас там делается….

— Вот так, — выскрипела Аглая.

Алиса и Аглая перевернулись на спину и возлегли прямо передо мной, едва касаясь моих усов своими розовыми шейками, которыми они помахивали туда-сюда, слегка приподняв вверх. Гурии сияли светом блаженства, тепла и доброты.

И тут я увидел нечто воистину манящее на их телах: некую выпяченную прощелину, проход в рай, сокрытый панцирной оболочкой, какой-то радужный сгусток в сердцевине живой хитиновости шейковой плоти, путь в благодать. Где-то из-под меня выдвинулись два жестких отростка (“Почему два?” — подумал я), всем своим наличием устремленные в эти потайные двери, вводящие в восторг. Я громко скрипнул и ринулся вперед — к этим вратам в новую жизнь, к этой замочной скважине, в которой заключалось обладание целой Вселенной, к этому цветнику блаженства и возможности всесжигающего Солнца.

Я тыкнулся влекущими меня отростками в Алису, обнимая ее головогрудь клешнями и целуя ее в ротовую щель.

— О! — выскрипнула она.

Затем я переметнулся к Аглае и точно так же ткнулся в нее, попав отростками на мягкую негу разверзнувшегося под ними любовного лона (о, мамочка!).

Потом я начал попеременно тыкаться то туда, то сюда. В конце концов в моем тельце произошел некий скрытый процесс, и я, испытав легкий приятный зуд, выстрелил из обоих отростков на Алису какой-то вонючей слизью. И все это было не то. И не так. И вообще никак.

— Где же Солнце, оргазм, дух, плоть, любовь, Вселенная, благодать, Бог!!! — воскликнул я, громко скрипя. — Где это все? Что это значит?.. Кто я?..

— Ты не Бог, — рассудительно и как-то печально выскрипела мне в ответ Аглая. — Тебя зовут Ихтеолус Среднерусский, ты великий грешник, прозванный за свои грехи homo sexus. И ты — это Я. Но у тебя ничего не выйдет. Потому что ты придурок, понял, ааааа???? И ты убьешь Я, прежде чем что-то поймешь. Все, я улетела.

И она тут же уплыла прочь с неимоверной скоростью.

— Ах, вот как!.. — грозно проскрипел я, обращаясь к оставшейся Алисе. — Ты тоже считаешь, что я не Бог?

— Я… не знаю, — испуганно проскрипела она. — Ты рак. И ты в раю. Ты действительно никак не хочешь этого понять!

— Я не рак!!! — почти загремел я. — Я — это Я! И ты, да и вы все, никак не хотите этого понять!

— Да, правда, — совершенно спокойно проскрипела Алиса, — ты есть ты. Ты не я. И ты не рак.

— В таком случае, — совершенно уже входя в раж заявил я, — это не рай, а ад!

— Конечно, — сказала Алиса. — Это все равно.

— Нет, это не все равно!! И я Главный Черт! И сейчас пожру тебя!

— Не меня ты должен пожрать, а себя. И не ищи больше Аглаи! Ведь она — это я. Я!

— Я запутался тут с вами… — сокрушенно молвил я и навис над тельцем Алисы, приготовив свои большие омаровые клешни. — Себя ведь я уже хотел… И я в себя не верю. Кто я? Омар какой-то…

— Да не хочешь ты ничего! — вдруг осмелев, произнесла Алиса. — Ты не хочешь ни рая, ни ада, ни Полой Земли! Ты даже в раю не можешь осознать, что ты — в раю! Чего же ты хочешь?..

— Тебя, Солнце, благодать, Вселенную… Бога, черт побери, наконец!

— Молись, — сказала Алиса.

— Я уже молился! Где Аглая? Где Я, которого я убил?.. Или не убил?

— Убиваешь. Я — вот здесь, — проскрипела Аглая, указывая прямо в мою головогрудь.

— Ничего-то ты сама не понимаешь! — почти завопил я, в каком-то экстазе злости.

— Мне и не надо. Это ведь — твой рай.

— Ах, так!.. — гневно произнес я. — Значит, я могу делать в нем все, что захочу!..

— Но чего ты хочешь? Тебе не кажется, что все это — бесконечное движение по кругу?..

— Кажется, — сказал я вдруг нежным, девичьим голосом. — Молодец! Хорошо держалась.

После этого я разверз свою огромную зубастую пасть и одним движением перекусил Алису пополам.

А потом я откинул от себя прочь ее бренные останки и поплыл (или полетел?) вперед и вперед — туда, где должен был быть свет и где должно было восходить Солнце, сжигающее дух мира огнем своей вечной благодати и смысла. Я чувствовал грусть, я ощущал неверие, я чувствовал полную собственную ничтожность. Моя цель казалась мне теперь совершенно невозможной и неосуществимой, и лишь прошлая подлинная, всамделишняя реальность моей истинной любви и всех чувств заставляла меня хоть как-то надеяться — если, отныне, не на ее полное достижение, то хотя бы на повторение иллюзии ее возможности.

А ведь в этой-то жажде повторения и была моя самая главная ошибка, как я понял теперь! Ведь надо быть равно благодарным как случившемуся, так и новому. Ведь именно в этом — Твоя Сила, Господи, а, значит, и моя тоже. Господи, прости! Господи, помилуй! Господи…. если можешь, — прости!!! Ведь спасение — неминуемо?..

Впрочем, я отвлекся.

Я плыл вперед, оставляя позади себя ручей и разнообразные свои метаморфозы и постепенно меняя обрыдлую членигостоногость на обтекаемую, устремленную вдаль, в океан, длинно-игольчатую форму некоей рыбы пилы или погонофоры. Очевидно, я действительно стал погонофорой, обернувшись трубкой собственного происхождения и спрятав внутрь свою душу, дух и печаль, — но зрение моря, начавшегося вдруг вокруг, обхватило меня замкнутостью своей открытой миру реальности, словно вторичная трубка или же как заглотивший меня всего целиком какой-нибудь оболочник.

Я был длинным, я был смелым, я был стремительным, и я видел все! Бескрайность морской глуби простиралась повсюду, и я впитывал весь восторг извечной соли и сини своей развевающейся в волнах щупальцевой кроной и упивающейся бытием уздечкой! Кишечнополостный мир был прекрасен; я желал гидру, я хотел узреть коралловый полип!..

О, я был великой погонофорой!.. Господи, почему я не остался ею навсегда?! Я мог все осязать, все видеть и знать; Ты наделил меня двумя половыми отверстиями, головной лопастью и сегментами, — чего еще я мог пожелать от Тебя?.. Ибо я был погонофорой в раю, но почему я не принял его?.. Каюсь.

Итак, я плыл в теплых волнениях глубин моря, в котором заключены миры и существа. Прозрачно-пестрые, светящиеся изнутри, как сотни четких, почти выпуклых, радуг, рыбы-попугаи проплывали мимо меня, чуть не задевая мою крону своими клювами; алый красноперый групер, иллюминисцирующий своими крапинками, зарылся в глубине пещеры, ярко-голубой губан тупо смотрел на меня снизу, презрительно выпятив толстые губы, а из небольшого грота на меня с любопытством взглянула острозубая, буро-пестрая голова мурены. Скат, как пятнистая бабочка, порхал где-то внизу; резко очерченные черно-желтые рыбки с синими полосками вдоль спинок и длинным, верхним, тонким дугообразным плавником проплыли подо мной огромной стаей, а потом вдруг вмиг повернули направо и ринулись далее — вглубь, вперед.

Я плыл над кораллами и возле кораллов, которые возвышались из морского песка наподобие извилистых и совершенных внеземных городов всех цветов и форм; и одни из них ветвились, словно рога, а другие были мягкими и податливыми и напоминали свежевыросшие на полянке грибки, дружелюбно покачивающие своими шляпками, словно говоря свой вечный “привет” обнаружившему их существу.

Бурые морские ежи разлапили свои толстые иглы в провалах между сплошным рифом кораллов; и иссиня-синий моллюск — тридакна — то открывал, то закрывал свои волнистые створки, в зависимости от дружелюбия или враждебности окружающего его мироздания.

Кораллы возвышались, ветвились надо мной; покато изгибались, образуя губчатые соцветья подо мной; они окружали меня своим совершенством и застывшей вечной любовью; они горели, как фонари в темной ночи, в которой заплутала бедная душа в поисках смысла; они рдели, словно огоньки на елке в Новый год; и они были повсюду, и они были везде.

Коралл-мозг — похожий на мозги нарост, испещренный бежевыми, ребристыми извилинами, между которыми посверкивали светло-зеленые линии их границ, — величественно замер в самом центре поверхности рифа и как будто бы совершенно не замечал меня, никак меня не желая и словно вообще ниспровергая.

Я подплыл, извиваясь, к закругленному контуру его воплощенной мудрости; завис над ним, в надежде на ясность и взаимопонимание, и учтиво помахал своими задними сегментами, стремясь привлечь к себе его неколебимую твердолобость и сломить его гордыню, явив пред ним самого себя как такового.

Я почувствовал безумное томление и возбуждение; сперматофоры поперли из моих половых путей, словно словесный понос какого-нибудь очкастого недоумка, — но коралл все так же был на своем месте, никуда не сходя и никак не реагируя на порывы моей внутренней секреции, а тысячи его жадных микроскопических ртов впитывали в себя всю информацию моря, выбирая для своих нейрожелудков ценный планктон и мельчайших рачков, которых они преобразовали в свой образ и свое подобие, почкуя новые клетки, обращенные щупальцами в мир, но умом и глоткой внутрь себя.

Тогда я приблизился к нему вплотную, коснулся его шершавости своей кроной, ощутив покрывающую его слизь; и тут он как будто бы вздрогнул, зажегся на миг лиловым светом, словно автомобильный стоп-сигнал при резком торможении, и будто бы пригласил меня внутрь, в себя. Я вытянулся, нацелился, как стрела, и, словно горячая игла, входящая в сливочное масло, проткнул его насквозь, растворяясь в нем и становясь его частью.

Я провалился в его мерцающую тьму, потеряв время, любую ориентацию, всяческое пространство и себя самого как такового. Но нет — что-то во мне продолжало оставаться мной. Я все-таки, каким-то непостижимым образом, все еще существовал.

Прости меня, Господи, за столь чудовищнейший грех!

Все пропало, все сгинуло, все исчезло. Вдруг, прямо перед единственной малой точкой, которой мог быть затерявшийся здесь я, проявилась бескрайняя белая плоскость, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-зеленые треугольники. Они жили здесь, а я был где-то рядом, возле, затаившись и чего-то ожидая.

Продолжалась целая вечность, но ничего не менялось в этом мире, как, наверное, и повсюду. Ромбы то сливались с треугольниками, то резко отскакивали в сторону, то присоединялись друг к другу, словно целуясь своими границами, то устраивали целый хоровод из самих себя и вообще всевозможно кружились перед моим ничтожным присутствием тут, которого они, казалось, совершенно не замечали.

Где-то в иных измерениях, позади меня, склонившись надо всем, встали две большие фигуры в белых одеждах. Они словно положили свои ладони на мою обнаженную суть, которая все еще продолжала жить, и один из них проговорил:

— Утад убил Я, погиб и ощутил мощные преображения, далеко выходящие за его рамки. И он никак не мог найтись; видимо, как следует из отчета, его выбросило куда-то слишком далеко, под чересчур заостренным углом. Вовне решили, что отныне он должен рассчитывать на собственные силы, так как заслужил самое наивысшее, что возможно для существа такого типа. Предписывается создать условия нормальной свободы для дальнейшего продвижения Утада (под его истинным именем) в секторе, куда он забрался, проявив неосторожность при самопожертвовании. Также поощряется любая поддержка, если таковая может быть оказана. Спасение неминуемо!

— Утад — это розовый ромб? — спросил другой субъект из этих двоих, стоящих надо мной, указывая белой рукой на плоскость.

— Утад — это Я, — ответил первый, показав на меня своим взглядом.

— Я?.. — насмешливо повторил второй. — Ихтеолус Среднерусский?

— Homo Sexus, — ответил первый, слегка хохотнув. — Аглая. Я. Ну что, окажем поддержку, Альберт?

— Окажем, Адольф, — совсем весело проговорил второй из них, погладив меня по непонятно откуда взявшемуся в этой неразберихе лбу. — Спасение-то неминуемо!

— Что верно, то верно. Пусть возвращается, раз по-другому никак не может.

Они стиснули мой, пришедший в абсолютный ужас, дух своими ладонями и обратили мой взор вперед. Белая плоскость приближалась, распространяясь в бесконечность, и будто жадно желала вобрать меня в себя, пожрав своей двумерностыо и расположив где-нибудь на своем краю, где, очевидно, и находилось мое изначальное место во всех этих мыслимых или немыслимых мирах.

“О!.. — взвопил я той единственностью, которая во мне еще оставалась. — Я?!.. Розовый ромб??!! Утад?.. Нет!!!! Нет… Не хочу, не хочу!”

Плоскость продолжала приближаться. Я понял, что сейчас я пойму и осознаю единый принцип всех принципов построения всего — и чего угодно; и именно это и будет истинной, окончательной смертью.

— О! — выкрикнул я, уничтожаясь. — Я не хочу! Спасение неминуемо! Спасение неминуемо!!! Спаси меня, Господи…

Тут же раздался какой-то глобальный, но почти неощущаемый взрыв; мощный мгновенный катаклизм, потрясший все основания этих загадочных мест, куда я забрался; и тут нечто невидимое схватило меня, словно утопленника, за шкирку, резко вытягивая ввысь, и я, как пустая бутыль, отпускаемая ныряльщиком у дна, выпрыгнул с дикой скоростью на спасительную поверхность.

Все ушло, все было кончено; подо мной все так же возвышался коралл-мозг, а рядом весело плыл в свою пещеру алый красноперый групер, иллюминисцирующий своими крапинками.

Потом эта реальность вдруг как будто зашаталась, словно испытывая внутренние толчки сокрытой в каждой ее клеточке энергии, рвущейся наружу, как воспламененная горючая смесь двигателя внутреннего сгорания; затем все окружающее качнулось перед моим взглядом туда-сюда, будто прощающаяся с тобой рука любимой, — и вмиг все вновь сгинуло, исчезло, преобразовываясь в глобальный, разрастающийся во все стороны лабиринт, в центре которого было мое “я”, превращенное в некое ядрышко с отходящим от него длинным, извивающимся хвостиком.

Я стал каким-то простейшим организмом, а вокруг меня простирался микромир. Кем же я все-таки стал?..

