Я – Сыр

Я – Сыр. Роберт Кормер

Я еду на велосипеде. И подо мной уже тридцать первая дорога, пересекающая Монумент, штат Массачусетс. Я на пути в Ротербург-Вермонт, и изо всех сил жму на педали старомодного, изношенного велосипеда – тихоходного и разваливающегося на части. На нем только устаешь. Иногда отказывает тормоз, и искривленное «восьмеркой» колесо скребет по вилке руля. Дорожный велосипед – наверное, когда-то такой был в детстве у моего отца. Холодно. Ветер кусает меня за локти, заползая змеей за шиворот, задирая вверх рукава куртки и стараясь ее расстегнуть. Ноги от усталости наливаются свинцом. А я все кручу и кручу педали.

На улице Механиков в Монументе сворачиваю вправо, взбираюсь на горку, пролетаю мимо госпиталя и, подняв на него глаза, думаю об отце: он где-то в Ротербурге, штат Вермонт… и еще сильнее давлю на педали.

Десять утра. Октябрь – не тот, что на страницах книг Томаса Вольфа, когда горят листья, и летают привидения – он гнилой, мрачный, холодный и сырой, когда солнце редко показывается из-за облаков и к тому же не греет. И мало, кто читал Томаса Вольфа, быть может, за исключением меня и моего отца. Я делал в школе доклад по его книге «Паутина и камень», и мистер Паркер, ведущий у нас Английскую Литературу, посмотрел на меня с подозрением и поставил «В-» вместо обычного «А». Но мистер Паркер, школа, и все это уже где-то позади, а я жму на педали. Мои ноги делают всю работу на этом старом драндулете. В них полно сил. Я проезжаю мимо дома с белой оградой и обливаю грязью стоящего на тротуаре маленького ребенка. Он отскакивает, затем смотрит на меня отрешенно и испуганно, и это стоит мне переживаний.

Оглядываюсь через плечо, но за этим ничего не следует.

Дома, никому не сказав «до свидания», я просто ушел. Без шума. В школу не пошел и никому не позвонил, вспомнил об Эмми, но и ей ничего не сказал по телефону. Проснувшись утром, посмотрел на морозную кромку, окаймляющую оконное стекло, подумал об отце и о его кабинете внизу, вздохнул и встал. Зная, что ухожу, все тянул, а значит, не вышел и через два часа, потому что многое меня пугало – притом сильно. Это было похоже на клаустрофобию и, вместе с тем, на боязнь открытого пространства – паника. Я словно оказался на краю пропасти. Тело покрылось холодным потом, а сердце сильно заколотилось, и страшное ощущение удушья овладело мною… полное неведение того, что произойдет, если дверь вдруг откроется. Я остался дома, и долго ждал, но потом спланировал центр поля… ненавижу бейсбол, в школе навязывали только этот вид спорта, во всяком случае, приходилось учиться играть него со всеми своими однокашниками. Меня словно сметало прочь с поверхности планеты в космос. Я боролся со всеми соблазнами и с собой на земле, и вместе с тем цеплялся за нее изо всех сил. И тогда эти собаки… Я сидел, думая обо всех собаках, нападающих на меня по пути в Ротербург-Вермонт, и говорил себе: «Это же сумасшествие! Я никуда не еду!» Но в то же время знал, что уйду, понимая, что камень — это всего лишь кусочек земли, если его выронить из рук.

Я вошел в кабинет и достал подарок, приготовленный для отца, завернул его в алюминиевую фольгу, в газету и вдобавок обмотал весь сверток липкой лентой. Затем спустился в подвал и взял брюки, ботинки и куртку, и не менее получаса искал шапку. Но все-таки нашел. Без нее мне было бы плохо – без старой, но добротной шапки моего отца. Натянутая на уши, по дороге в Вермонт она решит все проблемы, если будет холодно.

Я сосчитал все свои сбережения. Денег было немного. Тридцать пять долларов и девяносто три цента, чего было бы достаточно, чтобы добраться до Вермонта первым классом «Грейхаунда», следующем в Монреаль, но сомнения в сторону: в Ротербург-Вермонт еду на велосипеде. Автобус и его тесное, замкнутое пространство… а мне была нужна открытая дорога, чтобы плыть по ветру. Байк ждал меня в гараже, и я хотел ехать на нем, своими силами, к отцу.

Прежде, чем выйти, я посмотрел на себя в высокое зеркало, от пола до потолка, в то, что висит перед закрытой дверью в спальню родителей наверху – сумасбродная шапка и старая изношенная куртка. Безусловно, я выглядел нелепо. Эмми как-то сказала: «Ад – понятие философское».

И долго думал об Эмми. Позвонить ей было почти невозможно. Она была в школе. Правда, я мог подделать голос, якобы ее отец срочно просит ее к телефону: что-то неотложное дома. Ее отец – редактор в «ТАЙМС», и всегда говорит с тревогой в голосе в манере, годящейся для передачи самых актуальных новостей по местному радио. Но отложил этот фокус. Всякого рода милые пакости были свойственны Эмми. Да и моя душа была уже по дороге в Вермонт.

Я любил Эмми Герц. Правда, ее фамилия казалась мне смешной. Она, вероятно, слышала немало шуток, связанных с известной фирмой по прокату автомобилей, но я поклялся себе, что никогда так шутить не буду. Во всяком случае, звонить ей пока не стоило. Позвоню ей из Ротербурга. Ограничусь мыслями о ней, буду помнить номер ее телефона, и все время думать о том, как она должна будет меня обнять и поцеловать. Но обо всем этом я старался не думать до того, как буду готов к путешествию.

Я пошел на кухню с пилюлями, взятыми в кабинете, но пить их не стал. Решаться на все нужно было трезво, без допинга – самому. Открыв бутылку, я опрокинул ее, и наблюдал, как зеленые и черные капсулы исчезают в пасти унитаза, и действовал решительно и наверняка.

Выкатив байк из гаража, я направился вниз по дороге. Байк шатало из стороны в сторону, я изо всех сил раскачивался в седле. Портфель отца покоился в корзине над рулевой вилкой. В этом путешествии по свету со мной не было ни провизии, ни лишней одежды.

В конце концов, я подпрыгнул в седле с чувством беспечной храбрости. В этот момент появившееся из-за облаков солнце ярко заслепило в предзнаменовании удачи. Я еще раз качнулся, гоня по улице, и ехавшая мне навстречу машина заморгала фарами. Осознав, что лечу по встречной полосе, я опомнился и засуетился. Переднее колесо со скрежетом юзануло в сторону, и я подумал: «Вот смешно – путешествие в Ротербург!» Собравшись свернуть в сторону, опомнился, подумав об отце, и закрутил педали снова. Перед глазами уже раскинулся Монумент. Я знал, что должен ехать, и ничего не сможет меня остановить – НИЧЕГО!

И теперь я огибаю Монумент и пересекаю район перед Эйсвелом. Указатель на этой стороне дороги показывает на ««Эйсвел Ротари Клуб». Встречи каждый понедельник в полдень». Еду лишь четыре или пять минут. Ноги больше не чувствуют сил. Они устали, и спина ноет от боли. Я не в порядке. И если честно, то в нем никогда и не был, к превеликому удовольствию Эмми Герц. Она очень не любит парней с большой мускулатурой.

Кручу педали на зло усталости и боли, стремясь добраться до Ротербурга. Всасываю холодный воздух. Он щекочет в легких. Лоб потеет. Я сдвигаю шапку назад и натягиваю ее на уши. Каждая миля дается мне с трудом.

«Так держать», - говорю я себе. – «Так держать… каждая миля… на следующую столько же времени, сколько и на предыдущую…»

И внезапно бесконечный подъем заламывается вниз, и ноги без усилий накручивают сумасшедшие обороты, байк несет меня под гору, и я даю себе волю объединиться с ветром и парить над дорогой. Внизу красивый берег, за которым широко разбросан Эйсвел.

ТАРЕ ОZК001 0930 date deleted T-A.

Т: Доброе утро. Меня зовут Брайнт. Мы должны побыть некоторое время вдвоем, наедине…

(пауза 5 секунд)

А: Доброе утро.

Т: Будем непосредственны? Я хочу знать, готов ли ты. Чем раньше начнем – тем лучше для тебя.

А: Я не знаю, с чего начать.

Т: Во-первых, расслабься, и позволь течь мыслям свободно. Не думай о времени, спешить тебе некуда. Уйди, если хочешь, в свои самые далекие воспоминания.

(пауза 8 секунд)

А: Не ясно – только некоторые ощущения.

Т: Дай им проявиться.

(пауза 5 секунд)

А: Та ночь…

Т: Расскажи мне о той ночи.

А: Когда я родился в ту ночь. Это значит… человек… человеческое бытиё вошло в мою реальность. И до того – ничего. Или те ощущения… снова… свет… запах… запах сирени… духи… духи моей матери… от нее всегда ими пахло. Ничего больше. И эта ночь…

(пауза 12 секунд)

Т: Расскажи мне об этом.

Он был в постели, простыня скомкалась вокруг него, его тело было горячим, глаза напоминали сырые луковицы, а голова болела. Он вскрикнул раз, другой, глухо, вслушиваясь и ища ответ, и повернул голову к двери. Дверь была приоткрыта, слабый свет искоса побивался извне. Он извивался в постели, пытаясь что-то расслышать. Он всегда ворочался по ночам и часто слышал шорохи в спальне родителей – всякие странные и, вместе с тем, приятные, мягкие звуки, когда его родители были вместе… шорохи мягких шерстяных животных, скорее даже плюшевых. А он всегда спал с медведем Битти и поросенком Покки – со старыми друзьями. Отец говорил ему: «Эй, парень, ты до старости будешь спать со своими игрушками…» А он знал, что отец шутил – он никогда не оставит своих друзей. Во всяком случае, мать могла сказать: «Нет, ему давно уже не четыре…» Нежность в ее голосе и ее духи, так похожие на весеннюю свежесть…

Позже он уже не спал в обнимку с поросенком Покки – со своим любимцем, упрятанным в коробку. Но что-то хранило тревогу и иногда не давало ему спать. Из полумрака этого дома он различал голоса отца и матери. Они давно уже звучали в ночи не мягко, не шурша, а довольно громко. И даже не столько громко, сколько грубо. Они говорили шепотом, их голоса скреблись в ночи и во мраке. И он слышал, мать говорила: «Чш… Мы можем разбудить его…»

Он затихал, как неподвижный Покки.

Кровать скрипела в другой комнате, и он слышал, как отец босяком приближался к его двери. Крупная фигура перекрывала отблески света. Затем шаги отца удалялись, свет снова проникал в его комнату, и ребенок чувствовал храбрость и ум, оставляя в дураках своего отца. Он хотел рассказать Покки, какой он умный, но не осмеливался пошевелиться. Он вслушивался не только ушами, но и всем своим нутром.

Т: Что ты слышал?

А: Я не уверен, что вспомню. Не знаю: так ли точно я слышал слова, или так ощущаю это сейчас. Оно похоже на пустой космос – не знаю, как описать все это на куске бумаги. Я еще ничего не знал, а лишь догадывался. По крайней мере, они говорили обо мне. Более того – о том, что со мной делать. Меня охватывала паника, и я начинал плакать. Но громко плакать не мог, чтобы они не услышали.

(пауза 5 секунд)

Т: Почему ты паниковал?

А: Не знаю точно. Они будто хотели избавиться от меня. Я слышал, как мать говорила: «И что мы ему скажем?» А отец отвечал: «Это неважно, он еще мал, чтобы самому позаботиться о собственном счастье». Действительно ли я его слышал, или это лишь ощущение того, что он сказал бы обо мне? И тогда они начинали о поездке втроем, а я не хотел покидать тот дом, где было приятно и тепло, и где по возможности они всегда были вместе.

Т: Ты помнишь эту поездку?

А: Снова не очень. Я помню, конечно… автобус, противные запахи выхлопов. Дорога виляла как змея. Ветер шумел за окном. Ощущения… много багажа… лица… отцовские сигареты… дымом, в действительности, не пахло, но запах спичек, серы… странно…

(пауза 6 секунд)

Т: Что странно?

А: Я всегда знал два запаха: духи матери и табак – отец всегда пах табаком или дымом, или спичками. Но после той ночи, после поездки на автобусе я больше не связывал его с этими запахами. Он не курил. Я больше никогда не видел его с сигаретой во рту. Однако от матери все также пахло сиренью.

Т: Ты помнишь еще что-либо кроме той поездки?

А: Не особенно. По большей части, настроение, ощущение той поездки, как если бы…

Т: Как если бы что?

А: …в окружении привидений… было страшно, но не как в необитаемом доме, едущем по дороге. Но это было… мы, словно были гонимы, как бы убегали. Оно смотрело нам в след… печально смотрело, и лиловые полумесяцы под его глазами... печально… и автобус летел сквозь ночь…

(пауза 15 секунд)

Т: Еще что-нибудь?

А: Мы ни разу не вышли наружу. Несмотря ни на что я думал о доме. Мы были в разном доме. В разном пространстве. В разной ауре этого дома. Успокаивался ветер, становилось не так холодно, и мы были вместе – мать, отец и я, но всегда порознь.

Т: Как это проявлялось? Твоя семья двигалась с места на место. Но не так далеко. Ветер стихал, когда вы устраивались. Множество семей меняют место жительства. Человека иногда перемещают по работе. Наверное, и твой отец…

А: Может быть.

Т: Почему ты колеблешься? Ты что-то находишь непонятным?

А: Да.

Т: Что?

А: Я не знаю.

Адам не знал и не хотел проверять познания этого врача. Врач был совершенно странным, хотя выглядел симпатично и дружелюбно. Но какой-то дискомфорт его все-таки окружал. Наверное, было бы легко общаться с ним, если бы не все его сомнения, не желание достать все из сундучка, закрепленного на его плечах. Он не знал, как это сделать. Он хотел бы найти какой-нибудь ключ.

Т: И где же ключ?

А: Что вы называете «ключом»?

Т: Ты как-то справедливо заметил, воспользовавшись словом «ключ».

Оглушенный, он отступал перед тишиной. Мог ли врач прочитать его душу? Нет. А значит, он снова должен был вытворять с ним всякие трюки, что и делал. И теперь Брайнт делал так, что Адам верил, что думает лишь только, когда сам говорит что-то важное вслух. Надо было быть осторожным, начеку. Ему бы видеть себя со стороны и слышать собственный голос. Паническая дрожь пробирала его до костей, и страшная беспомощность овладевала всем его телом.

А: Я, наверное, пойду.

Т: Конечно.

А: Я устал.

Т: Понимаю. Мы потратили массу времени.

А: Спасибо.

Т: Все будет хорошо.

END ТАРЕ ОZК001

«Эйсвел… Файрфельд… Карвер…» - Он выкрикивает названия, примерно, так же, как объявляют посадку на поезд, стоящий на одной из платформ Бостонского Северного вокзала.

«Флеминг… Хоуксет… Белтон-Фолс»

У него гробовой голос, и в его горле как будто полным полно камней. Его слова прыгают над всем этим: «Белтон-Фолс на линии, разделяющей Нью-Гемпшир и Вермонт. Это следующая остановка – она для тебя будет последней, и всего лишь через реку будет Ротербург».

Он снова смотрит в карту.

- Тебе везет, - говорит он. - Ты едешь через три штата - Массачусетс, где ты сейчас в данную минуту, далее Нью-Гемпшир и Вермонт. Но ты делаешь угол, и у тебя впереди почти семьдесят миль.

Семьдесят миль – это не выглядит слишком далеко. Стоя здесь на бензоколонке, я обдумываю свой дальнейший путь, мои ноги чешутся по педалям, семьдесят миль – пустяк.

Этот совсем немолодой человек смотрит в карту: «Как быстро ты думаешь добраться туда?» - грохочет его голос. Его седые волосы шевелятся на ветру, а лицо покрыто сетью синих и красных вен, оно похоже на карту автомобильных дорог в его руках. Я остановился отдохнуть на этой заправке, проверить воздух в шинах и посоветоваться, как мне двигаться дальше. Этот пожилой человек старается мне помочь. Он меряет манометром воздух и охотно разворачивает карту.

- Я думаю, что можно делать десять миль в час, - говорю я.

- Хорошо, если у тебя будут пять или даже четыре, - говорит он. - Не думаю, что доберешься сегодня.

- Мы с родителями иногда останавливались в мотеле Белтон-Фолс. Если я туда доберусь, то остановлюсь там на ночь.

Он снова разворачивает карту. Ее треплет ветром.

- Может быть. Но по дороге встречаются и другие мотели, - он уже сворачивает ее. - Откуда ты?

- Из Монумента.

Снова похолодало, и солнце спряталось в облаках.

- Смотри – это Эйсвел. Как долго ты добирался от Монумента?

- Около часа.

Он разглаживает складки на карте, которая вздувается у него в руках. Он словно проделывает тяжелую работу, думая и говоря об этом.

- Хорошо, от нижнего города в Монументе до этих пятен около пяти миль. Но у тебя были несколько высоких холмов до нижнего берега, с которых ты быстро спускался. Пять миль в час – очевидно, лучшее время для езды в течение дня.

- Да.

Он отвернулся и посмотрел вверх на облака и затем опять повернулся ко мне:

- Как ты собрался туда ехать, всадник. Тебя окружает ужасный мир. Ограбления и убийства. Никто не защищен на улице. И не знаешь, кому и как верить, и кто из попавшихся на твоем пути непорядочный человек?

Я хотел ехать и не желал все это слушать.

- Конечно же, не ты. Потому что ты не сможешь отличить хорошего парня от плохого. Никто не знает, где умрет. Никто. Однозначно. По дороге, когда пользуешься телефоном, слушай, слушай внимательно. Можешь нечаянно услышать щелчок. И если его услышал, то это кто-нибудь подключился и подслушивает, а потом у тебя от него неприятности.

Я уже устал сидеть на байке.

- Никому никогда не верь. Расспроси для проверки, если посторонний подходит к тебе. Но, по-любому нужно избегать контакта с ним. Он может быть с фальшивым паспортом, липовыми правами или с ложным именем… Так, ты можешь ехать. Будь осторожен.

Он дает карту мне в руки.

- Возьми, - говорит он. Она запачкана мазутом, и я сую ее к себе в корзину, не складывая, втиснув между ремнем и отцовским портфелем.

- У тебя воспаленные глаза, - говорит он. - Надвинь шапку. Люди болеют и в старости умирают. Мы кричим им: «Вернитесь!» У жены была такая шапка, когда она работала на мельнице.

- Это шапка отца, - говорю я. - Он носил ее всегда. Я еду навестить его — в Ротербург в госпиталь, и думаю, что он дрогнет, увидев ее.

- Куртка тоже его? - спрашивает он. - Выглядит, как армейская куртка моего сына. Он здесь работал – у меня в сервисе. Это было во время Второй Мировой войны. Он носил куртку, похожую на эту, она была ему великовата, как тебе твоя. Того, кто его тогда убил, звали Иводжима… ты, наверное, никогда и не слыхал о нем.

Голубые вены взбухают над его лицом, вперемежку с красными. Я собираюсь уйти и начинаю нервничать. Мне становится нехорошо, когда он сравнивает меня со своим сыном и, наверное, спросит про отца и про мать.

- Мне жаль вашего сына, - говорю я.

Он не отвечает ничего, вытирает руками лицо и тяжело вздыхает, будто бы очень сильно устал.

- Хорошей дороги тебе, - говорит он, махнув вперед. - Если бы я был на сорок лет моложе, то отправился бы с тобой. Как говорят, душа готова, да плоть слаба.

Я подпрыгиваю на байке и отправляюсь в путь.

- Большое спасибо, - кричу, глядя мимо него. - Спасибо за карту и воздух в шинах.

Он стоит и печально смотрит, положив руки на бока.

- Будь осторожен, - кричит он. Его голос скребет в воздухе.

Я виляю и поворачиваю в сторону. Изо всех сил жму на педали.

TАРЕ ОZК002 1430 date deleted T-A

Т: Теперь, скажи мне, можем ли мы побеседовать о Поле Делмонте?

А: О ком?

Т: О Поле Делмонте.

(пауза 8 секунд)

А: Я не хотел бы.

(пауза 5 секунд)

Т: Тогда об Эмми Герц.

А: У меня снова болит голова.

Т: Только расслабься, сейчас дам тебе лекарство.

А: Я скорее нуждаюсь не в этом.

Т: Как хочешь.

(пауза 10 секунд)

Т: Ты расстроен. Пожалуйста, расслабься. Головная боль — это тревожная реакция на реальность, которая не воспринимается, как должное. И мне жаль, что ты так реагируешь. Когда мы начали эти беседы, то договорились, что они будут добровольны с твоей стороны, так будь же проще – веди к истине, но не туда, куда не можешь решиться, не на ту территорию, куда бы ты не вторгся.

А: Я понял.

Т: Мы можем вернуться к Полу Делмонту и Эмми Герц в любое время.

А: У меня действительно болит голова. Меня тошнит.

Т: Тогда нам стоит отложить.

А: Спасибо.

END ТАРЕ ОZК002

Дорога длинная, ровная и прямая, без собак, которые могли бы на меня напасть. Солнце светит. Я жму на педали и пою:

Мимо проносятся машины, они обгоняют меня с жутким шелестом резины по асфальту. Шоссе №119 – хайвэй со сплошной желтой линией посередине. Я периодически съезжаю на обочину. Колеса тонут в рыхлом песке и скользят. Я теряю равновесие, затем выравниваюсь. Это мешает ехать, отбирает силы. Боюсь, что меня может сбить машина, если буду долго ехать по асфальту. Но я напеваю:

Пытаюсь спеть песенку, которую отец всегда напевает, комично подражаю его голосу, то повышающемуся, то понижающемуся – протяжно и мягко. Когда он поет, у него ужасный голос: «У тебя оловянные уши», - говорила мать, но она всегда могла сплясать под эту странную песню. «Это наша песня», - говорил отец. И могу вспомнить, как он поднимал меня на руки, когда я был маленьким, и подбрасывал почти до потолка, напевая:

И тогда он мягко отдавал меня в объятья матери, когда она сидела, вязала или читала. И я извивался в ее руках, ощущая тепло и защиту от всего плохого, что есть на свете. Мне было тогда, кажется, всего лишь пять или шесть. И отец самодовольно напевал:

- Дейв, Дейв, - могла сказать мать. - Ты дурачок, ну настоящий дурачок, - звучало смешно и, вместе с тем, с нежностью в голосе, и аромат ее духов обволакивал меня с ног до головы.

- Эх… Что вытворяют в других семьях, во время их традиционных песен? - мог сказать отец, кривляясь как клоун и прыгая по комнате:

- В них ничего не вытворяют, - могла сказать мать. Та старая игра для меня всегда была удовольствием. Конечно, это было еще до того, как мать стала печальной, и тревога навсегда поселилась у нее на лице.

- Кто сказал, что ничего не вытворяют, напевая? - мог спросить отец. Глядя сверху на меня, он спрашивал грозным голосом: - Как тебя зовут, мальчик? - в тот момент он становился очень серьезным.

- Адам, - отвечал я. - Адам Фермер.

Я весело заигрывал с ним.

- Хорошо. Полагаю, раньше наша фамилия была Смит? Кого-нибудь спрашивая, ты напеваешь: «Мистер Смит навеселе, Мистер Смит…»

- Дэвид, - говорила мать. Я весело смеялся, и отец мог начать петь снова…

Я на шоссе №119:

Неожиданно славный выдался день. Октябрьские деревья горят на солнце яркими красками, все укутано в красное и коричневое. Временами поднимается ветер, срывающий с проводов стаю птиц в воздух, и птицы парят над шоссе. Я проезжаю длинный луг, весь усеянный коровами, жующими свою жвачку.

Я рад, что не принял пилюль, и я напеваю:

Стараюсь петь голосом отца, но теряю нить. Ветер держит меня за горло, и мне нужно набрать воздух. В легких жжет, и думаю, что пока лучше не петь. Мои плечи сводит от боли, а пальцы болят там, где я сжимаю рукоятки руля.

Передо мной холм. Дорога беспощадно ползет вверх. Оглядываюсь: позади меня – ничего. Останавливаюсь, слезаю и смотрю на верхушку холма.

Я качу велосипед. Вокруг пусто, ни души. Мне не хочется никуда. Полная безысходность. Но я все иду. Мне хотелось бы вернуться на ту заправку в Эйсвел. Можно было бы дойти до тех деревьев, что в стороне, присесть и отдохнуть, но сомневаюсь в том, что мне стоит сходить с дороги. Кто знает, что скрывается за этими деревьями? Я боюсь не только собак, но и других животных, еще змей и пауков. Они – неразумны. Мне так нужно остановиться, но я продолжаю двигаться, двигаться, даже если устал.

Я на вершине холма, и подо мной ковром стелется чудесный ландшафт. Миля, другая вниз по дороге, и белая церковь, окруженная кучкой домов, острым шпилем впивается в небо. Я прыгаю на велосипед и лечу вниз с холма, навстречу новым приключениям. Байк набирает скорость, я снова парю, наслаждаясь собственным полетом, и спешу к тому шпилю церкви, как можно быстрее. И будет так обидно, если потеряю контроль над байком. Я скольжу вниз с холма, и ветер ест мои щеки, кусает изнутри все мое тело, И я снова пою, пытаясь подражать отцу, и лечу с той же песней:

Ветер подхватывает мой голос и уносит в воздух. Звуки растворяются в нем, как дым.

Рукояткой руля я задеваю дорожный указатель…

Лежу на земле. Все крутится в глазах: деревья, телефонные провода надо мной…

Голос ломается где-то очень высоко. Ясное небо и ветерок. Я дышу. Последнее, что чувствую: я жив и на правильном пути в Ротербург-Вермонт.

ТАРЕ ОZК003 0845 date deleted T-A.

Т: Мы можем побеседовать?

(пауза 8 секунд)

Т: Ты хорошо себя чувствуешь?

(пауза 5 секунд)

Т: Ты выглядишь несчастным, расстроенным. Что-либо не так?

(пауза 15 секунд)

Т: Постарайся сегодня быть лидером в нашей беседе.

(пауза 10 секунд)

Адам был не в себе, отрешен, не находил места и смотрел не то в пустоту, не то в себя, и доктор, если он, конечно, был доктором (он, наверное, им и был) – с маленьким лицом, и непонятными глазами, которые сверлили Адама, когда он их поднимал. Он словно смотрел через ствол орудия, целился в него. Адам чувствовал себя мишенью, и почему-то был рад тому, что мог, как бы стоять в стороне, как бы сделав шаг в сторону от себя, и видеть со стороны их обоих, сидящих в комнате. Ему, конечно же, было любопытно заглянуть в свои внутренности, но не сейчас. А доктор Брайнт уткнулся в вопросник своими, с виду уничтожающими глазами. Еще не реализовав свой ум и хитрость, он думал: «Если сделаю шаг в сторону, то, может быть, смогу найти что-нибудь еще. Это возможность дать ему наслаждение, помочь вспомнить…» Вспомнить что? Он не знал – что-то, что-нибудь мимолетное, из закутка души, мучения прочь, и тогда он сможет достичь желаемого…

Т: Может быть, отложим.

(пауза 5 секунд)

Т: Не стоит спешить. Попробуем потом.

END ТАРЕ ОZК003

Свирепый пес, и я в ужасе.

Он поджидает меня в конце длинного, бесконечного спуска с вершины холма – с того момента, как еще издалека я увидел его маленьким комочком, сидящим у дороги. Я наблюдаю за ним по мере приближения. Похоже, что это настоящая немецкая овчарка, рыжевато-черного окраса, он тихо охраняет въезд, ведущий к большому белому дому, примыкающему к дороге. Мне кажется, что дом пуст, и я наедине с этим страшным псом. Ожесточенно всасывая воздух, стараюсь проплыть мимо пса как можно быстрее, и делаю это так быстро, что изумляюсь собственной скорости и, похоже, что для него остаюсь незаметным.

Пес поднимает голову и поворачивает ее в мою сторону, вздрагивает, выравнивает уши, словно принимает вызов. Мои глаза мечутся слева на право, и возвращаются назад, но это не может меня спасти. Дорога позади пса пуста, в поле зрения нет машин, и сам дом внутри выглядит заброшенным, будто бы все ушли прочь. Через улицу, в расстелившемся за ней открытом поле проходит низкая каменная стена, за которой тоже никого.

Я приближаюсь, пес отступает от дороги, и думаю, что, наверное, он ждет меня здесь всю мою жизнь. Он неподвижен, его хвост не шевелится, глаза — они словно из мрамора. Он тихий и наблюдательный – пес-убийца. Я уже хорошо вижу, как блестят его стоящие уши, и говорю себе: «Надо продолжать движение. Он всего лишь собака. Собаки – лучшие друзья человека. Они не тигры и не львы».

Он направляется к велосипеду, его голова поднимается снова, на губах слюна. Он бесшумен, не лает и не рычит. А, может, из-за шумящего в ушах ветра я просто не слышу его рычания. Изо всех сил жму на педали, пригибаюсь к рулю, пальцы сжимают рукоятки. Байк летит прямо на него. Боюсь, что если попытаюсь объехать его, то потеряю равновесие и упаду на тротуар – к его радости. Прикрываю глаза, мои ноги рубят по педалям, и я вот-вот в него врежусь. И в последний момент пес отскакивает в сторону, и теперь слышу его рычание, извергаемое в прямом, коротком и диком лае. Он обнажает зубы.

Он пытается ухватить байк за вилку руля, будто своей атакой очень хочет меня остановить. Сердце замирает. Он кусает шину переднего колеса и крутит его из стороны в сторону. Резиновая шина стала словно часть его носа, и колесо елозит по земле. Я кричу себе: «Все хорошо! Все в порядке!» Но мои слова теряются на ветру, и говорю про себя: «Черт с ним, когда уйду от этого пса, то уеду домой на первом же обратном автобусе, черт с этим Ротербургом, черт со всем-всем…»

Пес все время нападает на переднее колесо, он может его прокусить, и я в ужасе, и, наверное, если из колеса выйдет воздух, то придется бросить байк ему в жертву.

Мы уже за въездом и приближаемся к изгибу дороги. Я отчаянно надеюсь, что там будет дом, склад, магазин или что-нибудь еще, где можно будет найти укрытие. И тогда я слышу приближение машины и истеричный рев клаксона, и внезапно понимаю, что опасно сместился на середину дороги. Мне на встречу летит желтый «Фольксваген» с багажной решеткой на крыше, сбавляет скорость и съезжает на встречную, чтобы не ударить меня. Протяжный сигнал перемешивается со скрежетом тормозов. Пес отвлечен машиной. Он лает и бросается уже на нее. Пользуясь моментом, ухожу прочь – почти по воздуху, глядя на машину, как на чудо или искушение. Я кручу педали, но не могу удержаться, оглядываюсь назад и вижу, что пес метнулся прочь, с дороги. Теперь с диким лаем он преследует этот «Фольксваген», его тело гнется и извивается, шерсть вздыблена.

«А теперь уношу отсюда ноги», - кричу неизвестно кому, и снова кручу педали, боюсь и паникую, отметая какую-либо усталость или боль в мускулах. Лай отдаляется. Огибаю поворот и лечу вперед.

Приближаюсь к главной улице Файрфельда, и это точно Майн-Стрит, и точно этот городок – пара магазинов и церковь с белым шпилем. Я спешу по этой улице, пользуясь моментом, и знаю, что могу остановиться, но не хочу слезать с велосипеда. Надо продолжать движение и добраться до Ротербурга. Чувствую, что этот пес будет преследовать меня снова. Он будет ждать меня в стороне от магазинов, если остановлюсь поесть или отдохнуть. Я открываю рот и глотаю воздух, и этот сладкий глоток снова возвращает мне силы. И вот, пересекая городок, въезжаю на каменный мост, движение по булыжнику звучит аплодисментами в моих ушах, и говорю: «Здравствуй, Файрфельд, и прощай» Я продолжаю путь, чувствуя, что, наверное, не остановлюсь НИКОГДА.

TAPE OZ004 0800 date deleted T-A.

А: Скажите, вы – доктор?

Т: Почему ты это спрашиваешь?

А: Ладно. Допустим, что вы доктор, психиатр, может быть. В первую беседу вы сказали, что ваше имя Брайнт. Но вы не сказали «Доктор Брайнт». И это место выглядит не как больница – так что же это?

Т: Я рад, что тебе интересно все, что тебя окружает. Долгое время с тобой этого не происходило. Но не уже ли для тебя так важно, больница ли это или нет?

А: Хорошо. Здесь не так пахнет. Знаете ли – в больнице медицинские запахи и толстые белые постели. Врачи одеваются в белые халаты, как и медсестры. Но не здесь. Здесь все больше похоже на…

Т: На что?

А: Не знаю. На частный дом. Не просто дом, а особняк, поместье. Все комнаты и все люди. Что-то вроде частного санатория, может быть.

Т: Это тебя волнует?

А: Я не знаю. Так много всего… не знаю.

Т: Значит, будем искать извне?

(пауза 5 секунд)

Т: Те ключи, например.

А: Какие ключи?

Т: Ты упоминал что-то о них раньше.

Он сильно сопротивлялся, был на стреме и не доверял Брайнту, будто бы тот был посторонним. Во всяком случае, он чувствовал себя намного лучше и уже не задумывался о том, что его хорошее самочувствие – лишь только иллюзия. Возможно, он и дал Брайнту какой-то ключ – пусть не от всего, но уже от чего-то. И словно по команде почувствовал себя лучше, чтобы начать открываться перед ним, наверное, выглядя, как картотечный ящик, в котором нужно перебрать все, чтобы достать нужную карточку. Брайнт был умным и хитрым.

