Я – паладин!

Глава 1

– Леон! Леон! Пойдем раков ловить! Леон!

Звонкая детская разноголосица поднималась к белому полуденному солнцу и терялась где-то в небесах, растворялась в стрекотании цикад и пении птиц. От дороги, по которой бежал мальчик, пахло пылью, песком и конским навозом. На какой-то миг парнишка остановился, обернулся, светлоголовый, с пронзительными голубыми глазами на загорелом лице. Махнул рукой.

– Куда ты? Леон! Пойдем… – Голоса отдалились, стихли. Стайка мальчишек уходила за косогор. К реке. Туда, где летняя жара уже не наваливается нестерпимым грузом, а только плывет, как легкая шаль, опускается на плечи, как шелковый цветастый платок, которым цыганки обычно размахивают перед деревенскими мужиками, чтобы было проще их облапошить. Там, у реки, можно целый день не вылезать из воды, плескаться на мелководье или заплыть далеко-далеко, в прохладный, темный омут, и ждать, лежа на воде и зажмурившись от страха, когда твоих ног коснутся легкие, как паутинка, пальцы русалки. А потом, с визгом и криками, взметывая тучи брызг, рвануться к берегу.

Леон переложил тяжелый сверток, обмотанный платком матери, на другое плечо, смахнул крупный пот со лба и побежал дальше. Только белая, выжженная летним солнцем пыль закружилась по дороге. Река подождет. И мальчишки – Карл, Живко, Ленц – уж как-нибудь управятся и без него… В конце концов, они помладше, им простительно. А Леон уже вошел в тот возраст, когда мальчик превращается в мужчину, становится опорой родителям. Ну или хотя бы надежным помощником. Двенадцать зим пережил Леон. Двенадцать суровых, жестоких, крестьянских зим. Когда от мороза трещат и лопаются деревья в лесу, когда ветер прилетает с самых северных гор и дышит лютой смертью в окна изб, а воздух на улице такой сухой и колючий, что носом идет кровь… Пережить двенадцать зим удается не каждому. Потому так и ценится каждый день, миг жаркого и щедрого солнца, растрачивать которое попусту никак нельзя. Потому и работают крестьяне каждый день, от росного рассвета до золотого, богатого заката. Иначе нельзя. Иначе не выжить.

В семье Леон был единственным ребенком. Единственным, кто дожил до двенадцати зим. Две сестренки не пережили голода, а младшего брата задрал приблудный, случайный покойник, выбредший из леса по зиме и перешедший замерзшую реку. Зомби, страшного и окровавленного, забивали тогда всей деревней. Кто чем. И забили.

А еще через неделю две семьи скосила зараза. Да такая, что приходской священник дома приказал сжечь, не похоронив умерших, а только отчитав на пороге поминальную.

Теперь Леон остался один. Не надолго, конечно, мама уже ходила на сносях. И работы от этого меньше не стало, а даже наоборот, только прибавилось. Теперь, вместо того чтобы идти с мелюзгой ловить раков на речку, Леон нес тяжелый сверток с едой отцу в поле.

Общинное поле находилось далеко. Поблизости от деревушки располагались огороды, так было проще за ними присматривать. А на окраине, уже совсем неподалеку от леса, лежало поле. Широкое, как море, которого Леон никогда не видел. Золотое море в рамке черного леса. Человеческого леса, а не того, что за речкой…

Леон свернул с дороги, которая где-то там, дальше за холмами, сливалась с торговым большаком, а он, в свою очередь, сходился с Третьим Имперским трактом, и окунулся в золото колосьев.

Густо пахнуло полынью, травами, тяжелым, словно бы осязаемым запахом земли. Пропал ветерок, и совсем нестерпимой сделалась жара, которая поднималась уже и снизу, от прогретой сковороды хлебного поля.

Пробравшись осторожно через полосу не скошенной ржи, оставленной «на бороду» духам поля, Леон увидел отца. Вместе с другими мужиками тот размеренно взмахивал косой. Позади шли бабы, сгребали колосья, укладывали их аккуратными снопами.

Ощутив вдруг, совершенно неожиданно, приступ какой-то нелепой щенячьей радости, Леон припустил по полю. Мигом позабыв о своей взрослой роли в этой жизни, о том, как некоторое время назад солидно отмахнулся от мальчишек, что звали на реку, он бежал за отцом, лихо подпрыгивая на окосьях которые потом доберут бабы с серпами…

– Папа! Отец!

Один из мужчин остановился. Поднял косу, вытер хищно изогнутое лезвие, махнул остальным и обернулся.

Леон бежал легко, будто на крыльях. Отец повернулся, аккуратно и даже странно уважительно пристроил косу на стог, присел, развел руки. Леон влетел в его объятия, почувствовал, как отрывается от земли, и мир кружится вокруг, кружится. Восторженно взвизгнул и вцепился в отцовы крепкие плечи.

– Ну, все, все… – Леон снова ощутил под ногами твердую землю. – Чего прибежал? Мать, что ль, послала?

– Да! – радостно выпалил Леон, но опомнился и сказал уже спокойно, с солидностью: – Мать вот поесть передала.

И протянул отцу мешок.

– Это хорошо. – Тот улыбнулся, осторожно развязал узелки. Заглянул внутрь. – Это хорошо. Ты сам-то ел?

Леон помотал головой.

– Вот и ладно. Со мной, значит, перекусишь. Только погоди чуток. Холм окосим, да и передохнем. Годится?

И он, не дожидаясь ответа, поднялся на ноги, растрепал сыну волосы и двинулся догонять ушедших уже далеко косарей.

Стрекотали цикады, и где-то высоко-высоко, там, где небо, щебетал жаворонок. Звуки лета, жары, спелой ржи и счастья. Леон сел на землю, прислушался, затем откинулся на спину и закрыл глаза. Сквозь веки пробивалось солнце. Пахло землей и свежескошенными травами. Леон заулыбался, сам не зная чему.

– От, хлопнуть по затылку-то! От, чего разлегся? – Голос был скрипуч и словно бы не говорил, а рычал.

Леон мигом открыл глаза, сел. Перед глазами плавали цветные круги, голова заметно кружилась. Он умудрился задремать.

– Ну, чего зенки вылупил-то? Валяться-то, поди, не работать. От, бездельников развелось.

Леон протер кулаками глаза, разглядел говорившего и испуганно вскочил.

Перед ним на корточках сидел старичок. Из тех, что к старости усыхают, темнеют лицом и более всего напоминают несвежую, лежалую картофелину. Волосы его были нечесаны, в бороде запуталась трава. Одет дед был в странную хламиду, вроде больших чрезмерно штанов, в какие по весне насыпают зерна перед посевом, затянутых старой веревкой на груди. Руки старика, жилистые, с длиннющими узловатыми, будто корни деревьев, пальцами, бесцеремонно шарили в мешке, который Леон нес отцу.

– Пошел бы поработал-то! – ворчал старик, поглядывая на мальчишку из-под кустистых, лохматых бровей. – А то валяется он… От, спать надумал…

Старичок вдруг рассердился и рявкнул:

– Дурень!

– А ну оставь! – Леон сделал шаг вперед. – Не тронь отцову еду!

– Экий-бекий, молодец, – принялся кривляться старикашка. – Желтоухий огурец.

И он довольно засмеялся этой откровенной глупости.

– Оставь, говорю! – Леон испуганно покосился на длинные ручищи старика. Черные, перевитые жилами, такими ухватит, мало не покажется. А под рукой, как назло, ни палки, ни камня. – Вот я тебя.

– Что ты меня? – Дед склонил голову набок. – Голой пяткой напугаешь?

Он снова очень обидно засмеялся.

Леон растерянно оглянулся. Отец с косарями ушел далеко. Женщины крутились у другого края поля. Как назло, мальчишка оказался один на один с неизвестно откуда взявшимся стариком.

Тем временем дед вытащил из мешка краюху хлеба, понюхал длинным кривым носом, втянул воздух так жадно, что в глотке заклекотало, и, видимо, остался доволен.

– От, то-то! – заключил он и погрозил Леону кривым пальцем с длинными грязными ногтями. – От, то-то!

– А ну отдай! – Леон зажмурился и бросился на старика. – Отдай, это отцово!

Дед от неожиданности завалился на спину, и некоторое время они барахтались на земле, вцепившись в одну краюху.

Старик оказался на удивление слаб, Леон сумел придавить его к земле, но тот вцепился в хлеб зубами, зарычал и начал царапаться, что твоя кошка, норовя попасть в глаза. Наконец мальчишка ухитрился оттолкнуть диковатого деда, тот откатился в сторону и остался лежать на земле.

Леон отбежал подальше. Прихватив с собой мешок.

Настороженно присмотрелся к старику, готовясь в любой момент сорваться и бежать.

Однако дед сел на корточки и заплакал.

Такого оборота Леон не ожидал.

Вместо ярости, злобы, попыток догнать мальчика, отобрать хлеб – слезы.

Дед заливался слезами, размазывая сопли по черному лицу.

– Всяк обидеть, – расслышал Леон за всхлипываниями, – норовит-то… Всяк… За корку хлеба… Удавятся же… А сами…

Леон почувствовал себя неудобно. Теперь утративший наглость и хамство старик был жалок. Отбирать у такого еду было нехорошо. Стыдно даже.

Помедлив, Леон приблизился к деду.

Тот никак не реагировал на мальчишку.

– Ну. Ты. – Леон осторожно положил рядом со стариком краюху. – Ладно. Ты бери. Чего ж без спросу-то полез? Я б и так дал.

– А я… Поесть… Им же жалко… А есть надо… – Старик захлебывался в слезах.

– Ну все. Бери. Не жалко мне. Бери. – Леон, пересилив брезгливость, вытер старику лицо.

Тот вмиг перестал реветь. Замер, искоса поглядывая то на мальчишку, то на хлеб.

– От, попросишь у меня чего, – заворчал дед и прерывисто всхлипнул. – Все вы горазды.

Потом махнул узловатой рукой. Слезы его стремительно высохли, словно впитались в сухую землю.

– Ну, я пойду? – И, не дожидаясь ответа, старик подобрал хлеб и направился к краю поля. – Ты заходи, если чего-то.

Леон, пораженный такой переменой в поведении, проводил его взглядом. Наконец скрюченная фигура скрылась в нескошенной ржи. Только сейчас он заметил, что вокруг деда вьются и вьются большим цветастым облаком бабочки.

– Что, сынок, заснул? – Крепкая рука опустилась на плечо Леону. – Не спи, в поле спать нельзя.

Мир поплыл. Леон встряхнулся и обнаружил, что сидит около того самого стожка, где его и сморила дрема. Рядом сидел улыбающийся отец. Крепко пахло потом и колосьями.

– Давай поедим, да домой беги, матери помогать. Ей сейчас помощники ой как нужны. А никого, кроме нас с тобой, и нету. – Отец расшнуровал мешок с едой. – А что же хлеба не принес?..

Глава 2

Вечером, лежа на полатях и глядя на мать, которая в тусклом свете свечи штопала отцовскую рубаху, Леон спросил:

– Мама, а духи – они какие?

– Какие духи?

– Ну, – Леон перевернулся на живот и положил голову на ладони. – Лесовики, домовые, полевые. Какие они?

– Разные. – Мать улыбнулась и пожала плечами. – Где живут, на то и похожи.

– Почему?

– А как иначе? На то они и духи. Вот если лес чистый, светлый, то и духи в нем живут красивые. А если чаща непроходимая, то… – Она развела руками. – Или вот домовой, например. Если дома прибрано, чисто все да аккуратно, то и домовой в нем довольный, хороший, не шалит, не озорует.

Она огляделась, словно проверяя, все ли на своих местах лежит, нет ли беспорядка.

– А полевик – он какой?

– Ох. – Мать пожала плечами. – Полевик – дух дикий, он же рядом с лесом живет, там и леший, и прочие духи водятся. Никогда не знаешь, что ему в голову взбредет. Как он себя покажет. И покажет ли.

– А как он выглядит? – допытывался Леон.

– Ну. – Она пожала плечами. Встряхнула рубаху, внимательно осмотрела штопку. – Косматый такой. С бородой… Я не встречала. Но мужики говорят, что разный он. Может по голове кулаком так вдарить, что в глазах потемнеет. А может и наоборот, убаюкать да сон оберегать. Дикий он. Странный. Ты спи, зайчонок.

Леон лег щекой на подушку. Закрыл глаза. Потом снова поднял голову.

– Мам.

– Ну, что?.. – Теперь она перебирала его вещи. Качала головой, разглядывая дыры и заплаты. – Что с тобой делать? Уже ведь и штопать-то нечего.

– Мам.

– Что, зайчонок? – Мать улыбнулась. В свете свечи ее лицо выглядело усталым, но домашним, ласковым.

– Мам, а лесовик и леший – это одно и то же?

– Нет. – Мать покачала головой. – Леший – это дух. А лесовики – это народ такой, живут они за рекой, в Великом Лесу. С лешим дружить надо, подарки ему дарить. А с лесовиками дружить.

Она замолчала.

Леон немного помолчал, ожидая продолжения, а потом снова спросил:

– Мам, а папа сегодня вернется?

– Нет, малыш. Сегодня он в поле ночует. Покос с утра надо начинать. Работы много. Спи.

– А его полевик не обидит? – спросил Леон, пропустив обидного «малыша» мимо ушей. Он и так знал, что давно уже не маленький, но убедить в этом маму не было никакой возможности.

Она тихо засмеялась.

– Нет. Полевик папу не обидит. Папа сильный, папа поле косит, урожай собирает. Значит, за полем ухаживает. А это всякому духу приятно. Давай-ка засыпай. Нам с тобой завтра много работы.

– А я к папе пойду завтра?

– Пойдешь-пойдешь. – Мать отложила его штаны. Воткнула иголку в клубок. Приготовилась задуть свечу.

– Мам. – Леон снова поднял голову.

– Что еще?

– Расскажи про город…

– Да я уж сто раз рассказывала.

– Ну, давай еще раз… Давай.

– Хорошо.

Она подошла к нему, села на краешек. Леон пододвинулся ближе. Лег на бок, подложил под щеку ладошку.

– Только глазки закрывай, – сказала мама, и Леон послушно зажмурился. – Если идти по дороге, далеко-далеко и долго-долго, много верст, то можно выйти.

– Мимо чего идти? – Леон не дал матери схитрить и опустить часть рассказа. Она улыбнулась и взъерошила ему волосы.

– Идти долго. Мимо черного леса, где живут только разбойники и разная нечисть. Мимо Слепого болота, где бродят зеленые кикиморы, а со дна поднимаются вонючие пузыри. Подняться вверх, на великаний холм, откуда виден Великий лес как на ладони, а в солнечную погоду можно разглядеть даже Солнечный город, что стоит в самом центре Великого леса, и никто никогда там не был. Там живут лесные жители, с которыми воевали наши деды. И так и не было бы мира на наших землях, но прекрасная лесная царевна полюбила красивого и справедливого принца.

Мать замолчала, словно проверяя, заснул ли мальчишка.

– кого? – пробормотал Леон, и она продолжила:

– …из царской семьи. И они поженились. А потом наступил мир. Но ненадолго, потому что пришло страшное зло, которое.

Она замолчала.

Леон спал.

– Вот так.

Мать последний раз погладила мальчишку по голове и осторожно, придерживая живот одной рукой, поднялась. Задула свечу.

Высоко-высоко над деревней, над рекой, над лесом светила луна. Большая, полная, она превращала воду в жидкое серебро и покрывала лес причудливой сеткой теней – изломанных, таинственных. Над всем миром встала луна. Наполнила его где покоем, где сном, а где и страхом. Обжигающе холодным страхом, который охватывает, когда где-то совсем рядом с тобой бродит смерть. Жуткая и безжалостная. Но невидимая!

И всему миру глубоко плевать, что ты сейчас уже почти вырвался из дикого леса. Уже почти добежал до спасительной реки. До пограничной деревушки, где спят люди, где лают с подвыванием на луну псы. Спят дети. Спит маленький мальчик Леон, которого ты не знаешь и который в свою очередь даже и не подозревает о твоем существовании.

Да и во всей Империи, огромной, сложной, собранной из разных народов, из разных рас, обычаев, укладов, языков, скроенной будто лоскутное одеяло, едва ли найдется с полсотни человек, которые знают о том, что ты есть. Потому что ты тень, с маленькой буквы, неприметная, осторожная и бесшумная. Лазутчик. Шпион. Вор. Глаза, которые подглядывают в скважину замка. Уши, которые слушают через тонкую перегородку. И руки, которые способны обшарить чужие карманы за считанные мгновения.

А вот теперь еще и загнанный, перепуганный человек в чужом, бесконечно чужом и зловещем лесу. Который жители пограничья называют Великим.

На который таращится огромным выпуклым глазом луна.

И тебе надо бежать! Надо бежать!

И ты бежишь.

Хотя нестись сломя голову по ночному лесу, по эльфийской вотчине. Как их называют местные? Лесовики? Лесной люд? Как угодно. Империя слишком велика. А уж Пограничье так и подавно. Поселения разнесены на многие версты друг от друга. Хорошо если в деревне есть священник.

О чем ты думаешь? О чем?!

Где-то позади и справа ломается ветка! Ты замираешь. Как тихо. Как тихо! Не бывает такой тишины в нормальном лесу! Даже ночью. Шелестят деревья, ползают ночные твари, мыши и еще черт не разберет какие животные, гады… А когда за тобой идут эльфы, наступает тишина. Как смешно, эльф не издает ни звука, но именно по этому его можно определить. Слишком тихо. Остроухие уроды даже тетиву натягивают бесшумно! Даже их стрелы не свистят в воздухе!

Так что ветка сломалась точно не под эльфийской ступней. А значит, не все так плохо! Можно бежать. Бежать!

И ты бежишь. Спотыкаясь, напарываясь на сучья, раздираясь в кровь и оставляя слишком заметный след. По такому ты сам пошел бы, как по прямому столичному проспекту. Легко! Но сейчас все это не имеет значения. Только бы добежать! До реки. А там и до деревеньки. Эльфы через границу не пойдут. Побоятся.

Под ногой с чавканьем проваливается почва. Ты падаешь, прикрывая лицо руками. В стороны летят черные брызги. Вода? Вода! Болотистый берег! Где-то впереди река. Уже совсем близко. Беги, вор, беги!

С трудом ты выбираешься из ночного болота. Утонуть в трясине, так близко от спасения. Нет! Нет! Вот и ветви дерева. Можно подтянуться. Только бы достать.

Достал!

Рывок. Еще. Трясина сочно чавкает и выпускает твои ноги. Теперь ползком, туда, где торчат из травы три кочки. Обрезаясь об осоку. Давясь грязью. Ничего! Ничего!

Скольких лазутчиков потеряла Империя в этих лесах? Никто не знает. Кроме тебя и тех, кто посылает раз за разом в эти леса выпускников Тайной академии. Разница только в том, что ты видел своими глазами, во что превращаются эти парни, попавшие в руки к лесному народу. А те, кто послал их на смерть, не видели деревьев, на сучья которых насажены гниющие заживо.

Только бы добежать. Дойти. Доползти!

Перед глазами ослепительно вспыхивает. Короткое ш-ш-шасть!!! В лицо бьет фонтан теплой воды и грязи. И прямо под носом в грязь медленно погружается изогнутый нож с витой, будто оплетенной корнями, рукоятью.

Вспыхивает где-то внутри злая радость. Промахнулись! Промахнулись!

Но потом ты понимаешь, что эльфы не промахиваются. Никогда. И что правой кисти больше нет. А из культи хлещет кровь, смешивается с черной ночной водой.

И с осознанием приходит боль. Ты воешь. Крутишься по поганой вонючей грязи, стараясь перетянуть жуткую рану ремешком. А со всех сторон, привлеченные запахом крови, к тебе сползаются, омерзительно извиваясь, уродливые болотные твари!

Они вьются вокруг тебя, но не решаются еще напасть, ты ведь жив! Жив! Ползи! Ползи дальше. Река… так близко.

Короткая боль. И левая нога замирает. Ты оборачиваешься и видишь, что из икры торчит снежно-белое, запачканное твоей кровью оперение эльфийской стрелы.

Превозмогая тошноту и боль, ты выдираешь стрелу и, втыкая ее крепкое древко в грязь перед собой, подтягиваешься. Ползешь! Уже понимая, что близкая, совсем близкая река безнадежно далека. Так же далека, как и сверкающая столица Империи. Как мирная пограничная деревушка, которой было подарено хрупкие двадцать лет мира. Деревушка, где лают собаки, где спят люди. Спит маленький мальчик Леон, который ничего не знает о твоем существовании.

Теперь и не узнает.

Никогда.

Подтянувшись в последний раз, ты упираешься головой во что-то твердое.

Сапоги, днем зеленые, ночью серые. Перед тобой стоит высокий, весь в завитках татуировки, эльф-охотник. А за ним и вся его охотничья партия. Они словно выросли из земли. Словно вышли из ночной прохлады. Из тишины. Призраки! Лесной народ. Лесовики. Эльфы.

Их глаза холодны. Лица невозмутимы. И ты понимаешь, что ни одна жилка не дрогнет на этих лицах, когда они станут резать тебя на куски и ремни, сдирать твою кожу и выпускать кишки!

Ну, ничего, решаешь ты, есть два выхода. Простой и трудный.

И ты выбираешь трудный. Сам не зная почему.

И вместо того чтобы убить себя, неуловимым движением втыкаешь эльфийскую стрелу в ногу ее же хозяину. На!

Последнее, что ты видишь, это его искаженная гримасой боли физиономия. И на какой-то миг испытываешь ни с чем не сравнимое торжество!

А потом ты кричишь. Кричишь так, что маленький мальчик Леон в деревушке за рекой испуганно просыпается и зовет маму.

Глава 3

Урожай собрали вовремя. Вскоре погода испортилась. Подули осенние ветра, воздух наполнился влагой и тревогой. Казалось, что-то уходит. Теряется. Уносится прочь с этим ветром, с криками журавлей. По небу потянулись длинные вереницы туч, которые опускались все ниже и ниже, проливались на землю колючим осенним дождиком и уходили прочь.

Река под косогором вспухла, набрала тяжелой черной воды.

И только Лес на другом берегу не поменялся. Стоял такой же темно-зеленый, скрученный, непроходимый. Леон знал, что так будет до самых первых холодов. Когда землю укроет снег, деревья в одну ночь сбросят листья. Но даже несмотря на это, Лес останется непроницаемым для человеческого взгляда. Сплошной стеной будет возвышаться он над рекой, отражаясь в ее неспокойном зеркале. Старики, помнившие войну, говорили, что река когда-то текла по другому руслу, но потом почему-то измельчала, отодвинулась, будто испугавшись чего-то, прижалась к деревне. И лес последовал вслед за ней.

С приходом осени ночи стали беспокойнее. Там, за рекой, кто-то страшно кричал по ночам. То ли звери, то ли. Отец и другие взрослые дежурили ночью. Жгли большие костры вдоль берега. Дома, возле двери, стояла длинная, под самый потолок, пика, переделанная из косы еще дедом Леона, который, как говорили, был мужик лихой. Что точно это означало, Леон не знал. О деде говорили всегда тихо и замолкали, заметив мальчонку неподалеку.

Держать оружие дома было нельзя. В обычное время все сносили самодельные копья и топоры на длинных рукоятках в церковь, где священник запирал их в особой комнате. Однако с приходом осени и на всю зиму оружие разрешалось хранить дома.

Такое время. Осень.

Иногда на том берегу реки можно было видеть какие-то фигуры, выходившие к воде. Фигуры не человеческие, уродливые, страшные. Может быть, мертвецы, может, еще кто похуже.

А еще осень была временем пилигримов и красочных передвижных ярмарок. Низенькие мохнатые лошаденки тащили за собой огромные, но легкие, расписные кибитки, полные самого разного товара.

Обычно ярмарки в деревни не заходили, а становились большим лоскутным лагерем где-то поодаль и рассылали зазывал, которые целыми днями шатались по улочкам, громко крича и размахивая цветными флажками. Часто это были бродячие артисты, акробаты, гимнасты. Выкручивая немыслимые пируэты в дорожной пыли, они строили уморительные гримасы, раздавали детворе леденцы на палочках и кричали разные веселые глупости:

– Меняем все на все, полушку на голушку, пятак на верстак, мыла кусок на пару носок! Все продаем, ничего не берем! Осенью торгуем, зимой и в ус не дуем! Гляди, торгуй, да потом не мудруй! Худ торжок, да не худ горшок!

Большой, толстый силач раздувал щеки и кидал в воздух огромные гири. Вокруг него вертелась худая, верткая как ящерица девочка. Она то складывалась пополам, то закидывала ноги на затылок. Вся ее одежда искрилась маленькими чешуйками, будто кожа змеи. Вместе с ними высокий красавец, с лицом, покрытым белилами, жонглировал всем, что только попадалось ему под руку. Эти бесконечные караваны веселья двигались от деревни к деревне по всей огромной Империи, разнося новости, перемешивая языки, обычаи и обряды. Им радовались все, и стар и млад, каждому находилось там что-то особенное, интересное. А ярмарки двигались по спирали и сходились в центре, в столице. Где целую неделю шумел яркий карнавал, где продавалось все, где играли все спектакли, вино лилось рекой и раздавали бесплатный хлеб. Праздник Осени. Он такой один.

Вслед за ярмарками шли паломники, сумасшедшие, пророки и шарлатаны. Все те, кто кормился подаянием, случайным заработком и людской добротой. Встречались, впрочем, и люди недобрые, воры, охочие до чужого добра. Но участь грабителя была печальна. Жители пограничных деревень знали друг друга в лицо. Так что скрыться чужаку было нелегко. А с попавшимся на горячем не церемонились. Церковный суд был скорым, а приговор чаще всего – один. Да и бродячие торговцы таких не жаловали, докладывая о подозрительных личностях местным старостам.

Леон одновременно и любил, и боялся осень. С одной стороны, все были напряжены, ждали чего-то неизменно плохого. С другой – осень была красочным, веселым праздником окончания жаркого лета. В садах падали с ветвей яблоки. Во всех домах стоял густой запах молодого домашнего вина. И конечно же, столько разных людей, других, в непривычной одежде, с незнакомыми голосами. От всего этого его сердце то пускалось в радостный пляс, то испуганно замирало.

К тому же забот у Леона стало еще больше. Он не был больше единственным ребенком в семье. Маленькая девочка качалась в колыбельке. И мама все свое время проводила возле нее. По дому теперь распоряжался Леон.

Он готовил еду, убирал, стирал, носил воду, топил печь.

И конечно, когда отец с утра начал собирать телегу, чтобы ехать на ярмарку, радости Леона не было предела.

Однако когда он выскочил на улицу с дорожной сумой в руках, отец в сомнении покачал головой.

– А кто же маме поможет?

Леон растерянно оглянулся.

Ощущение праздника куда-то ушло. Он беспомощно посмотрел на отца.

– Пусть едет. – На порог вышла мать. – Я как-нибудь сама, у меня уже достаточно сил. Езжайте. Обо мне не беспокойтесь.

Она подошла к отцу, поцеловала его в щеку. Растрепала Леону волосы.

– Что тебе привезти? – спросил отец.

– Платок. – Мама пожала плечами.

– У тебя их полный сундук.

– Мне нравятся платки. – И она улыбнулась.

Отец посмотрел на Леона.

– Ну что, пострел, долго тебя ждать?!

Мальчишка стрелой взлетел на телегу. В нос ударил густой, свежий запах сена.

Отец щелкнул вожжами. Лошаденка меланхолично тронулась, пошла не торопясь. Мама помахала им рукой от ворот и ушла в дом. Леон растянулся на сене, с удовольствием кутаясь в старый, видавший виды тулуп и надежно уместившись между двумя огромными корзинами, полными спелых яблок. Перед глазами проплывали верхушки редких деревьев, что росли вдоль дороги, низкое небо глубокого синего цвета. Редкие облака. У телеги тихонько поскрипывала задняя пара колес. Отец молчал.

– Пап, – Леон повернулся на бок, – а зимой мы на тот берег пойдем?

Такое бывало. Иногда вдруг Лес будто бы отступал. Точнее, не так, деревья оставались на своих местах, они стояли по-прежнему перекрученные неведомой силой, спутанные, но… другие. Из Великого лес становился обычным, немного странным, чуть пугающим, но не более чем обычный, просто очень густой. Часто это случалось в самые лютые морозы. Когда даже воздух, казалось, замерзал и падал на землю микроскопическими легкими снежинками, а небо делалось такой немыслимой высоты, что голова начинала кружиться и можно было упасть.

– Кто знает. – Отец вздохнул. – Может, мы пойдем. А может, он к нам придет.

– Как это? – Леон высунулся из-под тулупа.

– А вот так. – Отец обернулся, посмотрел на сына, улыбнулся. – Неспокойно вокруг. И с каждым годом все беспокойнее и беспокойнее. Раньше мы каждый год на тот берег ходили. Дрова собирали, валежник. Сучья, ветки. Знаешь, как горят? Ух! Закинешь парочку, а в избе уж жара. И это когда мертвяки вовсю шастали… Бывало, рубишь сучья, глядь, а он стоит на той стороне поляны да смотрит. В сосульках весь. Страшный.

– И как же тогда?

– Да ничего, огня они боялись. Шуганешь его факелом-то, и готово. Они, мертвяки, тупые. Жрут только. Голод их гонит. – И он тяжело вздохнул. Леон тоже вспомнил того покойника, что убил брата. – Но это раньше. Сейчас-то совсем другое.

– Думаешь, к нам мертвяки пойдут? – настороженно спросил Леон.

Отец тихо засмеялся. Передразнил:

– Мертвяки… Эх ты, зайчишка-трусишка…

– Я не боюсь! – Леон нахмурился.

– Да? – Отец поднял бровь. – А зря. Я вот боюсь…

И он снова вздохнул.

– А может… – Леон выбрался из-под тулупа, подсел к отцу. Далеко впереди кто-то шел по дороге, тоже на ярмарку. – А может, к нам тогда придут паладины?

– Не дай бог, – серьезно ответил отец.

– Почему? – И Леон вспомнил красивую картинку в Священной Книге, по которой учил грамоте всех детей сельский священник. Высокий воин на огромном коне, с копьем, пронзающим уродливого черта. Черт был мерзкий, воин мужественный, в блестящих доспехах. А еще вспомнились поучительные истории, которые читал им все тот же священник и после которых все мальчишки только и играли в паладинов… – Почему?

