Я — матрос «Гангута»!

Глава первая. В мечтах и наяву

В морозные декабрьские дни 1912 года нас, новобранцев, неторопливо везли по железной дороге в Петербург. Сидели парни на нарах вагона притихшие, унылые. Перед глазами еще стояли заплаканные на проводах матери, жены, невесты. Сердце ныло. Но мало-помалу вагон оживал. Стали знакомиться: кто, откуда, чем занимался. Были среди нас рабочие, большинство же — крестьяне из глухих деревень, никуда доселе не выезжавшие: паровоза и того не видели.

Дошла и до меня очередь представляться. Родился я в северном старинном городке Тотьма. Три года учился в земской школе, а потом стал понемногу рыбачить. Отец в ту пору был уже больной, престарелый. Выходили мы на лодке со старшим братом Иваном. Речка наша Сухона весной бывает бурной, того и гляди — опрокинет, особенно в темноте. Ночевали на каменистом берегу, от дождя и ветра укрывались под перевернутой лодкой. Еще тяжелее было зимой, когда приходилось долбить толстый лед, выгребать из прорубей ледяные глыбы.

Огромное влияние на меня оказал Петр Мальцев, бывалый матрос, вернувшийся со службы на Балтийском флоте. С замиранием сердца слушал его увлекательные рассказы о морях и океанах, о боевых кораблях, о дальних походах, о жизни других стран. Завидовал я ему и все более возгорался мечтой о плавании. Пятнадцатилетним ушел из дома, рассчитывая попасть хотя бы на пароход.

Мечта сбылась не сразу. Пришлось поначалу поработать и у купца-пушника, и зимогоном (чернорабочим). Из загона — душного, грязного — по 12–14 часов не выходили. Зимой таскали снасти, якоря и канаты на ремонт и с ремонта, разгребали снежные сугробы, убирали остатки всякого рода материалов на верфях, где строились новые баржи. А летом меня водоливом поставили. Не по силам это подростку, но терпел, только бы пробиться на судно.

Не один год мытарил, пока наконец взяли на пароход. Тягот и тут было хоть отбавляй, но я радовался: добился своего! Отправился в плавание по Северной Двине. Путь мой — более 700 верст — по двум губерниям пролегал: Вологодской и Архангельской.

Поражала река: чем дальше на север, тем она шире и шире, а при впадении в Двинскую губу и берегов не видать. Море! Здесь стоит Архангельск — крупный морской порт, куда прибывают торговые корабли. Вспомнил Петра Мальцева: он начинал с торговых судов, прежде чем перешел на военные. Отчего бы и мне не попробовать? Поговорил с матросами дальнего плавания: дескать, на любую, самую черную работу соглашусь. Просил посодействовать. И дело было уж на мази, вот-вот ушел бы в моря-океаны, как пришел вызов из Тотьмы — настало время проходить военную службу.

— Надеюсь, еще доведется поплавать, — сказал я, завершая рассказ о себе.

— Кое-кому уже довелось, — поднявшись с нар, сказал кареглазый коренастый парень.

Это был Петр Булатов, уже известный нам своей осведомленностью. Видя, что заинтересовал людей, он поспешил сказать, что до призыва несколько лет плавал матросом на торговых судах, побывал во многих странах.

Его стали расспрашивать о том, что он видел. И разговорам, казалось, не будет конца. Высказывались предположения, что ожидает нас. Ведь не куда-нибудь едем, а в столицу Российской империи, поди, и царя увидим. Все с завистью смотрели на Булатова, казалось, его мечта о флоте захватила всех.

Холодно, неприветливо встретил нас Петербург. Мороз трещал, перевалив за тридцать градусов. Заскрежетали тормоза, и из вагонов на перрон повалила разношерстная, пестрая публика. После вагонной темноты мы жмурились от ослепительно яркого солнца. Прозвучала команда:

— За мной к выходу, шагом марш!

Привели нас к Крюковским казармам, в которых размещался 2-й Балтийский флотский экипаж. Открылись железные ворота, и мы оказались во дворе. Замерзли, пальцы рук не гнулись, чтоб скрутить цигарку. Приуныли. Еле дождались, пока в помещение впустили. Хорошо, что баню нам устроили, отогрелись, повеселели. Но ненадолго: тут же начался медосмотр. Кто-то пустил слух, что будут отсеивать. Когда стали измерять мой рост, объем груди и ощупывать мускулы, я тревожно подумал: неужто забракуют? Тогда и мечты о флоте развеются. К счастью, врачи никакого изъяна не обнаружили.

С облегчением я вздохнул, услышав звонкий голос фельдфебеля[1]:

— Стройся!

Он повел нас в казарму, за каждым закрепил койку и рундук. А минут через двадцать мы уже были на камбузе. Перед нами открылась гора немытой посуды, громадные корыта, наполненные картофелем. Фельдфебель одних поставил на мойку посуды, других — на чистку картофеля. Он торопил нас, не стесняясь в выражениях. Вскоре мы убедились, что брань у него в крови.

Вечером новобранцы достали из кошелок домашнюю снедь. Запахло колбасой, чесноком, луком. И вдруг в казарму влетел фельдфебель. Он несколько раз вдохнул в себя воздух так, что задвигались мясистый нос и жесткие усы.

— Суслики вонючие! Крыс разводите? Эй ты, болван, собери сейчас же весь провиант!..

Высокий новобранец, сидевший на краю нар и с аппетитом евший сало с хлебом и чесноком, подскочил как ужаленный и вытянулся перед фельдфебелем. Он не понимал, что от него требуют.

— Чего стоишь? Чего?

— Да не знаю, дяденька, что делать…

— Медведь косолапый тебе дядя, а я господин фельдфебель!.. Понял?..

— Понял, понял, — залепетал испуганный новобранец.

— Чего стоишь, если понял?

Парень хлопал глазами, держа в одной руке кусок сала, а в другой — натертую чесноком горбушку хлеба. Другие словно остолбенели и со страхом смотрели на своего товарища.

— Провиант собирай!.. — кричал фельдфебель. — Если у кого останется хоть крошка съестного — в карцер! — угрожал он.

Конечно, употреблять пищу в казарме не принято. Тут, как говорится, двух мнений быть не может. Но любое требование прежде всего полагалось разъяснить новобранцу, а уж потом с него взыскивать, проявляя нужный такт. Увы, этими качествами младший начсостав царского флота не обладал.