А: Может быть, этот пес и есть ключ.

Т: Пес?

А: Да, пес. Я думал о нем этим утром, когда смотрел в окно и видел его на траве.

Т: Ты полагаешь – Сильвер?

А: Его так зовут? Сильвер? Немецкая овчарка?

Т: Да. Хорошая собака.

А: Ненавижу собак.

Т: Всех собак?

А: Более чем.

Т: Почему?

(пауза 10 секунд)

Т: Ты сказал, что эта собака является ключом. Полагаешь – Сильвер, или какая-либо другая?

А: Другая.

Т: Расскажи.

То была небольшая собака, но выглядела уродливо. Она смотрела в щелки своих маленьких свирепых глаз, отделяя взглядом Адама с отцом от всего окружающего мира. И было что-то угрожающее в ее взгляде и поведении. Все это напоминало встречу с буйным сумасшедшим и, одновременно, было воплощением всего, что может случиться при такой встрече.

- Что это за собачка? - спросил мальчик шепотом.

- Не знаю, Адам, - ответил ему отец. - Я почти ничего не знаю о собаках.

- Что нам делать, Па?

- А мы его как-нибудь обманем.

Мальчик смотрел на отца, недоумевая и не веря своим глазам. Внезапно, этот человек перестал выглядеть отцом, который был страховым агентом, каждый божий день приходил в офис, менял машину раз в два года и состоял в «Ротари-Клубе». Он носил очки в роговой оправе и усы – не лохматые, как у некоторых людей с длинными запущенными волосами, а у него были опрятно подстриженные усы с седым блеском. Адам всегда знал его, как отца, читающего газеты, смотрящего по телевизору футбол или бейсбол, проклинающего ракеты «Патриот», приносящего работу из офиса домой на ночь, целующего его перед сном в лоб вместе с поросенком Покки. Отца, похожего на аккуратную табличку, надпись на которой гласила: «ОТЕЦ». Иногда его отец проявлялся, как персонаж, вышедший из книг, с сияющими глазами и трясущейся головой, как если б он дискутировал с каким-нибудь писателем, или тот писатель с писателями, похожими на Хемингуэя или Фицджеральда, или с другими, кого Адам тогда еще не знал: «Что тебя еще ждет, Адам, так это много прекрасных непрочитанных книг». Часто, посреди ночи, сидя с книгой, его отец вскакивал со стула. Очки сверкали на длинном тонком носу. Он терял страницу в книге и внезапно начинал выглядеть, как некто совсем чужой в их доме.

Теперь его отец снова выглядел как незнакомец, когда они стояли среди деревьев напротив той собаки. Они не были из тех людей, для кого прогулка на природе среди деревьев была обычным делом. Городской тротуар для них был привычней, чем трава или лесная тропа. «Дай мне, мать природа, взволнованно пройтись по неону», - сказал однажды его отец. – «Вместо ковра из листьев всех цветов радуги». И что они делали здесь в первый раз, в роще, в менее мили от ничего, Адам не знал. Главное, что они должны были слушать музыку в библиотеке, а вместо этого посреди дня прогуливались в порывах мартовского воскресного ветра. Адам любил гулять вместе с отцом, и, пытаясь сжечь на спичечном костре свой девятилетний возраст, он ступал отцовскими шагами. Отец мог замедлить шаг, и Адам уходил далеко вперед. Отец любил библиотеку. «Дом сокровищ», - как он ее называл со всеми ее книгами и пластинками. «Сегодня», - он сказал. – «Мы послушаем записи Луиса Армстронга и возьмем их домой». Больше всего Адам любил чудесный старый диск, который назывался: «Регтайм Двенадцатой Улицы», где Луис Армстронг играл на трубе, звук которой шатался посреди улицы, как пьяный. Ох, этот Армстронг! И отец, который смог пробудить интерес сына к тому, что тот вытворял на трубе: «Можно ли на трубе изобразить пьяного, шатающегося по улице?» Или он мог сказать: «Я покажу тебе волшебную новеллу, в которой первые две буквы первого слова в первом же предложении хранят весь секрет этой книги!» (Где, Па, где?!) Во всяком случае, они были на пути в библиотеку к записям Армстронга. Изгибаясь под имитируемую отцовским голосом трубу, когда отец внезапно замолкал, Адам, держа руки на весу, терял равновесие и почти падал. Он загадочно смотрел на отца, а тот замирал, становясь похожим на статую в парке, или на парализованного какой-нибудь страшной болезнью.

- Надо идти, - сказал отец, окончательно опомнившись и несколько застеснявшись собственных гримас. Он дергал Адама за руку и почти тащил его за угол, через узкий переулок, затиснутый между аптекой «Беккер» и мебельным магазином «Эльмедиус».

- Эй, Па! - кричал Адам. - Куда мы идем? В библиотеку – это не туда!

- Знаю, знаю, - сказал отец голосом Филдса, который в старом комическом кино говорил, не открывая рта. Филдс произносил всякие смешные, ни на что непохожие слова, что сейчас и делал его отец: «Нам надо прокрасться в другой ландшафт, и мы обдумаем желания третьего месяца этого года, мой мальчик…» Его носовой голос и щелканье пальцев, стряхивающих пепел с невидимой сигары, казались чем-то неуместным в этом непривычном месте. Он торопился сам и тянул за собой сына.

Адам оглядывался назад. Они выглядели убегающими в никуда, но от кого и от чего? Может быть, от самих себя?

- Ах, эти слова…- продолжал отец в стиле Филдса, кивая в сторону посадки деревьев и кустарника, которая тянулась целую милю, почти до самого хайвэя [скоростного шоссе].

Когда они вошли в эту посадку, Адам увидел, как отец быстро отстал. Он окинул беглым взглядом все вокруг себя: было спокойно, не было никого.

- Все в порядке, Па? - спросил он дрожащими губами.

- Все хорошо, Адам, - ответил отец уже своим собственным голосом. - Все хорошо.

Они уже шли через рощу, выглядывая из-за ветвей, иногда стучащих во время штормовых порывов ветра, и проламывались через кусты, словно путешествуя в африканском сафари. Адам начинал приходить в себя.

- Эй, Па, а тут неплохо, - сказал Адам.

Отец, тяжело дыша, ерошил волосы на голове у сына.

- Хорошая прогулка, если так, - ответил отец.

Адам почувствовал дружелюбие. И это продолжалось, пока перед ними не предстала собака, похожая на приведение, взявшееся из ниоткуда, ужасное, неопознанное, со свиноподобной мордой, со сверкающими глазами и желтыми зубами.

- Какая она смешная, - сказал отец.

Адам понял, что отец подразумевал под словом «смешная». Они не на шутку испугались и были словно загнаны в угол одной лишь этой собакой – не грабителем и не диким животным. Адам понимал, что им с отцом стоило бы убежать отсюда прочь. Но опасность излучалась от одного только ее присутствия. Она собиралась напасть. Смертельная угроза изрыгалась из ее горла низким раскатистым рычанием.

- Надо осторожно уйти, - сказал отец.

Но с этой их попыткой рычание только усилилось. Сердце Адама сильно заколотилось.

- Смотри, Адам. Мы что-нибудь должны с ней сделать.

- Но что, Па? - спросил Адам, ощущая всем телом дрожь.

- Сначала я хочу, чтоб ты отсюда ушел.

- Я хочу остаться с тобой, Па.

- Смотри, она, вероятно, решит напасть на кого-нибудь одного из нас, и нет выхода. Я маленькими шагами продвигаюсь вперед, а ты должен отстать. Я попробую увести ее от тебя. Но двигайся медленно и сильно не расстраивайся. Только иди обратно и держись отсюда подальше…

- Куда мне идти?

- Я слышу движение машин где-то позади. Хайвэй проходит слева от нас, - отец говорил мягко, еле шевеля губами. - Двигайся к шоссе и останови какую-нибудь машину.

- Но что ты, Па?

- Я думаю, что справлюсь с ней сам. Попытаюсь уйти в сторону.

- Я хочу быть с тобой, Па, - ему, конечно же, хотелось уйти, он был сильно напуган, но понимал, что предаст отца, если уйдет.

- Ты мне больше поможешь, если уйдешь, Адам, - категорично заявил отец. - А теперь медленно…

Адам неохотно отошел, медленно посторонился, не осмеливаясь взглянуть на собаку, уткнув глаза в землю, надеясь на то, что никуда не пойдет, упадет на землю, и собака нападет именно на него. Он слышал бормотание отца: «Собака… уйди прочь…» Собака не шевелилась. Адам оглянулся: ее свирепые глаза уставились на отца.

Адам сделал еще один шаг, и она бросилась, рычание перешло в вой сирены. Она метнулась прямо к отцу. Он отступил в сторону, отмахнувшись рукой, собачьи зубы вцепились в рукав отцовской куртки. Он с размаху швырнул ее в сторону. На мгновение обернувшись, он кричал Адаму, чтобы тот бежал прочь, но Адам от ужаса застыл на месте. Отец пригнулся низко к земле, почти до уровня собаки. Его правая рука что-нибудь искала – палку или камень. Собака также пригнулась, ее тело почти лежало на земле. Отец медленно поднялся, держа в руке кленовую ветку, толщиной примерно с дюйм. Он подсунул ее собаке, как бы преподнося ей букет цветов. В первый же момент животное взбеленилось, ужасные глаза засверкали еще сильнее. Оно без предупреждения прыгнуло уже на ветку, схватив ее зубами. Отец схватил ветку с обеими руками и поднял ее. Собака повисла на ветке. Ее челюсти держали крепко. Вращаясь вокруг своей оси, отец отпустил ветку. Собака с веткой в зубах отлетела на несколько метров в сторону, неловко упав на землю, взвыла, спеша стать на лапы. Отец взял по ветке в каждую руку. Он выглядел как дрессировщик львов.

- Иди ко мне, ты… гнусный ублюдок… уродина, - кричал отец собаке.

Адам никогда не слышал от отца таких слов, хотя иногда это были «черт» или «проклятье». Звуки, исходящие от собаки, уже были не рычащими, а скорее кричащими, стонущими – она уже была ранена. И не смотря на это, она старалась внезапно напасть, отскакивала в сторону, опять нападала, гребя лапами землю. В какой-то момент она с визгом исчезла, прыгая через кусты и чащу.

Отец повернулся. Он хватал воздух огромными глотками через широко открытый рот. Щеки были в поту и грязи, куртка порвана. Адам бросился к нему и обнял. Он никогда не любил отца так сильно, как тогда.

Т: И это ключ?

А: Думаю, да. Вы просили рассказать, как все это начиналось. Возможно, это и было начало.

Т: Что для тебя было самым решающим в этом случае?

А: Что вы полагаете?

Т: Я полагаю – встреча с той собакой в лесу? Или что-то еще, подтолкнувшее вас с отцом уйти в лес?

(пауза 5 секунд)

А: Выйдя из лесу, мы с отцом не разговаривали, и ни о чем не говорили матери, сделав из этого секрет. Не помню ничего страшнее встречи с той собакой. Но для меня все это вроде бы не имело никаких последствий. Отец рассказывал матери о том, как мы гуляли по лесу, и о том, как приятно быть на свежем воздухе в первое воскресенье марта. А все, что было потом: отец был очень сильно искусан и нуждался в медицинской помощи… я забыл о причине, по которой мы вошли в лес.

Т: Как ты думаешь – твой отец увидел на улице что-то, что могло его ввести в панику?

А: Да.

Т: Что, ты полагаешь, он увидел?

А: Я не знаю… не знаю…

(пауза 5 секунд)

А: Если можно, то мы прервемся? Я устал… это был водосток и лужа, которую не обойти.

Т: Конечно прервемся. Ты был молодцом. Постарайся отдохнуть.

А: Спасибо.

ЕND ТАРЕ ОZК004

Телефонная будка стоит в стороне от Ховард-Джонсонса на перекрестке магистралей номер 99 и 119. Солнце слепит, отражаясь от ее стекол. Слезаю с байка и иду к ней. Ботинок трет, и на правой пятке вздувается пузырь. Я гнусь под ветром и шарю по карманам, ища заблудшие в закутки монеты. Мне нужно поговорить с Эмми Герц. Ее голос поддержит меня. Я хотел позвонить ей еще утром, когда покидал Монумент. И еще мне нужны лекарства. Можно было бы остановиться в Файрфельде, отдохнуть и немного перекусить, разве что только в «Херши-Баре». Сейчас я где-то между Файрфельдом и Карвером, как раз между теми местами, через которые проезжаю. Я растерян, и поэтому нуждаюсь в разговоре с Эмми. Она поднимет мой дух, рассмешит меня.

Я ее люблю.

Вот она телефонная будка. И это после бесконечной ходьбы, похожей на сон, когда идешь и никак не можешь дойти до места назначения. Смотрю на часы – на них только лишь час пятнадцать. Уроки закончатся только в два пятнадцать, и еще четверть часа ей идти домой, если где-нибудь не задержится. Смотрю на телефон в будке с отвращением – не к телефону, а к себе. Я потерял счет времени и никогда не доеду до Белтон-Фолса до наступления темноты. Мельком взглянув на Ховард-Джонсонс, понимаю, что не голоден, но знаю, что телу нужна энергия для всего моего путешествия в Ротербург. Мать всегда говорит, что ем недостаточно, и всегда пытается впихнуть в меня как можно больше или приносит домой самые новые витамины в виде сладостей или жевательной резинки.

Моя бедная мама.

Качу байк по дороге на Ховард-Джонсонс. Когда я еще был маленьким, то назвал его «Апельсиновым Джонсоном». Мы проезжали его на машине – мать, отец и я. Сидя между ними на переднем сидении, я тогда сказал: «Апельсиновый Джонсон»; они засмеялись, и я почувствовал себя окруженным их любовью и в безопасности. Иногда и по сей день, могу как-нибудь ночью прошептать: «Апельсиновый Джонсон», мне снова становится лучше, и я защищен от всех бед.

Обязательно надо отдохнуть. Я знаю, что в Ховард-Джонсонсе есть комната отдыха, но, по меньшей мере, у меня две проблемы. Прежде всего – что мне делать с байком? Он без замка, и я не могу оставить его без присмотра, потому что застряну тут, если что-нибудь с ним случится. Другая проблема в том, что ванные комнаты или душевые обычно не имеют окон. Это создает множество сложностей, потому что я не могу находиться один в закрытом помещении. Надо будет сидеть в ванне с закрытой дверью и не иметь возможности наблюдать за байком. Вторая проблема решается, если взять комнату, выходящую окнами на площадь. Тогда я быстро моюсь, наблюдая за байком через окно.

И вот центральная площадь Ховард-Джонсонса. Мне очень хочется отдохнуть, и я спешу через улицу.

Стою в телефонной будке, в трубке длинные гудки. Я знаю — это дальний выстрел, и, скорее всего, Эмми Герц осталась в школе, но гудки следуют один за другим, и я потерял счет их количеству.

Мой желудок тянет и напрягает. Съеденный в Ховард-Джонсонсе Гамбургер, переворачивается камнем в животе. Можно было бы заказать что-нибудь легкое, например, суп или жаркое с рыбой. И мне бы врача. Руки липнут от пота к поручням будки, а пальцы – как чужие. В отличие от меня они привыкли к изгибам велосипедного руля. Головная боль наступает железными прутьями под костью лба. Я разбит, но Эмми Герц может все излечить.

В трубке по-прежнему гудки, им нет конца.

Грузовики несутся на север по девяносто девятому шоссе. Их моторы ревут и стонут в непрерывном гуле.

- Извините. Ваш абонент не отвечает, - коротко отрезает мужской голос оператора в линии.

- Вы можете попытаться еще раз? - спрашиваю я, хотя знаю, что зря. Еще как-то нахожу утешение в том, что телефон звонит у Эмми дома, отзываясь эхом в стенах комнат, где Эмми ест и спит, читает книги и смотрит телевизор.

Но, назло всему, оператор холодно произносит:

- Извините, сир, ваш абонент не отвечает.

- Спасибо, - отвечаю я. - Спасибо за попытку.

Монеты выпадают в желобок под номеронабирателем, и я выгребаю их окоченевшими пальцами. Толкаю дверь будки. Она не поддается. Пинаю ее изо всех сил ногой. Она со скрежетом смещается, и, открыв ее, иду прочь. Солнце скрывается под низкими облаками, которые давят и становятся все ниже, нагнетая клаустрофобию. Ротербург кажется все дальше и недосягаемее. В желудке покачивается тошнота, а в голове пульсирует боль. Я иду к байку. Пузырь на пятке лопается. Если бы все это рассказать Эмми…

Моя следующая остановка в Карвере, и я проверяю путь по карте. Масштаб карты – десять миль на один дюйм. Карвер лишь в полудюйме от точки, где сейчас нахожусь. Когда я прибуду в Карвер, Эмми, наверно, придет из школы домой. И, может быть, смогу найти аптеку и купить аспирин. Мне нужно что-нибудь от головной боли. Проверяю байк, возвращаю подарок для отца в корзину и натягиваю шапку на уши, это удержит тепло и прикроет их от сильного шума, исходящего от грузовиков, несущихся по девяносто девятой магистрали. Оглядываюсь – никого. Очевидно, в Карвере смогу найти ресторан и заказать немного супа или тушеных моллюсков.

Я еду на велосипеде и говорю своим ногам: «Жмите, жмите». Словно я возвращаюсь. Для поддержки духа напеваю:

Но пою тихо, даже не вслух. Я устал, и мне не стоит тратить силы на песню, пока не доберусь до Карвера.

ТАРЕ ОZК005 1350 date deleted T-A.

Т: Можем ли мы поговорить об Эмми Герц?

А: Если хотите.

(пауза 5 секунд)

Т: Ты можешь описать ее, как лучшего друга, или как нечто большее для тебя?

Ему снилось этой ночью, что он и Эмми вдвоем на футбольных трибунах, поле было пустым, дул зимний ветер, и их губы соприкасались и открывались, языки искали друг друга, и в момент их соприкосновения он дрожал – не от холода, а от наслаждения. Он чувствовал ее дыхание, сам дышал быстро и глубоко, его сердце билось сильно. Он так ее любит…

А: Больше чем друга.

Т: Расскажи мне об этом.

Эмми. Эмми Герц. Она любила пакости и всегда на них подстрекала других. Она считала, что каждый относится к жизни слишком серьезно. Когда он первый раз встретился с ней, она сказала: «Знаешь, что характерно для тебя, Асс? Ты недостаточно смеешься. Твое лицо спрятано в большой книге. Но надеюсь, Асс, что можно услышать смех в твоем детском блюзе».

Она говорила примерно так, но вместе с тем могла быть и серьезной. Она могла надолго закрыться дома с книгой, пока не прочитает от корки до корки. И если так, то именно книги их и познакомили. Она заходила в Публичную Библиотеку Монумента, а он выходил оттуда, и они столкнулись в дверях. Книги, которые были в руках у обоих, посыпались на пол и завалили весь проход.

Когда они собирали их, Эмми сказала: «Знаешь, что мне это напоминает? Одну старую голливудскую комедию, ты ее видел по телевизору, где герой и героиня смешно встречаются. Я полагаю, ты можешь представить себе писателей, сидящих в студии и говорящих: «Подумать только – они сейчас встретятся?» И кто-нибудь говорит: «А что, если она входит в библиотеку со всеми своими книгами, а он в это же время выходит, и у него тоже книги…»»

Они оба стояли на коленях в проеме двери парадного входа в библиотеку. Все, кто входил и выходил, перешагивали через них. Она говорила больше минуты, а он, забыв все на свете, слушал. Перед ним была чокнутая девчонка, от которой он сошел с ума. Они собирали книги: «Не путай свое с моим», - говорила она. – «Это будет стоить тебе мятной жвачки, потому что все это я должна была вернуть еще месяц назад», - они тогда учились в разных школах. Он тут же по уши в нее влюбился. Она сказала, что ее зовут Эмми Герц («Пожалуйста, не путать с фирмой по прокату автомобилей»). Она была невысокого роста, крепкого сложения и вся в веснушках. Один из ее передних зубов был кривым, но у нее были очень красивые глаза – того же цвета, что и китайская ваза его матери, из фарфора, эмалированного небесной глазурью. У нее также были объемные груди. Позже она говорила, что сильно их стесняется, ведь они такие большие («Попытайся целый день таскать все это через весь город»). Но он был в нее влюблен и не смеялся, когда она это объявляла. Он любил ее еще и за то, что она не смеялась, когда он рассказал ей, что хочет когда-нибудь стать знаменитым писателем, таким как Томас Вольф, и за то, что не спрашивала, кто такой Томас Вольф и не сравнивала его с этим писателем. Позже она призналась, что ей нелегко понять его книги.

- Похоже, ты самый подходящий кандидат для «Номера», - Эмми сказала это в первый же день их знакомства, рассмотрев его, щуря глаза. Она была близорукой, но ненавидела очки. - Застенчивый, может быть, но думаю, что ты – тип, никогда не теряющий хладнокровия. А хладнокровие очень подходит для «Номера».

- Что такое «Номер»? - спросил он, доверчиво и наслаждаясь. Он не встречал раньше никого, хоть чуть похожего на Эмми Герц.

- Узнаешь потом, Асс. Завтра, после школы. А сейчас, жди меня у главной двери, и если будешь покладист, то зажжется свет.

Он буквально плясал около библиотеки с книгами в руках, заглядывая в окна, чтобы не упустить момент, когда подойдет ее очередь к библиотекарю, и когда она вернет книги. Он ощущал внутри себя взлет энергии, переходящей в буйность. Хотелось петь, даже не петь, а кричать. Свойственная ему застенчивость исчезла. Ему нужно было говорить, чтобы больше не быть для нее посторонним и объявить, что день чудесный, как прекрасно светит солнце, и как оно заливает Майн-Стрит, в безветрии ослепляя все, вращаясь вокруг всего этого золотого мира.

На следующий день, он ждал, когда она возвращалась из школы. «Я рада тебя видеть, Асс», - сказала она. И он жадно слушал ее. Она рассказывала своей школе и классе, и об ужасной контрольной по алгебре, которую, в чем она была уверена, запустила.

Она внезапно остановилась и повернулась к нему: «Ты стесняешься? Ведь ты почти ничего не говоришь. Или это потому, что мой рот не закрывается?» Ее глаза были, словно синие цветы.

«Я стесняюсь…» - сказал он, удивляясь тому, что на самом деле в ее присутствии стеснения не чувствовал. Обычно он стеснялся посторонних. Его отметки в школе часто страдали потому, что он был ужасен и косноязык в устных ответах, речах и где-либо еще, где всеобщее внимание фокусировалось именно на нем, хотя и блистал в письменных тестах, контрольных и сочинениях.

- Почему я раньше не видела тебя здесь вокруг? - спросила она, когда они медленно прохаживались.

- Не знаю, - отрезал он. Он и не знал. Он был просто «здесь и вокруг», и обычно после школы сразу же возвращался домой. Мать была дома, ждала его, сидя в своей комнате; она расстраивалась, если он приходил на пять минут позже; говорила напряженно и нервозно, если не знала о его местонахождении. Ему иногда хотелось знать, что с ней должно было произойти, и что превратило его мать из веселой и нежной женщины, чей аромат сирени заполнял все вокруг, в бледную, подавленную и ворчливую старуху, которая просто уходила из дому или затаивалась у оконной занавески. Но он не хотел рассказывать Эмми Герц о своей матери. С его стороны это было бы предательством Эмми и ее потерей. Во всяком случае, его ужасная застенчивость или неспособность воспринимать взгляды людей со стороны были ничем по сравнению с эмоциями и поведением его матери. Он чувствовал, что застенчивость лежит в основе его характера, и предпочитал читать книги или слушать старый джаз у себя в комнате походам на танцы и тусовкам со сверстниками в центре города, или играм в «классики», когда был помладше. Во всяком случае, он всегда без сожаления уходил от всех прочь – это был его выбор. Быть очевидцем, наблюдать, присутствовать в очаге развития событий, записывать внутри себя на какую-то собственную пленку в спрятанном от всех «черном ящике» то, что вокруг не замечал никто, кроме него. Все это пришло к нему позже, в одиннадцатом классе, когда он твердо и бесповоротно решил, что хочет стать писателем: все его наблюдения, а, тогда же, все его эмоции и ощущения стали служить этим целям. Он осторожно, как мог, преподносил все это Эмми Герц – словно переполненные ладони орехов, которые нельзя было рассыпать.

Они пришли в дом Эмми, и он ждал, пока она сменит джинсы. Ее мать – рослая, стройная женщина, еще ни разу не видя его, все о нем уже знала от дочери, после того, как днем ранее он позвонил ей домой по телефону. Она собиралась уйти по каким-то своим делам. Адам все-таки позвонил своей матери, и сообщил ей, что в этот вечер будет поздно, задержится на встрече в Литературном Клубе – он был страшным вруном, и чувство вины за собственную ложь стало брать его за горло. Он, было, подумал, что делает ошибку, встречаясь с Эмми Герц после школы, как сегодня. Что делать ей с таким как он? Она была молнией, а он был тучей – серой тучей. Но он услышал поэму, затаившуюся в мире, и захотел ее записать.

«Я была права!» - закричала Эмми из ванной. Адам побрел туда, услышав ее голос. Из-за запертой двери доносились шум душа, спуск воды в унитазе и то, как канализация давилась экскрементами и всем, что в нее поступало. В смущении он старался всего этого не слышать. Эмми вышла наружу, и кровь прилила к его щекам. Забавляясь, она сказала: «Смотри, Асс, не стоит так сильно пердеть за все, что так тебя беспокоит. Все это — лишь часть природы и бытия». Позже она сказала ему, что выбрала слова преднамеренно – «Кусочек шоковой терапии», - как она это объяснила.

Они направлялись в магазин сети «А&Р», проделывать тот самый «Номер». Основная идея «Номера» была проста: наполнить тележку, а еще лучше несколько тележек до отказа каким-либо товаром, зарегистрировать все это у кассира, под каким-либо предлогом вернуться с этими тележками обратно в торговый зал, не заплатив ни цента, скопить все тележки где-то не на самом приметном месте и улизнуть, оставшись незамеченными, сохранив чеки кассового аппарата и карточку покупателя. Эмми как бы и не удалялась из торгового зала. Она предугадывала все возможные варианты. Прежде всего, в разные дни недели были разные возможности. Например, полдень вторника был полон риска из-за того, что в магазине было мало покупателей, и сложно было остаться необнаруженными при участии в каких-либо подозрительных акциях. На вечер пятницы и в субботу покупатели заполняли магазин до отказа, но Эмми так же осознавала риск. В один день она утверждала, что в тележку могут быть загружены только консервы, или в другой – только банки, и в тот день она провела целую корзину банок, объемом в галлон каждая. В другой раз она загрузила полную тележку детского питания; надо было перебрать пятьсот банок. И ей пришлось оставить все это перед кассой.

О, боже! Любо-дорого было посмотреть на Эмми, что она вытворяла, когда выделывала «Номер». Процесс носил серьезность, без малейшего намека на какой-либо вред. Иногда она выносила список покупателя, а настоящий список они делали потом, дома, после школы. Она проверяла список так же часто, как ее семья закупалась, следя за марками и названиями, проговаривая все по слогам. Один раз они с Адамом взяли с собой маленького ребенка, ее соседа, чтобы привнести в «Номер» видимость закупки для семьи. Эмми говорила очень важно, чтобы все выглядело естественно, как если бы все, что было в тележках, принадлежало им, и всегда действовала с некоторой злостью и беспристрастностью, чтобы никто не смог их в чем-либо заподозрить. Иногда она специально просила продавца о помощи. «Эй, а где сардины, между прочим?» - требовала она и угрожала всем работникам магазина поркой, если ей не покажут, где лежат сардины. Это была Эмми.

Для нее больше всего подходил вечер пятницы. Она заполняла столько тележек, сколько было возможно. «Слушай», - сказала она Адаму. – «C твоей помощью мы можем побить все рекорды». И они установили рекорд в один из пятничных вечеров во время большой годовой распродажи. Работая порознь, они наполнили двенадцать тележек: восемь Эмми, и четыре Адам. Тележки переполнялись до отказа, и Эмми завершала каждую с пачкой солений, внося этим некоторый гротеск в значимость каждой горки. Они расставляли все тележки во всех проходах магазина и получали большое удовольствие, когда продавец проходил мимо, осматривал тележки, удивлялся и шел дальше. Но Эмми на этом просто так не останавливалась. Она решила, что все тележки должны быть составлены одновременно в последний проход, где находится отдел овощей и фруктов. Впоследствии они там были выстроены, как солдаты в строю. «Don’t rush, act nonchalant», [не суетись, действуй непринужденно] - предостерегала Эмми. Она произносила: «nonchalant» по-французски, без «t» на конце.

Дальше они сидели на решетке или стояли на стоянке для автомобилей у входа в магазин, откуда могли бы наблюдать за рядом наполненных ими тележек. Рано или поздно подошел продавец. Он с недоумением осматривал каждую, видимо, пытаясь себе объяснить ее происхождение. Одна женщина взяла пачку солений из одной из тележек и переложила в свою. После чего было интересно наблюдать за суматошными действиями продавцов. Двое из них, чему-то очень сильно удивляясь, стали разгребать то, что было в тележках. В течение минут уже пять или шесть продавцов удивленно рассматривали все эти переполненные доверху тележки, не понимая, что же это за мистика, почесывая головы, подозрительно осматриваясь вокруг. В конце концов, пришел менеджер – маленький лысый человечек. Он взорвался от злости, стал размахивать руками и прыгать вверх-вниз, как фигурка на карикатуре. Стадо продавцов принялось увозить все эти тележки прочь – к великому удовольствию Эмми. Ее смех был чудом для слуха.

«Мы это сделали, Асс!» - ликовала она. – «Мы это сделали!»

Этим вечером, когда он провожал ее домой, то в первый раз ее поцеловал. Это был первый поцелуй в его жизни. Он растаял от любви. Его тело пробирала дрожь от всего, что он тогда почувствовал.

Т: Эмми Герц – это один из ключей?

А: Думаю, да. Но возьмем ее отдельно, отдельно от всего остального. Особенно после того, как она однажды позвонила.

Т: Она позвонила тебе?

А: Да, когда мы встретились в первый раз, я рассказал ей, что мы приехали в Монумент, когда мне было всего лишь четыре года. Наша семья жила до того в Новой Англии, в маленьком городке… Ревлингс, штат Пенсильвания… Это было в тот день…

Голос Эмми вибрировал в телефонной трубке.

- Ты занят, Асс?

- Нет, а к чему это?

Звонки от Эмми всегда были тревожными. Иногда это была очередная идея про «Номер». Что было похоже на пришествие Святого Инна рано утром и одновременно на привидение, парящее по коридорам и не считающееся с табличками на дверных ручках с надписью: «Не беспокоить»; или развитие того же на трех разных языках, «Пожалуйста, не входите в нашу комнату слишком рано». Иногда ей нужно было всего лишь поболтать. Она говорила с ним словно неполным текстом идущего на экране фильма, как бы смотря телевизор и периодически от него отрываясь. В другое время она могла сказать: «Я хочу послушать стихи». Ее голос дрожал, он мог читать ей то, что написал сам, но выдавал за произведения какого-нибудь неизвестного поэта: «Моя любовь к тебе, как то далекое окно…»

Но эти звонки могли быть разными. «Смотри, Асс», - говорила она. – «Я в газете. Я «капнула» своему отцу и его гостю, редактору из Ревлингса, штат Пенсильвания. Он приковылял сюда. Если не ошибаюсь, ты тоже взялся оттуда?»

В тот раз снова перед Адамом предстал ряд ярких впечатлений, когда автобус мчался в ночи – вся та же их спешка.

Эмми продолжала: «Слушай, этот парень говорит, что жил в Ревлингсе всю свою жизнь, и не может вспомнить кого-либо из Фермеров – не фермеров на ранчо, а твой фамильный род. Он говорит, что знает всех в городе. Ты не говорил, что твой отец служил страховым агентом в Ревлингсе».

- Я не знаю, - ответил Адам. - Это так важно?

- Нет, действительно, это не важно. Этот человек только приехал, и когда мой отец сказал ему, что ваша семья также из Ревлингса, то подумал, что может написать что-либо о вашем роде, собранном воедино, но не смог вспомнить каких-либо Фермеров именно из Ревлингса, также и в страховом бизнесе, и полагаю… я подумала, что могу это проверить. Думаю, что было бы интересно узнать о вашем старом доме.

- Любопытно, - сказал Адам. Он удивился этому курьезу, но старался говорить прохладно и не хотел, чтобы Эмми услышала удивление в его голосе.

- Хорошо. А твоя мать? Ее девичья фамилия? Может быть, он помнит ее мать? - хихикала Эмми. - Кто-нибудь, как это…?

- У моей матери была фамилия Холден. Луиза Холден.

- Hold On [придержи (англ.)]. Увижу, если полетят искры.

Он отдаленно слышал, как по всей вероятности Эмми докладывала о своих находках посетителю редактора.

- Стой, - сказала Эмми, повернувшись к телефону. - Это не звон колокола. Эй, как долго ты здесь живешь, между прочим? Ты не сказал, где родился.

Адам был готов сказать: «Я родился здесь. И мои родители тоже». Но что-то заставило его промолчать. Память мимолётна…

- Молчишь, Асс?

