Я Кирпич

Глава 1

Недостаток опыта обычно выглядит как нехватка ума. Соответственно и воспринимается окружающими. Помню, в начале своей самостоятельной жизни я сжег три кипятильника подряд, прежде чем уразумел прятать включенную спираль в стеклянную банку с водой, вместо того чтобы прижимать ее для нагрева снаружи, сбоку или снизу. Конкретно этот опыт я проделывал наедине, избежав тем самым и насмешек и подсказок, а вот во всей остальной обыденности… Боюсь, что окружающие насмехались надо мною и жалели меня гораздо чаще, нежели мне хотелось бы знать и помнить об этом.

Электрический чайник китайского кустарного производства дешевле совокупной стоимости трех кипятильников марки «ноу-нэйм», но в этом я удостоверился чуть позже, после того уже, как впервые победил – вскипятил воду в трехлитровой банке и напился самостоятельно приготовленного чаю. Чай был черный, в двухкамерных пакетиках, «принцесса чего-то там», на ниточках, с плохо открепляющимися от полупрозрачных боков квадратными картоночками-держал очками… Пакетики я, разумеется, разрывал, а содержимое вытряхивал прямо в банку. Шесть пакетиков ушло на первую заварку: мутновато получилось, но вкусно, куда лучше, чем в интернатской столовке. Опыт и мастерство возрастали постепенно, от чаепития к чаепитию: месяца не прошло, как я научился макать целый, не надорванный мешочек прямо в кружку, лихо выдавливая из него туда же при помощи нитки, намотанной на чайную ложечку, остатки заварочной жидкости.

Со всем остальным получалось гораздо хуже и не так быстро.

Специальность на выходе во взрослую жизнь из ПТУ, типа колледжа, у меня была весьма далекая от современности: оператор-наладчик фрезеровочных станков с ЧПУ, произведенных в городе Иваново чуть ли не на заре космической эпохи… Да, выбился я в специалисты самого низшего, третьего разряда… или четвертого… Третьего, вспомнил. Получил сей титул сугубо из жалости экзаменаторов к моим умственным способностям, но и разряд мне, увы, ничем не помог, поскольку станки эти ко дню моего самостоятельного выхода в большой свет уже лет двадцать не представляли для народно-капиталистического хозяйства ни малейшей ценности, даже музейной.

Трудоустроить по специальности меня забыли, хотя и грозились, согласно гражданскому, трудовому и еще какому-то важному общероссийскому кодексу, но зато как сироту, не имеющего никаких родственников, наделили жилплощадью: получил я пятнадцатиметровую комнату в четырехкомнатной коммунальной квартире в районе Сенной площади, на улице Гороховой.

Сколько себя помню, звали меня Рыжим, а потом Кирпичом, изредка Савелием. В метрике я был записан Савелием Васильевичем Кирпичевым, так оно и в паспорт перешло. Хотя не понимаю мотивов нашего родного государства: как можно такому дебилу паспорт выдавать? И главное, зачем??? Но в те далекие годы я еще не умел заморачиваться подобными вопросами: дали и дали, взрослым виднее. Дурак-то я был дурак, но имя свое невзлюбил конкретно и всегда раздражался на него, вплоть до рукопашной. В драки я вступал охотно, однако почти всегда оставался побитым… Оно неудивительно, потому что хитрость боевая (и житейская, что гораздо важнее в повседневном городском быту) во мне отсутствовала совершенно, добивать лежачего я стеснялся, да и телесными параметрами был далек от богатырского сложения… Нет, имя Савелий ничем не хуже любого другого, но мне, моей сущности, оно так и не подошло. Ребята просто устали драться со мною по этому поводу… Ну, за то, что я сердился, когда меня Савой, Савелием, Савёлым пытались окликать… И постепенно привыкли называть Рыжим, а чуть позднее – Кирпичом: здесь я не без оснований полагаю, что звонкую кликуху сию обрел не столько за темно-рыжий оттенок шевелюры, сколько за непробиваемое тугодумство. Все знали: Кирпич – он и есть кирпич, тупой, прямой и невеселый, беседовать с ним «о высоком», на отвлеченные темы то есть, абсолютно бесполезно! И это было горькою правдой: отличить, например, гангста-рэп Тупака Шакура от Кати Лель без посторонней помощи я не умел, а первая самостоятельно прочитанная мною книга была «Курочка Ряба», я ее осилил в восьмом классе.

Комната – приданое моё – была с очень высокими потолками, аж в четыре метра плюс какие-то сантиметры, а шириною ровно три, поэтому напоминала пропорциями короткий пятиметровый обрубок огромного коридора, в одном торце которого находилась дверь со сломанным замком, самодельная, сшитая из множества кусков текстолита поверх сосновых досок, а в противоположном – здоровенное полупрозрачное от вековой грязи окно, выходящее на сумрачные просторы узкоплечего двора-колодца. Впоследствии уже, задним числом, я вычислил и длину комнаты в погонных метрах, и объем в кубических, но к тому времени данные математические выкладки и знания имели сугубо абстрактный характер: первое в своей жизни жилище, оно же недвижимое имущество, я потерял.

Произошло это легко и быстро: где-то в конце весны был мой выпуск, буквально в тот же или на следующий день я вселился по своему адресу (меня туда привезли какие-то официальные дяди и тети, сам бы я хрена разобрался во всех этих парадняках дворцов-колодцев), а меньше чем через два месяца – ку-ку: была комната – нет комнаты.

Соседи, весьма недовольные моим вселением, приглядывались ко мне, принюхивались, вступали в беседы… Последнее очень быстро помогло им освоиться с моей личностью, оценить предельно скромные масштабы моего интеллекта и всякие иные свойства, включая доверчивость. Людмила Сергеевна Корикова, она же Людка Кролик, костлявая соседка в возрасте, зарабатывала себе на бутылку операциями с недвижимостью, но поскольку сделки на этом непростом рынке с каждым пропитым годом давались ей все труднее, Людмила Сергеевна перебивалась в свободное от бизнеса время скупкой краденых сотовых телефонов, случайной проституцией по демпинговым ценам, торговлей алкогольным «палевом» и всяким таким прочим… Она прожила в этой квартире всю предыдущую жизнь, около пятидесяти лет, и привыкла считать пустующую жилплощадь почти своею. Месяца не прошло, как нового жильца, лоха лопоухого, то есть меня, Кирпичева Савелия Васильевича, прозондировав, стали зомбировать: де, мол, такому крутому парню, перед которым вся жизнь впереди, неправильно идти по жизни без легковой «тачанки», без мобилы, без кожаного куртеня… Девки-то нынче любят успешных и упакованных, а рохлей не любят. Хочешь девку-то?.. Пей, пей, от души угощаем… Давай, киря, за молодость! За здоровье!