Помню, Булатов успокаивал ребят. Дескать, грубить офицеры не позволят. Не скрою, я поддержал Булатова. Но как мы были тогда далеки от истинного положения дел!

Начался отбор кандидатов для прохождения службы в Кронштадте. В число пятидесяти избранных попал и я. Верили: в Кронштадте наступит то, о чем мы мечтали. Перед отправкой с нами беседовал ротный командир. Он рассказал, как двести лет назад на острове Котлин был заложен форт для охраны входа в устье Невы. Теперь это крупная военно-морская база, где проходят морскую службу защитники отечества.

До Ораниенбаума (ныне Ломоносов) мы ехали поездом, а оттуда пробирались на ледоколе «Заря». На улице мороз, а нас встречали с музыкой. Духовой оркестр исполнял марш, под звуки которого мы и сошли на берег.

Чистые тихие улицы Кронштадта показались мне привлекательнее столичных. Недалеко от пристани тянулась чугунная ограда на кирпичном фундаменте. Большие ворота с черной дугообразной аркой и надписью «1-й Балтийский флотский экипаж» разделяли ограду на две части. А за ней, по краям широкого ровного двора, — трехэтажные казармы, в которых нам предстояло жить. В конце двора стояла небольшая аккуратная церковь.

У ворот застыл часовой. В знак уважения к новобранцам он взял винтовку «на караул» и, приветливо улыбаясь, рассматривал нашу пеструю колонну.

После врачебного осмотра новобранцев снова отвели в баню, начисто остригли головы и выдали форму: полосатую тельняшку, серую брезентовую робу — штаны и мешковатую рубашку, фланельку с большим воротом, суконные брюки, черный с блестящими пуговицами бушлат, шинель и бескозырку.

Фельдфебель построил новичков по ранжиру, произвел разбивку по взводам. Мои знакомые — Булатов и Шумов — оказались в третьем взводе, а я с земляком Двойнишниковым — в четвертом. На первых порах, однако, занятия проводились по отделениям. И тут я понял, что попал в полное подчинение командира отделения.

Унтер-офицер Каретников — высокий, сухой, со злым лицом — при первой встрече недружелюбно оглядел каждого из нас и объявил:

— Я ваш прямой и непосредственный начальник. Что захочу, то и сделаю. Без меня ни шагу. Запомните также: каждый из вас — матрос пятой роты Первого Балтийского флотского экипажа. А что такое матрос? Матрос есть самый низший чин на флоте. От него требуют честной службы царю нашему. А что такое честная служба? Это постоянная покорность. — Унтер неожиданно умолк и, перейдя почти на шипение, окончил: — Меня величать «господин унтер-офицер». Ясно? — Унтер ткнул в грудь одного из нас: — Повтори!

— Что повторить? — растерялся матрос.

— Дурак! Как меня величать?

— Господин унтер-офицер.

— Повтори!

Каретников заставил несколько раз повторить одно и то же, а потом резко оборвал:

— Не четко, голоса не слышу! Эх вы, лапотники! Я сделаю из вас настоящих матросов.

Мы приступили к изучению флотских чинов. Длинная иерархическая лестница, начиная от самого царя и кончая нашим унтером, никак не укладывалась в голове. Зубрили до отупения. Случалось, ошибались. И тогда Каретников учинял разнос, нередко оскорблял провинившегося. Не обходилось и без оплеух.

Чаще всех попадало Ивану Двойнишникову. Как-то после отбоя унтер-офицер заставил его произвести уборку парадного входа. Матрос почти всю ночь носил из кухни горячую воду, мыл широкие лестницы от подвальных помещений до чердака. А под утро крепко уснул, уснул так, что не услышал команды «Подъем». Унтер отхлестал матроса металлической цепочкой.

Строевые занятия проходили во дворе. Построение, соблюдение равнения, повороты на месте и на ходу делали с каким-то напряжением, боялись ошибиться. Подавая команды, Каретников зорко следил за нами. Чуть кто сбился, он подлетал, ругался, обзывал или бил.

Вскоре, правда, нас передали в подчинение унтер-офицера Скоркина. Горластый, широколицый Скоркин в отличие от Каретникова был разговорчивым. Но он разглагольствовал главным образом о священном писании, пытаясь внушить матросу, чтобы он был угодлив богу и царю.

— Службу блюсти надобно так, — говорил унтер, — чтобы богу угодно было.

В церкви, находившейся на территории флотского экипажа, Скоркин стоял впереди и вслух повторял молитвы. Он и матросов заставлял молиться вслух. «Это ничего, лишь бы не дрался, как Каретников», — говорили мы между собой.

На очередном богослужении наше мнение о Скоркине в корне изменилось. А дело было так. В церкви я стоял рядом с Двойнишниковым. И вдруг Иван шепчет:

— Простудился я, Митя. Голова трещит, боюсь, упаду.

Взглянул я на него: действительно, парня трясет лихорадка. Молча поддержал под локоть. По окончании молитвы из церкви вывел его. А тут Скоркин злыми глазами сверкнул:

— Что за разговор в церкви?! — набросился он на Двойнишникова. Услыхал, значит.

— Он заболел, господин унтер-офицер, — пояснил я.

— Молчать, болван! — рявкнул унтер на меня. — Тебя не спрашивают!

По характеру тихий, Двойнишников в растерянности молчал.

— А ну иди на плац, у бога грех замаливать!

Унтер заставил матроса маршировать по кругу. Закурил цигарку и покрикивал: «Шире шаг! Тверже шаг!» Не выдержал Иван, свалился без сознания. Увезли его в лазарет. Мы шептались, по углам, сравнивали двух унтеров и заключили: «Хрен редьки не слаще».

Строевые занятия продолжались, но уже в составе взвода и роты. Наконец на плац вывели батальон, которым командовал капитан 2 ранга Анжу. Это был горластый офицер, борода — лопатой.

Анжу часами гонял нас по площади. Он то забегал вперед колонны, то в хвост, требовал безукоризненного равнения и твердого шага. Приглядывался комбат не только к взводам и ротам, но и к каждому матросу. Нашей ходьбой он был явно недоволен. Однажды Анжу остановил строй, подскочил к правофланговому первого взвода Григорьеву и ни за что ни про что ударил его в подбородок.