Задумавшись, обернув взор внутрь своего ядрышка, я неожиданно все понял.

“Отныне я — сперматозоид! — слились в моем сознании слова истины. — Я простой, лишенный всех прочих черт сперматозоид, хранящий в себя заряд и силу для создания величайшего и могущественнейшего из существ! Это твоя милость, Господи, Ты наконец явил меня именно тем, кем я бессознательно всегда себя ощущал; и как раз теперь я могу, несмотря ни на что, исполнить свою цель и великое предназначение! Спасибо, Господи, спасибо!.. Ты услышал меня!”

Вот до какой степени богохульства я тогда дошел! Вот в какой великий грех и искушение впал! Ослепленный гордыней, я не ведал, что мыслил. Прости меня, Г., если можешь, пожалуйста, прости.

Однако, окрыленный тогда своим тогдашним пониманием происходящего и сущего вообще, я радостно двинулся вперед, отталкиваясь хвостиком от среды обитания, — вперед к новым приключениям моей ужасной, греховной жизни.

Я, очевидно, все еще находился в море, поскольку повсюду была водяная синь и соль — но как оно видоизменилось!.. Непонятные и причудливые формы различных цветов проносились мимо меня или просто парили возле, а внутри них проистекали всевозможные физиологические процессы. Одна амеба дернулась в мою сторону, выпячивая ложноножку, видимо желая меня захватить и сожрать, но я оказался юрче — и резко улепетнул вдаль.

Я плыл вперед на зов моей мечты, мощно работая хвостиком, словно плавником или турбовинтом. И тут, обойдя стайку каких-то фораминифер и еще каких-то мне неизвестных сфер, я увидел прямо перед собой вожделенное и желанное… Солнце!

Оно зависло передо мной, слепя мой восхищенный взор своим крапчатым ярким ядром, заключенным в туманное сизое облачко, которое пронзали исходящие из самого центра серебристые иглы лучей. Оно парило перед моим существом, являя собой сияние как таковое. Оно словно заключало в себе совершенную благодать и подлинную святость, которой я все это время был недостоин. Оно звало, манило, приглашало меня стать его частью и войти в солнечный мир истинного духа, явленного сейчас в облике пламенеющего снежинкового узора этой хрустальной звезды счастья. Я остановился у луча, сжигаемый светом и посмотрел прямо в эту разъятую негу абсолютной любви, пылающую божественностью, и застыл, словно сраженный наповал великой стрелой окончательного восторга.

— Радиолярия! — воскликнул я своим ядрышком, назвав по имени ту, что была сейчас рядом со мной, чего я никогда бы не сделал всуе или даже под пыткой. — О, как ты прекрасна!.. Как прекрасна ты, возлюбленная моя… Вот — моя цель; вот — мой предел; вот — мой смысл; вот — моя смерть; вот — моя жизнь! Радиолярия… Ты есть мое единственное прибежище, последняя надежда… Будь со мной, Солнце, сожги меня своим светом и любовью! Я все-таки иду к тебе, высшая благодать!..

И я ринулся вперед. Осторожно обойдя острые кончики ее лучей-псевдоподий, стараясь не сгореть раньше времени, виляя хвостиком, я достиг ее ядра и всосался, втиснулся, проник в какую-то вакуоль. Запахло серой, и надо мной раздался еле слышимый сухой смешок.

“Скелет… — в панике подумал я. — Скелет… Сульфат стронция… Стронций… Ааааа!!!”

Раздался мощный взрыв; мир умер. На мгновение я стал вместе с радиолярией и Вселенной единым счастливым организмом, заключающим абсолютную возможность всего чего угодно, но тут же бытие исчезло, воссияв вспышкой изначального света, и в момент моей гибели я успел вспомнить, что меня звали Ихтеолус Среднерусский или же Homo Sexus и что всю свою жизнь я был великим грешником.

Но, может быть, моя вина не столь абсолютна и несомненна; может быть, всего этого и не было вовсе, а всякие мои дурные приключения и похождения — просто сны или галлюцинации, навеянные воздействием той самой таблетки, которую я однажды принял в подъезде в компании приятелей-бомжей?.. Возможно, я и сейчас там нахожусь, стоит лишь проснуться по-настоящему. А может быть, я нахожусь и вовсе не там, а где угодно: в звездолете “Дада”, устремленном к Солнцу, под зеленой кроной большого ветвистого дерева, в раковом раю?.. Вся надежда моя на Тебя, Господи.

Еще не конец. Алмазное утро, нагрянувшее вдруг, расколошматило своим светящимся струением ватный кокон моего небытия, и я вновь возник.

Я очнулся и обнаружил себя лежащим на вонючем грязном матрасе в каком-то полутемном подвале. Рядом со мной стоял стул, на нем лежала пачка папирос “Беломор” и валялась пустая пивная бутылка. Я совершенно ничего не помнил, только то, что было вчера и что должно быть сегодня.

Я вышел, шатаясь, из этого подвала и оказался перед шумным летним двором, где постоянно сновали туда-сюда облезлые собаки и мельтешили весело орущие дети. Зияющее слепящим пятном солнце прожигало мой измученный дух насквозь. Я пошел вперед, мало что соображая, и в конце концов добрался до знакомого подъезда, поднялся на нужный этаж и нажал кнопку звонка.

И мне открыла дверь ты — Аглая; ты — моя любовь, моя радость, мое тепло, моя благодать. Я сказал:

— Это я! Я наконец все понял! Я был Великим Виконтом Полой Земли, воевал на Юге, был в раю и был в аду, я уничтожил мир и пролетел сквозь Солнце! Я путешествовал везде в обличии самых разных существ, каждое из которых было мной; шесть раз я хотел их любви и своего спасения, и шесть раз я убивал Я или же был убит. И вот венец моих странствий, вот предел моих мечтаний, вот награда за все: это ты — Аглая!.. Позволь, я сольюсь с тобой, стану тобой, войду в тебя, воскресну в тебе?!..

— Настоящий Ихтеолус — это я, — ответила Аглая. — Не приближайся ко мне, придурок, аааа????

Она в страхе попятилась назад, как рак, а я наступал, входя в глубь квартиры.

— Прочь от меня, идиот! — взвизгнула Аглая. — Ты так ничего и не понял!

— Я должен быть с тобой! — воскликнул я. — Я и Я — это Все!! Это и есть все; теперь я все понимаю. Ты — моя седьмая и окончательная надежда.

Я бросился на нее, как леопард на добычу, но она отскочила в сторону и оказалась прямо перед раскрытым окном.

— Не подступай ко мне, идиот, — со злобой прошипела она. — Ты убийца. Ты вновь убьешь Я, и новое повторение тебя опять ничему не научит.

— О, моя любовь!! — закричал я, кидаясь к ней, желая достичь ее и быть с ней навеки, образовав вместе истинный рай.

Но я успел только дотронуться до ее левой руки, как она резко дернулась, вся задрожав, издала какой-то победительный вопль и выпрыгнула в окно.

Ошарашенно я подошел и посмотрел вниз.

Ее тело лежало под домом и было, по всей видимости, совершенно мертвым.

Ихтеолус. Как же так! Я потерял тебя, моя любовь, я потерял себя, я потерял все!!! Что же все это значит?!! Теперь я уже ничего не понимаю!

Альберт (стоящий сзади, попивая пиво “Бочкарев” с тигровыми креветками). Это значит, что ты убил Я, проявив неосторожность при самопожертвовании, и тебя сейчас выбросит куда-нибудь вовне всего, под чересчур заостренным углом. Повторение повторения — вот закон! Я не думаю, что тебя это чему-то научит, раз тебя до сих пор ничто ничему не научило. Но помни: спасение неминуемо. И ты в раю.

Ихтеолус (не оборачиваясь). Какое спасение, какой рай! Я убил Я и продолжаю плутать здесь и там, не в силах ничего придумать или сделать. Это настоящий ад!.. А ты не Альберт, ты Адольф, я знаю тебя.

Альберт. Альберт, Адольф — какая разница?.. Ты ведь вспомнил, кем ты был и что произошло. Но раз ты убил Я, придется тебе опять все проходить по-новой. Впрочем, в любой момент ты можешь это прекратить. Это ведь все-таки рай, как бы ты ни сомневался. Твой рай. Но любой рай нужно выдержать, чтобы оказаться здесь в полной мере. Впрочем, рай или ад — это все пустые названия. Хочешь, расскажу тебе местный анекдот? У нас еще есть немного времени, садись, выпей.

Ихтеолус (садясь за стол, наливая себе пива). Пожалуй, если это что-то прояснит.

Альберт. Болван! Цель любой реальности — не прояснить что-либо, а наоборот, как можно больше все запутать. Настоящая путаница и рождает подлинный узел бытия, то есть, собственно, жизнь. Ну ладно (пьет большой глоток пива). Так вот: однажды убийца, или, как сейчас принято выражаться, киллер, умер и попал в рай. Чисто внешне это было обставлено на самом высшем уровне: осанну пели, туннель он видел, свет, ангелов и все такое прочее. Так вот, попал он туда, оказавшись на въезде в какой-то небольшой городок. И тут ангелы или какие-то существа типа меня, короче, те, кто был к нему приставлен, ему и говорят: “Радуйся, праведник, ты в раю!” Но, как и в случае с тобой, у него был его рай, можно сказать, собственный, личный. Впрочем, так почти всегда и происходит. Короче, ему объясняют: мол, ты всю свою жизнь убивал, это тебе очень нравится, и теперь попал в свой рай. Вот тебе любое оружие, и вот тебе город с жителями, которых ты можешь мочить, когда тебе заблагорассудится, совершенно беспрепятственно и безнаказанно. Он был ошарашен, но взял оружие, поблагодарил и пошел на свою любимую охоту. Бродил он там целый день, стреляя во все, что движется. Народу положил уйму — и бизнесменов, и случайных прохожих, и стариков, и женщин, и детей. И, весьма довольный, лег спать. Наутро проснулся, вышел на улицу, и тут видит, что все, которых он вчера отстрелял, опять живы. Как же так?.. Он возмутился, возопил дурным голосом, и явились опять ангелы или существа типа меня. Он говорит: что это за чушь, я же их всех убил, а они опять все живут и ходят, как ни в чем не бывало. Ему говорят: а ты опять их можешь убить. И так до бесконечности. Он говорит: это что, значит, я их не убил на самом деле? Ему отвечают, мы, мол, не очень понимаем, что значит “на самом деле”, но если встать на твою точку зрения, то, наверное, нет. На самом деле — по твоей терминологии — ты уже вдоволь проявил себя до своей собственной кончины. Тут он вконец возмутился и сказал: нет, мол, я так не согласен! Это же не убийство, не истинное убийство, а какая-то профанация. “И так до бесконечности…” Так это не рай получается, а прямо лично для меня настоящий ад! Ему и ответили: ну вот, наконец-то ты понял. Конечно, ад. Интересно, а куда ты — мерзкий и злобный убийца — еще надеялся попасть? (Альберт делает большую паузу и съедает шейку тигровой креветки.) Так вот: он там, по-моему, пребывает и до сих пор.

Ихтеолус (быстро допивая бутылку пива и открывая следующую). И что, нету никакого выхода?..

Альберт. Выход всегда есть, просто он его не видит, как и ты сейчас. Но тебе же сказали: спасение неминуемо?

Ихтеолус (помолчав, в отчаянии быстро допивая вторую бутылку пива). Хорошо! Сдаюсь на милость. Делайте со мной что хотите. Я убил Я, я homo sexus, я ничего не достиг. Пусть будет то, что суждено. Смотри-ка, а я тебя уже видел в таком обличье… Адольф… Ты теперь наполовину тигр, наполовину — омар. Ну давай, совершай то, что предназначено нам, ТЕПЕРЬ Я готов.

Альберт (разверзая огромную тигриную пасть с мощными клыками и щелкая громадными омаровыми клешнями). Хорошо! (Нежным, девичьим голосом, почти как Аглая.) Держался ты не очень, но я тебя все же благословлю!

Преобразовывает правую клешню в мощную тигриную лапу и резко бьет ею Ихтеолуса по голове.

Занавес! (Ха-ха.)

7,7 Алмазное утро

Когда я покину мир, ты будешь там, где все возможно.

Я плыву вперед и внутрь на лодке своего бреда и смысла, но призрак жизни озаряет меня надеждой на окончательное начало.

Не будь полностью во мне; отринь себя; я с тобой!

У меня — единственный путь, любовь моя, и я разрушил все, что мог, чтобы обрести все. Я никогда не покину тебя!

Сделай выбор; отдайся самому себе; найди меня, убей меня, создай меня.

Я плутаю тут в потемках, желая войти в изначальный свет, но я знаю, что в конце концов он настанет.

Я могу все, что хочу, но помни!

За каждым счастьем и несчастьем, после каждого рождения и смерти, вслед за днем и ночью наступает белое, как единый спектр, утро.

И я найду в нем избавление и цель, сотворив тебя и все, что я люблю.

Спасение неминуемо!

8 ∞

Хулы не будет. Яркое утро нагрянуло в сон мира, сметая смерть своим сокрушительным светом. Холодный огонь новой яви объял пламенеющий лед бытия, пребывающего в самом себе. Хрустальные лучи родившегося времени разрушили ватный кокон вечных грез, и Ихтеолус возник.

Он неспешно открыл заспанные глаза и обнаружил, что лежит на огромной квадратной кровати, укрытой атласным покрывалом, а прямо над ним свешивается с золоченого потолка большая хрустальная люстра, сверкающая в солнечных лучах. Он слегка потянулся и привычно подумал, что вновь ничего не помнит и не понимает. Сильно болела голова, а все тело Ихтеолуса сотрясали мелкие противные ознобчики.

— Вставайте, Ваше Величие! — раздался приветливый голос где-то над ним.

Еще не конец. Неотвратимое утро взорвало негу небытия, ворвавшись снопом искр жизни в смертельный сон, вожделеющий вечности. Тьма была разрушена светом, и сладкая призрачность сменилась резкой, утверждающей саму себя явью.

Ихтеолус лежал, накрытый мешковатым одеялом, на ветхом диване, упирающемся одним концом в красную стену, на которой висела фотография, изображающая старую эскимоску в белом купальнике, задорно стоящую на берегу Ледовитого океана. Ихтеолус не помнил ничего.

— Вставайте, Ваше Величие! — повторил ласковый голос над ним. — Вас ждет великий день!

— Где я?.. — ошарашенно промолвил Ихтеолус, пытаясь обозреть окружающий мир.