– Паладины, сынок, просто так не появляются. Беда за ними по пятам ходит. Беда да смертушка лютая. Наше крестьянское дело хлеб сеять, детей растить да десятину отдавать. А их паладинская доля ух суровая.

– Но и у тебя же дома копье стоит?

Отец засмеялся. Он вообще много и часто смеялся, здоровым чистым смехом. За это Леон любил его еще больше.

– Копье. Ну ты скажешь тоже. Это не копье, а так, цацка дедова. Из косы сделана. Сечешь разницу? У нас копье это по необходимости. От нужды. А для паладина копье, как для меня лопата. Жизнь. Вот крестьянская жизнь – она в чем?

– В чем? – переспросил Леон.

– Крестьянская жизнь, – сказал отец поучительно, радуясь возможности спокойно, без спешки поговорить с сыном о чем-то отвлеченном. – Она в поле, в плуге, в яблоках вот. В хлеву, где скотина. В земле. Крестьянин – это ведь не просто мужик с лопатой да мотыгой. Крестьянин – это и есть земля, плуг, поле, яблоки, хлев, зерно. Оттого и люди мы такие…

– Какие? – Леон заглянул отцу в глаза.

– Такие. – Тот ухмыльнулся. – Вот как земля. И мягкие, и твердые, и чистые, и грязные…

– Грязные! – Леон весело засмеялся.

– Ну да! Грязные. А что? – Отец шутливо толкнул его локтем. – Какая земля, такие и мы.

– А паладин?

– А паладин, сынок, – отец мигом посерьезнел, – паладин – он другой. Его жизнь в мече, в копье, в топоре, в доспехе. В смерти его жизнь. И он сам… Эх… Потом как-нибудь поймешь.

Они помолчали.

– Пап, – снова ткнулся к отцу под руку Леон. – Пап?

– Ну что?

– А почему про дедушку говорят, что он был лихой?

Отец закашлялся.

– Это где ты слышал?

– Да вот, говорили. – Леон неопределенно пожал плечами. – Слышал…

– Глупости говорили, – решительно мотнул головой отец. – Дед был сильный. Со всех сторон сильный. В следующий раз услышишь где, мне скажи, я этим болтунам уши надеру.

Леон указал вперед.

– Смотри, папа, священник.

По дороге действительно шел монах. Черная, длинная ряса, на шее тяжелая цепь, в руках длинная палка с крюком наверху. Бородатый священник остановился у обочины, обернулся.

– Подвезти, святой отец?

– Благодарствую.

Монах, легко толкнувшись посохом, запрыгнул в телегу.

– На ярмарку? – спросил отец.

– Скорее вслед за ней.

Отец понимающе кивнул.

Леону монах не понравился. Он не был похож на их приходского священника. Тот был строг, но у него не было в глазах этой. Леон не смог найти подходящего слова.

Глаза у монаха были неприятные. Будто покрытые масляной пленкой. А под нечесаной бородой блуждала по губам неприятная улыбка.

– Хочешь конфетку? – спросил монах, глядя Леону прямо в глаза. Его руки что-то искали под рясой, хотя холщовая сума висела у священника на плече.

– Нет, – буркнул Леон и прижался к отцу. Тот обнял сына за плечи.

Дальше ехали в тишине.

Глава 4

Ярмарка была оглушительна. Ее зазывалы кричали, казалось, в самые уши. От ярких цветастых шатров рябило в глазах. Вывески, картинки, крики, смех. Кто-то спорит за медяшку, кто-то раздает все задаром. Колесом катятся скоморохи, солидно выпятив животы, прохаживаются купцы. Тут легко можно было потеряться, и вместе с тем тут все было на виду.

– Держись около меня, – сказал отец Леону. – Если потеряешься, встретимся у телеги. Все понял?

Тот завороженно кивнул. Прямо перед ним поднимался по висящему в пустоте канату факир, худой, не человек, а скелет, обтянутый кожей, он невозмутимо перебирал руками, поднимаясь все выше и выше, пока не забрался на самый верх и не уселся там на кончике каната, словно курица на насесте. В его корзинку летели мелкие монетки. Леон тоже бросил бы что-нибудь, но в карманах было пусто. Мальчик хотел было спросить медяшку у отца, но обнаружил, что тот уже ушел далеко и сейчас спорит о чем-то с купцом в цветастом халате. Леон побежал за ним.

– Пап. – Он подергал отца за рукав.

– Что, малыш? Не отставай. – Отец рассеянно отмахнулся от купца и пошел дальше.

А впереди уже шумный, разрисованный, с длинным, до самого подбородка, горбатым носом человек радостно хохотал, открывая красный большой рот. Человек был такой высокий, что голова его поднималась выше любой ярмарочной палатки.

– Ах-ха-хаа!!! – бесконечно смеялся он, перешагивая на длинных ногах-ходулях через прохожих. – Ах-ха-хаа!!!

Мальчик встал как вкопанный. А высокий человек увидел его, засмеялся еще громче, наклонился и вдруг, будто из воздуха, достал большой леденец и протянул его Леону. От человека пахло пудрой, старыми вещами и ванилью.

– Спасибо, – пробормотал Леон, а великан перешагнул через него и пошел дальше, беспрерывно смеясь и хлопая в ладоши.

Леденец был разноцветный, круглый и такой сладкий, что заныли зубы. Тут, на ярмарке, все было таким. Слишком ярким, слишком сладким, слишком громким, слишком веселым, слишком большим. Сплошной, непрекращающийся гротеск. Но после лета, наполненного работой, заботами и тяжелым трудом, после осени с ее урожаем, дождями и ночными заморозками, все это было откровением!

Леон, пораженный происходящим, конечно же, постепенно отстал от отца. То тут, то там обязательно надо было остановиться, посмотреть, потрогать, удивиться. Здесь было все, и самый большой в мире человек, который едва помещался на двух телегах и беспрестанно что-то ел. И волшебное колесо, которое называет твое имя, если дотронуться до него ладонью. И настоящий, живой горный карлик или, как его называли два здоровых бородача, стороживших клетку, тролль. Карлик рычал, бросался на прутья, грыз их кривыми, желтыми зубами. Но ничего не мог сделать. Только один раз стащил платок у зазевавшейся бабки. Та всполошилась, принялась ругаться, но карлик скомкал свою добычу и уселся на нее, зло скалясь. Народ смеялся, а маленькая девочка застенчиво спросила у стражей, нельзя ли тролля покормить, и протянула ему яблоко. Карлик фыркал, но яблоко взял аккуратно, даже вежливо…

А Леона уже несло дальше людским потоком, вперед, вперед.

Мимо факиров, похожих друг на друга как две капли воды, мимо человека-паука, который грустно висел под пологом своей палатки и предлагал каждому купить его паутину, крепкую как шелк. Мимо семи братьев-силачей, что всерьез готовились перевернуть мир и показывали всем большой крюк, который надо было вбить в самый большой камень на земле, чтобы было за что ухватиться. Мимо заклинателей змей, мимо жонглеров и грустных и веселых клоунов. Ярмарка, как большая страна, как империя, где все перемешано, где южный факир продает джинна, а северный силач выбирает себе молот по руке, где слова и музыка, где танцы и песни, где товары и покупатели, скоморохи и зрители. Такие разные.

Но ярмарка не была просто зрелищем, тут продавали товары со всех сторон и концов мира. Тут можно было найти магические зелья, способные увеличить урожай, а рядом с ними продавал свои лопаты старик из соседней деревни. Тут можно было обнаружить торговца эльфийскими шелками рядом с продавцом, на лотке которого лежали когти самого настоящего огромного змея-дракона. И неподалеку от них были разложены яблоки, зерно, мука, кудахтали куры, оглушительно орал ослик, из-за которого спорили два торгаша в шкурах и платках, закрывающих лица.

И если было что-то немыслимое, на что мог найтись покупатель, – оно продавалось тут!

Леона подхватил и понес людской поток, он останавливался то тут, то там и, казалось, окончательно потерялся, заблудился в круговерти товаров и скоморохов, прорицателей и проходимцев. Его толкали, обнимали, кричали что-то в уши, совали в руки сладости и обсыпали мелкой резаной бумагой. Окончательно запутавшийся и замороченный Леон обнаружил себя в первых рядах среди тех, кто стоял перед большим деревянным помостом.

– А сейчас, – неожиданно громко, даже для шумной ярмарки закричал высокий, лысый, в черном кафтане мужчина с гладко выбритым подбородком. – Удивительное зрелище! Номер, которым восхищался имперский двор! Последний раз в этом сезоне! Спешите видеть! Эльфийская. – Он сделал паузу. – Принцесса!

Занавес за ним упал. И на сцене появилась девушка.

Такая худенькая, что казалось, ее почти нет. Но это не была голодная худоба, когда кости скелета выпирают через кожу, грозя порвать ее. Нет. Девушка была изящна, утонченна, стройна. И свет будто бы проходил сквозь нее, как через дымчатое стекло, окружая ее свечением.

Леон замер и во все глаза смотрел на нее, впитывая каждый жест, каждое движение.

У девушки были густые, длинные ресницы, чуть заостренные аккуратные ушки и большие, невероятные глаза. И она танцевала.

Так, наверное, кружатся мотыльки в лунном свете весной, так движется ветер над травой, так птицы высоко в небе, там, куда не достигает взгляд человеческий, играют с тучами. У Леона что-то сжалось в груди. Стало тепло в животе. И захотелось плакать.

А девочка все танцевала и танцевала. На сцене был кто-то еще, кроме нее, помогал ей, подбрасывал вверх, раскручивал. Но Леон видел только ее стройную фигурку и ничего больше. А потом, когда публика захлопала и закричала, а девочка ушла за сцену, Леон выбрался из толпы и осторожно протиснулся вдоль помоста.

За сценой было шумно и грязно. Оказавшись здесь, человек обнаруживал себя в совсем другом мире. Отсюда были видны задние стороны цветастых шатров и кибиток, прилавков и клеток. И волшебство ярмарки терялось, будто бы отпускало с сожалением. Кто-то кашляет, подавившись слюной, вот факир прыгает и трясет обожженной рукой, хотя там, снаружи, он только что бесстрашно глотал огонь и выплевывал его, будто заговоренный. Разминаются актеры. Волшебные платки и палочки торчат из сундуков с реквизитом. Оборотная сторона чуда – чья-то работа.

– А ты что тут делаешь, малец? – Огромный, как медведь, полуголый бородач неожиданно схватил Леона за плечо.

– Я… – Мальчишка растерялся.

Но со сцены закричали:

– Снежный гигант! Прошу!

Бородач хмыкнул, подмигнул и исчез за занавеской.

Леон принялся осторожно пробираться между сундуками, клетками и корзинами. Мимо сновали люди, которые не замечали парнишку, занятые своими важными делами.

Наконец Леон заглянул под полог небольшой кибитки и увидел ее.

Сидя перед небольшой отполированной медной пластинкой, которая заменяла ей зеркало, эльфийская принцесса расчесывала волосы. Они оказались длинными, до пят, и светлыми, но не цвета соломы, как у Леона, а скорее медовыми, с переливом и блеском. Заостренные уши лежали на столике. Вместе с какими-то пузырьками, пудрой и духами.

Леон испугался поначалу, но потом понял, что уши накладные.

– Ты не лесовичка, – сказал он.

Девушка вздрогнула, обернулась. Посмотрела на него внимательно, без тени страха.

– Кто?

– Лесовичка… Ну… – Леон смутился. – Не эльфийская принцесса.

– Откуда ты знаешь? – Она продолжила прерванное занятие.

– У тебя уши… – Леон завороженно разглядывал ее. Такую хрупкую, невесомую.

– Что уши?

– Человеческие.

– Много ты понимаешь! – фыркнула она и ловко стянула волосы на затылке в аккуратный хвост. Повернулась к нему лицом. – Как тебя зовут?

– Леон?

– Леон… – Она закатила глазки, словно пробуя имя на вкус. – Хорошо. Годится. А я – Марта.

Они замолчали. Леон лихорадочно искал слова, но не находил. Наконец он сунул руку в карман и протянул ей конфету.

– Хочешь?

– Спасибо. – Она развернула фантик, захрустела леденцом. – Папа говорит, что мне нельзя есть сладкое. Но я его очень люблю. Вот. А ты местный?

– Да. Мы живем недалеко. Там. – Леон махнул рукой куда-то за спину, туда, где, как ему казалось, располагалась деревня.

– Здорово. – Она соскочила со стула и протянула ему руку. – Пойдем погуляем.

– Давай. – Леон коснулся ее руки с осторожностью. Будто она могла рассыпаться в его ладони.

Она выбралась из кибитки. Им навстречу шел, осторожно протискиваясь и стараясь не свернуть что-нибудь, давешний бородатый Снежный гигант.

– Папа! – крикнула Марта. – Это Леон. Мы погулять.

– Валяйте! – пробасил Снежный гигант и рассмеялся, будто зарокотал далекий гром.

– Это твой папа? – спросил Леон, когда они прошли мимо.

– Да. Приемный, – беззаботно кивнула Марта. – Он работает силачом. Ты уже видел семиголовую утку?

– Нет. Только обычную…

– Ну так пойдем, я тебе ее покажу. Она такая злющая, но мне дает себя погладить. Может, и тебе разрешит.

И она потащила его куда-то, уверенно лавируя между людьми, лавками, бродячими торговцами и артистами.

А потом вдруг кто-то закричал, громко и надсадно. Совсем не так, как кричат обычно зазывалы. По-другому.

И смолкло все вокруг. Людские головы будто по команде обернулись на звук. Толпа раздалась в стороны, и Леон увидел давешнего священника, которого они с отцом встретили по дороге. Тот стоял в центре, воздев руки к небу, его борода развевалась незримым ветром, черная ряса распахнулась, показывая немытое худое тело, увешанное железными веригами, изъязвленное следами от многочисленных проколов, от стальных колец пронзавших его плоть.

– Бетрезен! Бетрезен! – завопил священник. – Внемлите мне, люди! Ибо я глас Бетрезена Заточенного, проклятого и преданного. Внемлите мне, люди! И гордитесь! Пусть ваша гордость заставит вас слушать, ибо к вам обращается создатель мира! Радуйтесь, люди!

И он завертелся, поднимая пыль. Захохотал, как безумный.

– Бетрезен! Гордитесь, люди! Ибо вы есть дети Бетрезена! Так восстаньте же, чтобы освободить отца своего! Вспомните, откуда вы! Найдите в себе силу, чтобы признать это родство. Довольно быть скотом. Достаточно вы пресмыкались! Пусть гордость заставит вас вспомнить, кто дал вам жизнь на этой земле!

Вокруг священника кружилась, не оседая, пыль. И невидимый ветер рвал полы его рясы. Завывал, крутил пыльные вихрики. Люди слушали, как околдованные, завороженные.

– Бетрезен! Ваш отец! Предан, унижен, обречен на муки! Слышите, люди, он стучится к вам в души, стучится из огненного ада, страдающий, но все еще живой! Впустите его, люди! Впустите Бетрезена в свои души, иначе будете вы гореть в аду еще более страшном! Ведь не могут дети предавать отца своего. Впустите его люди, в кровь и плоть свою! Чтобы не стала она пеплом, чтобы налилась она жизнью, новой жизнью в Бетрезене! Слышите ли вы меня?!

Леон увидел, что священник вдруг остановился, повернул голову и немигающими глазами уставился на него, на Леона!!! Мальчишке хотелось бежать как можно скорее, бежать из этого страшного места! Но он не мог, прикованный к земле этим взглядом.

– Бетрезен, – выдохнул старик в рясе священника. – А ты хочешь служить Бетрезену? Хочешь служить отцу своему?

Его глаза приблизились, вжали мальчика в пыль. Уродливое лицо нависло над Леоном. Он хотел было крикнуть, что у него есть отец, его, родной, настоящий, но не мог! Будто язык прижгло раскаленным гвоздем!

– Впусти, впусти Бетрезена в свою душу, мальчик, впусти. Быстрее!

Мир вокруг почернел! Налился предгрозовой синевой, зарокотал! Стало нечем дышать, из-под ног у Леона ушла земля, он почувствовал, что валится куда-то вниз, туда, где полыхает вечный пламень и ждет кто-то, ждет, только и ждет, чтобы вцепиться! Но тоненькая, хрупкая ладошка ухватилась за его, Леона, руку и тянет, тянет, не дает упасть, рухнуть, исчезнуть. И он сам что было сил вцепился в эту ручку, такую тоненькую и вместе с тем, такую сильную.

– Хочешь конфетку, мальчик… – просипел священник, застилая собой черное небо.

Дыхание остановилось. Леон захрипел, давясь слюной. Но тут…

– Эй, еретик.

Леон упал на землю. Закашлялся. Из его глаз полились слезы. Мир снова вернулся, стал твердым, осязаемым, наполненным звуками и красками.

– Леон, Леон. – Марта тормошила его, дергала за одежду. – Что с тобой?!

Но мальчишка смотрел через ее плечо. Туда, где в круг вышел человек. И из-под лохмотьев пилигрима вдруг показались блестящие, словно пылающие на солнце доспехи.

– Эй, еретик. Тебя, кажется, заждался твой Бетрезен. Но сначала с тобой хотят побеседовать инквизиторы.

И священник закричал, а к нему со всех сторон кинулись пилигримы, на ходу сбрасывая одежду паломников.

Еретик поднял руки вверх, его ладони налились ярким, слепящим светом.

Вокруг закричали, и Леон, опомнившись, потащил взвизгнувшую Марту прочь от этого места.

Лавируя между мечущихся в ужасе людей, он бежал туда, где, по его мнению, осталась телега. Там должен быть отец! Единственный, самый надежный, тот, с кем ничего не страшно.

Но Марта вдруг остановилась, потянула его в другую сторону.

– Куда? – Леон обернулся и увидел Снежного гиганта.

– Марта! – крикнул тот.

– Папа!

Бородач в два скачка одолел расстояние, разделявшее их, сгреб обоих детей и нырнул куда-то в сторону. Тут же на место, где они стояли, обрушился какой-то мусор, перевернутая бричка или ларек. Покатились по земле большие, круглые, оранжевые плоды. Грохнул где-то позади раскат грома.

Гигант вытащил их из круговерти, в которую превратилась ярмарка.

Зашвырнул, как двух котят, в повозку, на которую уже были погружены вещи артистов.

– Пора уходить! – Он ловко прыгнул на козлы.

– Мне нельзя! – крикнул Леон. – Меня папа ждет!

– Да? – Гигант обернулся. – А где он?

– Не знаю, там, где телеги…

– Тогда тебе туда. – Гигант махнут рукой. – Мы уходим.

И он покачал головой и вдруг предложил:

– А если хочешь, давай с нами.

– Нет. – Леон вдруг понял, что именно сейчас теряет Марту. Внутри все сжалось. К горлу подступил ком. – Нет. Мне надо к папе.

– Ну… – Гигант пожал плечами и отвернулся.

– Марта. – Леон не знал, что нужно говорить в таких случаях.

Девочка ловко распустила волосы. Сунула ему в руки длинную, пеструю ленту.

– Вот. И теперь ты должен меня поцеловать.

И она подставила щеку. Леон, сам не понимая, что делает, неловко ткнулся губами.

– Теперь ты будешь мой рыцарь. Беги… – Марта ловко столкнула его с края кибитки. Та, будто только этого и ждала, тронулась, набрала ход. Марта крикнула ему: – Ты будешь мой рыцарь!

И исчезла в клубах пыли.

– Леон! – Крепкие руки отца подхватили его, закрутили. – Леон, где ты был?! Я все обежал! Я у всех спрашивал! Леон?! Что случилось, почему ты плачешь?! Тебя кто-то обидел?!

Глава 5

Обратно возвращались уже в темноте. Дорога была одна, не заблудишься. Но отец все равно нервничал. Он то и дело смотрел в небо, на наползающие из-за горизонта тучи, на яркую, высокую луну и бормотал что-то успокаивающее, вроде: «Успеем… Точно успеем…»

Бормотал больше для Леона, чем для себя.

Леон прятался под тулупом. Было холодно. Дневное тепло улетучивалось так стремительно, что казалось, вот-вот пойдет снег. Их лошадка дышала паром.

– Пап. – Леон подобрался ближе, перетащил тулуп за собой, накинул на плечи отцу, сам залез ему под руку, как под большое крыло.

– Что, сынок?..

– А там, на рынке, это были кто? Паладины?

– Нет. – Леон понял, что отец смеется. – Не они.

– А кто?

– Это просто охотники.

– Какие охотники?

– На ведьм. – Отец вздохнул. – Они всегда там, где много народу собирается. Ну, по крайней мере, так говорят. За всем не уследишь. А чтобы к себе внимания не привлекать, охотники обычно одеваются в лохмотья всякие. Или купцом прикинутся.

Он снова вздохнул.

– Раньше так не было.

– Как не было? – Леон посмотрел на отца. Тот грустно улыбнулся.

– Чтобы еретик, да еще колдун, вот так в центре ярмарки. Не было. А уж чтобы он супротив охотников пошел, это уж совсем неслыханное дело. Говорят, что они, мол, чувствуют. Значит, он знал, что охотники рядом. И все равно.

– А кто такой еретик?

– Ну, – отец пожал плечами, – есть такие люди… Или не люди, уж не знаю. Ходят по деревням, народ морочат. За душами человеческими приходят.

– За душами? – Леон припомнил бездну под ногами и нависшее лицо еретика со страшными, голодными глазами. – А зачем?

– Они Бетрезену служат. А ему души человеческие нужны.

– Зачем?

– Сожрет или, там, в еретика превратит. И будет человек с такой душой ходить по белу свету, другим честным людям вред приносить. Или еще чего похуже.

Леон вспомнил, как на проповеди их приходской священник рассказывал о сотворении мира и о том, как Бетрезен создал мир и тех демонов, которые все испортили. И как страшно заплатил за это сам Бетрезен.

– А что с ним дальше будет?

– С кем? – удивился отец.

– Ну, с тем, который на ярмарке. Еретик.

– Известно что. В столицу потащат. Там разберутся…

Некоторое время они ехали молча. Отец посматривал на звезды, на реку, что вилась серебристой лентой внизу, под дорогой. Вздыхал.

Леон вспоминал суету на ярмарке. Страшного еретика. Марту.

– Ты вот что, – прервал молчание отец. – Ты матери не рассказывай ничего. И я не буду. Чтобы не волновать лишний раз. Понимаешь? Она, конечно, все одно узнает, но все-таки.

– Хорошо…

Отец присмотрелся к чему-то на том берегу реки. Хлестнул лошадь.

– Пошла, родная. Пошла.

Леон тоже вытянул шею.

Внизу, под косогором, на самой кромке Леса что-то происходило. Кто-то большой неуклюже ворочался. Трещали сучья.

– Что это? – прошептал Леон.

– Не знаю и знать не хочу. – Отец стегнул лошадь. – Ничего хорошего уж точно.

Кроме треска сучьев и голодного рыка зверя, до слуха Леона доносилось еще что-то.

– Пап, там плачет кто-то.

– А, шут его побери. – Отец выругался и привстал на козлах. – А ну пошла живее!

Плач стал громче. Перешел в крик. Зверь рявкнул и рванулся. Леон во все глаза смотрел вниз. Теперь он ясно видел фигурку, метавшуюся около воды. К ней подбиралось из Леса что-то огромное, бесформенное и страшное. Человек, хотя, может быть, это был кто-то другой, наконец решился и кинулся в холодную реку. Взметнул тучи серебряных брызг.

– Плывет! Плывет, папа, смотри!

– Плохо. Это плохо, – прошипел отец. Он натянул вожжи и вытащил из сена длинную палку, окованную железом.

Но река не остановила лесную тварь. Будто черная клякса с торчащими в разные стороны щупальцами она прокатилась по берегу и ушла в воду. Без всплеска. Только вода потемнела. Сверху было хорошо видно, как она стремительно настигает пловца. Тот закричал! И было столько ужаса и боли в этом крике, что Леон зажмурился и зажал ладонями уши.

Но даже так он слышал жуткие захлебывающиеся звуки и довольный рык.

Отец хлестнул лошадь. И гнал ее до тех пор, пока не показались в ночной темноте костры их деревни.

– Папа. – Леон осторожно заглянул отцу в лицо. Тот сидел напряженный, только крепко сжимал рукой палку. – А что это было?

– Лес это был, сынок. Лес.

– А это был человек?

– Нет, сынок. Люди в Лесу не живут.

Глава 6

Ветреная, шумная осень осыпалась листвой, унеслась за горизонт вместе со злыми ветрами. С неба медленно и неторопливо падал крупными хлопьями сырой снег. Зима еще не вступила в свои права в полной мере, природа словно бы сопротивлялась, не желала впадать в тревожную, льдистую дремоту.

Для Леона это было, наверное, самое беззаботное время в году. Всего и дел, что покормить скотину да сушняка натаскать из рощицы, что около поля.

А в остальное время – свободен, как ветер.

Целыми днями Леон пропадал на улице и только с приходом сумерек возвращался домой. Вечером из дома уходил отец. Брал дедовское копье и шел на дежурство. Отец, да и вообще взрослые в это время были какими-то странными. Мрачными, встревоженными. Леон поначалу пытался вызнать, не случилось ли чего. Но взрослые отмалчивались.

Ночью костры горели не только вдоль реки, как раньше, но и вокруг всей деревни. Днем отец отсыпался, а ночью снова уходил. Днем каждый час в церкви бил колокол. Тревожный и протяжный его звук разносился далеко, словно оповещая тех, кто мог заблудиться в снежной круговерти, что впереди есть жилье, тепло, надежда.

Леону казалось, что все ждут чего-то. Будто вот-вот должно произойти нечто. Не страшное, но… особое. От этого на душе делалось неспокойно. И обычные детские забавы не приносили той особой щенячьей радости, как бывало раньше. А может быть, он просто стал взрослее? Леон внимательно присматривался к другим детям, стараясь уловить, понять, произошла ли в их душах та перемена, что не давала покоя ему. Чувствуют ли они эту неясную тревогу? Ожидание?

Сверстников у Леона не было. Так вышло. Он родился после войны, когда по всей Империи гуляла из конца в конец страшная болезнь, приходившая в деревни вместе с мертвецами и уничтожавшая целые селения. По дорогам колесили разбойничьи ватажки, грабившие и убивавшие всех, от мала до велика, из Леса вылезали твари, уничтожавшие посевы и скотину. Голод был страшной обыденностью. И конечно, первыми страдали дети. В их деревне выжил только один ребенок. Так вышло.

Теперь те, кто постарше, уже давно переступили порог, отделявший детство, и вошли во взрослую жизнь, обзавелись семьями, а младшие еще не относились серьезно к происходящему вокруг.

Одиночество мучило Леона. Хотя сам он не мог точно определить, что это за неясная тоска и откуда она берется.

Это продолжалось до тех пор, пока отец, вернувшись под утро, поставил около копья еще и окованную железом палку.

– Леон… Сегодня ночью пойдешь со мной. Выспись лучше.

Сердце Леона забилось часто-часто, но он подавил волнение и ответил:

– Да, папа.

Мать хотела было что-то сказать, но отец поднял руку.

Невысказанные тяжелые слова повисли в воздухе.

Конечно же, днем Леон не спал, хотя и честно пытался уснуть. Он ходил по дому, несколько раз брался за тяжелую, очень тяжелую палку. Старался представить, что же ему придется делать там, в зимней ночи. И день казался бесконечно долгим. По приказу отца он нагрузил сани хворостом. Уложил в дорожную сумку хлеб и толстый кусок жирной домашней колбасы. Намотал несколько факелов из пакли, растопленного жира и смолы. Но все эти заботы взяли совсем немного времени. Впереди был целый день, но идти с малышней кататься с горки, кидаться снежками и лепить снеговиков было уже совершенно невозможно. Смесь возбуждения, страха и любопытства не позволяла сидеть на одном месте и уж тем более спать.

Леон впрыгнул в новенькие, купленные на той самой ярмарке валенки и побежал в сторону церкви.

Деревня располагалась на взгорке, отсюда была хорошо видна дорога, что вилась вдоль обрыва, на дне которого текла река. В центре деревни стояла церковь. Более похожая на крепость. Старики рассказывали, что сначала это и была крепость, потому и располагалась в самой высокой точке. Для лучшего обзора. Но потом, постепенно, вокруг крепости выросла деревня, возникла потребность в богослужениях, и, естественно, так получилось, что под церковь отдали старый форт. Если вера заботится о душе, то здание церкви могло позаботиться и о теле.

По утоптанной, скользкой дорожке идти было нелегко. И Леон изрядно запыхался, пока добрался до высоких кованых ворот. Он приоткрыл тяжелую калитку и прошел во внутренний двор.

– Отец Тиберий? – позвал Леон.

Ответа не последовало, и мальчик пересек дворик и вошел внутрь главного здания.

– Отец Тиберий?!

– Заходи, – донеслось откуда-то сверху. – Да закрывай двери плотнее. Не лето чай.

Леон притворил высокие створки. Сделал несколько шагов и оказался в высоком просторном зале, в центре которого стоял алтарь, а длинные лавки были отодвинуты к стенам. Тут редко кто сидел. Наверх, туда, где по церковным праздникам располагался приезжий хор, вело две лестницы, через них можно было попасть на длинную галерею, которая проходила мимо высоких, но очень узких окон, забранных решетками. В случае чего через эти окна можно было метать стрелы и охотничьи дротики.

Леон огляделся, чувствуя, как мурашки прокатываются по спине каждый раз, когда взгляд его падает на алтарь. Чье-то незримое присутствие ощущалось в церкви. Словно неуловимое движение воздуха, легкий, невозможный зимой запах трав, шелест крыльев бабочки, но не одной, а множества.

– Где вы, отец Тиберий?

– На галерее, сын мой, на галерее. – Голос у Тиберия был хриплый, старческий. – Поднимайся и захвати воду. Около лестницы.

Леон поднял большое деревянное ведро и поразился его тяжести. Как только дряхлый священник мог дотащить его сюда?..

Тиберия он нашел в дальнем конце галереи. Там, в больших, длинных кадках, росли цветы. Много цветов. Леон знал, что отец Тиберий собирает их отовсюду. И мальчишки приносят ему все необычные растения, которые находят в поле или около реки. Сам Леон когда-то таскал сюда зеленые ростки и слушал, раскрыв рот, как отец Тиберий толкует об удивительных свойствах той или иной самой обычной травки.

