Я – вождь земных царей…

С него начался Серебряный век русской культуры, Валерий Яковлевич Брюсов считался «ментором» поэтов-декадентов, а на склоне своего недолгого века стоял у истоков советской литературы.

Валерий Брюсов

Его дед, по рождению – крепостной крестьянин, сделал состояние на торговле пробками, купил дом в Москве, владел несколькими лавками. Но отец поэта не сумел преумножить семейные капиталы, предпочитая образ жизни рантье. К тому же, он симпатизировал подпольщикам и мечтал о революции. Это не мешало ему вовсю предаваться страстям – Яков Брюсов спустил львиную долю состояния на ипподроме.

«Мы были дерзки, мы были дети»

Валерия отец воспитывал в атеистическом и народническом духе. «О принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножать», – признавался Брюсов. Семейных капиталов едва хватило, чтобы сын, увлекавшийся и литературой, и математикой, окончил знаменитую частную гимназию Льва Поливанова. В старших классах гимназии он с головой ушел в поэзию французских символистов – Шарля Бодлера, Поля Верлена, которому даже написал письмо, в котором обещал стать первым русским мэтром нового поэтического течения. И сразу принялся исполнять свое обещание: собрав кружок единомышленников, издал три сборника «Русских символистов», в которых он и его друзья напропалую подражали французским кумирам. Позже поэт вспоминал о своих ранних опусах иронически: «Мы были дерзки, были дети, нам всё казалось в ярком свете».

Он нашел себя, будучи студентом Московского университета, на историческом отделении. Учился у Василия Ключевского и философа Льва Лопатина. Пытался создать, как ему казалось, новую науку – «историю литературы». Увлекался оккультизмом, античностью, превратился, по собственному определению, в «книжного человека». Тогда он и нашел свою интонацию в поэзии – чеканную, строгую, с путешествиями в разные эпохи, как на машине времени.

Всегда за работой

Будучи студентом-историком, издал свой первый сборник. Назывался он запальчиво – «Chefs d’oeuvre», то есть ни много, ни мало «Шедевры». «Не современникам и даже не человечеству завещаю я эту книгу, а вечности и искусству», – горделиво посвящал автор свое творение. Десятки ругательных рецензий на этот сборник принесли поэту первую известность. Он превратился в возмутителя спокойствия, в вождя нового литературного направления.

Символизм и декаданс

Нет, он не отрицал все, что было в русской литературе в прошлом. Брюсов с юности увлекался Некрасовым, а Пушкину посвятил несколько глубоких статей. Просто стремился уйти от штампованного реализма, подняться в мистический космос мистерий. Казалось, что это оживит поэзию, которая несколько поржавела от эпигонства после Золотого пушкинского века. «Искусство есть постижение мира иными, нерассудочными путями. Искусство – то, что мы в других областях называем откровением», – провозглашал Брюсов. К этому добавлялся «культ личности» стихотворца, который, отстранившись от «пошлой реальности», считал себя центром мироздания, творцом миров. Тогда всё это называли символизмом. А заодно и декадансом, поэзией распада прежних «банальных» ценностей.

Ранние «Шедевры»

Брюсов стал истинным лидером символизма, да и всей декадентской поэзии. «Я – вождь земных царей и царь», – писал он, и многие почти верили в это. Он и держался несколько высокомерно, как вершитель судеб, посвященный в тайны будущего, ибо «Только грядущее – область поэта». Писал и публиковался он ежедневно. Многописание стало Брюсова было делом принципа, и тренировкой, и служением. Он служил культу профессионализма. Недруги называли его «образцом преодоленной бездарности», «героем труда» (определение Марины Цветаевой) – в противоположность «поэтам от Бога».

Он не только писал, но и создавал индустрию символизма. В 1900 он создал издательство «Скорпион», а через четыре года – журнал «Весы», главный орган новой поэзии. Стал директором Московского литературно-художественного кружка, но главное – законодателем мод в словесности. 1910‑е считаются расцветом Серебряного века русской поэзии. И не было в те годы стихотворца, который избежал увлечения Брюсовым. Хотя бы ненадолго. А «мэтром» считали его все. В назначенные часы он принимал молодых поэтов, никогда не опаздывал. «Пишите каждый день, пишите много, а выбрасывайте еще больше», – таков был излюбленный менторский совет Брюсова. Ему этот метод помог выработать гибкий поэтический язык, который годился для любого жанра и сюжета.

Служение символам, выстраивание мистических систем – всё это было для него сменой масок. Гораздо органичнее для Брюсова рационализм. Его стиль, его образ разительно отличался от современников-символистов – Константина Бальмонта, Александра Блока, Андрея Белого, которые очаровательно «витали в облаках». Брюсов в стихах – мужественный, твердый завоеватель, сильная личность. Правда, с густым оттенком болезненной неврастении. Любимым брюсовским историческим героем был Александр Македонский, который, если верить историческим легендам, тоже сочетал в себе эти черты.