— Ну что, проснулся, придурок хренов, аааа???? — взвизгнуло вошедшее в дверь противное, толстое женское существо, вставая напротив лежащего Ихтеолуса и упирая свои пухлые руки в жирные бедра.

— Все это уже было… — прошептал Ихтеолус. — Я ничего не помню.

Он бросил взгляд вниз на свое тело, растянувшееся здесь, под одеялом; оно вздымалось над диваном мягко очерченной выпуклостью, которая напоминала полуразрушенную могильную насыпь; от шеи вниз отступал торс с животом, далее — таз, покоящийся на худосочной заднице, и затем — угловатость ног со ступнями и пальцами, чем и завершалось его тело, и… Ихтеолус вскрикнул, слегка дернувшись, не обнаружив справа никакого выпирания — ни пальцев, ни ступни, ни даже колена… Половины его правой ноги не было вовсе.

— Да что же это! — воскликнул Ихтеолус, сбрасывая с себя одеяло.

— Успокойтесь, Ваше Величие, — сказал вкрадчивый голос. — Все хорошо. Но мы вас еле нашли.

“Но почему “Ваше Величие”?” — машинально подумал Ихтеолус и надрывно спросил:

— Где… я…

— Там, где вы и должны быть, Ваше Величие, — ответил ему высокий человек в розовой тюбетейке, подходя к ложу и склоняясь над Ихтеолусом с выражением преданности, любви и подобострастия. — В своем дворце!

— Но где моя нога?! — рявкнул Ихтеолус, указывая правой рукой на культю, обмотанную окровавленными грязными бинтами. — Где?!..

— В жопе, — злобно ответило женское существо. — Вставай, Гриша, вставай, придурок, вставай, и — выметайся, дурак хренов!! Аааа????

— Все это уже было, — устало повторил Ихтеолус. — Впрочем, может быть все. И все было, и все будет. Где я был?..

— Вас нашли в подвале с какими-то отбросами общества, Ваше Величие, — подобострастно проговорил склонившийся над Ихтеолусом высокий человек. — Вы лежали на обгорелом матрасе и словно кого-то обнимали во сне. Вот до чего доводят все эти ваши вылазки в народ!..

“Но почему “Гриша”?” — машинально подумал Ихтеолус и тихо произнес:

— Я ничего не помню…

— Совсем спятил, придурок, аааа???? Сейчас психушку вызову, в дурдом поедешь, болван, болван!! — Женщина буквально зашлась в гневном визге. — Ничего, я тебе все напомню, сволочь. И все-оооо тебе припомню, скотина!

— Кто ты? — печально спросил Ихтеолус, чувствуя, что истина находится внутри него самого.

— Я Аглая, тварь!! Сейчас без костылей поползешь, сука!

Ихтеолус долго собирался с чувствами, потом наконец решился и выкрикнул:

— Ну ты, отброс, может, объяснишь мне, что к чему?! Я же ничего не помню… Что с моей ногой?!

— Противопехотная мина!

— Успокойтесь, Ваше Величие, — ласково проговорил высокий человек в розовой тюбетейке. — Вы и не можете ничего помнить. Вы слишком много приняли этого… “напитка забвенья”… Или же, его еще называют “Господень блеф”, “наебка небес”… Похмелье от него выражается в полнейшей амнезии. Разрешите ввести вам противоядие?

— Немедленно, — обрадовался Ихтеолус. — Давай же, ну!.. — Он просительно протянул правую руку. — Я хочу прийти наконец в себя!.. Вот уж воистину “Господень блеф”!

— Слушаюсь, Ваше Величие.

Аглая подошла к Ихтеолусу почти вплотную, размахнулась и залепила ему по роже мощную пощечину.

— Вот тебе, дрянь!.. — брызжа слюной, возмущенно рявкнула она. — Сейчас вылетишь отсюда пулей — оооо!!!!

Человек отлучился к небольшому столику, стоящему у стены, и вернулся, неся перед собой на вытянутых руках атласную подушечку, на которой лежал небольшой, набранный прозрачной жидкостью, шприц.

Ихтеолус понял, что все происходящее является некоей устоявшейся реальной действительностью, помимо воли воздействующей на его ощущения и поступки, и поэтому он решил полностью отдаться этому грозно вторгнувшемуся в его личность, ныне протекающему бытию и просто плыть по его течению, принимая все таковым, как оно есть.

— Извини меня, любимая, — проговорил Ихтеолус, покоряясь. — Я просто ничего не понимаю.

Человек нежно взял его руку, перетянул ее жгутом и ловко сделал укол в вену.

Тут же взрыв восторга объял организм Ихтеолуса нарастающими волнами счастья, пробегающими по всему его трепещущему от резкого блаженства телу с головы до пят; все его существо, пронзаемое лучами холодного огня радости, словно стало беспрерывно воздушно расширяться, будто собираясь обернуть собой мир, искрящийся повсюду изначальной благодатью; свет смысла озарил его дух, воспаряющий ввысь, в то время как плоть съеживалась сама в себе, словно использованная салфетка, брошенная в костер; и высшая любовь уволокла его душу в водоворот сладкой грусти и ликования, преобразовывая ее в свой вечный образ, лишенный любых подобий и сомнений.

— Я… — прошептал Ихтеолус, охваченный наступившим в этот миг подлинным раем, — я…

Теперь он знал все.

— Спасибо, Пусси! — громко сказал он, обращаясь к человеку в тюбетейке. — Отлично! И… сегодня же великий день?

— Величайший, — ответил Пусси, унося подушечку со шприцем. — Вы…

— Я Великий Виконт Полой Земли Абульфакир Цепрусс, — гордо заявил Ихтеолус, вставая с кровати и слегка пошатываясь от нахлынувших на него приятных ощущений, — сегодня достигну Внешней Тьмы, в которой сокрыт Изначальный Свет! Я отворю главную потайную дверь мира и выйду наружу, чтобы войти в царство вечной благодати, любви и истины! Все готово, Пусси?.. Теперь я все вспомнил!

— Слава богу, придурок, — радостно огрызнулась Аглая. — Сейчас тебе костылики принесу. Потом позавтракаешь, и — дуй отсюда, балбес!

— Ну зачем же так, любимая моя… — нежно протянул Ихтеолус.

Аглая ушла, оставив его наедине с самим собой.

— Завтрак вас ждет, Ваше Величие! — растроганно молвил Пусси. — И…

— Она? — трепетно спросил Ихтеолус.

— Аглая вас ждет!

— Тогда я сейчас, — радостно молвил Ихтеолус, потягиваясь. — Идите, Пусси, я ко всему готов!

— Ура! — радостно крикнул Пусси, с чувством счастья выбегая из тронной спальни. Дверь открылась, вошла Аглая, держащая деревянные костыли.

— На вот, балбес. Одевайся, иди завтракать, а потом — дуй отсюда, сволочь!..

Ихтеолус не спеша одел серебряный камзол, нацепил шпагу и накинул голубую манию, вышитую золотыми звездами. Он взял костыли своими мускулистыми руками, попробовал встать, но тут же рухнул обратно на диван, ощутив пронзившую все его существо резкую слабость в каждом члене тела.

— Придурок! — рявкнула Аглая. — Совсем ходить разучился… убогий болван! Давай, я жду тебя на кухне!

Она произнесла еще что-то невнятное и злобное, затем гневно вышла из комнаты, оставив дверь открытой. Ихтеолус снова попробовал встать, совершенно ничего уже не понимая и не соображая. В конце концов ему это удалось, и он медленно заковылял вперед — по небольшому узкому коридорчику — в кухню, откуда пахло какими-то жареными отбросами.

Ихтеолус вошел в обеденную залу, важно встал, щелкнул лаковыми сапогами и величественно посмотрел на подобострастно застывшего у входа стражника. Стражник тут же изобразил радостное раболепие и выпалил:

— Его Величие Великий Виконт Полой Земли Абульфакир Цепрусс!

Сидящие за столом Аглая, Бендер и Пусси поспешно вскочили и склонились в почтительных поклонах.

— Вольно! — приказал Ихтеолус, проследовал к своему стулу во главе стола и торжественно произнес: — Слава Полой Земле!

— Слава нашему Виконту! — отозвались все.

Ихтеолус сел на стул, сложил костыли, отдышался и поставил их у стены.

— Жри, — тут же сказала ему стоящая у газовой плиты Аглая, выставляя перед Ихтеолусом какую-то неказистую алюминиевую миску, в которой дымилась вонючая съестная масса. Из коридора раздался мелодичный свист.

— Кто это?.. — испуганно спросил Ихтеолус.

— Вчера уже сто раз знакомился, придурок!! Это — Адольф!

— Друзья, — нежно проговорил Ихтеолус, наливая себе в бокал вина “Райские кущи” и влюбленно поглядывая на гордо восседающую справа от него Аглаю, которая робко смотрела в свою тарелку, наполненную салатом и тремя тигровыми креветками. — Я предлагаю тост! Я хочу выпить за Адольфа! За Адольфа Бендера, без которого, наверное, никогда бы не наступил сегодняшний великий день!

— Величайший, — добавил Пусси, наливая себе пиво “Бочкарев”.

— Дорогой, — мягко сказала Аглая, зардевшись, — но его зовут Альберт!

— Вообще-то в душе я давно Адольф, — несколько развязно заявил Бендер, поправив свои огромные очки с толстыми стеклами.

— Кто такой Адольф?.. — опешил Ихтеолус.

— Ах, ты не помнишь!.. Ах, ты не помнишь!.. — запричитала Аглая. — Адольф — это моя любовь, это — мой Изначальный Свет, это — мой рай! А ты — паскуда!!! — давай, жри и выметайся отсюда, а не то он тебе так накостыляет, что… А я добавлю.

— Но ты же моя любовь!.. — обиженно воскликнул Ихтеолус, беря в рот кусочек пищи и тут же инстинктивно сплевывая его в миску, не в силах вынести гнусный, блевотный вкус.

— Я тебе сейчас поплююсь!!! — рассвирепела Аглая, замахнулась и врезала Ихтеолусу ладонью по морде.

— Что за шум? — немедленно спросил тут же появившийся в дверном проеме высокий мужчина кавказской внешности, одетый в широкие трусы и белую майку, на которой был изображен огромный рак.

Ихтеолус взглянул на него, пытаясь что-то вспомнить и сообразить, но ничего не всплывало из глубин его сознания, и ничего не напоминало ему никаких произошедших либо неслучившихся событий; и только чувство бесконечного воздушного полета в сияющий впереди загадочный свет охватило его прапамять, заполняя его дух головокружительным предчувствием грядущей свободы и истинного смысла.

— Я… ничего не помню… — прошептал Ихтеолус, отодвигая от себя миску и вилку. — Я… ничего не понимаю. Объясните мне все!

— Уматывай отсюда, подонок!! — взъярилась Аглая. — Сколько можно!.. Ты сам вчера нам все изложил! Ты бросил меня… Не знаю, во имя чего, ты отправился воевать; я даже в газету писала, чтобы как-то скрасить свое одиночество!.. Да я… Я уже покончить с жизнью хотела… и… иногда мне кажется, что я это сделала! Так и вижу себя лежащей на асфальте с проломленной башкой! И если б не Адольф…

— Но я вернулся, любовь моя! — нежно воскликнул Ихтеолус.

— Меня зовут Альберт, — сказал Адольф, садясь рядом с Аглаей на табурет. — Дорогая, почему ты так кричишь?.. Человек же не виноват! Он пришел, он потерял ногу, потерял память, можно ведь все объяснить…

— Да что ему — в сто первый раз все объяснять?! — вскричала Аглая. — Он же — невтыкаемый, придурок, болван, аааа???? Адольф!

— Благодарю, Ваше Величие, — поклонился Адольф и, резко выдохнув, выпил до дна рюмку водки. Ихтеолус отхлебнул вина, взял с блюда кусочек миноги и задумчиво его съел.

— У нас все готово?.. — рассеянно пробормотал он.

— Все готово, и все нас ждет, — немедленно ответил Бендер, слегка поперхнувшись.

— Тогда давайте обо всем поговорим после обеда. Я весь полон нетерпения и счастья!

— И я! — крикнул Пусси. — Друзья, выпьем же за нашу Полую Землю!!

— Ура!!!

После обеда все пошли в лабораторию Бендера. Бендер был самым великим ученым Полой Земли. Его звали Адольф, но он был Альберт, хотя сам себя именовал Адольфом. Его лаборатория представляла собой большую комнату, в которой не было ни одного окна. Горели яркие лампы; в центре стоял большой стол, и на нем в полном беспорядке валялись какие-то записи, авторучки, книги, пробирки и шприцы. На одной из стен висела подробная карта Полой Земли с Солнцем посередине, голубым призрачным миром, пронизанным мерцающими звездами, и облаками атмосферы над всей вогнутой поверхностью. Вне окружности Полой Земли четырежды — справа, слева, вверху и внизу — было написано: “Внешняя Тьма”, и всюду под этим, в скобках — “Изначальный Свет?”. Знак вопроса означал сомнение и надежду.

— Располагайтесь и слушайте, — сказал Бендер и подошел к карте.

Ихтеолус, Аглая и Пусси расселись в стоящие полукругом кресла.

— Ну что ж, объясните в сто первый, в очередной раз истину, цель и смысл. Я прошу вас!! — отчаянно проговорил Ихтеолус и посмотрел прямо перед собой.

— Да пошел ты! — вскрикнула Аглая. — Ничего ты от меня не дождешься… балбес!

— Аглая, — укоризненным тоном сказал Адольф, — ну нельзя же так… Я сам могу ему все изложить, в конце концов ему необходимо… Он ведь…

— Дорогой, — любовно произнесла Аглая, — да я… Да, давай, рассказывай ему сам, говори ему, втолковывай, объясняй! Я уже больше не могу!.. Все, друзья, пообщайтесь, а я пошла!

Аглая встала, поцеловала Адольфа в лоб и направилась к двери.

— Куда она? — удивился Ихтеолус.

— Туда, — указал куда-то Адольф.

Аглая удалилась; входная дверь захлопнулась за ней, щелкнув замком.

Ихтеолус посмотрел прямо перед собой.

— Я слушаю, — проникновенно промолвил он. — Расскажите мне все, объясните мне суть, покажите мне смысл, приоткройте мне свет!..

— Ну конечно, Ваше Величие!

Адольф Бендер подошел к карте, сложил руки за спиной и загадочно улыбнулся.