Священник рыхлил землю в кадках маленькой деревянной лопаткой.

– Спасибо, сын мой. – Старик легко поднял ведро и вылил немного воды в землю. – Что тебя привело ко мне? Хочешь спросить, когда начнутся зимние занятия?

Тиберий легко улыбнулся.

– Нет, – Леон помотал головой, и священник огорченно вздохнул.

– Это печально. Жажда к знаниям, молодой человек, это важная, самая важная сторона души человеческой. Без нее и человека-то нет, так, оболочка одна. А знания дает человеку церковь. Так-то. Хотя… – Он помедлил, словно о чем-то размышляя, потом отложил лопатку и потянулся к Леону. – Помоги-ка…

Леон подхватил отца Тиберия под руку и отвел его к скамье. Тот с легким кряхтением присел.

– Хотя, – продолжил священник, – я уже слишком стар для учения. Жду замены.

Он снова вздохнул.

– Замены? – удивился Леон. – Как же это?

– Да, сын мой. Скоро, уже очень скоро на мое место придет кто-то другой. И это хорошо. Одно меня волнует. – Он качнул головой в сторону кадок с травами. – Мои цветы. Я столько времени провел среди них. Будет жаль, если…

Он закашлялся, захрипел, но подавил приступ. Его лицо покраснело, на глаза навернулись слезы. Отец Тиберий осторожно промокнул их тонким платочком. Развел руками, видишь, мол, какие дела.

– Так с чем ты пришел ко мне, Леон?

Тиберий погладил мальчишку по голове.

– Отец берет меня сегодня в дозор! – радостно, чувствуя, как гордость распирает его изнутри, выпалил Леон.

Тиберий тяжело вздохнул и задумался.

– Это нехорошо…

– Нехорошо? Но почему?

– Ты еще мал.

– Если бы я был маленьким, отец не взял бы меня…

Священник снова вздохнул.

– Плохо не то, что ты мал, плохо то, что мы вынуждены делать детей взрослыми не в срок. Дурное время. Дурное. – Тиберий посмотрел на Леона. Улыбнулся. – Нет-нет. Не хмурь брови. Быть маленьким не всегда плохо. И не всегда хорошо быть взрослым. Ведь взрослая жизнь подразумевает умение принимать решения. А это не всегда приятно. Более того, это всегда трудно. А уж правильные решения никогда не даются без крови и боли. Той боли, которая не видна снаружи, той, которая тут.

Он прикоснулся к своей груди.

– Эти решения оставляют на нашем сердце рубцы. А эти рубцы потом находят отражение на нашем лице. Морщинами. Так взрослые люди становятся стариками, у которых сердце в рубцах, а лицом они похожи на печеное яблоко.

Тиберий замолчал, глядя куда-то поверх головы Леона. Мальчик тоже молчал, боясь нарушить мысль священника. Тот часто говорил о том, что было не совсем понятно. Однако дети всегда слушали его, не перебивая.

– То, что ты пойдешь в дозор этой и другими ночами, не означает, что ты стал взрослым. Запомни это. Это значит, что время. Что близится плохое, трудное время. И тебе придется делать взрослую работу. Порой трудную, часто грязную. Но эта работа не есть взросление. Не есть взрослая жизнь. По-настоящему большим ты станешь только тогда, когда сам, сознательно выберешь путь взрослого мужчины. Не под влиянием обстоятельств. Не по приказу. Не по просьбе. Но сам. Такой момент придет. Он будет. Обязательно. Но даже подойдя к нему, мой мальчик, попытайся сохранить ту чистоту души, которой сейчас обладаешь. Это важно, очень важно, – сохранить чистой душу. Потому что только она делает тебя человеком. Большим человеком.

Он вздохнул. Дотронулся двумя пальцами до лба Леона.

– Хранит тебя Всевышний. Иди, мой мальчик.

Глава 7

К линии костров ехали на санях. Лошадка шла нехотя, настороженно прядая ушами, всхрапывала. Отец покрикивал на нее, подгоняя.

– Запомни, сынок, сани мы развернем так, чтобы ты мог в случае чего вскочить и гнать обратно. Если я крикну «Беги!», то без разговоров… В сани – и ходу. Сразу к старосте и расскажешь все.

– Что все?

– Все как было.

– А что может быть?

Отец помолчал немного, потом махнул рукой.

– Не знаю. Вчера кто-то напал на один костер. Тушить стали… Мы едва подоспели.

– А зачем тушить костры-то?

– Известно зачем. Чтобы внутрь прорваться. Они огня боятся.

– Кто?

– Точно и не знаю. Мертвяки… Наверное.

– А что, их и не видел никто?

– Линц видел. Так кто ему верит? – Отец пожал плечами. – Может, и не врет. Только если так, то вокруг деревни что-то их много ходит. Кружат, кружат. А подойти боятся. Мы днем ходили. По следам. Вроде человеческие. Много. Но далеко мы не отходили. Боязно все же.

Снова пошел снег. Стало заметно темнее. Отец буркнул что-то злое и хлестнул лошадь.

– А ну живее! Пошла!

Леон представил, как вокруг их деревни в беспросветной темноте ходят жуткие, ломаные тени. Исковерканные смертью и магией мертвецы. Ему сделалось холодно и страшно. Нечего было и думать забить такого палкой, пусть даже окованной железом.

– А если за помощью послать? – робко спросил Леон.

– Мы и послали… – мрачно ответил отец. Впереди замаячил свет костров. – Давно уже как послали.

Навстречу им вышел высокий мужчина в черном лохматом тулупе. Леон узнал его, это был отец Карла, веселого, беспокойного парнишки.

– Привез? – спросил он.

– Да. – Отец вытащил из сена связку факелов. – Держите. Сразу только не палите.

– Уж разберемся как-нибудь.

Леон вылез на снег. Обернулся. Снег медленно засыпал следы.

– Хорошо, сынок. Разворачивай лошадку. И давай за мной к тому костру. – Отец махнул рукой. – Понял?

– Да… – Леон взял лошадь под уздцы, повел ее по снегу.

Позади слышались разговоры. Треск сучьев. Кто-то разгружал привезенный так же на санях сушняк.

Леон шел, чувствуя, как становятся ватными ноги и как страх накатывает душной, слезливой волной.

Ему вспомнился нелепый, детский восторг, когда отец решил взять его в дозор. Сейчас эти чувства представлялись особенно глупыми, как и все потуги казаться взрослым. Вот оно, взросление!

Леон закусил губу. Ему хотелось плакать от страха. Бежать назад, к дому, через. Он посмотрел в темноту. Дороги уже не было видно. Вообще ничего не было видно! Только снег и чернота. Солнце село, и ночь настала внезапно. Обрушилась с неба! Все. Куда бежать? Как не потеряться в этой темноте?! Не заблудиться… Леон представил, как он бродит в этой снежной круговерти, а со всех сторон к нему сходятся, приближаются, вытянув перед собой слепые руки.

Лошадь фыркнула и попыталась ухватить его варежку с налипшими комьями снега зубами.

Леон вздрогнул. Ткнул животное в бок. Обернулся.

Позади него, метрах в пятнадцати, горела цепочка костров.

Вперед нельзя. Там только чернота и нет ничего. Страх сковывал мысли.

Мальчишка повернулся и потащил за собой лошадь.

К огню, к костру! Быстрее… Он побежал, чувствуя, как по щекам льются горячие слезы.

– Леон! – гаркнул кто-то над ухом.

Мальчик отпустил лошадь и с разбегу ткнулся лицом в отцовский тулуп.

Плечи его сотрясались от плача.

– Куда ты с кобылой-то?! Леон! – Отец потряс его. – Очнись!

Он с усилием оторвал мальчишку от себя, встряхнул еще раз, присел, заглянул в лицо.

– Ты что?

Чтобы не видеть его лица, Леон зажмурился. Но предательские, детские слезы все равно текли и текли.

– Эй. – Отец снял варежки и осторожно дотронулся до лица сына. Руки были теплыми. Пахли сеном, давно скошенной травой. Леон ткнулся в них и зарыдал еще сильнее. Теперь уже от облегчения.

– Ну вот, – пробасил отец, прижимая сына к себе. – Поплыл? Ну все-все. Страшно?

Леон закивал.

– Это хорошо, что страшно. Боишься – значит живешь. Это только мертвяки ничего не боятся.

– А огонь?.. – всхлипнул Леон.

– О! – тихо рассмеялся отец. – Точно! Вот видишь, даже мертвые чего-то да боятся. Огня, например. А мы не боимся. Мы на нем кашу варим. Видишь, как оно выходит. У человека оно же как… глаза боятся, а руки делают. Правда?

Леон часто закивал. Он еще всхлипывал, но уже не плакал. Стараясь незаметно вытереть слезы, чтобы, не дай бог, никто не увидел. С отцом было не страшно. Точнее, не так, страх был, но другой. Не похожий на те холодные клещи, что стянули его грудь несколько минут назад.

– Ну, как? Все? – Отец заглянул ему в лицо. – Кончились слезы? Вот и хорошо. Мы ночь всего-то простоим. А там утро. Солнце взойдет. Пойдем с тобой спать. Привыкай… Ты же мужчина. Сестренка будет на тебя смотреть, кто ее защитит?.. Вот то-то.

Он встал.

– А теперь давай. Разворачивай сани и обратно к костру. Живо.

И отец натянул Леону шапку на нос.

Получилось смешно.

Мальчишка фыркнул, замахал руками.

– Палку не забудь… – строго сказал отец.

Когда мальчишка в очередной раз вернулся к костру, отец был уже не один.

– …и снег скрипит, – услышал Леон обрывок фразы, рассказывал старик в наброшенной на плечи бараньей шкуре.

– Что-то рано сегодня, – ответил отец Карла. У него в руках были вилы на неестественно длинной рукояти. – То под утро начиналось. Не хочешь парня назад отослать?

Этот вопрос адресовался отцу Леона.

– Нет. – Тот покачал головой. – Случись что, он убежать успеет. А вот если мертвяки в деревню придут, да без предупреждения. Может получиться совсем плохо.

Остальные закивали. Никто на Леона не глядел. Чему тот был даже рад. Никто не видит зареванных глаз.

Вскоре мужчины разошлись. Леон остался с отцом.

Чтобы не мерзнуть, они прохаживались между тремя кострами, подбрасывая по необходимости ветки. Слишком большой огонь старались не разводить, просто не давали гаснуть.

Поначалу Леон вслушивался, стараясь за треском костров услышать, что происходит там, с той стороны круга света. Ходит там кто-то? Стоит? Ждет?

Только как услышать мертвеца, если он стоит и не шевелится? Мертвый не дышит, не переступает с места на место, у него не устают ноги, ему наплевать на холод. Он может часами стоять столбом и напасть, когда никто не ожидает. Может быть, сейчас там, невидимые в темноте, стоят десятки, сотни мертвых чудищ. Стоят. Ждут.

Леон вздрагивал. Всматривался туда, где, как ему показалось, что-то блеснуло. Но всякий раз он убеждался, что это льдинка отразила свет огня или просто померещилось. Так продолжалось довольно долго, и через некоторое время чувства Леона притупились. Даже страх отступил. Устал пугать.

Да и холодно стало. Не до страхов становится, когда мороз колкими мурашками начинает бегать по спине.

Наконец отец хлопнул по спине съежившегося Леона.

– Замерз?

– Нет. – Мальчишка помотал головой, но получилось не очень убедительно.

– Тогда давай-ка дуй во-о-от к тому костру, видишь, где большая вязанка хвороста. И принеси нам горячего отвару. Кружки только возьми. А палку оставь. Мешать будет. Понял?

– Ага!

– Дуй.

Леон побежал с удовольствием, от одного только быстрого бега стало теплее. Можно было бежать по протоптанной вдоль кольца костров тропке. Но мальчишка несся по целине, вспарывая снежное поле фонтанами белоснежных брызг. Вскоре он тяжело задышал и к походной кухне подошел уже запыхавшийся, даже чуть взопревший.

Тут хозяйничал дед Скагге. Старый, но крепкий бородач, который по сей день сам ходил в поле за плугом, хотя и сыновья у него были уже взрослые, такие же крепкие и сильные. Вон они, несколькими кострами дальше несут свою вахту.

– Дедушка… – Голос Леона прервался. Он тяжело втянул воздух.

– Чего носишься? – проворчал старик. – Переполошишь всех напрасно.

– А вдруг не напрасно? – возразил Леон. Старик Скагге был ворчлив, но добр. С ним можно было поспорить.

– Ха. – Дед глухо хохотнул в бороду. – Если бы чего случилось, ты бы, пострел, кричал бы так, что в деревне слышали бы!

И он заухал, как старый филин на суку.

– Ладно, – протянул Леон. – Меня папка послал отвар взять.

– Холодно? – ехидно поинтересовался дед.

– А вам, можно подумать, тепло?

– Мне-то? Мне-то самому холод побоку! Я его и не чувствую вовсе.

– Как это? – удивился мальчишка.

– А вот так. Может, я. – Дед делано огляделся по сторонам и, наклонившись к Леону, прошептал: – Может, я того.

– Чего? – Леон тоже перешел на шепот.

– Тоже мертвяк! – рявкнул Скагге и довольный откинулся на санях, захохотал.

Леон сплюнул. Тоже мне взрослый.

– Кружки давай! – Дед тряпицей откинул крышку котла, зачерпнул из него большущим деревянным половником.

Обратно Леон возвращался уже по тропке. Осторожно, чтобы не расплескать.

Добирался долго, как ему показалось, целую вечность. Из кружек валил пар, одуряюще пахло медом, травами, концентрированным летом. Жизнью пахло.

– Пап! – позвал Леон, добравшись до своих костров. – Пап!

Отец, до того настороженно присматривавшийся к чему-то по ту сторону, обернулся. С улыбкой направился к Леону.

– Принес? Чего долго-то? Я уж инеем тут покрылся. – Он протянул руку. – Леон?..

Но мальчишка кружку не отдал. Он вообще не пошевелился. Так и стоял, глядя куда-то за спину отцу. В темноту, окружавшую кольцо из костров.

А там, из этой темноты, бесшумно вырастало нечто мерзкое, оскаленное, с торчащими костями и плотью, висящей лоскутами. Но живое! Это Леон видел по глазам, жадным, алчным глазам, наполненным лютой злобой и голодом.

Это не было похоже на ярмарочного еретика, это не было похоже ни на что! Даже и на мертвеца это не было похоже. Потому что не бывает таких мертвых, таких уродливых и страшных. Тварь, поднятая чужой, злой волей! Обреченная на страдания и оттого ненавидящая все сущее.

Отец понял, что за спиной происходит неладное. Лихо развернулся, кинулся к костру. Пинком закинул туда крупный сук. Взметнулись искры! Пламя вспыхнуло ярче! И на какой-то миг Леон увидел всех. Всех, кто стоял за спиной у мертвеца. Таких же, как он, безмолвных, голодных и злых. Страшных.

Поднялась суета. Огонь вспыхнул ярче. Кто-то закричал. В темноту полетели факелы. А горячие кружки в руках у Леона вдруг стали ледяными…

Мертвые сделали несколько шагов в темноту и растворились. Будто их и не было.

Но Леон знал. Знал, что они там. За гранью света.

Ждут.

Глава 8

Когда взошло солнце, снег вокруг костров был истоптан. И с одной, и с другой стороны. Кто-то предложил пойти по следам и найти логово мертвяков. Но желающих не оказалось.

Возвращаясь домой, Леон поинтересовался:

– Пап, а почему мы не пошли за ними?

– За кем?

– Ну, по следам. – Леону страшно хотелось спать. От этого было вдвойне холодно. Лицо, казалось, одеревенело. Даже трогать было противно. – Как предлагали.

– Мертвяк – он, конечно, дневного света не любит. Но только и всего, что не любит. Понимаешь?

– Нет, – помотал головой мальчишка.

– Не спят они днем, – пояснил отец. – Они вообще не спят. Никогда. Сидят только где-нибудь в овраге. И не шевелятся. Им же все равно. Некоторые думают, что это они спят так.

Он покачал головой.

– Враки. Днем они так же опасны, как и ночью.

– Откуда ты знаешь?

Отец пожал плечами.

– Когда война была, такого насмотрелся. Крестьян тогда только ленивый не грабил. – Он вздохнул. – И на мертвяков гоняли. Вроде как в облаву. Уж и не знаю, кого на кого ловили. А потом вроде как угомонились они.

– Кто?

– Мертвые. Говорили, что их богиня удалилась куда-то. Она-то, конечно, удалилась, а дохляки остались. Только слабые стали. Мотаются, как… – Он покосился на Леона. – Как собака в проруби.

– Пап?.. – Леон подобрался поближе, отодвинув неиспользованные факелы в сторону. – Пап?..

– Ну чего?

– А получается, что они, ну, эти, могут и днем прийти?

– Могут, – кивнул отец.

– А чего же мы тогда уезжаем?

– Ну, спать же надо. – Отец хмыкнул. – Ты не беспокойся. Днем другие смотрят. С церковной колокольни далеко видать. Если что, предупредят.

– А если снег?

– Не волнуйся, – повторил отец. – Все будет хорошо. Днем они не нападут.

– Точно?

– Точно. – Он усмехнулся, потянулся, встряхнулся словно пес. – Ах, холодно-то как! Сейчас до печи доберемся, спать заляжем, согреемся! Хорошо…

Леон прижался к нему. Так было надежнее и спокойней. Вроде ничего и не произошло.

– Я, наверное, не усну, – пробормотал он.

Отец промолчал.

Вопреки ожиданиям Леон заснул еще в санях. Отец внес его в дом на руках.

На печи было тепло, уютно и совсем-совсем не страшно.

Леон спал, а отец еще долго сидел за столом, ковыряя ложкой в тарелке с кашей.

– Как там? – спросила жена, подсаживаясь рядом.

– Плохо, – ответил он нехотя. – Сегодня совсем близко подошли. Эдак они и днем полезут.

– А помощь…

Отец раздраженно пожал плечами.

– Империи нужны ресурсы. А у нас ни рудников, ни золотоносного песка в реке. Все, что у нас есть, это мы сами и вот это. – Он показал свои руки. – А такого товара и без нас навалом.

– Ну что ты такое говоришь? – Она нежно обвила его шею руками. – Император заботится о нас. Обязательно придет помощь.

– Помощь?! Чтобы защитить деревню, нужен отряд охотников! И только-то. А вместо этого я своего сына тащу в дозор! Нельзя так!

– Может быть, что-то случилось. – Она мягко гладила его волосы. – Может быть, они не получили послание.

– Мы выслали уже три.

– Может быть, сейчас трудный момент. – Она не унималась. – Помощь обязательно придет.

Он вдруг усмехнулся.

– Именно это я говорил Леону.

– Вот видишь. – Она прильнула к его плечу. – Ты же не будешь врать сыну. Значит, все будет хорошо. Помощь обязательно придет.

– Да. Да. Пойду я спать. Ночь опять будет неспокойной.

Она отпустила его с видимым сожалением.

Уже залезая на печь, он сказал:

– Мы крестьяне. Мы не должны воевать.

– Мы и не воюем. – Она улыбнулась. – Мы просто… охраняем дом.

Он ничего не ответил. Только залез под овчину и уснул. Ночь действительно выдалась трудной.

Глава 9

Когда Леон с отцом добрались до линии костров, там уже царило радостное возбуждение.

– Что случилось? – крикнул отец, спрыгивая с саней.

– Хо! – К ним подковылял дед Скагге. – Мертвяка убили! Мы убили его! Пойдем, я покажу.

Он махнул Леону и заковылял прочь.

– Можно? Можно, пап?! – Леон радостно приплясывал на месте.

– Да… Иди… – Тот кивнул и устало уселся обратно на сани. – Значит, не уйдут.

– Брось. – Рядом оказался отец Карла. – И раньше так бывало.

Отец посмотрел на Леона. Махнул рукой.

– Иди посмотри. Чего встал? – И когда мальчишка убежал, продолжил: – У меня дурные предчувствия. Раньше все было иначе. Один-два мертвеца за зиму. Но не голодная толпа вокруг деревни!

– Ну, – отец Карла хмыкнул, – это же приграничье, тут всякое может случиться. Ни один год не похож на другой.

Леон в это время уже протискивался в круг оживленно галдящих мужчин.

– Дайте мальцу поглядеть! – кричал позади дед Скагге. – Мальцу-то дайте.

Но Леон уже прорвался.

Мертвяк лежал за границей костров.

Он был голый, сильно обгоревший и уродливый. Старый мертвяк, иссушенный и почерневший. Его голова лежала отдельно. Кто-то снес ее ловким ударом. Этот мертвый был совсем не похож на того, который задрал брата Леона. Тот был крупный и сильный. Этот же не вызывал ничего, кроме жалости и отвращения. И совершенно точно он не был похож на того, которого Леон видел прошлой ночью.

– Давай, давай, Вилли, расскажи, как ты ему башку снес! Давай! – кричали вокруг.

И Вилли, низкорослый толстяк с топором, довольный таким вниманием, рассказывал:

– Это просто было. Чего там и говорить. Хотя, конечно, удар-то у меня будь покоен. Еще мать, мир ее праху, говорила, что если Вилли берется дрова колоть, так щепки.

– Да слышали мы про мать твою! Ты про мертвяка давай!

– Ну, я и говорю. Он в костер как рухнет.

– Откуда рухнет, Вилли? Откуда?

– Откуда… – Тот пожал плечами. – Из темноты выбежал, значит, и как упадет. И ну барахтаться! Рычит, что твоя собака. А я, значит.

– Да брехня это все. Чего бы мертвяку в костер лезть. Он же не пьяный, ей-богу, – подал голос кто-то.

– А я говорю как было! Упал в костер. И все. Мне врать нечего. И то, что я ему одним ударом башку снес, тоже чистая правда.

– Я говорю – брехня…

Мужики продолжали спорить. Раскрасневшиеся лица, горящие азартом глаза. Каждый норовил вставить слово, уже находились свидетели происшествия. И у каждого версии были разные. У кого-то мертвяк упал в костер сам, у кого-то его сбил туда Вилли, а еще кто-то говорил, что никуда мертвый не падал. Леон осторожно выбрался из круга и пошел обратно. Ему было грустно. Будто красивый, новогодний леденец оказался всего лишь пресной сосулькой.

– Ерундовый там мертвяк, – заявил он отцу. – Старый и дохлый. Такому башку и я бы срубил.

Отец его обнял и ничего не сказал.

Вскоре мужики разошлись по своим местам. Мертвяк остался лежать на снегу. Окончательно мертвый, безопасный, никчемный. Днем его сожрут вороны.

Ночь потянулась, как бесконечная черная капля смолы, что опускается и опускается с ветки, но никак не может упасть. Долго. Нескончаемо долго.

В этот раз небеса не были затянуты тучами. И Леон то и дело задирал голову вверх, разглядывая яркие, окруженные светлым ореолом звезды. Если долго смотреть вверх, то начинало казаться, что нет ничего вокруг и что можно вот так просто подняться в воздух, лететь, лететь. От этого даже кружилась голова.

Голова кружилась до тех пор, пока ей не прилетел, неведомо откуда увесистый подзатыльник.

– Проснись. – Отец смотрел хмуро. – Чтобы смотреть на небо, ты выбрал неподходящее место.

Леон почесал затылок.

– Извини, пап.

– Я-то извиню. А вот мертвяк вряд ли.

Мальчик насупился и больше голову не задирал.

Но все равно момент, когда мертвые вышли из тьмы, он пропустил.

В костер полетело что-то большое, ухнуло точно в пламя, забилось там, шипя, рыча и разбрасывая искры. Отец подскочил, взмахнул пикой, но из темноты, внезапно придвинувшейся, окружившей со всех сторон, к нему потянулись изломанные руки! И вот уже крики заполнили ночь, а ковыляющие тени прут по брошенному в костер мертвецу, как по мосту через ручей!

Отец размахивал пикой, целя по головам.

– Леон, беги! – крикнул он. – Беги!

Мальчишка кинулся на непослушных ногах к саням, но лошадь, перепуганная внезапными криками, вдруг бросилась куда глаза глядят, понесла. На снегу остались лежать только разбросанные факелы.

Еще один костер погас! Ждать помощи было неоткуда, мертвые перли со всех сторон.

Леон в ужасе заметался. Понял, что окованную железом палку он в панике потерял. Схватил то, что подвернулось под руку. Факел. Один из тех, которые, может быть, делал сам пару дней назад. Нужно зажечь! Кинулся туда, где горел огонь, но дорогу ему заступил здоровенный мертвяк! В оборванной одежде, со вздутым, выпирающим из штанов синим брюхом и неестественно длинными руками, он зашипел и с неожиданной ловкостью прыгнул вперед. Мальчишка упал на снег, покатился вперед, точно под ноги мертвецу, и там что было сил ткнул его палкой факела в нависшее брюхо. Гнилая плоть подалась, лопнула. Из живота полезло что-то черное, змеящееся, мерзкое. Пока зомби подбирал вывалившийся ливер, Леон проскользнул у него между ног и ткнул смоляную голову факела в красные уголья. Зашипела смола, по пакле побежали легкие язычки пламени.

Но мертвяк, которому Леон порвал брюхо, уже добрался до мальчишки. Путаясь в своих внутренностях, он схватил Леона за ноги, норовя подтянуть к себе, разорвать, вцепиться гнилыми мерзкими зубами!

Мальчик принялся брыкаться, но мертвый держал его как клещами, оттаскивая от костра.

И когда омерзительная харя оказалась близко-близко, когда из раззявленной пасти пахнуло прямо в лицо, Леон ткнул изо всех сил в раскрытый рот пылающим факелом. Надавил, чувствуя, как подается оружие внутрь! От соприкосновения с огнем лицо мертвеца съежилось, потекло густыми мерзкими сгустками. Обнажились кости.

Леон оттолкнул мертвеца ногами, вскочил, что было сил ударил его по голове и кинулся бежать туда, где все еще отмахивался пикой, встав спиной к костру, отец.

– Папа! Папа!

Мертвые обернулись, но шарахнулись в сторону, когда Леон, выставив перед собой факел, кинулся вперед, закрыв глаза от ужаса.

– Какого черта ты тут делаешь?! – рявкнул отец. – Почему не уехал?!

Его руки были заляпаны чем-то черным, пика обломана. Он отбивался, держа остатки черенка в одной руке, а лезвие с куском палки – в другой.

– Дай сюда! – Он выхватил из рук мальчишки факел и принялся размахивать им из стороны в сторону. Мертвые шарахались от огня, но подступали все ближе и ближе, стараясь загнать живых в костер.

– Сгорим!

Леон ухватил здоровенную головню и кинул ее в приближающихся мертвецов. Зомби отшатнулись. Но ненадолго. Из обступившей темноты, наполненной криками, хрипами и рычанием, лезли новые и новые рожи. Страшные. Уродливые. Почерневшие. Мерзкий смрад забивал ноздри, не давал дышать. А там, позади жутких рож, приближалось что-то совсем уж невозможное. Это Леон заметил только краем глаза. Там в черном небе низко метались будто бы языки пламени! И сам воздух гудел, звенел, а земля под ногами вздрагивала от невидимых ударов.

Когда отца отшвырнуло в сторону, Леон упал на спину и вжался в почерневший снег. Над ним склонились мертвяки, потянулись жадные вонючие руки! Земля загудела, Леон ощутил, как дробно бьется она ему в спину. Мальчишка заорал! И тут.

Из темноты выметнулась огромная, черная с пылающими глазами лошадь! В прыжке она распласталась во все небо, и всадник, огромный, больше всего небосвода, в броне, которая светилась ярче всех звезд, взмахнул пылающей булавой! С гулом и шипением сгусток пламени врезался в спину ближайшему мертвецу!

Сочно чавкнуло. Метнулась в стороны черная гниль. Лошадь со сказочным всадником перемахнула через костер и скрылась в ночи, оставив мертвых, которые уже не поднимутся из могилы.

А из темноты выскакивали новые и новые всадники!

Кто-то схватил Леона, притянул к себе. Мальчишка закричал, забился, как маленькая птичка в лапах хищника.

– Сынок! Сынок! – кричал кто-то черный и окровавленный. – Сынок, это я!

Леон с трудом узнал отца. Прижался к нему. Они оба скорчились в мокрой каше из крови, растаявшего снега и еще черт знает чего.

– Кто это? – Леон пытался отодвинуться, посмотреть, увидеть, что же там происходит. – Кто это?!

– Не шевелись, не шевелись! – страшно закричал отец. – Это паладины!

Вокруг все ревело. Казалось, мир рушится. Где-то вдали бил как припадочный колокол и тряслась земля под копытами.

Глава 10

Паладинский разъезд догнал их, когда они возвращались в деревню. Уже утром. Мокрые, замерзшие, грязные, они едва шли. Лошадь обнаружилась неподалеку. Со вспоротым брюхом, в луже крови и дерьма, она лежала, глядя бессмысленными глазами куда-то вверх. Мертвые оказались резвее Леона и догнали ее тогда, в страшной темноте.

За ранеными из деревни прислали сани. За ранеными и убитыми.

Остальные шли так. Позади чадно горели костры. Это работала погребальная команда. Жгли остатки мертвяков.

Горячий конь, черный, с паром, валящим из больших ноздрей, взрыл копытами снег рядом с Леоном.

– Крестьянин! – Всадник поднял маску шлема. Паладин был огромен. Широкие нагрудные пластины панциря сверкали, будто и не было ночного боя, грязи и крови. – Крестьянин, укажите путь к старосте!

Отец разогнул спину. Когда тот поклонился, Леон даже не заметил.

– В центре деревни. Там, где большой знаковый камень…

– Благодарю вас, крестьянин! – Голос у паладина был громкий и гулкий.

Он коротко крикнул, и конь, поднимая тучи снежной крошки, унесся прочь.

– Пап, – прошептал Леон.

– Что? – Голос отца был совсем слабым и тихим.

– Почему он так странно говорил?

– Так говорят в столице. В Фервале.

Но Леон не слышал, он глядел вслед ускакавшему паладину.

Когда они добрались до деревни, то их встретило оцепление из хмурых охотников на ведьм.

– Туда, туда! – Охотники махнули рукой куда-то в сторону центральной площади. – Все туда.

– Что там? – спросил отец. – У меня ребенок. Ему нужна сухая одежда.

Ближайший охотник покачал головой. Но потом, посмотрев на Леона, стащил с себя плащ и кинул его отцу.

– Вот.

И жестом показал, куда надо идти.