Его скандальная ранняя популярность была связана, во многом, с эпатажными поэтическими акциями – такими, как публикация одностишия «О, закрой свои бледные ноги», смысл которого, смущаясь, пытались разгадать курсистки и студенты. В этой строке, которую знали даже те, кто никогда не заглядывал в поэтические сборники, видели дерзкий, вызывающий эротизм. Казалось, что эгоистичный и холодноватый поэт не способен на лирику, как и на привязанность к кому-то, кроме себя. Быть может, лучшие строки Брюсова современники, увлеченные спорами о декадентском искусстве, просто не разглядели. А там есть и искренние признания в любви:

Считалось, что Брюсова способны понять и полюбить только молодые поклонники символизма, но неожиданно высокую оценку дал его стихотворению «Каменщик» Лев Толстой, вообще-то не принимавший декадентов. Это стихотворение 1901 года переполнено предчувствием «классовых боев» и народническими мотивами, которые Брюсов впитал от отца.

Выслушав эти строки, Толстой веско произнес: «Это хорошо. Правдиво и сильно». Никому из поэтов того поколения не доставалось таких похвал классика – ни Белому, ни Блоку. Эти стихи вписывались в русскую народническую традицию – и декламировали их в начале ХХ веке поклонники Некрасова… Они понимали и любили такую поэзию.

«Где вы, грядущие гунны?»

Иногда он и впрямь считал себя сверхчеловеком. И современники находили в нем нечто дьявольское. В одном из рассказов Ивана Бунина Брюсов «демонически играет черными глазами и ресницами», а в воспоминаниях нобелевский лауреат окрестил его «садистическим эротоманом». А Андрей Белый уважительно величал поэта «Мефистофелем в черном сюртуке». Его считали черным магом, который способен свести врага в могилу, и Брюсову, скорее всего, льстила такая репутация. Ему нравилось если не быть, то слыть сверхчеловеком, держать осанку гения. Чтобы никто не подозревал, что за величественными масками скрывается человек, бесконечно преданный литературе – с юношеским максимализмом. Это разглядел в нем поэт Вадим Шершеневич: «При всей своей нарочитой сухости, Брюсов был, как это ни странно звучит, с детства немолодым мальчиком». Так, играючи, по примеру Горация, Державина и Пушкина он написал свой «Памятник» – более горделивый, чем у великих предшественников:

Он часто писал об ассирийцах, македонцах, римлянах, но прославили его соплеменники царя Атиллы. В 1905 году Брюсов написал «Грядущих гуннов» – заклинание о великих катаклизмах, которые сметут с лица земли одряхлевшую цивилизацию. Брюсов обратился к своим излюбленным образам древней истории:

В этих строках – впечатления от кровавого воскресенья и московских баррикад… История ускорила шаг. Радуется этому Брюсов или ужасается, было не до конца ясно. При любом исходе поэт готовился в жрецы нового мирового переустройства.

Брюсова сильно изменила война. Тогда ее именовали Второй Отечественной, мы привыкли к другому названию – Первая Мировая. Он отправился в действующую армию корреспондентом газеты «Русские ведомости». Фронтовой быт не изменил его отношения к войне как к шансу для человечества стряхнуть «тлен веков». Он писал: «Пусть, пусть из огненной купели // Преображенным выйдет мир!». В 1917‑м Брюсов искренне поддерживал идею «войны до победного конца», был сторонником Временного правительства. Но и октябрьские события не вызвали в нем протеста. Брюсов, как и положено вождю символистов, оставался выше земной суматохи, выше морали. В ленинской политике его, по большому счету, не устраивало одно – Брестский мир. Остальное Брюсов считал подходящим началом для строительства идеального общества, о котором мечтали Френсис Бэкон и Томмазо Кампанелла. В его стихах непросто разглядеть сочувствие к жертвам Первой Мировой и Гражданской. Брюсова интересовало другое – масштаб исторической драмы, в которой он снова, как в молодые годы, ощущал себя демиургом.

Поэт при наркомпросе

В 1919 году, когда исход Гражданской войны еще не был предрешен, он вступил в РКП (б) и стал работать в наркомпросе. Когда об этом узнал Бунин, он записал в дневнике: «Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик». А он принялся готовить собрание сочинений Пушкина, заведовал библиотечным фондом, преподавал в Коммунистической академии, создавал собственный Высший литературно-художественный институт, который все называли Брюсовским. Именно Брюсову принадлежит идея литературного образования в специальном учебном заведении – прообраз будущего Литературного института.