— Итак, наша замечательная Земля — внутри полая, и на ее внутренней поверхности мы все имеем счастье обитать. В центре расположено Солнце, рядом находится Луна. Солнце испускает кривые лучи, создающие необходимую для нас гравитацию, не дающую нам возможность сигануть вверх или, точнее, внутрь, сорвавшись с родной почвы в неизбежном устремлении к Солнцу. Там же помещается и голубой призрачный мир, в котором из-за солнечных лучей сверкают искорки света, называемые “звездами”. Когда призрачный мир закрывает Солнце — наступает ночь, когда открывает — день, ну это всем известно. Итак, мы знаем, что Земля представляет собой полую сферу, но мы совершенно ничего определенно не знаем — а что же находится за границами этой сферы, вне Земли?.. Принято считать, что там — так называемая “Внешняя Тьма”, описанная в священных книгах, но в тех же книгах сказано, что есть Изначальный Свет, который мы должны достичь, дабы слиться с ним, воссоединившись навеки со своей утерянной в первородном грехе бессмертной духовной сущностью, и вернуться в лоно божественной благодати! Многие святые, ученые и подвижники на протяжении всей истории человечества пытались отыскать этот путь “вовне”, желая выйти за пределы нашего замыкающегося самом в себе мирка, войти в Свет и обрести рай! Легенды гласят, что это удалось только Иегошуа Первозванному, который отыскал некий тайный проход и Великий Выход во время своего паломничества к мощам великомученицы Алисы, упокоенным в глубоких недрах Пещеры Слоновой Кости, что в Бвафлийской пустыни. Вы знаете, что Иегошуа услышал глас и увидел зовущий его луч; он сказал своим спутникам, что пред ним открылся великий путь и его зовут туда, а потом он сказал: “Истинно, истинно говорю вам, что все войдут во Внешнюю Тьму и обретут Изначальный Свет. И я буду с вами всегда”. После этого он пошел вперед и исчез. Раздался взрыв, и свод пещеры обвалился, похоронив под собой всех спутников Иегошуа, кроме одного, который и поведал людям о свершившемся чуде. Иегошуа более никогда не возвращался; мы полагаем, что он ждет нас там — в Царстве Света, которое вовне.

— А есть ли оно там? — спросила Аглая, поймав на себе недовольный взгляд Пусси.

— А вот это мы сегодня и узнаем! Сегодня — величайший день! Как вам известно, мы создали под руководством нашего Великого Виконта Великую Бурильную Вышку “Дада”, которая, вгрызаясь в почву Земли на протяжении целого года, пробивала огроменную дырку в земной тверди, чтобы достичь границ и найти предел и выход! И вот вчера наконец истина явилась нам своим непреложным откровением: заструился газ!.. Газ Изначального Света, ждущего нас там!! Там есть выход, вход, конец, то есть начало; там — Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом, Вечность, рай!!! И сегодня… сегодня, друзья мои, мы произведем финальный толчок, сметая на своем святом пути последнюю ограждающую нас от благодати породу и… ворвемся… нет, прорвемся! Выйдем “вовне”!

— Это должно быть так, — сказал Ихтеолус.

— Может, пива? — спросил его Адольф. — У меня даже креветки есть.

Ихтеолус кивнул. Адольф открыл холодильник, достал четыре бутылки “Балтики № 3” и миску с вареными, но охлажденными креветками.

— Вот стакан, наливай, ешь, ну а я…

— Кто же я все-таки такой?!. — печально воскликнул Ихтеолус, откупоривая пиво и отпивая большой глоток.

— Я догадываюсь и, может быть, даже знаю, — ответил Адольф, закидывая себе в рот креветку целиком. — Но ты должен осознать все сам. Вчера ты рассказал свою историю… Свою очередную историю, которую ты не помнишь. Я могу тебе ее изложить — надеюсь, тебе это поможет понять и воссоздать самого себя.

— Как я вернулся? — спросил Ихтеолус.

— Ты пришел ночью, на костылях. Ты сказал, что вернулся, что видел Изначальный Свет и был везде; воевал на Юге, был в раю или аду, уничтожил мир и пролетел сквозь Солнце. Ты сказал: “Я — это я”.

— Я — это я, — внимательно повторил Ихтеолус, отпивая еще пива.

— Я знаю! — почему-то раздраженно произнес Адольф. — Аглая мне сказала. Когда я с ней познакомился, она была такой несчастной и одинокой, но она… ждала тебя! Несмотря на то, что ты был с ней всегда гнусной пьяной скотиной! Она все-таки ждала тебя! Ждала… Пока не появился я. Когда ты ушел на войну…

— На войну?.. — удивился Ихтеолус, пытаясь представить войну внутри своего сознания, но ничего не прогремело и не застреляло в его душе, отдаваясь в теле фантомной судорогой боев; лишь короткое блаженство и следующие за ним ужас и боль пронизали его опустошенный мозг. — Где война?.. Может быть, меня там убили?

— Может быть, — серьезно проговорил Адольф. — Но ты вернулся. А война… Война на Юге. На Крайнем Юге, у границ света… Там восстали малочисленные черные народы, и, хотя всему остальному миру было на них наплевать, наша страна, повинуясь какой-то ею самой придуманной Высшей Миссии, решила их изничтожить, чтобы эта зараза не распространялась на все. А ты, Гриша, в это время спокойно спивался тут, поколачивая бедную Аглаю и подкладывая ее под своих дружков за бутылку водки. Все бы так и продолжалось, но потом вы сильно бухнули в магазине, где ты работал грузчиком, трахнули всем мерзким скопом какую-то уборщицу и, в довершение всего, оставили в подсобке тлеющий окурок. Магазин сгорел, уборщица подала заявление в милицию. Тебе грозили статьи за поджог и изнасилование, но ты выкрутился, записавшись в ряды армии. Поскольку воевать у нас никто не хотел, добровольцы оказались нужны, особенно такие отморозки, как ты, и в результате тебя полностью отмазали и отправили в составе наспех сколоченного спецназа на Крайний Юг. Это мне все поведала Аглая, а про свои подвиги ты вчера рассказывал нам сам. Воевали вы, с твоих слов, замечательно: расхерачили там большую часть городов, поселков и деревень, поубивали множество стариков, женщин и детей; вот только регулярное ополчение черных народов никак не давало вам покоя — они были словно совершенно невидимы и неуязвимы: налетят, как смерч, убьют несколько твоих товарищей-бойцов, и — нету их нигде. Вы прочесывали все местности, постепенно уже переходя на тактику выжженной земли; убивали все больше и больше стариков, женщин и детей — но эти все не сдавались. Какими-то нечеловеческими усилиями вам все-таки удалось загнать их в угол. Они скрылись в большой, хорошо укрепленной, крепости в горах — это был целый город! Огромные стены, боевые укрепления, снайперы, пушки… Вы вначале хотели взять его штурмом, применив “Град” и воздушные бомбежки, но вам это не удалось: стены оказались совершенно непрошибаемыми, а все самолеты исправно сбивались противником. Самое странное, что вы никогда толком-то и не видели, кто же против вас воюет. Но мощный отпор был налицо. Потерпев неудачу, вы решили тогда взять его измором: встали лагерем возле и блокировали все подступы к этому упрямому, неприступному городу — последнему оплоту черных народов. Так продолжалось несколько месяцев, но казалось, что они там, внутри, и не собираются сдаваться. Было совершенно непонятно, откуда они берут оружие, пищу и лекарства, но они держались. Тогда вы решили применить было ядерную боеголовку, но остальной мир, прознав про это, поставил нашей стране и народу ультиматум, что если мы так сделаем, начнется тотальная ядерная война. И вы продолжали сидеть и ждать, иногда постреливая по каким-то мелькающим на стенах теням, но они неизменно отвечали вам тем же и почти всегда убивали твоих боевых товарищей. И вот тогда ты…

— Да! — вдруг воскликнул Ихтеолус. — Я помню! Я вспомнил. Этот город… О, как он был прекрасен! Как он был мрачен, суров и величественен!.. Он возвышался над нами, словно ирреальная вселенная, простирающаяся в бесконечность! Он был… как черная дыра, пожирающая все бытие, чтобы дать ему возможность возродиться в Изначальном Свете! Я помню! Я понял тогда: этот город нельзя победить, его нельзя взорвать, его нельзя сокрушить, его как бы нет. Точнее, он был главной целью, смыслом, прибежищем, и все, что мы будем против него предпринимать, идя напролом и желая овладеть им, обернется против нас вдвойне, втройне!.. И я это понял в один-единственный миг; я вдруг осознал, что здесь нет войны, или же это — совсем другая война, древнейшая, первая, самая истинная война из войн; и мы не должны сражаться, но мы… Мы, наоборот, должны сдаться, увлечься этим изначальным ореолом мира, поглотиться этим черным городом, уничтожиться, воскреснуть, спастись… Найти дверь — искру света во тьме — и… войти туда! Не ворваться, пробив границы, что совершенно невозможно, а… просто войти в дверь. Я смотрел долгими ночами на причудливость башен и стен, шпилей и запрятанных дотов и искал… вход. Вход, который был бы для нас всех выходом, ибо мы попали в абсолютный тупик, подойдя к этому… пределу мироздания. Однажды ночью я смотрел и смотрел перед собой и вдруг… увидел. Одна из стен засияла приглушенным светом, словно приглашая меня; я выбросил автомат и гранаты и пошел вперед — туда, внутрь, где нас ждало чудо и была истинная загадка! “Стой!” — закричали мне наши часовые, думая, что я хочу перебежать к врагу, хотя я и в самом деле хотел перебежать, но не к врагу, а туда — где был свет. По мне начали стрелять, я побежал — быстрее, быстрее, быстрее; дверь была предо мной — дверь в закрытый мир, — и она звала меня, манила, требовала!..

— Но что же там все-таки, за пределом? — спросил Пусси.

— Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом!

Тут откуда-то раздались шум, крики, дверь распахнулась, и вбежал стражник, тут же останавливаясь и сгибаясь в виноватом поклоне.

— Ну что там еще?.. — недовольно спросил Ихтеолус.

— Ваше Величие! Там ваш двоюродный брат Соломон Цепрусс; он, кажется, свихнулся, но просит его немедленно принять!

— Ладно, пусть войдет, — махнул рукой Ихтеолус.

Стражник еще более склонился, а в лабораторию буквально влетел некий человек с грязным лицом, одетый в бурые, мешковатые куртку и штаны. Глаза его пылали яростью и гневом.

— Ах, вот вы где!.. — закричал он, поднимая вверх свою правую руку, сжатую в кулак. — Грешники! Гиены огненные!.. Откажитесь, пока не поздно, от ваших богомерзких занятий, или Высшие Силы сожгут вас лучом Высшего Света!

— Соломон, Соломон… — вкрадчиво проговорил Ихтеолус. — Успокойся, что с тобой?.. Почему ты так… возбужден… неопрятен?..

— Осмелюсь доложить, Ваше Величие, — сказал стражник, — мы нашли его и его рабочих в Бвафлийской Пустыни, где они, построив большой воздушный корабль, формой напоминающий птицу, хотели лететь к Солнцу!

— Вот как?.. — изумился Ихтеолус. — Это правда?

— Правда! — заорал Соломон. — Конечно, правда!! Ведь я говорил вам, что истина не внизу, а вверху, и Истинный Свет прямо над нами — нужно только достичь его!!! Мы собирались пролететь сквозь призрачный мир, миновать Луну и отыскать в солнечном сиянии великий проход, который выведет нас всех из нашей кошмарной тюрьмы — этой мерзкой скорлупы, где мы оказались после первородного греха!.. Мы должны вернуться в рай; взлететь вверх и открыть заветную солнечную дверь!

— Но простите, милейший, — ледяным тоном сказал Бендер, — как же вы намерены пройти… сквозь Солнце — я правильно вас понял? Вы же, во-первых, сами неизбежно сгорите, а еще, боюсь, спровоцируете глобальный солнечный взрыв, который сожжет и погубит всю нашу Полую Землю! Как же вы этого не понимаете! Ведь Солнце — всего лишь раскаленный шар!

— Ложь!!! — взвопил Соломон. — Там есть дверь! Мы изучали Истинный Свет в телескоп, чуть не ослепнув от его величия, красоты, благодати… И мы нашли вход! Свет ждет нас, манит нас, призывает нас! Мы должны вернуться в потерянный рай! А вот вы, вгрызаясь в священную плоть нашей Полой Земли, дождетесь того, что Великая Скала, простирающаяся в бесконечность, сомкнется и поглотит нас всех!

— Но ведь мы уже почти достигли конца земной оболочки: заструился газ! — вмешался Пусси. — Газ Изначального Света, который нас ждет там!

— Какой еще газ!.. — повернулся к нему Соломон. — Там ничего нет — Великая Скала, и все. Нас ждет Свет, а не газ! А если там и есть какой-нибудь газ, то это ни о чем не свидетельствует. Может, вы и уголь, и нефть упомянете как доказательство?..

— А Иегошуа Первозванный? — вдруг спросил Ихтеолус.

— Воплощенный Дьявол, вернувшийся назад — в ад, — убежденно проговорил Соломон. — Говорю вам: истина и рай — вверху! Как можно искать свет во тьме, если свет уже есть! Вот он!

Соломон гневно указал на потолок лаборатории.

Стражник не сдержался, подошел к Соломону и ударил его кулаком в скулу.

— Вот тебе, гад! — Он обернулся, испуганно посмотрел на Ихтеолуса и прошептал: — Простите, Ваше Величие, не сдержался, но этот… гад… Как же он про Иегошуа!..

— Да все нормально, — сказал Ихтеолус. — Налицо очевидное богохульство, упорство в крамоле и подрывная деятельность, направленная против всего нашего мира. Заговор! Судью ко мне! Как же ты, братец, докатился до государственной измены?..

— Это вы занимаетесь подрывной деятельностью! — крикнул Соломон, потирая ушибленную скулу. — Это вы угрожаете миру!

Ихтеолус недовольно промолчал.

— Что ты замолчал? — спросил Адольф, съедая очередную креветку и запивая ее пивом. — Ты не помнишь, что было дальше?

— Я… — тихо произнес Ихтеолус. — Я… Я… помню. Я бежал к этой двери, охваченный светом, кто-то звал меня оттуда: “Вернись, Утад!”, я бежал, не обращая внимания на пули и крики, и тут…

— Почему “Утад”? — спросил Адольф.