И действительно, вскорости жить без кожаной куртки и особенно без мобильного телефона мне показалось неправильным и нестерпимым! Другое дело, что я робел перед техникой, даже утюга и пылесоса не понимал, не то что всех этих кнопок да экранчиков, но… пользуются же другие, авось и я научусь… Только откуда взять деньги? Выходное пособие истрачено, и на работу пока не берут… Пару-тройку раз на Сенном рынке разгружал по ночам, но это не заработок, а так…

Добрые люди, во главе с Людкой Кролик и ее последним бойфрендом, ментом-алкашом с Сенного рынка, почти сразу же догадались о моих желаниях, затруднениях и, посовещавшись за моей спиной, предложили заманчивый выход: они помогают мне продать мою комнату, причем – по выгоднейшей цене! Без комиссионных, за один только магарыч!.. Что такое магарыч? Ну, это типа проставка, сделку обмыть должным образом… И не просто продать комнату, чтобы самому на улице очутиться, – нет! Просто идет как бы обмен одной жилплощади на другую, прописка в хорошей общаге, а с такими-то деньгами тебе, Кирпичонок, и отдельную однюху можно выкрутить, Людка поможет, она у нас самый крутой риэлтор на питерском рынке недвижимости… Чего?.. Риэлтор – это… ну, маклер типа. Чего?.. Вот, блин, молодежь пошла, ни хрена не знают! Маклер – это типа специалист купи-продай на рынке жилья, теперь понятно? За Людку! Господа офицеры! За дам пьем стоя!.. Одну руку за спину… Вот так!..

Однажды утром просыпаюсь – оказывается, я уже все продал по доверенности, а деньги куда-то девал… Я в слезы… Потом в драку, соответственно, свои каракули под бумагами не признаю… Они все вопят, возмущенные моей неблагодарностью… Сначала осторожничали, просто отмахивались от моих слабосильных наскоков, а потом бить стали, понятное дело, очень уж осерчали на мою забывчивость и непоследовательность. Но в тот миг судьба надо мною сжалилась, видимо, не понимая, что нет ни малейшего толку в эпизодически проявленном милосердии по отношению к отдельно взятому болвану: дознатчики – не столько из-за меня, сколько по совокупности косяков и проделок – сцапали всех участников нашей риэлтерской сделки, а также некоторых застольных сочувствующих. Витька-мент был прямо на рынке прихвачен, на своем рабочем месте, при исполнении, в милицейской форме, с крадеными китайскими товарами-вещдоками. Ни секунды лишней не рассусоливая насчет относительности зла и добра или, там, по поводу всяких прочих нравственных абстракций, он немедленно и чистосердечно привел оперов на хату к Людке, а у нее в комнате плюс в общем коридоре на антресолях нашли остальное. Людку поместили в камеру предварительного заключения; Витьку-мента коллеги больно побили за крысятничество, но, наложив нешуточный штраф, оставили на воле – хлопотать, восстанавливать честь мундира и собирать оставшуюся сумму контрибуции в пользу обделенных соратников; меня дернули свидетелем пару раз по поводу краденого, да только следователь очень уж раздражался нашими с ним разговорами, раз десять вслух мечтал выбить мозги из моей тупой головы… Однако ни разу не побил, а звали его Сергей Васильевич Цацарев, почти тезки. Тем временем Витька-мент в задушевном разговоре за бутылкой у меня в комнате признал свою вину в том, что он, Людка, они все – не уберегли мои деньги, вырученные за продажу комнаты! Козе понятно, что бабки либо украдены, либо потеряны, но вот по чьей вине или, там, по умыслу – нет абсолютной никакой возможности дознаться. И если Сава Кирпич – я то есть – готов просто дать честное мужское слово в своей невиновности…

Я, естественно, такое слово дал, а Витька-мент безоговорочно в него поверил. И вообще мне было совестно перед Витькой, но не за деньги и подписи, а за некоторые другие щекотливые моменты личной жизни… После этого мы стоя выпили, и Витька поклялся, что еще раз они провернут всю сделку, то есть заново, и еще раз заплатят мне сполна, только теперь уже, чтобы эти падлы не придирались, сделка и выплата будут оформлены в нотариате непосредственно, а не по доверенности. То будет не совсем новая сделка, но как бы в подтверждение той, первой бумаги, типа задним числом… Чтобы все чин-чинарем: вот денежки, вот подписи… И Людку выпустят, признав ее непричастность, но это уже другая тема, параллельная… Там, видишь ли, китаезы просто забыли, что сами попросили меня товары у Людки подержать, но теперь всё очень быстро вспоминают, суки недобитые, х-хунвэйбины!.. И Серега, который Васильевич, уже дал согласие подрихтовать бумаги-показания как надобно, там все на мази, ты только его слушайся, что он тебе скажет, ты у нас почти что главный свидетель… Серега – реальный пацан, не жлобяра. Не забудь его потом поблагодарить, что тебя не тронул и даже помог от следствия отмазать… Мы ему бакшиш заслали, но и ты тоже, как денюжки выкрутишь, на коньяк ему распечатайся, проставь. А лучше виски. Две тонны баксов за такую комнатенку – бабки нешуточные! За них черта можно купить! А… вдобавок… если их еще выгодно вложить… то на маржу можно будет дворец отстроить и дачу…

Долго мы с Витькой и еще с каким-то юристом-полуадвокатом, обеспечившим законность продажи моей комнаты, стояли во всевозможных очередях, расписывались, подписывались… В итоге сделка завершилась, Людку тоже выпустили, Витька вернулся на свой родной Сенной рынок, бомжей и старушек-фрилансеров гонять, а я получил кровные две тысячи долларов на руки, но тут же их вложил в одно очень выгодное дельце, подсказанное Витькой и Людкой по конкретной наводке юриста Рудика: инвестировал в ценные бумаги, в акции очень крупного банка, две тысячи акций получилось.

– Кирпичонок, ёкарный бабай! Ты, мля, точняк в рубашке родился, акции-то не простые, а валютные! Скажи, Рудольф, првльно я гврю?.. Икота, икота, перейди на Федота… И водяные знаки, само собой, вон они… О, так ведь о том и речь! Сам бы купил, да бабла свободного нет. Засекай, ты же грамотный?.. Вот, своими глазами читай: «номинал пять долларов США»! «Номинал»! Это тебе, блин, не кошкой в тапок срать! А ну-ка, умножь две тысячи на пять!?.. Это знаешь, сколько будет?! Людка, где твой калькулятор?.. Как всегда, когда надо, фига чего найдешь… Короче, Кирпичонок, это будет до хрена и еще больше! Перетолчешься пару месяцев в общаге, а там – продашь акции… и уже навсегда нас забудешь!.. Почему, почему… Да потому, типа, что новым русским станешь, а мы тут, с Людкой и Рудиком, люди простые…

Однажды я не поленился и залез в фондовые котировки того далекого послекризисного года[1]. Номинал купленных банковских акций действительно был пять долларов, но в свободной продаже стоили они в те дни, на исходе второго тысячелетия, чуть меньше трех рублей за акцию, а скупали их еще дешевле, где-то за два целковых с копейками… Продать их в ту пору было непросто, а купить – бери не хочу, сколько угодно, еще принесем! И меня, дурачка несчастного, «приняли» по одному доллару за каждую акцию… Итого: взамен пятнадцатиметровой комнаты в историческом центре Питера я получил две тонны баксов, на которые купил две тысячи двухрублевых бумаг.