- Смотри, Эмми, я сказал, что мы приехали в Монумент из Ревлингса, но не сказал, что родился здесь. Ты что-то не поняла. Мы жили здесь… о… только несколько месяцев, я догадываюсь. И отец в то время не работал. Он был с поломанной ногой. Когда мы прибыли в Монумент, то услышали о продаваемом здесь страховом агентстве.

Адам был удивлен своей способности лгать, в его душе лихо изобретались всякие новые обстоятельства перемен у себя и у родителей. Но он хотел знать — почему? И что заставляло его лгать?

- Ладно. Полагаю, было нечто такое, Асс. Все-таки, так ли плохо, если Ревлингс был для вас городом старого дома, твои родители могли бы с удовольствием встретиться с нашим гостем. Они могли бы собраться и все.

- Ладно, спасибо, Эмми. Хорошая идея.

Т: И это все?

А: Да.

Т: Эмми возвращалась к этому разговору снова?

А: Нет. Никогда.

Т: Что ты думаешь об этом разговоре и о ее вопросах?

А: Это было нелепо и странно.

(пауза 5 секунд)

А: Я был уверен в том, что редактор из Ревлингса ошибался. Он, очевидно, имел плохую память. Я, наверное, и не думал об этом.

(пауза 10 секунд)

Т: Вот мы и перебрались в другую точку.

А: Мы?

Т: Дай мне собраться. Первая точка – это тот день среди деревьев с собакой. Главное, что привело тебя и отца в лес. Вторая – этот разговор с Эмми по телефону. Первый раз тебе было девять лет и четырнадцать во второй.

А: Я устал.

Т: Рано. Потерпи немного. Все идет неплохо.

А: Я больше ничего не хочу добавить.

Т: Ты думаешь об Эмми?

А: Да.

Т: Все начинает возвращаться к тебе, не только Эмми?

А: Я не знаю.

Т: Надо все вернуть. Вспомни, я помогу тебе, и лекарства помогут, но…

А: Но помочь мне? Где-то выигрываешь, где-то теряешь?

Т: Думай о выигрышах.

А: А если только теряю?

Т: Не думай об этом. Не надо.

А: Если это страшные потери?

Т: Надо все взвесить.

А: Спасибо.

END TAPE OZK005

Дождь начинает без предупреждения. Он режет по лицу, осыпает все мое тело. Облака сгущались, когда я еще въезжал в Ховард-Джонсонс, но меня это не волновало. Этим утром солнце и облака играли разными цветами на протяжении всего моего пути. Ливень встретил меня внезапно. Я жму по узкому участку шоссе №119. Грязь летит с моих ног во все стороны лишь потому, что переднее колесо без щитка, и ничего не защищает меня от брызг. Дождь лупит на встречу, и я еду через шторм.

Съезжаю с хайвэя и думаю, что делать дальше. Кося глазами в сторону, где-то в четверти мили отсюда вижу дом, но не хочу оказаться среди людей. Можно спрятаться под деревьями, и я толкаю байк к протяженной кленовой роще. Дождь льет, как из ведра. Я въезжаю в рощу и чувствую, что деревья не могут меня защитить. Массивные капли, срывающиеся с ветвей, молотят меня сверху. С отвращением прислоняюсь к стволу дерева. Дождь снова усиливается, качая гнущиеся под ветром ветки. Холод проникает под одежду, просачиваясь под кожу и в кости. Отцовский портфель промок, и карта пропала. Вытаскиваю портфель из корзины, обнимаю его и прячу под курткой. Он мокрый, но меня это не волнует. Дождь продолжается. Я смотрю на размытую карту и внезапно чувствую, что голоден, как волк, и не могу вспомнить, когда еще был так голоден.

Проезжает машина – стейшен-вагон с деревянными панелями по болтам. Сидящий за рулем, смотрит в мою сторону. Мне хочется, чтобы он остановился. Закинуть бы байк на багажную решетку, что у него на крыше, и ехать в тепле и уюте. Но я почему-то рад тому, что он проскочил мимо, не остановившись.

«Я – Крепкий Орешек», - говорю себе. Мой голос странно звучит в моих ушах. Дождь пляшет по земле, вода прыгает и скачет, словно капли масла на раскаленной сковородке. Сморщиваю изнутри и крепко обнимаюсь сам с собой. Холод, сырость и беспомощность. Я не отсырел – я промок.

- Я не возвращаюсь, - говорю я.

- Нет, - отвечаю сам себе.

Мой голос перемешивается с ветром и дождем.

«Все хорошо, все хорошо. Я следую в Ротербург-Вермонт», - думаю вслух, повышая свой голос над шумом дождя. Раскаты грома отвечают мне, собаки вслушиваются, а я прижимаю спину к дереву и внезапно чувствую отрешенность, словно стал всем, что меня окружает: деревом и ненастьем, громом и дождем. Поднимаю лицо: стена воды падает вниз. И я начинаю петь:

TAPE OZK006 1830 date deleted T-A.

Т: Так. Мы прибыли в точку, где у тебя появляются подозрения.

А: Я не помню прибытия в такую точку.

Т: Ты играешь.

А: Нет. Почему же я играю? Я на грани паники большую часть времени. Почему же я играю?

(пауза 5 секунд)

Т: Прости меня, если выгляжу резким и критичным – это только ради тебя.

А: Я знаю.

(пауза 7 секунд)

Т: Мне надо проявить твою память. В последнюю встречу ты упоминал о телефонном звонке Эмми из редакции ее отца. Посетитель, редактор из Ревлингса. Ты что-то подозревал?

А: Для меня это было… забавно.

Т: Что значит «забавно»?

А: Эмми сказала, что Ревлингсе не было ни Фермеров, ни семьи Фермер? Как будто я пытался скрыть, инстинктивно, словно знал, что где-то что-то не так.

Т: И что, ты думаешь, здесь было не так?

А: Не знаю.

Т: Не думал ли ты, что отец врал тебе все время? И ваша семья приехала не из Ревлингса?

А: Нет. Я не мог так думать, даже если бы от этого лучше себя чувствовал – воспоминание о той ночи, когда мы убирались прочь. Все перемешалось.

Т: Ты разговаривал об этом с отцом напрямую?

А: Нет. Никогда. Но чувствовал, что в этом что-то не то.

Т: Что не то?

А: О, это что-то непонятное. Может быть… как если бы заглянуть в старый фотоальбом, в старые бумаги и письма, чтобы как-то доказать себе, что мы жили в Ревлингсе, что я родился здесь. Однако что-то где-то не сходилось. Похоже, я действительно был в панике.

Т: Это тебя так беспокоило?

А: Да. Но это только, когда мог подумать об этом. Я был занят школой, Эмми и ее «Номером».

Т: Ты не упоминал о посетителе редактора и его сомнениях о вашей жизни в Ревлингсе матери или отцу?

А: Нет.

Т: Это выглядит наиболее естественным, из того, что можно предположить.

А: Может быть. Но я этого не хочу.

(пауза 8 секунд)

Т: Но ты предпринимал что-либо, в конце концов?

А: Я?

(пауза 5 секунд)

Т: Да, ты. Иначе нам нет смысла сидеть здесь и разговаривать обо всем этом. Ты не поднимал шум после того телефонного разговора с Эмми?

А: Кажется, нет.

Т: Скажи мне, что ты после того делал?

(пауза 5 секунд)

Т: Что ты после того делал?

А: Не могу вспомнить точно.

(пауза 15 секунд)

Он, конечно же, помнил. Все теперь было чисто, ясно, и незабываемо. Он знал, что отец держал свои личные и официальные бумаги в выдвижном ящике стола в подвале. Страховому агенту дома требовался рабочий стол, где он мог бы заполнять никогда нескончаемые рапорта и держать эти документы и другие причиндалы, имеющие отношение к его работе. Адам знал, что этот ящик хранил в себе всякие важные документы, появляющиеся только при особых обстоятельствах. В то время он как-то нуждался в свидетельстве о рождении для вступления в организацию бойскаутов (Адам сбежал оттуда после нескольких встреч – ему было неинтересно отдавать честь, завязывать галстук и ходить в строю). Обычно отец закрывал этот ящик стола, а ключ был только в его связке вместе с ключами от дома, гаража и машины. Он всегда бросал эту связку в конец одного из ящиков с бумагами около главной двери, когда входил в дом. Адам ждал удобного случая.

Главное, что он осознавал свое желание проверить содержимое этого ящика. Он хотел убедиться в том, что посетитель редактора ошибался. Эмми об этом больше никогда не упоминала. Наблюдая за отцом, за его повседневным костюмом и галстуком, Адам стыдился своих подозрений. Но факт, что подозрения имелись. И, наконец, настал день, когда эта связка ключей была на столе, а отец был снаружи, он косил лужайку перед домом. Адам подумал, что может заглянуть в этот ящик, и взял ключи. Они обожгли холодом ему руки. Он слышал жужжание газонокосилки и был готов среагировать, как только оно могло прекратиться. Мать была наверху. В эти дни она всегда была там. Она спускалась вниз готовить еду или делать какую-нибудь работу по дому, но по возможности оставалась в своей комнате. Проблема была в том, что из отцовского кабинета трудно было расслышать шаги наверху.

Держа душу в пустоте и пряча в карман свои намерения, Адам подошел к столу, вставил маленький ключик, повернул его, и выдвинул ящик. В нем было больше дюжины потемневших конвертов. Адам взял несколько из них. Конверты были отмечены отцовской печатью: «Mortgage. U.S. Treasury Bonds. New England Tel. And Tel. Stocks. Birth Certificates». (Подтверждение. Законодательство США. Ново-Английский кодекс, отделение внутренних дел. Свидетельство о рождении.)

Он открыл самый верхний конверт и достал три хрустящих листа бумаги, что были внутри. Официальные бумаги, голубая печать внизу. Подписаны Тобиасом Симпсоном, Городским Клерком Ревлингса и его личным секретарем. Адам изучал сертификат, на котором было его имя: Адам Дэвид Фермер. «Мы использовали мое имя, как твое среднее», - отец объяснял ему когда-то. - «Потому что всегда будет неразбериха между двумя Дэвидами». Адам изучал это свидетельство о рождении и вслушивался в происходящее снаружи. Его День Рождения, 14 февраля, День Святого Валентина. Его мать была сентиментальна в отношении Дня его Рождения, и Адам также. В эти дни она всегда пекла вкусные печенья в форме сердечек. «Любимый день, когда ты родился, Адам. Это день любви и нежности», - говорила она. Он рассматривал свидетельства о рождении его родителей. Такие же официальные бумаги, также с подписью Тобиаса Симпсона, Городского Клерка.

Адам просмотрел другие конверты. Страховые полисы. Карточка Социальной Безопасности его отца. Он смотрел на его карточку и ее номер. В ней было что-то новое, свежее, неприкосновенное. Почему же он нуждался в номере Социальной Безопасности? Подозрения заставили его сделать паузу, которая совпала с паузой в шуме мотора газонокосилки, и Адам задержал дыхание. Шум мотора косилки появился снова, и Адам выдохнул. Он вспомнил, что номер Социальной Безопасности необходим, например, чтобы открыть банковский счет, его родители подарили ему на десятилетие в его собственность чековую книжку, и 50 долларов были переведены на его имя. Был извлечен еще один конверт, который был опечатан. Адам держал его в руках: почти невесом. Он знал, что ничем не рискует, открывая его. И также знал, что, вероятно, там нет ничего подозрительного. Факт, что содержимое этого ящика показалось ему смешным и нелепым.

Тихое любопытство. Он держал тот конверт и мог видеть на просвет документ внутри. Документ выглядел солидно: голубая печать внизу. Он обнаружил, что в этом конверте также лежит свидетельство о рождении. Почему еще одно? Кто-то родился еще, и он об этом не знал? Может быть брат или сестра? Сумасбродно и смешно. И как все это можно было объяснить? И открыл уже этот конверт. Он нашел! Он узнал!

Адам изучил содержимое конверта. Ровный, белый, невзрачный. Как и любой другой из тех, что он раньше видел на отцовском столе. Он осмотрел стол, открытые ящики, и перебрал стопку конвертов., а затем сравнил их с опечатанными конвертами. Они были одинаковы. Это было легко…

Мотор косилки внезапно умер: пустота зависла в воздухе. Но Адам слишком многое нашел, чтобы так просто остановиться. Отец мог зайти в дом, чтобы открыть бутылку пива или просто отдохнуть. Он быстро открыл этот опечатанный конверт и достал содержимое. Это было свидетельство о рождении – все правильно. Подпись и печать все того же Тобиаса Симпсона, Городского Клерка, Ревлингс, и его Личного Секретаря. Во-первых, Адам думал, что это был дубликат его собственного, потому что здесь было его имя: Адам Дэвид Фермер. Но вот дата была другая – 14 июля. Год был правильным, так же как и в первом его свидетельстве. Но были два свидетельства о рождении и два Дня Рождения. Сумасшествие, он подумал, что родился дважды! И его пальцы задрожали. Он просто швырнул свидетельство туда, где лежал конверт. Язык высох, когда он пытался его заклеить. Руки колотились. Он вложил все в ящик и повернул ключ в замке. Когда возвращал ключи на стол, то слышал шаги приближающегося к двери отца. Он спустился вниз и спрятался в подвале после той жуткой паузы.

Т: И что ты с этим делал?

А: Ничего. А что я мог. Подумал, что это ошибка, и, что когда мы уехали из Ревлингса, отец оформил эти свидетельства о рождении – мы нуждались в них, куда бы мы не перебрались. И еще я подумал, что городской клерк, Тобиас Симпсон сделал ошибку. Написал неправильно дату. И очевидно отец этого не обнаружил. А потом клерк прислал ему исправленное свидетельство.

Т: Но твоя реакция? Ты дрожал, был в шоке, и у тебя был неприятный осадок. Ты прятался в подвале.

(пауза 8 секунд)

А: Это была моя первая реакция. Затем я себя контролировал и старался вести себя гибко во всех такого рода ситуациях. Все это легко объяснялось. Но…

Т: Но что?

А: Но я удивился. Почему он держал свидетельство, если оно с неправильной датой? И почему оно было запечатано?

Т: Что ты с этим делал?

(пауза 5 секунд)

А Я устал. Болит голова.

Т: Что ты с этим делал?

А: Не могу вспомнить. Все размыто.

Т: Что ты с этим делал?

(пауза 6 секунд)

А: Ничего…

Но все-таки он что-то предпринимал – стал шпионом, секретным агентом в собственном доме, подслушивающим из-за двери телефонные разговоры и беседы родителей. Он стал наблюдательным и подозревающим все, что только можно.

- Что-то не так? Чувствуешь себя нехорошо? - спрашивала мать. Она всегда заботилась о нем, беспокоилась и волновалась, была внимательна к нему и ни в чем ему не отказывала.

- Я в порядке, Мом, - отвечал он.

Но он изучал мать. Она была так сладка и невинна, что он чувствовал вину за все свои сомнения. Его удивляло, что все, что знала, она глубоко прятала в темных глубинах своего сознания – все то, что делало ее печальной, что на протяжении целого дня могло держать ее у себя комнате, что заточало ее в доме чуть ли не навсегда. Она редко могла рискнуть появиться где-либо на людях. А отец – что об отце? О его повседневной одежде, костюме и плаще, его утренней газете? Что за секреты таились у него в голове? «Или я все драматизирую?» - удивлялся Адам. Он хотел стать писателем, переносить драму на бумагу. Мог ли он реально произвести волшебство, удовлетворив свою литературную жажду, найти все там, где оно, может быть, и не существовало?

Хотя Эмми была самой главной персоной в его жизни, он не делился с ней сомнениями, которые изо дня в день будоражили его. Он сожалел о том, что она смеялась над ним, также как и над всем, что ее окружало. Ему было нелегко унижаться перед ней. Но она была шумом, блеском и весельем, вошедшим в его жизнь, и он не хотел все это потерять. Вот почему он так покорялся ей, участвуя в «Номере», сопровождая ее в их забавных, но иногда жутких прогулках между витрин «A&P.» и по улицам города в День Святого Инна, когда он думал о разговоре с ней, о чем-то волнующем его и вызывающем ее бурную реакцию. Эмми, она никогда не говорила что-либо серьезное. Он отклонялся от темы разговора и сохранял спокойствие, и просто пытал спокойствием, продолжая шпионить, следить, наблюдать…

Т: И, наконец, ты что-то нашел?

А: Много и, вместе с тем, ничего.

Т: Ты действительно в это веришь, или просто строишь из себя «умника»?

(пауза 5 секунд)

Т: Мне жаль, что я такой тупой. Пожалуйста, объясни мне, как ты это понимаешь.

А: Никакого «умника» я из себя не строю. Я рассказал правду. Например, о телефонных звонках матери в вечер каждого четверга. Тогда я обнаружил, что это были за звонки. Меня действительно все это сильно взволновало, и вместе с тем знал еще не все. Пожалуй, это было худшим из того, что я узнал, касаясь свидетельства о рождении.

Т: Расскажи мне об этих звонках.

(пауза 10 секунд)

А: Я чувствовал, что уже что-то об этом знаю, а может быть и все… это было похоже на мои пустотные пятна.

Т: Вот, почему же я заставляю тебя пройти через это? Почему хлопочу вокруг всех этих загадок?

А: Не знаю.

Т: Ты путаешь меня. Ведь, не можешь же ты думать лишь о том, кто будет тебе полезен.

(пауза 5 секунд)

А: Мне. Мне. Мне. То, что вы говорили вначале. Но я никогда не спрашивал об этом и никогда не думал ни о какой пользе.

(пауза 4 секунды)

А: У меня болит голова.

Т: Не отступать. Не отступать. Рассказывай, о чем по телефону говорила мать?

(пауза 5 секунд)

А: По правде, я не многое могу рассказать.

Он мог рассказать очень много, но не хотел выкладывать все, а лишь минимум – только то, что могло удовлетворить Брайнта и позволить ему закончить этот разговор, уйти в свою комнату, отдохнуть и восстановиться. Он не хотел поднимать всю ношу воспоминаний, а лишь иногда всплыть, как поплавок, плыть по течению неважно куда. Бывало, он ненавидел Брайнта. За его непрерывные, никогда нескончаемые вопросы.

Т: Рассказывай все, что знаешь.

А: Не знаю, хочу ли я рассказать что-либо вам об этих звонках.

В этих беседах все-таки была какая-то польза. Он осознавал, что если разговор был открыт, слова приходили на язык сами собой. Он не знал, где ждет его ложь. Факты его жизни могли проявиться в любой момент его рассказа. Космическая пустота заполнялась. Страшный вакуум неясности, нависающий над ним ночью, отступал. Тот, в который он попадал, просыпаясь в темноте, в полной неясности, кто он или где он. В разговоре пятна пустоты заполнялись.

Т: Что о твоей матери и ее телефонных разговорах?

А: Эти звонки были каждый четверг вечером…

Адам замечал эти звонки и, в то же время, не замечал их. Он знал, что каждый четверг для его матери был лучшим днем. Она обычно ждала его внизу, когда он возвращался из школы. Запахи запекающегося печенья или кексов наполняли кухню – обязательно что-нибудь шоколадное. Адам любил шоколад, и в четверг мать что-нибудь готовила на кухне, возбуждая его аппетит. Она с большим удовольствием наблюдала, как он поглощал все, что она испекла. Иногда она мурлыкала под нос или напевала, когда стирала или мыла пол. Ранним вечером могла уйти в ванную, закрыв за собой дверь. В это время Адам не должен был пользоваться телефоном. «Телефонный час твоей матери», - когда-то давно объяснил ему отец. Адам безоговорочно принял это условие, и телефонный час всегда был частью домашнего быта. Он полагал, что мать специально выделила себе время для разговора по телефону со всеми своими друзьями (но что это были за друзья?), с родственниками (у них не было живых родственников, отец был информирован регентом очень давно), с ее женским комитетом (она была слишком стеснительной, чтобы быть в активе социальных или гражданских организаций). И еще, этот телефонный час был заведен так давно, что Адам и не мог вспомнить, с каких времен. У него и не могли возникнуть какие-либо вопросы или сомнения. Тогда это принадлежало миру взрослых, которые никогда не задумывались о том, что иногда это было смешно, а иногда за гранью понимания, но они позволяли себе все это просто потому, что были взрослыми, и не нуждались ни в каких поводах или причинах.

Он что-то подозревал о реальном происхождении двух свидетельств о рождении и о возможных проблемах, которые они представляют. Адам начал по-дружески расспрашивать родителей, о каждом дне его жизни, о прошлом и настоящем. Он видел предательские нити, другие признаки или действия того, что не объяснено. Он слушал внимательно некоторые упоминания о Ревлингсе-Пенсильвания. Ничего. Рутина их жизни продолжалась без инцидентов, и Адам говорил себе, что волновался о том, чего не существовало, и еще о том, что оба свидетельства о рождении и их странный переезд из Ревлингса все-таки могут быть объяснены.

В один из тех вечеров, как обычно, мать извинилась и ушла наверх к себе в спальню, закрыв за собой дверь. Отец спустился в подвал; он когда-то оборудовал там что-то среднее между комнатой и рабочим кабинетом – со стенами, покрытыми деревянными панелями, с офисными атрибутами, также со столом для игры в пинг-понг и телевизором. Они с отцом постоянно играли в пинг-понг, но большую часть времени отец использовал эту комнату для деловых целей, писал рапорта и полисы, а также встречался с некоторыми из бизнесменов и людьми из его страховой компании. В тот четверг, когда мать была наверху, а отец внизу, Адам заметил, что телефонные звонки участились. Он набирал воздух, задерживал его и ходил по комнате будто лунатик. Он прикладывал руку к телефону, холодно излучавшему реальность… реальность того, что он собрался сделать – подслушать мать. Он с вредностью подумал о доверии Эмми, затем через губы, не спеша, выпустил воздух, после чего медленно и аккуратно поднес трубку к уху.

Он слышал голос, который был ему незнаком. Мягкий и вежливый голос, даже слишком – спокойный, словно говорящий издалека, отделяемый не расстоянием, а чем-то еще. Женский голос:

- …здесь замечательно, Луиза, это любимое время года.

И голос его матери:

- Должно быть, тут спокойно, Марта, и безопасно.

- Но это не восстановит мир, - отвечал голос; вежливое внушение в этих словах. - Это не просто укрытие, Луиза. Ты это знаешь. Иначе свет не прольется сюда.

- Конечно, конечно же, - отвечала его мать. - Только я завидую тебе, Марта, когда думаю обо всем, что случилось.

- Хватит об этом, достаточно, - вежливый упрек последовал снова. Хотя женский голос не обнаруживал каких-либо признаков прекрасного возраста, она говорила с матерью Адама, словно была намного старше, а его мать – ребенком.

- А сейчас расскажи мне, Луиза, об Адаме. Как мой племянник? Что он делал на этой неделе?

Это слово повисло в воздухе, оторвавшись от всего остального. Племянник. И наложилось на голос отца, когда-то сказавшего: «Мы одни на этом свете, Адам – ты, твоя мать и я. Вот почему ты должен стать сильным, смелым и добрым. Ты последний в линии нашего рода, и должен держаться…» Племянник. Он слушал и не верил голосу матери, перечислявшему все, что он делал в прошлые выходные и когда-либо еще. Она рассказывала обо многих тестах, за которые он получил В+; о сочинении по английскому, которое мистер Паркер просил прочитать перед всем классом, что принесло ему смущение и триумф; выкладывала, что он ел, что пил, и какие новые ботинки она ему купила – все происходящее в его жизни, не упоминая важного: Эмми или стихи, которые он писал поздно ночью, его желания и надежды…

- …он хороший парень. Мне жаль обо всем, что случилось…

- Луиза, ты не в лучшем настроении. Пожалуйста, взбодрись немного…

- Я знаю. Мы так благодарны, и у меня есть так много – Дэвид и Адам и, конечно же, ты, милая Марта…

Шум переключил внимание Адама: шаги отца. Он убрал трубку от уха, но понимал, что если он положит ее на аппарат, то обязательно последует предательский щелчок, который может его выдать. Шаги проследовали. Отец спустился по ступенькам. Адам посмотрел на руку, с трубкой в ней, касающейся аппарата. Он положил ее на аппарат – аккуратно, мягко и нежно. Отец уже был в подвале. Хорошо, что его глаза были в одном из страховых договоров, шелестящего у него в руках, и он прошел мимо, не замечая Адама, виновато стоящего возле телефона. И более того, он не видел жуткого удивления Адама после того, что услышал тот своими ушами.

Они мне врали, думал я с ужасом. Всю мою жизнь, они мне врали…

Т: И так, впервые, ты фактически получил прямое доказательство того, что кое-что было неверно.

(пауза 5 секунд)

Т: Ты себя чувствуешь хорошо?

А: Не уверен. Я себя чувствую несколько растерянно.

Т: Беспокойная реакция, не более. О, растерянность очевидна. Я понимаю тебя. Но причина беспокойства – внезапное обострение памяти.

А: Могу ли я отдохнуть? Я устал.

Т: Ты отступаешь?

А: Нет. Действительно. Я растерян и устал, и в желудке тошнота. Я чувствую, что я тут был… в этой комнате… снова…

Т: Согласен, у нас была длинная беседа, даже очень. Более чем час – даже два. Надо прерваться.

А: Спасибо.

END TAPE OZK006

Их трое.

Они скучились вокруг стола в углу около музыкального автомата и едят попкорн. Подбрасывают хлопья в воздух и ловят их губами, словно они на сцене и ждут аплодисментов публики. В углу стоит старый, дряхлый музыкальный автомат, он не освещен изнутри и не внушает никаких фантазий о звучащей музыке. Я готов удивиться, если в нем окажется песенка «Отец навеселе», но осознаю, что это, конечно же, невозможно. Не должно быть таких песен в этом автомате. Этих троих с попкорном я побаиваюсь. Они посматривают в мою сторону и перешептываются между собой.

Маленький ресторан, скорее закусочная. Внутри только я и эти трое. Бармен – маленький худенький парнишка с зубочистками, торчащими наружу изо рта. Он всегда у телефона. Неторопливо кладет трубку, но телефон звонит снова, и, когда он говорит, зубочистки прыгают у него рту.

Горячая тушеная устрица обжигает десна, и я запиваю ее водой. Ежик содовых пузырьков покалывает язык. Еда укладывается в желудке и, качаясь внутри него, растворяется.

Я смотрю на этих троих, и рад, что оставил велосипед в полицейском участке. Когда за четверть часа до того прибыл в Карвер, то первое здание, которое увидел на Майн-Стрит, было одновременно полицейским участком, городской ратушей и пожарной командой. Я вошел внутрь и спросил полицейского, сидящего за столом, могу ли оставить свой байк под их присмотром, чтобы ненадолго удалиться поесть. Он читал газету и не смотрел в мою сторону: «Конечно, малыш», - сказал он. – «Мы здесь». Странная мысль посетила меня о том, что он не смотрел на меня, и все. У меня могло быть две головы или винтовка, или еще что-нибудь такое, и он бы не заметил. Я не оставил отцовский портфель в корзине байка и взял его с собой. На улице стало ясно, что Карвер – это маленький городок, и тут даже нет парковочной разметки. Я заглянул в обеденную комнату – скупая табличка гласила: «Еда» и все. Для меня подходит такой способ мышления, также как и для Эмми – ничего не звучит и не возбуждает воображения.

Бармен зачерпнул тушеную устрицу, в это время говоря по телефону. Трубка покоилась между его подбородком и плечом. И мне показалось, что в моем долгом путешествии неплохо бы подкрепиться чем-либо тушеным или молочным, но сытным. Он вложил огромный кусок масла в жаркое и скривил мне рожу. Мне показалось, что гримаса больше подходит ему, чем улыбка. Масло начало таять. Я не любитель растопленного масла в жаркое, но выглядел задумчиво. Он любезно кивнул. Я улыбнулся, сказал ему: «Спасибо», и отошел в сторону, а он все продолжал говорить по телефону, у него низкий голос, я никогда не слышал такого.

Что-то стукается о мою руку. Я ем, смотрю вниз, и вижу, как комочек попкорна падает на пол. Другой комочек чуть ли не попадает мне в тарелку. Похоже на школу, когда старшеклассники плюются из трубочек. Я не смотрю на хулиганов и сосредотачиваюсь на еде. Дую в тарелку, чтобы как-то остудить все, что в ней находится. Перекладываю портфель со стула, на который его положил, на стол и ставлю его перед тарелкой, чтобы закрыться. Попкорн-парни хихикают. Можно бы сказать им мечтательно, что они хулиганы. Я осознаю это и, как можно быстрее, меняю место. Они везде – в школах и офисах, в театрах и на заводах, в магазинах и больницах.

Один из них встает и идет ко мне. Ему шестнадцать или семнадцать. Его лицо густо усыпано веснушками, и во рту сверкают белые прямые зубы. У него взгляд такой же, как и у миллиона других его возраста, с той лишь неразличимой разницей, что несет какую-то незримую отметку, напоминающую о его присутствии.

- Никогда не видел тебя здесь, парень, - он говорит, остановившись около моего стола и нависнув надо мной.

Я беру вилку с жаркое. Оно уже остыло, и я могу не обжигаясь отправить его в рот.

- Я проездом, - говорю я.

- Откуда ты?

- Из Монумента, штат Массачусетс.

- И куда направляешься?

Он спрашивает, но ответ видимо не интересует его. Вопросы – это только прелюдия к тому, что может произойти: нечто страшное.

- Ротербург, Ротербург-Вермонт.

- Ты автостопом?

- Нет. Я на байке.

Все время говорю я. Я глотаю жаркое, жую устрицу и крекеры.

- Хорошо, а где байк?

Он подходит к окну и смотрит на улицу. Оглядывается на друзей, на тех, что остались за столом и подкидывают себе в рот попкорн. Он тянет время:

- Не вижу никакого байка.

- Он в полиции, - говорю я. - Я оставил его под присмотром.

И тут же понимаю, что делаю ошибку, говоря это. Он отходит от окна прямо к моему столу, и прекращает двигаться, затем трясет головой, словно страшно удивлен. Он смотрит на друзей:

- В полицейском участке? - спрашивает он, в насмешку изумляясь. - Держать байк под присмотром?

Я знаю, что последует дальше.

- Я полагаю, он не доверяет нам, - говорит он, тряся головой, его голос звучит сурово. - Полагаю, парень из Массачусетса не доверяет людям из Карвера, Нью-Гемпшир.

Я проглатываю последний кусочек тушеного картофеля и пихаю в рот крекеры. Руки дрожат. Откладываю ложку. Было бы неплохо утром принять пилюли. Я смотрю на кассу, на человека с телефоном, и на острые зубочистки у него в зубах.

Хулиган крутится вокруг меня:

- Резонно оставить байк у полицейских. Это потому, что ты не доверяешь нам?

- Смотри, - говорю я, отодвигая тарелку с жаркое. - Я на пути в Ротербург, и байк – единственный способ моего передвижения. И если он пропадет, то я погиб.

- Ты не можешь ехать автостопом? - спрашивает он. - Черт меня подбери, Дабби и Левис, мы один раз доехали до Монтпильера. Правильно, шкуры?

- Правильно, Пастух, - кричит один из них.

Я вытираю губы салфеткой и беру отцовский портфель со стола. Руки слегка трясутся.

- Что это? - спрашивает Пастух.

- Что что, - переспрашиваю я, и мой голос срывается.

- Этот портфель в твоих руках - он спрашивает раздраженно, - Что-то похожее на бомбу или нечто вроде того. Так бережно. Там бомба? Ты хочешь взорвать Карвер, Нью-Гемпшир?

- Нет, - отвечаю я. - Это подарок. Сюрприз для отца. Он в Ротербурге, и я еду к нему.

Я встаю, отодвигаю стул. Ножки стула скребут по полу. Ребятки за другим столом встают тоже. Мое сердце молотит. Я сильно напуган. Бармен поворачивается к нам.

- Я хочу знать, что у него в портфеле, - говорит Пастух, обернувшись к бармену. У него низкий голос, как из преисподние.

Мы лицом друг к другу. Он ниже меня на голову, но намного сильнее. Широкие плечи. Мускулистая шея. Шрам на лбу над его правой бровью. Маленькие глазки втоплены в его лицо. Мое сердце бьется от страха, и я ощущаю пот, выступающий у меня на лбу.

- Да, Сир, в этом портфеле действительно что-то есть, - говорит он. Но он смотрит не на портфель, а на меня. Наши глаза встретились.

Я хватаю портфель и думаю об отце. Стою и не двигаюсь. Сердце собирается взорваться в груди, и легкие кричат от боли – нужно задержать дыхание, но я смотрю ему в глаза. Этот портфель только для моего отца и больше ни для кого, никто не заберет его у меня и не попрепятствует доставить его.

Я стою как дерево.

Я не сгибаем.

Я не отдам им портфель.

В конце концов, он отворачивает от меня глаза и отступает в сторону с досадой на лице.

- Дерьмо в твоем старом портфеле, - говорит он, тряся головой.

- Эй, что за этим следует? - кричит маленький человечек из-за барной стойки. В конце концов, он уже не глодает телефонную трубку, но она все еще затиснута между челюстью и плечом. Последнее, что он все-таки хочет знать, что же происходит у него в ресторане.

- Да, ничего, Лук, - говорит Пастух и отворачивается от меня, уходя к своей шайке за стол.

Я выдыхаю, а потом набираю в легкие сладкий воздух. Он обдирает мне их изнутри. Сердце бьется все также напряженно, но удары смягчаются. Я беру портфель и выхожу наружу. Быстро. Не глядя по сторонам.

TAPE OZK007 0215 date deleted T-A

Т: Что произошло? Чем я могу тебе помочь?

(пауза 5 секунд)

Т: Что-то не так? Очевидно, ты расстроен – но в чем дело?