Так мы узнали, что царский офицер, как и унтер, бьет матросов.

Вскоре я на себе испытал кулак царского сатрапа. Расскажу об этом подробнее.

Как-то стоял я дневальным в коридоре казармы возле входа в спальное помещение пятой роты. Холод был страшный. Чтобы немного согреть окоченевшие ноги, постукивал сапогами о цементный пол. Вдруг отворилась дверь, и в облаках морозного пара появился экипажный командир капитан 1 ранга Стронский. Я растерялся и окаменел перед таким большим начальником.

— Не слышу команды! — тихо промолвил он.

Я молчал, растерянно глядя на золотые вензеля его погон. Впервые мне пришлось дневалить, впервые передо мной так близко стоял капитан 1 ранга. «Что делать?» — промелькнуло в голове. А Стронский уставился на меня злыми, прищуренными глазами. Это продолжалось недолго. Появился дежурный по роте унтер-офицер Каретников и быстро, глотая окончания слов, отдал рапорт. Тут подошел и Анжу.

— Господин капитан второго ранга, как вы можете ставить такого дурака дневальным? — с иронией спросил Стронский, резко повернулся и ушел.

Лицо Анжу побагровело, борода вздрагивала. Он с презрением посмотрел на меня и ударил по лицу. Чувствую, кровь потекла по губам, подбородку, капает на цементный пол.

— На двенадцать часов под ружье! — отрезал Анжу и скрылся за дверью вслед за Стронским.

Всю неделю ежедневно стоял я по два часа под ружьем. После изнурительных строевых занятий мои товарищи отдыхали, писали домой письма, а мне приходилось брать на плечи мешок с песком, винтовку и неподвижно стоять у стены.

Измученные четырехчасовой муштрой, новобранцы возвратились в казармы. Каждый знал, что завтра особый день — день принятия присяги. После обеда в казарме появился командир роты лейтенант Ламанов, бывший до этого в длительном отпуске по болезни. Подтянутый и красивый, с закрученными усиками, он расположил к себе матросов. Его беседа была нам по душе. А говорил он о морской службе и славных русских флотоводцах, об Андреевском флаге, о предстоящей присяге.

Забегая вперед, скажу, что относился Ламанов к новобранцам по-отцовски, пресекал грубость. При нем даже унтер-офицеры приутихли.

Через непродолжительное время лейтенант всех нас знал в лицо, часто шутил, рассказывал интересные истории из жизни флота. Всегда подтянутый, лейтенант требовал от матросов знания службы, хорошей выправки. Когда замечал, что матрос плохо выполнял тот или иной прием, останавливал роту и приказывал виновнику выйти из строя.

— Что же это ты, браток, товарищей подводишь? Нельзя, нельзя так, — обычно говорил он.

Матрос становился в строй и изо всех сил старался четко выполнять каждый прием. Наша пятая рота стала заметно подтягиваться, а потом и заняла первое место.

День принятия присяги выдался пасмурным, но настроение новобранцев было праздничное. Мы были в новеньком обмундировании, в бескозырках с репсовыми ленточками.

В манеж прошли парадным шагом, где все одиннадцать рот построились в каре.

К месту церемонии прибыли начальники в парадных мундирах, священники, ксендзы, раввины и душпастыри мусульман. После молебна нам начали читать присягу, и тысячи матросов повторяли ее слово в слово.

А на следующий день мы начали готовиться к другому событию — царскому смотру. Матросы старались. Лейтенант Ламанов почти не разлучался с нами. Тренировал в ходьбе на плацу и беседовал в казарме. Начальство объявило ему, что если рота удержит первенство, то будет представлена царю.

В последний день перед смотром состоялась генеральная репетиция. Все роты вышли на Якорную площадь, где перед памятником адмиралу Макарову предстояло пройти церемониальным маршем.

— Вспомните, каким верным сыном отечества был этот замечательный флотоводец, — душевно произнес лейтенант. — Не подкачайте, братцы!

Матросы не подкачали. Наша пятая подтвердила репутацию лучшей.

В тот же день мы прибыли в Царское Село. Переночевали в Гусарских казармах, а утром построились на площади перед царским дворцом. Ждать пришлось чуть ли не до обеда.

Наконец раздалась команда, матросы как один взяли винтовки «на караул». В сопровождении свиты царь обошел колонны флотского экипажа, поздоровался с матросами. А я подумал: царь-то не такой величественный, каким представлялся, — небольшого роста, с рыжеватой бородкой. Вяло и невыразительно он говорил о службе отечеству и православной церкви.

Мы прокричали «ура», затем прошли церемониальным маршем и выполнили гимнастические упражнения.

На этом и закончился царский смотр. Представление же роты царю так и не состоялось. Впрочем, это огорчило лишь нашего ротного.

Наиболее грамотных матросов начали определять в школы, готовящие специалистов. Кронштадт был богат ими — артиллерийская, минная, водолазная, подводного плавания, рулевых, сигнальщиков… Я попал в учебный артиллерийский отряд, где готовили гальванеров (артэлектриков). Он находился в здании около Морского собора.

Будущих гальванеров разделили на группы с учетом общеобразовательной подготовки. Учебный план предусматривал следующие предметы: арифметика, грамматика, электротехника. Учили нас в основном унтер-офицеры.

Нашу вторую группу, в которую входили Мазуров, Ерофеев, Питляк, Талалаев и другие, возглавил Г. И. Иванов — стройный кареглазый унтер-офицер с черными усиками. Он плавал на многих кораблях Балтийского флота, хорошо знал службу и от матросов требовал строгого соблюдения дисциплины. Рассказывали, что на стрельбах на царский кубок унтер-офицер проявил себя, его заметил сам командующий — адмирал фон Эссен. С того времени он учил матросов гальванерному делу, а позже остался на сверхсрочную службу. На экзаменах по его предмету матросы всегда показывали твердые знания. К подчиненным он относился с уважением, но за нарушение уставных требований взыскивал строго.

Запомнился такой случай. В часы занятий матрос Кирьянов самовольно отлучился в город. За этот проступок унтер-офицер объявил ему взыскание — четыре наряда вне очереди. А в беседе с Кирьяновым сказал:

— За такие проделки в карцер сажают… Сейчас на флоте такое творится — за самовольство почти тысяча матросов арестована…

Это заявление ошеломило группу: за какое же самовольство арестованы матросы? Унтер-офицер уклонился от прямого ответа, сказал, что о нездоровых настроениях он обязан докладывать начальству.