Думать я не умел, хотя и неоднократно пытался это делать, однако врожденная глупость почти не спасала меня от душевной боли и разных дополнительных бытовых огорчений: жить-то дальше надо, а жизнь вдруг стала так трудна! Из комнаты, которая была моей, а стала чужой, новые хозяева меня выпнули через две недели, и это было непередаваемо горько, ведь я уже успел привыкнуть и к железной койке со старым уссатым полосатым матрасом (которая досталась мне вместе с комнатой и была единственным предметом домашней мебели в ней), и к мутно-волнистому пейзажу за кривыми стеклами окна, и к клопам, и к соседям, которые хоть и метелили меня по пьяному делу неоднократно, но все же таки заботились обо мне, помогали советом, и словом, и вообще…

Где жить, как жить? И на какие шиши? В бомжи я не хотел, боялся этой участи как не знаю чего – этот страх у нас у всех еще с интерната в кровь и плоть вошел… Специальность у меня была, был и диплом, к ним бы еще работу постоянную… Увы. В общаге, куда меня заселили «по обмену», я познакомился с соседями по одиннадцатиметровой комнате, все как один – узбеки: Тахир, Пулат, Рустам и Анвар, так вот, они по-человечески со мною: сначала накормили, когда поняли, что я давно не жрал, а денег у меня нет, а потом взяли к себе в строительную бригаду, организовали койко-место. Ребята хорошие, непьющие, гораздо менее злые, чем, например, Витька-мент и Людка Кролик или, там, завхоз нашего интерната Анатолий Иванович Месяц… Врать не стану: и с узбекскими «чурками» бывали у меня конфликты, вплоть до драк, но все же, все же, все же… Получал я меньше, чем узбеки (и это было справедливо, потому что спервоначалу я не умел толком ни красить, ни обои клеить, ни мастерком махать, ни подсчитывать в столбик), но на пропитание и одежду хватало, хотя, конечно же, с мечтами о кожаной куртке и мобильном телефоне пришлось расстаться. Вдобавок в начале зимы девяносто девятого года, в декабре, у меня украли, просто вытащили из сумки под кроватью, что в общажной комнате, единственное мое сокровище: сертификат на владение двумя тысячами валютных пятидолларовых акций… Помню, я очень долго плакал по ночам и все тишком надеялся, что сейчас подойдут и вернут мне мою бумагу и скажут: «Испугался, Кирпич, да? Не бойся, да мы просто подшутили над тобою, вот твои акции!» Нет, никто не пришел и не вернул.

Тогда я еще не знал, что красивый, приятно похрустывающий в руках, сиренево-зеленый сертификат я мог запросто выбросить, сжечь, разжевать и выплюнуть – все равно банковские акции останутся моими, записанными на мой владетельный счет, а вот для другого-остального человечества та бумажка – всего лишь не имеющая никакой цены справка с печатью поверх типографского шрифта и водяных знаков, но ничего более… Нет, ну конечно же, если бы господа брокеры из конторы, где была зарегистрирована сделка, пронюхали о моем интеллектуальном статус-кво и об утерянном сертификате, они вполне могли бы, на паях с держателями реестра акционеров, стакнувшись с ними, пойти на небольшой подлог, практически без риска разоблачения… Только кто станет из-за копеек да еще вслепую рисковать своим статусом и лицензией?.. К счастью, ничего подобного не случилось, но я об этом, разумеется, не знал и к лету 2000 года уже мог вполне сносно понимать команды моих товарищей по бригаде, их междусобойную болтовню, причем не только на пиндиш-олбанском, но и на подлинном узбекском языке. Блин! Ведь я действительно был дебиловат по самые уши, однако, несмотря на данное прискорбное обстоятельство тех лет, факт остается фактом: разнообразных обид и унижений от узбекских моих братишек-гастарбайтеров во главе с Тахиром-бригадиром я выхлебал в повседневности моей гораздо меньше, несопоставимо реже, чем от моих дорогих соотечественников, соплеменников, русичей-сородичей… По деньгам слегка «нагревали», ущемляли, не спорю, да только на фоне всего остального, сплошь и рядом возможного, это были такие мелочи…

Но однажды, на рассвете июньской белой ночи, мои однокомнатники, все четверо, проснулись от моего жалобного тонкого крика, переходящего в вой, а потом в стоны, а потом опять в крики…

Сам я ничего такого не помню, это мне потом ребята рассказывали, многажды рассказывали с подробностями, с преувеличениями, подражая моим крикам и всхлипам…

По их словам, одеяло было сброшено на пол, сам я лежал на спине, а под майкой, на груди, прямехонько напротив сердца, расползалось кровавое пятно, словно бы кто-то меня ткнул ножом или шилом в сердце. Я лежу весь бледный, глаза мои открыты, но ничего не видят, потому что зрачки под лоб закачены, а пятно такое густо-красное, и все шире, шире, на правую грудь, в левую подмышку…

Что делать? Ребята в панике, потому что к таким смертям не привыкши, а звать на помощь… гораздо больше не привыкли: каждый визит властей российских сюда, в полулегальное гастарбайтерское гнездовье – это всегда большие неприятности и большие расходы. Тахир, старший по комнате, наш бригадир, задрал мне майку, чтобы глянуть – а раны-то найти не может, и майка-то цела! Тою же майкой протер – нет раны, только огромный круглый синяк-черняк в области сердца… и кровь больше не течет. Оглянулся Тахир на своих товарищей – да нет же: никто из однокомнатников меня не бил, не резал! А дверь-то на щеколде, и окно закрыто! Я продолжаю лежать без сознания, но уже не кричу, тихо-тихо постанываю.

Короче говоря, Тахир, посовещавшись наскоро с земляками, решил подождать дальнейшего развития событий, благо на крики мои никто из посторонних не прибежал, не среагировал… Впрочем, в беспокойном скученном гастарбайтерском бытии ночные крики с драками – дело совершенно обычное и, как правило, не выходит из недр общажных во внешний мир.