(пауза 10 секунд)

Т: Я не хочу выглядеть бесполезным грубияном, но могу помочь, если ты будешь говорить, если объяснишь.

(пауза 5 секунд)

Т: Мой мальчик – два пятьдесят пополуночи. Я сказал, что если ты начнешь, то буду в твоем расположении в любое время дня и ночи. И это правильно. Вот почему я здесь. Но твое участие также важно. Ты должен помочь мне.

(пауза 10 секунд)

Т: Скажи мне — что не так? Очевидно, что-то неверно. Что? Я могу помочь.

(пауза 6 секунд)

А: Что будет дальше?

Т: А что ты полагаешь?

А: Вы знаете, что я полагаю.

Т: Объясни, пожалуйста.

А: Пустота. Все в пустоте. Если вы знаете, что они есть, наполните меня ими…

Он пробудился ото сна, словно вылетел ядром из пушки. Здесь и нигде. И теперь. Комната, кровать, холодный свет луны заполнял комнату. Он был в постели и ощущал холод простыни, но был привязан, изолирован, он существовал в неизвестной стране, в неизвестном мире, и не осознавал, кто он. Он был отрезан и связан во времени. «Кто я? Я – Адам Фермер. Но кто я?» Но Адам Фермер – это только имя и фамилия, слова, урок, который он выучил здесь в холодной комнате, и есть еще одна комната – с вопросами и ответами. Кто был такой Адам Фермер? Он не знал. Его имя могло быть и Кухонная Табуретка, или Подвальные Ступеньки. Адам Фермер был ничем – пустым зевком, исходящим из него и позади него, без постоянного руководства в нем. «Кто я? Адам Фермер». Два слова, и это все. Из него сочился пот – жидкость из его тела. Пижама промокла. Он лежал. Он все лежал, лежал, и иногда к нему подкрадывалась паника. Ему что-то говорили, и паника могла пройти, но только с таблетками и лишь через несколько отчаянных ночей, с уколами. Шприц приносил ему умиротворение.

Но в тот момент он был ранен, во власти паники, на скомканной простыне. Он плакал, стараясь направить свою душу в разные направления – в прошлое и будущее, но это не срабатывало. Лица проплывали, словно кружась на карусели, и исчезали раньше, чем он смог бы на них сфокусироваться, проваливаясь вниз, проносясь и исчезая.

Странные звуки наполняли комнату. И он слышал, как его рот сопел, легкие свистели, кости трещали. Его собственные звуки – стон, выходящий из его тела. Он пытался схватить что-нибудь из темноты, что-то иногда ухватывал, но это было ничем. Он был окружен ничем – здесь в постели и здесь в жизни. Что такое жизнь – чья она? Кому она принадлежит?

Т: Мы уже заполнили немало пустот. Или ты не помнишь?

А: Не достаточно. Не достаточно.

Т: Эти мысли не никуда не годятся. Ты сказал что-то в начале. Ты должен расслабиться, выйти из паники. Я весь в ужасе, наполняя всю твою пустоту – это пустая трата времени.

А: Почему не могу вспомнить? Почему я могу вспомнить многое, но лишь на короткое время?

Т: Ты думаешь, потому что ты действительно не хочешь вспомнить?

А: Но я хочу, хочу.

Т: Пожалуй, одна твоя часть хочет вспомнить, а другая – нет.

А: Но почему?

Т: Кто знает?

А: Это потому, что есть нечто очень страшное, и какая-то часть меня не желает этого знать?

Т: То, что мы должны изучить. Медленно и тщательно.

(пауза 10 секунд)

Т: Это потом – ты что-нибудь хочешь, чтобы уснуть, успокоиться? Как ты это называешь – паника?

А: Я устал от пилюль и уколов.

Т: Возможно это неплохой знак.

А: Почему у вас так много «возможно» и «может быть», а также «посмотрим»? Вы не можете помочь мне?

Т: Самое лучшее, это когда ты сам себе помогаешь.

А: Этого недостаточно.

Т: Может нам стоит пройти все заново? Еще раз вернуть все, что ты можешь вспомнить? Все пустоты, что уже заполнены?

А: Нет. Меня не беспокоят те пустоты, что уже заполнены. Только те, что остаются пустыми. Я хочу говорить о них. Что я делаю здесь? Как долго я здесь? Я ненавижу это место. И люди здесь ненавидят меня.

Т: За что они тебя ненавидят?

А: Они знают, что я не хочу их. За это.

Т: Расскажи, как ты можешь знать то, что они ненавидят тебя?

А: Я это знаю, знаю.

Т: Но как?

(пауза 5 секунд)

А: Я устал.

Т: Наступает паника?

А: Да, я думаю, что смогу спать. Без таблеток.

Т: Ты можешь взять одну, если желаешь.

А: Ладно, можно одну.

Т: Ну, наконец. Мы встретимся снова, разве что на час.

А: Хорошо. Я уже засыпаю.

Т: Хорошего сна.

А: Спасибо.

END TAPE OZK007

Я только собираюсь сесть на байк и покинуть Карвер c его окрестностями навсегда, как вдруг в конце улицы замечаю телефонную будку. Кладу портфель в корзину и толкаю байк к будке. Пожилая дама смотрит на меня, идущего с велосипедом, и улыбается. Она тоже в шапке, напоминающей клумбу с красными цветами. Улыбаюсь ей в ответ и внезапно чувствую, что счастлив. Я выживу. Карвер и следующий за ним Флеминг, затем Хоуксет и то, что за ним, Белтон-Фолс – очень длинный путь, но это меня не пугает. Я чувствую отрешенность и решительность. Я ушел от ужасов того ресторана и уйду от чего-либо еще. И более того, поговорю с Эмми, снова услышу ее голос.

Я тереблю в кармане монету, достаю и опускаю ее в щель аппарата. Голос оператора появляется в трубке. Я называю ему номер и прохожу всю рутину в ожидании результата. Линия отвечает протяжными гудками: «Пожалуйста… дома у Эмми… у нее дома…»

- Алло, алло, - грубый и безразличный голос – голос горячей линии мистера Герца.

- Здравствуйте, могу ли я поговорить с Эмми?

- Кто это?

- Адам. Адам Фермер. Позовите к телефону Эмми, пожалуйста!

- Кто такая Эмми? Нет здесь никакой Эмми.

После всего, это не голос мистера Герца – не ее отца.

В конце улицы вижу троих парней из ресторана. Они бредут в мою сторону. Двое из них идут медленно и развязано, и что-то тревожит в их шагах. Третий из них – Пастух. Он в стороне – отдельно от них. Я понимаю, что в ловушке, находясь в этой телефонной будке. Байк без присмотра, стоит снаружи. И мне ясно, что номер неправильный.

- Слушай, - начинает мужской голос в трубке. - Я «придавил клопа», потому что пахал, как кляча, целый день, что, в конце концов, свалило меня в дремоту, а тут звонит телефон…

- Я извиняюсь, - говорю я и кладу трубку. Мне не хочется застрять тут еще в какой-нибудь передряге, но мерзавец с дружками приближается, он уже слишком близко, и я выхожу. Извини, Эмми, не могу правильно набрать твой номер. Я не заслуживаю тебя.

Парни уже близко, подходят медленно, но верно и грозно, и я быстро открываю дверь будки, хватаю байк, затем бегу, катя его рядом, и запрыгиваю на седло. Ноги крутят педали, и я жму прочь. Вылетаю на красный свет, огромный грузовик, ревущий своим дизелем, трубит мне в клаксон, я перерезаю ему дорогу и проскакиваю перед самым его бампером. Карвер остается позади, вместе с хулиганами. Я больше не ощущаю храбрости, мои щеки намокли, хотя и нет дождя.

TAPE OZK008 0930 date deleted T-A

A: Серый Человек.

Т: Секунду, пожалуйста. Прежде всего, мне нужно сесть.

А: Серый Человек.

Т: Ты выглядишь очень возбужденным. Я еще никогда не видел тебя таким.

А: Серый Человек.

Т: И кто же этот Серый Человек?

А: Я точно не знаю, но он многое значит. Так случилось, что в последнюю ночь у себя в комнате я его вспомнил. Мне дали пилюлю, и я раскладывал все, что приходило ко мне, думая обо всех пятнах пустоты, что уже заполнились: Эмми – это ключ, и внезапно я вспомнил его.

Т: И ты называл его Серым Человеком?

А: Да. Но только у себя в голове я всегда называл его так: «Серый Человек».

Т: И почему так?

А: Я не знаю. Не уверен, но думаю, что это важно. Он многое значит.

Т: В каком смысле?

А: Не могу пока сказать, не уверен, но думаю о нем. Он так выглядит, и я знаю, что он многое значит – действительно ключ. Я чувствую это всеми своими костями.

Т: Расскажи.

(пауза 3 секунды)

А: Хотел бы, но не могу.

Т: Не можешь или не хочешь?

А: Не могу, не хочу? Вам известно, что я желаю вспоминать, и что желаю знать? Все, что я теперь знаю точно, так это то, что он был в прошлом, и однажды многое изменил в моей жизни. Он многое значит. Во всей этой пустоте только он является ключом, и я это понял.

Т: Так, отдохни немного, расслабься – это должно пройти. Прими пилюлю…

А: Нет, не надо пилюлю. И уколов больше не надо.

Т: Все, что пожелаешь.

(пауза 10 секунд)

Т: Что-нибудь?

А: Ничего.

Т: Никто не заставляет. Надо думать – пройдет. Попытайся подумать о сером человеке, на что он похож, что он делал, где ты видел его чаще всего, был ли он другом, родственником, дядей, может быть…

А: Удар сверху, стоп.

(пауза 10 секунд)

А: Он пропадает. Он изредка проявляется – проблесками. Я почти вспомнил, и он вдруг пропадает.

(пауза 5 секунд)

Т: Он вернется. Важно, что ты ощутил его. Вспомнишь позже. Это как ключ собаки привел к Эмми Герц и телефонному звонку, а телефонный звонок привел к свидетельству о рождении…

А: Я не хочу говорить обо всем этом. Мне нужно вернуться к себе в комнату.

Т: Не будем спешить.

А: Я готов уйти.

Т: Стоит поговорить о чем-нибудь еще.

А: Я хочу в свою комнату.

(пауза 10 секунд)

Т: На мгновение, Пол Делмонт…

А: Он – Серый Человек?

Т: Ты думаешь, он?

А: Не знаю. Вы спросили меня о нем раньше. Это начало. И я сказал, что не знаю, кто он.

Т: Ты знаешь, кто он теперь?

А: Нет.

Т: Кто он, как ты думаешь?

А: Я хочу уйти. Не могу найти других слов.

(пауза 5 секунд)

Т: Как хочешь. Надо отложить.

END TAPE OZK008

Я уже на милю в стороне от Карвера на узкой проселочной дороге. Вокруг ничего. Проезжает одинокая машина, с трудом проходя по ширине. Дорога покрыта асфальтом, но, видимо, очень давно. Она вся выщерблена, с корнями деревьев, торчащими из-под покрытия, и выбоинами. Вдоль дороги тянется канава глубиной четыре фута, и при этом отсутствует песчаная обочина. На моем байке нет зеркал заднего обзора, и я стараюсь ехать прямо, не виляя и вплотную к краю дороги. Я рад, что покинул Карвер, рад байку, везущему меня весь этот день, рад сияющему солнцу и тому, что сумел благополучно убраться прочь от негодяя Пастуха и его дружков. Мне только жаль, что не дозвонился Эмми, но еще смогу ей позвонить из первой же попавшейся на моем пути телефонной будки – прежде, чем сесть есть или спрятать байк. Эмми для меня важнее, чем еда и все остальное.

Слышу приближающуюся сзади машину.

По такой дороге обычно никто не торопится. Она не годится для быстрой езды, и на ней трудно разъехаться двум встречным машинам. Но приближающаяся машина едет быстро. Ее мотор громко ревет и воет. Я изо всех сил сжимаю рукоятки руля. Машина вызовет движение ветра, который будет сносить меня с дороги, когда пронесется мимо. Мне это не понравится.

Машина уже близко, звук мотора нарастает, наполняя воздух. Этот звук парит надо мной, с большой скоростью. Капот машины уже почти касается моего локтя. Ищу баланс и теряю скорость, переднее колесо виляет из стороны в сторону, и байк почти падает. Машина опережает меня, и мне хочется показать кулак тому, кто ее ведет. Я злюсь на него, но, повернув голову, за ветровым стеклом вижу знакомое лицо одного из негодяев того ресторана.

И снова жму изо всех сил, но не потому, что хочу удрать от него, а лишь потому, что дорога пустая, и нужно добраться до хайвэя как можно быстрей. Я ощущаю беззащитность еще больше, чем раньше. Вокруг ни одного дома. Большинство машин едут по магистрали, проходящей через несколько штатов параллельно этой старой дороге. Впереди поворот. Может быть, будет дом или дорога получше, или что-нибудь еще за этим поворотом.

Снова слышу машину. Снова ревет мотор. Машина прибывает со стороны, огибает поворот, приближаясь ко мне. Решетка ее радиатора похожа на насмешливый рот ужасного металлического монстра. Она окрашена в нездорово-розовый цвет, похожий скорее на блевоту. И вдруг за рулем вижу лицо Пастуха и его усмешку, такую же злую и ужасную, как и решетка его машины. Двое других высовывают головы из окна и нагло смеются, радуясь своей удаче.

Протягиваю руку и трогаю отцовский портфель в корзине – он на месте. Ничего еще не произошло, и я жму на педали. Приближаюсь к повороту и, в этот момент, качусь под гору, ожидая спасения. Но вокруг ничего. Лишь открытое поле. Почему экологи думают, что мы на этой планете прячемся от космоса? За этот день я повидал столько незанятого и неиспользованного пространства, что все эти дома и магазины, прогулочные зоны и дороги кажутся мне одинокими, отрезанными от мира, и от самих себя. Но сейчас мною надолго овладела паника. Я знаю, что эта машина обязательно вернется.

Снова мотор гремит в воздухе. Я слышу его приближение.

На этот раз звук низкий и, даже, величественный, словно не на дороге, а в туннеле с невидимыми стенами. Гул мотора носится эхом между ними, нарастая в децибелах. Беру себя в руки и еще крепче сжимаю рукоятки руля, пригнувшись вперед. Шум мотора все ближе и ближе.

В это время машина касается меня бампером. Я ощущаю ветер, похожий на дыхание монстра, и слышу скрежет и стук металла о металл. Байк опасно качается, и я вместе с ним. Пытаюсь удержать равновесие. Плечо разрывается от боли, и понимаю, что что-то врезается мне в плечо. Один из сидящих в этой машине ударяет меня кулаком, и машина уходит. Уходит, но снова вернется. Я в этом уверен.

«Ладно», - говорю я, и мир падает в пустоту, удаляясь на этой машине, ломаясь в тишине сельского воздуха. Конечно же, утром мог бы взять с собой пилюли, но свой выбор я сделал. Можно сойти с дороги и скрыться в этих полях. Но поля – это открытое пространство, где лишь только разбросанные деревья, и в них я буду заметен. И также мне нельзя лишиться байка, как и оставаться здесь. Меня собьет машина. Я могу ехать только на велосипеде, или, может быть, сумею остановить кого-нибудь проезжающего мимо. Похоже, что эти негодяи пытаются играть со мной в свою странную, но жуткую игру. Они могут и не вернуться после всего, если поймут, что идут против закона. То, что они делают – это нападение с применением технических средств, в данном случае, их машины, которую они превращают в оружие.

И слышу, как машина приближается снова. Не навстречу мне, как я и ожидал.

Мотор гудит у меня за спиной.

Яростно жму на педали в поиске баланса и мгновенно набираю скорость. Ноги, руки и тело – все болит, но я жму на педали, удираю от звука мотора, похожего на попутный ветер. Где-то близко позади меня визг резины и скрежет тормозов, и все это прибывает, приближается, нарастает и нарастает, сильно и неоспоримо.

Я весь сжимаюсь в комок.

Машина касается меня и толкает. Я теряю равновесие, байк качается подо мной и сваливается в канаву, с обрыва в овраг, пролегающий в стороне от дороги… беспомощно лежу на земле вниз лицом на краю канавы. Рядом лежит байк. Колеса вертятся. И я слышу их наглый и противный смех. Подо мной грязная канава. В голове все кружится. Я словно проваливаюсь в пустоту, во мрак внезапно наступившей ночи.

TAPE OZK009 0900 date deleted T-A

Т: Ты хорошо себя чувствуешь? Говорят, что ты сегодня отказываешься выходить. Ты в порядке?

(пауза 10 секунд)

Т: Говорят, что ты не ешь и не ходишь, что висишь, как звезда в космосе.

(пауза 5 секунд)

Т: Но мы знаем, что ты не просто висишь как звезда, не так ли? Ты ведь думаешь? Вспоминаешь?

(пауза 15 секунд)

Т: И больше всего воспоминаешь неприятное, страшное? Но я здесь, и могу помочь тебе, могу сделать так, что все будет нестрашно.

(пауза 10 секунд)

Т: Ты должен дать мне помочь тебе пройти через это. Ты не должен пропадать.

(пауза 10 секунд)

Т: Тебе нужно остаться с нами – не исчезнуть.

(пауза 5 секунд)

Т: Тебе нужно лицо Серого Человека. Иначе все остановится.

(пауза 10 секунд)

Т: Мы попробуем позже. Я здесь всегда и готов помочь. Помни об этом.

END TAPE OZK009

TAPE OZK010 0900 date deleted T-A

Т: И как у нас дела сегодня утром? Извини меня за жизнерадостное настроение. Сегодня прекрасный день. Птички поют, солнышко светит – чудесный день.

(пауза 10 секунд)

Т: Ты выглядишь настороженно сегодня. Глаза блестят. Пульс нормальный. Как себя чувствуешь?

(пауза 10 секунд)

Т: Говорят, ты поел. Завтрак, по крайней мере. Это хорошо. Ты должен держаться крепко.

(пауза 10 секунд)

Т: Не желаешь пообщаться? Мы можем поговорить, о чем хочешь. Я оставляю это за тобой.

(пауза 5 секунд)

Т: Не надо говорить о Сером Человеке. Только о чем пожелаешь. Мы можем говорить обо всем.

(пауза 5 секунд)

Т: Очень хорошо. Мы можем отложить. Только когда ты действительно захочешь говорить, меня может и не быть здесь.

(пауза 10 секунд)

Т: Надо отложить.

(пауза 10 секунд)

Т: Отложим.

END TAPE OZK010

- Ты в порядке, сынок?

Слышу голос, вижу лицо и, в то же время, всплываю из спиралей темноты, где не за что было уцепиться. Я хочу закричать в панике, но не могу. И тут внезапно: «Ты в порядке, сынок?» Паника проходит, и надо мной доброе и заботливое лицо – лицо старика.

- Я в порядке, - говорю я, и пытаюсь подняться. Не могу лежать на этом боку, не привык спать лежа на желудке, и не хочу быть ограниченным или обездвиженным. Инстинкт заставляет меня встать на ноги, взмахнуть руками и что-нибудь попробовать схватить, но что-то меня ограничивает.

- Теперь легче, сынок? - говорит человек, оставаясь деликатным и спокойным.

Киваю головой и все медлю, пытаясь утвердиться в мире, в который возвращаюсь. Руки болят, а во рту вкус металла или земли с кислотой, перемешанных друг с другом.

- Ты, должно быть, упал, - говорит человек.

Я стою прямо, мир вращается вокруг меня, и вспоминаю, что же со мной случилось: хулиганы, их машина и падение в канаву.

- Байк в порядке? - спрашиваю я.

- На глаз – да, - отвечает человек.

Мы стоим на краю дороги. Недалеко в сторонке запаркована его машина – большой панелированный деревом стейшен-вагон. Седая женщина сидит внутри, у нее живое и взволнованное лицо.

- Он в порядке, Арнольд? - спрашивает она.

- Да, Эдна, - отвечает он, а потом поворачивается ко мне:

- Точно, ты в порядке? Парень, я еду медленно, жена не любит быструю езду с тех пор, как ее хватил паралич, и вижу: одно из колес твоего байка торчит из канавы. Мы остановились, и я вышел посмотреть, хотя жена говорила, что кто-нибудь занят своими делами. Смотрю, в канаве лежишь ты, словно уснул. Я оттолкнул байк в сторону, и твои глаза заморгали – ты проснулся.

Я киваю, думая о тех хулиганах. Оглядываюсь вокруг, было бы интересно, если б они вернулись. Интересуюсь, сколько же времени я пролежал в канаве:

- Который час? - спрашиваю я. Голова болит.

- Скоро четыре, - отвечает мне человек голосом Гнусавого Янки, похожим на расстроенную скрипку.

- Спасибо, что остановились. Я опрокинулся, видимо, потерял равновесие и упал в канаву.

- Костей не наломал? - спрашивает он.

Я шевелю руками и хлопаю себя по груди и бедрам.

- Нет, кости целы.

- Откуда ты?

- Мы поздно приедем, Арнольд, - кричит его жена из машины.

- Минуту, дорогая, - говорит он, повысив голос, и поворачивается ко мне. - Можем ли мы трогаться, сынок? Мы едем в Хоуксет. Ты выглядишь усталым.

- Хоуксет – это прямо перед Белтон-Фолсом?

- Только миля или две.

Знаю, что могу проехать все это расстояние на байке, но уже почти четыре часа, и я никогда не доберусь до Белтон-Фолса до наступления темноты свом ходом.

- Слушай, мы можем привязать твой байк сбоку. И не волнуйся о моей леди. Она не может шевелиться, у нее паралич. Это неважно, пустая мысль. Но она хорошая женщина.

А я понимаю, что нужно добраться до Ротербурга, как можно быстрее, и не важно на чем.

- Хорошо, если вы не беспокоитесь за вашу жену… - говорю я.

- Ты едешь с нами. Как далеко?

- Мне нужно в Ротербург-Вермонт, но буду рад оказаться в Белтон-Фолсе этим вечером. Там есть мотель, где смогу остановиться на ночь и прибыть свежим в Ротербург-Вермонт завтра утром.

- Хорошо, ты едешь сам, - говорит он. - Мы можем взять тебя до Хоуксета, а Белтон-Фолс – это дальше. Я мог бы тебя отвезти еще и туда, но у моей жены направление к врачу.

Толкаю байк к машине. Мои ноги не хотят двигаться. В них отзывается боль, руки дрожат, кровь пульсирует в венах. Я – мешок с дерьмом и болью, но машина ждет, и можно будет отдохнуть, немного восстановиться по дороге.

- Не волнуйся о моей жене, - говорит он - Она сегодня не в себе.

Мы привязываем байк сбоку, и я влезаю в машину. Женщина быстро мечет свой взгляд на меня и на свои повязки. У нее рябое лицо и сморщенный нос. Запах мази висит в воздухе – примерно такие же запахи, как и в больничной палате.

- Посторонним не очень комфортно со мной в машине, Арнольд, - говорит она. Человек качает головой и ворчит:

- Теперь, Эдна, бедный мальчик упал, но ему нужно ехать. И это все.

Машина трогается и медленно едет. Около двенадцати миль в час на спидометре. Скорость постепенно увеличивается, когда мы переваливаем через холм, и женщина говорит: «Не так быстро, Арнольд, не так быстро».

Не проходит и минуты, как я закрываю глаза. Надо плыть, надо дать телу расслабиться. И начинаю чувствовать тошноту. Еще ни разу в жизни меня не укачивало. Но теперь мой желудок дергается и подпрыгивает на каждой кочке, и мне не хочется рыгать прямо в машине. Я смотрю в окно на постоянно меняющиеся сцены. Мы въезжаем в город – Флеминг, наверное. Моя следующая остановка, и думаю, что, наверное, стоит выйти во Флеминге и ехать дальше на велосипеде до Хоуксета, но говорю себе: «Держись, держись…»

Я начинаю петь про себя, тихо, чтобы этот пожилой человек и его жена не слышали мой голос:

Пою и думаю о мотеле, ждущем меня в Белтон-Фолсе, и о том, как добрый ночной сон охватит мое тело и восстановит все мои силы, и еще о том, как завтра увижу отца в Ротербурге.

Теперь хорошо, я еду и пою. Желудок внутри меня больше не прыгает. Машина урчит, и вдруг слышу голос этого человека: «Все, мы уже здесь, сынок…»

Нужно отойти ото сна. Мы на занятой улице. Очень плотное движение. Неоновое освещение пульсирует в стае пролетающих уток.

- Это Хоуксет? - спрашиваю я, удивляясь быстро пролетевшему времени.

- Ты думаешь, мы обманываем тебя? Спрашивает женщина, снова разглядывая свои повязки.

- Сейчас, Эдна, - говорит ей человек.

Он останавливает машину, и я готов сойти, беру портфель и карту. Меня снова тошнит, и я знаю, что зайду в ближайшую же аптеку, которая попадется на моем пути, чтобы заказать «Алка-Селцер». Открываю дверь, и рокот городского шума возрастает в моих ушах, словно кто-то поворачивает регулятор громкости.

Человек выходит из машины, чтобы помочь мне отвязать байк, и говорит:

- Надеюсь, ты пришел в себя, мальчик. Ты слишком бледен. Хорошенько отдохни, прежде чем двигаться дальше.

- Спасибо, - говорю я. - Я вам очень благодарен.

Он обнимает меня за плечи и садится в машину. Я ищу ближайшую аптеку. Несмотря на проблемы с желудком, я рад тому, что уже в Хоуксете, и мне рукой подать до Ротербурга.

TAPE OZK011 0915 date deleted T-A.

А: Мои руки болят. Все тело изломано. Все мешает.

Т: Мне жаль. Я попрошу их делать уколы в другое место. Это действительно было необходимо. Ты восстановился полностью. Мы ввели тебе сильнодействующую дозу.

А: Я знаю.

Т: Ты понимаешь, почему?

А: На самом деле я ничего не понимаю. Почему я здесь? Как сюда попал?

Т: То, что мы пытаемся изучить, и через что пытаемся пройти.

(пауза 8 секунд)

Т: Возможно, ты начал восстанавливаться. Ты был закрыт для воспоминаний, и вспоминать будет больно. Ты это понимаешь? Возможно, Серый Человек преподносит тебе ключ, но в последний момент ты отказываешься воспользоваться им, боишься того, что может оказаться по ту сторону двери, от которой этот ключ.

(пауза 5 секунд)

А: Я теперь знаю, кто Серый Человек. Мне кажется, что знаю все.

Т: Все?

А: Я так думаю.

Т: Тогда расскажи мне. Выведи. Начни с чего-нибудь, но расскажи, открой. Кто этот Серый Человек?

А: Он был и, вместе с тем, не был частью нашей жизни. Он был всегда, и я это принимал за должное. Стоит объяснить, почему: Отец рассказывал мне одну таинственную историю, что произошла очень давно. Он называл его «человеком-невидимкой». Не потому, что его не было видно, когда он перемещался, а потому что было кое-что другое. История покушения на убийство, я полагаю. Во всяком случае, полицейские видели все, что происходило на улице, ждали убийцу, чтобы остановить его. И он прибыл, но никто его не видел. Позже стало ясно, что убийцей был почтальон, он как бы явился частью декорации. Он настолько спокойно прошел по улице, что никто не обратил на него никакого внимания. Таким образом, Серый Человек вошел в нашу жизнь.

Т: Как давно он вошел в вашу жизнь?

А: Он бывал у нас дома раз или два раза в месяц. Всегда. Обычно в выходные – в субботу. Он звонил в дверь, и мать сразу уходила наверх к себе в комнату, а отец с Серым Человеком спускались в подвал.

Т: В подвал?

А: Я думаю, о чем говорю вам – внизу была комната, которую отец отделал панелями и обставил мягкой мебелью. Это была комната отдыха и, вместе с тем, офис. Он и Серый Человек пребывали там примерно час. Я никогда не спускался к ним туда, когда он приходил.

Т: И почему ты называешь его Серым Человеком?

А: Любопытный вопрос – его имя было Грей. И отец звал его так. Но он также и выглядел для меня таким же серым.

Т: Он что, был одет в серое?

А: Не совсем. Но что-то серое на нем было. Седые волосы. Но для меня серое – это цвет ничего. Мистер Грей выглядел безлико – никак. Он не был похож ни на что.

Т: Так, он приходил к вам домой всегда, и ты никогда не интересовался им и ничего не подозревал?

А: О, в нем не было ничего подозрительного. Отец говорил, что мистер Грей – руководитель офиса в Новой Англии, той страховой компании, в которой он состоял, и рассказывал, что они оформили секретный рапорт или что-то подобное. И я, конечно же, принял это объяснение. И оттуда у меня не возникало никаких сомнений об отце. Я помню, что мистер Грей присутствовал в нашей жизни, как часть декорации, как часть дома – как мебель. Не было никаких подозрений до того, как я начал подозревать абсолютно все.

Т: И что тебя привело к этому?

А: После того телефонного звонка, когда я подслушал мать, разговаривающую с женщиной – той, что была моей тетей. Тайной тетей. И видел те два свидетельства о рождении. Там могла быть какая-нибудь ошибка. Но не эта женщина. Она реально существовала.

Т: Почему ты не расспросил напрямую своих родителей об этой женщине?

(пауза 6 секунд)

А: Потому что был в панике. Я старался делать вид, будто бы ничего не произошло, будто бы и не слышал тот телефонный разговор. Я также знал, что если начну об этом расспрашивать, то раскроется мой шпионаж за матерью и прослушивание ее разговора по телефону. Поэтому держал в себе все, что мог объяснить логически. Я знал, что они любят меня, и ценил их любовь, доверял им. Конечно же, я был в панике, чувствовал вину, и мне было трудно смотреть им в глаза. И тогда, в такую же субботу он пришел…

Т: Расскажи…

Он ждал телефонный звонок от Эмми Герц. Предыдущим вечером она сказала ему, что запланировала «Номер» около церкви Святого Иуда на следующий день. Надо было что-то вытворить на свадьбе.

Адам ужаснулся этой перспективе и, потеряв хладнокровие, попытался поставить Эмми на место.

- Слушай, Эмми, ты ведь не собираешься осквернить церковь, не так ли? Или расстроить чью-нибудь свадьбу? - спросил он.

- Конечно же, нет, дорогой Асс. Это только маленькая диверсия. И не волнуйся. Церковь не впутается. Большая автостоянка – это площадь наших действий, - она отказалась объяснять дальше. - Я позвоню тебе утром. Свадьба не раньше двух по полудню.

Тогда он был дома и не находил себе места, ожидая в ужасе звонка от Эмми, а также последствий того, что могло бы произойти в ту предстоящую их авантюру, как в это время мистер Грей позвонил в дверь. Адам открыл, мистер Грей выглядел сурово и мрачно – серо, как обычно. Он редко тратил время на любезности, приветствия. Он никогда не говорил Адаму «Мой мальчик» и входил в дом быстро, словно его приносило ветром. Адам слышал, как закрылась дверь в спальню матери у нее наверху. Отец вошел в дом с улицы. Все годы до того мистер Грей приносил Адаму всякие случайные подарки – игрушечные кораблики, биты для бейсбола, мячи. Сейчас же он просто погладил его по лицу.

Адам ушел прочь. Мистер Грей с отцом, как обычно, отправились в подвал. Адам наблюдал за ними, в первый момент любопытствуя, кто же на самом деле такой мистер Грей. Если у него была тетя, которую от него зачем-то прятали, то мистер Грей мог оказаться дядей? Он допустил, что эта мысль, конечно же, была абсурдной.

Не находя себе места, он пронырнул в комнату, ожидая звонок от Эмми. Он понимал, что все больше и больше зависел от нее, и считал часы в ожиданиях встреч, сгорая от любви. Его застенчивость все время мешала ему заводить друзей. Он не был способен с кем-либо близко сойтись и никому никогда не рассказывал о том, что хочет стать известным писателем, ожидая насмешек и издевательств со стороны. Но было достаточно странно, что Эмми Герц, чья цель жизни была только лишь смеяться или причинять безобидный вред, воспринимала все это, как должное, не причиняя ему никакого дискомфорта, когда он рассказывал о своих намерениях и мечтах. Он мог от нее почти ничего не скрывать и даже решился рассказать обо всех своих сомнениях – о свидетельствах о рождении, о тайной тете. Он опасался, конечно, что она ему скажет: «Поздравляю тебя, дорогой Асс, твоя крыша окончательно съехала».

Он подумал о мистере Грее, находящимся внизу вместе с его отцом в комнате отдыха. Перед его глазами почему-то нарисовались клеточки материала его рубашки. Он также решил, что следующей целью одного из их с Эмми «Номеров» станет мистер Грей. Несколько недель тому назад Эмми сумела вывести из себя мистера Крандейла – ненавистного учителя, посылая ему анонимные любовные письма, страстного содержания – будто бы от ученика. Эмми придавала текстам писем мужской тон, да так, что несчастный мистер Крандейл понял, что этот ученик испытывает гомосексуальное влечение к нему.

«Я также способен на вред», - подумал Адам, и подошел к подвальной двери. Он вслушался. Ничего. Он открыл дверь и спустился в подвал. Дверь комнаты отдыха была закрыта. Адам украдкой подошел прямо к двери, почти вплотную, и приложил к ней ухо, внимательно вслушиваясь. Ничего. «В этом месте звук не проникает», - подумал он. Эта комната чем-то напоминала ему погреб, и он всегда в ней ощущал некоторую клаустрофобию. Отец заложил кирпичом в ней все окна, когда покрывал панелями стены и потолок. «Когда я хочу уединиться, то уединяюсь», - шутил он. Но действительно ли он шутил?

