На улице пусто.
Джокер хохочет надо мной.
Кругом тишина. Только клоун с карты беззвучно смеется у меня в руках. Смеется и смеется, аж заливается.
Трава на лужайке вспотела росой, а я стою как столб, со взбесившейся картой в руке. Да, за мной все время следили. Но именно сейчас я чувствую себя особенно уязвимым. Словно они видят меня на просвет.
«Внутри. — Паника захлестывает меня. — Что же ждет меня внутри?»
— Ну-ка зайди в дом, — командую я себе.
И иду через вымокшую, как футболка атлета, траву. О, безусловно, я совершенно не хочу заходить в дом. Но что остается делать? Если там кто-то засел, как я могу ему помешать? Ноги оставляют на цементном крыльце мокрые отпечатки.
Я сразу прохожу в кухню. И громко кричу:
— Кто здесь?
Но.
Никого нет.
На.
Кухне.
На самом деле во всем доме никого нет. Ну, кроме Швейцара, Джокера и меня. Я хотел посмотреть под кроватью. Потом решил, что нет, это не в их стиле. Они бы уже гоняли чаи на кухне, ссали в мой унитаз или мылись в моем душе. Никого и ничего нет в моем доме. Стоит полнейшая тишина. Ее нарушает лишь Швейцар, — он громко зевает и облизывается.
Так проходит несколько часов. Мне пора на работу.
— Куда?
— Мартин-плейс, пожалуйста.
Пассажиры садятся и садятся в машину, а я весь закостенел. Впервые, пожалуй, за все время работы мне не хочется ни с кем говорить. Обычно я болтаю о том, кто выиграл, кто проиграл, о ремонте дорог и их состоянии короче, о всякой ерунде, которой таксисты заполняют тишину в салоне.
Так проходит день.
Потом второй.
А вот на третий кое-что происходит.
Уже на обратном пути я едва не попадаю в аварию на круговом движении. Универсал передо мной начинает трогаться. И вместо того, чтобы смотреть вперед, я смотрю вправо. Универсал резко останавливается, тормоза визжат у меня под ногами. Я чудом не бью его в зад: между моим бампером и номерным знаком универсала от силы несколько дюймов.
Джокер лежал на пассажирском сиденье.
Когда я резко затормозил, он сдвинулся с места.
И упал на пол.
Но продолжал надо мной смеяться.
Вы когда-нибудь пытались достать пальцами рук до пальцев вытянутых ног? А перетрудить при этом спину вам не случалось? Вот так же — перетянутым — я себя ощущаю в медленно волокущиеся дни и недели ожидания. Я жду, когда Джокер выйдет из тени.
Что должно произойти в моей хибаре? В доме 26 по Шиппинг-стрит?
Кто ко мне заявится?
Седьмого февраля кто-то стучится в дверь. И я на подгибающихся ногах бегу открывать. Наверняка это они.
Ничего подобного. Это Одри.
Она заходит и говорит:
— Что-то в последнее время тебя совсем не видно, Эд. Марв сказал, что звонил, но тебя не было дома.
— Я работал.
— И?
— И ждал.
Она садится на диван и спрашивает:
— Ждал чего?
Не спеша я подымаюсь и иду к комоду в спальне. Извлекаю оттуда все четыре карты. Возвращаюсь к Одри и принимаюсь их перебирать.
— Буби, — говорю. — Готово.
И отбрасываю карту на пол, глядя, как она кружится в воздухе.
— Крести — тоже готово.
Карта улетает на ковер.
— Пики, черви — все сделано.
— А теперь-то что?
У меня лицо белее мела, да и в целом я неважно выгляжу. Одри все это видит.
И я извлекаю из кармана Джокера.
— Вот, — сообщаю.
И принимаюсь умолять ее. Со слезами на глазах.
— Пожалуйста, Одри, пожалуйста, скажи, что это была ты. Что это ты посылала мне карты! — прошу я ее. — Скажи, что ты просто хотела, чтобы я помог людям и…
— И? И что, Эд?
Я прикрываю глаза:
— И изменился к лучшему. Стал… достойнее. Чего-нибудь.