Все что могли, мои товарищи сделали: водою мне лоб и губы смачивали, на грудь положили нечто вроде лепешки, густую кашицу из насвоя… Насвой – это порошочек, национальное узбекское развлечение, нечто вроде зеленого жевательного табака со слабой примесью растительной наркоты-стимулятора, по типу экстази и джефа… Белье и матрац подо мною заменили, потому что я почти двое суток лежал, не приходя в сознание, и нормальным дальняком-туалетом не пользовался. Натерпелись ребята страху в ожидании моей неминучей смерти с последующими, быть может, катастрофическими, последствиями для их нынешней жизни, пусть и непростой, но худо-бедно устоявшейся…

– Рустам, Рустам… пить хочу… Рустам, водички… – таковы были первые мои осознанные слова на исходе вторых суток беспамятства.

Рустам – ему по общему жребию, в котором не участвовал только Тахир-бригадир, выпало дежурить в тот день у моей койки – подал мне воды и, вне себя от радости, отзвонился по общебригадной мобиле на стройку, доложился Тахиру-бригадиру на его личную трубку, причем по-русски, они ведь здесь, на чужбине, все обрусели исподволь, незаметно для себя: «Жив урус-Кирпич, меня узнал, в себя пришел!».

Да, я хорошо помню тот первый миг возвращения в жизнь и первое чувство: легким горячо и сладко дышать, горлу больно без воды! Помню каждую рытвинку от прыщей на смуглой широкой физиономии моего «медбрата», помню черный и густой ежик волос на его голове и реденькие несимметричные зачатки усов на широкой верхней губе… И одуряющий в своей мерзости запах тряпичного барахла, простиранного с дешевым хозяйственным мылом, всех этих наших спецовок, носков, штанов… В общаге еще с советских времен была предусмотрена сушильная комната, но из мест общего пользования всё беспощадно крали и тогда, и позже… Ну, и от меня пованивало, чего уж тут скрывать. У меня вообще неплохая «телесная» память, в отличие от «умственной», но если бы я вдруг взялся вспоминать и описывать мельчайшие особенности всего когда-либо увиденного, услышанного и унюханного мною, некогда было бы дальше жить, да и вряд ли нашлось хотя бы несколько желающих опосредованно, через чужое красноречие, всасывать всю эту нудятину в духе Жюля-Верна и Марселя-Пруста. Описания более присущи веку двадцатому, девятнадцатому и ниже, когда человечество, еще не выдумав телевизор, цветное кино, глянцевых сайтов с гламурными файлами, уже научилось соблазнять своего обывателя грандиозными репортажами-панорамами очевидцев карстовых пещер, банановых зарослей, антарктических пингвиньих пляжей, убранства разрушенных и построенных дворцов… Современному слушателю и читателю скучно битый час выслушивать и вычитывать то, что он может увидеть сам, дотянувшись до включателя, кнопки или, там, набора клавиш механических, сенсорных…

Рустам принес мне воду в зеленой пластмассовой четырехсотграммовой кружке, если уж это кому-то интересно знать, хотя узбеку из Хивы, наверное, более пристало бы пользоваться пиалой… Нет, из пиал они ели и пили сами, отнюдь не каждый день, но только по торжественным случаям, а кружка была моя личная. Утоление жажды плескалось у моих губ – вот что важно, и в этот миг тридевятьстепенно, успела ли вода остыть после кипячения до комнатной температуры, или все еще не освободилась от противной «кровяной» тепловатости… Влага в процессе поглощения то и дело проливалась мне на кадык и шею, струйки, вероятно, были плоские и невзрачные, наверняка даже с примутью от попадания на грязную потную кожу… Лично я всего этого не видел в те минуты и видеть не мог, но стандарт есть стандарт, одно событие, как правило, похоже на другое аналогичное и в целом, и по деталям… Впрочем, какое, на хрен, мне дело до всей этой эпистолярной живописи, теперь и тогда??? Главное – оклемался. Да, то был великий праздник для всей нашей комнаты-бригады!.. Позже – не сразу, когда я уже окончательно встал на ноги и вернулся в работу, – коллеги-гастарбайтеры сделали постепенный вычет из моих прибытков: за простой, за белье, за дежурства у моей койки, за лекарства… До осени выплачивал, а мне самому оставалось только на еду и иные необходимые мелочи… Но даже тогда своим жалким умишком все еще дебила я понимал справедливость предъявленного счета: ребята ведь не просто так уродуются полный световой день на стройках чужого города чужой страны, они зарабатывают для своих родных хлеб, жизнь и достаток… И зарабатывают, по сути дела, гроши, с которых приходится дополнительно отстегивать целой армии отечественных и местных кровососов!.. Хорошие люди – тоже люди, это следует понимать, а понятое ценить.

Где-то ближе к середине августа я поправил конструктивную погрешность в расчетах и тем самым сэкономил бригаде целый рулон линолеума на каждый вертикальный квартирный «стакан» десятиэтажки. Сказать, что Тахир удивился, – это ничего не сказать: проворный разумом бригадир, перепроверив расчет, раззявил жирный белозубый рот и несколько секунд размышлял, пытаясь то ли рассмеяться, то ли что-то такое умное и бригадирское изречь… Тем временем громко, на всю комнату, задребезжала под заварочным чайничком крышка электрического самовара, пора уже было вечерний чай пить, но бригада, понимая всю важность бригадирских дум, дисциплинированно молчала.

– Это правда! – Кивком разрешая Анвару заняться заваркой и прочим, Тахир поискал и нашел в себе мужество согласиться с замечанием самого… хилого не хилого… тупого не тупого… мой однобригадник Пулат, как мне теперь кажется, был еще глупее меня… О! Вот как правильно: Тахир признал правоту самого малоавторитетного члена своей бригады, то есть мою, Кирпича, правоту! Но, будучи мужиком ухватистым и практичным, тут же поспешил извлечь пользу из благородства своего поступка, прямо спросил:

– Э, Кирпич-мирпич! Как догадался, откуда узнал, кто подсказал?

– Ну, это… в общем… посчитал, типа. На один, типа, рулон, мы лучше пять кусков по четыре метра нарежем, чем четыре по пять, как раз на кухни ляжет, оно и обрезков меньше будет, ширина у кухонь как раз трехметровая. А десять этажей, типа, друг под другом, то еще ноль добавь. Вот тут.

– Бала Кирпич! Сам, да, придумал? Ну-ка, на, вот тут сложи!.. Погоди, ответ закрою.

Решил меня Тахир проверить на знание арифметики, но на втором примере я запутался, и он вздохнул с некоторым облегчением. А остальные засмеялись. Почему с облегчением – ну не боялся же Тахир за свой авторитет и бригадирское место? Наверное, нет, не боялся, но у него, как и у любого умного человека на земле, настороженность вспыхивает проще всего именно от наплыва неизвестного, внезапного и непонятного… А тут безмозглый Кирпич умственности выдает! Наперед старших и умнейших! Непорядок.