Павел Мазуров, с которым у меня складывались дружеские отношения, проявил к сказанному особый интерес. Парень он что надо, вырос и работал среди шахтеров Юзовки. И теперь не упускал случая, чтобы поговорить с людьми, не избегая острых вопросов.

В то время наша учеба перемежалась с работой в порту, где грузили уголь на корабли. Труд этот крайне тяжелый, но мы охотно шли в порт. Удавалось заглянуть в отсеки броненосца, поговорить с матросами, бывавшими в дальнем плавании. Мазуров успел завести на кораблях друзей, через которых узнавал потрясающие вещи. Однажды он доверительно рассказал мне и Ерофееву о событиях, происходивших на Балтийском флоте в 1905 году, а также о том, что не так давно на флоте был раскрыт новый заговор.

— Наверняка это и имел в виду наш унтер, когда говорил о самовольстве, нездоровых настроениях и об арестах, — прошептал Мазуров. — Поняли?

…Занятия в отряде шли своим чередом. Интерес вызывали уроки унтер-офицера Иванова. Он популярно объяснял устройство электроприборов, рассказывал о морских походах, возбуждая у нас желание служить на флоте.

Весной 1913 года объявили: рота гальванеров продолжит занятия на корабле во время плавания. С ликованием встретили мы это известие. Но прежде надо было привести в порядок транспорт «Рига» — большое однотрубное судно. Оно стояло у пирса в гавани. Дней десять мы чистили трюмы, драили палубы, мыли каюты, подкрашивали борта и палубные надстройки. Установили двухъярусные койки и оборудовали каюты для классных занятий.

Наконец поселились на судне. Среди нас царило возбуждение, а когда вышли в море, все молодые матросы высыпали на палубу. Сбываются мечты! Люди, за редким исключением, не видели моря и теперь жадно вглядывались в безбрежный простор. Необыкновенно красивым показался закат: впереди, куда шел корабль, солнце медленно погружалось в море.

Я стоял как зачарованный. Кто-то легонько тронул за плечо. Поворачиваюсь: Фрол Талалаев, мой новый приятель. Полюбовались с ним закатом, предвещавшим хорошую погоду. Хорошо бы и служба была такой. Сохранится ли та атмосфера, которую создал в казарме унтер-офицер Георгий Иванович Иванов? Прошлись по кораблю, потом по трапу спустились вниз, в кочегарку. Там оказался Павел Мазуров. Он беседовал с полуголым кочегаром, присевшим на лоток. Тот, первым заметив нас, толкнул Мазурова локтем. Мазуров поднял голову, сказал:

— Это свои.

Собеседником Мазурова оказался матрос призыва 1909 года. Он плавал на крейсере «Богатырь», после заграничного похода в 1911 году его списали в 1-й Балтийский флотский экипаж; потом одну кампанию был кочегаром на блокшиве «Волхов». Роста невысокого, но крепкий, с большими мозолистыми руками, с коротко подстриженным чубом и чуть раскосыми глазами. Фамилия его Тихий — Василий Тихий. Мы познакомились.

— Вот так-то, браток. За пять лет службы приходится вот этими руками сотни тысяч пудов угля перевернуть. Жарища, дышать нечем, пот глаза выедает.

Я спросил Тихого насчет строгости на кораблях.

— Строгость не беда. Гнетет унижение. Э, да что там, сами узнаете, — махнул он рукой и пошел к напарнику.

Нам тогда показалось, что парень преувеличивает. Ведь на «Риге» мы не заметили той жестокости, какая была в казармах флотских экипажей.

Все в поту мы поднялись на палубу.

— Похоже, в уныние впал этот Тихий, — заметил Фрол.

— Не спеши с оценкой, — ответил Павел. — У моего земляка есть чему поучиться.

Пройдет немного времени, и мы убедимся: Василий Тихий — верный товарищ!

На рассвете, бросив якорь, «Рига» стала на Ревельском рейде. Началась однообразная жизнь. Совсем близко Ревель (ныне Таллин). Кажется, полетел бы туда, на аллеи приморских бульваров, но судно от берега отделяет широкая полоса воды, а крыльев у матроса нет.

Справа как на параде выстроились на рейде стальные красавцы Балтийского флота — крейсеры «Рюрик», «Адмирал Макаров», «Баян», «Богатырь» и «Олег». По обе стороны крейсеров выбрасывают в небо легкие прозрачные дымки эскадренные миноносцы, плавучие краны, минные заградители, транспорты. Ежедневно к «Риге» швартуются баркасы и паровые катера с других кораблей эскадры и, как муравьи, растаскивают во все стороны содержимое ее трюмов.

Властной рукой Петра I на флоте раз и навсегда заведена пружина: ровно в четыре утра на палубе появляется вахтенный начальник. Принимая вахту, он последовательно осматривает корабль. В эти же минуты дежурный по низам обходит помещения для команды. На всех кораблях бьют склянки. Пять часов. Играют побудку.

Матросы буквально вылетают на палубу, строятся поротно. В измятой рясе, с большим крестом на груди появляется священник. На всех кораблях эскадры вахтенные начальники командуют:

— На молитву — шапки долой!

Матросы вразнобой затягивают молитву. Каждый знает, что через несколько минут можно будет поговорить, посмеяться за утренним чаем. Чай особенный, матросский — «морцовка», своеобразное месиво горячего чая, сухарей и сливочного масла.

Еще не допита кружка, как горны сзывают людей на работу. Начинается приборка. Босые, в парусиновых брюках, закатанных до колен, в тельняшках, матросы натирают палубу, из шлангов поливают ее водой, отжимают воду швабрами. Слышатся команды:

— Нажми, нажми, ребята! Еще раз окатить!

После приборки играют «большой сбор». На палубу снова выскакивают матросы и строятся вдоль бортов. Офицеры также становятся на свои места, появляется командир корабля Старк. Уверенной походкой хозяина идет он на шкафут, принимает рапорты от офицеров разных служб. Командир здоровается…

Только утихли дружные матросские голоса, вахтенный начальник командует:

— На флаг и гюйс!.. Смирно!