Прижатое к деревянной двери ухо Адама разогрелось. Вдруг, он услышал, как засов по ту сторону двери повернулся. Он отскочил от двери и забежал за угол.

Дверь открылась, и появился силуэт отца. Адам вжался в стену. В тот момент он подумал лишь о том, что отец мог его увидеть или услышать из-за двери.

Отец остановился и что-то сказал мистеру Грею, но Адам не слышал – что. Он был настолько взбудоражен, что не был способен что-либо воспринять – сердце бешено колотилось в его теле. Отец пересек подвал и поднялся наверх.

Адам слышал, как тот прошел через комнаты наверху, его шаги эхом отдавались в подвале. Но не было никаких звуков от мистера Грея из комнаты отдыха. Адам подумал, что в звуках его шагов есть нечто жуткое из историй Эдгара По. Отец вернулся в подвал. Его вид не совпал с опасениями Адама. Он не выглядел расстроенным или встревоженным. За ним открылась и закрылась дверь. Ослепляющие лучи света на мгновенье прошили подвальный мрак. Адам расслабился и съехал спиною по стене на пол. Он взмок от пота. Немного собравшись, он встал и пошел медленно, хватаясь за стены.

Т: И это все?

А: Нет.

Т: Используй свое время. Я вижу, ты вспотел. Вытрись салфеткой и возьми себя в руки.

А: Спасибо.

(пауза 10 секунд)

Т: И отец видел тебя у двери в подвале?

А: Да. Но я не мог в этом убедиться. Мне кажется, что видел. Когда он и мистер Грей, в конце концов, вышли из подвала, отец подошел ко мне странным образом, что-то подозревая, но ничего не сказал. Я тогда находил, что не хочу разговаривать с ним прямо, и сказал ему, что иду к Эмми Герц, но не ушел. Я зашел в гараж и сел на верстак.

Я был в панике. В панике потому, что не мог выстроить цепочку уловок и обманов. Я сидел, ощущая ужас и стыд за свой шпионаж за родителями, и зная, что они любили меня, и не мог ничего объяснить себе логически. Так я вернулся домой, чтобы найти отца и извиниться. Но его нигде не было. Посмотрел в нижних комнатах и в подвале. Его не было. Поднялся наверх. Дверь в их спальню была закрыта. Я подошел к двери, собираясь постучаться и чистосердечно раскаяться. Но тогда услышал их голоса, то это поменяло все.

(пауза 10 секунд)

Т: И что ты слышал?

А: Нечто забавное. Это было похоже на безумный шепот тех далеких ночей. Я слышал голос отца. Он сказал: «Он снова что-то подозревает: он подслушивал в подвале у двери, пытался услышать, о чем мы разговаривали с Томпсоном». Минуту, я думал, что он говорит о ком-то еще или вообще о другой ситуации, и мне стало легче. Я не знал другого Томпсона. Но потом, я слышал, мать сказала: «Он может больше сюда не приходить, и пользоваться своим изначально собственным именем: Грей, Томпсон – все эти годы мы звали его Греем, а теперь он кто-то еще. Он играет в странные и смешные игры…» В голосе матери был гнев – то, чего я раньше никогда не слышал. Отец сказал: «У него, вероятно, тысяча имен. Он так выживает». И мать сказала, переводя злость в ее же застарелую печаль: «Вот то, что только мы и делаем – выживаем, мы не живем».

(пауза 7 секунд)

Т: Двигайся вперед. Снова вытрись салфеткой.

(пауза 12 секунд)

А: Тогда отец сказал: «Мы что-то упустили, Луиза. Он больше не ребенок. И не надо думать, что в какой-нибудь вечер он не слышал твоего очередного разговора с Мартой по телефону». Я не слышал ответа. И когда услышал, как отец сказал: «Не важно, что Грей-Томпсон говорит – время что-то делать с Адамом», после чего тут же поспешил в гостиную…

(пауза 8 секунд)

Т: Все теперь ясно?

А: Да.

Т: Ты хочешь немного отдохнуть или желаешь продолжить об этом дальше?

А: Надо продолжить.

TAPE CHANGE:

END OZK011

START:

TAPE OZK012 1019 date deleted T-A

А: Что следовало дальше? Я был внизу в комнате отдыха, сидел, оставил дверь открытой. Я знал, что отец рано или поздно будет меня искать, и слышал, как звонит телефон, но не спешил поднять трубку, хотя он звонил именно в этой комнате. Я сидел, словно в трансе, зная, что это звонила Эмми. Но для меня в тот момент это было неважно. Я ждал отца, когда он спустится вниз, и не знал, когда это произойдёт…

Он не спешил включать свет. Ведь слабое проникание света из подвала должно было спровоцировать игру в пинг-понг. Шарик напоминал в темноте миниатюрную луну. Адам не знал, как долго он просидел там, пока не услышал голос отца.

- Адам?

Отец звал его с верхнего этажа.

- Адам, ты внизу?

Адам не отвечал. Отец, должно быть, чувствовал его присутствие, однако, потому что он начал спускаться по ступенькам, перекрывая собой часть света, поступающего сверху и не давая шансов удрать ему из подвала прочь. Отец приближался к двери панелированной комнаты и смотрел на него:

- Что ты делаешь здесь внизу? - спросил он. - Тебе звонила Эмми, и я сказал, что ты вышел и по дороге к ней.

Он поднял взгляд на отца. У него замечательный отец, с волнующим открытым взглядом на лице. Если что-либо происходило, он отвечал ему честно и сполна. Но Адам молчал. Он не решался говорить, боясь слов, которые могли вылезть из него. Он не хотел задавать тот вопрос и не хотел слышать на него ответ, но в то же время хотел знать все. Он устал от претензий на то, что ничего не происходило, оттого, что второе свидетельство о рождении будто бы не существовало, и оттого, что он как бы и не слышал того разговора по телефону. Он устал носить в душе всю эту ношу.

- Ты в порядке, Адам? - спросил отец, собрав на лбу морщины. Отец сел напротив него на кушетку.

Адам смотрел на шарик для пинг-понга, который уже не был полной луной, а лишь шариком.

- Что-нибудь произошло? - спросил отец, легким и веселым голосом, таким же голосом он общался с матерью, когда ей было нелегко.

Адам закрыл глаза. И без всякой подготовки, не задержав воздух, он сказал:

- Что все это, Па? Кто такой мистер Грей или мистер Томпсон? Кто эта женщина – кто эта Марта, та, которой Мом звонит каждую неделю? Что за этим следует, Па?

Он знал, что, задавая эти вопросы, он испытывал себя, выкладывая то, что шпионил и подслушивал. И он также глубоко и печально осознавал, что эти ответы могут в корне изменить его жизнь, поменять ее ход и ход их жизни – то, что не мог осознать раньше. Наверное, поэтому изначально не спешил об этом спрашивать, и, наверное, поэтому не хотел думать о переменах. Но вопросы уже были заданы. И он посмотрел прямо в глаза отцу.

- Иисус… - воскликнул отец, и Адам уже не знал, когда отец бранился, а когда молился. – Иисус… - воскликнул он снова, думая долго и напряженно: в знаке и печали – глубокой печали.

Отец взял его за плечи, деликатно, заботливо – скорее даже по-дружески.

- Как много ты знаешь, Адам?

- Не знаю, Па. Не очень много, - его голос звучал нелепо, отдаваясь эхом в комнате.

- Конечно. Я пришел сюда безо всякого гнева на тебя, к тебе, задающему эти вопросы. Ты что-то подозреваешь? Я вижу, ты смотришь на меня, на нас – на мать и на меня, изучаешь нас. Ведь ты недавно прятался где-то недалеко от дома. Слушая. Вынашивая. Поначалу мы думали, что это была Эмми, ведь ты бредишь ею. Я пытался убедиться в этом, и всегда ужасался того дня, когда ты вдруг задашь эти вопросы, - он снова задумался. - И этот день настал.

- Ты пришел рассказать мне, Па, обо всем? - спросил Адам. - Я хочу знать.

- Конечно же, ты должен все знать. Это твое право. Теперь ты уже не ребенок. Я думал, что это произойдет намного позже. Еще не было подходящего момента…

Т: И он тебе рассказал?

А: Да. Да, он мне рассказал.

Т: И что он тебе рассказал?

А: Что меня зовут Пол Делмонт, а не Адам Фермер.

(пауза 15 секунд)

Т: Будешь продолжать?

А: Да. Я в полном порядке.

Т: Тогда – что еще отец тебе рассказал?

А: Все…

Т: Все?

А: Пожалуй, почти все. В ту ночь моим первым воспоминанием был автобус. Я был прав, говоря о том, что отец был печален. Мы убегали прочь, переезжая на новое место жительства. И в тот день с собакой: мы скрывались в посадке деревьев, потому что отец заметил одного из них.

Т: Кого из них?

А: Я сейчас не очень уверен, но думаю, что знал его – возможно, это вернется ко мне. Но в тот день в подвале отец рассказал мне, кто я, кто он, кто мы все. Внезапно я узнал многое из того, что, очевидно, я не знал раньше. Все изменилось в один день, в том подвале, за несколько часов…

Настоящее имя его отца было Энтони Делмонт. Он был репортером в маленьком городке в окрестностях Нью-Йорка. Тот городок назывался Блаунт, населением около 30 000 человек. Он был знаменит возвышающимися над ним высокими холмами, с прожилками гранита. Те холмы разрабатывались несколькими итальянцами, пересекшими Атлантику сто лет тому назад, специализирующимися в обработке мрамора и гранита – среди них был прадед Адама. Карьеры разрабатывались дальше. Итальянцы остались и ассимилировали в этом городке и в этом штате. Это были светлокожие, светловолосые люди из северной Италии. Они занимали террасы склонов на этих холмах. Дедушка Адама первым в своем поколении получил образование, он окончил юридическую школу и делал скромную карьеру управляющим в юридическом офисе в центре Блаунта. Отец Адама не стал заниматься законами. Он учился словесности в Колумбийском университете в Нью-Йорк-Сити и стажировался в Миссурийской Высшей школе, получая профессию журналиста. Со степенями и дипломами в портфеле, он вернулся в Блаунт и начал работать репортером в «Блаунт-Телеграф», и быстро продвинулся, став штатным репортером, ведущим политическое обозрение. Ему нравилось работать в газете. Он интриговал с сильными мира сего, конечно же, не в буквальном смысле, наполняющим книги в библиотеках, но прямо и острословно, что повлекло за собой появление новых интересных и острых статей. Эти слова пришлись очень даже к месту. Актив газеты посчитал опасным и рискованным публиковать его материалы. Зато Раско Кемпбел, хозяин и редактор газеты «Телеграфер», поддержал отца Адама в его намерениях держаться подальше от поверхностных аспектов, искать важное под поверхностью, выкорчевывая наружу все, что могло быть скрыто, и было недосягаемо для любопытного читателя. Ассоциация журналистов, собирающаяся ежегодно, присудила ему звание «Репортера года» за серию публикаций о запутанных делах коррупции в Блаунте – должностные лица из городского совета были замешаны в даче взяток при закупке снегоочистителей и грузовиков. Раско Кемпбел был доволен. Порой он позволял себе транжирить премии, присужденные его репортерам, и делал это быстро – в считанные дни. Однажды хозяина снова заела гордость – так ли много изданий такого же масштаба, как и его газета, принимают специальные статьи от своих людей, сидящих во власти штата?

Между тем, отец и мать Адама познакомились и поженились. Ее звали Луиза Нолен, голубоглазая и темноволосая, скромная и красивая – дочь трагически ушедших родителей. Ее мать умерла при родах своего второго ребенка, а отец, художник из благородного сословья, известного в окрестностях Блаунта, утопал в пиве, в виски, в роме или в другом подобном бутылочном бальзаме. Одной январской ночью он окоченел, упав в оцепенении в снежный сугроб посреди аллеи. Усердно работающий молодой репортер спас Луизу Нолен от ее горя, и они, наконец, поженились в церкви Святого Джозефа. Мать Адама была католичкой всю свою жизнь – искренняя вера в бога всегда сопровождала ее через все тяготы жизни, особенно после смерти отца. Свадьба была знатной и простой. Родители обоих умерли, и у них оставались только дальние родственники, разбросанные в этой части штата. После медового месяца на Ниагарском водопаде они осели в пятикомнатном домике в Блаунте в тени тех самых холмов, что когда-то обрабатывали предки Адама. Быстро появился на свет Адам, сладкий и нежный ребенок (его вгоняло в краску, когда родители описывали его так), и жизнь была прекрасной…

Т: Да, да. Вижу, вижу…

А: У вас звучит какая-то неприязнь. Жаль. Вдаюсь в слишком мелкие детали? Я думал, что вы хотели открыть во мне все.

Т: Да, конечно. Я извиняюсь за то, что так выгляжу. Мы столько прошли вместе.

(пауза 5 секунд)

А: Что же действительно вы хотите знать обо мне? Какие вопросы у вас ко мне обо всем этом?

Т: Должны ли мы снова обсуждать причины? Мы согласились с тем, что наши совместные беседы являются путешествием, открывающим в тебе все, что было с тобой в последнее время.

А: Но мне что-то не ясно, что важнее – то, что я нахожу вокруг себя, или, что находите вы.

Т: Ты должен избегать лишних сомнений – они лишь задерживают процесс открытия и мешают тебе оставить эти страшные пустоты.

(пауза 6 секунд)

А: Верно. Мне жаль. Ведите меня, как вы говорили.

Т: Тогда надо нам придти к этому. Надо исследовать все, что произошло, из-за чего ваша семья была вынуждена оставить идиллию, окружающую вас в Блаунте, ночью на автобусе…

Он мог вспомнить отцовский рабочий стол в подвале в тот день, шарик для пинг-понга, похожий на маленькую, висящую в космосе, планету, голос отца, пленяющий его и увлекающий… и еще какая-то малая его часть была изолирована от мира и одинока, та самая, что не была Адамом Фермером, а неким его продолжением – Полом Делмонтом: «Я – Пол Делмонт», - голос шептал откуда-то со стороны, извне: «Пауло Дель-мон-те-е». Так кто же он – Адам Фермер? Откуда он? И, в конце концов, отец рассказал ему, что Адам Фермер пришел из очень далеких времен, когда еще существовал репортер Энтони Делмонт, но в какой-то день ставший Дэвидом Фермером, бесповоротно, утвердившись в документах, зарегистрировавшись в Доме Штата Албани. Новая информация перевернула всю их жизнь бесповоротно…

Т: Какого рода информация?

А: Он не говорил об этом. Но я знаю, что много разной информации о вовлеченных в коррупцию властях.

Т: О властях уровня штата или федерации?

А: И тех, и других. Но были вовлечены не только власти. Это были сложные связи.

Т: И что же это были за связи?

А: Между уголовными синдикатами, говорил он, и государством, от местных органов управления и до Белого Дома.

Т: Что было особенного в этих связях?

А: О, теперь вы снова похожи на следователя, словно ищете особую информацию, ту, которая не имеет ко мне никакого отношения, как к личности.

Т: Все имеет к тебе какое-либо отношение, и как к личности тоже. В биографии каждого из нас есть какие-нибудь случайные особенности. Ты не давал взяток в генералитете – неизвестно, недоказуемо? Недостаток особенностей… а это не плод ли твоих ночных иллюзий в два часа ночи?

(пауза 5 секунд)

А: Мне жаль. Между прочим, он говорил, что информация, которую он нашел, на раскрытие которой ушел год, многому его научила. Информация, подтвержденная, в Вашингтоне. Перед специальным комитетом Сената. За закрытой дверью. Без телекамер. Без репортеров. Позже, это могло стать обвинительным заключением, арестом. Но показания были даны в секрете. Иначе… иначе что? Я помню его точные слова, что иначе его жизнь была бы не дороже никелевой вилки – никогда не слышал раньше этого выражения, но быстро понял, что это значит.

(пауза 5 секунд)

Следуем дальше. Он вернулся из Вашингтона и подтвердил, что дал все доказательства следователю для ведения дела. Ему сказали, что он защищен, его личные данные засекречены. Он верил им, но все равно прятался почти год в гостиничном номере. Пришел домой лишь раз, чтобы увидеть мать и меня, остерегаясь своего присутствия дома, скрываясь, в тени. Я был совсем ребенком. Мне было два или три года. Он говорил, что носил в себе вину все это время, но это был его выбор. Еще он говорил, что был гражданином старой закваски, и верил, что все, что он делает, правильно и необходимо для страны, раскрыть и обнародовать как можно больше информации.

Т: Раньше, ты говорил, что он рассказал тебе почти все. Что ты думаешь об этом?

А: Он сказал, что многое не мог мне рассказать. Для моей же безопасности.

Т: И как же это обеспечивает твою безопасность?

А: Он говорил, что если начну уточнять детали, факты, то у меня не будет возможности дать ход этой информации. Он говорил, что если придется проходить детектор лжи или какую-нибудь другую проверку – другими словами, я должен всегда говорить правду, даже если будет использована какая-нибудь фантастическая сыворотка правды, то я все равно не должен ничего менять – никогда.

Т: Как ты думаешь, что ты можешь изменить?

(пауза 6 секунд)

А: Забавный вопрос.

Т: Как это понимать – забавный?

А: Это если ваш вопрос об изменении задан в попытке как-то изменить меня. Я не знаю – я отказываюсь.

Т: Конечно, ты отказываешься. Может у меня есть предположение? Полагаю, что это особый случай: твои сомнения о вашей семье – это самозащита. Когда, повзрослев, ты обнаруживаешь что-либо существенное в своем прошлом, то зацикливаешься, повышаешь голос, подозревая мои вопросы, и боишься, потому что ты не хочешь смотреть в глаза своему прошлому.

А: Я не боюсь. Я хочу знать.

Т: Тогда надо идти вперед, не устраняясь, не останавливаясь.

А: Замечательно…

(пауза 5 секунд)

А: Где мы остановились?

Т: Показания в Вашингтоне…

А: Хорошо, в конце концов, все становилось на свои места. Отец вернулся в Блаунт, к своей работе. Мистер Кемпбел отпустил его в отпуск. Он думал, что разыщет в Вашингтоне папку с его делом. Государство платило отцу жалование. Между прочим, все прошло гладко. Даже слишком. Обвинение было вынесено. Были произведены негромкие аресты, внеочередные отставки в Вашингтоне. Он только хотел вернуться к прежней жизни, быть с семьей. И произошло…

Бомба. Она была подложена в машину и ждала, когда его отец повернет ключ в замке. Но взрыва не было. Рейдовый полицейский заметил двух странных людей, шепчущихся недалеко от дома Делмонтов. Телефонный звонок из главного управления полиции заставил отца остаться дома. Команда специалистов по взрывным устройствам окружила место и отогнала машину прочь. Затем они доложили, что обнаружили бомбу, способную уничтожить машину и все, что может оказаться в радиусе десяти футов, если нажать на педаль акселератора.

Следующее покушение произошло три вечера спустя. Его отец поздно работал в газете. Он был нервозен и раздражителен, что-то готовя к публикации, но не подозревал никакой опасности. Внизу, в отделе пропусков, на входе в здание сидел новый офицер, уполномоченный шефом полиции по требованию Раско Кемпбела. Отец закончил писать – третья часть серии о возможном скандале в торговом отделении муниципалитета. Когда за короткое время были растрачены гонорары, полученные за оборудование, которое реально не существовало. Отец спустился вниз. Ему надо было отметиться у полицейского офицера, комфортно рассевшегося в кресле. Офицер повернулся к нему – в его руках был пистолет. Отец оторопел. Дуло было направлено отцу в лицо, хладнокровный взгляд – взгляд наемного убийцы, чокнутого. Страшная тоска овладела им: ему надо было спрятать жену и сына. Они могли остаться одни, брошенными на произвол судьбы. Пистолетный выстрел прогремел где-то в стороне, отзываясь эхом той невзорвавшейся бомбы. Отец пришел в себя и увидел все, словно в замедленном кино: полицейский привстал, рот открылся, глаза выпятились из орбит. Он повалился вперед, пистолет выпал из его руки и запрыгал по полу.

Тем вечером мистер Грей вошел в их жизнь…

Т: Много интересного, хотя, похоже, тебе не нравится это слово. Кем, в конечном счете, был для вас мистер Грей? По сей день, он для тебя выглядит фантомом, иногда вспыхивающим в вашей жизни и вне ее.

А: Он работал во власти – в федеральной власти. Отец рассказывал, что мистер Грей появился в самом начале, еще в тот момент, когда отец впервые давал показания. Он был посторонним, наблюдателем, в ожидании…

Т: Телохранителем?

А: Нет. Более чем. Отец говорил, что Грей был одним из реальных людей, работающих в новом правительственном отделе.

Т: В каком отделе?

А: Надо подумать.

(пауза 5 секунд)

А: Я вспоминаю заголовок… это «U.S. Department of Re-Identification». Предполагается, что для защиты людей. Для обеспечения людей новыми личными данными, после чего они имели возможность скрываться.

Т: Скрываться от кого?

А: От тех, против кого они давали показания.

Т: Жаль, но мне не все ясно.

А: Мне надо попытаться вспомнить полностью, что отец говорил мне.

(пауза 5 секунд)

А: У меня начинает трещать голова.

Т: Хочешь пилюлю?

А: Нет. Я больше не перевариваю пилюль.

Т: Что ты подразумеваешь под словом «не перевариваю»?

А: Я не уверен, что теперь хоть что-то правильно… дайте мне минуту подумать… подумать обо всем, что отец говорил мне, все, что он говорил об…

Они разговаривали. Или, скорее, отец рассказывал, а Адам слушал. Он также задавал вопросы, сто вопросов, тысячу, а то и более. В тот день и следующие за ним, когда Адам, наконец, узнал, кто же он на самом деле, они с отцом общались без остановки. Ледяная стена, за которой скрывалась истина, наконец, треснула. Они говорили в панелированной комнате в подвале, потом прогуливаясь по улице, сидя в ресторане, расположившись на скамейке в парке. Отец объяснял частую смену места общения тем, что в панелированной комнате – в «бронированной» комнате могли быть установлены «жучки» – подслушивающие устройства, работающие на Серого Человека и его окружение. В этой комнате говорили лишь о том, что можно было довести до ушей Грея, а обо всем остальном лишь только в движении, периодически смешиваясь с толпой, приходя в публичные места и уходя от туда, сводя к минимуму шансы подслушать их разговор. На протяжении всего разговора отец обнажал все их прошлое, до сих пор неизвестное Адаму, и одевал его в совершенно новые одежды.

«Проанализировав все это, - сказал ему отец. - Становится ясно, что у нас действительно не было выбора. Грей отсек нам все возможности и альтернативы. Он помог реидентифицироваться. Отдел, в котором он работал, спасал от проблем, внезапно обрушивающихся на людей, дающих показания против организованной преступности. Вначале это были те, кто сам имел непосредственное отношение к криминалу – члены организаций и синдикатов, мечущиеся между разными интересами, но решившие порвать связь с преступным миром. Выступая перед судом, они просили защиты. Многим из них был нужен телохранитель, и ничего больше. Некоторых после суда отправляли в тюрьму, тем самым, делая их недосягаемыми для криминальных структур. В некоторых случаях, для свидетелей, непопадающих под действие закона, создавались новые имена, новые личные данные. Они начинали новую жизнь на новом месте под новыми именами».

Адам с отцом брели по школьному двору, где три мальчика и четыре девочки играли в классики, их крики и невинный смех перемешивались со свежестью полуденного воздуха. Адам внезапно почувствовал себя отчужденным.

«Грей объяснил ситуацию, - продолжал отец, ничего не опасаясь со стороны детей или солнца, сияющего с небес, но его глаза бегали по сторонам. - Моя жизнь, как я понял, была кончена. Меня будет ждать бомба, пуля или что-нибудь еще, чтобы как-нибудь один раз поставить точку над моей жизнью. Он с самого начала был моей сторожевой собакой. Он и один его человек подняли на ноги управление полиции, когда в мою машину была заложена бомба. Один из людей Грея стрелял в убийцу, того, что был одет в полицейскую форму и сидел на выходе из редакции газеты. Грей говорил, что рано или поздно убийство произойдет. У меня не было шансов уцелеть. Как минимум меня ожидала месть, или же расправа надо мной должна была стать уроком тому, кто пожелал бы стать свидетелем. Ведь они не могли знать, как много на самом деле я успел изучить в процессе расследования, и сколько еще смог бы рассказать властям. Или же, как много я знал всего, что может стать очередным доказательством, если когда-либо раскроется еще хоть что-то содеянное ими».

Отец пинал камни и смотрел, как они падают в водосток. «Я не герой, и вроде бы сильно не сопротивлялся, но все пытался доказать Грею, что могу использовать свои шансы, что мы все-таки в свободной стране – в стране законов, гражданин которой не должен прятаться для собственной защиты. Но Грей привел свой решающий довод. Он сказал, что бомба в машине могла быть предназначена не только одному мне, она могла взорваться, когда в машине со мной оказался бы кто-нибудь еще. Много возможных вариантов: например, вся наша семья. Он сказал, что на тебя с матерью не распространялась та защита, которая была у меня. Как можно дольше я продолжал быть Энтони Делмонтом, резидентом города Блаунт, штат Нью-Йорк. Я припоминаю подспудное ощущение того, что было нечто порочное в нашей системе вообще. Позже я вернулся домой после разговора с Греем в офисе редакции и узнал, что мать приняла телефонный звонок. Простой и короткий звонок, в котором кто-то спокойно проинформировал ее, что на следующей неделе в Церкви Святого Джозефа состоятся похороны, будут хоронить двоих – ее мужа и ее сына. Она останется одна на всю жизнь – это будет ее наказание…»

Солнце не так чтобы ослепительно ярко светило, оно было до невозможности замечательным для шумных детских игр.

«В ту ночь, я позвонил Грею, пользуясь специальным номером, который он мне дал».

Т: И так, ваша семья ушла под прикрытие службы реидентификации.

А: Да. Но в разные дни это выглядело по-разному. Отец говорил, что они были любителями разного рода фокусов. Сегодня, есть программа реабилитации официальных свидетелей. Официальными именами теперь занимается конгресс. Все проходит гладко, спокойно и прямо. Целые семьи перемещены, обеспечены не только новыми личными данными, но полной семейной биографией, со всеми документами и всей официальной регистрацией. Их безопасность всегда обеспечена. Но в те дни программа была новой. Мы были одними из первых, на кого она распространилась. Этого было более чем достаточно. Отец говорил, что гонорара, полученного за всю поднятую им информацию, хватило бы, чтобы финансировать все мое образование в колледже, но для этого нужно было пройти многое. Грей и его люди импровизировали и обязательно могли что-нибудь начудить.

Т: Что они могли, как ты говоришь, «начудить»?

А: Вот, пожалуйста, свидетельства о рождении, например. Когда мистер Грей принес новые свидетельства, мой День Рождения был изменен с 14 февраля на 14 июля. Отец говорил, что мистер Грей был в ярости. Он хотел нам дать наши оригинальные даты рождения – так безотказней, меньше случайных оговорок и ошибок в датах рождения при даче каких-либо показаний в будущем. Мать также была расстроена – он сказал, что она просто не смогла бы принять хоть какие-нибудь перемены в дате рождения ее сына. Так мистер Грей оформил другое свидетельство о рождении.

Т: Но твой отец держал оба свидетельства, ты как-то говорил.

А: Он сожалел о многих других промашках, и то, что дата рождения 14 июля могла попасть еще куда-нибудь. И было полезно оставить документ также и с этой датой, чтобы исключить какие-либо недоразумения, с которыми я могу столкнуться в будущем. Он хранил и этот конверт, говорил, что, возможно, здесь есть ошибка и с его стороны, что в другой раз он также мог что-нибудь упустить.

«И эти имена», - в голосе отца Адаму слышались смесь гнева и отвращения, когда он рассказывал про их новые имена.

«Фермер, ради бога. Грей и его группа занялись Фермерами. Американское Объединение Белых Протестантов – WASP. И здесь я – итальянец, и твоя мать – ирландка. И оба католики – твоя мать искренне верующая католичка, она никогда не пропустит собранье в воскресенье или в праздник».

Грей допустил много вольностей, полагая, что семья Фермер перешла в католицизм. Это могли быть баптистские сертификаты, подтверждающие бумаги.

«Мы были похожи на кукол – ты, твоя мать и я», - говорил отец. – «Мы словно совсем не контролировали свою жизнь. В общем-то, так оно и было. Кто-то дергал за нити, и мы прыгали. Порою, думаю, что иногда кто-то отпускал злые шутки, играя с нами. Твое имя: они подобрали для тебя имя Адам. Чей-нибудь каприз, может быть. Адам – первый человек. Не знаю. Мы с матерью ощущали беспомощность, хотя эта бомба и телефонный звонок заставили меня пойти на все. И так мы сами выбрали Монумент – Массачусетс».

Т: Почему Монумент, почему именно этот город, а не какой-нибудь другой?

А: Вы слишком занудны.

Т: Пожалуйста, больше не указывай мне.

А: Если бы вы только слышали себя со стороны. Вы словно уже все это слышали или через все это прошли.

Т: Приходится задумываться о драгоценном времени, очередной раз прослушивая всю эту банальную информацию. Если бы знать, почему ваш мистер Грей выбрал Монумент вашим новым местом жительства, возможно, была еще какая-нибудь на то причина, почему я должен спрашивать об этом?

(пауза 10 секунд)

А: Мне кажется, это логично. Монумент расположен достаточно далеко. Отец говорил, что мать настаивала на том, чтобы остановиться где-нибудь на севере. Мистер Грей был согласен, но не из сентиментальных соображений. Он говорил, что важно было найти постоянное место жительства, смешаться с окружением. Мы скрывались, и нам не стоило внезапно объявляться где-нибудь, например, в Техасе. Так что мистер Грей оформил для нас все документы, с которыми мы могли перебраться в штат Массачусетс. Расстояние не решало ничего. Все равно не избежать оформления. У нас не было шансов когда-либо вернуться в Блаунт…

Т: В чем дело? Ты вдруг как с цепи сорвался.

(пауза 7 секунд)

А: Мне надо подумать минуту или две…

(пауза 23 секунды)

Т: Ты чем-то расстроен?

А: Что-то припоминаю, я рассказывал о том, почему мистера Грея совсем не беспокоило то, как нам все-таки когда-нибудь вернуться назад в Блаунт…

Снова в подвале. Он вдвоем. Мать наверху. Отец полез во внутренний карман своей куртки и достал узкий, длинный и хрупкий конверт, в таком посылают письма. Какой-то момент он находился у отца в ладони, словно его рука была чашей весов, и отец будто пытался определить его вес, цену, важность. Наконец он вскрыл конверт, аккуратно отклеил полоску «скотча», которым было обмотано содержимое, и раскрыл что-то похожее на газетную статью – желтая, хрупкая, газетная страница. Он дал это в руки Адаму.

«Грей сказал, что это наша страховка, которой он обеспечил нас», - в голосе отца проступила горечь, которую Адам раньше никогда у него не слышал.

Он смотрел на огромный заголовок во главе большой газетной статьи в пять колонок, не читая саму статью. Заголовок рассказал ему все, что он хотел узнать:

«Блаунтский репортер, его жена и сын погибли в автокатастрофе на шоссе».

А: Я сидел и думал, глядя на статью: «Я умер. Я уже умер».

Т: Это была шокирующая мысль?

А: Не думаю, и не уверен в чем-либо еще. Мне кажется, что я тогда онемел. И онемевший я по сей день.

Т: Ты желаешь остановиться? Все время для тебя собралось в кашу. Существенно для тебя, но все это каша. Действительно, прорыв. Думаю, что ты должен теперь отдохнуть. Детали будем уточнять позже.

А: Да.

Т: Надо остановиться.

END TAPE OZK012

Выхожу из аптеки, иду к паркометру и не вижу велосипед. Пять часов. Толпа переходит дорогу. Все спешат домой с заводов и фабрик, из офисов и контор. Тысячи ног шаркают по асфальту. Остановившийся на остановке автобус шипя раскрывает двери и выплевывает на тротуар людей. Светофор моргает то красным, то зеленым. Машины сигналят. А я стою, словно отрезанный от всего мира на маленьком невидимом островке, и смотрю на пятно, где раньше был мой байк. Не стоило оставлять его без присмотра. В крепко сжатой руке отцовский портфель. Я прижал его к себе, опасаясь, что кто-нибудь нападет на меня и вырвет его из рук. Ощущение тревоги, и снова начинает болеть голова, наверное, мигрень – маленькое пятно боли, пульсирующее вместе с венами и артериями у меня во лбу над глазами. Трогаю его пальцем, словно оно осязаемо. Но мои глаза застряли на том пятне, где был мой байк.

Оглядываюсь вокруг, может быть, кто-то сыграл со мной злую шутку, сотворил пакость, спрятав байк где-нибудь рядом. За двумя маленькими магазинами разинута пасть переулка, и я в него ныряю. Ничего, лишь парящие в воздухе газетные листы, мусорные баки, и кот с драным боком прыгает с одного бака на другой. Он смотрит на меня и шипит. Я выхожу прочь, глядя по сторонам. Вижу только прохожих, а байка нет.

Но переулок снова манит меня. Когда я найду байк, то быстро уеду отсюда. Скорее всего, надо искать его в переулках, так как тому, кто его угнал, не стоит долго оставаться на просторной улице, чтобы не быть вскоре обнаруженным и не услышать вслед: «Стой, вор!»