Но тревога узбекского бригадира оказалась ненапрасной: что-то лопнуло в моем сознании той страшной белой ночью, принося перемены в образ мыслей и в образ жизни. Так, в сентябре я доказал ему, что долг мой перед бригадою выплачен и что за август мне причитается двести дополнительных рублей! Когда Тахир усвоил, что Кирпич реально с расчетом не согласен и наезжает, требует «свое», он среагировал быстро, четко, опершись на многолетний опыт деловара и глубокое знание людей:

– Э, Кирпич, а?! Зачем так сказал, а? Ты друг – я друг, почему наезжаешь? Хорошо, хоп. Вот тебе сто рублей и сто рублей. Все, мы в расчете. Уходи из бригады, уходи из комнаты. Что за комнату остался должен – ничего не должен, мы заплатим, я сам заплачу. Иди, иди.

Помню, я растерялся так, что и огорчиться толком не успел: еще днем ведь все были свои, из одного котла кашу-плов кушали, одним воздухом дышали, одно дело делали!.. Всех вещей у меня – брезентовая сумка под койкой да умывальные принадлежности в тумбочке. Я встал и пошел к кровати, сумку доставать, мыло и зубную щетку из тумбочки вынимать, молча, не прекословя, потому что дар речи утратил: как же мне теперь???

Иду, а у самого ком в горле и недоумение: за что меня так, куда я теперь пойду, на ночь глядя? Не май месяц на улице, ранняя осень, холодно, с утра моросит не переставая… И на зонтик я не накопил.

Почти весь коридор третьего этажа прошел – от «слепого» торца, где была расположена комната наша… моя… – до лестничного пролета, как догнал меня Анвар: дескать, Тахир зовет.

А что мне теперь Тахир? Все, что он сказал, я сделал, чужого не взял, своего не отдам. Небось, хочет узнать, в какой коробке шурупы-саморезы, сверловые-потай, что я в конце дня на утро оставил?.. Вот пусть теперь сами разбираются, раз они так со мной!.. Но почти сразу же я глубоко устыдился собственной злобности и говорю:

– Ава, шурупы, которые на завтра, там, в прихожей, в белом пакете завернуты, прямо на ведре пакет лежит.

– Какие шурупы? Тахир зовет, говорить хочет, очень просит.

Этого я не ожидал и от растерянности вернулся. Короче говоря, помирились мы с ним, хотя, если честно, то я с ним не ссорился, а просто вышло так… Сидим, помалкиваем, чаепития ждем. Самовар созревает, созревает – и вдруг зашипел, загремел! Но кипяток из него сначала попадает в двухлитровый шарообразный чайничек, там он заваривается черным, а чаще зеленым чаем, вперемешку спитым и свежим, и оттуда уже льется ароматною струей по чашкам да кружкам. Редко кто разбавит чай, налитый в кружку из чайника, «белым» самоварным кипяточком – не принято в нашем узбекском обществе так делать, да и не вкусно. Сахарный песок в чай класть – тоже не принято, и я от этого вслед за другими отвык. Расселись вокруг стола всей бригадой, чай пьем, конфетками прихрумкиваем – как хорошо жить на свете! В пальцах у меня та самая пластмассовая зеленая кружка-спасительница, старая, с шершавыми от царапин боками, а руки подрагивают… Сам даже не знаю, от чего – от радости, что остался, или от благодарности, что оставили… Все мы тем же молчком вытянули по первой, а потом разговорились, кто о чем, о конфликте ни намеком не вспоминая, а потом и спать залегли, чтобы успеть выспаться к следующему трудовому дню. И никаких дополнительных прав я не качал в тот осенний вечер, он мне сам надбавку сделал, поэтому за октябрь я получил вровень с тем же Анваром, больше чем Пулат. Узбекам очень нравилось, что я непьющий и некурящий, да только моей заслуги в том не было: за компанию с Витькой-ментом и Людкой я пил как все, но узбеки, поголовно мусульмане, в основном непьющий народ, вот и я с ними заодно чаем обходился. Зато курить и «нас» жевать мне очень не понравилось, от табака да тем более от «наса», насвоя ихнего, у меня одна тошнота, а вкуса и радости – ни малейшей.

Продержался я в той гастарбайтерской команде еще с полгода, вырос до положения замбригадира Тахира, даром что самый молодой из всех, а потом ушел. Сам так захотел. Без скандалов, по-хорошему, с уважением к Тахиру и остальным ребятам – но бесповоротно. Внешняя причина проста: молдаваны сманили к себе в команду деньгами и условиями. Нет, жилье и деньги были не главное в решении моем, теперь я знаю это доподлинно… Хотя и по условиям бесспорно: заработки мои заметно подросли, да и жилье стало другое, не на Гражданке, а в противоположном краю города, в Купчино, пусть тоже общага, тоже удобства на этаже, но – в просторной пятнадцатиметровой двухместке.

И все-таки – почему ушел? Потому что время пришло, если коротко объяснять, а если развернуто…

Можно и подробнее – главное не сбиться в мыслях, не запутаться в словах, ибо до сих пор я испытываю нечто среднее между робостью и тоской, вспоминая себя тогдашнего. Что-то со мною случилось в ту страшную ночь, нечто неописуемое, жуткое, если не сказать зловещее, странное, очень холодное, и это нечто стронуло мою жизнь с убогой мертвой точки, покатив ее в неведомое куда-то… Я стал меняться, и перемены эти были куда как… масштабнее, всеохватнее, важнее… нежели зарплата и место жительства. Странно объясняю, невнятно, да? Раньше любому собеседнику моему хватало одной минуты разговора, чтобы понять всю степень моей простоты и дебиловатости, нынче все иначе… Или, например, выражение лица: «Ты, Кирпич, не обижайся, но ты какой-то не такой стал… Да, да, голова рыжая, а лицо – другое лицо. Другое стало. Глаза другие». Это мне Тахир на прощание сказал, в апреле 2002 года. Было мне в ту пору почти двадцать лет.

– Как это – другое, Тох? Почему другие глаза? В чем?

– Не такие. Доброты стало меньше, ума больше. Если что – возвращайся, мы простим, как брату говорю.

– Спасибо, Тох! Вы тоже мне как братья все. И Пулат, и Анвар, и Рустам, и ты, но я, наверное, не вернусь. Пока.

Отвернулся, едва успев пожать руку на прощание, и убежал.