Все замирают. Барабаны отбивают дробь, матросы и офицеры всех кораблей снимают бескозырки и фуражки.

Флаги останавливаются у клотиков. Ветер треплет белые с синими андреевскими крестами полотнища.

Для экипажа начинается новый рабочий день, а для нас — занятия. И только вечером удастся посмотреть на город и на корабли, стоящие на рейде.

Мы находились на рейде несколько недель, продолжая настойчиво изучать сложную флотскую специальность. Только теперь классные занятия подкреплялись практикой, различными учениями. Каждый день мы разбирали и собирали тот или иной прибор, следили за его действиями. Наши знания расширялись, а вместе с тем крепла дружба, росло доверие друг к другу.

А когда выпадала свободная минута, возникали и откровенные разговоры. Я, например, рассказал Мазурову о ссыльных в нашем Тотемском уезде.

— Так это ж за политику. Небось и с Юзовки к вам попадали. — И он с жаром стал говорить о выступлениях шахтеров в период революции 1905–1907 годов.

В одно из воскресений, получив увольнительные, Мазуров, Питляк, Ерофеев, Талалаев и я решили побродить по городу, посидеть в закусочной. Но, сойдя на берег, Мазуров предложил другой план: совершить лесную прогулку. Сказал, что это приглашение его земляка — Василия Тихого. «Жалеть не будете», — добавил он.

Мы согласились. И вот уже миновали завод «Вольта», около «Балтийской мануфактуры» углубились в лес. Нас встретили Тихий и двое рабочих, провели на поляну, где расположились на траве человек тридцать-сорок матросов и рабочих. На ветке дерева колышется красный флаг. Мы тоже присаживаемся на траву.

Вперед вышел человек с пышными усами, сказал о цели сбора: решено отметить седьмую годовщину восстания экипажа крейсера «Память Азова». Это восстание произошло здесь, в Ревеле, всего год спустя после знаменитого восстания черноморского броненосца «Потемкин». Царские власти жестоко подавили его. Возле крепостной стены расстреляли восемнадцать матросов. Название корабля заменили на «Двину», стремясь этим вытравить из народной памяти непослушный корабль. Но мы не забудем революционного подвига крейсера «Память Азова», поднявшего Красный флаг.

Собрание приняло решение — помнить героев, идти их путем.

Эта сходка запомнилась мне на всю жизнь, она явилась для меня первым уроком революции.

Для дальнейшего прохождения практики гальванеров перевели на линейный корабль «Император Павел I», поразивший нас своей громадностью, чистотой и блеском. После общего ознакомления с кораблем, продолжавшегося два дня, мы приступили к более детальному изучению электроприборов корабельной артиллерии. Наш унтер-офицер Иванов свободно ориентировался в механизмах, не только рассказывал, во и показывал, как действует тот или иной прибор.

Приглядываясь к экипажу, мы заметили, что матросы чем-то возбуждены. При встречах говорили чуть ли не шепотом, оглядываясь по сторонам. А заметив офицера, тут же расходились. В чем дело? Выяснить удалось не сразу: матросы линкора держались от нас в стороне.

Случайно я стал свидетелем такой сцены. На баке возле фитиля о чем-то беседовали два матроса. К ним незаметно подкрался вахтенный начальник и стал подслушивать. И вдруг он выхватил изо рта окурок и ткнул в шею матроса. Тот вскрикнул от боли, а вахтенный обозвал матросов баранами, пригрозил карцером и удалился. Я подошел к пострадавшему, выразил сочувствие. Держась рукой за обожженное место, он тихо произнес:

— Папиросы гасят о матросские шеи… Одних посадили в тюрьму, а нас запугивают.

На шканцах появился старший офицер, и наш разговор прекратился. Но я рассказал своим друзьям об этом эпизоде. Чуть позже нам станет известно, что на кораблях флота произошли аресты — под стражу взято более 700 матросов, в том числе 14 человек с «Павла». Почти год шло следствие, и теперь по приказу командующего военно-морскими силами 52 матроса были преданы суду. Слух об этом страшном приказе (№ 191 от 29 марта 1913 года) разнесся по всему флоту.

Так вот чем взбудоражены матросы, вот о чем ведут разговоры, которые офицеры пытаются пресечь.

Понимая, что одной строгостью матросов не усмирить, командование флота прибегало и к другим мерам: корабли все чаще выходили в море, где отбивали условные минные атаки, тушили «пожары», заделывали «пробоины». Было объявлено о проведении артиллерийских стрельб на царский кубок.

Павел Мазуров, Иван Питляк, Фрол Талалаев и я несли службу на центральном посту. Здесь мы наблюдали умелые действия дальномерщика Павла Дыбенко. Он отличился на стрельбах по плавучим щитам, когда без боязни внес поправки в неточные команды самого командующего флотом барона фон Эссена, в результате чего мишени были поражены. Адмирал наградил матроса серебряным рублем на водку и усмехнулся:

— Тебе или на моем месте быть, или в тюрьме сидеть!

— Есть, ваше высокопревосходительство!.. Можем и то, и другое делать! — отчеканил Дыбенко.

Вечером Мазуров сказал нам:

— Ну и служака этот дальномерщик. Видали, с каким ретивым видом серебреник принял, а?

Мы поддакнули. Откуда нам было знать, что его рвение в службе было своего рода маскировкой. Дыбенко умело прикрывал свою конспиративную революционную работу. Все это откроется нам позже, когда он станет руководителем Центробалта, бесстрашным вожаком балтийских моряков. У нас будут встречи с ним, о чем я еще расскажу.

В июне 1913 года нас вернули на «Ригу». К тому времени закончился в Кронштадте суд над матросами. Поразила чрезмерная суровость приговора: двадцать одного матроса решено было расстрелять, остальных отправить на разные сроки на каторгу и в тюрьму. На флоте, хотя и не в открытую, выражалось сочувствие осужденным. Только рьяные службисты унтеры налево и направо кидали фразы: «Правильно осудили! Нехай не подымают руку на царя». А после того как казнь заменили пожизненной каторгой, они стали говорить: «Царь-батюшка за народ, не дает морячков в обиду».

Как-то под вечер я оказался в фонарной. Здесь собрались несколько матросов, среди них были кочегар Василий Тихий и ученик-гальванер Павел Мазуров.