Укутанный в тяжелый черный с красным кантом имперский плащ Леон начисто утратил ощущение реальности.

На деревенской площади, где раньше, очень редко, староста собирал народ на сход, были установлены три больших шатра. Несмотря на то, что светило солнце, горели факелы и несколько больших масляных жаровен. Все жители деревни, от мала до велика, стояли большой очередью в эти шатры. Мужчины, женщины, дети, все раздельно, каждый в свой шатер.

– Что это, пап? – тихо спросил Леон.

– Не бойся. Ничего не бойся, – ответил отец и сказал, будто заклинание: – Все будет хорошо.

Леон впервые видел столько вооруженных людей сразу. Тут были уже знакомые ему охотники, были и лучники, одетые в зеленые с золотом плащи, и стражники с большими топорами на длинных ручках, называвшихся алебардами. У входа в каждый шатер стоял молодой человек в длинном одеянии. Он о чем-то спрашивал входящего и запускал внутрь. Что происходило там, внутри, видно не было. Те, кто выходил наружу, с другой стороны шатра, молчали. Вообще все происходило в странной пугающей тишине. Если кто-то и разговаривал, то шепотом, будто боясь быть услышанным. Там, на той стороне площади, Леон разглядел маму. Она держала на руках сестренку и тревожно смотрела в их сторону. Отец махнул ей рукой.

Чуть в стороне от других стоял староста. Рядом с ним сидел на раскладном стуле важный человек с золотой цепью на шее. Барон. Иногда он спрашивал о чем-то, и староста, подобострастно кланяясь, отвечал.

Неподалеку стоял, опершись на палку, грустный и осунувшийся отец Тиберий. Казалось, он чего-то ждет.

Еще дальше, там, где собирались люди, вышедшие из шатров, гарцевали кони паладинов. Всадников же видно не было. И Леон еще удивился, где же они…

Тем временем подошла его очередь. Молодой человек около шатра немного помедлил, перекинулся взглядом с кем-то, но пропустил Леона в шатер для взрослых мужчин. Мальчику показалось, что это из-за плаща, который согревал его.

Внутри было удивительно тепло. Под ногами постелен толстый войлок. Горело множество жаровен.

– Подойдите, крестьянин, – поманил его к себе человек в серой монашеской рясе. Он сидел за низким столиком, на котором уместились несколько свитков и принадлежности для письма. – Как вас зовут?

– Леон.

– Сколько вам лет?

– Лет? – Леон удивился, но сообразил. – Двенадцать зим, господин.

– Хорошо. – Монах что-то записал в свитке и махнул рукой. – Пройдите туда, крестьянин.

Леон прошел. Там его встретил молодой человек, довольно худой, с очень глубокими черными глазами на бледном лице. Некоторое время он рассматривал Леона молча. Затем дал ему небольшую склянку.

– Плюньте сюда.

Леон послушался.

Человек унес склянку за занавеску и вскоре вернулся.

– Раздевайтесь донага.

Леон помялся, но, вспомнив слова отца, послушался.

Его одежду забрал другой мужчина, в длинном кузнечном фартуке и рукавицах. Унес за другую занавеску.

– Теперь туда. – Молодой человек махнул рукой дальше вдоль шатра.

Леон, неловко прикрываясь руками, прошел. В шатре было тепло, но все же не настолько, чтобы ходить нагишом.

За небольшой ширмой стояли два крепких мужика с дубинками на поясах и старик в длинном одеянии серого льна и колпаке.

– Мальчик, – резюмировал старик. – Вам надо было пойти в соседний шатер.

– Меня послали сюда, – Леон пожал худыми плечами.

– Н-да… – Старик вздохнул. – Будем считать, что вы юноша. Хорошо. Я осмотрю вас, юноша. Вы должны точно выполнять все то, что я вам скажу, и точно отвечать на вопросы. Вам понятно?

– Да…

– У вас что-то болит?

– Нет. – Леон покосился на несколько свежих синяков. – Только там, где ударили.

– Хорошо.

Потом старик заставлял Леона приседать, разводить руки в стороны, ложиться, вставать, прыгать и делать другие такие же глупости. Долго и внимательно рассматривал подмышки и пах мальчика. Что-то писал в свитке, бормотал себе под нос.

– Идите, юноша. – Он качнул головой в сторону выхода.

– А моя одежда?

– Идите, юноша, – нетерпеливо замахал руками старик.

Леон вышел и обнаружил, что за пологом шатра есть еще один, где на скамье аккуратно сложена его одежда. Вся, в том числе и красивый плащ. Одежда была сухой, теплой и даже чистой. Удивленный и обрадованный Леон оделся и вышел на улицу.

Его уже ждала мама. Тут же по рукам ходил большой ковш с горячим пряным вином.

Вскоре к ним присоединился отец. Он обнял обоих, прижал к себе и держал так. Долго-долго. И молчал.

Леон, прислонившись к отцу, вдруг почувствовал, что все кончилось. Что вот сейчас, и именно сейчас, все кончилось. И нет больше ужаса, когда не знаешь, что там, на той стороне линии света. Нет больше мертвецов. И не нужно нести вахту. Они больше не одни. И суровые солдаты вокруг, совсем не чужие, а свои, пришедшие защищать тех, кому нужна помощь. И их не нужно бояться.

Тем временем на дороге, что вела к площади, показался большой болочок, сани с крытым верхом. Тройка лошадей бойко несла экипаж по утоптанному снегу. Люди расступились. Кучер, крепкий дядька с курчавой черной бородищей, лихо подкатил прямо к месту, где сидел барон. Тот вскочил, поклонился. На деревенского старосту было страшно смотреть. Тот едва в землю не врос. К ним осторожно направился отец Тиберий.

Из болочка высунулась рука в перстнях. Барон принял ее, приложился губами. Помог человеку выбраться. На снег ступил невысокий, но грузный мужчина с гладко выбритым лицом. Он был одет в красную парчовую мантию. На плечах лежал отороченный мехом плащ.

Отец Тиберий подошел ближе, поклонился. И человек в мантии поклонился в ответ. Так же низко, как и Тиберий. Барона он не удостоил даже взглядом.

Из болочка следом выскочил секретарь. Бойко развернул небольшой столик. Поставил пюпитр. Щелкнул пальцами. Слуги барона поднесли ближе жаровню и еще два стула.

В центре сел приезжий, справа отец Тиберий, слева барон, а секретарь встал к пюпитру, приготовил свиток и чернильницу.

– Трибунал инквизиции готов к работе, – неожиданно громко произнес приезжий. У него был глубокий, поставленный голос. – Клянусь Всевышним, что в моих действиях нет корысти, а намерения чисты. Я, архиепископ Ланге, провозглашаю в этой деревне инквизицию.

Глава 11

Тем временем уже все жители деревни прошли через шатры. Инквизитору принесли свитки. Он развернул их, пробежал небрежно, передал старосте.

– Все тут?

Староста забормотал что-то, несколько раз уронил свиток.

Секретарь отвел его в сторону, помог развернуть бумагу.

Солдаты сворачивали лагерь. Неведомо откуда на площадь въехали длинные полозья, на которые в определенном порядке и были уложены шатры, жаровни, перегородки, столы и стулья. Странно было наблюдать за этими сборами. Каждый точно знал, что должен делать, куда идти, что брать. Не было суеты, толкотни, солдаты действовали слаженно. Немного в стороне лекари разбирались со своим хитрым хозяйством. Разложили широкую жаровню, из которой потянулся неприятный, щиплющий глаза серный дым. В дым, как в воду, окунались инструменты. Леон разглядел блестящие, согнутые клещи, странные железки совершенно бессмысленных форм, ножи. За их действиями пристально следила бабка-знахарка. Леон понимал ее интерес. Так он сам обычно присматривался к ребятам из соседней деревни, встретив их на ярмарке или когда отец ездил на торг. Леон ревностно разглядывал их игрушки. Сравнивал. И радовался, когда приходил к выводу, что свое, то, что осталось дома, – лучше. У старушки-знахарки поводов для радости было не много.

Когда на площади не осталось ничего, полозья с грузом неторопливо поползли куда-то за дома, прочь из деревни.

– Приступим к опросу свидетелей. – Инквизитор грел руки у жаровни. – Скажите, отец Тиберий, сколько гонцов послали за помощью?

– Троих, ваше святейшество. Троих. – Отец Тиберий зябко поежился.

Инквизитор этот жест заметил. Поднялся. Самолично взял тяжелую жаровню за рукоятки, пододвинул ближе к священнику. Тот поблагодарил.

– Ваш возраст, отец Тиберий, и опыт мне видятся более чем достаточными, чтобы занимать более. – Инквизитор пошевелил пальцами, словно в поисках подходящего слова. – Достойный пост. Почему вы остались в этой деревне? Я знаю, вам делались предложения.

– Вы преувеличиваете мои способности, ваше святейшество. Если бы я обладал хоть десятой частью тех достоинств, о которых вы говорите, а уж тем более опытом, ваш визит в наши края был бы излишним.

– Если бы не вы, то мой визит мог бы вообще не состояться. Это тоже надо понимать. Вы сказали, было послано три гонца?

– Три, ваше святейшество.

– И все они…

Тиберий молча развел руки.

– И после этого вы почуяли неладное?

– Да. Помощь могла задержаться, мог задержаться гонец, могло что-то произойти по дороге, но три человека, и такой срок.

– Это заставило вас обратиться к помощи Господа?

– Да. Я вижу, что моя молитва была услышана, ваше святейшество.

– Безусловно. – Инквизитор склонил голову. – Безусловно. Как вы себя чувствуете?

– Плохо. – Отец Тиберий улыбнулся. – Это естественно. В моем возрасте такие подвиги даются нелегко.

– Понимаю.

– Но пусть это вас не тревожит. Я достаточно пожил на свете, чтобы не бояться смерти.

Инквизитор внимательно посмотрел на отца Тиберия.

– Это достойные слова. Не многие, увы, из церковной братии могут сказать так же.

– Может быть, это одна из причин, по которой я не сделал карьеры. Тут, на границе, честным быть проще, чем в столице.

– Да, да… – Инквизитор кивнул. – Это тоже справедливо.

Он повернулся к барону.

– А вы? Что скажете вы?

– Я? – Тот, казалось, был удивлен. – Что я могу сказать?

– Именно это интересует меня. – Инквизитор говорил уже совсем другим тоном. – Что вы можете сказать? Что вы скажете мне как человек, наделенный властью? Вы знаете, что такое власть?

– Конечно же, я знаю, что такое власть. – Барон засмеялся. – Странный вопрос.

– У инквизиции не бывает странных вопросов, – отрезал архиепископ Ланге. – Не бывает! Что, по-вашему, власть?

– Власть – это… – Барон вдруг ощутил себя школьником. В церковно-приходской школе. – Это способность осуществлять волю. Мою и императора. Я наделен властью, потому что я благородный человек. Потому что я.

– В Империи вы прежде всего чиновник. И наделены властью прежде всего потому, что некогда император пожаловал вашим предкам эти земли. Пожаловал не просто так! А только для того, чтобы вы заботились о них и о тех, кто проживает на этих землях. Способствовали повышению благосостояния этих земель. Император повелел крестьянам, – инквизитор махнул рукой в сторону молчавшей толпы, – платить вам оброк! Содержать вас и вашу челядь. Чтобы вы, человек благородного происхождения, обеспечили им защиту и возможность процветать в лоне империи! Чтобы вы, дорогой барон, думали о благе для этой самой Империи.

– Я только этим и занят, – неожиданно зло ответил тот.

Архиепископ Ланге замолчал. Некоторое время он внимательно рассматривал барона. Потом обернулся к секретарю.

– Что там со списками?

Секретарь кивнул и подвел к инквизитору старосту.

– Как тебя зовут, сын мой? – поинтересовался инквизитор.

– Марк, ваша милость. – Староста поклонился. Он был бледен, но на ногах держался твердо.

– Хорошо. – Инквизитор кивнул благожелательно. – Ты являешься старостой этой деревни?

– Да, ваша милость. Уже десять лет.

– Большой срок. Обучен ты грамоте?

– Я умею читать и писать. Как и все мы… – Староста обвел рукой людей, стоявших на площади.

– Очень хорошо. – Инквизитор позволил себе улыбнуться. – И ты знаешь всех жителей деревни, в которой являешься старостой?

– Конечно. – Ответ прозвучал не очень уверенно. – Больше и не знаю никого. Только разве с десяток человек в других селах…

– Понятно, понятно. – Инквизитор махнул рукой. – А вот скажи мне, тот список, который тебе дали, ты прочел?

– Конечно.

– Кого там не хватает? Отметил ли ты их специальным знаком, как велел тебе мой секретарь?

Несмотря на холод, старосту прошиб пот.

– Отметил, ваша милость, вот тут. – Он протянул листы инквизитору. – Семнадцать человек.

Архиепископ углубился в чтение. Сопоставил с другой бумагой, которую ему дал секретарь.

– Хорошо, – наконец сказал инквизитор и показал бумагу старосте. – Вот это ваши гонцы. Пропавшие. Вспоминаешь?

– Да.

– Вот эти люди найдены мертвыми. Ты их опознал. Помнишь?

– Да. – Староста сглотнул. Процедуру опознания он вспоминать никак не хотел, хотя она ему будет еще долго сниться по ночам.

– А вот это кто? – Ноготь инквизитора отчеркнул позицию в списке.

– Это женщина, Клара. Она. Она вдова. Мужа по осени медведь порвал. Давно было, лет семь назад. – Староста обернулся, словно ища ее в толпе. – Ее тут нет.

– Где живет?

– Ее дом у реки. Там. – Староста махнул рукой. – Крайний. С большими воротами. Над ними еще зеленый петух. И.

Он замолчал, увидев, что его не слушают.

Инквизитор поманил к себе секретаря, что-то прошептал ему на ухо. Тот кивнул и отошел к группе солдат. Те подхватили алебарды и куда-то убежали.

– Подождем, – сказал инквизитор и посмотрел на старосту.

Тот, не зная, чего от него ждут, заерзал.

– Вот скажи мне, староста Марк, – архиепископ потер холеные белые руки, – хорошо ли ты знаком с кодексом о наказаниях и проступках? Знаешь, что это такое?

– Конечно. – Было видно, как побледнел староста. Он осип. – Конечно.

– И скажи мне, староста Марк, что грозит человеку за укрывательство?

– Укрывательство кого, ваша милость?

– Еретика или, скажем, ведьмы…

– Заточение.

– Верно. – Инквизитор кивнул. – А что положено за ротозейство?

– Удары плетью. – Голос старосты дал петуха. Он закашлялся и замолк.

– Тоже верно. – Неожиданно голос инквизитора окреп, в нем прорезалась сталь. – А за предательство интересов Империи?!

Толпа затихла. Было слышно, как падает снег, как потрескивают уголья в жаровнях.

– Смерть, – еле слышно прошептал староста, его колени подкосились. Он не рухнул в снег только потому, что его поддержал секретарь.

– Смерть, – с явным удовольствием произнес инквизитор.

И тут тишину разорвал крик.

Кричали где-то далеко. У реки, как раз там, куда ушли солдаты.

Толпа заволновалась. С места сорвался небольшой отряд охотников и бегом исчез за домами.

Неподвижным остался только инквизитор.

Через некоторое время на улице, что вела к площади, показалась процессия. Впереди и сзади шли солдаты с алебардами, позади аккуратным каре шли охотники, а в центре двигались четверо паладинов, между которыми металась связанная женщина.

Конвой дошел до площади. Солдаты и охотники выстроили живой коридор, по которому женщину подвели к инквизитору. Паладины разошлись в стороны, и несчастная повисла на веревках.

– Как тебя зовут, милая женщина? – обратился к ней архиепископ.

– Клара, ваша милость. – Она старалась не смотреть ему в глаза. – Что я сделала, ваша милость? Чем прогневила такого почтенного господина?..

Она сорвалась на сарказм и замолчала.

– Это ты мне расскажешь сама, – спокойно ответил инквизитор. – Честной женщине нечего скрывать.

Толпа заволновалась. Послышались сдавленные возгласы.

По той же улице солдаты вывезли небольшие санки, на которых лежали раздувшиеся, изуродованные, черные тела. Трое.

Кто-то заплакал. Какая-то женщина рвалась через оцепление.

– Лукаш! Лукаш!

Ее удержали. Увели.

– А это что? – поинтересовался инквизитор у арестованной женщины, указывая на тела.

– Это не мое, – спокойно ответила та.

– Но нашли в твоем подвале?

– В моем. Это подлог.

Инквизитор кивнул. И вдруг заорал, страшно, зло, так, что вздрогнули все, даже солдаты:

– А алтарь Мортис, на котором лежали эти тела, тоже подлог?! А то, что почва под твоим домом источает гной и зловоние, тоже подлог?! Случайность?!

– Да! – так же зло закричала в ответ женщина. Она подняла голову и уставилась на инквизитора. – Да! Я ведьма!

Она тряхнула руками, и веревки вдруг лопнули. Паладины, державшие ее, разлетелись в стороны. Ведьма зарычала, вытянулась, сделалась толще, ее платье порвалось, обнажая уродливое бугристое тело. Она топнула – земля под ногами покачнулась. Опрокинулась, рассыпая угли, жаровня, кто-то в толпе упал, увлекая за собой остальных. Ухватившись одной рукой за землю и воздев другую к небесам, ведьма набрала полную грудь воздуха и, раззявив пасть, огромную, как у змеи, заглатывающей кролика, завизжала. Леон, скрючившись и зажав уши руками, видел, как из ее рта вылетает нечто, будто круги по воде от брошенного камня. Воздух перед ведьмой заволновался, как живой, сжался и вдруг метнулся в грудь инквизитору. Однако тот даже не пошевелился. И едва видимая туманная стрела разбилась вдребезги, не дойдя до архиепископа Ланге всего нескольких пядей. На какой-то миг Леону показалось, что он видит невидимый, но сияющий щит, прикрывающий инквизитора, большой, похожий на перевернутую каплю. Туманная стрела ударилась в этот щит и распалась. Осыпалась снегом, густо запорошившим и самого инквизитора, и барона, и отца Тиберия.

В тот же миг на голову ведьмы обрушился могучий кулак паладина. Огромная, уродливая туша покачнулась, захрипела и осела. Послышался звук, словно из кузнечных мехов выходил воздух. Страшная женщина съежилась, сжалась и снова стала прежней, обычной. Ее разорванная одежда уже не прикрывала тело. Красивое, обнаженное. С крупными грудями и полными бедрами. Незнакомое чувство коснулось Леона. Что-то дрогнуло внутри. Но всего лишь на миг.

Паладины окружили ведьму, зазвенели цепи. Послышался сдавленный крик. Когда они разошлись, Леон увидел бесполую фигуру, спеленутую в серый балахон, скованную цепями. На голове ведьмы теперь красовался глухой, без глаз, шлем, который жестко крепился к железному ошейнику.

– Вот так, – произнес архиепископ Ланге. – В обоз ее.

Он кивнул секретарю.

Тот подозвал солдат.

– А теперь, уважаемый барон, соблаговолите ответить мне. Каким образом на вашей земле свила гнездо эта поганая птица? Почему жители деревни столько времени обороняли себя от мертвяков, когда для их защиты было достаточно вашей дворцовой стражи?

– Это не так!

– Конечно, это не так! Конечно! Конечно, когда святой отец сообщил о происходящем, было уже поздно, и потребовались усилия паладинского разъезда, чтобы уничтожить расплодившуюся на вашей земле мерзость! Что все это время делали вы? – Он остро стрельнул в барона глазами. – Заботились о благе Империи? Или о том, как посадить на ее трон самозванца?!

– Что?! – Барон вскочил. Но на его плечи сразу же опустились железные перчатки двух паладинов. – Как вы смеете?

– Я смею! – Инквизитор поднялся с кресла, в этот миг он был ужасен. – Я – смею! Я, божьей милостью архиепископ Ланге, инквизитор Империи, по результатам расследования постановляю. Барона Николаса де Фьюри подвергнуть аресту по обвинению в предательстве, заковать в железо и препроводить в столицу для подробнейшей беседы в инквизиторской коллегии.

Барон пытался протестовать, сопротивляться, но его скрутили. На землю, в грязь, полетела его золотая цепь. Солдаты понесли кандалы.

Инквизитор сел.

– Где староста?..

Староста плюхнулся на колени перед инквизитором.

– Поднимите.

Солдаты подняли ослабевшего мужчину.

– Крепок ли ты здоровьем, староста? – спокойно поинтересовался инквизитор.

Тот что-то промямлил.

Архиепископ вздохнул и приказал, не глядя на отца Тиберия:

– За ротозейство и невнимание староста Марк приговаривается к сорока пяти плетям. Исполнение приговора поручается имперскому объездному палачу. Во время его очередного объезда.

Староста бухнулся в ноги инквизитору:

– Спасибо, спасибо… – залился он слезами. – Благодарю вас, святой отец! Благодарю!

– Уберите, уберите… – Инквизитор брезгливо махнул рукой. – Дом колдуньи сжечь. Землю вырыть на глубину трех локтей и смыть в реку. Ее имущество отдать приходской церкви, которой поручается распределить оное среди пострадавших семей.

Он повернулся к отцу Тиберию:

– Надо ли говорить, что перед тем, как раздавать вещи, надо удостовериться в том, что они не несут никакой заразы или скверны?

– Не надо, – покачал головой отец Тиберий.

– Хорошо. Если вам потребуется эксперт…

– Нет нужды…

Инквизитор кивнул.

– За уничтожение нежити деревне выплачивается сумма размером триста золотых. Обязанность употребить эти деньги на нужды деревни и ее жителей возлагается на старосту. За сим объявляю инквизицию в этой местности законченной.

Дружный вздох пронесся по толпе крестьян.

Архиепископ Ланге взял под руку отца Тиберия.

– Ваша деятельность, брат мой, не останется без внимания. Я обещаю.

– Ну что вы, ваше святейшество, нет никакой нужды. Я только служу Господу нашему. И все.

Они уехали. И только староста еще долго бил поклоны вслед удаляющемуся кортежу.

Все знали, что имперский палач делает объезд провинций где-то раз в год, долго на одном месте не задерживаясь. И ежели осужденного не оказалось на месте в этот момент, палач особо расстраиваться не станет и преследований не учинит, а последует дальше, наслаждаясь деревенским гостеприимством.

Глава 12

После этого дня жизнь в деревне еще долго не могла войти в нормальное русло. Убитых свезли на погост. Ведьмин дом спалили и все имущество вместе с ним. Даже скот. Кур, овец и козу… Огонь был таким сильным, что сгорело все дотла. И обрушилась печная труба. Когда выкапывали землю, нашли какие-то кости, даже и не поймешь чьи. А земля, та, что не прогорела, воняла мерзко и сочилась жижей. И хотя архиепископ повелел рыть на глубину трех локтей, копали до тех пор, пока не показались глина и камни. На месте дома ведьмы образовалась огромная яма. В нее всей деревней набрали валунов, с трудом выкапывая их из-под снега. Срубили деревья в ее саду, а землю щедро посыпали дорогой солью. Люди работали как сумасшедшие, старательно превращая место, где когда-то поселилась скверна, в пустырь.

Теперь среди покрытой белоснежным снегом деревни зияла большая, черная язва.

Казалось, только она и напоминает о пережитом кошмаре. Но жить как прежде люди не могли. Зимняя жизнь для крестьянина – отдых. Не нужно пахать, сеять, заботиться об урожае. Все припасы уже сделаны. Знай себе скотину корми да печь топи. Всего и забот. Но что-то переменилось. Свет в окошках горел допоздна. На улицу люди выходили неохотно. А с приближением сумерек так и вообще старались носа не высовывать.

Поначалу еще держали дозор вокруг деревни, жгли большие костры. Но потом оставили это дело. Попрятались.

Зима тянулась и тянулась. Удивительно медленная. Тусклая. Будто бы мертвая. Из серого неба сыпался и сыпался мелкий, невзрачный снежок.

По ночам из-за реки доносился жуткий вой. Иногда далекий, иногда близкий. Непрерывный. Протяжный.

Иногда Леону казалось, что люди вокруг замерзают. Будто стынет в их жилах кровь. Глаза стекленеют. И все, кого он знал, превращаются в мертвецов. Не тех, что перли страшной ордой, но чем-то схожих. Будто страшная опасность выморозила сердца.

Не дело крестьянину воевать. Не дело.

И ладно бы работы невпроворот. Укрыться заботами, гнуть спину до заката, да так, чтобы валиться без сил на постель. И прошло бы бесследно. Потому так ожесточенно, до седьмого пота, уничтожали дом ведьмы. Потому и вырыли овраг на том месте, где жила. Всей деревней, от мала до велика, таскали тяжеленные камни. Но не хватило тягла. Не перегорели внутри ужас и отвращение. И теперь тлели смрадной головешкой в самом центре души, наполняя ее горечью. Убивая радость. А что душа без радости? Гнилушка.

Постепенно застыла река. Навалились самые суровые морозы. Дни стали совсем-совсем короткими.

Теперь ничто не отделяло деревню от Леса. Но и он будто утратил всю свою силу. Застыл, сбросив листву, вмерз в землю. Жизнь в Лесу отодвинулась куда-то в чащу. И только вой, надрывный, наполненный страданием, тянул и тянул душу по ночам.

Кто там страдает? Кто мучается почем зря?

Леон думал, что в былое время жители деревни обязательно бы собрались по этому поводу, может быть, даже перешли бы замерзшую реку – и хворосту собрать, и поглядеть. Но сейчас и помышлять об этом было бессмысленно.

Но существо в Лесу терзало их каждую ночь. Не давало спать. Маленькая сестренка, Злата, плакала. Мать постоянно успокаивала ее, носила на руках.

Наконец Леон решился подойти к отцу.

– Пап.

– Что, малыш?

– Я не малыш, – буркнул Леон. Отец только улыбнулся.

– Это точно.

И вздохнул. Тяжело-тяжело, как вздыхал в последнее время все чаще.

– Пап… А что это там?

– Где?

– Ну… – Леон качнул головой в сторону реки.

Это был один из тех редких моментов, когда они вместе с отцом выбрались на улицу. Нашлась какая-то мелкая работенка. Подновить забор, обтрясти с деревьев в саду лишний снег, чтобы ветки не поломал, сбить лед с крыльца. Одним словом, разная мелкая ерунда.

– Там-то?.. – Отец отложил в сторону доску, которую держал в руках, и посмотрел вдаль. Потом покачал головой. – Не знаю, сынок. Не знаю. Да и есть на свете такие вещи, которые знать нельзя. Не потому, что они такие непонятные. Нет. Так вот издалека вроде бы и неясно. А ближе подойдешь, все рассмотришь, все поймешь. Но только не надо ближе подходить. Не будет от этого радости. Вот и получается, что есть на свете вещи, которые знать нельзя. Не надо их знать.

– Так, значит, этот вой, это то.

Но отец снова покачал головой.

– Не знаю. Может быть, зверь какой. Может быть, что похуже. Не крестьянское дело всюду свой нос совать. Так-то.

Он поднял доску и начал ладить ее к забору, прикладывая то так, то эдак. Леон помогал ему, но из головы все не уходили слова о том, чего знать нельзя. И было это Леону странно.

На следующий день он повстречал на улице стайку ребятишек, которые с сосредоточенными лицами волокли куда-то большие санки.

– Эй, малышня, вы куда? – Рядом с ними Леон чувствовал себя взрослым.

– К реке, – отозвался Ленц. – Только тебя мы с собой не зовем!

– Да! – Карл остановился и гордо посмотрел на Леона. – Тебе нельзя.

– Почему это? – удивился Леон.

– Ты взрослый, – пискнул Славко из-за спины брата.

– Да! – повторил Карл, но с места не двинулся.

– Ну и что? – привел Леон неоспоримый довод.

– А то, что мы в Лес пойдем, – выскочил вперед Славко, но Карл треснул ему по загривку. Получив от брата, мальчишка спрятался в задних рядах. Карл и Ленц были самыми старшими в этой компании. Ближе всего к Леону, но все-таки между ними была какая-то невидимая грань. Они были детьми, а Леона общество еще не прописало в одну из своих групп.

– Вы сдурели, что ли? Вот я сейчас вашим родителям расскажу… Получите на орехи!

– Ябеда, – буркнул Ленц.

– Плевать, – нагло ответил Леон и сделал вид, что собирается уйти.

– Эй… – Карл вышел вперед. – Погоди. Давай с нами.

Тут же вся остальная малышня, будто сигнал получила, сорвалась с места, окружила Леона.

– Точно, точно! Давай с нами!

– Пошли.

– Мы веревку взяли!

– Эй, тихо вы! – прикрикнул Карл. Он взял Леона за руку и отвел в сторону. – Дело серьезное.

– Да какое там дело, – сморщился Леон.

– Серьезное. Мы за реку пойдем, в лес. Зверя поймаем. У моей мамы боли от его воя. И мать Густава мучается. А твоя как?

Леон вспомнил маму. Она выглядела усталой, мало спала, но это из-за малышки. Или?..

– Не знаю.

– Наверное, то же самое, – махнул рукой Карл. – Все мамы в деревне плохо себя чувствуют, когда зверь воет.

– Но не можем же мы его поймать. Он же наверняка огромный. Ты мертвяков видел?

– Нет. – Карл досадливо поморщился и посмотрел на Леона с некоторой завистью. – Меня отец не пустил.

– А я видел. Если зверь в лесу хоть немного похож на мертвяков, мы и пикнуть не успеем, как он нас сожрет. Не дурите. – Леон подумал и добавил: – Есть то, чего знать нельзя.

– Как это?

– Ну. – Леон вздохнул. – Сам не знаю.

– Так ты идешь или нет? У нас смотри что есть. – Карл воровато обернулся, откинул полу тулупа и показал Леону длинный охотничий нож. Мальчишке эта штука казалась, наверное, целым мечом.

– Нельзя туда ходить, – мотнул головой Леон.

– Ну и ладно… – Карл скорчил презрительную физиономию. – Пошли, ребята. А ты, если родителям расскажешь, будешь предатель! Ясно?!

И они пошли вниз по улице. К реке. А Леон… Что он мог сделать? Рассказать родителям? Наверное, это было бы самым правильным. Это было бы разумное, взвешенное решение. Но когда тебе идет тринадцатая зима, очень трудно совершать разумные поступки. Можно было остаться дома и все забыть. Это тоже был бы выход. Не такой хороший, как первый, но понятный, человеческий, мещанский выход. Взрослый. Так поступают многие и многие взрослые. Просто запираются в домах, закрывают ставни на окнах и забывают. Обо всем. Леон сделал то, чего делать было нельзя. Он сбегал в сарай, прихватил пару факелов и кинулся за малышней.