Да, было мне в тот месяц почти двадцать лет по паспорту, и это были мои последние слезы. Больше я никогда не плакал, хотя причины и поводы случались…

Прошел еще год – и я снял себе комнату на одного, в той же купчинской общаге, только двумя этажами выше: теперь я жил на пятом, «семейном», и сам чуть было не женился! Не то чтобы я грезил именно семейной жизнью, с шопингами, с колясками, с битьем посуды о стену, но… Дело молодое, любви, счастья и всякого-прочего, яркого и жаркого, конечно же, хотелось!.. В 2003-м я уже заметно поумнел против прежнего, однако еще не настолько, чтобы самостоятельно соскочить с поводка, на который меня посадила одна штукатурша из Витебска пятью годами старше. И все же судьба хранила мою неопытную холостяцкую свободу: подвернулся ей добрый молодец поаппетитнее бездомного и безлошадного Кирпича, бывший бульбаш, – как и она, владелец однокомнатной квартиры и жигулей «девятки», ну и… понятен выбор оказался… Зазнобу тоже Людмилой звали, как и Людку Кролика (первую мою женщину!), тоже заядлая матершинница, только она была вдвое моложе Людки, толстенькая, почти не пьющая и совсем не курящая.

Если говорить о батрацкой работе как таковой – руки у меня были на месте, нормально управлялся и с дрелью, и с мастерком, и с молотком, и даже с малярной кистью, но особого мастерства не было: просто исполнительный, добросовестный, непьющий Сева Кирпич. Я к тому времени научился представляться Севой, а не отвратительным мне Савой, и окружающие легко к этому привыкали. Сева Кирпич – их всех устраивало, и меня тоже. Ну вот, с точки зрения рукодельного мастерства, я был как бы просто на своем месте и звезд с неба не хватал, но зато во всякого рода расчетах да подсчетах проявил неслыханную прыть: то и дело выявлял способы сэкономить – это для бригады и способы навесить дополнительной лапши по деньгам и условиям – это для заказчика. Быть бы мне со временем новым бригадиром: разве что опыта и связей поднакопить, да и собрать под своим началом надежных рукастых ребят, да и отпочковаться от прежней команды, да и уйти в самостоятельное плавание по мелким водам шарашкиного гастарбайтерского бизнеса, но… Не вожак я, не люблю среди людей время проводить, жить их заботами, делиться своими… Поэтому я всегда был не главный, а на подхвате у старшого, типа черным экономистом-бухгалтером. То есть работаю на объекте как все, тружусь пролетарскими честными и мозолистыми руками, но – участвую в военных советах, обсуждаю сметы, бизнес-планы, промежуточные сметы, дополнительные сметы… Соответственно, и отваливаются мне жирные премиальные кусочки, поскольку все сущие в бумажных махинациях осознают несомненную пользу от моих советов. И раз – молодец, и два – подсказал, и три – учуял… И все в тему!

«В натуре, Семеныч, надо подкинуть грошей чуваку, а то затаит обиду наш Кирпичик и свалит в другую дивизию, нынче все без меры шустрые да обидчивые…» «Сева, а, Сева? Получи! Это тебе за “мусорную” смету. Потом, потом посмотришь, спрячь, это твой отдельный конверт, индивидуальный, не надо им трясти при всех!»

Да, с баблом, или с деньгами – а я всегда предпочитаю называть заработанное деньгами, но не баблом, – у меня стало посвободнее, хватало и на еду, и на одежду, и на съем отдельной комнаты в общаге… Трубка мобильная у меня давно уже была, и я повадился регулярно менять старые на новые, а пейджер просто выбросил… Шел однажды по двору, домой возвращался, на ходу вынул из нагрудного кармана пейджер и зашвырнул – метко попал! – в амбразуру мусорного бака. И ни разу не пожалел об утрате. Крупные покупки, типа машины, квартиры или дачи, мне были по-прежнему недоступны, а в остальном… Захотел на дискотеку сгонять – запросто, барышню в кино сводить или в кафешку – тоже мог себе позволить! И ноутбук себе завел, и пользоваться им научился, но! Повторюсь: скромных прибытков моих заведомо бы не хватило на исполнение самой заветной мечты: на покупку собственного жилья! По мере того как в мозгах моих прояснялось, я все острее переживал потерю комнаты, которая у меня была и сплыла, исключительно по собственной дурости. Потерять-то легко, а вот обрести… Да что там я – мой старший, Мстислав Семенович Куга, и тот никак не мог себе на квартиру накопить: что ни месяц – цены вверх бегут, чуть ли не вчера «треха» в Приморском районе тридцать тонн баксов стоила, глядь – а уже однюху за такую цену не взять! Какие тридцать – очнись, малый! – полтинник однюха стоит, и расхватывают! Вернее, стоила, сегодня тебе и за семьдесят никто не продаст! И действительно – где найдешь дурака отдельную однокомнатную квартиру за два лимона рублей продать, когда она уже под три лимона стоит…

Но однажды понадобилось мне справки собрать, типа для… впрочем, не помню… для военкомата, например. Хотя нет, с военкоматом у меня все было чики-пуки: белый билет и полная свобода от выполнения почетной гражданской обязанности, не дожидаясь заветных двадцати семи лет… Тоже ведь очередная превеликая странность нашего времени, о которой я уже упоминал по другому аналогичному срезу социального бытия: служить в армии – на это у меня здоровья в головном мозгу оказалось маловато, а выбросить дебила-сопляка из интерната в большую взрослую жизнь – годным признали. Скорее всего, справка требовалась для чего-то пенсионного, но не суть. А просто в прежней общаге на Гражданке, по месту очередной почтовой регистрации, меня ждал конверт, пыльный такой, пожамканный, но – ждал: узбеки отнесли на вахту, а на вахте он попал в почтовый отстойник. Чудо, конечно же, однако оно случилось: и тетя Вера меня узнала, и про конверт вспомнила… Чего именно я ждал от этого письма – сам не знаю, но взволновался – жуть, аж коленки затряслись!.. Может, родные объявились, или что… Увы, нет, пустая писулька на офисном бланке с печатями: контора «Серая лошадь» согласна купить у меня две тысячи акций банка «Петростройком-бизнесбанк» по два рубля пятьдесят копеек за штуку. Опа! Вот лошки, они что, не знают, что ли, что акции у меня украли?