— Орут холуи: «Царь помиловал!», — говорил Тихий, — не верьте… Царь просто испугался питерских рабочих и студентов, которые выступили в защиту моряков.

Кочегар Тихий еще более вырос в наших глазах.

Усиливая репрессии, царские власти продолжали прибегать к мерам, отвлекающим матросов от острых вопросов политики. Надо полагать, именно с этой целью было предпринято и дальнее плавание эскадры. Матросы не без энтузиазма встретили приказ. Кому не хотелось повидать Англию, Францию!..

Правда, на «Риге» матросы было приуныли, когда это судно вместо заграницы вдруг направили в Кронштадт. Мы авралом грузили продовольствие, уголь, питьевую воду. Но вскоре выяснилось, что все эти запасы для эскадры. Ага, значит, и «Рига» пойдет в поход! И люди работали не покладая рук.

21 августа 1913 года. Утром на флагманском корабле — крейсере «Рюрик» — к клотику мачты поползли сигналы: сняться с якоря! Ожил большой рейд, со всех сторон послышался скрежет якорных цепей, стук, гром, завывание сирены. Корабли оставляют Ревель.

Эскадра строится в кильватерную колонну. «Рига», нагруженная продовольствием, углем и пресной водой, замыкает походный ордер.

Необъяснимая печаль тревожит сердце каждого матроса, когда позади в утреннем тумане остаются берега родины. Корабли идут двенадцатиузловым ходом. На марсах сигнальщики принимают команды флагмана.

Вот уже далеко за кормой остался остров Даго. Будущие гальванеры впервые вышли из Финского залива на морские просторы. Балтика встретила не очень ласково. Под вечер погода испортилась, море заволновалось.

На верхней палубе — никакого движения. Только на ходовом мостике стоят вахтенный начальник, сигнальщик, да штурман прохаживается от борта к борту. На баке ко мне подошел Павел Мазуров.

— Погляди-ка! Это тебе не Финский валив. Там на каждом шагу то остров, то мель, а здесь ширь…

Он помолчал, уставившись в туманную даль, затем начал рассказывать о жене и дочери, которые остались в Юзовке, об угольных шахтах, о жизни шахтеров.

А море все то же — густо-синее, с белыми завитками на волнах, горизонт в дымке. Ни лодки, ни паруса. Только чайки без устали кружат над нами, то обгоняя корабль, то, пугаясь черного дыма, клубами вырывающегося из трубы, отлетая в сторону. Ветер пронзительно свистит в вантах.

— Пойдем, тут холодно…

Мы пошли к люку, а через минуту я прилег. Покачивание корабля убаюкивало. Я и не заметил, как задремал. Вдруг словно что-то обожгло мне плечи. Я вскочил и больно ударился обо что-то головой.

— Делать нечего? — кричал боцман Симак. — Я сейчас найду всем работу! Марш!

Перед ним стояли Питляк и Талалаев. Они, наверное, так же, как и я, отдыхали.

Боцман повел нас в трюм, открыл дверь рефрижератора и приказал сложить в штабеля бычьи туши. А чтобы холод не выходил, наглухо закрыл за собой дверь. Очутившись в большом помещении с температурой ниже нуля, мы постояли, дрожа от холода, а потом начали перетаскивать с места на место тяжелые туши. Больше трех часов наводили порядок в рефрижераторе. Мы понимали, что вся эта затея с тушами просто прихоть боцмана.

Когда боцман открыл дверь холодильника, от нас шел пар. Симак, довольный, подкрутил усы.

— А ну, салаги, наверх! Поверка скоро.

Мы выбрались на палубу, когда на море спускалась ночь. Слева мерцал маяк. В большом корабельном колоколе звенел ветер. Команда выстроилась на вечернюю поверку. Боцман называл фамилии, и матросы автоматически отвечали: «Есть!»

Поверка закончилась, слышится команда:

— На молитву — шапки долой!

Через десять — пятнадцать минут все умолкает. Только в кают-компании засиделось несколько офицеров. Они рассказывают разные приключения, случавшиеся с моряками в дальних плаваниях.

В другом конце корабля, в полутьме, за котлами, возбужденно разговаривают нижние чины — это кочегар Тихий собрал своих единомышленников. У них тема беседы куда важнее: о правах граждан, о том, кому должна принадлежать власть в России.

Солнце еще не взошло, но горизонт за кормой транспорта уже порозовел. Рядом — датские и немецкие территориальные воды. Слева показался берег. Он еще расплывчатый, местами вырисовывается темной полоской или совсем исчезает.

На «Риге» утренняя приборка. Матросы в закатанных до колен брюках, босые, «лопатят» и поливают палубу водой, надраивают медяшки. Вокруг оживление, слышатся окрики боцманов. Вдруг работы приостановились. Матросы, кто с чем был, застыли на месте: слева, освещенный яркими лучами солнца, показался берег. От него, наперерез нашему курсу, медленно двигался удивительный, не похожий на другие, большой пароход, на котором стоял под парами паровоз с прицепленными к нему вагонами.

— Большой паром. Соединяет Германию с Швецией, — объяснил кто-то из бывалых матросов.

Ученики-гальванеры загляделись на него как на чудо.

— Чего зенки вытаращили? А ну поддай! Еще раз окати! — засуетились боцманы.

Снова на палубе закипела работа. А берег, казалось, наступал на море. Появились рыбацкие поселки и портовые города Германии, по морю сновали пароходы, катера, парусники. «Рига» входила в пролив шириной в сорок, а в некоторых местах — и более километров. Он отделяет датские острова от материка. Матросы могли бы часами стоять возле бортов и смотреть на первую увиденную ими чужую страну…

После утреннего чая свободные от вахты гальванеры учебно-артиллерийского отряда идут в кубрики и несколько часов зубрят электротехнику, физику, устройство всевозможных машин и механизмов.

Перед обедом, когда солнце над кораблем стояло чуть ли не в зените, матрос Мижлюля примостился на чугунном кнехте и, болтая ногами, рассуждал:

— Ты понимаешь, Дмитрий, перед богом все люди равны, а поэтому не может быть ни начальников, ни подчиненных. Каждый должен быть себе начальником — вот как я понимаю свободу.

— А кто же тогда будет управлять государством?

— Народ! — уверенно ответил Мижлюля.