Возвращаюсь в переулок – в узкий, шириной с небольшую комнату, просто находка для мальчишки с велосипедом, чтобы скрыться с глаз. Вбегаю в узкий коридор и ударяюсь плечом о шершавую кирпичную стену. Переулок настолько узок, что меня охватывает клаустрофобия, и боли возвращаются. Пот собирается липкими каплями подмышками и капает под одеждой. Я прохожу весь переулок, наконец, вырываюсь наружу из этой преисподние и оказываюсь на заброшенной площади за домами главной улицы. Мусорные баки, брошенная машина без колес, лужа на песке, оконная рама без стекол и сумрак, прячущийся по всем углам.

«Ты что-нибудь потерял, Мёд?»

Оглядываюсь вокруг, но никого не вижу. Меня это удивляет.

«Наверху», - говорит голос робким южным акцентом, смягчая слова.

Он стоит на пожарной лестнице, прямо надо мной, на уровне второго этажа. Сощурив глаза, вижу огромного деревенского увальня в белой рубашке, распахнутой на груди, не смотря на то, что в Новой Англии в это время года весьма прохладные сумерки. Но мои глаза привыкают к полумраку, и постепенно начинаю видеть его сырое лицо, пухлые и мокрые щеки, влажный лоб. Увалень бес толку прикладывает ко лбу носовой платок. Он стоит, прислонившись к железным перилам, и лестница скрипит. Инстинктивно отхожу в сторону на шаг или на два, опасаясь, что наверху вдруг что-нибудь отломается и рухнет на меня вниз. Он назвал меня «Мёдом»?

- Кто-то увел мой байк, - говорю я. - Я оставил его возле магазина всего лишь на минуту или две, а когда вернулся – его уже не было.

- Это правильно, Мёд… каждый день тут что-нибудь крадут… как бы это сказать… что-нибудь такое… что не трудно утащить… но в последнее время тащат и… то, что потяжелее… - он много говорит, постоянно повторяясь и спотыкаясь на словах, выпячивая свой акцент.

Удивлюсь, если он увидит мой хмурый взгляд с высоты, когда я разглядываю его монструозное тело, сильно вспотевшее в этот холодный вечер, и все время его губы произносят слово «Мёд». Он отвратителен, но почему-то я уверен в том, что он знает, где мой байк. Почему-то он спросил, не потерял ли я что-нибудь, когда увидел меня сверху, стоящего здесь.

- Ты не видел, кто-нибудь не проезжал здесь на велосипеде? - спросил я.

- Ты слишком долго стоишь на одном месте и видишь множество вещей, - говорит он, теперь в его голосе проступила насмешка, словно собрался играть со мной в какую-то игру. - Знаешь, что трудно? Будучи в таком положении застрять в этой дыре и ожидать того, что все вернется к тебе, и при этом ничего не предпринимать… Видишь, что я имею в виду?

Я вижу, что он имеет в виду. Металл перегородок, перил и ступенек пожарной лестницы – словно клетка, заключающая его вес и габариты.

- Ты живешь наверху? - спрашиваю я, не ожидая игры, а также и всплеска его ярости. Он ничего не скажет, если я быстро повернусь и уйду.

- Здесь квартира. Четыре комнаты. Из передних окон видна Майн Стрит, а стоя здесь, я могу видеть задние закоулки, - он поднимает руку на открытую дверь, похожую на те, что где-нибудь в родильном отделении. - Наконец, неплохое место, откуда я могу наблюдать за всем происходящим вокруг. Рано или поздно можно что-нибудь интересное увидеть.

- Я надеюсь, ты видел мой байк, - говорю я. - И того, кто взял его.

- Люди теряют вещи, а затем они иногда расклеивают бумажные объявления… Знаешь ли, если написать: «Потеря, велосипед, на Майн Стрит в Хоуксете. Вознаграждение». Вознаграждение, Мёд! Это ключ. Что-нибудь до тебя доходит? Ты должен обещать вознаграждение, - в его голосе гремит тяжелый южный акцент, и он выговаривает «вознаграждение» как во-озна-аграждение. К его южному акценту добавляется еще что-то… то, что я не хочу признать.

- Я даю тебе вознаграждение, - говорю я, почти подражая его акценту. - Я даю тебе вознаграждение двадцать пять долларов.

- И это все вознаграждение, Мёд? - говорит он. - Вознаграждение вознаграждений? - теперь в сумраке он начинает чесаться. Он чешет грудь, где его рубашка расстегнута, и под ней блестят кучерявые волосы. Он делает это обеими руками, все ниже и ниже, на уровне живота и уже под ним, где-то в штанах. - И это все… - говорит он. Его голос разносится в сумраке.

У меня снова мигрень, пульсирующая во лбу. Тошнотная волна качнулась в желудке. Во рту вкус кислоты и желчи.

- Все, что я хочу, это только мой байк, - говорю я. Мои губы дрожат. Я расстроен и зол одновременно, наверное, потому что снова ощущаю себя маленьким ребенком и, как и всегда, трушу. У меня в голосе хныкающие нотки, и я ненавижу себя за это, и ненавижу этого жирного увальня, стоящего там наверху, издевающегося надо мной. И еще ненавижу того, кто украл мой байк. Теперь и я стал пульсировать, как мигреневая боль у меня во лбу, но с ненавистью и злостью. Стою и ничего не могу с собой поделать, трясусь и дрожу в приближении вечера, и чувствую, как к глазам подкатываются слезы беспомощности, и холодный гнев мурашками щекочет мне щеки. Его огромная фигура волнуется во влаге, словно он где-нибудь под водой.

- Ну, скажи ему, кто увел его байк, - подключается другой, звонкий голос с новоанглийским ударением в словах.

Я смахиваю слезы.

Увалень выдыхает огромную порцию воздуха, которой, наверное, можно бы расшевелить ветки на деревьях.

- Давай, говори ему, - доносится голос из квартиры, из-за спины увальня.

Огромные складки подкожного жира пухнут на его лице.

- Никогда не удается делать то, что хочешь, - говорит он себе, и теперь это слова маленького ребенка.

- Скажи ему, Артур, - говорит голос.

- Варней-Бой Джуниор… он взял твой байк, - говорит увалень.- Проходил через этот переулок минут пятнадцать тому назад. Он всегда что-нибудь крадет, иногда к нему приходят и забирают свои вещи обратно.

- Где он живет? - спрашиваю я, сморкаясь, меня удивляет то, как он может стоять на холоде.

- Вверх по Майн Стрит за Первой Баптистской церковью. Это шутник Джуниор Варней, знаменитый вор нашего городка, живет сразу за той церковью.

- Заходи, Артур, ты запускаешь холод в квартиру, - голос невидимки зовет изнутри вежливо и нежно.

Увалень смотрит вниз на меня с тоской в глазах, и со скорбью произносит: «Я никогда так не делаю».

- Спасибо, - я смотрю вверх, просто из любопытства, кто же там внутри, и вижу, как его массивное тело с трудом протискивается в дверь, и ловлю себя на том, что шепчу про себя: «Извини…». Желудок болит, и мигрень пульсирует в голове. Собираюсь идти дальше по переулку, чтобы выйти наружу, по следам Джуниора Варней. Меня воротит от жирного и потного тела того огромного увальня. Он действительно выглядит, как заключенный в клетку, когда стоит на площадке пожарной лестницы. Когда за ним закрывается дверь, я еще раз шепчу: «Извини», и выхожу прочь из этого ада.

TAPE OZK013 0800 date deleted T-A

Т: Этим утром ты в хорошей форме.

А: Спасибо.

Т: Ты встревожен.

А: Меня что-то тревожит.

Т: У нас потрясающий прогресс, не так ли?

А: Многое уже прояснилось, но еще не все – недостаточно. Мне дали что-то прохладное, и это лучше, чем пустота.

Т: Хорошо. Припомню некоторые важные особенности.

А: Вы всегда говорите об особенностях – о каких?

Т: Я имею в виду, специфические детали, противоречащие основной информации.

А: Вы имеете в виду, детали нашей жизни в Монументе, и как мы к этому пришли?

Т: Да, конечно, именно об этом. Также о причине вашего выбора места жительства в Монументе.

А: Но я уже рассказывал об этом. Отец давал показания. И это было опасно.

Т: Он рассказывал тебе о тех показаниях, естественно?

А: Нет. У нас на это не было времени.

Т: Что ты подразумеваешь под «Не было времени»?

(пауза 9 секунд)

А: Не знаю, не уверен.

Т: Ты говоришь, а на лице твоем ужас. Ты хмуришься. Что-то случилось?

Что-то мрачное таилось, нависая облаками над его сознанием. И снова все стало на грань паники: озноб в костях, мрачная пучина в его мозгу…

Т: Возможно, этот вопрос беспокоит тебя. Почему бы не дать течь мыслям свободно?

А: Все правильно. Это только на минуту, я снова провалился в пустоту. Вы знаете, она осталась.

Т: Мы будем иногда чувствовать, как рано или поздно пустота будет к нам возвращаться. Думай о том, как далеко уже от той начальной точки.

А: Нам еще многое осталось пройти?

Т: Посмотрим.

А: Вы полагаете, посмотрим на меня?

Т: В определённой степени, да. Посмотрим, как дальше будут протекать наши беседы, и что покажут медицинские анализы. Скажи мне, ты перестал скрываться от отца, после того, как ты узнал всю правду о вашей ситуации?

А: Да. Мы провели много времени вместе. Он приносил все свои извинения за ту трудную ситуацию, в которой также оказалась и мать. Но на самом деле я им гордился, он сумел вселить в меня веру в то, что был прав. Он делал карьеру…

Он вспоминал все, о чем спрашивал отца, при этом, все-таки боясь сильно углубиться в его личные тайны. Рухнуло все. Надо было начинать жизнь сначала, бросить карьеру, друзей. Адам с ужасом подумал, что, если вдруг теперь ему пришлось бы покинуть Монумент, бросить Эмми и все начать заново, в новом городе, на другом конце света.

- Конечно, все поломано, Адам, - говорил отец. - Особенно у твоей матери. Я не собирался покидать Блаунт и всегда считал, что моя карьера продолжится где-нибудь еще. Я мечтал об этом с детства, мечтал о дальних поездках, о славе, хотел успеть везде, где что-нибудь происходит. И твоя мать – она родом из Блаунта, там необычные, особенные люди. Самым тяжелым для меня было оставить все это. Я бросил работу в газете в надежде на то, что ситуация все-таки переменится, и я, возможно, когда-нибудь вернусь к этому делу. Грей считал, что для меня было бы слишком рискованно продолжить заниматься журналистикой. Страховое дело меня не привлекало. Но отдел всегда контролировал обстановку в легитимном бизнесе. Они могли купить или арендовать что-либо подходящее с их точки зрения, не спрашивая тебя, и ты никак не мог на это повлиять. В то время для меня в наличии было только страховое агентство. Мы построили новую жизнь, Адам. И было действительно тяжело. Но приходилось думать и об альтернативах. Мы были рады иметь шанс. Хотя это всегда страшно. Даже сегодня. Грей сказал, что наши следы заметены. Три тела кремированы десять лет тому назад в Блаунте, штат Нью-Йорк. Но кто знает? Кто действительно знает?

- Почему мистер Грей приезжает в Монумент так часто?

- Быть с нами в постоянном контакте. Он приносит специальную денежную премию два раза в год, а также проверяет, насколько я помню, все даты, что в конвертах. Он также приносит подтверждения того, что мы остаемся под защитой. Иногда он проверяет мою память на некоторые упущенные факты, наблюдения, детали, сообщает, что в следующих конвертах может быть что-либо важное. Есть и другие причины. Он никогда не упоминает, какие – я только догадываюсь. Думаю, он наблюдает за мной.

- Но зачем?

- Я, действительно, не знаю. Может быть, чтобы убедиться в том, что я не досягаем для других сторон.

На протяжении всего их разговора они были в движении, говорили негромко, побывали на базаре у церкви Святого Иуды, сменили тему, когда Адам угодил мячом в три деревянные бутылки, составленные в пирамиду. Затем они зашли в кинотеатр и купили билеты на фильм с Джоном Уэйном. Адам не запомнил его название. Они говорили, отворачиваясь от громкоговорителей. Но он запомнил вопросы, задаваемые отцу обо всех предостережениях мистера Грея уже спустя десять лет после всех тех официальных показаний и последовавших за ними угроз.

Наблюдая за походкой Джона Уэйна, перешедшего улицу, за его низко свисающим на бедре пистолетом во время верховой езды, отец сказал:

- Потому что никто не знает, как сильны эти организации – возможно, сегодня еще больше, чем тогда. Никто не знает, как далеко может зайти власть.

Адаму не очень хотелось использовать это подходящее слово, но он, все-таки забегая вперед, отводя глаза в сторону от Джона Уэйна, спросил:

- Это не связано с мафией, Па?

Это прозвучало смешно и мелодраматично, словно продолжением событий фильма на экране, а не их жизни.

- Не могу сказать, кто это или что, Адам, для нашей же собственной безопасности. В любом случае мафия – это только лишь слово, используемое людьми. Есть много разных слов, пригодных для описания одной и той же вещи. Много воды утекло. Очевидно, меня также использовали, и не раз. Это была ловушка. Никто не знает, где я выложил все сведения – все, что знал. Есть и другие причины держать нас под контролем, для регулярных поездок Грея сюда. Он взялся за проверку некоторых сведений. Я ему объяснил, что больше ничем не располагаю, и со стороны ко мне ничего не поступает. А он только смотрит на меня с холодком. Иногда мне кажется, что я даже раздражаю его в своем замешательстве. А иногда, когда мы встречаемся, то сидим как враги, словно играем в сумасшедшую игру, когда ни один и ни другой из нас не верит во что-либо, и эта бесконечная игра продолжается…

Т: Те сведенья, о которых говорил отец, он не рассказывал тебе об их происхождении?

А: Нет.

Т: Когда тебе это стало интересно, после всего, когда эти сведенья изменили всю вашу жизнь?

А: Он сказал, что не может рассказать мне это, для моей же безопасности, и я не настаивал.

Т: Он сказал Грею, что никаких сведений со стороны не получал? Он как-то объяснял тебе это?

А: Я не знаю, что вы имеете в виду.

Т: Я имею в виду, спрашивал ли ты его, когда он рассказывал Грею правду, а когда, например, он уходил от разговора?

(пауза 9 секунд)

Т: Почему такая внезапная тишина? Ты на меня очень странно смотришь.

А: Я думаю, что это взаимно. Это вы смотрите на меня странно. Это напоминает мне то, как, из рассказов отца, они в разговоре холодно смотрели друг на друга, словно были врагами. И вы также посмотрели на меня минуту тому назад. Наверное, я смотрю на вас так, когда вы спрашиваете о сведеньях.

Т: Жаль, что ты так расстроен выражением моего лица. Я тоже человек. У меня тоже болит голова, и иногда бывает расстроен желудок. Я плохо спал последней ночью. Может быть, отражение этого ты видишь на моем лице.

А: Неплохо иногда обнаружить в вас человека, в чем иногда я сомневаюсь.

Т: Понял. Полагаю, будет неплохо, если ты больше не будешь на меня сердиться.

А: Не знаю, что вы хотите этим сказать.

Т: Что когда мы касаемся правды, основополагающей правды, той, которую ты пытаешься отрицать или утаить, ты как-то изворачиваешься. Но я понимаю. Я всего лишь другая цель из досягаемых.

А: Что вы имеете в виду – лишь другая цель? Кто же первая?

Т: Ты не знаешь?

А: Вы имеете в виду меня? Я устал от всего этого. Вы все время жонглируете мыслями.

Т: Ты видишь? Снова злость. Только стоит нам коснуться важной территории.

А: Какой еще территории?

Т: Сведенья, которые были у твоего отца – сведенья, которые, говоришь, он тебе не давал.

(пауза 15 секунд)

Образно выражаясь, Адам чувствовал себя тряпкой, скомканной в кресле. Конечно же, он знал, что на поверхности был всего лишь сидящим здесь, как обычно, смотрящим на Брайнта, который уже не был каким-то там доктором. Но тогда кем же он был? Адам исходил из возможного. Если врагом, то, наверное, одним из врагов его отца. Он чувствовал, как в нем снова начинала пробуждаться паника, и остатки пустоты снова стали напоминать о себе. Он старался уйти прочь от паники, как всегда рекомендовал ему Брайнт, и осознавал свою зависимость от него. Был ли он врагом или нет, Брайнт помог ему открыться – вспомнить, кто он, и откуда пришел. Он должен был помочь ему и делал это. На этом месте. Он знал, что мог положиться на Брайнта, но должен был беспокоиться о тех сведеньях, которые так хотел от него получить Брайнт. И ему не было известно, что же на самом деле знал Брайнт, а что не знал. Был ли он честен, в конце концов? Он думал снова и снова. Это было похоже на ловлю крыс в лабиринте.

Т: Ты болен?

А: Нет. Я в полном порядке. Все открыто. Я вышел из равновесия.

Т: Это понятно.

А: Все худшее, что приходит мне в память, появляется не целиком, а обрывками, кусками. Полная картина не ясна.

Т: Надо постараться взять все одним прыжком во времени.

А: Да.

Т: Мы говорили о твоем отце – о том, как он рассказывал тебе о прошлом. Твой ум должен идти в одном направлении – ты и твой отец…

В течение недели отец объяснял все Адаму. Его вопросы были бесконечны, и то, что слышал в ответ, иногда вводило его в шок. Он в удивлении тряс головой, не понимая, как можно скрываться, находясь среди людей и жить с этим двадцать четыре часа в сутки, непонятно зачем. Его изумляли заботы его родителей все эти годы. Очки его отца блестели так же, как и оконные стекла окружающих зданий Монумента. Отец рассказывал, как каждые два-три года менялось поведение мистера Грея.

- Вот почему я избегаю Доктора Хантли, окулиста, чей кабинет находится в следующем здании рядом с моим офисом. Однажды я сказал ему, что мой ближайший друг – окулист в Нью-Йорк-Сити, и очки заказываю только у него, - сказал отец.

Отцовские усы также были частью маскарада. Они не были усами того репортера из Блаунта. Он также бросил курить: «Это была пытка, Адам. Но Грей настаивал, и мать была рада видеть, что я больше не курю. Она сказала, что это одна из хороших сторон нашей новой жизни. По сей день мне так плохо без сигарет…»

Вопросы Адама продолжались.

- Вы с Мом на самом деле жили в Ревлингсе-Пенсильвания? - спросил Адам, рассказав о посетителе редактора. Эмми расспрашивала его об этом тогда по телефону.

- Нет. Но мы туда ездили на неделю, чтобы как следует познакомиться с этим городком, изучить расположение улиц, домов, чтобы знать ландшафт. По нашей легенде мы встретились и познакомились в Ревлингсе. Я помню, как стою в стороне от офиса газетной редакции, и ловлю себя на мысли, что хочу познакомиться с редактором, побеседовать с ним. Но нет. Это факт, что я всегда избегаю разговоров с газетчиками, а также и с отцом Эмми, боюсь того, что могу раскрыться, - в его голосе была тоска.

- Что же о матери и о тех ее звонках женщине, коей была тетя Марта?

Отец объяснил, что Марта жила в монастыре недалеко от Портленда, штат Мен. Она приходилась его матери сестрой и единственной оставшейся в живых ее родственницей. Грей сумел сделать так, что один раз в неделю они могли разговаривать по телефону.

- Единственная поблажка, связанная с риском, которую позволил нам Грей, хотя риск минимален, - говорил он. - Твоя тетя никогда не жила в Блаунте, и она постриглась в монахини еще подростком. Монахи скрыты от светской жизни, Адам, и никогда не встречаются с теми, кто в миру. Грей смог оформить специальное исключение, позволившее делать один звонок в неделю – для твоей матери это единственная связь с миром, и только одна Марта знает правду…

А: Мне любопытно вот что…

Т: Что?

А: Вы никогда не спрашивали о матери, только об отце, словно вас она ничем не интересует.

Т: Ты ошибаешься. Это ты ничего о ней не рассказываешь. Я говорил тебе раньше, что я всего лишь проводник. Я не веду тебя, а всего лишь сопровождаю.

(пауза 15 секунд)

А: Я хочу рассказать о матери. Я полагаю, что хочу найти ее во всем, что открыл.

Т: Во всех смыслах. Вперед.

(пауза 10 секунд)

Т: Что случилось? Почему задержка? Расслабься, возьми себя в руки.

(пауза 5 секунд)

А: Ничего – просто в данный момент не могу вспомнить ее лицо.

Т: Используй свое время. Она есть, она часть твоей жизни. Она придет…

И она, конечно же, была.

А: О моей матери. Всю свою жизнь, с самого младенчества она мне казалась очень печальной. Мне казалось, что иногда попадаются люди худые или толстые, или же с отвислой кожей. Отец всегда выглядел одним из сильных, словно был окрашен в яркие краски, а она – в блеклые. Бред, конечно.

Т: Не совсем.

А: Но позже, когда я узнал правду о нашей жизни, то нашел, что печальной она была всегда. Но к тому времени как-то странно. Не тускло, как раньше. Не было той глубокой печали, как когда-то – это можно было объяснить такими словами, как «Никогда не знаешь…»

Т: Что это значит: «Никогда не знаешь?»

А: Что-то она говорила мне однажды, когда я пришел домой из школы…

В тот день он оказался дома наедине с матерью. Она сидела у окна, смотрела наружу, как-то отрешенно, с тоской в глазах. Он не рисовался перед ней с того времени, как открыл для себя правду о прошлом. Она будто бы сторонилась его, отказываясь смотреть ему в глаза, делая вид, что очень занята, если он приближался. Но тогда он вошел в гостиную и стал нежно и пристально наблюдать за вниманием матери к нему. В нем поселилась какая-то новая нежность, которую ранее еще не знал. Он хотел подойти и обнять ее, и не уточнил для себя желания признаться ей или себе в этой нежности.

Она отвлеклась от наблюдения в тот момент, когда Адам вошел в дом. Отвернувшись от окна, она взглянула на него и начала:

- Ты рано.

- Встреча в литературном клубе не состоялась… - доложил Адам. Вранье – он не заметил, как с языка соскочило про несуществующую встречу.

- Я приготовлю что-нибудь поесть, - сказала она, вскочив со стула. Она двигалась быстро, словно не хотела оставаться в этой комнате с ним наедине.

- Подожди, Мом, - сказал он, коснувшись ее руки.

Она смотрела на него, невинно и вопросительно.

- Надо поговорить, Мом, - сказал он. - Мы очень давно не говорили.

- О, Адам, - сказала она, слезы собирались в ее глазах, и на лице проступила печаль.

И он не сразу заметил, как обнял мать, пытаясь взять ее как можно удобней. У него в руках она внезапно превратилась в ребенка. В ее рассказе какой-то необыкновенный ужас звучал в словах: «Никогда не знаешь…»

- Смотри, Адам, никогда не знаешь, что может случиться, и это худшее. Я всегда гордилась твоим отцом, и его решительностью держаться в стороне от всего. В любом случае хуже всего то, что он так любил работу журналиста, а мистер Грей сказал, что ему опасно оставаться в газете даже с новыми личными данными, с новым именем. Тогда мы переехали сюда – оба, и пытались создать лучшее. Мы даже следили за собой. Были в постоянной заботе, чтобы, например, никогда не пользоваться нашими настоящими именами и быть уверенными в том, что нас никто не подозревает. Мне не понятны все эти уловки. Главное, все, что действительно было важно для нас, сохранено. Я всегда была католичкой, ходила в церковь, соблюдала обряды, и хотела остаться в Католицизме. Мистер Грей оформил для нас бумаги, в которых сказано, что мы совершили переход из другой веры. И мы согласились с ним. Ведь суть не изменилась. Мы не меняли своих религиозных убеждений и остались единой семьей.

Мать продолжала смотреть в окно, словно за чем-то наблюдая.

- И так, мы с отцом знали и знаем, что у нас нет гарантий. Я сижу здесь у окна и вижу машину, остановившуюся внизу на улице, и догадываюсь, кто в ней, и что они хотят. Позже эта машина уедет, и я вздохну. Но даже когда машина уехала, догадываюсь, что они изучают соседей, следят за их планами…

- Но кто это может быть, Мом? - спросил Адам. - Не сидящие же в тюрьме, против кого отец давал показания? И как они могли выследить его?

- Это страшно, Адам. Может быть, ты сойдешь с ума, подозревая всех и вся, без причин. Но причины есть, Адам. Люди, против которых свидетельствовал твой отец – члены преступной организации, которая может быть связана с другой такой же организацией и даже не одной. Зло растет и размножается: отрезаешь одну часть, а другая отрастает. Показания отца уничтожили одну часть, но кто знает про другую? И мистер Грей или Томпсон, или как еще там он будет называться, у себя в органах, оказывается, обозначен Личным Номером 2222. Он сказал, что если нам будет угрожать опасность, то нужно будет к нему обратиться официально в Вашингтон на этот номер. Вся наша жизнь находится в его руках, Адам. Мы вынуждены ему доверять. По сути, он наш создатель. Он создал нашу жизнь, которой мы сегодня живем. Он дал нам имена, решил, чем твой отец должен заниматься. Он также решил, должны ли мы остаться католиками или нет. Я часто поражаюсь, насколько велико его милосердие, у этого Номера 2222? Ведь в нашей жизни он в роли Бога, Адам. И это меня вгоняет в дрожь.

Она отвернулась от окна.

- Именно теперь, мы не должны сидеть здесь и разговаривать об этом. Хотя только здесь безопасно о чем-либо говорить. Грей говорит внизу, в панелированной комнате, или снаружи, подальше от мест, прослушиваемых «жучками». И здесь снова, Адам, мы делаем все, что нам велел Грей. Иногда я ненавижу его лютой ненавистью. Хотя это грех. И думаю, мы верим ему сполна. Если однажды что-либо случится, то мы его позовем, - она удрученно встряхнула головой. - И уже приходилось, раз или два…

- Расскажи об этом, Мом.

- Однажды летом, мы решили взять отпуск. Втроем. Без тебя мы, конечно же, никогда и никуда не ездили. Я всегда хотела съездить в Нью-Орлеан… Мерди-Грес, родина джаза, который так любит твой отец, колоритный старинный город. Но Грей запретил. Он сказал, что в тот год для нас Нью-Орлеан был закрыт.

- Но почему?

- Потому что люди, против которых твой отец давал показания, имеют крепкие связи в Нью-Орлеане. Мы доверяли Грею и, конечно же, не поехали, потому что многое пришлось бы поставить на карту. В другой раз мы собрались поехать в Европу. Но Грей сказал, что может возникнуть много проблем с оформлением паспортов. Он считал, что это опасно. У нас опустились руки, Адам. Что я думаю о Грее – он вертит нашей жизнью во все стороны. По мелочам я ему бросаю вызов, хоть в чем-нибудь, ведя разговор не в панелированной комнате, а здесь. Потом переживаю, потому что думаю, что подвергаю опасности тебя и отца. О себе я как-то не волнуюсь…

Адам внезапно почувствовал, что его засасывает в глубокую тоску.

- И всегда, Адам, висит эта нескончаемая неизвестность. Никогда неизвестно, кому можно верить. Никогда неизвестно, кто чужой может оказаться в городе. Телефон звонит, а я думаю: вдруг это тот звонок? Я всегда боюсь этого: обнаружили ли нас? Женщина, которую видела впервые, пристала ко мне в супермаркете, и я переживаю. Потому что никто никогда не знает – даже Грей. Иногда я боюсь смотреть на него. Факт, что обхожу его двадцатой дорогой. Потому что мы зависим от его милости. Он щелкнет завтра пальцами, и наша жизнь снова может перевернуться с ног на голову.

Адам был поражен собственным «Никогда не знаешь». Он был в безопасности дома или в школе, но почувствовал себя неловко, когда оказался в центре города или просто гулял по соседней улице. Он стал остерегаться людей, которых не видел раньше. Внезапно начал ощущать остроту их взглядов, ранивших его изнутри. Кто был тот идущий впереди него? Может, он скрыто следил за Адамом? Стоял ли он перед ним в очереди у газетного киоска на Беккер-Дрегстор, или появился, чтобы наблюдать за ним? «Сумасбродство», - сказал себе Адам. – «Я тот же, что и все пятнадцать лет». Разница была лишь в том, что Адам никогда не замечал его раньше. В Монументе живет 33000 человек, говорил он себе, хорошо зная социум города на уровне сверстников его класса в школе, а знать в лицо каждого он и не мог. Какие-то лица всегда были ему незнакомы.

Внезапно, жизнь стала для него невыносимо сладкой. Было забавно, когда он счел свою жизнь подарком на длительный срок. Рутина дней и ночей, повторяющаяся, как заевшая пластинка, с осознанием угрозы его жизни внезапно стала сиюминутной, и каждый час приобрел особую ценность. Еда никогда раньше не казалась ему такой вкусной. После школы он зашел в кондитерскую купить «Мистера Гудбера» или «Трех Мушкетеров». Леденцы показались ему вкуснее, чем когда-либо были. Он также сильнее полюбил отца и мать, и старался быть с ними. Когда они обедали все вместе, то ощущал близость к ним, словно был не просто сын, за кем нужно было убирать постель или выбрасывать мусор, он был их частью. Опасность укрепила его любовь к ним.

Т: Ну не все же было таким кошмаром?

А: Нет. Были не худшие времена, когда наша семья была вместе. Но иногда я смотрелся в зеркало, изучая себя, пытался найти в себе что-нибудь итальянское. «Сумасшествие», - смеялся я над этим. – «Никакого сходства со спагетти». Я смотрелся в зеркало и произносил свое имя, то с которым родился – Пол Делмонт. Только шепотом. Вообще, я не изменил своего отношения к роли отца или мистера Грея. Иногда мне казалось, что стою на крыше и кричу всему окружающему миру: «Я – Пол Делмонт. Я не умер в той аварии в Нью-Йорке… - Бедный Пол», - думал я. Словно он был не мной, а кем-то другим. Отец говорил, что мы получили жизнь в подарок – свыше. И мать – она держала меня в стороне от всего этого.

Т: Расскажи о том времени.

А: Был лишь один такой момент, только проблеск…

В то время, когда для него открылись тайны прошлого, Адам обнаружил, что вопреки ее деликатности и мечтательности, его мать, в отличие от отца, могла бросить вызов их ситуации. Отец окончательно вошел в роль страхового агента, члена «Ротари-Клуба», члена комитета Преуспевающих Коммерсантов. Адам удивлялся спектаклю, зная, что это был всего лишь спектакль. Отец всегда был в характере; трудно было поверить, что он когда-то был газетчиком, борющимся за правду. («Хорошо, не совсем борьба – журналистское расследование, слишком скучная, монотонная работа, нужно было выкопать из тысячи слов одно – то, которое несет в себе правду»).

Его мать на самом деле была мятежницей. Позже она возмущенно говорила с презрением к мистеру Грею: «Я иногда думаю о том, насколько легко мы повиновались, Адам, и были так наивны. Действительно ли твой отец бросил работу в газете? И так уж и не было никаких альтернатив?» Ее вызов восхищал Адама. Он понял, что она уже не была той гибкой и деликатной женщиной, которую знал раньше. Даже когда она просто улыбалась, горчинка грусти никогда не сходила с ее лица, при этом она была способна на гнев и хитрость. Однажды, она долго наблюдала за тем, как Адам пытался очередной раз вникнуть в ее душу, стараясь докопаться до чего-либо еще. В конце концов, она махнула рукой и сказала: «Иди за мной, Адам».

Она повела его вниз, но не в панелированную комнату, а в другой конец подвала, заваленный старой мебелью и прочим хламом. Адам узнавал старые плетеные кресла, которыми они пользовались давным-давно – летом, во дворе. Мать пробиралась через все эти дебри прошлых лет, очищая площадь около ящика, замотанного старой веревкой, и табуретки, стоящей в углу. Она аккуратно развязала веревку и открыла ящик, внутри которого были плотно уложены одеяла – голубые и белые, сшитые из лоскутков. Мать доставала одеяла, словно переворачивая страницы книги.

- Смотри, - сказала она, развернув военную куртку камуфляжной окраски. - Твой отец носил ее в армии.

Потом в ее руках оказался мягкий и легкий зеленый шарф, из невесомого и прозрачного материала, напоминающего туман.

- Твой отец подарил мне его на День Святого Валентина. Он всегда был очень сентиментальным, - она держала шарф около щеки, закрыв глаза. - У нас была удивительная жизнь, Адам, и когда ты появился на свет, то это выглядело чудом, божьим даром. В то время мы имели слишком много, и затем заплатили за все сполна.

Мать незаметно вздрогнула от подвальной сырости. Она вернула в ящик зеленый шарф и сложила поверх все одеяла.

- Я, наверное, давно могла выбросить все эти вещи. Они – отмерший реликт той другой жизни. Твой отец говорил, что ради безопасности нам надо было забыть о ней. И он, конечно же, был прав. Но я его обманула, что-то ухватив с собой в ту ночь, когда мы спешно покидали ту жизнь. Ничтожно мало вещей – какая-то твоя детская одежда, старая заношенная шапка отца…

- Ты все также сентиментальна, Мом, - сказал Адам, заглядывая в ящик, догадываясь о тех его детских вещах. Главное, не его, а Пола Делмонта.

Наверху позвонили в дверь. Мать вздрогнула. Адам тоже. Звонок повторился.

- Вот, что я ненавижу, - прошептала мать, укладывая одеяла и закрывая крышку. - Никогда не знаешь. Дверной звонок… будто будильник…

- Я поднимусь и посмотрю, кто там, - засуетился Адам - А в это время ты завяжи ящик.