Выбросил я письмо в урну, попрощался с тетей Верой, она рассказала на дорожку, что ребята мои узбекские съехали жить на другую точку, а куда – она не знает, координат не оставили… И опять времечко потекло неспешно, вымывая старые впечатления, подбрасывая новые… Живу, не тужу, а у самого мысль нет-нет, да и засвербит: как же они там не знают, что акции у меня тю-тю? Может, та бумажечка не украдена, а просто потерялась где-то, и никто моих акций не присвоил? Две тысячи по два пятьдесят – это пять тысяч рублей, можно купить джинсы, хорошие кеды… Или трубку с наворотами… Однажды просматриваю утреннюю газету, сидя на общажном толчке, – а там статья про акции ОАО «Петростройкомбизнесбанк», тот самый, «мой», а в статье какая-то хрень про раздробление акций, типа была одна – стало двадцать пять… И цены какие-то такие… И опять почувствовал я себя дураком, не в силах разобраться в написанном… Почему опять? Дело в том, что окружающие все реже обращались ко мне как к глупцу и почти не обзывали дебилом, ну и я, грешным делом, стал поддаваться на лесть, возомнил себя равным среди равных, а то и… Но статья в газете отбросила меня далеко назад, на прежние рубежи самооценки… Недели две я терзался догадками и сомнениями, а потом просто и тупо вошел в отделение банка, благо их по всему городу натыкано, и обратился за разъяснениями к кассиру… Кассирша Анджела (бейджик у нее был: Анджела Иванчик) с ответами затруднилась и позвала старшую. Старшая, Марина Игоревна, также ничего внятного сказать по моим проблемам не могла, по акциям не специалист, про «Серую лошадь» отродясь ничего не слыхивала, стала названивать куда-то в недра информационно-технической поддержки… Надо отдать должное банковским теткам: они были терпеливы со мною… И, забегая вперед, скажу: не только терпеливы, но и предприимчивы! Пока шли выяснения-прояснения, они завербовали меня в свои клиенты: счет открыли, книжечку мне завели, пообещали банковскую карточку, когда разбогатею… Случился неподалеку тамошний банковский сотрудник из отдела по борьбе с акционерами, вышел в операционный зал, не поленился ради меня… Оказалось, что да, что акции банка на мне числятся, что мне причитаются какие-то дивиденды, и что я смогу получить эти дивиденды как наличными, так и на вновь открытый счет, вместе с пятьюстами рублями, только что мною положенными в банк, в полном объеме, в любое время, сразу же, как только обновлю все свои данные в соответствующем депозитарии… Вот адрес депозитария, дни и часы его работы…

Дивиденды, блин! Депозитарий, блиннн!!! Еще знать бы, что это за хреновины такие! Нет, про дивиденды – это типа процентов, которые ни с того ни с сего капают на счет, – это я где-то слышал, а про депозитарий – ни сном, ни духом. Выучить полдюжины терминов и худо-бедно постигнуть все свежеобрушившееся на мою голову оказалось не труднее, чем распять линолеум по цементному полу или эсэмэску написать, постепенно разобрался.

Было у меня две тысячи акций, а стало пятьдесят тысяч акций, одна раздробилась в двадцать пять, как объяснили мне в депозитарии, чисто технически разбодяжили, безо всякого влияния на уставной фонд, капитализацию банка, соотношение акционерных долей… еще про какую-то немыслимую хрень долго талдычили… Что две тысячи, что пятьдесят – я ни одной в глаза не видел с тех пор, как мне их показывали, соблазняя на покупку. Они просто числятся в моем владении, а соответствующих бумажек, по типу наличных купюр, не существует! Как же так!? У меня ведь валютные были, каждая с номиналом! Оказывается, да, были валютные, но их давно уравняли во всех правах с обычными и разбодяжили 1: 25 на общих основаниях, согласно всем вновь принятым решениям в рамках закона! Вот вам выписка из реестра о том, что вы владеете акциями, с вас сто тридцать рублей за выписку.

Против закона и письменного документа не поспоришь… Что ж, пятьдесят тысяч акций – оно грозно звучит! А дивиденды очень даже скромно поднакопились за прошедшие годы: кофе попить, да за трубку на месяц положить, да за интернет заплатить. Но вот ведь странность! Эта странность никак не хотела помещаться в мою пристрастившуюся к арифметическим расчетам-пересчетам голову: мои акции, типа из расчета за каждую «старую» акцию, у меня готовы были купить здесь же, в депозитарии, но не сами «депозитчики», а фирма в том же здании, «Фондовый Элизиум», по шести рублей за штуку, двенадцать тысяч на круг. Не пять тысяч, как в письме «Серая лошадь» сулилась, а двенадцать! И я бы продал, но очень уж мне захотелось хотя бы ненадолго почувствовать себя этим… акционером, капиталистом, солидным человеком… Мне тогда фирмачи объяснили доверительно и четко: шесть рублей – цена немыслимо высокая и держится лишь потому, что поступил заказ из Москвы. И как только под заказ соберут необходимое число акций, так цена и рухнет, поскольку нет больше заказчиков, поэтому всем желающим продать лучше бы поторопиться… Ну, не хотите, как хотите, это наш телефон, адрес вы знаете, если надумаете.

И вот эта обещанная странность: месяца не прошло, как появились в газетах котировки на новые акции, взамен котировок на старые, и я немедленно запутался, самому себе не поверив! Но, уже будучи опытным, тихо, никому ничего не говоря, пошел по соответствующим конторам на месте ценники выяснять.

Грубо говоря, фондовый этот рынок оказался не в ладах с арифметикой: одна старая акция стоила на покупке шесть рублей, а одна новая, разбодяженная в двадцать пять раз, покупалась уже по пятьдесят копеек! То есть как бы по двенадцать с полтиной за старую. То есть мой пакет (мои акции назывались теперь пакет) стоил двадцать пять тысяч рублей, а не двенадцать! Почти тонна баксов!

Жадность не накормишь, поэтому я не польстился на тысячу долларов, а немедленно стал раскатывать губу пошире и подальше! День хожу, слежу, неделю, месяц… Все те же пятьдесят коп. за штуку, ничего никуда не растет… Ну, я упрямился, упрямился, да и постепенно остыл ожиданиями: есть тонняшка зелени – и есть, пусть пока в акциях побудет, на житуху повседневную и без них достаточно. Хватился через полгода – и сердце в первый раз за весь мой статус капиталиста-магната жарко застучало: треху стоит каждая акция, три рубля, а их у меня пятьдесят тысяч! Мама дорогая! Это сто пятьдесят тысяч рублей, почти шесть тысяч баксов! Даже не верилось! Пришлось пойти в депозитарий, взять новую выписку (на самом деле – купить за сто с чем-то рублей… да, за сто тридцать в те годы, потом сто пятьдесят). Всё четко: все пятьдесят тысяч обыкновенных голосующих акций принадлежат мне и ничем, препятствующим свободному распоряжению, не обременены. Принять по трёхе – хоть сейчас!

Сумма! Это запросто хватит на апгрейд ноутбука (апгрейд – это обновление, это я уже хорошо знал), на новую трубку, на шмотки… И еще останется на какую-нибудь тачку, пусть не новую, но и не «ведро»! Я – и автомобилист! Круто!.. Я уже не шутя кроил и примеривал будущий бакшиш с продажи, плюс – у меня своих запасов поднабралось на тысячу долларов… парень я был экономный, отечественным рублям и новомодным евро, подражая житейскому обычаю тех лет, не доверял… Да. Покуражился над всеми этими домашними сметами-проектами, глядь – а пакетик мой уже не сто пятьдесят, а двести пятьдесят тысяч рубликов стоит! Месяца не прошло!