Слова, одно за другим, падают на пол, к картам. И тут губы Одри растягиваются в улыбке. Она улыбается, а я жду ее чистосердечного признания.
— Ну же! — не выдерживаю я. — Скажи, что…
Она пасует.
И говорит правду.
Одри роняет слова, будто в сомнамбулическом сне.
— Нет, Эд, — медленно произносит она. — Это была не я. — Тут она качает головой и смотрит мне в глаза: — Прости, Эд. Прости. Мне бы хотелось, чтобы ты был прав, но…
Фраза повисает в воздухе неоконченной.
И это наконец случается.
Стук сотрясает дверь, и я понимаю — точно по мою душу. Потому что уже поздно и стук уверенный. Надев ботинки, чтоб уж быть наверняка готовым, иду открывать.
«Дыши глубже, Эд Кеннеди».
Я и дышу.
— Сиди здесь, — приказываю Швейцару, который приплелся в прихожую.
Но нет, он идет за мной к двери.
Открываю. На пороге мужчина в костюме.
— Вы Эд Кеннеди?
Мой гость абсолютно лыс, но очень усат.
— Да, — говорю, — это я.
Он подходит поближе.
— А у меня кое-что для вас есть. Можно войти? — спрашивает он.
Манеры у него дружелюбные, и я решаю: раз уж ему так хочется, пусть заходит. Отступаю в сторону, пропуская мужчину. Он высокий, средних лет, голос вежливый и очень уверенный.
— Кофе?
Но он любезно отклоняет мое предложение:
— Нет, спасибо.
И тут я замечаю дипломат у него в руке.
Он садится, открывает его, и там обнаруживаются завернутый в бумагу обед, яблоко и конверт.
— Сэндвич? — предлагает он.
— Нет, спасибо.
— Ну и правильно. У жены получаются ужасные сэндвичи. Даже я съесть не смог.
Он быстро переходит к делу и протягивает конверт.
— С-спасибо.
Голос у меня дрожит.
— Вы его откроете?
— А кто вас послал?
Я сверлю его взглядом, и мужчину это явно обескураживает.
— Вы конверт-то откройте.
— Кто вас послал?
Впрочем, я все равно не могу больше терпеть. Пальцы самопроизвольно вскрывают конверт, и глазам моим предстает бумага, исписанная знакомым почерком:
Дорогой Эд.
Конец уже близок.
Думаю, тебе пора сходить на кладбище.
— На кладбище? — бормочу я.
И понимаю: завтра годовщина смерти отца.
Моего отца.
— Это, — спрашиваю я мужчину, — мой отец вас послал?
— Извините, не понимаю, о чем речь.
— Что значит — не понимаете?
Мне стоит большого труда не вцепиться ему в плечо.
— Меня… — выговаривает он.
— Что — вас?
— Меня сюда просто прислали.
— Кто?
Но мужчина лишь поникает головой. И говорит — очень жестко:
— Я не знаю. Я не знаю, кто он.
— Это мой отец все устроил? — упорно продолжаю я выспрашивать. — Это он все организовал перед смертью? Это он…
И тут у меня в ушах звучат мамины слова: «Ты похож на него».
А может, отец оставил кому-нибудь указания? Ну, чтобы подстроить все это? Он ведь часто бродил ночью по улицам, я видел, уже когда водил такси. Отец ходил, чтобы протрезветь. Время от времени я его подвозил домой…
— Вот откуда он знал все адреса… — бормочу я.
— Простите?
— Ничего, ничего…
Разговор окончен, потому что я выбегаю на улицу. И мчусь вниз по дороге, к кладбищу. Вокруг стоит темно-синяя ночь. Небо забетонировано облаками.
Вот и ограда кладбища. Я сворачиваю к могиле отца. Над ней стоят охранники.
Или не охранники?
Нет.
Это Дэрил и Кейт.
Я замираю на месте, а они внимательно меня разглядывают. Наконец Дэрил говорит:
— Эд, мои поздравления.
Я пытаюсь выровнять сбитое после долгого бега дыхание.
— Мой отец? — выдыхаю.