И поначалу, Адам ощутил то же, что и его мать: беспокойство, которое было неизменной составляющей ее жизни, и ожидание постоянной угрозы и опасности. Даже если в этот раз опасность миновала, то в следующий раз может произойти все, что угодно. Адам поднял заслонку глазка. За дверью стояла Эмми.

- Это всего лишь Эмми, - крикнул Адам матери, стараясь успокоить ее, что было правильно.

- Что это значит – всего лишь Эмми? - возмутилась она, когда он открыл дверь. - Что это за приветствие?

В последнее время Эмми находила его странным. Он встречал ее после школы и шел домой вместе с ней, но потом извинялся за то, что не может остаться с ней. И его не беспокоил очередной «Номер». Она удивленно смотрела на него, но ничего не говорила. Он извинялся за то, что не был с ней в предыдущем «Номере» на стоянке возле церкви. Главное, он находил причину не быть с ней.

- Ладно, - сказала она. - Я даю тебе отсрочку. Можем отложить это до следующей свадьбы.

Однажды он оставил ее на углу возле дома, а она ему крикнула: «Ты в себе, Адам? На тебе нет лица. Тебя что-то беспокоит?»

«Беспокоит», - подумал он о панелированной комнате внизу.

– Нет, Эмми, - сказал он. - Это моя мать. Она не в себе, и я пытаюсь проводить с ней как можно больше времени дома.

Главное, его терзали мучения, и он отчаянно хотел разделить их с Эмми, как и всю свою жизнь. Но отец по секрету сказал ему: «Жизнь или смерть, Адам».

Жизнь или смерть…

Т: В твоих глазах снова паника. Эти слова – «жизнь или смерть» тревожат тебя?

А: Я не знаю. Все время одна и та же темная туча или что-то похожее на нее, накрывает меня.

Т: Какое-то слово или какая-то мысль пригоняет эту тучу?

А: Иногда… Пустота – причина этой тучи. Не всегда, конечно. Какое-то время я могу терпеть пустоту. Но иногда, этот ужас в пустоте.

Т: На короткий момент, на мгновенье?

А: Да. Я догадываюсь, что еще может случиться. Или, вернее случилось кроме всего. И я не знаю… не знаю… в этом весь ужас… да… и этот ужас возвращается.

(пауза 10 секунд)

Т: Ты должен расслабиться. Волноваться не нужно. Пожалуй, стоит принять пилюли. Успокоиться. Это только волна тревоги. Учащенное дыхание – это всего лишь волнение. Попытайся расслабиться.

(пауза 5 секунд)

А: Что случилось еще? Что случилось?

(пауза 10 секунд)

А: Где мой отец? Где мать?

Т: Ты должен успокоиться.

А: Что с ними? Где они?

Т: Пожалуйста, контролируй себя.

А: Что случилось? Что со мной теперь? Что будет? Я чувствую…

Т: Думаю, что необходимо медикаментозное вмешательство. Я дам команду, и они придут. Лекарства успокоят тебя. Прогони ужас.

А: Что произошло? Что случилось?

Т: Нам надо остановиться. Это лучшее.

Он идут…

А: Пожалуйста…

Т: Хватит.

END TAPE OZK013

Я наблюдаю. От дома Варней меня отделяет Аупер-Майн-Стрит. Стемнело. Холодает. Шапка натянута на уши. Руки окоченели. Сжимаю отцовский портфель. На меня снова давит каменная стена, отделяющая здание Армии Спасения от брошенного супермаркета. Аупер-Майн-Стрит немноголюдна даже в час пик. Время от времени, по тротуару кто-нибудь проходит, и я даже могу коснуться его локтя – меня же заметить трудно. Смотрю через улицу и вижу свой байк. Или, точнее, рукоятки его руля. Они торчат из-за перил веранды фасада. Он так близко и, вместе с тем, так далеко. Наверное, нетрудно забежать по ступенькам веранды, схватить байк, а затем умчаться прочь. Но постоянно кто-нибудь появляется перед этим домом. У Варней, наверное, большая семья. Люди разного возраста все время входят и выходят, словно это не дом, а какой-нибудь пансион. Я не могу дождаться, когда эти хождения прекратятся.

В конце концов, головная боль возвращается. Я купил в аптеке небольшую упаковку аспирина и попросил у аптекаря стакан содовой, чтобы успокоить желудок, после чего проглотил три таблетки, а остальные выкинул в мусорный контейнер. Мне не надо иметь при себе таблетки аспирина, чтобы не перепутать их c какими-нибудь другими. Я снова вспоминаю о капсулах, и теперь рад, что не взял их утром. Многое пришлось пережить без них. Но голова чиста, чувства меня не подводят, и все, в чем я так остро нуждаюсь – это собраться с силами и вернуть себе байк. Пора действовать, но без лишних движений, без запинок и колебаний.

Можно было бы обратиться в полицию. Но это неоправданный риск. Я уже так близко подобрался к Ротербургу. Белтон-Фолс и мотель всего лишь в миле или в двух отсюда. Я легко доберусь до Ротербурга утром, и мне не нужны лишние вопросы в полиции. Они будут разбираться, что в столь поздний час делает в Вермонте этот ненормальный из Массачусетса. Все, что я хочу – это вернуть себе байк, найти мотель и выспаться, дать отдохнуть своим потертым ногам и ноющим костям, и только завтра утром в сиянии солнца прибыть в Ротербург-Вермонт.

Входная дверь дома Варней хлопает, и я снова на чеку, задерживаю дыхание, подтягиваю тело. Парень примерно моего возраста выходит из дома и на мгновение останавливается, смотрит вокруг – сначала в один, а затем в другой конец улицы. Он словно чувствует, что за ним наблюдают. Снова вжимаюсь в каменную стену. Он идет к байку и пробегает руками по рулю, словно ласкает его, затем осматривает со стороны. Из дома выходит женщина и касается его рукой. Они о чем-то говорят. Не могу услышать, о чем. Женщина кладет свои руки ему плечи, и он одергивается.

Внезапно, вспоминаю свою мать. Мне хочется кричать. Мне нужно ощутить ее руки на своих плечах. Я вижу, как близко эта женщина стоит к нему. Она начинает говорить, а он не смотрит на нее, поворачивается к ней боком. Я ненавижу его – не столько за кражу байка, сколько за то, что у него есть мать, а он стоит к ней боком! Меня наполняет агрессия, я готов перейти через улицу и избить его. Но я стою здесь, тяжело дышу и жду подходящий момент. Не хочу думать о матери и мучиться в одиночестве. Женщина заходит в дом, а парень несколько секунд стоит неподвижно, затем берет байк и катит его к ступенькам, спускается по ним и катит его через газон. Он огибает угол и направляется куда-то за дом.

Пора действовать. Я не могу потерять его из виду и дать ему исчезнуть за домом. Мне не известны размеры и планировка двора. И кричу: «Эй, Джуниор Варней!» - собрав всю силу в голосе, и тем временем перебегаю через улицу. Проходящая машина легко задевает меня. Я падаю на шоссе и встаю.

Джуниор Варней останавливается и ошарашено оглядывается. Он закрывает собой байк словно щитом. Я приближаюсь к нему, и сердце молотит в груди. В смятении вижу, что он выше и массивней меня, и огорченно вздыхаю. Мне не везет – никогда.

- Это мой байк, - говорю я.

- О чем ты? - спрашивает он, со злобой. Он собирается драться, и я чувствую, что снова кричу:

- Этот байк. Он мой. Ты утащил его на Майн Стрит.

- Ты сумасшедший, - говорит он. - Я купил его сегодня у приятеля. Заплатил за него пятнадцать баксов.

- Врешь.

- Это ты врешь. Ты нагло врешь. Вали-ка лучше отсюда или получишь.

Я в ужасе, но хватаюсь за руль, отбрасываю портфель и пытаюсь вырвать из его рук байк. Он мой, и завтра утром я приеду на нем в Ротербург-Вермонт – ничего меня не остановит. Ничего. Я отталкиваю его вместе с байком, мы падаем и нелепо возимся на земле, затем поднимаемся и продолжаем. И только слышно, как мы сопим и хватаем ртом воздух – по очереди. В этот момент на планете только мы вдвоем. И теперь он толкает меня, я теряю равновесие и падаю. Ударяюсь о землю и качусь. Он пытается бежать, держась за руль. Я подставляю ногу. Он спотыкается и падает на бетонный поребрик. Слышен хруст костей. Надо уходить, пока он не встал. Он шевелится и медленно встает. Я забираю байк – он мой. Оглядываюсь вокруг, наклоняюсь и поднимаю портфель. Ему удается достать нож, но я уже бегу с байком в направлении улицы. Оборачиваюсь, он стоит, шатаясь на ногах, и держится за челюсть. Но я уже верхом на байке, лечу. Лечу вниз по улице, не в ту сторону, куда мне нужно, без фонаря, во мраке. Но я еду. Подо мной снова мой байк. Педали крутятся легко, и я снова на пути в Ротербург.

TAPE OZK014 2155 date deleted T-A

Т: Ты звал меня? Желаешь говорить?

А: Да… не знаю. Понимаю, что уже поздно, но не могу спать. Я спал раньше. Мне сделали укол. Но я проснулся и не могу больше спать, и больше не хочу уколов.

Т: Мне нравится, что ты хочешь говорить со мной.

А: Не знаю, хочу или нет.

Т: Снова вопрос доверия?

А: Да… кажется, да.

Т: В чем причина недоверия с твоей стороны?

А: В том, что я не знаю о вас ничего. Вы говорите, что ваше имя Брайнт, но это все, что я про вас знаю. Мне неизвестно, доктор вы или нет. Доктор – тот, кто делает уколы, дает пилюли – что-то вроде того.

Т: И что же объясняет тебе то, что он доктор, а я нет? Просто, потому что он одет в белое, а я предпочитаю деловой костюм? Потому что он распоряжается лекарствами, а я нет? Потому что он делает тебе уколы, а я, очевидно, бездельничаю?

А: Более чем…

Т: Чем что?

А: Я думал, что в первую очередь вы психиатр, ведущий меня в прошлое, чтобы найти и узнать обо мне все.

Т: Разве не так?

(пауза 10 секунд)

А: Да.

Т: Так в чем же сомнения, к чему это бесконечное недоверие?

А: Потому что вы всегда толкаете меня туда, где уже все известно.

Т: Не одна ли это из моих функций? Сколько раз должен повторять, что я лишь твой гид в этой части. Я не направляю тебя, а лишь часто следую туда, куда ведешь ты.

А: Вы словно ищите достоверную информацию. Настораживает то, что вы говорите о ней всегда, и она выглядит для вас важнее чего-либо еще, что есть во мне.

Т: Бедный мальчик. Посмотри, как далеко мы зашли. От того первого маленького ключика, коим был автобус, затем собака, к тому огромному количеству познаний, что мы раскрыли в тебе.

А: Я знаю, и благодарен вам за то, что так раскрылся, но…

Т: Но что?

А: Все это не до конца. Пустоты остались. Факт, что иногда я в пустоте. Иногда говорю с вами, и не помню, откуда я, где моя комната в этом помещении, или же где мы вообще. И иногда мне это кажется странным, я отвечаю на вопросы, на которые уже много раз отвечал.

Т: Нам необходимо много раз возвращаться к одним и тем же вопросам. Иногда ты можешь на них ответить, а иногда – нет.

(пауза 15 секунд)

А: Я устал. Мой разум устал.

Т: Ты хочешь вернуться в комнату?

А: Нет. Это странная мысль. Как минимум здесь, я понимаю, что существую.

Т: Нам стоит поговорить немного о том, что не расстраивает тебя. О чем-нибудь приятном.

А: Без поиска информации?

Т: Без поиска информации.

А: Эмми. Я много думаю о ней.

Т: Мысли об Эмми – счастливые мысли?

А: По большей части. Все эти «Номера» с ней… иногда они так просветляли меня, и она сама дарила мне свет. Когда эти мысли были потеряны…

Т: Твои мысли должны течь к Эмми. Те «Номера». Хорошие времена. Говоришь, что любишь ее. И ты не хочешь вернуть хотя бы часть того, что ты знал о вашей с ней жизни?

А: Нет, но…

Но он хотел. Еще в тот вихрь дней, когда он открывал для себя прошлое своих родителей и их реальную ситуацию, он понял, в глубине души обвиняя и себя также, что ход событий затягивает в свой водоворот и его жизнь. Он ощущал дистанцию от сверстников в школе, которая не была изолированным отшельничеством, одно время беспокоившим его, а скорее одиночеством, которое можно было объяснить по-другому, как что-то исключительное, даже сладостное. Его мучило то, что он должен был скрывать от Эмми и от других все, что обрушилось на него в те дни. Он не смел поделиться с нею ничем. Она ничего не должна была знать, а ему хотелось сказать ей однажды: «Наша жизнь – моя и моих родителей, это бесконечный «Номер» для всех нас». Он был вынужден избегать ее, и это его угнетало. Он боялся своей неспособности сопротивляться разыгрывающейся в нем драме в отношении к ней: «Смотри, Эмми, я не просто стеснительный и неуклюжий Адам Фермер. Я – беглец, гонимый жизненными сомнениями. Я – Пол Делмонт».

И он избегал ее, не звонил, ссылаясь на то, что занят, или на то, что мать больна. Вместе с тем его все глубже поглощала пучина тоски, потому что он не мог дать всему этому выйти на поверхность.

«Я сожалею обо всем», - сказал однажды отец, очевидно, скрывая тоску. И Адам не говорил с ним об Эмми, о его желании быть с ней всегда, о боязни того, что, не удержавшись, выложит ей все, что узнал в последнее время. Он не рассказывал отцу о своем залихватском поведении при ней, чтобы выглядеть в ее глазах еще привлекательней.

Т: И ты ничего не говорил Эмми Герц?

А: Ничего. Никогда. До того дня…

Т: И что это за день?

В тот день зазвонил телефон, и мать сказала, что произошло то, чего она так боялась: звонок, который снова должен был перевернуть всю их жизнь. Адам узнал о нем, когда пришел домой поздним субботним утром после «Номера», который они с Эмми, наконец, выкинули на стоянке около церкви. Но из того «Номера» вышел пшик.

«Извини, Асс», - сказала Эмми. – «Это не лучший момент в моей жизни».

Идея была хорошей, но исполнение дало осечку. Что-то было за пределами ее контроля. Они долго не могли начать. В течение получаса перед началом ритуала венчания машины непрерывно заполняли стоянку на огромной площади перед церковью. Венчание начиналось в десять утра. Адам наблюдал за всеми входящими внутрь. Каждый был подобающе одет. Целые семьи: держась за руки – отцы, матери и маленькие дети проходили мимо Адама, пробуждая в нем сентиментальные чувства.

Словно читая его душу, Эмми сказала: «Не уже ли это так плохо, Адам, однажды пожениться и иметь детей, бегающих по всему дому». Она называла его по имени, только в самые трепетные моменты.

Он нежно коснулся ее руки, вместе с тем пытаясь глубоко скрыть порывы своей души. Она улыбнулась в ответ. Ему хотелось сказать: «Я люблю тебя, Эмми», но он промолчал, а она, наверное, смеялась над ним в душе, острила и называла его «Ассом». Он внезапно погрузился в депрессию. Сколько еще придется держать взаперти все свои секреты от Эмми и от всех, отделяясь бездной молчания от всего мира? И сможет ли он быть с кем-либо еще так же близок, как и с ней?

- Так в чем же «Номер», Эмми? - спросил он, слова вышли словно из тумана смущения и тоски.

- Ладно, - сказала она неохотно. Она всегда удерживала идею каждого предстоящего «Номера» до последнего момента, нагнетая драму. - Я обсасываю предстоящее действо… - снова сказала она. - Смотри, Асс, с того момента, как в церкви начнется венчание, в нашем распоряжении около сотни машин на этой площади. И ты убедишься в том, что многие из них не просматриваются. Не знаю, сколько из них не будут закрыты.

- И в чем же наша задача? - спросил Адам. Было прекрасное утро, ветер ласково шевелил травинки, солнце плясало на капотах и стеклах машин, выстроенных на площади.

- Просто. Каждый из нас берет половину машин, стоящих на площади, подкрадывается к одной из них, открывает дверь и залезает внутрь. При этом нужно убедиться, что тебя не видят. Каждый прибывший находится внутри и наблюдает за церемонией. Мы не очень рискуем. А затем необходимо сделать две вещи. Первое, надо включить приемник и вывернуть регулятор громкости до отказа. Второе, рычажок дворников надо поставить на позицию «On». Затем нужно выйти из машины и приступить к следующей.

- Не понимаю, - сказал Адам. - Моторы заглушены, приемники и дворники работать не могут.

- Конечно же, верно, - сказала она важным голосом. - Ничего не должно работать в машине, пока ее владелец не сел в нее и не повернул ключ зажигания – в каждой из ста. И тогда бешено начнут взрываться приемники, а дворники скрести по стеклам. Ты можешь представить себе все их очумелые физиономии?

- Да, - сказал Адам. Он смог себе это представить, но кое-что мешало его воображению. Во-первых, он не настолько сошел с ума, чтобы лезть в чужие машины. Для него все это звучало как ножом по стеклу. Во-вторых, он не знал, сколько приемников и дворников могли быть оставлены включенными в машинах их хозяевами. Он смотрел на Эмми, на огоньки в ее глазах, и не хотел ее разочаровывать. Но в себе успел разочароваться окончательно. Он подумал: «Может, отделаться от этого «Номера»? Что случится, если покину эту стоянку где-нибудь сзади?»

- Что случилось, Асс? - встревожено спросила Эмми.

В один отчаянный момент, он хотел слиться с ней воедино, но знал, что это невозможно.

- Ничего, - сказал он.

И Эмми, до чего уж привычная к смене его настроений, не уточняла деталей его замешательства. Немного погодя она сказала: «Приступаем». И они, украдкой и не спеша, как в фильме про индейцев, пробирались через площадь, осматриваясь и залезая в машины. Адам, забравшись в старый «Бьюик» с откидывающимся верхом, рассеяно искал рычажок дворников, когда вместо него там была кнопка. Наверное, сидя внутри, он выглядел нелепо.

Он осмотрелся и увидел человека, выбегающего из церкви на стоянку, одетого в старую вельветовую куртку – уж точно не участвовавшего в церемонии венчания. Очевидно, это был церковный дворник.

Адам оцепенел, подумав, что не может рисковать, если его разоблачат. Голос Эмми застал его где-то рядом: «Беги, Асс, беги! Нас видели!». Адам держался за дверную ручку очередной машины и уже поворачивал ее. К нему приближался топот бегущих ног, и он быстро ускользнул. Человек в куртке заглядывал в машины и осматривал их снаружи. Он выглядел, как пробирающийся через дебри команды противника баскетболист с мячом, и еще призывал Эмми остановиться и подойти к нему в сею же минуту…

Эмми шустро, смазанным пятном пронеслась через стоянку к посадке деревьев. Никто не смог бы ее схватить. Человек в куртке не смотрел на Адама вообще. Он проскочил мимо. Адам, как ни в чем не бывало, выходил через стоянку на улицу. Он уже спустился вниз по этой улице и вспомнил реплику Эмми: «Act nonchalant, always act as thought belong wherever you are» [Неважно, что ты делаешь, всегда веди себя непринужденно].

Они встретились, где договорились. После каждого «Номера» они встречались на Беккерс-Дрегстор на одном и том же месте. Эмми долго смеялась над всей неудачной стратегией прошедшего «Номера».

- Извини, Асс, - сказала она. Она пришла раньше его и уже почти давилась мороженым – «Шоколад с ванилью», как всегда. - Как много машин, в которых ты успел побывать? - спросила она. - Я только в пяти, прежде чем этот парень меня заметил. Он закричал: «Держите их!» - ну, просто как в кино. Все-таки было весело…

И тогда безо всякой причины они стали хохотать, с трудом держась за животы, разозлив Хенри Саннета – продавца, ему было около шестидесяти, вряд ли кто-либо младше сорока стал бы торговать мороженым. Адам взял у него два ванильных молочных коктейля, и они с Эмми долго говорили о других «Номерах» в «A&P». Им обоим было приятно находиться в этом магазинчике, в солнечный день. Эмми сидела напротив него в маленькой кабинке, краснея от любви. В его душе играло: «Она моя, разве нет? Моя!»

Затем они расстались, Адам шел домой к обеду, хотя в его желудке все еще плескался молочный коктейль, а Эмми – в редакцию навестить отца. «Позвони», - крикнула она через плечо, когда уходила.

Адам шел домой, пиная по сторонам всякий мусор. Он думал об Эмми, об автомобильных приемниках и о стеклоочистителях. И все это ради того, чтобы успеть к кошмару, который начался, пока его не было.

Он вошел. Мать оказалась у двери. Ее лицо было белее тумана, а глаза потрясали мраморной окраской.

- Что случилось? - спросил он.

- Грей звонил, - сказала мать. - Тревога.

Т: О, видишь – ты нуждаешься во мне? Все-таки беседовать важно.

А: Почему?

Т: Открытия, даже когда не ищешь. Ты пришел сюда ночью, не находя себе места, никому не веря, и вдруг начал говорить свободно – об Эмми, и в процессе мы очень многое открываем: тревога…

(пауза 5 секунд)

А: Возможно, я не хотел бы это открывать. Меня тошнит. Я устал.

Т: Не думаю, что у тебя есть какой-нибудь выбор.

А: О чем вы?

Т: Я думаю, что ты прибыл в ту точку, на которой уже не можешь задушить воспоминания, и даже хочешь вызвать их, желаешь их больше чего-либо. Факт, что именно это привело тебя сюда ночью. Это значит, что нужно вспоминать. Воспоминания – они должны выйти наружу, они сами проявляются. Они больше не могут гноиться в подсознании.

(пауза 8 секунд)

Т: И нет смысла в доверии чему-либо еще, важна сама неизбежность. Познания должны выйти, ты не можешь больше держать их взаперти.

А: Знаю, знаю.

И он знал. Он знал, что познания ждали своего выхода. Они сидели внутри и ждали, когда он выразит их, выразит их словами, и это уже было реально. Но в то же время, он колебался. Какая-то его часть все еще сопротивлялась.

Т: Что произошло?

А: Мне надо выждать момент.

Т: Время ожидания проходит.

Он знал это и также знал, что Брайнт, или кто еще он там был, сидел напротив него, выжидая, как предатель, как враг (а он теперь им и был). Адам также знал, что Брайнт мог проявить в нем то, что ему самому было недоступно.

Все, чем он мог помочь, это тем, что он мог найти знания о нем без искажений – без искажений чего?

Т: Расскажи мне – расскажи мне о той тревоге, что принес вам Грей.

А: Да, я расскажу…

Он мог рассказать о том, что мать была расстроена. Когда она вела его в гостиную, ее руки незаметно дрожали. И еще его поразило спокойствие в ее голосе, свежесть слов. Все правильно – она была расстроена, но могла все вокруг держать под контролем.

- Все будет хорошо, - сказала она, ее голос был тверд, словно командовала ему быть твердым. Адам подумал, что во все времена родители убеждают своих детей в том, что все замечательно, когда оно, в общем-то, не так. Но ради детей они готовы и на ложь.

- Где отец? - спросил Адам.

- У себя в офисе, заботится о мелких деталях. В ближайшие дни мы уезжаем, Адам.

- Куда уезжаем? Почему? Что все это? - спрашивал он, повышая тон, желая разобраться во всем, что происходит с матерью.

Она взяла его за руку и повела в гостиную.

- Однажды, когда-то это уже случилось, Адам. Это было похоже на пожар в школе или на муляж бомбы. В любом случае, Грей звонил около часа тому назад. Он думает, что, возможно, наши данные обнаружены. Он не уверен и может ошибаться, но требует от нас бдительности.

- И что он знает?

Она раздраженно, через рот выпустила воздух.

- И это самое смешное, Адам. Вспомни, я говорила тебе, что никогда не знаешь, когда игра переходит опасный предел. Конечно, Грей тоже этого не знает. Он сказал, что один из его людей подслушал телефонный разговор, в котором упоминался Монумент…

- Подслушивание, - «Это абсурд», - подумал Адам. – «Что им делать со мной и Эмми Герц, с «Номером» и школой, а также с моими родителями».

- Да. Управление держит под контролем определенных людей. И Монумент был указан в разговоре. Дата была также указана – завтра. Может быть, это ничего и не значит. Возможно, Монумент, упомянутый в подслушанном разговоре, не обязательно наш город и в нашем штате, но прозвучал именно Монумент. Грей думает, что нет шансов быть обнаруженными. Но он считает, что мы на несколько дней должны уехать – прогуляться, попутешествовать. Между тем, его человек будет в городе, наблюдать за домом, проверяя некоторые подозрительные конверты.

- Ты говорила, что нечто подобное случалось и раньше?

- Да. Дважды. Первый раз было одно из случайных совпадений.

Несколько лет тому назад наш город встречал двухсотлетие – он одним из первых был заселен на этой территории. Был праздничный парад, большое количество участников. Отовсюду прибыли телевизионные группы – из Бостона, Ворчестера, и даже Нью-Йорка – для съемки всего этого события. Одна телевизионная сеть планировала специальную программу о том, как маленький городок празднует свое двухсотлетие. Сюда на неделю или на две прибыли репортеры, операторы и постановщики. Грей подумал, что нам было бы логично уехать отсюда на две недели – государство оплачивает наше пребывание в Мене. Две недели на берегу моря, на пляже. Но кое-что делало этот отдых нелегким – осознание причины нашего отъезда.

- Кажется, я помню этот марш, - сказал Адам. - Что-то меня тогда разочаровало. Я маршировал в большой колоне бойскаутов, и вдруг мы свернули на Майн-Стрит, а потом вы с Па говорили, что в лучшие времена ходили, чеканя шаг, и это звучало, словно хлопки в ладоши.

Мать добавила:

- Все это по вине твоего отца, и я таила это, Адам, - в словах матери снова слышалась печаль.

- Что было в другой раз?

- Такой же переполох. Свидетель перед Комитетом Конгресса в Вашингтоне сказал, что он имел секретные материалы, составленные журналистом, который давал первые показания. Он сказал, что журналист исчез при загадочных обстоятельствах, и при этом на севере появился какой-то неизвестный страховой агент. Все это было очень неопределенно, конечно же, но Грей почувствовал, что у нас может и не быть другого шанса. И снова, мы поехали в какое-то путешествие. На этот раз в Калифорнию, в Сан-Франциско. На неделю. И каждый день там были дождь, жара и холод. Тебе было только семь. Так получилось, что те показания ничего не изменили в жизни твоего отца, но для некоторых журналистов такая ситуация обернулась тем, что им пришлось превратиться в агентов ЦРУ.

В дверь позвонили. Напряженная пауза; его мать внезапно вздрогнула, словно оживший труп в фильме ужасов. Ключ повернулся в двери, и отец вошел в прихожую.

- Хорошо, Адам, - сказал он. - Ты дома, - он посмотрел на мать. - Ты сказала ему?

В первый же момент, Адама начало тошнить от морщин на отцовском лице – маленькие бездны, углубляющиеся в кожу.

Отец быстро прошел в гостиную.

- Смотри, - сказал он. - Мне кажется, можно на выходные куда-нибудь смотаться, например, на север – сейчас самое подходящее время года побывать там. Мы остановимся в чудесном мотеле, и, может быть, Старый Инн посетит нас во время традиционного Ново-Английского обеда, - он хлопнул в ладоши, сцепив их, словно в ожидании дальнего путешествия, которое будет приятным. - Я думаю, что можно. И, Адам, в понедельник, где-нибудь по дороге мы можем позвонить в школу и договориться о твоем отсутствии в тот день. И у нас будет возможность отдохнуть сегодня, в воскресенье и в понедельник. И, кто знает, может, мы задержимся и на вторник.

Отцовский голос был жизнерадостным и жаждущим. И почувствовав холодок, Адам внезапно осознал, что это – правда: отец играл в игру, не веря стенам, действуя, словно не было того телефонного звонка, принятого от мистера Грея. Его лицо стало изможденным, а глаза осторожными и подозрительными, и блеск энтузиазма в голосе остро контрастировал с тем, как он выглядел на самом деле.

- Ладно, надо укладываться, - сказал он, повернувшись к матери.

Она улыбнулась, угасая.

- Я готова. Мой чемодан всегда уложен.

Отец кружился около Адама, водя руками над его плечами.

- Все будет хорошо, Адам, - шептал он. Шептал членораздельно – здесь, в гостиной. «Что значит их разворот друг к другу?» - подумал Адам. – «Что за шанс дает нам мистер Грей?» В первый же момент, ужас ситуации родителей стал реальным и для него.

- Надо идти, - сказал отец. Его руки теребили плечи Адама. Пучина тоски кипела в его глазах.

- Окей, Па.

Мать уже спускалась в подвал за чемоданами.

(пауза 20 секунд)

Т: Тебе нужно немного передохнуть?

А: Нет. Я хочу дойти до полного конца. В голове трещит, но я не хочу пилюли. Мне нужно закончить, поставить точку…

Т: Нам надо продолжить…

TAPE CHANGE:

END OZK014

Мотель находится на окраине Белтон-Фолса, и я жму к этому месту. Уже темно, и я знаю, как опасно находиться на дороге без фонаря и световозвращателей. К тому же, я в камуфляжной куртке. Все это делает меня вообще невидимым. Но я весь в побоях и не хочу идти пешком. Кости бурлят от боли, я утомлен, легкие горят, руки и ноги зябнут, но я продолжаю крутить педали. Машины пролетают мимо, ослепляя меня, и одна из них сигналит – звук клаксона вопит во мраке, но я еду. Я всего лишь в полумиле или чуть дальше от заправки, у которой я сверну к этому мотелю. И уже вспоминаю его название: «Rest A-While Motel» [«Отдых на колесах»], и это небольшая площадь с отдельными кабинками. Мать тогда сказала: «Разве это не романтика?». И мы остановились здесь. Большинство кабинок были двухместными, но их можно было сдвинуть в домик, так что мы могли быть вместе всю ночь. Мы ложились в таком сдвинутом домике, и я чувствовал себя в комфорте и безопасности, слушая отцовский храп и дыхание матери – ритмичное, вибрирующее и напоминающее танец бабочки на ее губах.

Я вспоминаю и еду. Позади магазины и дома, и длинный торговый центр, проплывший мимо, будто огромный бесшумный корабль. У меня за спиной ревет мотоцикл, проносится мимо и почти сносит меня с дороги. И, наконец, я вижу огни заправочной станции напротив мотеля. Мои засохшие губы и я кричим: «Ура!». Мотель близко. Я ехал так далеко, ничто не остановило меня, и больше уже ничто не остановит. Ночью буду спать в кабинке, в которой год назад останавливался с матерью и отцом, и, думая о них, снова буду в тепле и безопасности. А завтра встану, и приеду в Ротербург-Вермонт. Он через реку отсюда.

Мотель не освещен. Вывеска не горит. Она качается на ветру. Кабинки имеют запущенный вид. Мотель закрыт на зиму, напоминая мороженое в морозильной камере. Осматриваю кабинку, отведенную под офис – она также заброшена. Оставляю байк и захожу внутрь. Дверь легко поддается, она не закрыта на ключ. Я толкаю ее, открываю, и запах спертого пространства бьет в ноздри, вонь всякого старья висит в воздухе. Свет уличных фонарей проецируется окнами на стены и на пол. Два кресла – одно на другом в неприличной позе. Стол завален бумагами, книгами и всяким хламом, словно кто-то злобно все расшвырял. Меня интересует, который час, и где еще смог бы остановиться на ночь. Голова пульсирует, и тело жаждет отдыха. Не помешали бы и лекарства, чтобы поскорее уснуть.

Я ставлю оба кресла на пол, сажусь в одно из них, а на другое кладу ноги и какое-то время отдыхаю – прямо в одежде. Поразительно, как все может измениться за один лишь год: кабина выглядит или, скорее, кажется заброшенной уже как многие годы. Я думаю о том, как быстро происходит процесс разложения, и содрогаюсь. Вспоминаю о пилюлях и тысячу раз жалею о том, что не взял их с собой. В голову приходят истории про наркоманов, пристрастившихся к героину или марихуане. Они крушат витрины магазинов и кого-нибудь убивают, не справляясь со своими внутренними проблемами. И начинаю их понимать. Именно в эту минуту я многое могу отдать за то, чтобы лечь в постель. Пилюли действуют магически и успокаивают.

Шорох ломает тишину. Кто-то снаружи, около байка. Я спускаю ноги и выхожу наружу, ноги не слушаются – они затекли.

Маленькая, резвая и подвижная собачка, кажется, кокер-спаниель. Она обнюхивает переднее колесо байка. Я не боюсь кокер-спаниелей и выхожу наружу. «Ну, давай, вали отсюда», - говорю я. Собака какое-то время обнюхивает меня и уходит прочь, виляя обрубком хвоста.

Через дорогу от меня возится работник заправки – подросток с лежащими на плечах длинными черными волосами. Он заправляет машину. Хочу быть похожим на него: иметь такую же работу, хорошо ее выполнять, получать жалование в конце каждой недели и ухаживать за девочкой, похожей на Эмми. Я ему завидую, хотя и не знаком с ним. Представляю себе его друзей, семью, и меня снова мучает чувство одиночества. «Ладно», - говорю я себе, - «Не жалей об отрезанном дерьме. Да будет тебе».