— Не знаю, кажется, меня звали именно так. Я тогда приблизился, встал почти вплотную к открывшемуся для меня сияющему входу — оставалось только протянуть руку, и… Раздался взрыв; меня куда-то отбросило, и я потерял сознание. Потом, уже в госпитале, я узнал, что подорвался на фугасе — одном из тех, которыми мы заминировали все подступы к городу. Мне оторвало ногу. Взрыв был такой силы, что пробил широкую брешь в стене — точь-в-точь в том месте, где я видел дверь, озаренную райским светом. Обнаружив проход, мои товарищи бросились туда, остервенело стреляя, и… вошли в город. Но там никого не было! Никого и ничего! Просто ровная площадь, покрашенная белой фосфоресцирующей краской, с нарисованными на ней какими-то розовыми ромбами и голубыми треугольниками, а вокруг — стены. И ничего! Ни черных народов, ни оружия, ни боеприпасов, ни зданий — вообще ничего. Бред, да и только! Эту площадь, треугольники и ромбы потом долго изучали, вызвали ученых, но те так и не объяснили, что все это значит и куда делись наши враги. Иногда ученым даже начинало казаться, что эти ромбы и треугольники как-то перемещаются, изменяя весь свой загадочный узор, но как только они стали круглосуточно за ними следить, поставив видеокамеры, все прекратилось. В конце концов сочли, что все это — какой-то не поддающийся объяснению бред. Война между тем продолжалась, черные народы вновь напомнили о себе серией неожиданных нападений на наши войска там, где их совсем не предполагали встретить. И этот город забросили — он там так и стоит, скрывая свою тайну. Меня судил военный трибунал, хотели посадить за измену, но приняли во внимание, что я своим прорывом обеспечил товарищам вход в город, в котором, правда, ничего не обнаружили, но… У меня был хороший адвокат, так что единственное, к чему меня приговорили, было увольнение из армии без гонорара за войну. Меня доставили в Москву, дали жетон на метро, и вчера я позвонил в дверной звонок моей любимой Аглаи… Я пришел к вам на костылях! — Ихтеолус всхлипнул.

— Но что ты сам думаешь? — спросил Адольф. — Куда все подевалось? Ведь враги стреляли в вас из-за стен; вы видели какие-то тени и пытались их убить, а тут наконец вошли — и ничего?!

— Я думаю… — Тут слезы сверкнули на глазных яблоках Ихтеолуса. — Я думаю, что… — Он резко выпил большой глоток пива. — Я думаю, что никто туда не вошел. Точнее, они вошли, но не туда. Это мне открылась единственная дверь, и я мог быть пропущен внутрь… в истинный рай! Но взрыв уничтожил ее, уничтожил подлинный вход, и теперь мы вряд ли когда-нибудь вновь отыщем его!

— Значит, мы все так же…

— Да! — перебил Адольфа Ихтеолус. — Мы все так же осаждаем город Изначального Света и можем только уповать на чудо! О, почему, почему я не вошел туда!..

— Ну а если там действительно ничего нет? — улыбнулся Адольф.

— Ну и что! — раздраженно воскликнул Ихтеолус, съедая креветку. — Конечно же, там ничего нет. Но там есть все! Там все возможно! Это вход в свет, в царство подлинной свободы! Там рай!

— Или ад, — сказал Адольф.

— Или ад, — повторил Ихтеолус. — Какая разница?..

— А может быть, ты уже там? — насмешливо спросил его Адольф. — И давно уже там?

— Может быть, — устало кивнул Ихтеолус. — Я же ничего не помню. Но мне кажется, что все было именно так.

— Да, все уже было, — согласился Адольф. — И продолжает быть.

— Дурная бесконечность?

— Изначальный конец.

— Изначальный Свет!.. — рявкнул Ихтеолус. — Изначальный Свет, зовущий нас из Внешней Тьмы!! Понятно?..

— Понятно, понятно, вы только успокойтесь, Ваше Величие… — залепетал Адольф Бендер. — Все хорошо.

— Я знаю! — воскликнул Ихтеолус. — Но мы должны туда войти, ворваться, увидеть дверь, открыть ее и обнаружить… Кто это?

Вошел человек, одетый во все красное, голову которого закрывал красный балахон с прорезью для глаз.

— Это судья, Ваше Величие, — торжественно произнес Пусси.

— Судья? Что ж, отлично. Итак: мое решение. Рабочие ни в чем не виноваты — они не могли ослушаться приказа моего безумного братца. Но, с другой стороны, они не могли не знать, что посягают на самое святое: на весь наш мир Полой Земли!.. Пусть их мгновенно четвертуют.

— Будь ты проклят!.. — прошептал Соломон.

— Что же до тебя, братец, то пощады не будет. Посадить его в клетку, да такую, чтоб не вырвался! И когда мы все войдем в Изначальный Свет, зовущий нас из Внешней Тьмы, ты останешься гнить здесь, в своей убогой, жалкой тюрьме! Навечно!

— Спасение неминуемо! — гордо заявил Соломон.

— Уведите его! Нет, стойте!!

Ихтеолус встал и величаво подошел к своему брату.

— Я сам войду первым во Внешнюю Тьму и достигну Изначального Света! И я вернусь обратно, чтобы указать этот путь всем остальным, кроме тебя!.. И я навещу тебя в твоей тюрьме и подробно тебе расскажу, чего ты лишился! Понял?! Все; теперь — уведите его!

— Идиот! — заорал Соломон, в то время как стражник и судья подхватили его под локти и потащили к двери. — И в этот раз у тебя ничего не выйдет!

— Я надеюсь, что я вернусь туда, в этот город, и мне опять откроется дверь, ведущая в свет, и на этот раз я войду в нее! — воодушевленно проговорил Ихтеолус.

— Вот как? — сказал Адольф. — Ну что ж… Вперед! Кстати, теперь ты должен отсюда уйти. Извини… — Он гадливо улыбнулся. — Я обязан тебя выгнать. Твое место сейчас не здесь!

— Да я и сам уйду! — решительно ответил Ихтеолус, взял свои костыли, оперся о них руками и встал со стула. — Но где же Аглая? Я, может быть, найду ее…

— Может быть, — загадочно промолвил Адольф, тоже вставая. — Иди, ищи, выходи, входи. Но вчера ты рассказал нам все несколько иначе.

— Как? — обернулся уже стоящий у выхода Ихтеолус.

— Ты сказал, что приблизился к двери и все-таки вошел внутрь. Тут же вспышка ослепительно белого света охватила тебя со всех сторон и изнутри, сжигая, преобразовывая, претворяя тебя в себя, и ты слился с нею, стал светом, погиб, перестал что-либо ощущать. Дальше ты не помнишь, а когда к тебе вернулось сознание, ты обнаружил себя стоящим на костылях здесь, на лестничной площадке; ты нажал пальцем кнопку звонка, дверь открылась, за ней была Аглая. И ты вошел.

— Но… значит, я сейчас — внутри?.. — испуганно спросил Ихтеолус.

— Наверное, — усмехнулся Адольф.

— Значит, внутри я обнаружил…

— Ты все еще продолжаешь все обнаруживать, — совершенно серьезным голосом сказал Адольф. — А ведь давно пора восхищаться! И жить!

— Но ведь я… мертв?

— Какая разница, — вновь усмехнулся Адольф. — До свидания.

Ихтеолус решительно шагнул за порог, опираясь на костыли, и дверь за ним захлопнулась. Отныне он был один. Может быть, он всегда был один?

— Друзья мои! — сказал Пусси. — Ваше Величие! Мы же — все вместе, мы не можем вас бросить одного! Как же вы собираетесь войти первым во Внешнюю Тьму, во вход?.. Ведь это опасно, это чрезвычайно…

— Ничего, — решительно произнес Ихтеолус. — Я Великий Виконт, и я должен первым указать Путь остальным!

— Вввааа-аааше Ввее-ееличие, — заикаясь, промолвил Бендер. — Я ннне-е могу отпууу-уустить вас одного, я…

— О, дорогой! — воскликнула Аглая.

— Ладно, — согласился Ихтеолус. — Друзья! Пойдем все вместе! Да здравствует Полая Земля! А ты, Пусси, останешься тут за меня. Будешь принимать мои сообщения. И смотри, чтоб все тут — ууу!!!

— Да я за вас всю кровь отдам, — растроганно сказал Пусси.

— Вот и отлично. Смотри за моим братиком, чтоб не сбежал. Вперед, друзья!

— Ура!!!

Через некоторое время вертолет с Ихтеолусом, Аглаей и Бендером приземлился посреди широкой пустынной равнины рядом с гордо возвышающейся Великой Бурильной Вышкой “Дада”.

— Мы прибыли, Ваше Величие, — доложил пилот, выключив мотор.

— Все готово? — осведомился Ихтеолус.

— Ждут вашего приказа, — бодро ответил Бендер, указав рукой на вышку.

— Отлично!

Ихтеолус, натруженно ступая единственной ногой по ступенькам, скрипя костылями, спустился вниз и вышел из подъезда, закрывая за собой входную дверь. Он оказался прямо перед шумным летним двором, в котором сновали постоянно полаивающие собаки и мельтешили вопящие дети. Зияющее слепящим пятном солнце тут же превратило саднящую плоть Ихтеолуса в какой-то размякший, пропитанный едким потом тюк изнемогающей человечины. Он пошел вперед.

Молодцеватый человек в военной форме, печатая строевой шаг, приблизился к Ихтеолусу и выпалил:

— Ваше Величие! Все механизмы и главный бур готовы к окончательному толчку, который сметет остаточную породу и откроет нам путь! Докладывал старший бурильщик майор Коми Патрак!

— Вольно, — сказал Ихтеолус. — Как газ?..

— Струится, Ваше Величие, — слегка смущенно ответил Патрак. — Мы, честно говоря, не знаем, что это такое. Кстати, он горит.

— Горит?! — грозно переспросил Ихтеолус.

— Нет-нет, вы меня не поняли, он не горит, это мы собрали, попробовали, подожгли… Я имел в виду: он горюч! Если так можно выразиться, это не просто… воздух!

— Как вы это объясняете, Бендер? — строго осведомился Ихтеолус. — Откуда там газ?.. Что это за газ?! Или, что же, прав мой братец?!.

— Ни в коем случае, Ваше Величие! — улыбаясь, выпалил Бендер. — Мы предполагаем, что это газ… внешней атмосферы! Какой-нибудь метан, пропан, пропил…

— Может, ты свои мозги пропил?! Ты давно употреблял “напиток забвенья”?

— Что вы, что вы, Ваше Величие!.. — засмущался Бендер. — А вот противоядие я захватил.

— Противоядие? — заговорщически ухмыльнулся Ихтеолус, немедленно вспомнив утренний взрыв восторга, нарастающий волнами счастья. — Отлично. Сейчас мы его употребим! Но вначале распорядимся. Итак, что это за внешняя атмосфера?..

— Она совсем тонкая, Ваше Величие, — сказал Бендер. — По моим представлениям — не более двух миллиметров… Но… Мы проделали дырочку, и теперь этот… пропил, тончайшем слоем окружающий нашу Полую Землю со стороны Внешней Тьмы, заструился к нам внутрь… Я думаю… он не опасен; вполне можно осуществить окончательный буровой толчок!

— Не опасен… — усмехнулся Ихтеолус. — Ну что ж, вот ты и пойдешь вместе с Патраком и проверишь, насколько он… не опасен!

— Я?.. Я?.. — упавшим голосом произнес Бендер. — Но почему… я?!

— Ты же так уверен в том, что ты мне сейчас рассказал, Адольф! Чего же ты боишься, а?! — Ихтеолус расхохотался и ударил Бендера рукой по спине. — Вперед, я сказал!!! Ну а пока употребим противоядие, давай себе и нам, а потом — дуй к рычагу! Ничего, мы тебя подождем.

— Но… Ваше Величие! — вскричал Бендер. — А вдруг они случайно искру и…

— Вот за этим и проследишь! Там же лестница?

— Да… Да… — несчастным голосом промолвил Бендер. — Мы ее проложили, она идет вниз, а там стеночка с дырочкой, из которой идет газ… И осталось только тюкнуть в стеночку…

— Вот и тюкнешь! — рассмеялся Ихтеолус. — В стеночку! Патрак!!

— Я, Ваше Величие! — рявкнул Патрак и встал “смирно”.

— Забирай этого и — вниз. А мы с Аглаей здесь подождем.

— Слушаюсь!

Коми Патрак взял упирающегося Бендера за локоть и повел его к Великой Бурильной Вышке “Дада”. Бендер никак не хотел идти, но получив от Патрака мощный удар по шее ребром ладони, послушно побрел туда, куда его вели.

— Постой… — вдруг вспомнил Ихтеолус, когда они уже скрылись в утробе шахты. — У него же осталось это… противоядие, вещество, восторг, нега, уют!.. Ладно, он же вернется!

Через некоторое время из громкоговорителя, установленного над входом в бурильную шахту, раздался голос Патрака:

— Мы на месте, Ваше Величие! Мы готовы!! Газ струится; мы — в кабине управления главным буром… Сейчас я нажму рычаг… Поехали, Ваше Величие!..

— Стойте! — вдруг вскричала Аглая, бросаясь вперед.

— Аглая! — воскликнул Ихтеолус, и тут мощный взрыв потряс земные недра вокруг; Великая Бурильная Вышка “Дада” сотряслась и переломилась пополам, низвергнув какие-то балки, железки и троссы; из шахты вырвался столп белого пламени и дыма, и Ихтеолуса подняло вверх, закруживая в вихре взрывных волн, как балерину в руках партнера, и отбросило, словно легкий камешек, выпущенный из рук скучающего курортника на морском берегу, куда-то на песчаный пригорок, засыпав его инстинктивно сжавшееся тело щебенкой и комьями земли.

Взрыв смолк; Ихтеолус поднял лицо, отплевываясь от пыли и гари.

— Аглая! — крикнул он, обращаясь в клубящийся дым.

Ответа не было; Ихтеолус попробовал пошевелить частями тела и через какое-то время встал, отряхиваясь от налипших на него кусков обугленной почвы. Руки-ноги и все остальное, кажется, было цело. Он пошел вперед — к шахте.

Дым постепенно рассеивался, и, подойдя, Ихтеолус обнаружил огромную воронку, образовавшуюся от взрыва. Остатки “Дада” в виде длинных отрезков труб, досок и железяк валялись повсюду. Шахта стала еще шире; Ихтеолус заглянул туда и увидел огромный черный туннель, по краю которого спускалась вниз непонятно как уцелевшая металлическая лестница.

— Аглая! — еще раз крикнул Ихтеолус.

— Сюда… — ответил гулкий голос внизу.