— Ты действительно очень на него похож, — снизошел до объяснений Кейт. — И дорога тебе была, прямо как у него, к такой же смерти. И к жизни, в которой не сбылось ни одно ожидание.
— Это он вас послал? Он все подстроил перед смертью?
На вопрос отвечает Дэрил. Он подходит поближе и говорит:
— Знаешь, Эд, ты прямо как твой папаша — ни грамма оптимизма. Извини, но что есть, то есть.
— Я понял.
— Нас наняли, чтобы испытать тебя. И посмотреть, сможешь ли ты избежать такой же жизни.
И он тычет пальцем в надгробие.
— Правда, есть один нюанс, — вступает в беседу Кейт. — Твой отец к этому не имеет никакого отношения.
Смысл его слов доходит до меня очень медленно.
Итак. Это не Одри. И не отец.
Толпы вопросов выстраиваются у меня в голове в длиннющие очереди, как на выходе со стадиона после футбольного матча или концерта. Они толкаются, пихаются и пробиваются вперед. Некоторые пытаются пролезть в обход. Другие смирно сидят на своих местах, ожидая, когда толпа поредеет и они смогут ко мне подобраться.
— Тогда что здесь делаете вы? — интересуюсь я. — Вы-то как узнали, что я примчусь сюда прямо сейчас?
— Тот, кто нанял, тот и сказал, — невозмутимо отвечает Дэрил.
— Сказал, что ты сюда придешь, — снова вступает Кейт.
Замечательный у них сегодня дуэт. Согласованный.
— Вот мы и пришли.
И он улыбается — я бы сказал, сочувственно.
— Он ни разу не ошибся, всегда все правильно говорил.
Я пытаюсь осмыслить сказанное.
— Ну…
Начало хорошее, а вот что говорить дальше?
Ага, вот и нужные слова:
— И кто вас нанял?
Дэрил лишь качает головой:
— Эд, не знаю. Мы просто делаем, что приказано. — И он закругляется: — В общем, Эд, тебе сказали прийти сюда, чтобы ты понял: так, как умер твой отец, ты, Эд, умирать не хочешь. В общем, как-то так. Понял?
Я киваю в ответ.
— А теперь мы должны тебе кое-что сказать. А потом исчезнуть из твоей жизни.
Я напрягаюсь:
— И что же это?
Они уже идут прочь.
— Просто подожди еще немного.
Я стою как дурак.
А что мне еще делать?!
Дэрил и Кейт шествуют по дорожке и растворяются в темноте. Все, они ушли. Я их больше никогда не увижу.
— Спасибо, — бормочу я.
Но они меня, конечно, не слышат. А жаль.
Через несколько дней я понимаю, что ожидание разрушает мне мозг. Я не могу больше ждать! Мне плохо! И тут ко мне в такси садится парень в джинсах, пиджаке и бейсболке. А я еду с работы — рано утром, почти на рассвете.
Он садится на заднее сиденье.
Все как обычно.
Я спрашиваю, куда едем.
Все как обычно.
И тут он говорит:
— Шиппинг-стрит, двадцать шесть.
А вот это совсем необычно.
От этих слов меня перекашивает, и я еле успеваю затормозить.
— Езжай, езжай, — говорит он, не поднимая глаз. — Я же тебе сказал, Эд: Шиппинг-стрит, двадцать шесть.
И я еду.
Мы не обмениваемся ни единым словом. Вот и наш пригород. Я еду очень осторожно, глаза нервно моргают. Сердце бьется как сумасшедшее.
Вот и поворот на мою улицу. Я останавливаю машину перед своим домом.
И тут парень на заднем сиденье снимает бейсболку и смотрит на меня. И я вижу его лицо в зеркале заднего вида.
— Так это ты! — ору я.
— Ага.
Это даже не шок. И не крайнее изумление. Это вообще черт-те что! Я даже двинуться не могу! Все мысли из головы повылетали! Потому что на заднем сиденье расположился неудачливый грабитель из самого начала моего рассказа — тот, что пытался взять банк. Те же рыжие усишки, та же страшная до невозможности рожа.
— Шесть месяцев-то уже прошло, — объясняет он.
Дружелюбно так объясняет.