– Подождите! Я с вами!

Глава 13

Течение реки чувствовалось даже сейчас. Даже когда быстрая вода была скрыта толстым слоем льда. Огромная силища потока ощущалась физически. По телу пробегали мурашки, и каждый волосок вставал дыбом. Будто идешь по шкуре здоровенного, могучего зверя, который спит, но в любой момент может проснуться.

Лед был толстый и крепкий. На середине реки снега не было. И от этого становилось еще страшнее. Под ногами, за прозрачным слоем, стремительным потоком неслась чернота. Иногда вода тащила какие-то вещи. Ветку. Горсть листьев. Все это перемешивалось, вертелось невидимыми струями. Тонуло, всплывало.

Леон почему-то очень боялся, что, когда они будут проходить через середину, подо льдом протянет утопленника. Казалось бы, чего тут бояться? Утопленник не разбойник, за ногу не ухватит. А все равно страшно.

Но ничего не случилось.

Стайка детей благополучно пересекла реку и вышла на другой берег.

Это тоже чувствовалось сразу.

Внешне эта сторона реки ничем не отличалась. Тот же снег. Камыш. Кустарник. И только чуть дальше начиналась высокая стена деревьев. Больших, толстых, незнакомых. Чужих. Но при этом здесь все было чужим! И снег тут был, казалось, другой, и кусты, и камыши. И даже голоса вроде бы звучали иначе.

– Может, назад? – спросил Леон. Втайне он надеялся, что малышня струсит и повернет. Может быть, они так бы и сделали, если бы не Карл.

Мальчуган встряхнулся, как воробей, достал из-под полы нож и сказал солидно:

– Двинули.

Было ясно, что к этому моменту он готовился заранее.

И они пошли, маленький отрядец, отважный по глупости.

Леон обратил внимание, что неведомый зверь замолчал.

– Слышь, Карл. А как мы найдем твоего зверя?

Тот обернулся.

– Найдем. По звуку.

– Так он же молчит.

– Это он сейчас молчит. Жрет, наверное.

– А идем мы куда? – не унимался Леон.

– В Лес. – Карл сморщился. – Боишься, что ли? Трусишка.

– А я не боюсь! – пискнула какая-то не знакомая Леону маленькая девочка.

– Молодец! – похвалил ее Карл и со значением взглянул на Леона. – Нам все равно в Лес идти. У реки зверя не поймать.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю. – Карл начал злиться. – Слушай, не хочешь, не иди!

– Я просто знать хочу.

Карл решил, что эта реплика недостойна ответа.

Они медленно уходили в глубь Леса.

Деревья, голые, уродливые окружали со всех сторон. Иногда ветви сплетались в совершенно непроходимую преграду. Их приходилось обходить, перелезать через поваленные стволы, оставляя на острых сучьях клочки одежды. Было очень холодно. Но даже несмотря на это, Лес жил. Жил своей непонятной, странной жизнью. Замороженной, спящей, но все-таки. То тут, то там слышались потрескивания, шелест. Иногда с деревьев, что стояли в стороне от их пути, вдруг сам по себе опадал снег. Будто дерево вздрагивало от чьего-то неосторожного движения, просыпалось, стряхивало снежное одеяло и снова засыпало. У Леона не было ни малейших сомнений в том, что, случись они в этих краях летом, ни один из детей не ушел бы от реки дальше первого дерева. Один только Всевышний знает, что могло произойти. Но могло. В этом Леон был уверен.

Однако другие дети будто бы ничего не замечали. Они шли вперед. Переговаривались хоть и вполголоса, но без особого страха. Карл бесстрашно шел впереди.

Леон часто оборачивался, проверяя, нет ли кого позади и хорошо ли виден их след.

Зверь молчал. Вместе с ним молчал и Лес.

Дети растянулись. Было видно, что многие устали. По какой-то причине никто из них не жаловался и не ныл. Хотя именно этого ожидал Леон. Видимо, они верили Карлу. Считали его своим лидером, вожаком. Почти взрослым. Это было очень важно, чтобы лидер был еще не совсем ребенок, но и не из другого, большого мира.

Наконец Карл остановился.

– Все. Тут подождем. Разведем костер. И поедим.

Малышня радостно побросала мешки. И застыла на месте.

– Ну, чего встали? – Карл покрутил головой. – Собирайте сучки, ветки. Давайте, чего ждем-то?

Дети нехотя разошлись в стороны. Кто-то пытался сломать ветку. Кто-то – выдернуть из-под снега валежину. Сам Карл важно двинулся к самому толстому дереву и начал срубать у него ветки. Подойдя ближе, Леон увидел, как со срезанных ветвей сочится на снег тягучая, мерзко пахнущая жидкость.

– Карл…

– Что? – недовольно буркнул тот.

– Это какое-то ненормальное дерево.

– А где тут нормальное? Это же чужой лес… – Сказано это было таким тоном, что Леон понял: Карл ни за что не отступится.

– Оставь, пойдем назад.

– Иди… – Мальчишка пожал плечами.

Леон бы ушел. Будь он один. Неожиданно, совершенно некстати, он увидел этих детей. Маленьких, беззащитных и глупых. Они потащились в Лес, хотя каждому родители говорили, что бывает с теми, кто уходит за реку. Но дети поверили своему вожаку. Потому что он сказал – нашим мамам плохо, пойдем и убьем зверя, чтобы им было хорошо. А что такое мама? Весь мир. И дети спасали свой мир. Как могли. Потому и не ныли, потому терпели. И страх терпели, и мороз.

«Какой же я идиот! – удивительно четко осознал Леон. – Не надо было их пускать сюда! И идти с ними не надо было!»

– Карл… Ты гад, – неожиданно даже для самого себя сказал Леон.

Тот фыркнул и обернулся.

– Не нравится? – Леон увидел странный нездоровый блеск в его глазах. – Не ешь. Вали отсюдова. Трус.

– Когда захочу, тогда и пойду, – ответил Леон и отошел.

Малышня стаскивала в кучу ветки.

Наконец набралась приличная куча. И Карл принялся бить кресалом, видимо, взятым у отца, но мох почему-то не занимался. Леон оторвал кусочек просмоленного льна от факела. Положил под пучок искр. Через некоторое время огонек заплясал на сухих ветках. Карл кинул сверху нарубленные им ветви.

– Сейчас подсохнут… Доставайте еду.

Малышня распаковала сумки. У кого-то были сухари. Краюха хлеба. Даже вареные яйца.

– Кто-нибудь взял котелок? – спросил Леон.

– А зачем? – после паузы поинтересовался Ленц.

– Нагрели бы воды…

– И так хорошо, – беззаботно махнул рукой Карл.

Он взял длинную палку и ткнул ею в костерок, который давал дыма больше, чем огня.

В тишине Леса раздалось злое шипение.

Ветви, которые рубил Карл, те самые, что истекали гадким соком и воняли, вдруг изогнулись, зашевелились, обхватили сук крепкими витками! Мальчишка закричал, отбросил палку и метнулся прочь.

За ним кинулась, побросав пожитки, остальная малышня. Леон отскочил в сторону и спрятался за дерево.

В костре трещали сучья, шипели, скручиваясь и переплетаясь, страшные ветки, превратившиеся в слепых, истекающих ядом змей.

– Я же говорил, говорил… – шептал Леон.

Он осторожно высунулся. Змеи-ветви изломали палку, которую Карл сунул в их клубок, и сейчас конвульсивно дергались, пытаясь выползти из огня. Однако, коснувшись снега, они замирали.

– Боятся холода… – догадался Леон и крикнул громче: – Не бойтесь! Они не вылезут.

Малышня потихоньку приблизилась. Омерзительно воняло горелым мясом. Кого-то из мальчишек, вдохнувшего жирного дыма, вырвало на снег.

– Пойдемте отсюда, – предложил Леон.

– Куда? – неожиданно зло спросил Карл.

– Домой, – пожал плечами Леон. – К родителям. Никто ничего и не узнает. Если сейчас вернемся. Скажем, что с горки катались. И все.

Он почувствовал, что малышня сейчас на его стороне. Им хватило.

– Черта с два! Я без зверя не вернусь. Как же наши мамы?!

Это был нечестный прием.

– Не найдешь ты никакого зверя. Он тебя сожрет.

– С чего бы это?

– Потому что ты маленький. – Леон ударил по больному.

– Я не маленький!

– Маленький, – повторил Леон жестко. – Тебя отец не пустил деревню охранять. А я со своим ходил. Понял?!

Карл наклонил голову, и Леон вдруг увидел, как побелели костяшки его пальцев, что сжимали нож.

Это было страшно.

И тогда в глухой, замерзшей тишине вдруг завыло! Заклекотало! Заверещало! Со всех сторон! Затрещали деревья! Захрустел снег!

– Бежим! – взвизгнул Леон и побежал, увлекая за собой детей. Побежал туда, где виднелись на снегу его следы. Домой! Домой!

Они неслись, петляя, как зайцы. Там, где не проскочил бы взрослый, дети ухитрялись пролезть, проползти. А следом за ними двигалось что-то огромное! Рычащее на все голоса, воющее тем самым тянущим душу воем, что каждый день слышался в деревне. Карл нашел своего зверя. И когда они выбежали, выкатились на лед реки, падая и раскрашивая снег кровью, Карла среди них не было.

Леон кричал. Метался по берегу, звал. Из разбитой губы текла не переставая кровь.

Но тщетно. Карл не вышел к реке. Он и еще двое. Мальчик и девочка. Та, которая сказала, что не боится.

Вой начал удаляться. Сдвинулся куда-то в сторону, ушел в глубь Леса.

На льду реки плакал Леон.

Глава 14

Произошедшее тяжело ударило по деревне. На людей как будто навалилось что-то неподъемное. Придавило к земле, согнуло, стиснуло со всех сторон, мешая дышать, лишая сил. Иногда казалось, что весны уже не будет. Что весь мир погрузился в белую унылую зиму.

Это было тяжелое время.

Солнце поднималось над горизонтом едва-едва. Показывало край, висело некоторое время словно в нерешительности и снова опускалось. Зверь в Лесу выл не переставая, близко-близко от деревни. Словно почуяв свежую кровь. От этого воя мама плакала по ночам, а отец сделался злым и раздражительным. Он целыми днями сидел в доме. У окошка. Ел сухари и запивал их какой-то мутной жидкостью, которую наливал из большой бутылки. Иногда он засыпал там же, за столом. Тогда Леон укрывал его овчиной и подталкивал под голову мягкие рукавицы.

В хлеву маялась скотина. Мать то и дело впадала в какое-то полузабытье. Сидела на лавке, как неживая, сложив ладони на коленях и глядя в пространство пустым взором. Из этого состояния ее могла вывести только сестренка. Когда маленькая начинала плакать, мать вздрагивала, бежала к ней на нетвердых, будто со сна, ногах. Кормить овец, корову и птицу она забывала. И Леон взял эту обязанность на себя.

Готовить еду ему тоже приходилось самому. Радовало только то, что родители были нетребовательны к еде.

Мать почти ничего не ела, а отец жевал то, что давали. Равнодушно.

В других домах было не лучше.

Отец Карла помутился рассудком.

Сначала он кинулся через реку. В Лес. Его пытались удержать, но он вырвался, принялся рубить деревья. Потом побежал в чащу.

Его не было два дня. Все уже подумали, что отца Карла нет в живых. Но он вернулся. Оборванный, с растрепанными седыми волосами. И совершенно безумный. Утверждал, что встречался с Карлом, что тот жив и здоров. Но ему никто не верил. Старушка-знахарка пыталась отпаивать его своими хитрыми травами, священник читал молитву. Но тщетно. Отец Карла носился по деревне. Иногда веселый и радостный, с цветными лентами, привязанными к палке. Иногда испуганный, злой. Он забросил хозяйство. Кто-то говорил, что его тело изуродовано. Рваные раны, страшные царапины, следы зубов, человеческих зубов. Что уж было с ним там, две ночи в Лесу, никто не знал. Леон даже боялся себе представить.

По пропавшим детям отслужили панихиду. Отец Тиберий стал так плох, что и стоял-то едва-едва. На службе он часто замирал, а очнувшись, смотрел тоскливо, будто видел в своем забытьи что-то печальное и неотвратимое.

Славко, брат Карла, из дома не выходил. Только один раз Леон видел его в окно. Маленький, бледный, с большими страшными глазами. Будто бы чуть светящимися в темноте. Или показалось?

Его мать появлялась на улице регулярно. Она ухаживала за мужем. Посещала церковные службы. Даже иногда улыбалась. Скромно, будто стыдясь своей улыбки. При этом женщина таяла на глазах, ссыхалась, худела. Ей пытались помочь те, кто еще сохранил какие-то чувства в этой отупляющей, воющей зимней ночи.

Через некоторое время она исчезла.

А еще через несколько дней к завыванию зверя прибавился еще один звук. Это отец Карла, безумный, заламывая руки, в одной холщовой рубахе, волок по снегу санки с мертвой женой. И выл, выл…

Рыть могилу в промерзшей земле не стали. Свезли на погост так. Спрятали в склеп и привалили дверь камнем.

Славко взял к себе отец Тиберий. Мальчишка помогал ему на службах и вроде бы выправился. Уже не смотрел так дико, по-звериному. Хотя никто не слышал от него и слова с тех пор, когда дети вернулись из леса. Вскоре в церковь перебрался и его отец. После смерти жены тихий, пугливый, он убирал снег на дорожках, что-то мастерил из дерева, подновлял стены. И молчал. Так же как его сын.

Его дом постепенно занесло снегом, крыша осела, провалилась. Будто и не было.

Однажды в деревню зашли волки. Никто не вышел, чтобы их прогнать. И казалось, звери ждали именно этого. Они разбрелись по улицам, осторожно ступая по свежему снегу и заглядывая в окна светящимися глазами.

Леон видел, как они принюхиваются к теплому воздуху из хлева. Слышал, как глухо рычат, слыша испуганное блеяние овец. Но выйти из дома не решился. Отец спал, уронив голову на руки. Мать сидела в сонном оцепенении. В доме было тихо, только потрескивали дрова в печи.

Волки были знаком. Страшным признаком того, что люди сдались. Перед зимой, смертью и зверем из Леса, которого на деле никто не видел, но зато слышал каждый. Своим воем он задул огонь в душах, выморозил их, лишил страсти, жажды к жизни. И волки чувствовали это.

Потому что больше всего животные боятся огня. Пламени костра или огня, горящего в сердце человека, не важно! А сейчас в деревне только пахло гарью…

Волки ушли утром. Но вернулись на следующую ночь. И снова ходили под окнами, подходя все ближе и ближе. Зло рычали. Метили заборы.

Солнце, точнее, тот его кусочек, что теперь поднимался над горизонтом, снова прогнало их. Но Леон знал – не надолго. Он осторожно вышел на улицу. Посмотрел на двор, испещренный следами крупных лап. Прошел в овин. Овцы испуганно жались к дальней стене. Корова, увидев его, замычала и опустила рога.

– Тихо, тихо… – Леон осторожно погладил буренку по пятнистому боку. – Тихо.

Кинул в ясли сена. Выкинул лопатой свежую лепешку. Проверил кур. Яиц не было.

Осмотрев двери, он обнаружил следы когтей. Волки всю ночь царапали створку. На свежем снегу лежали свежие щепки.

Крепкие звери. Сильные. Если прорвутся к скотине, всех зарежут.

В отчаянии он опустился на снег.

Что же делать?

Леон кинулся домой. К отцу. Но тот только ворчал что-то, отмахиваясь от сына.

– Папа!!! Папа!!! – кричал Леон. – Волки, папа!

– Дома сиди, – буркнул отец. – Нечего по улице шляться. Дома.

– Так овец же порежут, пап! Овец! И коровку…

– Скотина не человек. Дома сиди. Глядишь, обойдется.

Через хмель, через одурь прорывалось только одно, вбитое годами, поколениями, веками крестьянское – не суйся, хуже будет! Не суйся, терпи! Терпи и пройдет! Подождем!

Что нужно, чтобы крестьянин взялся за вилы? Что должно произойти? И не будет ли хуже от того? Не дело крестьянину воевать. Сунувшись в чужое и чуждое ему дело, человек земли и плуга теряет себя. И либо идет лиходействовать, либо пьет беспробудно, до помрачения рассудка. И чем крепче его разум, тем больше пьет. Чтобы не сгинуть совсем. И хоть как-то дождаться своего времени. Весны?..

Леон бессильно опустил руки. Он подпер двери в овин. Привалил изнутри колодой. Снаружи понатыкал в снег как мог крепко острых точеных кольев. Облил дверь водой. Застынет – будет скользкой. Затворил все ставни и приготовил вилы. Как и все мальчишки, он умел метать пращей камни и мог бы при удачном попадании ранить, а то и убить волка. Проломить ему голову или подбить лапу. Но это днем, с хорошего места. Ночь была временем волков. Даже и пробовать нечего.

Оставалось только запереться покрепче. И ждать.

Волки появились, как только солнце скрылось за горизонтом. Еще не успели растаять неверные зимние сумерки. Еще небо на западе не стряхнуло с себя багрянец. А звери уже вошли в деревню. Еще не как хозяева, но уже по-свойски, как на свою охотничью территорию.

В свете полной луны их можно было хорошо рассмотреть. Крупные. Поджарые. С длинными, хищными мордами и голодными цепкими глазами. Большая стая.

Они рассыпались по дворам в поисках еды. Нагло царапались в двери. Вставали на задние лапы, пытаясь подсунуть морду под ставни.

Леон, крепко сжав черенок вил, стоял в стылых сенях, со страхом глядя на дверь, которая дергалась и вздрагивала от царапающих ее лап. Волк снаружи рычал. Шумно принюхивался.

Дверь была крепкой. И Леон это знал. Большая, дубовая створка, тяжелая. Ее и человеку открыть не просто. А уж с кованым засовом и подавно.

Но в зимней ночи все выглядело таким хрупким, что казалось, волку нужно совсем чуть-чуть, чтобы ворваться в дом. Наброситься на оцепеневших людей! Впиться им в горло!

Чем может помешать им мальчик с вилами? Что может сделать он – маленький, слабый?

Но Леон все равно стоял в сенях, дрожа и сжимая кривой черенок. Позади была семья.

А когда пришло утро, волки уходить не стали. Зачем?

И под холодным, тусклым солнцем они лежали на снегу, высунув совсем по-собачьи длинные красные языки.

Может быть, так бы и занесло деревню равнодушным снегом. Засыпала бы зима по самые крыши, удавила, выжрала… И отвоевал бы Лес себе еще одну пядь земли. Перебрался через реку.

Если бы не безумный отец Карла. Ночью, пока спал священник, сумасшедший пробрался на колокольню. И как только первые лучи солнца осветили деревенские улицы, он ударил в колокол.

И тот забился, закричал как живой! Будто ждал этого. Вставай! Вставай! Быстрее! Беда! Вставай!

Отец Карла бил и бил в гулкую бронзу. Кричал что-то на своем безумном языке, мычал, дергал веревку, раздирая церковному колоколу звонкий рот.

Вставай! Вставай! Не спи! Вставай!

С криками поднялась в воздух стая ворон.

Криком захлебнулись в осоловелых домах дети.

Трусливо заскулили волки. Дернулись. Заметались.

А безумец бесновался на колокольне.

И даже зверь в Лесу поперхнулся, затих.

Сумасшедший, потерявший все на свете, лупил в колокол, заливаясь слезами, бессвязно крича. И этот крик шел откуда-то из таких глубин человеческого естества, куда не заглядывал еще никто из тех, кому дорог разум. Вставайте, люди! Вставайте! Человек, утративший все, кроме веры в бога, звал тех, у кого еще что-то осталось, но ослабла вера.

Вставайте! Вставайте!

Зверь в Лесу завыл с новой силой, но колокол не умолкал. Перебивая, ломая, забивая смертную тоску, что выстуживала души почище трескучих морозов.

Отец Леона мотнул головой. Поднялся на шатающихся ногах, затекших от долгого сидения. Страшный, худой, со щетиной, торчащей в разные стороны.

Леон подскочил, ухватил отца за руку. Прижался.

– Жена! – гаркнул тот. – Жена, вставай, бери ребенка. В церковь пойдем.

Он посмотрел на Леона, словно впервые увидел.

– Случилось что-то… Надо идти. Надо.

Волки убежали из деревни сразу. Как от огня.

И солнце в тот день висело над горизонтом дольше обычного. Словно людские молитвы удерживали его за невидимые нити.

А вечером в небе, далеко-далеко на севере, расцвели огромные огненные цветы. И летали светящиеся, разноцветные птицы. Такие большие, что крыльями они закрывали полнеба. Взлетали и падали пылающие звезды. И яркие радуги проносились через небосклон. Это все маги Империи, собравшись в единый час, радовали людей веселым фейерверком, отмечая день прощания с зимой.

Глава 15

Весна пахла землей. Мокрой, жирной землей, очнувшейся ото сна и готовой дарить жизнь.

Леон сидел на холме и смотрел на реку. Вздувшаяся, полноводная, она несла всякий мусор, ворочала целыми стволами, поднимала со дна огромные, раздувшиеся топляки, которые страшными чудовищами выныривали из черной, бурлящей глубины, показывались на миг и снова исчезали.

В этом был какой-то большой, серьезный смысл. Но Леон никак не мог его уловить.

Топляк. Огромный, старый, давно ушедший на дно, в ил, вдруг срывался с места, поднимался вверх, чтобы показаться на поверхности во всем своем уродстве. И снова уйти. Спрятаться. Как выдуманное чудовище, что всегда живет под кроватью. Во тьме. Но иногда, раз в год, может высунуть оттуда свою страшную лапу. Реальную, настоящую.

Леон смотрел на реку и вертел в руках ленту. Ту самую, что подарила ему Марта на ярмарке, с которой, пожалуй, и начались все эти злоключения. Сначала еретик, потом мертвяки.

Лента струилась меж пальцами, как живая. Леон намотал ее на запястье, чтобы не потерять. Ему нравилось касаться ее, такой мягкой, нежной, трепетной. Сразу вспоминалась ее хозяйка. И ее слова: «Ты теперь мой рыцарь». От этого становилось тепло и где-то внутри пробегала дрожь. Хотелось бежать, не важно куда, главное – бежать, чтобы ветер в лицо, чтобы трава путалась в ногах!

Но бежать было некуда. Да и незачем.

Леон следил за коровами.

Ему доверили пастушью работу. С одной стороны, ничего сложного, знай себе сиди на холме да приглядывай за пасущимися животными. С другой стороны, огромная ответственность. Ведь каждая корова – кормилица. Потому Леон частенько набирал пригоршню камней и выпуливал их один за другим по какой-нибудь подходящей мишени с помощью пращи. Руку набивал. И глазомер. Объектами для стрельбы могли быть большие валуны, деревца или отдельно стоящие кустики. Иногда из озорства Леон закидывал камень в Лес. Раскручивал ременную петлю что было силы, и выстреливал камень под углом вверх. Так, что он исчезал в ослепительно-голубом небе. Потом прислушивался. И иногда до его слуха доносился негромкий стук. Камень находил пристанище на том берегу.

Конечно, праща не могла считаться серьезным оружием. Но пробить голову волку была способна. Еще у Леона был кнут, длинный, из сыромятной бледной кожи. И нож. Его личный, подаренный отцом на празднике весны. С кнутом Леон управлялся неплохо. По крайней мере коровы его опасались. А ножик всегда носил на поясе. Тот был невелик, но… но свой, настоящий, с теплой, удобной рукояткой.

Еще Леон учился играть на дудочке. Отец сказал ему, что дудочка самый что ни на есть пастуший инструмент. И что все пастухи умеют на ней играть.

Откуда умеют?

А кто ж их знает… Учатся как-то.

Вот мальчишка и учился. Получалось плохо. Животные от резких звуков, издаваемых свирелью, нервно вздрагивали и норовили убраться подальше.

Коровы оставались на выпасе до вечера. Потом Леон гнал их в деревню и шел спать. Утром, рано-рано, после первой дойки, он собирал стадо снова и вел его на пастбище. Из деревни к нему прибегал кто-нибудь из малышей, приносил еду. Точно так же сам Леон бегал к отцу на поле прошлым летом. От этого он чувствовал себя совсем-совсем взрослым. Малышня смотрела на него с уважением. Просили подержать кнут. Леон не жадничал. Давал.

А вокруг бушевала весна.

Распускались цветы, такие, каких Леон и не знал вовсе, трава, словно обезумевшая, стремилась к солнцу, вспарывала землю. Бабочки, жуки, птицы, звери – все это просыпалось, бегало, летало, ползало, радовалось теплу, солнцу!

И Лес за рекой оживал. Но это почему-то не приносило радости.

С холма было хорошо видно, как просыпаются деревья. Как медленно, но неумолимо, день за днем, катится из глубины зеленый вал. Скоро он доберется до реки. И Лес, тот, чужой, снова станет прежним. Омерзительно живым.

Леон вспомнил зиму, зверя, змеиное дерево. Вспомнил Карла и то, какими глазами он смотрел на него, сжимая рукоять ножа. Нет, это не Карл смотрел, это Лес. Лес пялился на Леона, захватив душу ребенка, он пытался утащить других детей в чащу, в глубину. Чтобы никто и никогда не вышел оттуда.

От осознания этого становилось страшно и холодно.

Леон поежился и поднялся на ноги. Коровы разбрелись и умиротворенно жевали. У них была короткая память, события зимы нисколько не трогали животных.

Мимо пастбища, далеко-далеко, уходила дорога. Та самая, по которой, если ехать и ехать, можно прийти в столицу. Где правит император и все люди разговаривают странно, как те паладины, что спасали деревню от нашествия мертвяков.

«Может быть, и Марта там… – подумал Леон. – Танцует где-нибудь на площади».

И ему отчаянно захотелось оказаться там, чтобы утащить ее снова куда-то. Чтобы она показывала ему самого высокого человека или рассказывала, как она кормила тролля.

Потом Леон посмотрел в сторону деревни.

Там по дороге кто-то шел.

Леон прищурился, прикрылся ладонью от солнца.

Не видать.

Мальчишка поудобнее устроился на бараньей шкуре и принялся ждать.

Сверху припекало солнышко, но земля еще таила в себе частичку зимы, и сидеть на ней просто так было чревато. Бабка-знахарка часто гоняла мальчишек, которые сидели на больших валунах. «Ужо вам будет! Ужо будет! – кричала она и размахивала клюкой. – Карачун под хвост ухватит, придете тогда! Ух я вам! Гадючьим ядом лечить буду!»

Дети смеялись и убегали, однако гадючьим ядом никто лечиться не хотел, а на овчине сидеть было все одно приятнее.

Маленькая фигурка наконец приблизилась, свернула с дороги на поле, и Леон сумел ее разглядеть. Маленькая Герда. Она несколько раз приносила ему еду. Бойкая, озорная девчушка с рыжими, густющими волосами, собранными в толстую косу.

Леон перевернулся на спину, закинул ногу на ногу и сделал вид, что совсем не интересуется ее появлением. Сунул в рот травинку. Так он казался себе солиднее, что ли, и принялся изучать небеса.

Вскоре рядом послышалось шуршание травы.

– Лео! – позвал девичий голос. – Лео, хватит валяться.

Она присела рядом.

Леон покосился не нее и снова уставился в небеса.

– Лео! – В ее голосе послышалось возмущение. – Я тебе принесла еду, но если она тебе не нужна, я унесу ее обратно. Или сама съем.

Леон с деланой ленцой перевернулся на бок, подпер голову кулаком и спросил будто бы нехотя:

– Ну, что там у тебя?

Герда поставила перед ним узелок.

– Вот!

Леон развязал тесемки. Вытащил хлеб, кусок сала, уже нарезанного, сладкую луковицу, сыр, несколько варенных вкрутую яиц, завернутую в чистую тряпицу соль и два больших пряника. Густо запахло едой, домом.

– Угощайся, – махнул рукой Леон.

– Это твоя еда. – Герда вздохнула.

– Ешь давай, – буркнул мальчишка и принялся чистить яйцо. Герда не стала возражать.

Вместе они быстро справились с обедом и развалились на шкуре.

Герда поежилась и подвинулась ближе к Леону. Прижалась.

– Холодно что-то.

Мальчишка ощущал ее тело совсем рядом. Теплое и какое-то… гибкое? И совсем не маленькой показалась она ему. Нет, что-то особенное чувствовалось в девушке, одновременно мягкое и упругое, гибкое и хрупкое. Леон почувствовал, как во рту скапливается слюна. Он сглотнул, как ему показалось, чрезмерно громко, и, удивляясь самому себе, обхватил Герду рукой за плечи. Та не стала возражать, только чуть повернулась и положила голову ему на плечо. Запах ее волос, запах трав и дыма окружил, опутал мальчишку. Леон поразился, как же он до этого момента жил без этого аромата, без этого щекочущего в груди чувства. Это было так удивительно, так ново, что он не удержался, повернул голову, вдохнул всей грудью ее запах и поцеловал эти волосы.

– Ты чего? – Она подскочила, уставилась на него своими удивительными глазами. – Ты чего?

– Ничего. – Леон смутился. Он убрал руку. Осторожно сел. – Просто.

– Дурак, – буркнула Герда, вскочила и кинулась прочь.

– Погоди! – крикнул ей вслед Леон.

Он вскочил, хотел было броситься за ней, но остановился.

Герда бежала до дороги. Там она остановилась. Отдышалась и пошла в деревню, ни разу не обернувшись.

Расстроенный, запутавшийся в собственных чувствах Леон сидел на холме и глядел ей вслед, пока девушка не скрылась за поворотом.

Вернувшись домой, Леон поел и пошел спать на сеновал. Там было особенно хорошо. Закутавшись от ночного холода в большущий дедов тулуп, тот, что обычно кидали на сани зимой, Леон вслушивался в звуки ночи. Вот завозились в хлеву овцы. Вот переполошилась, шут знает с чего, какая-то пичуга в гнезде. Заверещала сначала тревожно, потом возмущенно. Затихла. Роются в сене мыши. Поскрипывает сверчок. Завыли где-то далеко-далеко волки. Не страшно, по-летнему.