— Она там! — воскликнул Ихтеолус, немедленно залез в шахту, встал на лестничную ступеньку, убеждаясь в ее прочности, и стал быстро-быстро спускаться вниз — туда, где, очевидно, была Внешняя Тьма, озаряемая Изначальным Светом.

Он перебирал руками и ногами, ступая на ступеньки, словно некое насекомое, пытающееся ускользнуть от неотвратимого птичьего клюва; лестница скрипела и слегка покачивалась под тяжестью его тела; сердце его билось в истерике предстоящего открытия Неведомого, и страх пронзал все его существо, словно шприцевая игла утром, принесшая ему счастье и восторг.

Он, пружинисто опираясь на костыли, делал шаги здоровой ногой, в то время как мысли копошились внутри его черепа, будто переплетенные сами с собой черви, недовольные теснотой подземелья.

Ибо кто есть я, который здесь, и почему я здесь, внутри черного туннеля, ведущего в никуда и ниоткуда, возле песочницы с бабушками, устремляющимися в раковый рай, где живут одни тигры и есть только игры, и больше никакого выхода? И что означают эти игры, повторяющиеся каждый день, и что означает ночь, примиряющая меня со всем остальным, и где же все остальное, чего еще не было и где я еще не был? Когда я покину мир, я буду там, где все возможно, но здесь все возможно, почему же я тут? Почему все было и продолжает быть? Что я могу обнаружить в конце туннеля, в начале утра, в середине своего пути? Любовь, отчаянье, смерть. Бесконечность, которая должна меня чему-то научить. Но неужели, кроме бытия, нет ничего принципиально другого?.. Наверное, я что-то так и не понял, ведь спасение неминуемо, а мне приходится проходить один и тот же путь в очередной раз. И на этот раз я его пройду, и опять — за каждым счастьем и несчастьем, вслед за днем и ночью, после каждого рождения и смерти — наступит белое, как единый спектр, утро. Поэтому я должен любить все, любить любое, любить повторение повторения, поскольку все уходит и вновь приходит ко мне, уходя, и единственное, что остается неизменным во всем сотворенном и творящемся, — это просто мое Я. Спасение неминуемо, ибо оно давно наступило; бытие может быть любым, поскольку бытие — это Я. Но что же тогда там — где кончается мир; что за этой дверью, куда я опять иду, несмотря на очевидный смысл, явившийся мне сейчас? Посмотрим; осталось только открыть ее.

Ихтеолус остановился у серой обшарпанной двери, ведущей в подвал пятиэтажного дома, и, после некоторых раздумий, толкнул ее вперед. Дверь распахнулась; за ней был полумрак, горел фонарь, и откуда-то вышло женское существо, одетое в лохмотья.

— Аглая?.. — недоверчиво спросил Ихтеолус.

— Алиса, — сказала женщина, нежно улыбаясь. — Ты все-таки вернулся, любовь моя!

Восторг охватил Ихтеолуса, в то время как он, резко перебирая руками и ногами, спускался по металлической лестнице, ведущей вниз. Вокруг него была полная тьма. Он сделал очередной шаг, и сразу же ужас свел холодным спазмом его живот: дальше ступенек не было!.. От неожиданности Ихтеолус отпустил левую руку, закачался и сорвался. “Ну вот и все! — успело пронестись в его голове. — Либо меня примет Внешняя Тьма, либо…”

Крак! Он упал на железное покрытие, и в глаза ему ударил фонарный луч.

— Кто здесь? — вяло спросил ушибленный, но невредимый Ихтеолус, цепляясь пальцами за какой-то выступ.

Существо навело фонарь на свое лицо.

— Аглая!..

— Я Алиса! — ответило женское существо, нежно улыбаясь. — Наконец-то ты спустился, любовь моя!

— Что произошло?.. — тяжело дыша, спросил Ихтеолус. — Кажется, я сломал ребро… Почему… “Алиса”?

— Можешь называть меня Аглаей, если хочешь, — сказала она, подошла к Ихтеолусу и поцеловала его в щеку. — Я тебя так ждала, так ждала!..

Она взяла Ихтеолуса за руку и провела его внутрь.

— Помнишь? — спросила она, указывая перед собой. — Мы спали здесь… Потом ты пропал, и нашли только сгоревший матрас!

— Но ведь ты стала… Солнцем! — возбужденно проговорил Ихтеолус.

— Я и сейчас Солнце! Я свет, — произнесла Аглая, распространяя вокруг себя запах мочи и спиртового перегара. — Иди ко мне! Я так ждала тебя!..

— А где Адольф? — спросил Ихтеолус.

— Он погиб, дорогой. Можешь называть меня Аглаей, если хочешь. Вот он.

Фонарный луч заскользил по окружающему и остановился на кровавых останках Бендера, лежащих совсем неподалеку и распространяющих тошнотворный запах сырого мяса и свежего кала.

— Мы на уцелевшем куске кабины управления главным буром. Когда взорвался газ, тут все разметало, Коми Патрака вообще разорвало в клочья, а этот… Адольфа подбросило вверх, а потом все, что от него осталось, упало сюда… к нам.

— Но ты же крикнула “стойте”! — вспомнил Ихтеолус. — Значит, ты знала…

— Я?.. Да, наверное, знала. Этот газ — просто газ внутри земной породы, какой-нибудь пропил… Твой брат был прав. Они, наверное, чем-нибудь случайно чиркнули, или из-за трения возникла искра и все взорвалось…

— Значит… Значит, там ничего нет?.. — опешив, спросил Ихтеолус.

— Есть, — печально ответила Аглая. — Внешняя Тьма. Газ занимал, очевидно, какую-то полость; взорвавшись, он вышиб последнее препятствие, и образовался проход туда… Вовне…

— Так проход открыт?! — воодушевленно воскликнул Ихтеолус. — А где же Изначальный Свет?

— Не знаю, — сказала Аглая, указывая вниз. — Там — Внешняя Тьма.

— Пошли во Внешнюю Тьму! — радостно вскричал Ихтеолус. — Но… как?

— Пойдем во Внешнюю Тьму, — согласилась Аглая. — Это очень просто. Ты чувствуешь, что воздух изнутри Полой Земли устремляется туда? Ты чувствуешь, что ты стал легче, что пропадает сила тяжести?..

Ихтеолус поднял руки вверх и вновь опустил.

— Чувствую.

— Тогда бери меня, любовь моя, оттолкнемся и… полетели?

— Но… — вдруг засомневался Ихтеолус. — Вдруг там ничего нет? Только Внешняя Тьма, простертая в бесконечность, только черная смерть, только ничто, пустота?!.

— Спасение неминуемо! — провозгласила Аглая. — Вперед!

Ихтеолус подошел к Аглае, обхватил ее, фонарик выскользнул из ее рук и улетел вниз, вдаль, превращаясь в еле заметное, удаляющееся пятнышко света.

— Я так ждала тебя, любовь моя!

Аглая легла на обгорелый матрас, задрала юбку и расставила ноги, обнажив грязно-красную промежность.

— Иди ко мне!

Ихтеолус расстегнул штаны.

— Но все это уже было! — грустно воскликнул он.

— Да, — отозвалась Аглая. — Все было. И тебе не понравилось?

— Понравилось, — машинально ответил Ихтеолус, приближаясь к кровати на костылях.

— Вот так! — весело проговорила Аглая. — А теперь тебе должно понравиться то, что тебе понравилось!

Ихтеолус спустил брюки и трусы, отбросил костыли и рухнул прямо на ее вонючее, потное тело. Но не ощутил ничего, кроме немедленно наступившей страшной, абсолютной тьмы — словно он влетел в черную дыру.

Аглая засмеялась и оттолкнула его от себя. Он закричал и стал проваливаться во тьму.

— Где… Ты… — орал он, барахтаясь, будто брошенный в море ребенок, которого учат плавать.

— Я здесь, — прошептала ему в ухо явившаяся непонятно откуда Аглая, беря его за руку. — Я никогда не покину тебя!

Черная тьма струилась вокруг непроницаемой теменью. Ихтеолус начал задыхаться.

— Мы погибнем… — тихо промолвил он. — Где ты, любовь моя?.. Где Изначальный Свет?! Тут только Внешняя Тьма…

— Какая разница, — раздался ласковый шепот рядом. — Войди туда, куда ты хотел войти!

— Но… где же дверь?..

— Везде, — прошептала Аглая и пропала, очевидно слившись со тьмой или же став ею.

Тяжесть вакуума сжала грудь Ихтеолуса тисками гибели.

“Я сейчас умру… — подумал Ихтеолус, летящий во тьме. — Она сперва была Солнцем, а теперь стала черной дырой… И я в ней, внутри, снаружи, за… За дверью?..”

И когда организм Ихтеолуса пронизала нахлынувшая отовсюду, словно бесконечный черный провал, вопиющая пустота, взрывающая изнутри его легкие, сердце и дух, маленький сгусток света вдруг замигал где-то далеко-далеко.

— Фонарик… — вымученно прошептал Ихтеолус. — Свет! — обреченно воскликнул он и перестал существовать.

9 Девятый день

Еще не конец. Неотвратимое утро вторглось черным алмазом искрящейся тьмы в окружающий мрак, возжигая его надеждой и вечной мечтой. Ихтеолус летел сквозь черное пространство, постепенно очухиваясь от забытья и вновь пережитой смерти. Мрак был вовне, мрак был внутри. Он не помнил ничего, ничего не понимая, и ощущал лишь свой полет и общий простор. Чернота затопила мир, словно свершившийся страшный суд. Здесь был только я, и я был только я.

Времени словно не было вовсе в этой тотальной тьме — все длилось без границ, но тут внимание летящего существа привлекло маленькое пятнышко тусклого света впереди, и Ихтеолус возник.

Он летел вдаль, зависнув в необъятной черной бездне, представляющей из себя некое явленное, наконец, “ничто”. Маленький свет приближался, увеличиваясь, преобразовывая окружающую его черноту в непроницаемую, но слегка воодушевляющую серость. Ихтеолус летел туда.

Серый свет постепенно заполнял собою все; его унылая непроницаемость будто поглощала слепой провал пространства своей разбухающей наступательностью; медленно, но верно все становилось серым, словно навечно остановившиеся сумерки, и только тускло сияющее пятно света, ничуть не увеличиваясь в размере, все так же ждало впереди, грозно приближаясь.

Ихтеолус вдруг как будто увидел свое тело — такое же серое, как и все остальное вокруг; он почему-то вспомнил, что почти не изменился с позапрошлого момента бытия, — только некий сферический отблеск, чуть более светлый, чем фон, исходил теперь от него, делая его заметным для самого себя и, возможно, для кого-то еще.

Черные контуры проступили сквозь общий серый фон. Узор линий создавал объемную конструкцию, оказавшуюся прямо по курсу полета; и в центре ее зияло светлое пятно. Линии переплетались между собой, сходясь и расходясь; затемнения и просветы становились все более четкими и явными; и, наконец, нечто до дрожи знакомое стало проявляться в возникнувшей картинке, представляющей из себя своеобразный черно-белый фотонегатив, напрочь лишенный белого цвета.

“Что же это!..” — горько подумал Ихтеолус, пристально рассматривая то, что явилось перед ним.

— Это… — вдруг громко сказал он непонятно чем и вмиг остановился, зависнув посреди серого мира.

“Это… — подумал он, чувствуя все сильнее определяющуюся четкость своих очертаний, которые еще недавно были почти неощутимо размазаны в черном, а затем сером пространстве, — это… Это великий город, к стенам которого я вновь пришел! И я должен его завоевать!! Войти в… Где дверь?!!”

Ихтеолус принялся внимательно разглядывать гигантский город, возникший во всей своей оформившейся наконец реальности перед его взором. Тускло сияющее пятно света перестало приближаться.

— Свет! — сказал Ихтеолус. — Вход!!!

Великий город простерся перед ним, мрачно сверкая светлыми силуэтами своих башен, шпилей и стен, и внутри чернела их темная суть, — так выглядит надменный убийца в ночной подворотне, высвеченный сзади прожектором милицейской патрульной машины. Ихтеолус вдруг заметил, что рядом с ним метались какие-то серые тени, выстреливая по городу еле заметные тусклые заряды, не причиняющие никакого вреда, а со стен города и с его башен аналогичные тени вели ответный огонь. Это напоминало некую виртуальную войну призраков, словно в компьютерной игре при почти перегоревшем мониторе. Эти тени были почти неразличимы взором, и нельзя было в точности утверждать — то ли это ведут священную войну некие абсолютно выдохшиеся от вечного патового положения существа, то ли это просто бурление всего возникшего вместе с городом серого пространства, которое таким образом собирается преобразиться во что-то еще. Но город был здесь, и он был совершенно реален, а в центре все так же тускло пылал сгусток загадочного света.

— Вперед! — скомандовал сам себе Ихтеолус, решив не принимать во внимание все эти тени, мельтешения, суету, и резко полетел вперед — к световому пятну.

Серые тени вокруг тут же стали испускать свои заряды по летящему Ихтеолусу, словно пытаясь окружить его ореолом своего недовольства и злобы и, возможно, в конечном счете уничтожить его, но Ихтеолус решительно отмахнулся от них, как от несущественных ирреальных мошек или Мосек, и уверенно продолжил свой путь.

Он летел, преисполненный непонятной надежды и странного восторга; пятно света вновь начало приближаться к нему, словно заветное пристанище, в котором уставший от жизни странник обретет неведомый ему самому его истинный смысл. Свет становился все ярче и ярче, и две темные фигуры вдруг постепенно выявились в двух противоположных его краях. Ихтеолус подлетел совсем близко и обнаружил, что эти фигуры — два чрезмерно больших рака, из спин которых, причудливо распушаясь, вырастали яркие красно-желто-фиолетовые крылья, похожие на прекрасное оперение райских птиц. Эти раки склонили головогруди и уставились в Ихтеолуса своими глазами на стебельках, внимательно следя за его полетом. Ихтеолус остановился напротив света, рядом с ними.

— Привет, — выскрипнул один рак, еще больше раскрывая крылья. — Помнишь меня?

— Привет, — скрипнул другой рак, наоборот складывая крылья, — Помнишь меня?

— Да, — ответил Ихтеолус. — Вы — Алиса и Аглая.

— Не-ет!!! — возмущенно заскрипели раки. — Нет!!

— Тогда вы — Адольф и Альберт, — тут же сообразил Ихтеолус.

— Да-а!!! — закивали раки с крыльями. — Да!! Ты угадал, ты все-таки угадал, молодец, начинаешь что-то понимать, угадал, короче, давай, входи!.. Вперед!

— Куда? — не понял Ихтеолус.