— Но…
— Ты, главное, вопросов не задавай, — перебивает он. — Езжай дальше. На Эдгар-стрит, сорок пять.
Я делаю, как он говорит.
— Теперь на Харрисон-авеню, тринадцать.
И так, один за другим, мы с незадачливым грабителем объезжаем все адреса. Миллы, Софи, отца О’Райли, Энджи Каруссо, братцев Роуз.
— Ну что, припоминаешь? — всякий раз спрашивает он.
А я возвращаюсь мыслями к каждому адресу, к каждому посланию.
— Да, — отвечаю. — Как же не вспомнить.
— Отлично. Теперь на Глори-роуд. Клоун-стрит. А потом к дому твоей мамы. Ариэль-стрит. Последние три адреса ты и сам знаешь.
Мы катаемся по пригороду от улицы к улице, а солнце ползет вверх по небу. Подъезжаем к дому Ричи, потом к детской площадке с нестриженой травой, потом к дому Одри. И каждый раз меня захлестывают воспоминания. Временами мне даже хочется остановиться и погрузиться в них полностью.
Остаться там, вместе с ними, навеки.
Стоять с Ричи по колено в реке.
Смотреть, как Марв качает дочку.
Танцевать с Одри в разгорающемся пламени рассвета.
— А теперь куда? — спрашиваю я, когда мы возвращаемся к моему дому.
— Вылезай, — говорит он.
Ну что ж, делать нечего.
Я спрашиваю:
— Это ты все подстроил? Специально пытался ограбить банк, чтобы…
— Эд. Пожалуйста. Просто заткнись.
Мы стоим рядом с машиной в утреннем солнечном свете.
Он роется в кармане пиджака и что-то достает. Зеркальце.
— Помнишь, что я сказал на суде?
— Помню.
У меня даже слезы на глаза навернулись.
— Повтори, что ты помнишь.
— Каждый раз, поглядевшись в зеркало, вспоминай: ты — покойник.
— Вот именно.
Незадачливый грабитель отступает на шаг и оглядывает меня. Потом криво улыбается и отдает зеркальце. Я смотрю на свое отражение.
— Ну, что скажешь? Разве сейчас в зеркале отражается покойник?
Я барахтаюсь в потоке воспоминаний — столько лиц, столько мест. Я обнимаю девочку на крыльце. Захожу к чудесной пожилой леди, которая ждет своего Джимми. Смотрю, как бежит девушка, — ее ноги в крови, но она все равно стремится к победе…
Я смеюсь вместе со священником. Вижу перепачканные мороженым губы Энджи Каруссо. Ощущаю, как зарождается верность друг к другу в братьях Роуз. Смотрю на ночь, которая озаряется огнями силы и славы, и как мать выплевывает мне в лицо правду о своем разочаровании — и о своей любви. И мы сидим с одиноким стариком в кинозале.
Я смотрю в зеркало и вижу, как мы с другом стоим по колено в реке. А вот Марвин Харрис раскачивает свою дочку, и она подлетает все выше и выше. А вот мы с Одри кружимся в танце любви — всего три минуты, но все же…
— Ну? — спрашивает он снова. — Все еще покойника видишь?
— Нет, — отвечаю я на этот раз.
— Ну что ж, значит, оно того стоило, — говорит грабитель.
И я понимаю: он отправился в тюрьму ради всех этих людей.
И ради меня тоже.
А парень уже поворачивается, чтобы уйти, и говорит:
— Прощай, Эд. Иди в дом. Так надо.
И уходит.
Как Дэрил и Кейт. Я знаю, что больше его не увижу.
Как можно спокойнее я перешагиваю порог и захожу в дом. Дверь открыта.
На диване в гостиной сидит молодой человек. Он со счастливым выражением лица гладит Швейцара.
— Так ты…
— Привет, Эд, — говорит он. — Рад познакомиться.
— Это ты…
Он кивает.
— Ты послал…
Он снова кивает.
А потом встает и говорит:
— Я переехал в этот пригород год назад.