Леон нарочно лег на сене, спать дома не хотелось. Он чувствовал, что странным образом внутренне изменился. И боялся, что мать заметит эту перемену, начнет спрашивать. А Леон не сможет ответить. Потому что сам до конца не разобрался в себе, сам не знает, что с ним. Почему сердце так бьется, так отдаются во всем теле его толчки, подрагивает каждая мышца, каждая жилка. И не страшно совсем, вообще ничто не страшно! Хочется забиться в дальний угол или, наоборот, скакать посреди двора, кричать и петь.

Он старался не думать о Герде. О ее волосах, ее лице, глазах, губах. Таких красных, полных жизни губах.

А как она шла по полю? Он будто первый раз увидел ее! Стройная, гибкая фигурка. Длинная коса толстой змеей обвивает талию.

Леон потряс головой, ему казалось, что все вокруг пошло кругом! И сеновал, и дом, и сад, и вся земля, звезды! Все кружится, кружится!

Мальчишка зажмурился, закрыл глаза ладонями!

Прохладой коснулась лба шелковая лента, намотанная на руку.

Что это?

Ах, Марта.

«Ты теперь мой рыцарь», – донеслось откуда-то издалека.

Леон улыбнулся с закрытыми глазами. И уснул…

Ему было хорошо.

Глава 16

На следующий день он снова погнал стадо на выпас.

Коровы топали мирно, выдоенные, спокойные. Вечером, с нагулянным выменем, они беспокоились, тяжело мычали, толкались. Сейчас стадо было благожелательно. Пастуху не приходилось даже лишний раз щелкать кнутом. Животные шли сами.

В утренней прохладе от стада поднимался пар. Солнце едва-едва поднялось над горизонтом, день обещал быть жарким, но ночью было еще холодно.

Придя на поле, Леон кинул сумку на знакомый уже холмик. Вытащил из-за пояса ремешок пращи. Пошел вдоль обрыва, собирая мелкие и средние камешки. Сложив их в кучку, он поискал взглядом подходящую мишень. И вскоре нашел ее, приметив шагах в ста небольшой, где-то до пояса, полукруглый валун.

Годится.

Леон вложил камень в «ложку» и начал медленно раскручивать ременную петлю над головой. Когда праща тревожно засвистела, мальчишка уловил момент и выпустил один конец петли. Камень ушел в небо.

Слишком высоко. Снаряд приземлился дальше и в стороне.

Леон не торопясь взял из кучи следующий. Вложил. Крутанул, примеривая вес. Бросок!

Пыль, выбитая из земли, поднялась совсем рядом с целью.

Еще один камень. И еще…

Вскоре Леон так пристрелялся, что стал укладывать камень за камнем в мишень. Только крошки полетели.

Отколов таким образом от камня кусок, пастух успокоился. К тому же коровы разбрелись, и потребовалось некоторое время, чтобы собрать их обратно.

Когда Леон вернулся на холм, там уже сидел какой-то мужчина.

Мальчишка остановился.

Мужчина сидел спиной, не двигаясь, молча. Его седые волосы едва шевелились на ветру. Откуда он тут взялся? Леон мог бы поклясться, что не видел никого на дороге, а подойти незамеченным было просто неоткуда. Одет незнакомец был необычно. На плечи его был накинут прямоугольный плащ, длинная синяя рубаха до колен оторочена богатой вышивкой, на ногах высокие, редкие в этих краях сапоги с загнутыми носами.

– Здравствуйте, – на всякий случай поздоровался Леон.

Мужчина медленно повернулся. У него была широкая, совсем седая борода, иссеченное морщинами лицо и один глаз. Вместо другого была черная повязка.

– Как тебя зовут? – Голос у незнакомца был низким, с незнакомым, царапающим ухо акцентом.

– Леон.

– Лен?

– Нет, Леон. А кто вы?

Мужчина посмотрел на Леона, и тот поежился, таким холодным и колючим был взгляд единственного глаза.

– Скажи мне, мальчик, почему лес так близко к реке?

Леон пожал плечами.

– Так он всегда таким был.

Мужчина помолчал, а потом тяжело вздохнул.

– А где город?

– Город? Вы имеете в виду столицу? Она там. – Леон махнул рукой. – Далеко.

– Я имею в виду город, Лен. Тут стоял город. – Незнакомец сказал с нажимом, в его голосе было что-то такое, от чего Леону захотелось бежать. Власть была в голосе. Звонкая как стальной клинок и такая же безжалостная. – Большой город.

Он ткнул пальцем, на котором сверкнуло кольцо с камнем, куда-то в реку.

– Видишь?

– Что? – Леон повернул голову.

– Там, буруны.

– Да. – Мальчишка видел, как перекатывается на невидимой мели река. – Мель.

– Мель, – с горечью повторил мужчина. – Мель. Там был мост. Мост!

Незнакомец огляделся.

– Луг. Коровы. Дорога. Только одна дорога. Только одна. – Он посмотрел на Леона. – Тут была сотня дорог. И все они сходились к моему городу! Тут были стены. Крепостные стены! Что от них осталось сейчас? Где они? Где мои воины? Сотни воинов, тысячи!

Его голос надломился.

– Что ты здесь делаешь, Лен? Чьего ты рода, пастух?

– Я… – Леон вдруг растерялся. – Я живу в Империи. Она очень большая. Тут недалеко наша деревня. Там есть церковь, и отец Тиберий, он знает много, очень. Может быть, он сможет рассказать вам про город.

Но на душе холодело. Леон уже догадался, что за странный человек посетил его.

Незнакомец ухмыльнулся. Его лицо дрогнуло, и Леон сообразил, что глубокие морщины на его лице совсем не морщины, а шрамы! Десятки шрамов накладывались один на другой, образуя жуткую маску.

– Город исчез. Мост разрушен. Лес. – Кулаки мужчины сжались. – Лес пожрал плоды трудов моих. Как горько, что нет мне покоя. Зачем я здесь?

Он приподнялся, но снова тяжело опустился на землю, словно не имея силы встать.

– Почему? – Он поднял голову к небу. Его голос превратился в бормотание. – Почему не могу я встать и уйти? Почему должен из года в год смотреть, как умирает все то, что создал я? Когда придет конец моим страданиям? Такой муки не удостаивался ни один из великих королей прошлого. За что? Будет ли конец?

Незнакомец опустил голову.

Некоторое время он молчал.

Потом глянул искоса на Леона.

– Ты, Лен. Пастух. Посмотри на меня. Что ты видишь? Что ты думаешь, глядя на меня?

Леон судорожно сглотнул.

– Вы… Вы царь?

– Когда-то был.

– Воин?

– Когда-то был, – незнакомец кивнул.

– Мне жаль… Жаль вас.

Мужчина снова кивнул.

– Я никогда не думал, что буду снова и снова видеть всю тщету своих трудов. Сотни дорог, тысячи воинов, башни высотой до неба! Ступени из золота! Все женщины мира! Пища богов! Вот что видел я в своей жизни! И не только видел. – Его пальцы алчно сжались. – Я трогал, сжимал, ломал. Я – владел! Владел всем этим миром! Этот мир существовал только для того, чтобы в нем жил я. И даже преисподняя содрогалась, когда я спускался по лестнице в тысячу ступеней со своего трона. И не было меня счастливей! Сотни тысяч походов, неисчислимое количество стран, покорившихся мне. Цари царей подносили мне чашу для омовения перстов. Красивые женщины прислуживали мне. Карлики работали в моих подвалах, прямо там добывая золото, делая меня еще более могущественным. Я мыл ноги в священных источниках мерфолков! Да они и стали священными только после того, как я омылся в них.

Он хохотнул. Но тут же застонал, обхватив голову руками.

– Выше меня были только боги. Да и то не все. Я мог поспорить и с ними. И спорил! Спорил! – Он погрозил кулаком небесам, но уронил руки. – Где это все сейчас?.. Силы оставили меня. Оставили друзья. Женщины. Слуги.

Почему же из года в год я должен смотреть на прах трудов моих? Из года в год, уже целую вечность.

Незнакомец опустил голову. Ветер развевал его седые волосы. Руками мужчина обхватил свои колени. Леону было нестерпимо жаль его. Хотя он и сам не знал почему… Горе незнакомца было неподдельно, но все то, о чем он говорил, не имело для Леона смысла. Слишком уж сказочным было то, о чем говорил незнакомец, слишком непостижимым.

Наконец мужчина поднял голову.

– Ты сказал, Лен, что в твоей деревне есть церковь?

– Да… – ответил Леон и на всякий случай добавил: – Господин.

– Тогда пойди к вашему монаху, Лен. Дай ему монету. Золотую монету. И пусть служит по мне. Пусть просит за меня богов, просит так, как никогда не просил. Просил у них покоя. Покоя для меня. Только покоя. Понимаешь, Лен? Только не обманывай меня. Не обманывай. Лови… – Мужчина кинул что-то Леону. Тот неловко поймал, а когда обернулся… никого на холме уже не было. Совсем никого. А на ладони лежал большой, крупный золотой. С профилем какого-то человека, в котором смутно угадывался незнакомец.

– Вот тебе раз… – пробормотал Леон, опуская золотой в поясную сумку.

Вечером, отогнав стадо, он, вместо того чтобы идти домой, направился к отцу Тиберию. Тот встретил его на пороге церкви.

Старец сидел у дверей, аккуратно сложив руки на коленях.

– А! Леон, мальчик мой… – Монах улыбнулся. – Проходи… Надеюсь, ничего не случилось дурного, сын мой?

– Ничего, все в порядке, святой отец. Но я хочу… – Леон вдруг почувствовал, как взмокла ладошка, что сжимала золотой. Целый золотой! Невероятное богатство! Золотой, тяжелый, полновесный. Даже дыхание перехватило.

«Ну же! Соври ему! – сказал незнакомый голос в го – лове у Леона. – Соври, что пришел навестить! Давай, старик поверит. А золотой оставь. Не дури! Ну же!»

Мальчишка даже поперхнулся, таким чужим был голос в голове. Так странно он звучал.

– Я хочу…

«Не вздумай! Не вздумай! Не отдавай! Беги отсюда, беги, я научу тебя, как сберечь деньги, как приумножить их! Не отдавай! Богатство!»

– Хочу заказать молебен, – выдохнул Леон.

«Дурак! Дурак! Еще не поздно! Беги! Ты же нищий, нищий!!! Родился в грязи, там и умрешь! Ты же можешь стать, как этот царь царей, богатым, знаменитым, тебе женщины будут на шею вешаться! Ты получишь все, все, что только можно представить! В этом мире можно получить все за деньги». Голос бился в голове, как безумный. Он заглушал все звуки, Леон даже не слышал, что говорит ему отец Тиберий. Видел только, что губы его шевелятся.

– Молебен. Большой молебен. – И Леон, как сомнамбула, протянул сжатый кулак святому отцу. С трудом, будто каменные, разжались пальцы, и золотой упал на руки священнику.

Голос тут же исчез из головы. Как и не было.

Леон с трудом перевел дыхание. И пересказал отцу Тиберию случившееся днем.

Тот слушал внимательно, иногда качал головой. Цокал языком.

– Кто это был? – наконец спросил Леон.

– О. – Отец Тиберий всплеснул руками. – Сейчас уже никто не знает. Только наша церковь – это лишь остатки, жалкие остатки того огромного города, что некогда стоял на этих землях. Башня или часть стены. Когда-то, очень давно, в пору моей молодости, тут проводили раскопки. Действительно, был тут город. Но он сгинул в те времена, когда Бетрезен еще не впал в немилость. Когда.

Священник замолчал. А потом выдохнул:

– Невероятно. Подумать только.

Он погладил Леона по голове. Руки у отца Тиберия были мягкие и теплые. От них пахло воском и ладаном.

– Хорошо, что ты выполнил его просьбу. Ты хороший мальчик, Леон. Ты молодец. Я сделаю, как он просил. Я буду молиться за его душу… Страшно представить его мучения.

На том и разошлись.

А когда Леон устраивался спать на сеновале, он обнаружил в поясной сумке пять золотых монет. Все с тем же гордым профилем на аверсе.

Глава 17

На следующий день Леон отогнал коров на другое пастбище, подальше от холма, где покоился царь царей. Об этом приключении мальчишка никому не сказал, а золотые спрятал. Ну, как пригодятся.

Выгнав стадо на луг, Леон обошел пастбище, оглядел окрестности. Место было открытое, только неподалеку располагалась небольшая рощица с овражком, на дне которого бил ключ. Вода собиралась в маленькое озерцо, а потом уходила дальше, к реке. Леон даже сходил вдоль ручья поглядеть, как падает с обрыва струйка воды. Крохотный водопад, кристально прозрачный, осыпался вниз невесомым дождиком, в основании которого играла радуга.

Возвращаясь к стаду, Леон собирал круглых камешков. Упражнения с пращей вошли у него в привычку. Приятно было представлять, как метко пущенный камень оглушает врага. И он, Леон, становится героем, спасителем.

Стадо без пастуха никуда не делось. Коровы послушно паслись там, где их оставили. Леон покидал камни. Разбил ими какую-то корягу, торчащую из земли. Видимо, ствол упавшего дерева. День обещал быть жарким, солнце поднялось из-за края земли яркое, горячее. Утренний туман будто ветром сдуло. Леон поискал глазами место, где можно было бы устроиться. Жариться на солнце не хотелось, поэтому мальчишка направился к роще. Там можно было найти место, откуда пасущееся стадо было как на ладони, а листва давала прохладу.

Углубившись в рощу, Леон нашел там самое большое дерево и оставил под ним ломоть хлеба, чтобы дух, несомненно, живущий здесь, не сердился на незваного гостя. Конечно, оставлять требы в каждом месте, где ты решил присесть и переждать полуденное солнце, не имело смысла. Духи, так же как и люди, живут не везде. А только в особых, пригодных для этого местах. Как, например, эта рощица. Тут было чисто, светло, имелся овражек и даже ручей. Самое место, чтобы духу жить. А нахалов духи не любят, так мама говорила, значит, надо проявить уважение.

Леон расстелил овчину, прилег на нее, закинул руки за голову. Что-то мешало. Он поднял шкуру и обнаружил идеально круглый камушек с красивыми цветными прожилками. Таких Леон еще не видел. Полюбовавшись кругляшом, он спрятал его в поясную сумку. Просто так, на всякий случай. Высоко-высоко шумели листья, легкий ветерок раскачивал ветки, и небо, синее-синее, смешивалось с зеленой листвой.

Из головы не шел случай с мятежным духом царя царей. Леон вспоминал его одежду, лицо, изрезанное шрамами, за каждой такой морщиной скрывалась, может быть, победа. Или страшная битва. Его руки держали множество разных мечей. Управляли лошадьми. Сжимали в объятиях женщин. Он был действительно велик, этот царь царей. Но сейчас никто не мог вспомнить даже его имени! Даже он сам, Леон это внезапно понял, даже сам царь уже не помнил, как его зовут, оттого и не назвал себя. Не от высокородной спеси, нет, он просто забыл. Память сохранила только его величие. Огромный город, сотни дорог, тысячи воинов. Наверное, и они, эти воины, не называли его по имени. Даже его женщины. Только – царь царей! Или – о великий!

Наверное, его имя боялись произнести вслух. Так он был велик.

А дети? Как же звали его собственные дети?

Папа? Отец? Или тоже царь царей?

Да и были ли у него дети? Может быть, потому и стерлось его имя в веках, потому и пошло прахом его дело, что не было у царя детей? Получается, что самый последний крестьянин более счастлив, чем этот великий воин и повелитель? Почему?

Леон смотрел в небо, не мигая. Шорох листвы убаюкивал, сливался в шепот, неразборчивый, непонятный. В голове рождались мысли, будто бы и не свои. Но понятные, близкие. Деревья в роще были совсем другие, чем в Лесу, что за рекой. И чувство тут было совсем другое.

Странно, но Леон совершенно не думал о том золоте, которое дал ему царь. Для него оно не имело той ценности, как во взрослом мире. Все, что было нужно, Леон имел и без золотых монет. Еда. Кров. Родительская любовь. Что еще может дать ему золото? Красивую одежду? Но для чего она крестьянскому ребенку, если, когда приедет время, он сменит отца в его тяжелой работе земледельца? Еще одну корову? Но ее нужно кормить. Значит, нужно больше работать. Получается, золото обрекало его на лишний труд. Приносило в жизнь ненужные заботы.

Нет уж. Пусть полежит там, куда Леон его положил. Может, и понадобится когда-нибудь. А пока.

Леон слабо представлял себе покупательную способность древнего золотого. Догадывался, что она не маленькая, но точно не знал. Деньги как таковые не играли в его мире сколь-либо значительной роли. Крестьяне чаще всего довольствовались натуральным обменом, меняя зерно на мясо или шкуры на обувь. В случае если натуральный обмен был невозможен, в ход шла мелкая монета. Медяшки, а то и латунь. Отец хранил запас монет в холщовом мешке на верхней полке. В основном на случай ярмарки.

В города, где звонкая монета была в почете, ездили только купцы. А они не сидели на одном месте, постоянно путешествуя по Империи. От деревни к деревне, от города к городу, так бесконечно, вписываясь в систему ценностей того места, куда заносила их нелегкая доля торговца.

В роще треснула ветка, и Леон очнулся.

Он не спал, нет. Но сознание будто бы гуляло где-то. Унеслось далеко-далеко.

Вскочив, мальчишка первым делом оглядел стадо. Все на месте. Коровы мирно щипали траву. Тогда Леон вгляделся в рощицу, стараясь уловить среди переплетения ветвей, света и тени какое-нибудь движение.

Ничего. Однако чувство тревоги не покинуло его.

На всякий случай Леон подобрал несколько камней, положил рядом. Достал пращу и сел так, чтобы видеть одновременно и стадо коров, и рощу.

Из этого положения была видна и дорога.

Совсем небольшой ее отрезок, по которому кто-то двигался. Леон вгляделся, и сердце его против воли забилось часто-часто. Он даже привстал, но потом совладал с собой и сел обратно.

Герда свернула с дороги на луг.

Увидела, что он смотрит, приветливо помахала рукой. Улыбнулась.

Леон тоже поднял руку, но как-то смущенно. Сам в общем-то не понимая почему.

Когда Герда подошла ближе, он увидел, что она несет в руках узелок.

– Я принесла обед, – радостно сообщила девушка.

– Да у меня сегодня все есть, – смущенно пробормотал Леон. – Спасибо, конечно.

– Ну и что. – Герда села рядом на шкуру. – Я тебе испекла пирог. Ты же не будешь отказываться?

– Не буду, – ответил Леон. – Я пироги люблю.

Она подсела поближе, случайно коснувшись Леона локтем. Улыбнулась.

– Тебе тут не скучно? – Она развернула узелок. Там обнаружился сверток с куском пирога и небольшой кувшин с молоком.

– Нет. – Леон разломил пирог пополам, протянул Герде половину. – Тут хорошо. Спокойно.

Он откусил от своего ломтя. Запил молоком.

– Ммм… Вкусно.

Герда засмеялась.

Леон, жуя, с удовольствием смотрел, как она хохочет.

– Ты смешной. – Она рукавом вытерла Леону губы. – Молочные усы!

– Ну и ладно. – Он с деланой обидой отвернулся.

– Ой, только не дуйся! – Герда обняла его сзади, перевесилась через плечо, заглянула ему в лицо.

Леон увидел близко-близко ее глаза, озорные, с огоньком, и курносый нос и щеки. И губы. И против сил улыбнулся.

Они съели весь пирог. Поболтали ни о чем. Леон показал Герде ключ, идущий, наверное, из самого центра земли. И повел ее к реке, чтобы она могла полюбоваться на водопад. Пусть маленький, но все же.

Они долго лежали на обрыве, осторожно свесившись вниз и разглядывая бесчисленные радуги, вспыхивавшие там, где ручей превращался в мириады маленьких брызг.

– Красиво.

Она прижалась к Леону, и он почувствовал, как напряжены ее мышцы.

– Боишься?

Герда кивнула.

– Тогда пойдем.

Когда они отошли от обрыва, Герда вздохнула.

– Я вообще высоты боюсь.

– Чего ж смотрела тогда?

– Ну, – она передернула плечиками, – красиво же. И потом, ты же рядом был.

Она чуть опустила голову.

Некоторое время шли молча. Это было неловкое молчание. То особенное, которое возникает между девочкой и мальчиком. И так гнетет обоих.

Когда они пришли на пастбище, ничего не изменилось. Будто порвалась какая-то ниточка. Какая-то особая связь, которая позволяла дурачиться и общаться легко, беззаботно.

Герда собрала узелок, уложила в него кувшин.

– Пойду.

Леон встал, не зная, что делать и что говорить.

– Ага. Ну. Спасибо за пирог. Вкусный.

Она улыбнулась вдруг так же ярко, солнечно. Стрельнула на него глазами и пошла прочь. Леон, оглушенный этой улыбкой, смотрел ей вслед, не в силах оторвать взгляд от стройной фигурки, от волос.

Это случилось, когда Герда отошла уже шагов на пятьдесят. Кусты, которыми был окаймлен овраг, затрещали, и на поле выскочил пес.

Коровы, оказавшиеся рядом, испуганно замычали и кинулись прочь.

Леон видел, как из пасти животного капает слюна и пузырится пена.

Бешенство!

– Герда! – закричал Леон.

Она обернулась, а Леон уже мчался к ней, размахивая руками.

Собака крутанулась волчком. Посмотрела на Леона. На Герду. Снова на Леона. Сделала шаг, другой. Все происходило слишком быстро. И вот псина уже несется к девушке.

Пасть оскалена. Большой красный язык свешивается набок. Шкура у животного, когда-то белая, сейчас была покрыта уродливыми бурыми пятнами. Свалявшаяся шерсть свисала с боков.

Несмотря на болезнь, пес оказался на удивление быстр. Герда бежала, но Леон понял, что псина доберется до нее раньше, чем он сможет ударить животное ножом.

Одного укуса достаточно. Одного укуса!

Леон остановился. Присел. Суетливо поискал под ногами. Проклятие! Ничего! Ни единого камушка.

Собака настигала.

Леон вдруг что-то вспомнил, хлопнул себя по сумке, одним движением откинул клапан и вытащил круглый, идеально круглый камень, подобранный возле рощицы.

Пригодился!

Мальчишка выдернул из-за пояса упругий ремень пращи. Миг, и вот уже камень со свистом рассекает воздух над головой.

Виток, еще один.

Звук становится ниже. Время замедляется. Вот пес распластался в прыжке, вот он летит над землей. Приземляется, снова толкается лапами.

Краешком сознания Леон отмечает, что бурые пятна на его боках – это кровь. Скорее всего чужая. Эта тварь что-то жрала там в овражке, куда Леон не пошел.

Чудовище!

Герда обернулась. Увидела, что собака настигает. Закричала. Ее нога неудачно подвернулась. Девушка покатилась по траве. Пес сжался, как пружина, чтобы сделать последний прыжок.

Леон сильно крутанул пращу. Почувствовал, как рвется на свободу камень, и отпустил кожаную петлю.

Только один бросок. Есть только один бросок!

Свист!

И время рванулось вперед с удвоенной быстротой.

Герда увидела, как несется к ней оскаленная пасть! Успела почувствовать мерзкий запах, исходящий от бешеного пса. Вонь! Гадостная вонь!

Девушка сжалась, прикрывая рукой горло, упала лицом вниз, вжимая голову в плечи. Земля вздрогнула от толчка. Рядом упало что-то тяжелое, смрад ударил в ноздри.

Когда Леон добежал до Герды, та плакала.

Рядом лежала мертвая собака. Камень, выпущенный Леоном, угодил ей точно в то место, где позвоночник соединяется с черепом.

Жуткий оскал. Мутные бельма глаз. И прокушенный красный язык.

Мертвая тварь.

Глава 18

После того случая прошло много времени. Герда почему-то не приходила больше к Леону на пастбище. То ли боялась, то ли. Иногда он видел ее в деревне. Издалека. Махал рукой, но она будто стеснялась. Убегала.

Несколько раз Леон, вместо того чтобы спать, приходил ночью к ее дому, совал кусочек мяса злобному псу, что охранял двор, и проскальзывал к окнам. Осторожно заглядывал в них, замирая каждый раз, когда мимо проходила занятая домашними хлопотами девочка.

Леон оставлял на крыльце цветы, собранные в поле. Красивые, удивительно благоухающие. Ему казалось, что именно так пахли ее волосы.

В душе у мальчишки бушевала настоящая буря. Его раздирали неясные, противоречивые желания. И он был счастлив, что заботы о стаде держали его вдалеке от деревни, от людей. Так он мог избежать вопросов и ненужного интереса.

Так шли дни, недели. Подходило время праздника солнцеворота. Весна становилась летом, полным забот и работы. Солнце поднималось над землей и не сходило с небосклона, опускаясь своим краешком за горизонт и вскоре снова поднимаясь. В эти дни никакая нечисть не могла повредить человеку, зло пряталось в самую дальнюю свою нору, и счастье незримо разливалось в воздухе над всей Империей. Говорили, что сам император в этот день может появиться у костра, просто, как обычный человек, праздновать и гулять со всеми. И никто не смеет отказать в гостеприимстве. Такой это день.

Вообще обычно детей на празднование, которое продолжалось всю ночь, не допускали. Хотя какая там ночь? Просто сумерки. Но тем не менее дети всегда оставались дома. Это было строгое правило. Взрослые же гуляли до утра и даже весь следующий день.

Леон имел полное право присутствовать на празднике, нож, висящий на поясе, подтверждал его принадлежность к миру взрослых. Но поскольку сверстников у него не было, грядущие несколько дней виделись ему несколько скучноватыми.

Однако Леон тем не менее принимал активное участие в подготовке. Собирал хворост и дрова для большого костра. Носил сено, чтобы из него женщины сделали большое чучело, которое потом полагалось сжечь. Помогал выкашивать поляну вокруг костра.

И как-то исподволь, будто бы само собой, проникся он духом праздника. Радостным ожиданием чего-то особенного, светлого. Буря в его душе улеглась. Сделалось легко и спокойно.

Наконец, когда подготовка закончилась, Леон понял, что больше не нужен и может заняться собой. Женщины разошлись по домам готовить угощение, мужчины отправились завершать дела по хозяйству. Леон остался не у дел. Обязанности пастуха сегодня с него были сняты, а другой работы отец ему не давал. Отдыхай, мол.

Поэтому мальчишка отправился на косогор, что одной стороной спускался к реке, уселся на его вершине и принялся наигрывать на свирели. За время, проведенное на выпасе, он сумел сложить несколько простеньких мелодий-переборов, которые перетекали один в другой, образуя подобие гармонии.

Сейчас получалось особенно хорошо.

Будто мелодия шла изнутри, из души, измученной непонятной пока страстью.

Леон играл, играл, глядя в небо, что наклонилось над лесом, низко и высоко одновременно. Внизу, в тихой заводи, к которой спускался косогор, плеснуло. Раздался тихий смех и чье-то сердитое шиканье. Из воды на Леона смотрели внимательные глаза. То ли русалка, то ли водяной… Мальчишка их не замечал.

– А я и не знала, что ты так здорово играешь, – раздался голос из-за спины.

Леон вскочил. Обернулся.

Герда чуть смущенно опустила глаза.

Она была невероятно хороша. Белая юбка с цветастой поневой, белая рубашка с пышными рукавами и множество лент, что были вплетены в волосы. На голове – венок из трав. Леон вдруг понял, что это те самые травы, которые он носил ей с поля и клал на порог в надежде, что она обратит на них внимание.

Его сердце учащенно забилось.

Сейчас Герда казалась старше. Серьезней. Леон чувствовал себя мальчишкой. Шитые-перешитые штаны, заплаты на рукавах рубахи, нечесаные волосы.

Видя его откровенное замешательство, Герда спрятала улыбку. Подошла ближе.

– Ты тут один?

– Да, – ответил Леон; он глубоко вдохнул, и его окутал, закружил аромат трав и чего-то еще, дивного, незнакомого. – Все заняты подготовкой к празднику. А меня вроде как забыли.

– Меня тоже. – Герда аккуратно пригладила поневу и осторожно села. – Я поначалу матери помогала. Пироги печь. А потом вроде как и не нужна стала. Иди, говорят, погуляй. А чего гулять?..

Леон пожал плечами. Присел рядом.

Ее беспокойные пальцы теребили ленту.

– Ты ведь будешь на празднике? – поинтересовалась Герда.

– Буду. – Леон кивнул. – А ты?

Она не ответила.

Снизу от воды донеслось легкое, едва слышимое хихиканье и перешептывание. Леон вгляделся в заросли ивы и камышей, но ничего не увидел.

– Сыграй еще, – попросила Герда.

Леон поднял было свирель, но остановился.

– Не могу, – ответил он, чувствуя, что краснеет.

– Почему?

– При тебе не могу. Я еще не так хорошо играю.

– А мне нравится.

Она поднялась. Отряхнула юбку.

– Я пойду. Может быть, маме еще какая-нибудь помощь понадобится.

Она вдруг осторожно взяла его за руку. Ее ладошка была сухой и горячей. Леон замер.

– Встретимся на празднике… – прошептала она. – Ты мне потом сыграешь? Хорошо?

Она мгновение ждала ответа, а Леон смотрел на нее, зачарованный ее глазами. И чувствовал себя при этом полным дураком!

Герда отвернулась и побежала к дому.

И только сейчас Леон заметил на ней пояс. Широкий, сотканный из множества нитей, со сложным геометрическим, угловатым рисунком. И его как током ударило! Вот оно что!

Этот пояс значил для женщины то же самое, что для мужчины – нож. Вот почему ее пустят на праздник!

Глава 19

Роль стола выполняла широкая и длинная-длинная скатерть, расстеленная прямо на земле, прогретой летним солнцем. Сюда с каждого двора сносилось угощение. Кто-то нес пироги с мясом, с требухой, с рыбой, со специально засоленными грибами, с яйцами и луком. Кто-то на небольшой тележке вез соленья, капусту, грибы, моченые яблоки. На костре жарился поросенок. С него срезались куски сочного мяса, клались на блюдо. А с другого конца источал дивные ароматы печеный гусь. Его печенка лежала отдельно, специально для отца Тиберия. Там же лежит холодное, маринованная с барбарисом говядина, такая нежная, что есть ее надо прямо так, сырьем, а она буквально тает на языке. Рядом примостились карпы. Большие, целиком зажаренные в масле с какими-то особыми травками, которые и днем с огнем не достать! Но сейчас можно. Сегодня каждая хозяйка старалась приготовить что-то особое, самое вкусное, чтобы потом еще год все вспоминали и облизывались. И кем-то принесена и поставлена большущая миска с сотовым свежим медом, лесным, душистым, золотым. Да еще плошка с земляникой, ранней, но невероятно сладкой, пьянящей. Большие кувшины с вином, легким, душистым, и с хмельными медами, сладкими, шипучими, валящими с ног.