— Болван! — рявкнул один рак.

— Придурок! — откликнулся другой. — Ты же угадал, поэтому имеешь право войти! Давай, вперед!!

— Куда?!. — вновь спросил Ихтеолус.

— В дверь!!! — хором заскрипели раки. — Во вход!!

Ихтеолус недоуменно замешкался, вперившись в свет, становящийся все ярче и ярче, потом, наконец, кивнул и прыгнул вперед — прямо в ждущее его сияние.

Вспышка непереносимо белого огня заволокла все пылающим мигом или вечностью, и Ихтеолус возник вновь, оказавшись в тесной комнатке, стены которой были окрашены в тусклый бежевый цвет, а в центре стоял деревянный стол и два стула.

На одном стуле, за столом, сидел грязный, небритый человек в коричневом пиджаке, дырявых джинсах и кедах. На столе стояла пивная бутылка, в которой было что-то налито, и стояло два стакана. В руках этот человек держал несколько небольших листков исписанной бумаги.

— Ну, здравствуй, — сказал он, не глядя на Ихтеолуса. — Садись. Спирта хочешь? Он, правда, гидролизный, но, увы, другого нету. Помнишь меня, а?

Ихтеолус задумался.

— Ну ты, блядь, даешь!.. — усмехнулся грязный человек. Ихтеолус тут же учуял идущий от него легкий запах мочи, табака и какой-то зубной гнили. — Ты че, не помнишь меня?!. Во — люди! Ну, ебты… Ну просто охуеть от всех от вас можно!

Ихтеолус опять задумался, потом осторожно произнес:

— Ты бомж Аркадий.

— Хоп! — крикнул человек и стукнул рукой по столу. — Не совсем так, но ты меня по-другому и не запомнил бы… Молодец, бля, молодец! Но на этот раз я не бомж Аркадий, а Бог Аркадий! Понял?..

— То есть… — опешил Ихтеолус. — Это как же?..

— А вот так, — радостно заявил Аркадий. — Но я не буду вдаваться во всякие подробности, это ни к чему. Ты, наверное, хочешь узнать — кто ты, что ты, почему, отчего, в общем, всю эту муть любого существа, которая грызет его, всю жизнь, да и всю смерть, очевидно, тоже?.. Хочешь?

— Ну… — смутился Ихтеолус. — Хочу, конечно, чего греха таить!

— Греха?.. — вдруг пораженно переспросил Аркадий и расхохотался. — Таить?! Ну, ты скажешь, ебты… На вот, почитай, тут твое житие. Там все написано — кто ты такой и как попал сюда. И почему. Почитай, а потом, если хочешь, побеседуем. И — спиртику!..

Аркадий протянул Ихтеолусу исписанные листки.

— “Житие Спасителя Утада, розового богоромба…” — прочитал Ихтеолус. — Хм… Что-то я такое уже читал, но, по-моему, меня звали не так…

— Какая разница, как тебя звали, если это все равно — ты! — воскликнул Аркадий. — Ты читай, читай, а потом уж мы разберемся… Ты просто тут несколько заблудился… и мы решили оказать тебе поддержку. Во всяком случае, теперь ты можешь вернуться.

— Куда? — спросил Ихтеолус.

— Ты читай, читай.

Ихтеолус уселся поудобнее и начал чтение.

Ихтеолус родил Адольфа, Адольф родил Альберта, Альберт родил Пусси, Пусси родил Аглаю, Аглая родила Алису, Алиса родила Ларису, Лариса родила Бендера, Бендер родил Инну К., Инна К. родила Абульфакира, Абульфакир родил Гришу, Гриша родил Соломона, Соломон родил Зорро Астра, Зорро Астр родил Герр Шнобеля, Герр Шнобель родил Уссурийского, Уссурийский родил Среднерусского, Среднерусский родил Коми Патрака, Коми Патрак родил Аркадия, — и Аркадий, наконец, после долгих мытарств воплотился в Спасителе нашем Утаде.

Утад появился на свет в нашем мире, представляющем из себя бесконечную в пространстве и во времени плоскость, на которой живут розовые ромбы и ярко-желтые треугольники, которые тысячами и тысячами приходят и уходят каждый день нашей вселенной. Он был как будто обыкновенным розовым ромбом, но рождение Его уже было чудесным: ему не предшествовала обычная для этого случка какого-нибудь розового ромба с ярко-желтым треугольником; можно даже сказать, что Он явился извне, из Высшего Мира, воплотившись в нашем, чтобы спасти его и всех нас вместе с ним. Рождение Его нарушило всегда выполнявшийся до этого закон сохранения персоналий, установленный учеными, который состоит в следующем: сколько ромбов либо треугольников, приходит в наш мир — столько же и уходит, и число их вечно остается неизменным и равняется девятиста девяносто девяти тысячам девятиста девяносто девяти особям. Но Утад оказался миллионным, так как никто не ушел в тот же миг, когда Он родился, как это всегда происходит. Итак, с самого начала было ясно, что Он — не от мира сего, но явился сюда с великой целью и хорошей вестью.

Какое-то время Он вел себя точно так же, как любой обыкновенный розовый ромб нашего мира: кружился в танце с другими ромбами и треугольниками, сливался с треугольниками, то слегка целуясь с ними, то резко отскакивая, то сочленяясь вместе, образуя случку, в результате которой новый ромб или треугольник являлся в мир, а кто-то уходил, пропадая навсегда; и в праздник Он соединялся со всеми фигурами в большой двуцветный хоровод, кружась вместе с остальными в экстазе единства и счастья, преисполненный, наверное, как и все мы, великих чувств нашей всеобщности и благодарности за бытие. Ничто как будто не отличало Его от нас, пока не пришло время и Он не приступил к выполнению той Великой Миссии, с которой Он пришел к нам на вселенскую плоскость.

Однажды Он встал в некотором отдалении от всех нас и потребовал внимания. Нас трудно урезонить и вообще как бы то ни было успокоить — ведь мы так любим резвиться и кружиться, и образовывать случки; но тут Утад вдруг завопил:

— Яяяяяя!!!

И все резко замерли, в шоке от столь резкого возгласа, который не слышали, наверное, никогда в своей счастливой, порхающей жизни.

Утад воспользовался нашим всеобщим замешательством и объявил:

— Я — это не я!!! Я — это просто сон Великого Духа, который сейчас наблюдает Меня вот таким, вот здесь. Но раз Я здесь — Я принес вам хорошую весть! Царство Мое — не от этого мира, оно внутри и вовне; и когда наша плоскость свернется в сферу, а мы войдем в ее центр или пробьем ее предел, и когда мы все распухнем вширь или сожмемся вглубь, — тогда наступит Истинный Мир и Изначальный Свет, и все будут спасены, кто в это сейчас поверил!..

Честно говоря, Его слова тогда не понял никто. Утад замер, словно ждал от нас каких-то вопросов, восклицаний, одобрений либо осуждений, но все продолжали молчать, пока какой-то старый ромб, по имени Кайф, наконец, раздраженно не сказал:

— Что вы застыли, что вы слушаете этого придурка, аааа???? Наш мир — здесь, это — плоскость, мы здесь живем, любим, кружимся в танце и потом умираем. Разве может быть судьба еще лучше, чем наша?.. Образовывайте случки, танцуйте и благодарите бытие; ведь все, что нам дано, у нас есть, и что может быть прекрасней?..

— А смерть?! — грозно спросил Утад.

— Смерть не имеет к нам никакого отношения, — презрительно ответил Кайф. — Это просто “пшик”, миг, секунда небытия, растянутая в вечность, ничто. А ничто не существует.

И тогда Утад сказал еще более странные слова:

— Ибо так полюбил Великий Дух вашу плоскость, что заснул, и сон его оказался с вами, и тот, кто поверил Ему, не погиб и не пропал, а получил Вечное Бытие!

— Этого не может быть! — тут же нашелся умный Кайф, в то время как все остальные, в том числе и я тогда (о чем сейчас безмерно сожалею!), совершенно ничего не поняли в этом диалоге и в великих изречениях Утада.

— Но как это сделать?.. — вдруг вскричал молодой голубой треугольник. — Как?!

— Я дверь, — торжественно объявил Спаситель Утад. — Войди в Меня, иди за Мной, верь в Меня — и ты спасешься! Как зовут тебя?

— Аглая, — смущенно ответил треугольник. — Я пойду за тобой куда угодно!..

— Влюбилась, дура! — мрачно резюмировал Кайф. — А вы чего замерли?.. А ну, давайте — хоровод, пляски…

Все тут же закружились в узорчатом танце, словно совершенно забыв про Спасителя и Его слова.

Но Аглая осталась с Ним и была с Ним всегда — до самого конца.

С тех пор Утад каждое светлое утро нового дня приходил к нам из своей отдаленной пустоши, где Он поселился с Аглаей, и говорил какую-нибудь речь. Постепенно некоторые стали Его слушать и даже начали понимать Его слова, и их становилось все больше и больше. Утад говорил:

— Жили-были две точки на плоскости, которая обрывалась во Внешнюю Тьму. Каждой из них Великий Дух дал бытие. Одна двигалась вперед, не имея возможности двинуться назад, и свалилась в мировую пропасть. А другая вытянулась в линию и смогла жить вечно. Так и мы должны расшириться или сжаться, чтобы не погибнуть, но спастись.

И еще:

— Пьяницы ненасытные, придурки идиотские, что фигурам мы оставляем?.. Плоскость? Разве только плоскость. Но смерть нас поджидает в каждой отметке координат, поэтому чти день воскресения, когда шариком станешь, ибо не ведают шарики ни гибели, ни вечного мрака!

И:

— Блаженны долбоебы, ибо они из другого мира! Надуйся — и распухнешь, напрягись — и сожмешься, оторвись — и взлетишь. Блаженны придурки, ибо Великий Дух с ними лично разберется! Блаженны недоделанные, ибо не погибнут, а свернутся в шарики! Почему вы не думаете о будущем?!. Я вход, а не будет Меня, куда вы будете входить?.. Вы спросили Меня, сколько раз с одним треугольником можно образовать случку, я вам отвечаю: семьюжды семь раз. Блаженны шарики, ибо у них есть Царство, где Я Царь!.. Скоро мой сон закончится (а Я есть сон Великого Духа), поэтому торопитесь, торопитесь, торопитесь: не пронесите чашу мудрости мимо пор своих!.. Я сказал.

Кайф негодовал. В конце концов, посовещавшись со своими соратниками, он решил погубить Спасителя Утада. Я в это время уже уверовал в великие речи и был одним самых близких друзей Спасителя. Однажды Он собрал нас всех вместе — где-то сто двенадцать или сто тринадцать фигур — и сказал:

— Друзья мои, близится мой час расставания с вами!..

— Как?!. — горестно возопила Аглая. — Ты покинешь меня, дорогой?..

— Да, — печально ответил тогда Утад. — Я уйду, но Я вернусь. И буду с вами всегда. Илья! — крикнул он мне.

Я пододвинулся.

— Иди к Кайфу, скажи, что мы все здесь. Я знаю, что он хочет Меня убить, но не знает, как это сделать. Я покажу ему.

— Ты… погибнешь? — пораженно прошептал я.

— Нет, хотя для Кайфа, наверное, да. Но вам всем — кто верит Мне, я покажу путь! Путь вверх!!

— Что такое “вверх”?.. — осторожно спросил я. — И почему ты посылаешь меня… предавать Тебя?

— Так надо! — сурово молвил Спаситель. — Иди к Кайфу! А вы все оставьте меня; мне очень грустно.

Я пришел к Кайфу и сказал ему, что если он хочет знать, где Утад, то Спаситель с друзьями находится в одной отдаленной пустоши.

— Что ты хочешь за свои сведения, изменник? — спросил меня Кайф.

— Ничего… — смиренно ответил я. — Впрочем, можешь потом образовать со мной случку, если хочешь.

Дело в том, что хотя я сам — ромб, мне нравятся случки именно с ромбами, а не с треугольниками, хотя это противоестественно.

— Да пошел ты!.. — отмахнулся Кайф. — Впрочем… Вот у меня тут есть Пусси по твоей части… Отдерет тебя так, что…

— Спасибо, — прошептал я.

Когда мы вернулись, Утад со своими друзьями сбились в кучу и, кажется, что-то задумали.

— Привет, Кайф, — сказал ему тогда Спаситель. — Ты хочешь Меня убить, но не знаешь, как. Сейчас Я покажу тебе. Это и будет путь вверх!

— Что такое “вверх”? — презрительно спросил Кайф.

— Увидишь! Друзья! Треугольники! Как вы знаете, мы живем здесь на мировой плоскости и образовываем случки. Во время каждой случки мы проникаем друг в друга, а потом вновь расходимся, и ничего с нами не случается, ибо мы похожи на четко очерченные сгустки света, пущенные из фонарей на экран.

— Бред! — не удержался Кайф.

— Так вот. Свет тоже имеет толщину!.. Но когда у нас происходит случка, этой толщины явно недостаточно, чтобы упасть с нашей плоскости вверх, или вниз, что одно и то же!

— Что такое “толщина”, “верх”, “низ”?! — загремел Кайф. — Что вы слушаете этого придурка, аааа????

— Отойди от Меня, Кайф, — решительно молвил Спаситель и продолжил: — Так вот, если Я образую случку со всеми моими друзьями-треугольниками… Сколько их? Шестьдесят шесть, кажется… Если они все наслоятся друг на друга, а Я — на самый верх, толщина нашего света превысит критическую величину, и Я улечу ввысь — туда, где нет смерти, а есть Мое Царство!..

— Ну ты, однако, извращенец… — пораженно проговорил Кайф. — Впрочем, сооружай свою групповую случку, если, конечно, дамы согласны. Я не буду тебе мешать, ибо ты принес возмущение и маразм в наш совершенный мир! Я не знаю, как тебя убить, но если ты сгинешь в результате любого предпринятого способа — я буду счастлив!

Утад помолчал, потом вдруг заявил:

— Ты сказал.

— Ну да, сказал, сказал!.. — проворчал Кайф. — Я действительно сказал — а кто же?.. Ну, ты — болван!

— Треугольники! — возгласил Утад. — Кто желает Меня, кто хочет Меня, кто поможет Мне в деле вашего всеобщего спасения?..

— Я!.. Я!.. Я!.. — разнеслось вокруг.

— Посчитай их, — сказал Спаситель мне. Я посчитал, желающих оказалось тридцать три фигуры.

— Мало! — с сожалением воскликнул Утад. — Впрочем, для такого дела и ромбы подойдут… А ну-ка, ромбы!