У него короткие темные волосы, рост чуть ниже среднего. На госте рубашка, черные джинсы и голубые кеды. И с каждой минутой он становится все больше похожим на мальчика, а не на взрослого мужчину. Хотя голос его звучит совсем не по-мальчишески.
— Да, где-то год назад. Я видел, как хоронили твоего отца. Смотрел на тебя, как вы играете в карты. На твою собаку. На маму. Я приходил и смотрел — прямо как ты, когда бродил от дома к дому…
Он отворачивается — похоже, ему стыдно.
— Я убил твоего отца, Эд. Организовал ограбление банка, — специально подгадал, чтобы ты был там. Подучил того мужчину творить то, что он творил со своей женой. Приказал Дэрилу и Кейту проделать все, что они проделали с тобой. И тому парню, что привел тебя к камням, тоже приказал…
Он опускает глаза, а потом снова поднимает взгляд.
— Я сделал тебя таким, какой ты есть. Сначала ты был таксист-неудачник. А потом я заставил тебя пройти через все эти испытания.
Мы смотрим друг на друга. Я жду, что он скажет дальше.
— Спросишь, почему? — Гость замолкает, но сразу решительно продолжает говорить: — Потому что ты был платоновской идеей посредственности! — Он очень серьезно смотрит на меня. — И если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей.
Его глаза разгораются. Видимо, он готовится сказать самое главное.
— Возможно, даже я не знаю…
И он опускается обратно на диван.
И тут меня одолевает странное чувство, словно город вокруг меня рисуют прямо на глазах. И меня самого нарисовали только что. Неужели все так и есть?
Видимо, да. Молодой человек сидит на диване и ерошит волосы.
Потом встает и смотрит на продавленные подушки. На них лежит выцветшая желтая папка.
— Там — все, — говорит он. — Все-все. Все, что я для тебя написал. Все идеи, мысли, люди — те, которым ты помог. Или навредил. Или просто видел.
— Но… — Слова кажутся какими-то запачканными. — Как?..
— Даже этот наш разговор, — с нажимом говорит он, — даже он там есть.
А я стою столбом. В обалдении, изумлении и полном шоке.
И с трудом нахожу слова, чтобы спросить:
— Я… настоящий?
А он даже не думает над ответом. Зачем ему.
— Просто посмотри в папке, — говорит он. — В самом конце. Видишь это?
На оборотной стороне картонной подставки под пиво большими буквами нацарапан ответ на мой вопрос. Ни много ни мало. Он гласит: «Конечно, ты настоящий, — как и любая мысль или история. Все становится настоящим, когда ты оказываешься внутри сюжета».
— Ну что ж, мне пора идти. Хочешь — посмотри записи в папке. Проверь, все ли на месте. Должно быть все без исключения, — говорит молодой человек.
И тут меня охватывает паника. Такое чувство, словно земля расходится под ногами. Или руль заклинило. Или совершена ошибка — непоправимая, ужасная.
— А мне что теперь делать? — в отчаянии спрашиваю я. — Скажи мне! Что делать?
Он очень спокоен.
Он пристально смотрит на меня и говорит:
— Просто жить дальше. В конце концов, твоя жизнь не заканчивается со страницами этой книги.
Однако ему приходится задержаться еще минут на десять, — я очень тяжело переживаю открывшееся мне истинное положение вещей. Стою столбом и не могу смириться, что все обстоит именно так, как он сказал.
— Слушай, мне действительно пора, — говорит он снова.
И голос его звучит очень решительно.
С трудом передвигая ноги, я бреду к двери.
Мы прощаемся на крыльце, и он выходит на улицу.
Тут я понимаю, что забыл спросить, как его зовут, но, похоже, это очень просто узнать.
Этот поганец навряд ли забыл упомянуть свое имя.
Вон он, идет по улице. Вытаскивает на ходу блокнот и что-то черкает.
И тут в голову приходит мысль: а почему бы мне самому обо всем этом не написать? В конце концов, именно я сделал всю работу!
А что? Начну прямо с момента ограбления банка.
Как-нибудь так: «Грабитель оказался полным придурком».
Правда, скорее всего, он меня уже опередил.
На обложке все равно будет стоять его имя, не мое.
И вся слава достанется тоже ему.