Скатерть накрывалась без всякой системы. Жареная птица тут соседствовала со сладкими пирожками, а блины с разнообразнейшей начинкой лежали рядом с большой, пышной кулебякой и свиной головой.

Это было настоящее дикое, варварское пиршество!

Поговаривали, что на таких праздниках нет-нет, да встретишь незнакомого человека, отдаленно похожего на твоих родичей, знакомых, друзей. Вроде бы и из твоей деревни, а вроде бы и нет. И такой уж он веселый, радостный! Так искренне смеется, пляшет, что и сам ты поневоле заражаешься этим весельем, безудержным, плещущим во все стороны. Это духи плодородия выходят в эту ночь к людям и празднуют вместе с ними. И дети, что рождаются после этого праздника, – крепкие, здоровые и удачливые.

Так говорят.

Одевались тоже ярко, в самое красивое. Но не как на свадьбу, пышно, тяжело, а наоборот, все легкое, летящее, с множеством лент. Головы украшали венками. И все были равны. Пили, ели с одного стола, из одной посуды. Громко разговаривали и так же громко смеялись.

Но пуще всего было ожидание.

Именно оно маленькими иголочками покалывало спину. Щекотало.

Вот-вот. Уже скоро… Еще чуть-чуть подождать…

И день казался бесконечным. И приготовления долгими. А люди неторопливыми.

Солнце медленно, медленно опускалось к горизонту. Вот уже коснулось леса. Вот ушло ниже. Небо из голубого сделалось розовым, потом оранжевым!

Все взрослое население деревни собралось на холме.

Леон обеспокоенно всматривался в лица. Герды нигде не было видно. Неужели не пришла?

Вскоре у подножия показался отец Тиберий. Осторожно опираясь на посох, он поднимался вверх.

Четверо молодых парней из тех, что только в прошлом году справили свадьбы, с веселым хохотом побежали вниз. Двое несли широкий дощатый помост.

– Уйдите, охальники! Ой, уйдите! – шумел отец Тиберий и замахивался посохом.

– Мочи нет ждать, святой отец! – крикнул один.

– Уроните же, дикари!

Они кинули на землю помост, завели на него священника. Осторожно подняли. Испуганно охнула женщина в толпе. Но Тиберий стоял ровно, опершись на посох. Улыбался.

Парни несли его аккуратно, двигались в шаг, стараясь щит не качать. Поднялись все быстрее, нежели бы добрался Тиберий самостоятельно. И с почетом.

Отец Тиберий вышел во главу стола. Все встали, пододвинулись ближе. Тут была вся деревня. Множество лиц смотрело на него с ожиданием, с улыбками. С верой. Именно он, священник, должен был начать празднование. Без этого никак.

Тиберий стоял лицом к солнцу. Оно оранжевыми струями окрашивало его скулы. Ласкало. Это было настоящее, летнее чудо. В этот миг старый, одной ногой в могиле, священник казался снова молодым, полным сил. Еще жить и жить.

Он поднял посох.

– Блаженны те, кто предается радости и веселью на этой земле, потому что горестями и несчастьями полон человеческий путь. В муках рождается он, в тяготах и трудах живет, в муках же и умирает. И коли впадет он в уныние, то лишь умножит количество скорби в мире. А это – грех. Потому что не для горести допущен человек в этот мир. И не для того, чтобы скорбеть, печалиться и муку терпеть. А чтобы радоваться и творца радовать, чтобы делать эту землю чище да лучше, а людей вокруг себя веселее да духом светлее. Всякое же горе есть происки духа нечистого, бесовской натуры. Потакать ей не след. И всякой тяготе противоречить должно. Живите в радости! Живите для радости! Плодитесь и размножайтесь!

Он ударил посохом в землю.

Ему поднесли румяный, свежий каравай.

– Благословляю этот хлеб! И все яства эти! И напитки! И людей этих! Все, что ни делают они в этот день и ночь, благословенно!

Он отломил кусок от каравая и передал его дальше. Все отламывали по кусочку, ели, пока молча. Сосредоточенно, чтобы почувствовать вкус общего на всех хлеба.

Священник взял со скатерти большую, глубокую чашу. Туда из специального меха налили вина. Красного и яркого, как кровь.

Отпив немного, Тиберий пустил вино вослед хлебу. И снова каждый сделал глоток.

Вина не доливали, но удивительным образом терпкой сладко-горькой влаги хватило всем. И когда чаша вернулась в руки к священнику, он перевернул ее, и все увидели, что она пуста.

И тогда все закричали, загомонили, засмеялись! Чудо ведь! Пусть и небольшое, а все же! Хорошо, когда праздник начинается с чуда.

Отцу Тиберию поднесли блюдо с гусиной печенью. Он принял, сел на землю. И началось пиршество!

Мужчины и женщины ели, пили вино, хмельной мед. Смеялись. Шутили. От выпитого у Леона неожиданно быстро зашумело в голове и проснулся зверский аппетит. Он хватал со скатерти все, до чего мог дотянуться. Не особенно даже разбираясь. Все было вкусно! Невероятно вкусно! А вокруг раскручивалась и раскручивалась праздничная круговерть. Уже приволокли откуда-то огромный гулкий барабан, и дед Скагге отстукивал на нем незамысловатый ритм, его старший сын прилаживал струны к большому на вид неказистому гудоку[1], а рядом ждал сигнала его брат с тремя дудками.

Вот старший кивнул. Изготовился. Дед на миг придержал удар, и они грянули! Громко! Чуть нескладно, но главное – весело!

Взвизгнула женщина, кто-то ухватил ее поперек тела и потащил танцевать. К ним присоединились другие пары. Схватились за руки, и вот уже бежит веселый хоровод, смеются люди!

Леон тоже смеялся, чьи-то руки пытались вовлечь его в пляску. Он видел хохочущего отца, тот держал за руку мать. Они были счастливы. Ухватив на какое-то мгновение взгляд сына, отец успел подмигнуть. Леон помахал рукой, но родителей уже унесло потоком хоровода. Наконец кто-то подхватил его, с хохотом толкнул в толпу танцующих. Какая-то женщина поцеловала Леона в губы, кто она и откуда, он даже не смог определить! Все сделались будто незнакомы. Леон не мог узнать уже ни одного лица! И только полуголый дед Скагге как бесноватый лупил в свой огромный барабан, а какие-то женщины поили его вином. Старик смеялся и был сейчас похож на себя молодого, крепкого мужчину, плававшего, как говорили, по морю.

Леон несся куда-то вместе с хороводом. Он перестал узнавать тех, кто окружал его! Это были не его односельчане, нет, другие, веселые и прекрасные люди танцевали вокруг, целовались, смеялись! От этого хотелось прыгать, скакать, кричать! И Леон бежал вместе со всеми, его голова шла кругом. Но вот тональность музыки, такой безумной и сумасшедшей, изменилась. И хоровод начал распадаться. То одна, то другая пара отрывались. Убегали с хохотом куда-то в полумрак.

Когда Леона схватили чьи-то нежные руки, он совсем уже потерялся среди лиц, хороводов, танцев.

Герда была прекрасна. Ее щеки раскраснелись, грудь тяжело подымалась, глаза сияли.

Она обняла Леона, прижалась жаркими губами к его губам. Он ощутил, как бьется ее сердце. Часто, сильно!

Схватив его за руку, Герда потащила его куда-то.

– Куда ты?

Она остановилась, Леон снова оказался с ней лицом к лицу.

– Пойдем цвет папоротника искать!

– Цвет чего?

– Глупый. – Ее лицо приблизилось. – Цвет папоротника. Если найдем, всегда вместе будем.

И она нырнула в темноту.

– Эй. – Леон кинулся следом.

– Догони! – донесся ее веселый смех. Впереди мелькнула белая рубаха.

И Леон побежал! Он слышал ее смех и бежал на него, быстро, не боясь споткнуться или напороться на что-то в темноте.

– До-го-ни!

А потом она неожиданно очутилась в его объятиях. Они с хохотом рухнули на траву и покатились по ней куда-то!

Темнота была полна криков, смеха, песен…

Безумная, волшебная ночь. Самая короткая и такая длинная.

Глава 20

Дни стояли жаркие. Солнце высушивало землю, трава желтела. Стадо, которым заправлял Леон, все чаще меняло пастбища, прижимаясь к реке. Там можно было найти свежую зелень. Иногда у горизонта можно было видеть черные столбы дыма, поднимавшегося к небу. Степные пожары. Страшные и безжалостные. Однако ветер гнал их в сторону от деревни, так что беспокоиться пока было не о чем.

Засуха.

В деревне было тревожно, беспокоились за урожай и молились о дожде. Кто-то даже предложил возить воду на поля, лить в траншеи. От отчаяния.

Коровам тоже было тяжело. Трава, хоть и зеленая, содержала мало воды, приходилось искать выходы к обмелевшей реке. Это было трудно, обрывистые склоны часто не позволяли подойти близко. Леон прилагал все силы, чтобы удержать стадо, направить его вдоль берега. Задние ряды напирали, норовя столкнуть первых.

Найти хорошее сочное пастбище было удачей.

Леон уводил стадо подальше от дороги, прокаленная и иссушенная пыль поднималась высоко от любого движения, а потом опускалась на землю огромным облаком, в котором дышать было совершенно невозможно.

В тот день удалось выйти на хороший луг с небольшим, но напористым ручейком и зеленой, яркой травой вокруг.

Леон удобно растянул на кольях шкуру, устроился в ее тени. Тут можно будет держать стадо несколько дней. А там вдруг и погода переменится. Не зря же отец Тиберий обещает.

Когда коровы напились и разбрелись по лугу, Леон увидел вдалеке облако пыли.

Ничего, казалось бы, необычного по такой жаре, однако пылевая завеса была действительно существенной. По дороге, невидимой за холмами, двигалось что-то большое!

Леон встал, огляделся. Получалось, что дорога будет видна, только если подойти к ней совсем близко. Холмы надежно закрывали ее от стороннего взгляда.

В душе мальчишки боролись любопытство и осторожность.

Наконец любопытство победило, и Леон побежал в сторону дороги.

А когда добрался до пологого склона, то осторожно замедлил шаг. Отсюда все было видно как на ладони. Внизу, укрыв лица полосами ткани, двигался большой отряд.

Леон пригляделся и замер.

Впереди ехал на вороном коне паладин. Следом несколько охотников на ведьм и еще с десяток простых солдат с алебардами и лучников. Рядом с паладином двигался человек в странной одежде. Лицо его скрывалось под капюшоном, полы халата свешивались чуть ли не до земли, и Леон подумал, что, слезь тот с коня, одежда будет волочиться по пыли. Не слишком удобно.

Появление мальчишки не осталось незамеченным.

Паладин остановился, посмотрел в сторону Леона, откинул с лица шарф. Мальчишка разглядел широкий нос, глубоко посаженные глаза и шрам, пересекающий лоб.

Повинуясь команде, от группы отделился всадник и понесся в сторону Леона.

Мальчишка сделал пару шагов в сторону.

– Погодите, крестьянин! – Леон уже знал, что так говорят в далекой столице. Странный обычай. – Мне нужна ваша помощь!

Всадник подъехал ближе. Он был высок, широк в плечах, рыжая пыльная борода нахально торчала из-под шарфа.

Когда всадник откинул ткань в сторону, Леону показалось, что на его лице лежит пыльная маска, подобная карнавальной, об этом рассказывал отец Тиберий на своих уроках.

– Я Лютер, оруженосец капитана паладинов Альфреда де Гизермо. Как тебя зовут, крестьянин?

– Леон… – Мальчишка пожал плечами. Добавить к своему имени было нечего. – Господин.

– Очень хорошо, крестьянин Леон. – Всадник улыбнулся. – Что ты тут делаешь?

– Я пастух.

– Значит, селение неподалеку? Скажи, куда ведет эта дорога?

– В нашу деревню.

– А название у нее имеется? – Лютер улыбнулся еще шире.

– Конечно. – Леон почувствовал симпатию к этому человеку, хотя и видел его впервые. – Выселки.

– Там есть церковь?

– Да. У нас есть и церковь, и священник, и приходская школа. Только трактира нет. Странники у нас за редкость. Но если вам надо остановиться, вы можете. – Но всадник уже поворачивал лошадь.

– Благодарю, крестьянин Леон! – Он подкинул что-то в воздух.

Мелкая монетка. Леон успел поймать ее на лету.

Кавалькада двинулась, всадник присоединился к колонне. Обернулся на какой-то миг, махнул рукой. Через некоторое время отряд скрылся в пыли.

Леон вернулся к стаду, рассматривая монетку. В середине медяшки была проделана дырочка. Отрезав от шкуры тонкую полоску кожи, Леон пропустил ее через отверстие, завязал узелком и привязал к ремню, решив подарить ее Герде. Девчонки любят разные висюльки.

Более до самого вечера ничего не происходило. Мальчишка дремал в импровизированном шатре. Следил за стадом. Мечтал о том, как будет жить дальше, как будет хорошо, когда засуха кончится. И еще о том, что жара – это даже хорошо, когда в меру, потому что прошлое лето было дождливым, сырым, и зимой пришли мертвяки. А тепла они не любят. Боятся. Это все знают.

Еще он думал про Герду. Вспоминал ее волосы, улыбку, глаза…

Несмотря на засуху, жизнь казалась Леону прекрасной.

В деревню он вернулся поздним вечером.

Стадо, отъевшееся за долгий день, шло тяжело, медленно. Коровы, просясь на дойку, громко тягуче мычали.

У ворот встретил отец.

– Все хорошо? Припозднился ты сегодня.

– Все в порядке, папа.

Отец обнял его за плечи.

– Растешь. – От отца пахло жарким днем, пылью. – Герда приходила недавно. Не застала тебя.

– Правда? – Леон не знал, что сказать.

– Конечно, правда. – Отец засмеялся. – Ладно, дуй спать. Завтра вставать рано.

Он подтолкнул Леона в спину.

– Пап. – Мальчишка остановился.

– Что еще?

– А солдаты через деревню проезжали?

– Да… – В голосе отца послышалась тревога. – Было. Не останавливались. Так и поехали по своим делам.

Он вздохнул.

На том и разошлись.

Глава 21

Заснуть Леон не смог. В голову лезли разные мысли. Ничего конкретного, а так, мусор. Будто чье-то неумолчное бормотание, едва слышимое, раздражающее доносилось со всех сторон. Леон ворочался на сене, прислушиваясь к сонному квохтанию кур. Хотелось встать и куда-то идти. Зачем? Куда? Леон не знал. Он пытался думать о Герде, но почему-то вместо нее все время вспоминались солдаты в дорожной пыли. Леон буквально видел их снова и снова. И даже не солдат самих, а момент их приближения. Облако пыли за холмами. Леон бежал к этому облаку, бежал. Но все время что-то отталкивало его назад. Будто незримая, мягкая, но решительная рука. Леон бился в нее, упирался ногами, двигаясь словно против сильного ветра. Выигрывал метры.

Он почему-то очень боялся, что солдаты пройдут. Не увидят его или он не увидит их. Словно чей-то голос звал его. Просил. Беги, беги!

И когда Леон преодолел сопротивление и добрался до вершины холма, невидимая рука куда-то пропала, и он едва не упал.

Радостный, он выпрямился и посмотрел вниз.

Там, в клубах пыли, поднятой неизвестно кем, стояли солдаты. Только теперь они выглядели совершенно иначе, нежели днем.

Их доспехи были смяты и залиты кровью. Страшные раны, торчащие обломки костей, сочащаяся кровь, изуродованные лица! Вот что увидел Леон. Неведомо как сидящий на мертвых лошадях отряд мертвецов смотрел вперед. Там, без коня, пеший, стоял паладин, поддерживая окровавленного умирающего оруженосца. Доспехи паладина были залиты чем-то черным, мерзким. В некогда блестящей кирасе зияли прорехи.

Паладин был жив.

Он единственный, кто смотрел прямо на Леона, будто ждал его!

И взгляд паладина был страшен!

Мальчишка замер, ему вдруг захотелось бежать, бежать как можно дальше! Бежать, утирая слезы, звать маму, сделаться снова маленьким, да и вообще не жить на белом свете, все что угодно, только бы никогда не попадаться на глаза этому страшному человеку, ведущему за собой смерть!

Вот о чем говорил отец! Вот о чем, вдруг осенило Леона… Но никчемное это знание уже ничем не могло помочь.

Паладин ткнул в него пальцем, оказавшись вдруг, каким-то немыслимым скачком, совсем близко.

– Ты! Вставай, мальчик! Вставай! Проснись! Проснись, Леон!

И его грязное лицо придвинулось вплотную.

Леон закричал, взмахнул руками, кинулся прочь и… проснулся.

Чувствуя, как подкатывает к горлу рвота, он кубарем скатился с сена, упал на земляной пол и, толкнувшись ногами, вылетел во двор. Там его вывернуло.

Однако этим дело не закончилось. Какая-то неведомая воля погнала Леона на улицу. Он бежал, спотыкался, падал, снова вставал и остановился только когда ткнулся лицом в чьи-то сапоги.

Леон, тяжело дыша, поднял голову.

Над ним, поддерживая раненого оруженосца, стоял паладин. Точно такой же, каким он видел его во сне. В изуродованных доспехах, раненный. Но один. Без отряда, мертвецы остались там, где им и положено было оставаться.

– Мальчик, – прохрипел паладин. – Хорошо, что ты пришел, мальчик.

Он уложил оруженосца на землю, тот застонал, закашлялся.

Паладин встал на одно колено. Полная луна накладывала жутковатые тени на его лицо.

Он поднял Леона. Взял крепко за плечи.

– Мальчик. Ты должен мне сослужить одну службу. Извини, мальчик.

Леон хотел было отказаться, вырваться и убежать, но вместо этого, сам себя не понимая, часто закивал головой. И вдруг понял – да! Он сделает все, все как просит этот человек! Умрет, но сделает!

Почему?

Леон не знал ответа.

– Возьми вот это. – Паладин сунул что-то, завернутое в грязную тряпку. – Возьми вот это и беги. Ты должен бежать, понимаешь?! Бежать отсюда, потому что за мной идет смерть. Понимаешь? Смерть! Но эта штука не должна. – Он сбился. – Сохрани ее! И беги, мальчик. Беги, отдай это паладину. Любому паладину, понимаешь, мальчик? Тебя найдут, обязательно найдут. Паладины. Такие, как я. И только им ты должен отдать это. Тебе понятно? Беги куда угодно. В город. В столицу!

На каждое слово воина Леон кивал. Эти слова проникали чуть ли не в душу его, врезались в нутро, навсегда застревали в его голове. Бежать. Сохранить. Отдать паладину. Бежать.

– Смерть будет искать тебя, мальчик. Будет искать. Я попробую остановить ее… – Паладин будто захлебнулся. Закашлялся. Но продолжил сдавленным голосом. – Я задержу ее сколько смогу. Прости! Прости меня, мальчик!!!

Последние слова он буквально выкрикнул. Сорвал с шеи большой тяжелый медальон, сунул его Леону.

– Это поможет! Беги!

Паладин толкнул Леона в грудь. Поднялся. Вытянул меч. Огромный, широкий и сверкающий. Сейчас, даже в изломанных доспехах, в грязи и крови, паладин был похож на грозного бога войны.

– Беги и прости меня, мальчик.

Позади раздался топот. Вдоль по улице бежал солдат, грязный, в одном сапоге, с перекошенной от страха физиономией.

– Разбудил, ваша светлость! Поднял на ноги!

– Что же молчат колокола?! – рыкнул паладин. – Что же молчат?!

– Сейчас, ваша светлость…

И словно в ответ на его слова заговорил колокол церкви. Это сумасшедший отец Карла, что работал теперь при церкви звонарем, бил в набат. Страшно и тревожно!

Послышались голоса. В окнах загорелся свет. И вот уже люди с факелами выбегают на улицу. Крики, тревожные голоса… Но Леон уже бежал, прижимая к груди неведомый сверток, бежал к дому.

Буквально в воротах он ударился в грудь отцу. Тот нес факел и вилы на длинной ручке.

– Леон! Что случилось?!

Белая рубаха отца была расстегнута на груди. Спросонья он путался в кушаке, пытаясь завязать его правильным узлом. Леон запомнил его таким, чуть несуразным, домашним.

– Паладин! – крикнул мальчишка. – Он велел…

Леон почувствовал, как слезы выступают на глазах. Нет! Не выступают, а льются уже по щекам! Леон ткнулся отцу в плечо. Прижался, будто тот мог ему чем-то помочь.

– Он велел мне… – захлебываясь плачем, Леон с трудом выговаривал слова. – Бежать!

Глаза отца потемнели. Он в нерешительности опустил руки. Но Леон не мог ждать. Слова паладина гнали его, жгли ему душу! Но бросить отца он был не в состоянии!

Тот присел. Заглянул Леону в глаза.

– Пойди домой, – тихо сказал отец. – Возьми сумку. Оденься как следует. Еды возьми. Сухарей и сала. И иди, раз он приказал. И еще.

Он поймал Леона за руку.

– Ты это. – Отец замялся. – Сестренку возьми. Береги ее. Матери скажи, что я велел. И еще. Я люблю тебя, сынок.

Надсадно сипя, из темноты вынырнул солдат. Тот, что был вместе с паладином.

– Ну ты здоров бегать, малец. – Он оперся на створку ворот, согнулся пополам, тяжело хватая воздух широко открытым ртом. – Я… Этого-того… с тобой… пойду. Приказ такой.

Он посмотрел на отца, искоса с подозрением.

Тот поднялся, отпустил Леона и сказал с достоинством:

– Он идет. Уже идет.

Солдат тяжело кивнул.

Леон тем временем пробежал по дому, схватил сумку, ту, с которой обычно ходил за стадом. Мелькнула мысль: «Как же теперь коровы-то?» Мелькнула и пропала.

Кинул краюху хлеба, сала.

– Мама! Мама!

Она выглянула из-за перегородки. Испуганная и бледная.

– Златка со мной идет, отец сказал! Собери там, чего надо.

Мать всхлипнула и заплакала вдруг. Жалобно и внезапно.

Но стоять утешать ее Леон не мог. Его гнало и гнало вперед слово паладина.

Мальчишка метнулся в амбар, раскопал ямку в углу, вытащил оттуда сверточек с золотыми монетами царя царей, сунул в мешок. Авось пригодятся.

Туда же сунул пращу да горстку круглых речных камешков, запасенных заранее и подобранных по размеру и весу. Такими камешками было ой как хорошо сшибать ворон, что горланили на церковной колокольне.

Что еще?! Нож? На поясе. Огниво!

Леон кинул в сумку небольшой серый камешек.

Все! Больше ждать было невозможно! Он физически чувствовал жар паладинского слова!

Мальчишка кинулся в дом, подхватил осторожно тряпичный кулек с маленькой девочкой, которая хлопала глазами, но почему-то не плакала, словно понимала.

– Погоди! – Мать ухватила за руку. Быстро, ловким движением, перекинула ему через грудь платок, завязала. Примостила Злату, как в колыбель. Поцеловала обоих и подтолкнула к дверям. Леон побежал, понимая, что если обернется, то не сможет уже уйти! И тогда что-то лопнет в нем, взорвется, и жить будет больше невозможно и незачем!

У ворот отца уже не было. Стоял только солдат и с тревогой смотрел куда-то вдоль улицы. Происходило что-то невозможное, страшное. В ночи слышались крики, какие-то глухие удары…

– Быстрее, малец! – крикнул солдат. – Ох, быстрее!

Леон выскочил, кинул быстрый взгляд туда, куда смотрел тот, и обмер.

Там, дальше по улице, собралась уже целая толпа. Множество факелов освещало округу.

Возвышаясь над этим, словно сказочный богатырь, стоял паладин с огромным сверкающим мечом. Рядом угадывалась фигура оруженосца, вооруженного копьем. В толпе крестьян виднелись вилы, топоры и косы.

А напротив них стояла чудовищная образина! Здоровущая, выше паладина едва ли не вдвое, с окровавленными острыми зубами, торчащими из приоткрытой, как амбарная дверь, пасти. Черное тело ее упруго колыхалось, будто созданное из студня. Почему-то Леону показалось, что тварь именно создана кем-то очень коварным, зловещим, а не родилась такой от природы. Из-за спины чудовища высовывались не то острые крылья, не то скорпионьи хвосты.

– Быстрее, малец! – снова крикнул солдат. И Леон побежал! Но в последний миг буквально краем глаза он увидел, как качнулась вперед тварь, разевая пасть, и взмахнул мечом паладин.

Позади закричали, страшно срываясь на визг.

Солдат и Леон побежали что было сил. В темноту, не разбирая ни дороги, ни пути. Лишь бы убраться как можно дальше от этого монстра, от гибели лютой и жуткой!

Так бежали они до конца деревни, там солдат вдруг остановился. Воткнул в землю алебарду.

Леон остановился чуть дальше, тяжело дыша.

– Что?

– Эй, малец. Того-этого. Ты беги, в общем. Не могу я. Их сиятельство там один. Нельзя так. Не по уставу, да и вообще.

Он сплюнул. Выдернул алебарду.

– Дуй, парнишка. А я не могу, того-этого. Не было еще случая, чтобы пехота заднего давала! – Он перехватил алебарду поудобней. – Мы с моей старушкой и не такое видали! Шуруй, малец…

Солдат лихо, эдак с хэканьем, выдохнул и, тяжело топая, исчез в темноте. Леону показалось, что пехотинец улыбается. Так радуется человек, делающий то, что должен. Без сомнений и страха.

«Прости меня, мальчик!» – вспомнил Леон слова паладина.

За что? За что может просить прощения паладин, элита имперских войск, у простого крестьянина?..

Глава 22

Леон бежал через ночь, путаясь, часто останавливаясь. Луна освещала дорогу, но все вокруг виделось чужим, незнакомым. Казалось бы – чего выдумывать. Дорога из деревни одна-единственная. Но даже и она непонятно петляла, то шла в гору, то уходила куда-то в овраги, то выводила к реке, то углублялась в рощу. И деревья в темноте склонялись все ниже, цепляли ветками за одежду.

Один раз Леон вдруг, сам не зная почему, свернул на едва заметную в лунном свете тропу. Пошел по ней, разводя ветки руками, пока под ногами не зачавкала болотная жижа. В тот же миг с глаз Леона как пелена спала. Он шарахнулся назад, зацепился ногой за корень, едва не упал. Обернулся и обнаружил, что тропы, по которой шел, уже и нету совсем. Только кусты да подлесок. Малышка, до этого молчавшая, беспокойно захныкала.

Куда идти? Кругом болото, которого и быть-то не должно. Совы вдалеке ухают, будто смеется кто! А может, и вправду смеется леший?! Завел путника, окрутил.

Мальчишка вытащил из сумки краюху хлеба, положил под дерево. Отвернулся, зажмурился и пошел туда, где должна была быть дорога. И прошел-то всего ничего. Отвел пару веток, и вот она, дорога. А позади и не лес вовсе, а так, рощица. Где там болоту спрятаться?

После этого Леон бежал только по дороге, стараясь никуда не сворачивать. А хотелось, хотелось. Дважды – Леон мог бы поклясться – он слышал, как его звали по имени. Из-за кустов выглядывали и снова пропадали полупрозрачные фигуры. Но он точно помнил: там, за этим леском, будет поле, где вся деревня сажала рожь. В поле-то совсем не так страшно!

Леон уже почти выбрался из тени деревьев, как позади послышался тяжелый топот. И сразу же навалился страх! Мальчишка заметался. По спине побежали мурашки, каждый волосок на теле встал дыбом. Малышка в импровизированной колыбельке заволновалась, заплакала. Леон испугался, что ее услышат.

– Тихо, тихо ты, – шикнул он. Но сестра только сильнее разревелась.

Леон прижал ее к груди и побежал что было духу.

Вмиг заросли вокруг утратили всю свою пугающую загадочность. Тени попрятались, голоса исчезли. Вся лесная нежить будто растворилась в ночи, затаилась, чувствуя приближение чего-то страшного. Дорога стала просто дорогой, лес просто лесом, а тени от луны сделались плоскими, обычными…

Леон несся как на крыльях.

Впереди показался просвет! Еще немного!

А за спиной нарастал грохот. Мальчишка даже слышал тяжелое дыхание зверя. А может, это просто казалось?..

Сейчас он даже не отдавал себе отчета в том, что, выбежав на открытое пространство, начисто утратит возможность спрятаться среди ветвей. Хотя вряд ли это помогло бы.

Леон прижимал к груди плачущую девочку, было очень тяжело. Казалось, что в груди сейчас что-то лопнет от натуги. Но ноги, будто сами по себе, несли его вперед.

Последние деревья остались за спиной, и он очутился на краю поля, залитого светом луны. Невысокие колосья шевелил осторожный ветер. Леон растерянно обернулся. Тяжелая тварь приближалась. Позади раздавался треск деревьев и тяжелые удары в землю, будто зверюга не бежала, а прыгала мерзкой жабой.

Девочка на руках у Леона надрывалась от крика. Спрятаться было негде.

А тварь была уже буквально в нескольких шагах. Теперь мальчишка точно слышал ее дыхание, тяжелое, с рычанием. И запах мерзкой болотной гнили, смерти, гнойных язв, дохлых мышей и еще чего-то отвратительного, тошнотворного наполнял легкие.

Леон прыгнул в сторону, нырнул в поле. Присел у края во ржи, которая доходила едва ли до пояса.

– Батюшка. Батюшка полевик! – Глотая слезы страха, Леон вытаскивал из котомки остатки хлеба. – Батюшка полевик, защити! Спрячь-пожалей! Бери что хочешь, только схорони!

Он протянул перед собой краюху и зажмурился что было сил, стараясь даже не дышать.

Маленькая Злата вдруг замолчала.

Тяжело ухнуло. Земля задрожала. По лицу Леона ударила мелкая дорожная крошка.

Вонь сделалась совершенно нестерпимой. И мальчишка кожей почувствовал, как стоит совсем рядом огромное злое чудовище. Холодом веяло от него – зимним лютым. А в руках странным образом шевелился хлеб, будто живой.