Поднимается ветер, и я снова мерзну. Отворачиваюсь от заправочной станции, которая через дорогу от меня. Ветер метет дорожку к офису, и я знаю, что мне нужно: немного перекусить, вернуться и спать, можно улечься в комнате, подпереть креслом дверную ручку, чтобы никто не вошел, и спать всю ночь. И тогда завтра я, свежий и отдохнувший, проделаю последние несколько миль до Ротербурга и приеду с победой, в быстром полете верхом на байке. А теперь что-нибудь поем, позвоню Эмми Герц и расскажу ей о своем уже завершившемся путешествии, а затем, вернувшись, буду крепко и сладко спать. И ко мне приходит хорошая идея: почему обязательно надо спать в офисной кабинке? Почему бы не обследовать другую? Может быть, там остались забытые кровать, матрац и белье. Качу байк к ближайшей кабинке и заглядываю в окно. Стекло грязное и запятнанное, в налипших и засохших насекомых. Заглядываю и вижу кровать, матрацы – они голые и кривые. «Что за ад?» - могла бы сказать Эмми. Матрацы лучше, чем кресла в офисе.

Перехожу через улицу. Работник, вытягивая длинный щуп, проверяет уровень масла в моторе.

- У вас тут есть телефон? - спрашиваю я.

Он поднимает голову и смотрит на меня. Его длинные волосы взвиваются.

- Будки у нас нет, - говорит он. - Только на стене.

Он не проявляет интереса ни ко мне, ни к байку. Я не представляю для него ничего особенного.

Прохожу через смазочную площадку и захожу под навес. Масляная взвесь висит в воздухе. На полу старые покрышки. У стены автомат с печеньем и булочками. Его содержимое подходит для того, чтобы подкрепиться. Что-нибудь шоколадное быстро восстановит мои силы.

Телефон висит на стене рядом с дверью, ведущей внутрь гаража. Я выгребаю мелочь – несколько монет, одну из них вставляю в монетоприемник и жду голоса оператора. Мужской голос отвечает: «Оператор…»

Старательно произношу номер, растягивая его, почти пародируя. Мне не нужно ошибочное попадание куда-нибудь не туда. Огни пролетающей мимо машины ослепляют помещение, и мне ясно, что среди ночи на байке я далеко не уеду.

Теряю счет гудкам в трубке.

И вдруг: «Алло, алло…» - тот же грубый и безразличный голос, это не отец Эмми и не кто-либо еще, и я это знаю.

- Алло, - говорю я. - Мне нужна Эмми, - смех начинает брать меня за горло, потому что знаю, что все напрасно.

Пауза, а затем все тот же голос заявляет важным тоном:

- Здесь нет того, кого бы звали Эмми. Ты звонил раньше, и я сказал тебе, что Эмми здесь не живет.

В офисе внезапно похолодало.

- Смотрите, мистер, Здесь не может быть никакой ошибки. Это Монумент-Массачусетс, 537-3331.

И я снова старательно произношу номер, со сценическим выражением.

- Да, это Монумент-Массачусетс, 537-3331, - он говорит с сарказмом, пародируя мой голос.

Трубка дрожит в руке. В офисе холодно, будто кто-то попросту раскрыл дверь и впустил в помещение холодный воздух.

- Значит какая-то ошибка, - говорю я. - Возможно разгильдяйство со стороны телефонной компании. Они могли выдать один и тот же номер двум разным абонентам.

- Эх. Догадываюсь, - говорит человек. - Смотри, парень, я поднялся из постели с гриппом, и для меня не слишком полезны такие длинные разговоры по телефону…

- Мистер, я извиняюсь за беспокойство. Но 537-3331 это верный номер. Номер семьи Герц, и полгода назад я звонил по этому номеру. А еще я звонил вчера и не дозвонился.

Холод пронизывает все тело, проникая до костей. Чувствую, как оно буквально оледеневает. Стихия безжалостна.

- Смотри, парень, телефонные компании не делают таких ошибок. Это Монумент-Массачусетс, и это номер 537-3331 – я получил его три года назад, и мне не известна никакая семья Герц.

Дрожу еще сильнее. Утром нужно было взять лекарства, а я их выкинул.

Мне удается сказать: «Спасибо».

Прежде чем положить трубку он говорит: «Попробуй через управление связи, и не звони больше по этому номеру».

Вижу телефонную книгу, болтающуюся на цепи, открываю ее и нахожу номер управления связи. Руки трясутся, но я вкладываю другую монету и набираю номер.

В жизни еще мне не было так холодно. Набираю номер: первый; и это код города - 617; и после паузы - 555-1212.

«Управление связи – какой город?» - похоже на голос машины.

«Монумент», - говорю я, и произношу фамилию: «Герц» и адрес, жду и полагаю, что руки так прочно держат трубку, что дрожь тела не мешает.

«Герц», - говорит женский голос. – «Контора по прокату автомобилей на Майн-Стрит 12 - другого абонента с таким именем или фамилией в Монументе нет. По буквам: Г-Е-Р-Ц».

«Спасибо», - говорю я, и руки опускаются.

И вижу, как мои руки кладут трубку на аппарат. Все это происходит, словно в замедленном кино. Тот человек сказал, что номер 537-3331 он получил три года назад. Три года! Я отворачиваюсь от телефона, начинаю двигаться и нахожу, что ноги переставляются с большим трудом.

Выхожу наружу. Работник поворачивает голову. Он моет лобовое стекло. В машине женщина. Он спрыскивает пену, и его лицо искривляется,

- Эй? - спрашивает служащий, но без интереса. Он жует резинку, и его челюсть вяло шевелится. Кто-то замедлил все. Весь окружающий меня мир начал двигаться медленно и вяло.

- Как давно закрыт мотель, что через дорогу отсюда? - спрашиваю я, пытаясь быстрее выговаривать слова, но в замедленном движении слова выходят с трудом.

Он смотрит на меня и умиляется. Лицо женщины за лобовым стеклом тоже искривляется, когда она поворачивает голову в мою сторону.

Я смотрю через улицу на кабинки, и служащий также направляет туда взгляд.

- О, черт, два или три года, наверное. Не меньше.

Он продолжает скрести по стеклу.

Силюсь попасть рукой в его плечо, но делаю это как-то медленно и уж слишком деликатно.

- Разве последним летом кабинки не были открыты? - спрашиваю я, проговаривая слова старательно, не желая сказать что-либо не то.

Он прекращает мыть стекло и глядит на меня. Мне не нравится этот взгляд. В нем что-то непонятное, будто я инопланетянин, пришелец с другой планеты, галактики. Женщина тычется лицом в стекло. У нее коричневые волосы и глаза Сиротки Энни, широкие и без ресниц. Она смотрит так, словно в жизни не видела ничего подобного.

- Ты в порядке? - спрашивает работник, его глаза также заметно увеличиваются. Его слова не синхронизируются с движением губ, словно звуковое сопровождение задержано.

Почему этим утром я не взял пилюли?

Сжимая ручку портфеля одной рукой и толкая байк другой, начинаю пересекать улицу. Спиной ощущаю взгляды работника станции техобслуживания и женщины. Их взгляды впиваются мне в затылок, но я не оборачиваюсь. Ужасный звук наполняет мои уши. Это похоже на крик смерти. Мои зубы внезапно начинают стучать друг о друга, рот открыт и холодный воздух сушит десна. Я пытаюсь закрыть рот, но не могу. Челюсти словно застопорены и никогда не закрывались раньше. И тогда начинаю понимать, что этот звук слышу в себе. Я воплю и не могу остановиться. Жуткий звук. Машина резко тормозит где-то позади меня, вспышка света и сигнал клаксона.

«Эй, смотри куда идешь», - кричит чей-то голос.

Наконец байк, портфель и я на другом конце улицы. Стекло мягко хрустит у меня под ногой, и, кажется, я уже перестал вопить, потому что стало тихо. Проверяю рот – он остается открытым, но я уже не издаю ни звука. Подхожу к кабинке – к той, в которой мы с родителями останавливались, все вместе, той замечательной ночью, втроем. Аккуратно ставлю байк напротив двери. Смотрю через улицу на заправочную станцию. Ее работник продолжает наблюдать за мной. Сиротка Энни стоит около своей машины и тоже смотрит. Мой рот остается открытым. Наверное, я все еще кричу.

Поворачиваюсь. Удар двери кабинки спрашивает у них разрешения пройти мне внутрь, приглашает войти…

Меня со всех сторон окутывает пустота.

TAPE CHANGE:

START:

TAPE OZK015 2218 date deleted T-A

А: Вначале все было похоже на приключение. Мы втроем выходим к машине…

Несмотря на то, что тот день был хмурым и облачным – одним из тех безмолвных октябрьских дней, когда бриллианты пестрых красок внезапно замирали, Адама наполняло приятное возбуждение. Отец вел машину на север, от Монумента через Файрфелд-Нью-Гемпшир до Карвера.

Они все сидели на переднем сидении, тесно прижавшись друг к другу, мать была посередке между Адамом и его отцом. Было неудобно. «Думаю, будет лучше, если мы сядем вместе», - сказал отец, когда они садились в машину. Адама на мгновенье пробрала легкая дрожь. В чем была опасность для того, кто сядет отдельно сзади?

В какой-то момент начался дождь, но это не повлияло на их дух. Дворники закачались за стеклом, словно маятники метрономов, и Адам сказал: «Помните ту нашу песню: «Отец навеселе» - Па, когда я был совсем маленьким?»

И отец начал петь своим старческим хриплым голосом, Адам поддержал, а затем и мать. Она трясла головой, заставляя вибрировать протяжные ноты. «Никто в этой машине не поет в правильной тональности», - сказала она, перед словами:

Позже, когда дождь прекратился, они проезжали через Флеминг, Адам сказал: «Думаю, что мистер Грей прав – нас обнаружили. Неизвестно, кто они на самом деле. Па, как ты думаешь, мы вернемся в Монумент?» Он подумал об Эмми Херц, и о звонке ей перед отъездом. Возможно, он долго еще ее не увидит.

- Это ложная тревога, Адам, - сказал отец. - Также один из шансов. Грей всегда ко всему подходит с худшей стороны. И это делает ему честь в его работе, я так думаю.

- Посмотрим, - сказала мать. - Не надо об этом. Надо полагать, у нас прекрасное путешествие. На выходные, подальше от Монумента, и не стоит говорить о чем-нибудь мрачном…

Они продолжали ехать. Отец читал фрагменты из повестей Томаса Вольфа, про октябрь, про листья, опускающиеся с укутанных красной горечью крон деревьев, или про желтую листву, словно про свет жизни. Адам снова окунулся в печаль. Он думал об отце, как о писателе и журналисте, и о переменах в его жизни, о том, как было тошно ему бросать все и становиться совершенно другим, и о том, как каждый из них стал совсем другим человеком – его отец, его мать и он сам – бедный потерянный Пол Делмонт.

Они остановились перекусить у «Макдонольдса», потому что Адам испытывал большую слабость к гамбургерам. Затем продолжили путешествие. Выглянуло солнце. Отец решил, что до наступления полной темноты стоит найти мотель, а затем поесть в хорошем ресторане. Отец не переваривал «Макдонольдс» и был равнодушен к рыбным филе.

- Найдем, - сказала мать.

И нашли. То не был настоящий мотель, а всего лишь ряды кабинок, выстроенных в стороне. Вывеска около шоссе гласила: «Rest-A-While Motel».

- Почему бы не остановиться здесь? - спросила мать. - Это еще романтичней, чем в отстроенных зданиях.

- Правильно, - сказал отец, съезжая с дороги. Отец вышел оформить места, а Адам с матерью остались в машине. Когда отец вернулся, он сказал: «Есть одна кабинка, вмещающая троих – дают на ночь. Так что спим вместе».

Снова легкая дрожь пробрала Адама.

Но это был их лучший вечер. Они нашли ресторан под названием «Красная Мельница» - около быстрого ручья, крутившего старое водяное колесо. И отец с матерью были в хорошем настроении. Мать ни о чем не печалилась. Улыбка периодически растягивала уголки ее губ. «Вино, налитое в бокал, сделало ее улыбку больше», - сказал отец, умиляясь. Адам ощутил себя их частью. Он был рад тому, что узнал от отца все его секреты. А в один момент, в доказательство своих чувств к матери он взял ее руки и сжал их между ладонями. Она улыбнулась, и это была та ее давняя улыбка, полная нежности и любви. Он взглянул на отца, но не решился сделать тоже самое, тот выглядел на много старше матери. Но он заметил, как отец с уважением ответил взглядом.

Позже они обследовали кабинку, оформили мебель, которая была арендована на ту ночь. Это напомнило Адаму старый фильм, который он как-то видел по телевизору: «Это случилось однажды ночью» - с Кларком Гейблом и еще какими-то актерами. И отец и мать также вспомнили этот фильм, они шутя обсуждали веселые сцены из него устраиваясь перед сном. Адам уснул намного позже них. Он еще долго вслушивался во всякие ночные шумы, в ритмичный отцовский храп и в вибрирующее дыхание матери.

Следующим утром они планировали отъехать подальше на север, к Берлингтону и Сент-Албансу, или еще дальше – к канадской границе. Хотя, отец сказал, что им, конечно же, нельзя ее пересекать. Еще он сказал, что на северной дороге будет Берр – деревня камнетесов, где когда-то обосновались итальянцы. Они работали в карьерах, таких же, как и в Блаунте, и, наверное, было бы неплохо там побывать. Они были по дороге в Берр. Было бриллиантовое октябрьское утро, в листьях безумного цвета. Под ними было шоссе, пересекающее штат, но оно не проходило через другие штаты. Их приветствовали крутые подъемы, спуски и повороты. Величественные пейзажи сгущались, вдали они были усыпаны фермами и амбарами.

- Так давно мы не были вместе, - сказала мать.

- Мне кажется, та машина преследует нас, - сказал отец.

Он говорил уж слишком спокойно и обосновано, словно комментируя погоду или что-то еще, подразумевавшееся в его словах, как совсем не относящееся к Адаму.

- Я видел их этим утром, через дорогу от кабинки на заправочной станции, - отец говорил, тая холод и спокойствие. - Без паники. Я не спеша съеду на обочину, и будем медленно ехать, словно хотим полюбоваться пейзажем – увидим, что произойдет.

Адам почувствовал, как мать оцепенела.

- Кто это, как ты думаешь, Па?

- Наверное, кто-нибудь такой же, как и мы, любуется ландшафтами, или же человек Грея. Он желает быть в роли сторожевой собаки. Для нас, говорит он, это хорошо.

- Будь осторожен, Дейв, - сказала мать.

Отец притормозил у обочины, на маленьком закутке, не совсем подходящем для парковки, но достаточно удаленном от дороги и подходящим для того, чтобы рассмотреть со стороны поселок и земли фермеров с домиками, издалека выглядевшими маленькими игрушками.

Машина, о которой говорил отец, приближалась к ним. Это был «Додж» бронзовой окраски и неопределённой модели. Он двигался не спеша и неуверенно – не быстро и не медленно. Двое сидели спереди. Они смотрели вперед по ходу машины.

Отец мотнул головой.

- Люди Грея, - сказал отец, сморщив лицо. - Я их вообще-то не знаю, от меня они скрыты.

- Будем рады им, - сказала мать.

Они тронулись. Бронзовый «Додж» исчез из их поля зрения. Пейзаж предстал в более драматичных красках, когда дорога пошла под уклон. В далекой перспективе горы острыми верхушками впивались в небо, а высокий пик переливался в солнечных лучах.

- Ой, Дэвид! - воскликнула мать.

Отец выворачивал баранку руля на горном повороте, и переполненная воздухом перспектива встречала их своей бездной. Кромка шоссе напоминала высокий балкон, с которого сельская местность просматривалась на много миль вперед. А внизу по пестрой земле тонкой черной змейкой извивалась река.

Отец прижал машину к обочине дороги.

- Надо упереться ногами, - сказал он.

- Мне кажется, мы уже видим Канаду, - воскликнула мать, вскинув голову в направлении простирающейся перед ними панорамы.

В этот момент послышался шум мотора, приближающийся быстро, с нарастающим и воем. Звук, извергаемый из ниоткуда. Адам огляделся вокруг. Никого и ничего, но со стороны ближайшего поворота на них летела машина. Удар последовал спереди. Металл сверкал на солнце.

Машина с противным скрежетом врезалась в них.

Адам вскрикнул, а, может, это вскрикнула его мать. Он словно собрался бежать, но не шевельнулся. Он слышал чей-то отрезанный на половине дыхания крик. Он видел…

(пауза 10 секунд)

А: Ничего.

Т: Ты что-то видел. Конечно же.

А: Да.

Т: Что ты видел?

А: Машина, похожая на монстра… Машина…

Т: Что еще?

А: Ничего. Только машина.

Т: И что эта машина делала?

А: Удар мяча… Похоже на удар мяча… Удар в…

Т: Во что? В кого?

(пауза 10 секунд)

Т: Ты должен говорить.

(пауза 5 секунд)

Т: Не останавливайся.

(пауза 6 секунд)

Т: Не останавливайся.

В них. В отца, в мать, в него. Машина врезалась, изо всех сил. Блеск стали, сияние солнца. Он ощутил себя как-то странно, сумасшедше. Он перемещался по воздуху, без чувств, без боли, без ощущения полета, но висел, он не летел – он медленно плыл. Все замедлилось, он медленно падал и переворачивался в пространстве, и видел, как его мать умерла – мгновенно, без каких-либо сомнений. Почти с любопытством он разглядывал ее окаменевшее, лишенное чувств тело. В какой-то момент, она стала крутиться так же, как и он. Это чем-то напоминало конец оторвавшейся струны – отлетающей моментально и завивающейся в пружину. Она внезапно оказалась на потолке машины. Она скользила по лобовому стеклу медленно и ужасно, а затем также скользила назад, словно кто-то пустил пленку в проекторе в обратную сторону, и упала на тротуар. На скольжение это уже похоже не было, она просто упала, нырнула – как-то неуклюже. Ее голова заломилась почти под прямым углом к ее телу. Она уставилась на него своими широко раскрытыми глазами, и это не был пристальный взгляд. Адам знал, что ее глаза были слепы, они смотрели в пустоту. Она была мертва – мертва необратимо. Сомнений не было никаких, словно это он лежал на тротуаре в данный момент. Его собственный странный полет должен был закончиться, но он не знал: как и когда. Он не знал, где остановит движение в воздухе, и продолжал пристально смотреть на нее, лишенный способности двигаться и говорить. Он ощутил себя окруженным сыростью и грязью, словно в болоте. Ему так показалось, когда он смотрел на мать, на ее голову, отогнутую под неправильным углом. Она была похожа на тряпичную куклу, выброшенную прочь.

Голос: «Он ушел – его здесь нет».

Другой голос: «Я видел, он бежал. Он ранен».

Еще один голос: «Они найдут его – своего не упустят».

Отец. Они говорили об отце. Он ушел. Это крутилось в мыслях.

Шаги. Они громко эхом повторялись в асфальте, впитываясь ухом, расплющенным под тяжестью головы Адама. Щека отекла, она была ободрана. Он лежал лицом к матери. Она была мертва. Голова была заломана под неестественным углом. Он не хотел больше смотреть на нее. Он лежал онемевший, в вакууме, исключающем возможность прохождения звука и попадания его в ухо. Он пытался оторвать голову от тротуара, но у него ничего не получалось. Он хотел закрыть глаза, но они не закрывались. Он больше не мог ее видеть.

Он. Не. Хотел. Смотреть. На. Мать. Она. Была. Мертва.

Он ощутил необходимость движения – встать, оторвать себя от тротуара, отвернуться, и собрал всю свою волю, все свои силы. Асфальт царапал ему щеку словно наждачная бумага, когда он делал попытки пошевелиться. Наконец ему удалось медленно повернуть голову и начать двигать глазами…

Т: Что ты видел?

Его. Его – идущего к нему, к матери. Он был во весь рост. Адам смотрел на него снизу, с тротуара. Он приближался, и его рот двигался. Он все шел и шел…

Т: Говори, это важно.

Он приблизился вплотную, нависая, заслоняя свет. Около головы Адама стояли ноги гиганта, или даже они были подняты на ходули. До ушей Адама доходили слова, исходящие из его рта: «Он никуда не денется». Но его отец ушел. Ноги сделали пару шагов и остановились около матери, и рот произнес: «Она ликвидирована». Слушая эти слова и не желая их слышать, он видел того, кто стоял около матери. Ноги подошли к нему снова и переступили через него.

Т: Кого ты видел?

Грея. Его голос рявкнул: «Быстро двигайтесь. Мальчик – проверьте его. Его еще можно использовать. Быстро…»

Руки ощупывали его тело, но это не вызывало боли. И внезапно сладостная и приятная истома начала засасывать и обволакивать все его тело, унося его куда-то вдаль. И он ей поддался. Лицо налилось тяжестью, горячий компресс лег на глаза. Они вибрировали, словно выдох его матери прошлой ночью в мотеле. Он проваливался в бездну мягко, легко и нежно…

Т: Кто? Кто?

(пауза 5 секунд)

Т: Не исчезать.

(пауза 5 секунд)

Т: Не замыкаться.

(пауза 5 секунд)

Т: Ты очнулся? Очнись!

(пауза 5 секунд)

Т: Подними руку, если ты очнулся.

(пауза 30 секунд)

Т: Пора остановить запись: он в себя не приходит.

END TAPE OZK015

Огибаю поворот, и передо мной расстилается Ротербург.

Я – отдохнувший и налегке, и кручу педали этим прохладным утром.

Ротербург заброшен и пуст, вокруг ни души, словно его однажды вымели, если это можно так себе представить.

Гоню без остановки. Руки и ноги работают прекрасно, слаженно, и мне начинает казаться, что человек просто создан природой для езды на велосипеде. Велосипед – это мое второе я, и я для него был рожден.

На моем пути стоит телефонная будка, но даже не смотрю на нее и не могу себе объяснить, почему ее наличие так мне неприятно и портит настроение. Но оно уже испорчено. Телефон напоминает мне об одиночестве, зияющем как пропасть, как пучина, как черная дыра. Мрак этой дыры тревожит меня. Он готов поглотить меня всего целиком, и я стараюсь об этом не думать. Лекарства всегда помогают уйти от такого рода мыслей как можно дальше.

За следующим поворотом уже вижу госпиталь. Железные ворота сверкают на солнце. Они недавно выкрашены в безобразный оранжевый цвет, но доктор Дьюпонт говорит, что это только грунтовка, на которую вскоре ляжет черная краска. Направляюсь к ним, и рад своему возвращению. Ноги немеют, а пальцы зябнут. Я въезжаю в ворота, и меня ожидает доктор Дьюпонт. Он всегда ожидает меня – рослый, седоволосый человек, у него строгие черные усы и еще у него мягкий и вежливый голос.

- Хорошо, ты здесь, - говорит он, и рад меня видеть. Слезаю с байка, расправляюсь, чтобы показать себя во всей своей красе.

Оборачиваюсь и смотрю через ворота. Как-нибудь укачу отсюда на своем байке, чтобы никогда больше сюда не вернуться.

- Я не принял лекарств, доктор, - говорю я ему. Холодно, и мое тело начинает пробирать дрожь. Он кладет мне на плечи свои руки.

- Все хорошо, - шепчет он.

Я качу байк по узкой дорожке, ведущей в госпиталь. Доктор Дьюпонт идет рядом. Госпиталь возвышается на небольшом холме. Это белое здание с черными ставнями на окнах и с колонами на фасаде. Такие особняки обычно встречаются на юге.

- Добро пожаловать, всадник, - зовет меня кто-то. Оборачиваюсь и вижу мистера Харвестера, пожилого человека. У него низкий и хриплый голос. Он улыбается мне, и я ему в ответ. Он косит газоны и делает еще какую-то работу, и всегда хочет с кем-нибудь куда-нибудь съездить: читает книги, разглядывает карты и листает туристические журналы. Но никогда, никуда и ни с кем не ездит. Красные вены на его лице напоминают карту, обычно занимающую его руки.

Мы с доктором проходим мимо, и я внезапно устаю. Всего уже через верх.

- Эй, ну что узнал – спина странника? - спрашивает Пастух. Он сидит на веранде со своими дружками – Дабби и Левисом. Они хитрые и верткие парни. Я отворачиваюсь от них. Они всегда придумывают какие-нибудь пакости. Я как-то ехал на байке мимо грядок – доктор Дьюпонт разрешает мне это, если я катаюсь, не покидая территории госпиталя. Пастух и двое его дружков погнались за мной и столкнули меня с тропинки, и я полетел в канаву. Пастух таращится на меня своими маленькими глазками. На его лице самодовольная улыбка. Я не смотрю на него. Эта улыбка мне хорошо знакома. Он постоянно пытается забрать у меня портфель. Мы проходим мимо него, и я крепко сжимаю его ручку.

Просторный холл как всегда наполнен запахом сирени. Доктор Дьюпонт делает все, чтобы все здесь напоминало дом. «Это не больница – это дом, который принадлежит больным», - говорит он.

Мы входим в холл, и я слышу рычание. Я устал, словно давно не спал, а когда слышу рычание собаки, то на меня начинает давить еще и усталость от страха.

«Сейчас, сейчас», - говорит доктор Дьюпонт. – «Все хорошо», - кричит он кому-то в другую комнату: «Сильвер, уйди отсюда, говорю я тебе… убери его с дороги, наконец».

Сильвер – это злая и свирепая немецкая овчарка. Он с садистским удовольствием подбегает к людям и сбивает их с ног. Когда я проезжаю мимо на велосипеде, то он гоняется за мной.

Мы проходим мимо офиса в конце холла, где сидит Лук. Он работает диспетчером, но иногда помогает в столовой на раздаче еды. Он часто дает мне добавку, что поднимает мне настроение. Я киваю ему, когда мы проходим мимо, и он тоже кивает мне в ответ. Его рот всегда занят зубочистками.

Мы с доктором Дьюпонтом поднимаемся по ступенькам, и Артур Хайнз, свесившись через перила, наблюдает за нашим подъемом по винтовой лестнице. Артур Хайнз – это большой и жирный увалень, и он всегда потеет. Он ничего не говорит, а всего лишь наблюдает за нами, выглядит тоскливо и всегда чешется. Он всегда стоит на втором этаже за решеткой, и его глаза всегда за всеми следят. Стараюсь не встречаться с ним взглядом.

Мы уже наверху и движемся в направлении моей комнаты. Хоть мне здесь и не нравится, я все равно ощущаю себя частью всего, что меня здесь окружает. Я знаю, что Джуниор Варней что-нибудь крадет и, конечно же, все время пытается стащить мой байк, и знаю о жутких ночных часах и о комнате, где мне задают вопросы. Но я устал, и рад, что моя комната меня ждет.

И вот мы в маленькой и комфортной комнате, с голубыми обоями и с золотыми птицами на них. Доктор Дьюпонт подходит к моему столу и достает оттуда лекарства. Я проглатываю две пилюли и запиваю их водой.

Сижу в кресле и смотрю в окно. Вид из окна окаймлен морозной кромкой.

- Мой отец, - говорю я, глядя в окно. Оно без форточки, в отличие от окон в другой комнате, в которой я отвечаю на вопросы. Надеюсь, что больше никуда отсюда не уйду.

- Мой отец умер? - спрашиваю я.

- Пожалуйста, - говорит доктор Дьюпонт. - Расслабься. Надо дать лекарствам немного поработать, как у нас говорят. - Его голос успокаивает, он напоминает клубничный сироп и не имеет ничего общего с другим голосом в другой комнате. Не хочу о ней думать, но продолжаю думать об отце.

- Мой отец умер, не так ли? - спрашиваю я. Знаю, что мать мертва. Мне это известно. Не знаю, откуда, но я это знаю. Но про отца не известно ничего. Не удивлюсь, если вдруг окажется, что он где-то есть, что он жив, ждет и пытается меня найти. Не удивлюсь, если он ранен и ждет моей помощи.

- Все мы умираем, - говорит доктор, его голос вежлив и мягок. - Каждый из нас должен когда-нибудь умереть. - Его голос особенно таков, когда он блаженно разваливается в кресле.

- Мой бедный отец. Он умер или нет? Удалось ли ему уйти?

На лице доктора печаль. Она всегда проступает у него на лице, когда он говорит о моем отце, и я снова осознаю, что он мертв.

Доктор забирает портфель из моей руки, и я начинаю петь:

И начинаю чувствовать себя намного лучше, когда пою. Я пою и смотрю на доктора Дьюпонта. Он достает из портфеля коробку. Его доброта переливается через край. Лекарства уже действуют, и я чувствую, как они растекаются по моим венам. Все в них поет вместе со мной:

Мне легко поется, потому что знаю, что не пойду в ту комнату, и не буду отвечать ни на какие вопросы. Может быть, когда-нибудь потом, но, по крайней мере, не сейчас.

Доктор открывает коробку и достает от туда поросенка Покки – моего старого друга. Доктор – замечательный человек, он нашел для меня поросенка Покки. Он выходит из комнаты, а потом возвращается. У него в руках старая армейская куртка моего отца и его шапка.

Он дает поросенка мне в руки.

Я качаю поросенка Покки в руках и надеваю отцовскую куртку и старую его шапку. Я больше не печален, хотя знаю, что он умер, и мать тоже.

И все пою и пою:

- Отдохни пока, - говорит доктор Дьюпонт. - Все будет замечательно, Пол.

Я не понимаю, с кем разговаривает доктор, кого-то он называет Полом.

Кто он, этот Пол? Я знаю, что я не Пол. У меня есть другое имя, и я это знаю, но не могу о нем сейчас думать. К тому же я очень занят песней. В моих руках поросенок Покки. Когда пою, то улыбаюсь, потому что я, конечно же, знаю, кто я, и кем буду всегда.

Я – сыр.

TAPE OZK016 1655 date deleted T

Т: Ежегодный рапорт по Делу, датированному 5.01.86г. Особая рекомендация: Субъект А; Личный Номер 2222; Агентство Базисных Процедур.

Как вытекает из подборки записей (серия OZK), не было возможно выявить какую-либо информацию от Субъекта А об Управлении 1-R. Стимулирующее лечение (ссылка на Медицинскую Объединенную Группу) плюс расследование привели лишь к усилению подозрений у Субъекта А. Доклад психиатра (ссылка на Психиатрический Профиль) плюс анализ подтвердили результаты записей (серия OZK). Субъект А также среагировал на содержание записанных бесед (ссылка на доклад Управления В-2 и на магнитные записи серий ORT, UDW). Дата предусмотрена для Субъекта А также вытекающим из его реакции на прослушанное. У Субъекта А наступало глубокое депрессивное отречение от реальности, когда беседы затрагивали темы, касающиеся Управления 1-R. (ссылка на Проект Восстановления Свидетелей, на Дело, датированное 5.01.86г., и на Свидетельство №599-6.) Результаты опроса – негативные (ссылка на результат, вытекающий из магнитных записей серий ORT, UDW.).

В целом:

Третий по счету ежегодный опрос Субъекта А по своим результатам идентичен двум прослушанным сессиям с интервалом в двенадцать месяцев каждая. Субъект А не смог раскрыть дату, предусмотренную Управлением 1-R для устранения Свидетеля №599-6. Все, что удалось узнать от Субъекта А сопровождает подтверждение устранения свидетеля №599-6 и находящейся рядом с ним его супруги. Сведенья являются, всего лишь, психологическим остатком в травмированном сознании Субъекта А.

Общее заключение:

Управление В-2 не уполномочено давать ход рекомендациям и функциям консультативного порядка. Исследование группы консультантов в настоящее время является устаревшим для приоритетного изучения.

Заключение №1:

Изменения в кодексе Агентства Базисных Процедур сводятся к исключению Параграфа № 979, который, как правило, не позволял процедуры устранения Управлению 1-R.

Заключение №2:

Прекращение подозрений Личного Номера 2222 и финансирование полного его восстановления на наблюдательной основе: Несмотря на то, что Свидетель №599-6 был обнаружен противной стороной, не было доказано, что устранение его и его супруги было произведено с согласия Личного Номера 2222 (вероятность того, что Личный Номер 2222 был в контакте с противной стороной с целью устранения Свидетеля №599-6 очень мала и не доказуема.). Доказано, что Личный Номер 2222 руководил происходящим после удавшегося акта устранения и снятия наблюдения: (а) преследование и обнаружение Свидетеля №599-6 с дальнейшим устранением его противной стороной; (b) ликвидация последствий совершенного акта устранения; (с) ограничение свободы действия и передвижения Субъекта А. Все действия производились без участия местных уголовных и официальных авторитетных лиц. Обязательный трехгодичный просмотр наблюдений Личного Номера 2222 проводился в соответствии с параграфами устава Агентства Базисных Процедур.

Заключение №3:

С момента прекращения связи Субъекта А со свидетелем №599-6 и Дела, датированного 5.01.86г., рекомендуется: (а) на протяжении проверки Агентством Базисных Процедур (ссылка на параграф №979) продолжить содержание Субъекта А до одобрения процедуры его устранения; или же (b) обеспечить пожизненную поддержку состояния Субъекта А.

END TAPE SERIES OZK016

Я еду на велосипеде. И вот я уже на тридцать первой дороге в Монументе, штат Массачусетс. Я на пути в Ротербург-Вермонт, и изо всех сил я жму на педали старомодного, изношенного велосипеда – тихоходного и разваливающегося на части. На нем только устаешь. Иногда отказывает тормоз, и искривленное «восьмеркой» колесо скребет по вилке руля. Дорожный велосипед – наверное, когда-то такой был в детстве у моего отца. Холодно, ветер кусает меня за локти, заползая змеей за шиворот, задирая вверх рукава куртки и стараясь ее расстегнуть. Ноги от усталости наливаются свинцом. А я все кручу и кручу педали…