Подошел боцман Симак. Он презрительно смерил глазами Мижлюлю и, насупив брови, крикнул:

— Расселся на кнехте, как торговка на базаре! Марш отсюда!

Мижлюля соскочил с кнехта, но только боцман отошел, как он снова уселся.

— Собака!.. Все ему не так. Как только избавиться от этого гада?

Подошел Василий Тихий. Он улыбнулся, а Мижлюля вдруг отвернулся и умолк.

— Что, друг? Дорогу ищешь? Нет ее у анархистов. Нет и быть не может. Только общая борьба рабочих и крестьян гарантирует победу и настоящую свободу.

— А я не хочу, чтобы мной командовали, — огрызнулся Мижлюля.

Спор обострился, и я понял, что это столкновение между ними — не первое. Тихий отстаивал свою точку зрения с железной логикой человека, непоколебимо убежденного в своих взглядах. Он был рьяным противником дисциплины палочной, дисциплины господства одних и угнетения других, насаждавшейся на флоте. Вместе с тем подчеркивал:

— Рабочим и крестьянам нужна своя, товарищеская дисциплина, помогающая освобождению от эксплуатации, нужны свои руководители.

Увы, Мижлюля вообще не признавал каких-либо авторитетов, сбивался на каждом слове, то и дело повторял, что перед богом все равны.

— Оставь ты своего бога! Хватит мне и двух ежедневных молитв, предусмотренных корабельным уставом, — махнул рукой Василий. — Пойдем, Иванов, пора отдыхать.

«Рига» изменила курс и пошла на запад. Около двух суток петляла наша эскадра между Ютландским и Скандинавским полуостровами. Позади остались Каттегат и Скагеррак — широкие проливы, отделяющие Данию от Швеции и Норвегии.

Когда «Рига», находясь в кильватерном строю эскадры, выходила из Скагеррака, нас обогнал немецкий эскадренный миноносец. Он шел двадцатипятиузловым ходом, расстилая по морю тяжелые черные тучи дыма. Корабль быстро исчез за горизонтом, но часа через два показался снова. «Рига» дала встречный гудок и в знак приветствия военного корабля первой приспустила флаг. На эскадренном миноносце ответили тем же.

Северное море оставило неприятные воспоминания. Больше суток свирепствовал такой шторм, какого мы еще не видели. И только когда входили в Па-де-Кале, море начало утихать.

На горизонте забелели крутые меловые берега Англии. Команда корабля и матросы учебно-артиллерийского отряда повеселели. Они наводили порядок на судне, устраняли следы недавнего шторма. Уже хорошо видно прибрежные скалы, к которым прижалась кучка домиков. Они то появлялись над гребнями волн, то исчезали за водяными валами.

— Что это за город? — спросил я матроса из команды.

— Дувр!

Я посмотрел налево. В противоположной стороне маячили берега Франции. Судно повернуло к английским берегам. Вот остался позади остров Уайт.

2 сентября «Рига» вошла в гавань и бросила якорь. Здесь уже находилась вся наша эскадра. На английских кораблях оркестры исполняли русский гимн. На русских и английских кораблях выстроились вдоль бортов шеренги матросов. Пока мы становились на якорь, церемония приветствия окончилась.

Портленд — английская военно-морская база с сухими доками и другими портовыми сооружениями. На рейде линкоры, крейсера, эскадренные миноносцы. Возле причалов стоят под погрузкой торговые суда, но исключительно английские. По рейду снуют баркасы, паровые катера, пароходы. Над бухтой возвышается гора, поросшая редкими кустами и деревьями. У ее подножия ютятся небольшие чистенькие домики.

На следующий день вместе с другими матросами я получил увольнение на берег. Когда впервые ступаешь на британскую землю, бросается в глаза чопорность и самодовольство обывателей. На иностранцев смотрят несколько пренебрежительно.

Прогуливаясь без определенной цели по улицам Портленда, я, Мазуров и Питляк зашли в район, где в небо упирались высокие трубы цементных заводов. Припорошенная тонкой серой пылью, эта часть города выглядела куда беднее. Прохожих мало. Что за народ, как он живет, какие у него обычаи — мы не могли понять, не зная языка.

Неподалеку от порта заглянули в харчевню. Она мало чем отличалась от тех, которые мы посещали в Ревеле и Кронштадте. Там мы увидели матросов с «Риги» и других кораблей нашей эскадры. Они уютно разместились за столиками в кругу английских моряков.

Мы тоже подсели к ним. Оказалось, что один из английских моряков немного говорил по-русски. Он бывал в Ревеле, Петербурге, Архангельске и в других портах России.

— У вас есть хозяин, у нас есть хозяин; у вас есть рабочий и матрос, и у нас есть. Плёхо, везде плёхо, — старался объяснить он, что и в Англии тоже есть богатые и бедные.

Хотя моряк уже изрядно захмелел и плохо выговаривал слова, мы понимали, что в Англии все же несколько лучше, чем у нас. Здесь на фабриках и заводах работают не по десять — двенадцать, а по восемь часов. У рабочих есть свои клубы, где они могут открыто собираться.

Через два дня мы вновь отправились на берег. В этот раз общественность близлежащего города Уэймута пригласила русских моряков в гости. С наших кораблей туда отправилось более тысячи матросов и офицеров. Шли ротными колоннами с духовым оркестром. Улицы Портленда были запружены горожанами, приветствовавшими гостей.

В центре города в большом деревянном театре, украшенном русскими и английскими флагами, в честь нас был дан концерт, демонстрировался кинофильм. А в фойе хозяева угощали русских матросов английским пивом. Были здесь и английские моряки. Некоторые из них надевали наши бескозырки и по нескольку раз становились в очередь к буфету.

Во втором часу ночи гулянья закончились, и мы направились в Уэймутский порт, где нас ждали паровые катера. Большое впечатление произвело на нас посещение Уэймута. Тяжелая служба, пощечины боцманов, придирки офицеров — все это как-то сгладилось, потеряло остроту. Вот так бы все время путешествовать по разным странам, морям и океанам. Те из матросов, кто побывал в Лондоне, привезли всевозможные сувениры.

Слева, будто затянутые прозрачной синеватой дымкой, — берега Франции. Вторые сутки «Рига» идет на юго-запад. Однообразие жизни на корабле нарушается только тем, что иногда встретим «купца» или рыболовную шхуну.