Несмотря на сковавший его ужас, Леон приоткрыл глаза.

Там, на вытянутых ладонях, вместо куска хлеба сидело множество бабочек. Ярких, дневных, цветных бабочек. Много-много! Они шевелили крылышками и будто живой цветочный ковер укрывали руки Леона. Их маленькие цепкие лапки щекотали кожу. Сотни, тысячи бабочек порхали вокруг, садились мальчишке на плечи, голову, спину! Все вокруг было наполнено мельканием их крыльев. И пахло… Удивительно пахло цветами, луговыми, живыми цветами!

Маленькая Злата улыбалась, глядя на мельтешение невесомых крыльев. А Леон боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть, не прогнать.

Ведь совсем рядом топталась огромная, черная как ночь тварь с огромной пастью и острыми кинжалами зубов. Чудовище рычало, злобно скребло когтями дорогу, выворачивая камни. Но не видело Леона!

Так продолжалось долго. Долго.

Потом зверь еще раз рыкнул, толкнулся ногами, помчался назад, к деревне.

Леон обессиленно ткнулся лбом в землю.

Бабочки все кружились и кружились вокруг. А совсем рядом с лежащим мальчишкой сидел старый дед, в бороду которого вплелась трава и брови кустились густыми колосьями. Старик тяжело вздыхал, трогая поспевающую рожь широкими темными ладонями. Он гладил поле, которое теперь, он это чувствовал, еще не скоро обретет своих хозяев.

Где-то в небе тяжело заворочалась гроза. Кончилась засуха.

Глава 23

Деревня была мертва. Целиком и полностью. Леон смотрел на нее издалека. С горки, на которой когда-то был праздник… Подойти ближе ему было страшно. Потому что даже отсюда он видел развороченные дома, залитые кровью улицы. И что-то растерзанное, какие-то кучи красного тряпья, валяющиеся то тут, то там.

В деревне не осталось ни одного целого дома. Ни одного. И даже церковь, та, что стояла на месте древней крепости, сейчас лежала в руинах. Откуда-то поднимался черный дым. Ночной дождь потушил вспыхнувшие пожары, и по улицам текли ручьи, красные от крови.

Деревня молчала. Не лаяли собаки. Не мычали коровы, и даже вездесущие петухи не подавали голос. Все вокруг было мертво.

Леон смотрел на это сверху и никак не мог себя заставить спуститься с холма. И уйти он тоже не мог. Тут была его родина. Его жизнь. Будто он тоже погиб где-то тут, в ночной страшной бойне. И лежит сейчас где-то там, вместе с отцом, мамой, Гердой, одним из этих безликих тряпичных кульков.

Ему почему-то было сразу ясно, что погибли все, что неведомая смерть, пришедшая вслед за паладином, уничтожила всех до единого. И даже домашний скот. Когда уж она успела? Леон не знал. Может быть, убив паладина и тех, кто пытался сопротивляться, она кинулась в погоню за ним и, вернувшись.

Леон затряс головой!

Он не хотел думать об этом. Не хотел.

И все равно мысли упрямо возвращались к ночной трагедии. Так руки умирающего трогают больное место, касаются раны, причиняя только боль и страх.

Хотелось верить, что кто-то сбежал. Сумел раствориться в ночи.

Может быть, мама?..

Но разум напоминал ему, как спасся он сам. Как чудо, и только оно, сумело заслонить его от неминуемой смерти. Как быстро нагнала его тварь. Как уверенно шла по следу. И что даже паладин не смог остановить ее.

Паладин.

Приведший в его деревню смерть. Убивший всех. Уничтоживший мир, в котором жили люди. Ради чего?! За что?!

Леон молча катался по земле, царапая лицо скрюченными пальцами.

За что?!

Мальчишка вспомнил тот восторг, с которым глядел он на блестящие доспехи, на могучих, сильных воинов, которые помогают обиженным, спасают попавших в беду. Как с замиранием сердца смотрел на паладинов, что пришли на помощь, когда деревню атаковали мертвяки. И теперь перед ним лежала его жизнь, измазанная в крови и грязи. Убитая монстром из ночного кошмара. Который пришел вслед за паладином. За тем самым воином в сверкающих латах, буквально сошедшим с картинок в книге, по которой маленький Леон учился читать.

Мальчишку скрутила судорога. Желудок толкнулся у самого горла.

Вырвало.

Теперь Леон лежал на склоне холма, обессиленный и грязный. Перед глазами все плыло. Он совсем не плакал. В душе было черным-черно от боли, и это пепелище не могло родить ни единой слезинки.

И будто помогая ему, из низко летящих туч пошел мелкий дождик. Капли падали Леону на лицо, прокладывали чистые дорожки через грязь. От этого странным образом становилось легче. И злая боль, что стягивала грудь как обручем, куда-то отступила. Спряталась.

Захныкала сестренка, укутанная в платок.

Леон вдруг осознал, что она плачет уже давно, но он не слышал, занятый собой и своим страданием. Сгорая от стыда, он подхватил ее на руки. Забормотал что-то успокаивающее. Вытер заплаканное лицо.

Надо было идти.

Он вспомнил, как когда-то, теперь казалось, что очень-очень давно, мать рассказывала ему сказку про дорогу. Что если идти по ней туда, куда уходит солнце, то будут там другие деревни и даже города, хотя идти и надо долго. А если не останавливаться, то можно добраться до самой столицы.

Туда и надо.

Зачем?

Леон вытащил из сумки сверток, который передал ему паладин. Развернул. На грязной тряпке лежала статуэтка. Какой-то уродец сидел на непропорционально коротких ногах, положив клювастую морду на собственный гигантский половой орган.

Из-за этого?..

Леон резко повернулся к реке, взмахнул рукой и… и замер.

Он вдруг понял, что не может выбросить мерзкую статуэтку. Буквально не поворачивается рука. Леон сделал пару шагов назад, снова размахнулся. Рука замерла на взмахе.

«Сохрани ее!» – всплыла в голове фраза.

Леон в бессильной злобе топнул ногой!

Что же делать?!

Он поднял сестренку на руки, перекинул через шею углы платка. Кое-как завязал.

Надо идти.

Дождь был теплым, но дорога раскисла, и идти было тяжело. Леон выбрался на обочину и пошел по траве. Ноги вмиг сделались мокрыми, но летом такое не страшно.

Леон миновал лесок, где этой ночью едва не заплутал. С некоторым удивлением он понял, что плутал буквально в трех соснах. Да еще умудрился найти там болото. Где? Леон ненадолго остановился, срезал длинную палку, с какими обычно ходили из деревни в деревню ходоки.

Выйдя к полю, мальчишка низко поклонился ему и пошел дальше. Отсюда начиналась незнакомая территория, сюда он никогда не забредал ни один, ни со взрослыми.

– Ничего-ничего, – прошептал он, обращаясь к Злате. – Доберемся до жилья. Молочка тебе выпрошу.

Девочка хныкала. Подтягивала носом. Леон пытался кормить ее жеваным мякишем, благо хлеб еще был. Злата поначалу отказывалась, но потом стала глотать. Уже хорошо.

Ближе к полудню дождик прекратился, сошел на мелкую морось, а потом и она пропала. Выглянуло солнце. Степь, что лежала кругом, закурилась испаряемой влагой. Дышать стало трудно, однако Леон обрадовался солнышку. До вечера оставалось совсем чуть, а ночевать в мокром – верная дорога к болезни. Да и костерок проще развести. Особенно если найти ель или сосну. Под их лапами всегда сухо, и горят они жарко.

Сказать, откуда точно появлялись у Леона в голове эти знания, он не мог. Вроде бы всегда знал. Или когда-то давным-давно отец рассказывал что-то такое. Но тогда, в детстве, эти его слова воспринимались как нечто совершенно не нужное, лишнее. И как сушить одежду, и где искать место для ночлега. Вся жизнь мальчишки проходила в деревне, среди знакомых заборов, улиц, состояла из нехитрого детского труда, ухода за скотиной да подай-принеси. Теперь, оказавшись предоставленным самому себе, он с неожиданной радостью обнаруживал, что знает, как выживать в одиночестве. Как половчее подвязать порвавшийся ботинок, не для того, чтобы добежать до дома, а чтоб на весь путь хватило. Как в лесу найти место для ночлега, куда не доберется туман, да не лечь сдуру на змеиную нору.

Поначалу Леон надеялся повстречать купцов или каких-нибудь странников. Но дорога была пуста. Работы в деревнях было много. А расцвет торговли и купеческих караванов приходился на осень.

Говорили, что между деревнями ходят сторожевые разъезды. Солдаты, патрулирующие границу. Но где искать их? Разъезд потому так и называется, что все время в движении. Разве только они сами наткнутся на одинокого мальчишку. Да и то надежды на это было мало. Леон удалялся от границы. Подальше от тревог приграничья, от опасностей. К спокойной, безбедной жизни.

Иногда он думал, почему судьба распорядилась таким образом, что его деревня оказалась на самом краю Империи. На границе. Почему не ушли они из этих мест, где никогда не знаешь, что страшнее, зима ли, лето, ночь ли, день?..

Почему отец, всегда говоривший о том, что не дело крестьянина воевать, брал старую дедовскую пику и уходил в дозор? Почему защищал себя и свою семью, вместо того, чтобы сняться, да пойти искать местечко поспокойнее? Леон думал об этом и не мог, никак не мог отыскать ответ.

К ночи он добрался до леса. Дорога, широкая и чистая, шла прямо через чащу. Сам лес был чистый, сухой, нестрашный. И мальчик со спокойной совестью свернул с дороги и устроился под широкими еловыми лапами. Разжег маленький костерок, выкопав для этого глубокую ямку таким образом, чтобы огонь не был заметен со стороны.

Тут его застала ночь.

Глава 24

Поспать не получилось.

Леон, живший у границы, там, где совсем рядом располагался Лес, где каждая коряга могла оказаться неведомым чудищем, где среди деревьев, трав, холмов жили удивительные создания, которые требовали от человека внимания и почитания, ожидал, что и тут, в неизвестном лесу, духи потребуют от него жертву.

Он честно поделил свой скудный ужин пополам, отдавая незримому его часть. Но лес молчал. Да, конечно, где-то далеко ухали совы, шебуршал прелью барсук. Но все это были обыденные звуки ночного леса. Не было в них той особой, душевной острой дрожи, что сопровождает появление тех странных существ, которых люди называют домовыми, лешими, полевиками и разными прочими духами. И не пробегали по телу мурашки, какие бывают, когда чувствуешь, как приближается кто-то неслышный из-за спины, подходит совсем близко, нависает. Лес в этом смысле казался пустым и лишенным чего-то. Чего? Может быть, души… И хотя жизнь в нем текла своим чередом, была она какая-то молчаливая, боязливая и податливая, готовая принять своим хозяином любого, хоть сколь-нибудь сильного.

Хозяина не было у леса, понял Леон. Хозяина, который и за слабым присмотрит, и от сильного оборонит, порядок установит. Потому и никто не явился собрать дань с человека, рискнувшего заночевать в чужом доме.

Почему так вышло? Леон не знал. Может быть, потому что достаточно далеко ушел он от границы, где чертовщина была на каждом углу, может быть, случилось в этом лесу что-то совсем уж из ряда вон выходящее.

И на первый взгляд этому можно было бы порадоваться, потому что все эти разнообразные духи и прочие надмирные существа имели нрав крайне сложный, взбалмошный, иногда даже злобный. Но при этом они все-таки следили за своей вотчиной, ревностно, сурово, не допуская в отведенных им пределах никакого беззакония, коли было это в их силах. Вот так и получалось, что спокойствие бесхозного леса было кажущимся, ветхим.

Леон проснулся от конского топота.

Он вздрогнул и, осознав причину пробуждения, упал на землю около костерка, едва тлеющего в земляной ямке. По дороге, что проходила неподалеку, скакал небольшой отряд. Человек шесть, не больше. С места, где расположился Леон, их не было видно, но звук в ночи разлетался далеко.

Мальчишка осторожно, чтобы не шуметь, приподнялся и вгляделся в темноту.

Луна давала достаточно света, чтобы дорогу было хорошо видать. Светлая полоса за черными деревьями.

Топот приближался. Леон в испуге покосился на костерок, но там оставались только угли, которые тлели едва-едва. Дым уходил по стволу вверх, да так и рассеивался неведомо куда.

На дороге показались черные тени. Леон насчитал пятерых.

Его сердце взволнованно заколотилось.

Фигуры были замотаны в черные длиннополые балахоны, вьющиеся за спиной будто рваные крылья. Они неслись по дороге, и казалось, что огромные, страшные птицы вцепились в спину лошадям! Если бы не топот, Леон бы подумал, что перед ним призраки, так дико и пугающе выглядели всадники.

Промчавшись мимо, пятерка исчезла за поворотом. Но звук копыт еще долго доносился из темноты. Леон до боли в глазах всматривался в ночь.

Ничего.

Мальчишка осторожно отполз к костру. Подумал и, повинуясь скорее инстинкту, чем разумению, завалил угли землей. Утоптал.

Собрал сушащуюся одежду, натянул еще теплые башмаки, приготовил сумку и осторожно, чтобы не разбудить, укутал малышку Злату.

Сердце подсказывало ему, что эта жуткая пятерка искала именно его.

Когда он увидел на пастбище злополучный отряд, которым командовал паладин, рядом с ним сидел на коне человек, одетый точно так же. Длиннополая хламида, глубокий капюшон и. Леон припомнил, у незнакомца была нелепая фигура. Ничего необычного. Не горбатый, не карлик, но что-то особое было в плечах. То ли слишком худые, особенно по контрасту с широкоплечим, могучим, одетым в латы паладином, то ли чрезмерно высокие. Вообще все тело его казалось вытянутым куда-то вверх, каким-то птичьим.

Наверное, именно поэтому Леону и показались ночные всадники птицами. В их силуэтах была та же странность, то же болезненное изящество, скрытое намеренно мешковатым плащом.

На всякий случай стараясь лишний раз не шуметь, мальчишка подобрался ближе к дороге. Отсюда было лучше видно все, вплоть до поворота.

Время тянулось невыносимо медленно. И хотя летняя ночь не длится долго, все же до рассвета было еще порядочно.

Предчувствие Леона не обмануло. Вдалеке послышался топот. Но теперь уже не бешеный перестук галопа, нет. Теперь лошади шли не торопясь, рысью.

Из-за поворота показались всадники.

Леон притаился, слился с землей.

Отряд приблизился.

Теперь было заметно, что странные люди в балахонах внимательно смотрят на дорогу, залитую лунным светом. Леон прищурился. Ему показалось, что у них в руках что-то блестит и тот, что идет первым, держит перед собой какое-то стекло.

Они проехали мимо. Прошли с десяток метров и замедлились, перейдя на шаг. Вскоре остановились совсем, смешались.

До настороженного слуха Леона донеслись странные слова. Будто бы говорили люди, но на таком языке, которого не знает никто в Империи. И голоса. Мальчик прислушался. Сейчас ему уже не казалось, что говорят люди. Что-то особое, животное было в голосах. Так звучит порой лес, который ломает осенний ветер. В этих звуках смешались скрип, стук и неумолчный шелест. Невероятная какофония!

Всадники разделились. Трое всадили в конские бока шпоры и погнали назад, к деревне. А двое осторожным шагом двинулись в сторону, где сидел Леон.

Мальчишка ползком вернулся к своему лежбищу. Накинул на шею суму, поднял на руки захныкавшую было сестренку. Уходить! Надо уходить!

Он не видел, как остановились совсем неподалеку двое в балахонах. Сошли с лошадей и принялись изучать дорогу через странное стекло. Один махнул рукой в его сторону.

Леон шел по ночному лесу осторожно. Не шумел, веток не ломал.

Пройдя навскидку чуть больше версты, мальчишка стал забирать влево, стараясь по большой дуге обойти преследователей, пересечь дорогу и уйти в другую часть леса.

С девочкой на руках идти было трудно. Вскоре Леон начал задыхаться.

Он уже не отводил ветви в сторону. Просто пригибался, если мог. Если нет, шел так, стараясь оторваться как можно дальше.

Он по-прежнему старался не шуметь, но получалось не всегда. Так что совсем не удивительно, что медведь, на которого выбрел мальчишка, уже стоял на задних лапах, настороженно ворча на незваного гостя.

Леон, увидев, на какого хищника его вынесла нелегкая, замер. И даже прекратил дышать.

Огромная махина, лохматая, лобастая, с когтями, более всего похожими на ножи, стояла перед ним, принюхиваясь и гулко рыча.

Сопротивляться такому зверю нечего было и думать. Бежать – бессмысленно, Леон хорошо знал, что медведь может догнать и лошадь. А уж по деревьям лазает так, что завидно становится. Встреча медведя и человека в лесу это всегда страшная игра, где проигрыш – смерть!

Спасти могло только одно. Зверь летом обыкновенно сыт. Еды много – корешки, ягоды. Однако мясцом подкормиться животное не откажется. И тут у Леона шансов было мало. На взрослого, да еще вооруженного человека медведь скорее всего не бросится, поскольку шансы оценивает здраво. Добыча вполне может оказаться не по зубам. А вот ребенок.

Медведь чужд морализма. Для него нет детей или взрослых, старых или молодых, для него есть только размеры добычи и то сопротивление, которое она может оказать. Ребенок сопротивления не окажет, а едой является привлекательной. Мясо у него мягкое.

Животная логика.

Но Леону повезло. Окажись на его месте взрослый – не сносить ему головы.

Медведь задрал оленя. Насытился и сейчас просто отдыхал у трупа, неспешно переваривая.

В этой ситуации взрослый человек рассматривался бы как конкурент, желающий одного – отнять еду. Ребенок такой опасности не представлял. А значит, имел шанс.

Медведь перестал ворчать. Опустился на четыре лапы. Тяжело выдохнул в сторону мальчишки.

Леон попятился, не спуская глаз с животного. Сделал пару шагов в сторону и очутился за стеной кустов, в которых зверь устроил себе столовую.

Еще несколько осторожных шагов.

Леон развернулся и побежал. Теперь ему было уже плевать на тот шум, который он поднимает, на ветки. Он прижал к груди Злату и несся по ночному лесу, надеясь только на то, что не напорется на острый сук и не свалится в какую-нибудь яму.

Он убежал достаточно далеко, когда позади раздался разъяренный рев.

Преследователи повстречали мишку.

Глава 25

Утро застало Леона пробирающимся по лесу.

Сестра умаялась и спала теперь в кульке за его плечами.

Мальчишка был измотан, грязен, исцарапан ветвями.

Каждый шаг он делал через силу. Дважды устраивал привалы, ел ягоды, те, что мог опознать. Пытался камнем сбить белку. Но с первого раза не получилось, а второго шанса зверек ему не дал.

Несколько раз Леон пересекал дорогу, путал следы.

Выйдя на ручей, напился воды и некоторое время брел по руслу ручья, чтобы не оставлять следов вовсе. Но ключ, видимо, бил из глубины, вода была ледяной, ноги быстро онемели, и мальчишке пришлось выбираться на землю. Разводить костер было не с руки, и Леон грелся на ходу. Башмаки его порвались и, подвязанные лоскутами ткани, оторванными от рубашки, теперь походили на грязные обмотки. Да и сам мальчишка более всего был похож на бродяжку. Хотя и сам этого не осознавал, потому что нищих никогда не видел.

В предутренних сумерках было очень трудно находить верную дорогу. И Леон часто останавливался, опасаясь, что заблудился и ходит кругами. Он искал в небе знакомые созвездия, но с приближением восхода небо светлело, и звезд становилось все меньше и меньше. Когда же рассвело и лес наполнился птичьим гомоном, Леон старался двигаться так, чтобы солнце находилось за спиной. Это был самый удобный ориентир.

С наступлением дня мальчишка вышел к дороге и двинулся вдоль нее. Так было безопасней. Он всегда мог углубиться в лес.

Однако вышло иначе. Вдалеке показалась телега, запряженная пегой лошаденкой.

На телеге, вальяжно развалясь в сене, ехал мужичок с сивой, взлохмаченной бородой и в рубахе застиранной, но все же опрятной. Ноги, обутые в лапти, мужик закинул на борт телеги.

Лошадка плелась еле-еле, особо никуда не торопясь, и Леон успел разглядеть седока достаточно, чтобы понять, что опасности он не несет никакой.

– Дяденька! – Леон выбежал из придорожных зарослей. – Помогите!

– Чур меня! – Мужичок замахал руками, попытался встать, перецепился за какую-то жердину и едва не свалился с телеги. Справившись с собой, он ухватил кнут. – Ты кто такой?!

– Я – Леон. – Мальчишка остановился, развел руки в стороны, показывая, что у него нет оружия. – Я из деревни.

– Какой такой деревни?!

– Из Выселок. Из нашей. Оттуда.

Он махнул рукой вдоль дороги туда, откуда пришел. От того, что ему встретился этот дед, такой простой, без всякой чертовщины и таинственности, без брони и оружия, обычный человек, хотелось плакать.

– Из Выселок, что ль? – переспросил старичок.

Леон неопределенно кивнул. В горле стоял гадкий комок.

– И чё? – все так же недоверчиво поинтересовался дед. – Чего ты тут?

– Помогите мне.

– Чего? Заплутал, что ль? Так я как раз к вашему священнику еду, хошь подвезу?

Леон покачал головой.

– Нету нашей деревни, дяденька. И священника нет. И вы туда не езжайте… Я один кто живой.

– Чего? – Брови старичка поднялись домиком. – Ты чегой-то, малец, напридумывал?

– Нету нашей деревни, – повторил Леон. – На нас напали.

– Кто напал-то? Ой, малец. – Старик погрозил ему кнутом. – Ты мне тут набрешешь полну торбу! Недосуг мне с тобой лясы точить! Но, пошла!

Леон заступил дорогу.

– За мной гонятся, дяденька. Помогите…

– А ну отойди. – В голосе старичка послышалась угроза. – Отойди, кому говорю!

– Не ходите туда. Там… – Леон замолчал; усталый и перепуганный, он не мог подобрать слов, чтобы объяснить мужику всю ту опасность, которая нависла над ним. – Из Леса тварь…

– Какая такая?.. – Старик был по-прежнему рассержен, но кнут опустил. Он наконец разглядел и исцарапанное лицо Леона, и маленькую девочку, что выглядывала у него из-за спины, и перемотанные ботинки. – А как вашего священника звать, а, малец?

– Отец Тиберий, дяденька… У нас и церковь порушена. И колокольня. Нельзя туда. Мне бы до города добраться.

– Куда? До города?! – Дед усмехнулся. – Ну ты хватил! До города!

Он засмеялся.

– Город – он ой как далече, малец. Тут вот только деревенька наша, Липовка, да еще пяток сел по округе. А до города верст сто, не меньше.

– Мне в город надо. Мне бы к… – Леон запнулся. – К барону!

– Куда-куда?! – Дед залился громким, не по годам звонким смехом. – К господину барону?! Ну ты даешь, малец! Ты, поди, из своих Выселок и не вылазил никогда?

Леон молчал.

– Правду про вас говорят, чудаков! Ой правду. Вы там одичали совсем. Даром что при церкви живете. – Старичок хохотал. – Барон-то он не в городе живет, дурья башка. А в замке. В замке живет барон. Да и то…

Старик махнул рукой, утер выступившие от смеха слезы.

Потом сказал потише:

– Да и то… Как увезли нашего милостивца, так и не видел его никто с тех пор.

Леон вспомнил события прошлой зимы, инквизицию. Паладинов.

– Сейчас вместо него управляющий. Но он все больше так, за хозяйством приглядывает, да еще спор там если какой. В общем, не то что бывший хозяин.

– А управляющий где живет? – мрачно поинтересовался Леон.

– Да там и живет, в замке. – Старичок махнул куда-то. – Там от наших Липовок дорожка ведет мощеная. Не промахнешься, да.

Он с сомнением оглядел Леона.

– Если дойдешь, конечно. Девка-то чья?

– Сестра это моя… – буркнул Леон.

– Ну хорошо… – Старик тронул вожжи. – Ты дорогу-то ослобони. А то я хоть и норовом скромен, так могу кнутом переписать… Век помнить будешь.

– Нельзя вам туда. За мной гонятся.

– От напасть, гонятся за ним! Кто гонится-то? Упыри небось?! Да ты, сынок, заплутал да напужался, поди, ночью в лесу-то. Вот и привиделось. Ты давай лучше ко мне в телегу, да поехали, я тебя к отцу с мамкой отвезу! Ну, всыпят, конечно, как без этого, а потом и простят. Поди, там изводят себя уже.

– Не надо в деревню ехать! Дяденька, не надо! – Леон буквально взмолился. Ему хотелось плакать, но слезы не шли. Навалились апатия и усталость. Он не знал даже, что сказать этому упрямому деду, чтобы убедить его, остановить, заставить повернуть, кроме этого простого, исключительно детского: – Дяденька, не надо!..

Старик сердился, размахивал кнутом, но не бил.

С одной стороны, мальчишка явно на голову убогий. Его бы взять, да и вправду к управляющему свезти. Или старосте сдать. Пусть разбирается. С другой стороны, если с каждым юродивым возиться, так всю жизнь и будешь им сопли утирать.

А еще, и, наверное, именно эта мысль останавливала старика, деревня Выселки стояла на границе. Там чего только не бывает. Всякое бывало. Им-то, липинским, хорошо, они под боком у барона живут. Там и стража господская рядом, и торговля. Оживленное место. А Выселки – глушь. Да такая, что.

– Кой черт ты мне на дороге попался?! Чтоб тебе пропасть совсем, волчонок! – всплеснул руками дед.

А Леон все тянул свое:

– Дяденька, не надо.

– А! Чтоб тебе лопнуть! Уйди с дороги, зашибу! – Старик вскочил на козлах, замахнулся. Леон сжался, пытаясь одновременно прикрыть и лицо, и маленькую сестренку. Но удара не было.

Мальчишка осторожно посмотрел на деда. Тот стоял на козлах и смотрел куда-то вперед.

Леон обернулся и увидел, как несутся по дороге четверо всадников в черных хламидах, которые развеваются за спиной, как крылья.

– Мать честная, – выдохнул дед и дернул поводья. – А ну, малец, в телегу!

Леон шустро прыгнул на сено. Ухватился за борта. А старичок уже шустро разворачивал лошаденку.

– Пошла-пошла, родимая! Эх, выноси! – И он что было сил стеганул животное вдоль хребта. Лошадь заржала и неожиданно сильно дернула, Леон едва не упал. – Пошла! Ой, пошла!

Старик хлестал лошаденку что было мочи, гнал не жалея сил.

Но всадники нагоняли.

Телега подпрыгивала и тряслась. Громыхали деревянные, обитые железной полосой колеса. Все свои силы Леон прилагал к тому, чтобы не упасть и чтобы не выронить сестру. Маленькая Злата заходилась в плаче, ее маленькое личико сморщилось и покраснело, но за грохотом ничего слышно не было. Наконец мальчишка упал на что-то мягкое, уперся ногами в борта и обхватил малышку обеими руками. Теперь он хорошо видел, как настигают их всадники! Высокие, черные фигуры вырастали, закрывали небо! И как Леон ни старался, он не мог разглядеть лиц под глубокими капюшонами, только раз мелькнуло что-то неясное в темноте.

Когда всадники поравнялись с телегой, старик бросил поводья.

Взмыленная, едва живая лошаденка, почувствовав свободу, тут же перешла на шаг. Ее бока тяжело вздымались.

Миг. И встала. Тяжело подкосились передние ноги. Животное упало грудью в дорожную пыль. Из пасти при каждом выдохе летели клочья пены.

Всадники окружили телегу. Леон прижался спиной к старику, пряча сестренку в платке.

– А ну! – ерепенился дед. – Чегой-то?! Мы честные люди! Мы честные! Оброк платим! Чегой-то?!

Всадники молчали. И когда из складок балахона выпорхнул легкий, отдающий зеленью клинок, старик вскочил на козлах и, закричав какое-то отчаянное «Э-эй!», стеганул ближнего к нему кнутом! Всадник увернулся, и удар пришелся в коня. Тот зло заржал и взвился на дыбы! Сбросил седока!

Леон белкой метнулся прочь из телеги! А старик замахнулся на второго всадника, да так и замер. Зеленое лезвие торчало у него из груди. По белой, застиранной, но все еще аккуратной рубахе растекалось красное. Всадник выдернул меч. Дед осел и кулем повалился на дорогу. Рядом со своей лошадью.

Всего этого Леон не видел. Он мчался по лесу, уворачиваясь от веток, норовивших ударить в глаза. Злата надрывалась в плаче. Мальчишка бежал через чащу куда глаза глядят.

Но бессонная ночь, страх и усталость сделали свое.

Ноги Леона путались, то и дело он спотыкался. Иногда даже падал в кусты. Снова вставал, пытался бежать. А когда в ноге что-то громко хрустнуло, обожгло болью, и земля ушла из-под ног, мальчишка пополз.

Выбравшись на большую поляну, Леон подтянул поближе Злату и сжался в комочек.

Вскоре послышались осторожные шаги и шелест листьев. Головы мальчишки коснулась черная ткань. Леон вздрогнул и сжался еще сильнее. Зажмурился. Он кожей ощущал, как замахивается неизвестный мечом и вот сейчас зеленоватое лезвие распорет ему бок, вопьется во внутренности.

В воздухе коротко и зло свистнуло. Что-то ударилось. Упало совсем рядом.

И кто-то оглушительно гаркнул:

– Не стрелять! Живым брать!!!

Земля задрожала от топота ног! Леон приоткрыл глаза и увидел, что на расстоянии вытянутой руки перед ним лежит фигура в черном балахоне. А из-под капюшона у нее дрожит черно-красным оперением стрела. Где-то зазвенела сталь. Кто-то вскрикнул. Выругался. Что-то больно стукнуло Леона в лодыжку, но он не обратил на это внимания. Дрожащей рукой мальчишка отодвинул ткань капюшона в сторону.

На него смотрело молодое, отливающее зеленью лицо. Тонкий, острый нос. Острые уши и темные прямые волосы. Один глаз широко распахнут, а вместо другого торчит стрела.

– Крестьянин?! – раздался над головой зычный голос. – Вы живы?

Леон с трудом повернул голову.

Блестящие доспехи, огромный рост, длинный меч.

Паладин.

– Крестьянин?

– Как же я вас ненавижу, – просипел мальчишка. – Ненавижу.

И заплакал.