Ромбов оказалось тридцать два.

— Мало! Еще кто-нибудь! — вновь воскликнул Утад.

— А я, дорогой?.. — обиженно спросила Аглая. — Меня-то не считали! Я ведь всегда с Тобой! Возьми меня с Собой!

— Не могу, — отрезал Утад. — Но ты будешь на самом верху!

— А я, Спаситель?.. — прошептал я.

— А ты смотри, как все происходит, запоминай, потом будешь всем рассказывать. Поехали!

— Нет, ну ты просто — больной!.. — усмехаясь, проговорил Кайф. — И все равно, боюсь, что у тебя ничего не выйдет!

— Все будет так, как хочет Великий Дух, а я — его сон, — смиренно сказал Утад. — Отдаю Себя в руци Его!

— Что такое “руци”? — тут же насмешливо отреагировал Кайф.

— Отойди от Меня, Кайф! Друзья! Образуем же всеобщую великую случку, ибо что нам еще остается на этой плоскости, где нет ни верха, ни низа, но всех поджидают смерть и мрак?.. Я укажу вам всем путь вашего спасения и уйду от вас, но потом вернусь и буду с вами всегда!

— Но мы-то спасемся в конце концов?.. — недоверчиво спросил кто-то.

— Ну конечно! — убежденно заявил Утад. — Спасение неминуемо!

Тут же все начали буквально наезжать друг на друга, образовывая немыслимой плотности случку. Я стоял и наблюдал, а фигуры ахали и охали, и было непонятно, то ли им тесно в таком переполненном ими самими пространстве, то ли им безумно и бесконечно хорошо. Наконец Аглая подвинулась к получившейся слепяще-яркой линии, за которой скрывались тридцать три треугольника и тридцать два ромба.

— Прощай, любимый! Я буду ждать тебя всегда! — крикнула она и присоединилась к остальным.

Утад приблизился, помолчал, потом сказал:

— Да будет Свет!

И ринулся на самый верх всеобщей случки.

Ничего не произошло. Потом раздался четкий, слегка измученный голос Спасителя:

— Что за фигня! Великий Дух никак не может проснуться! Ну, давай же, давай… Но как тут, оказывается, приятно — наверху! Я трахаю всех вас… Я… Придется как-то обратить на Себя внимание. Эй Ты, там наверху! Почему Ты совсем забил на Меня?..

Тут вся куча фигур обратилась в ослепительную вспышку, словно сжигающую и убивающую их всех; прогремел какой-то почти членораздельный звук, напоминающий “чпок!”, и фигуры разлетелись в разные стороны, разметаемые некоей неведомой силой, очевидно, вмешавшейся откуда-то извне, из неведомых миров, в реальность нашей плоскости. Когда все успокоилось, мы собрались вместе, ошарашенные и несколько смущенные. Никто не пострадал, но Утада с нами не было!

— Он где-нибудь прячется, — тут же сказал нам всем Кайф. — Устроил дешевый фокус!

— Ничего себе фокус! — рассердился я. — Ты так можешь? Или кто-нибудь из нас так может? Нет, он ушел в свой “верх”, в свет, к Великому Духу. И мы все — те, кто верит в Него — пойдем туда! А ты оставайся здесь!

— Ну и останусь, — злобно заявил Кайф. — Мне здесь нравится.

Раздался плач — это рыдала Аглая.

— Любимый! — восклицала она. — Где ты?!. Я буду тебя искать… Я найду Тебя! В Тебе одном… вся моя жизнь!

— Он вернется, — успокоил я ее. — Он же сказал. И будет с нами всегда. И спасет нас. Ведь спасение неминуемо!

— Правда? — спросила Аглая. — Но я не хочу спасения, я хочу Его!

Итак, отныне мы ждем нашего Спасителя Утада, ждем, когда Он второй — и последний — раз посетит нашу мировую плоскость. Мы призываем Его, мы молимся Ему, мы желаем Его, мы трепещем перед Ним. Много еще чудесных вещей совершил Спаситель, но если бы мы умели как-то их фиксировать, то для этого не хватило бы всей нашей мировой плоскости. Да будет Свет!

Ихтеолус отбросил от себя листки с чувством глубокого раздражения. Он сидел в маленькой комнатке со стенами, покрашенными тускло-бежевым цветом, за деревянным столом, на котором стояли пивная бутылка с какой-то жидкостью и два стакана. Напротив него гордо восседал грязный и небритый бомж Аркадий, или, как он себя назвал, Бог Аркадий. Ихтеолус ощущал какую-то явную злобу, которая кипела в его душе, будто приготовляемый суп. Он совершенно ничего не понимал. Ведь какое отношение имеет все это ко мне, если я — я, а совсем не я. И почему я должен куда-то вернуться.

Аркадий. Прочел? На, выпей, я представляю, какое это для тебя потрясение… (Наливает в один из стаканов прозрачную жидкость из бутылки.)

Ихтеолус (Осторожно берет стакан и с отвращением рассматривает его). Какое потрясение? При чем тут я?! Я ничего не помню…

Аркадий. Ты никогда ничего не помнишь, придурок! Ну, мы тебя тут немножко запутали… Но теперь я дал тебе прочитать, как все было на самом деле. Для тебя же это существенно — на самом деле?

Ихтеолус (осторожно отпивая глоток омерзительного напитка). Да, да… Но… Что же я — этот… ромб?!

Аркадий. Ну да, Утад. Ты проявил неосторожность при самопожертвовании, и тебя выбросило очень далеко под чересчур заостренным углом… Само собой, ты оказался в более сложном мире, да и сам приобрел принципиально другие качества… Впрочем, это всегда так бывает, когда Я убивает Я… Мир спасен, а субъект переходит на новый уровень! Но вся фишка в том, что если он был у себя, в своей плоскости — первый парень на деревне, то в более сложных структурах он изначально — самый последний идиот, придурок. Хотя ему даются любые возможности к преодолению собственной убогости. Так все и произошло с тобой, но ты — болван! — не использовал ни одного шанса!

Аркадий наливает себе спирта в стакан и резко выпивает. Ихтеолус ставит свой стакан на стол.

Ихтеолус. Это все вранье, ловушка, бред! Я никакой не ромб, я… Я Ихтеолус, вот как меня зовут!..

Аркадий. Здесь! Здесь тебя так зовут. Мы с тобой уже встречались, помнишь раковый рай?..

Ихтеолус. Нет.

Аркадий. Напрасно — ты мог бы тогда получить все, чего желаешь.

Ихтеолус. Но я получил… Нет! Я не знаю, чего желаю! Я… хочу войти в этот город, завоевать его, быть внутри, пройти сквозь Внешнюю Тьму, увидеть Изначальный Свет, войти в дверь!

Аркадий (улыбаясь). Но ты уже вошел в нее. Теперь ты внутри. Ты уже победил, ты завоевал свой город, теперь тебе предстоят большие путешествия и приключения, впрочем… Нет, хватит с тебя. Ты должен вернуться, тебя ждет спасенный тобой мир, тебя ждет… Аглая!

Ихтеолус. Она меня не ждет! Я не хочу… туда. Если все это так и я вырвался, то я хочу… дальше! Я не хочу… назад. Кроме того, я тебе не верю, ты не Бог Аркадий, а — бомж Аркадий!

Аркадий (изумленно). Да какая разница! Рак я, бомж или Бог… Главное в том, что ты получил рай, но не выдержал его!

Ихтеолус. Или ад.

Аркадий. Болван!

Ихтеолус (берет свой стакан и резко выпивает). Нет, я тебе не верю! Смотри: здесь написано: “если бы мы умели как-то их зафиксировать”… То есть они не умеют! Откуда же эти листки?..

Аркадий (насмешливо). У нас свои каналы и возможности. Я же — Бог!

Ихтеолус. Ты бомж!

Аркадий (раздраженно). Ты надоел мне!.. Все! Возвращайся на свою плоскость, займись ее спасением, Кайф тебя ждет. Высшее — не для тебя! Назад, идиот!!!

Ихтеолус (испуганно). Но я не хочу… Пожалуйста, не надо!

Аркадий. Какой же ты все-таки придурок! Весь мир тебя услаждал, выделывая всевозможные кренделя целую… вечность, а ты так ни во что и не врубился! Ты ведь и сейчас можешь… если хочешь…

Ихтеолус (не понимая). Что?..

Аркадий. Ты совершенно мне наскучил. Иди в свой убогий мирок и будь там… Спасителем! Нечего тебе здесь делать! (Приказным тоном.) Эй! Заберите его! Ко мне!!!

Тут же в комнату вошли Адольф и Альберт, превратившиеся в двух молодцеватых мужчин с одинаковыми лицами и мускулистыми фигурами. Но яркие крылья райских птиц все так же росли из их спин. Они замерли в выжидательном почтении. Аркадий быстро выпил еще одну рюмку спирта и громко произнес:

— Все бесполезно! Хватайте его и возвращайте назад!

— Есть! — хором ответили Адольф и Альберт, подошли к Ихтеолусу, схватили его за локти и резко поставили на ноги.

— Ничего… — задумчиво промолвил Аркадий, обращаясь к Ихтеолусу. — Тебе там понравится. Аглая тебя ждет!!!

Ихтеолус захотел что-то ответить, но не успел, потому что два его конвоира сильными рывками вытащили его из-за стола, провели мимо Аркадия и втолкнули в какой-то темный проход, который, оказывается, существовал в противоположной от двери стороне комнаты.

— Полегче! — возмутился Ихтеолус.

— Молчать!!! — рявкнул Адольф.

— Смотри! — приказал Альберт.

Ихтеолус поднял свой взор и посмотрел вперед. Перед ним простерлась в бесконечность белая плоскость, на которой пестрились розовые ромбы и ярко-фиолетовые треугольники. Они кружились, танцевали, иногда смыкались друг с другом, словно целуясь своими границами, иногда наползали друг на друга, образовывая странного цвета единую форму с маловразумительными очертаниями; затем расползались, продолжая танцевать и кружиться, а порой устраивали целый хоровод из самих себя, напоминающий идиотскую цветовую вереницу геометрических фигур из какого-то допотопного абстрактного мультфильма. Плоскость угрожающе приближалась к Ихтеолусу, словно собираясь поглотить его.

— Нет! — крикнул Ихтеолус.

— Ну что, видишь?.. Узнаешь? — насмешливо спросил Адольф или Альберт.

— Это — твой истинный мир! — злобно проговорил Альберт или Адольф. — Окажем поддержку, Адольф?

— Окажем, Альберт! Давай прыгай туда! Вон там — видишь? — яркий треугольник?.. Это Аглая, друг, и она ждет тебя!

Они вновь взяли Ихтеолуса под локти и стали пододвигать его к плоскости, которая продолжала на него наползать, словно неумолимый вражеский танк, под которым оказался раненый солдат.

— Стоп! — вдруг почему-то воскликнул Ихтеолус. Плоскость остановилась.

— Что? — спросил Альберт.

— Что?! — повторил Адольф.

— Стоп! — опять воскликнул Ихтеолус. — Я вам не верю! Впрочем, это все равно… Но я туда не пойду!

— А как же Аглая?.. Любовь твоя?.. Она тебя искала повсюду, указывая тебе путь, и ты сейчас должен последовать за ней обратно сюда! Ты должен быть с ней и вернуться домой!

— К черту Аглаю! — радостно заявил Ихтеолус. — И Алису тоже!

Адольф и Альберт задумчиво замолчали.

— Но… — наконец сказал Адольф. — Мы должны тебя сюда… доставить. Он Сам приказал! У тебя нет выхода, разве что…

Ихтеолус насмешливо повернулся к нему.

— Отойди от меня, Адольф, — твердо промолвил он. — Вся ваша плоскость, да и вы тоже — жалкий фантом! Я в раю, а поэтому все могу! Я могу… Я могу. Аркадий был прав!

— Посто-ой! — как-то жалобно завыл Альберт. — Ты не можешь уничтожить… свой собственный мир. Тогда ты уничтожишь… себя! Я убьет Я и наступит…

— Именно этого я и хочу, — надменно ответил Ихтеолус. — Я никогда не убьет Я, ибо…

— Ибо… — завороженно повторил Адольф.

— Спасение неминуемо! — рявкнул Ихтеолус и мощным световым пучком внедрился в глубь плоскости. Раздался взрыв, все погибло, заволакиваясь огненным черным заревом, которое смело с лица пространства Адольфа, Альберта и великий город, загадочно возвышавшийся где-то посреди мира. Ихтеолус воспылал, сгорел и превратился в изначальную, неуничтожимую точку; и перед ним, во вновь наступившей Внешней Тьме, вдруг возникла тускло сияющая маленькая дверь.

Ихтеолус бросился вперед, сталкиваясь с дверью, и она тут же распахнулась, затопляя все вокруг ослепительно белым светом.

“Изначальный Свет!” — успел подумать Ихтеолус, прежде чем бесконечный белый провал полностью не поглотил его.

9,9 Алмазное утро

Когда Ихтеолус покинул все, что есть, я оказался там, где возможен мир.

Он лежал в гибельном бреду на ложе своей вины, и болезнь жизни озаряла его надеждой на окончательное вдохновение.

Не надо быть полностью в себе; отринь все; я со мной!

У меня — лучшая участь, любовь моя, хоть я и разрушил все, что мог, но я никогда не покину меня. В любом случае все происходящее лишь происходит, и то, что может случиться, должно произойти.

Ихтеолус сделал выбор; он был со мной, он нашел меня, он убил меня, он сотворил меня.

Он лежит сейчас тут, зависший в вечности перехода, но я знаю: это закончится.

Он может все, что хочет, но он должен помнить!

За каждым счастьем и несчастьем, после каждой болезни и жизни, вслед за днем и ночью наступает белое, как единый спектр, утро.

И я найду в нем избавление от своей личности, которую я так безумно люблю.

Вперед!

Уже конец. Алмазное, белое, хрустальное утро вторглось своей ослепительной неотвратимостью в черный спящий мир, взрывая его изнутри. После гибели и жизни Ихтеолус возник в конце концов в виде мельчайшей белой точки посреди бесконечной белой бездны, из которой могло сотвориться все. Ощущения безмерной радости и абсолютного могущества пронизывали все его существо: он наконец стал самим собой.

Белый провал Изначального Света простирался вширь и вглубь, и Ихтеолус был в нем и был им. Это могло продолжаться вечность, но Ихтеолус вдруг понял, что спасение неминуемо.

Это действительно был рай.

Это действительно был мир.

И Ихтеолус понял, что он должен его создать.