Журнал «Весы»

Он писал яркие большевистские стихи, которые можно было публиковать на транспарантах. Там учитывалось все – вплоть до перспектив мировой революции:

Для большинства бывших коллег Брюсова, включая поклонников, это было – как красная тряпица для быка. Навсегда он стал для них противником. И в эмигрантской критике о Брюсове стали писать яростно, даже отрицали его поэтический дар, объявляя недавнего вождя символистов «бухгалтером от поэзии». В этой книге есть примеры такой критики. Они бы хотели вычеркнуть Брюсова из литературы, но это было непросто: по существу, с его стараний начался Серебряный век русской культуры. Игнорировать такого поэта было непросто. Что ж, его попытались скомпрометировать, создав карикатурный образ «маниакального диктатора».

А он вовсю развернулся в Советской России, пестуя новую литературу. Задача достойная. В те годы он много преподавал. Его лекции запоминались навсегда: никто с такой легкостью не ориентировался в тонкостях стихосложения, а историю литературы Брюсов знал, как меню любимого кафе. Он возился с «пролетарскими поэтами» и по-прежнему много писал – стихов, рецензий, переводов. В суматошном, неорганизованном мире первых лет советской власти Брюсов казался редким образцом обязательности и точности. По оценке наркома просвещения Анатолия Луначарского, поэт «относился к своим обязанностям с высшей добросовестностью, даже с педантизмом». В советской идеологии его больше всего привлекало прославление труда. В том время Брюсов посвятил этой теме несколько звонких стихотворений: «В мире слов разнообразных… Всех прекрасней слово «труд». Для него это не просто декларация, а образ жизни. К тому же, получив мандат наркомпроса он стал своего рода руководителем поэтического цеха: его рецензии стали директивными, Брюсов принимал решения – издавать или не издавать ту или иную книгу. К литературной власти он стремился всегда. В условиях плановой экономики она могла стать едва ли не абсолютной.

16 декабря 1923 года его чествовали. Поэту исполнилось 50. В Российской академии художественных наук под председательством Луначарского состоялось торжественное соединенное заседание академии, Юбилейного комитета и Общества любителей российской словесности. После приветственного вступительного слова А.В. Луначарского речи произнесли П.Н. Сакулин, М.А. Цявловский, Л.П. Гроссман, Г.А. Рачинский и С.В. Шервинский. Юбиляр получил грамоту от ВЦИК, завершавшуюся словами: «За все эти заслуги Президиум Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в день 50‑летнего юбилея выражает Валерию Яковлевичу Брюсову благодарность Рабоче-Крестьянского правительства». Праздник продолжался на следующий день в Большой театре. Словом, наркомпрос постарался отдать должное известному и яркому поэту, принявшему революцию. И заслуженно.

Узнав о тяжелой болезни Ленина, Брюсов, сам к пятидесяти годам растерявший здоровье, заранее набросал несколько стихотворений на смерть вождя:

Это, по замыслу Брюсова, следовало исполнять на музыку моцартовского Реквиема. Вот бы казус вышел, умри вождь поэтов раньше вождя большевиков, если бы в его черновиках нашли преждевременную эпитафию…

Поэт с целеустремленным «рысьим» взглядом выглядел крепким, кряжистым, волевым. Он проповедовал: «Если бы мне иметь сто жизней, они не насытили бы всей жажды познания, которая сжигает меня», убеждал самого себя: «Нельзя нам мига отдохнуть!». Но с юности Брюсов то и дело испытывал упадок сил – быть может, потому, что привык перерабатывать, вечно углубленный в рукописи, свои и чужие. А к пятидесяти годам стал все чаще болеть, хотя по-прежнему много писал, издавал, преподавал, руководил… Сказывалась убивавшая Брюсова привычка к морфию, от которой он годами тщетно пытался избавиться. Летом 1924 года он почувствовал себя совсем изможденным – и взял двухмесячный отпуск, который провел в Крыму. Поэт с наслаждениям гулял с племянником по Алупке, заглянул к Максимилиану Волошину в Коктебель, но вернулся из путешествия больным. В Москве на Брюсова снова навалились дела и осенью он слег с воспалением легких. Он пытался работать, в постели диктовал рецензию на стихи комсомольского поэта Александра Безыменского, но одолеть болезнь не смог. 9 октября он прошептал жене последние слова: «Мои стихи…»

Прошло меньше 10 месяцев после смерти Ленина, а поэты уже сочиняли о вожде символистов: «Вот умер Брюсов, но помрем и мы». Похороны литературного мэтра, принявшего советскую власть, превратились в настоящий спектакль. Траурный кортеж медленно двигался от Поварской к Ново-Девичьему кладбищу. Возле памятника Пушкину, у Моссовета, в университетском саду на Моховой и во дворе Академии художеств на Пречистенке прошли митинги, на которых выступали Николай Бухарин и Отто Шмидт. В день похорон пятидесятилетнего поэта вышел его последний сборник, названный, по обыкновению, по-латински – «Mea!», что означает «Спеши!».

Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала «Историк»