Ну или помои — если книжка выйдет хреновой.
И тут я вспоминаю: а ведь я, я привнес жизнь во все эти страницы! Это я…
«Хватит, Эд».
Ага, это внутренний голос. И говорит он очень громко.
В течение дня я хожу задумчивый — хотя и стараюсь гнать от себя все мысли. В папке действительно, как он и предупреждал, всё. Все сюжетные ходы записаны, все люди охарактеризованы. Накорябанные каракулями наброски скреплены степлером. Начала и концы сходятся и соединяются.
Так проходит час за часом.
А потом и день за днем.
Я не выхожу из своей хибары. Не подхожу к телефону. Почти не ем. Швейцар сидит рядом. Минуты тикают, одна за другой.
Долгое время я сам не могу понять, чего я сижу и жду. А потом до меня доходит: все именно так, как он сказал.
Видимо, я жду, когда же начнется жизнь, не описанная на страницах его книги.
Однажды вечером я слышу стук в дверь — такой же уверенный, как тот, когда приходил парень с папкой. Однако на растрескавшемся крыльце стоит Одри.
На мгновение она отводит глаза, а потом просит разрешения войти.
В прихожей она приваливается спиной к двери и говорит:
— Эд… А можно… можно я у тебя останусь?
Я подхожу и говорю:
— Конечно, ты можешь остаться у меня на ночь.
Но она лишь качает головой, водя взглядом по полу. И так же, не поднимая глаз, идет ко мне и кладет руки на плечи:
— Не на ночь. Навсегда.
Мы опускаемся на пол — прямо в прихожей. И Одри меня целует. Наши губы встречаются, я чувствую вкус ее дыхания, втягиваю — снова и снова — в себя ее аромат. Внутри меня все облекается в ее красоту. Я ласкаю ее светлые волосы. Дотрагиваюсь до гладкой кожи шеи. А она прижимается ко мне в поцелуе. Долгом-долгом.
А когда мы отрываемся друг от друга, подходит Швейцар и садится рядом со мной.
— Привет, дружище, — говорит Одри.
Теперь она смотрит мне в глаза. И я вижу, что она счастлива.
Швейцар оглядывает нас. В его глазах мудрость старости. Он говорит: «Ну наконец-то, чудики вы мои».
В прихожей мы сидим не меньше часа — мне так много нужно рассказать Одри. Она внимательно слушает, поглаживая Швейцара. Одри верит каждому моему слову. И я понимаю: она всегда мне верила.
Я уже собираюсь окончательно расслабиться, как вдруг возникает последний вопрос. Пытаюсь его задавить в зародыше — не тут-то было.
— Папка, — бормочу я.
Вскакиваю и бегу в гостиную. Падаю на колени и быстро перебираю бумажки. Роюсь в записях. Ковыряюсь и вытряхиваю листочки.
— Что ты делаешь? — любопытствует Одри.
Оказывается, она подошла и стоит надо мной.
А я поднимаю взгляд и говорю:
— Ищу запись про… нас. Про это, — и показываю сначала на нее, потом на себя. — Ищу запись, в которой мы вместе.
Теперь рядом со мной на колени опускается Одри. И кладет ладонь на руку, — брось, мол, эти бумаги.
— Мне кажется, здесь этого нет, — мягко говорит она. — Я думаю…
И нежно берется ладонями за мое лицо. Вокруг нее горит оранжевый вечерний свет.
— Я думаю, этот момент принадлежит только нам с тобой.
Уже вечер, и мы с Одри и Швейцаром пьем кофе на крыльце. Пес улыбается, вылакав свою порцию. И, как всегда, заваливается спать около двери. Кофеин, похоже, больше на него не действует.
Пальцы Одри сплетены с моими. Дневной свет постепенно сходит на нет, и я вспоминаю сказанное этим утром: «Если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей».
И тут я понимаю.
На меня нисходит сладостное, пронзительное и прекрасное в своей яркости озарение. Я улыбаюсь, смотрю на трещину в бетоне и говорю — Одри и спящему Швейцару. Я говорю им то, что говорю сейчас вам.
Я вовсе не посланник.
Я — послание.