«Нет, – думаю, – ко всем дребеням! Буду ждать до упора! Если рухнет – так рухнет, а локти кусать не хочу! Подожду!..»

До упора ждать – это сколько по времени? Я этого, конечно же, не знал, не ведал, но и обезумевшим от алчности аналогом старухи у корыта становиться не собирался, ибо все-таки ориентир у меня был: жилищные квадратные метры! Рублевый эквивалент десяти тысяч долларов у меня уже накоплен, то есть, на первый взгляд, за свою жилплощадь в коммуналке на Сенной я, вроде, отбил свое, но увы… Не было отныне в Питере комнат, пригодных для жилья, которые продавались бы за вышеозначенную цену. Тем более отдельных квартир, которые в разы дороже комнат. И доллар нынче не тот уже, что был несколько лет назад, ибо он, несмотря на штатовскую официальную низкую инфляцию, словно скукожился в российском обывательском сознании, утратил волшебные свойства. Поэтому (подумалось мне тогда) я не просто рискую, ожидая дальнейшего подъема цен, но философски смотрю на жизнь: если выскочит мне сценарий «было и сплыло», то не впервой, а если… а если… Короче говоря, есть у меня шанс, и пресекать его собственною рукой я не буду. Точка.

И опять цена застыла на трех рублях, и опять устал я маяться ожиданием да и, вдобавок, увлекся женщинами и чтением. Чтением и женщинами, если соблюдать порядок значимости: романы с женщинами, конечно же, интересовали меня гораздо сильнее, чем любые другие романы, а тем более повести, но книг я прочел несравнимо больше, и пустых, и познавательных. Впрочем, об этом после. Прошла еще пара лет… и снова акции бесплатно разбодяжили, на этот раз из расчета 1: 12. Таким образом, пакетик мой вырос до 600 000 (шестисот тысяч!!!) акций, и каждая акция немного погодя уже стоила на покупке в фондовых магазинах около полутора деревянных рубликов. Дивная сумма, почти миллион! Ну, давайте, родненькие, ну, еще подбавьте ходу! Еще, еще, еще, еще, еще!.. И как только будет лимон в ценнике за мой пакет, то!.. И вот тут-то, купаясь в азарте шальных «бумажно-расчетных» барышей, я с ужасом осознал, что влип: алчность и жадность скогтили меня, они просто-напросто не позволят мне расстаться с акциями, будут нашептывать, чтобы я подождал еще и еще немножко… лучших цен!.. А это значит, что разбитое корыто меня все-таки не минует, ибо в истории человечества еще не было исключений по результатам хождения вдоль вьющейся веревочки. Умом я это понимал хорошо, но расстаться со своим имуществом, столь стремительно растущим в цене, я уже не мог! А с другой стороны, от продажи меня удерживал прочитанный пример иного назидательного свойства, с акциями пивного концерна «Балтика»: там акции росли в цене еще более круто, но не было на фондовом рынке счастливчиков, которые бы за все эти годы чудовищного взлета стоимости акций осознанно удержались от перепродажи своего первоначального пакета… Мужик снимает по итоговой сделке 10: 1, то есть тысячу процентов прибыли, но радуется этому неделю, там, или месяц, а потом начинает помаленьку выдергивать волосы из собственной глупой головы: ведь потерпев немного, можно ведь было сто к одному снять… тысячу к одному… пять тысяч к одному! Десять тысяч!!! Застрелиться, н-на фиг!..

И все-таки я продал. Очень успешно продал, на самом пике роста, но опять моей заслуги в том не было, просто совпало так, просто повезло.

Это произошло еще через пару лет, не совсем спонтанно, и повод был значимый: один из крупнейших и богатейших столичных полугосударственных банков решил заглотить мой «Петростройкомбизнесбанк». Оказывается, именно он все эти годы был таинственным заказчиком скупок. И теперь, накопив значительный пакет, подкрепленный в своих позициях смычкой с центральной властью, сделал категорическое предложение группе совладельцев «ПСКББ», и они его покорно приняли. Поглощение было оформлено как слияние, то есть владелец одной акции питерского банка лишался ее и получал взамен 333 акции ТЭБ, «Торгово-экспортного банка». Либо мог отказаться от прежних и новых акций, получив денежную компенсацию, из расчета четырнадцати копеек за каждую акцию ТЭБ. Я невольно выбрал последний вариант и в итоге загнал свои почти двести миллионов акций за двадцать восемь миллионов рублей. В ту предкризисную пору это получалось, при валютном пересчете, заметно больше миллиона долларов США! Я даже подоходный налог не платил с обретенной суммы, ибо доказанно владел акциями более трех лет, то есть избежал уплаты не при помощи махинаций, а честно, в соответствии с существующим законодательством Российской Федерации.

На этом мой флирт с бизнесом завершился навсегда, потому что стезя делового человека не привлекала меня никоим образом, равно как и судьба политика, священника, менеджера, кинорежиссера, бандита, писателя, музыканта, художника, ученого, гуру, бродяги, прожигателя жизни, программиста, спортсмена, врача, наркомана, учителя, военного, кутюрье… Что я еще забыл, какие способы самовыражения?.. В малярах я уже был, в дворники не хотел, в менты и в зоотехники тем более…

Купил я себе две однокомнатные квартиры – в центре города и на обочине его, оставшиеся деньги – их оставалось еще очень много по моим меркам – распределил на две части: в валютно-рублевую заначку и в долгосрочный рублевый вклад с приемлемыми процентами. Кстати, вклад – в том же ТЭБе, но заначку, примерно поровну состоящую из рублей, долларов и евро, уложил в банковскую ячейку Сбербанка, чтобы, как говорится, не держать в одной корзине. И стал себе жить-поживать, на жизнь зарабатывать… Да, да, жить и зарабатывать! Но волновал меня отнюдь не хлеб насущный… Я мог бы легко обойтись и без трудовых эксцессов, потому что процентов на «вложенный капитал» вполне хватало для удовлетворения большинства моих сравнительно скромных материальных потребностей, но погоня за дополнительным – пусть и небольшим – достатком была для меня чем-то вроде распахнутой двери во внешний мир, где полно замечательных игрушек: захотел – вышел, попрыгал, поиграл, подышал; захотел – обратно заскочил в свой отдельный домик. А мир, который обрушился на меня по факту моего рождения, был мне любопытен, весьма любопытен, остро любопытен! Кем-то из мудрых сказано о чувстве человеческого любопытства: «Утоляя – да не утоли!». Подходящая мудрость, самая что ни на есть моя: ведь уже не за горами целый тридцатник прожитых лет, но любопытство – по-прежнему одна из самых важных составляющих моего характера. И жажда постичь что-то этакое… самое главное на свете. Ну, например, себя самого, которого я не только любил привычной любовью эгоцентрика, но и… с некоторых пор… стал побаиваться.