Мы входим в залив Ируаз. В живописной бухточке под горой Сен-Мишель раскинулся Брест. На рейде стояли расцвеченные флагами наши корабли. «Рига» тоже бросила якорь. Началась приборка. Матросы с интересом посматривали на берег.

Ко мне подошел Степан Чирков — матрос с «Риги». Еще в Ревеле нас познакомил Василий Тихий, и тогда же выяснилось, что Степан — мой земляк. Мы иногда встречались, вспоминали наш северный, вологодский край. За время похода мы сдружились. Поэтому я не удивился, услышав, что он хочет поделиться со мной мыслями об одном очень важном деле.

— Завтра на берег пойдем, — сообщил Чирков. — Так вот тебе письмо. Будешь, может, дома, передашь, а не будешь — отправь почтой. Я остаюсь во Франции…

Я ждал чего угодно, только не этого.

— Не дезертирую, Митя, нет. Не смотри на меня такими глазами. Я еще вернусь на флот, вернусь в наш Кронштадт, но позднее. Если же останусь на корабле — арестуют. Точно знаю. Меня вызывал к себе сам Старк, был разговор… А ты ведь знаешь: никакой я не преступник…

На второй день я побывал в Бресте и, хотя имел увольнительную всего на два часа, много чего увидел. Здесь очень редко встречались напыщенные господа, которые презрительно мерят тебя взглядом. Французы — разговорчивые, гостеприимные люди. Да, Франция интересная страна, особенно ее трудовой народ. Как радостно, как приветливо встречали портовые рабочие русских матросов! И мы, хотя разговаривали на разных языках, отлично понимали друг друга.

Быстро пролетело два часа. Я возвращался в порт. На причале собралась толпа французов. С негодованием наблюдают они непривычную для них картину: капитан 1 ранга Небольсин остановил матроса, который второпях не отдал ему чести. Матрос вытянулся перед ним.

— Мерзавец! Напился, наверное, как свинья?

Небольсин ударил матроса по лицу белоснежными лайковыми перчатками, которые держал в руке, затем повернулся к унтер-офицеру, стоявшему в стороне, и крикнул:

— Унтер-офицер! Как можно?..

Откуда-то появился лейтенант. Небольсин обругал и его, приказав немедленно отправить виновных в карцер.

Французы, собравшиеся на пирсе, возмущались, возбужденно переговаривались между собой. Пожилая француженка, наблюдавшая эту сцену, то и дело повторяла:

— Quel despote affreux!..[2]

Я не понимал слов, но до сознания моего дошло, что женщину поразила сцена грубой расправы над матросом. Да разве только ее одну? Даже мы, матросы, привычные к подобному, восприняли этот случай как унижение чести моряка русского флота.

Через полчаса я был на «Риге». Первым меня встретил Степан Чирков:

— Не повезло. Сегодня не пустили. Но я все равно уйду…

Вскоре его отозвали трюмный матрос Козлов и наш гальванер Пахолков. Уже на ходу он бросил мне:

— Держись, Дмитрий! С Василием связь держи. Он хороший человек…

Втроем они отошли на шкафут, присели за шлюпкой а долго о чем-то разговаривали.

Утром командир корабля приказал перекрасить «Ригу». Мне выпало красить якорный канат. Устроившись на подвесном стульчике, я покрывал черным лаком одно за другим пудовые звенья. Незаметно спустился к самой воде. Когда докрашивал последнее звено, с палубы предупредили, что подходит катер. Не успел я оглянуться, как из-за правого борта вынырнул катер и с силой ударился в канат. Я почувствовал боль в ноге и плюхнулся в воду. Опомнился на палубе, когда меня несли в судовой лазарет. К счастью, кости остались целы, но несколько дней довелось пролежать под наблюдением врача. А на берегу в это время проходили массовые гуляния. Вечером над рейдом сверкали разноцветные огни фейерверков, тысячи корабельных электроламп.

От берега к кораблям все время курсировали баркасы. Но неожиданно нижних чинов перестали пускать в город. Прошли слухи, что много матросов не возвратились на корабли. С нашей «Риги» исчезли Козлов, Чирков, Пинчук и гальванер Пахолков. Может, именно поэтому адмирал фон Эссен приказал срочно оставить благодатную Бретань.

12 сентября эскадра оставила Брест, обогнула мыс Сен-Матье и взяла курс на северо-запад. Прошли Нормандские острова, полуостров Котантен, а я все еще находился в лазарете. Единственным утешением оставались книги, которые давал читать судовой фельдшер.

Едва покинули Па-де-Кале, как погода начала резко меняться. Подул северный ветер, над водой поплыли густые облака тумана. Днем и ночью на кораблях монотонно отбивали рынду. Когда приближались к Скагерраку, туман рассеялся. Эскадра, сделав ряд учебных эволюций, разделилась на два отряда. Крейсерский отряд направился на север, а отряд линкоров и «Рига» — к берегам Норвегии.

«Рига» запетляла в фиордах и вошла в бухту, где уже стояли на якорях корабли «Андрей Первозванный», «Император Павел I», «Слава» и «Цесаревич». По берегам бухты меж сосен и елей раскинулся небольшой городок Кристиансан.

Здесь мы простояли двое суток. Имея уже печальный опыт, офицеры отпускали на берег небольшие команды, назначая старшими унтер-офицеров. Суровые норвежские берега не очень манили к себе. И все-таки я жалел, что из-за увечья не смог побывать в Кристиансане.

18 сентября снялись с якоря. В море нас ждал крейсерский отряд, который, как выяснилось, побывал в норвежском порту Ставангер. Под флагом адмирала фон Эссена вся эскадра быстро прошла Скагеррак, Зунд и вошла в балтийские воды. 26 сентября «Рига» бросила якорь в Кронштадтской гавани.

«Рига» ошвартовалась к стенке причала на зимовку. Мы провели последний аврал — засыпали угольные ямы — и стали ходить на занятия в отряд гальванеров. В связи с окончанием плавания на судне состоялся большой молебен. На молебне и слова не было сказано о матросах, оставшихся на чужбине. Предпочитало умалчивать об этом и начальство. Но в матросских кубриках разговор шел бурный. Все понимали, что покинуть экипаж могли лишь люди, доведенные до отчаяния. «Когда же в царском флоте перестанут издеваться над нижними чинами?», — спрашивали мы друг у друга.