Я обрёл бога в Африке: письма русского буш-хирурга

Автобиография

Мне 65 лет… Принимаю поздравления!

В своей на зависть блестящей автобиографии Миша Клячкин, в прошлом советский кардиоторакальный хирург и доктор медицинских наук, а ныне американский частнопрактикующий хирург, писал, что его прадедушка, угнетённый российским антисемитизмом по причине своей некрещёности, действительный статский советник, был автором учебника латыни для студентов-медиков.

В очередной эмигрантской перепалке этот гениальный внук гениального деда бросил мне:

– Ах, я сейчас расплачусь по поводу твоего пролетарского происхождения!

1. Происхождение

Нда-а-а… Мне с этим делом просто не повезло – никакого национального угнетения. И даже более того – никакой связи с пролетариатом.

Моя мама – темноволосая красавица Мария – родилась в Астрахани в семье кожевенных дел мастера Василия Хаперского (возможно, «Хоперского» – с реки Хопер?). Мой отец, Дмитрий Петрович – из семьи мелких торгашей Рындиных села Поим, Чембарского уезда, Пензенской губернии.

Рындиных по Поиму было много, но за семьёй моего отца была закреплена ещё и уличная фамильная кличка «Гусаровы». Не буду строить спекуляций по поводу происхождения официальной фамилии и уличного прозвища семейства моих предков, отмечу только, что они мне по душе: и рынды, и гусары – боевой народ.

Вероятно, в силу зова крови своих воинственных пра-пра-пра-мой отец записался в смутные годы гражданской войны в школу красных командиров. Однако русские гусары известны своей доблестью не только на полях сражений, но и в застольях. Именно эта часть наследственного гена порушила отцу блистательную военную карьеру – за пьяную драку с сельским священником Дмитрий Петрович Рындин получил свой первый срок.

Голод выгнал мою мать с тремя детьми из Поима на поиски работы в столице. Отец появился позже, после двух отсидок – зачал меня, а вскорости был призван в Красную Армию, с которой прошёл всю войну.

С подходом гитлеровских войск к Москве моя героическая мать опять, на этот раз уже с четырьмя детьми, меняет место жительство – её отправили в эвакуацию.

Это странное слово вошло в моё детство с большой буквы – Эвакуация. Собственно говоря, эвакуацией было просто возвращение матери в Поим, где мои сёстры и брат работали на колхозных полях за голодный паёк. В поисках дополнительного их подкорма моя мать обходила окрестные деревни и сёла с ручной швейной машинкой за плечами, подрабатывая в роли портнихи – янихи[4].

Истинный героизм этой женщины я оценил много позже – из пьяных рассказов моей тетки Мани:

– Мать твоя ради куска хлеба исхаживала многие вёрсты по расквашенным весенним раздопольем дорогам, иногда по пояс в ледяной воде.

Все вышесказанное – сведения из устной семейной хроники. А моё самосознание начинается с обрывочных картинок:

– в бревенчатом доме у большой русской печи мать вручает мне тарелку с блинами, которые я несу в горницу сидящему на табуретке плачущему сморщенному старичку – моему деду;

– холодный стальной тамбур железнодорожного вагона – возвращение из эвакуации;

– дымящая двухконфорочная плита-голландка в большой, на три семьи, комнате барака «Мосжилстроя» – Москва (!);

– огни салюта и круговерть прожекторов в тёмном небе – Победа (!);

– появление в дверном проёме комнаты ладного и выбритого мужчины в гимнастёрке и шинелью в руках – возвращение отца с войны.

Древнее село Кожухово, стоящее на высоком берегу Москва-реки, было набито различных ведомств бараками и их многонациональными обитателями – русскими, цыганами, евреями… Наш барачный быт более всего был сходен с описанием поэта-песенника[5] Владимира Высоцкого: «… система коридорная – на 38 комнаток всего одна уборная».

И мне ничего лучшего не добавить к песенным стихам Высоцкого про наших идолов того времени – «воров в законе», про «толковища до кровянки», про то, что наши коридоры закончились «стенками» для некоторых их обитателей. Здесь прошли все мои школьные годы – с первыми, вымученными во время классных уроков, стихами, с воспитательным увлечением театром, с первыми жаркими поцелуями.

Любке Хейман я не посвящал и не читал своих ужасных стихов – они почему-то доставались Лидии Кисиной, отличнице – комсомолке – конькобежке и правильной во всех отношениях девочке с плоскими грудью и задом и кривоватыми ногами.

У смуглолицей Любки была головка Кармен, большой улыбчивый рот с морщинками коричневой выкладки губ, горячие пиалообразные груди и обжигающие бедра. В то пору официально благословлялись только бальные танцы, но наши бедра нашли друг друга в танго и фокстроте в пыльных кожуховских дворах, куда эти возбуждающие мелодии свободно изливались из выставленных в окна радиол. После этих уличных танцев мы застревали с Любкой в каком-нибудь тёмном закоулке, где целовались часами.

Наша страсть протекала вполне невинно – кроме неограниченного числа поцелуев, мне разрешалось не слишком сильно тискать Любкины груди, ниже пояса руки не допускались. К её бедрам можно было только прижиматься. Таков был регламент тогдашнего возраста. Однако и того вполне хватало для обоюдного ухода в неземное блаженство, когда вся кровь убегала в междуножья, где моя непочатая плоть непрерывно пульсировала и мокрила мне трусики, а мои скромные тестикулы к концу нашего свидания превращались в свинцовой тяжести болезненные яйца.

Так непочатым я и закончил школу. Наши бараки пошли на слом, и мы получили сказочную комнату в коммунальной квартире нового большого дома по Университетскому проспекту, на Ленинских горах. Туалет, ванная с горячей водой, мусоропровод – это же почти коммунизм, который и сам, по словам Никиты Сергеевича Хрущёва, был вот-вот на подходе!

Московский международный фестиваль молодежи и студентов 1957 года залечил мои страдания по поводу неудачной попытки пробиться в звёзды советского драматического театра и открыл мне практическую полезность английского языка.

С приближением 1 сентября 1957 я чувствовал себя всё отвратительнее – что делать в жизни? Пролетарской романтики хватило только на три месяца трёхсменной работы на автозаводе – после ночного выпрессовывания лонжеронов для автомобилей марки «ЗИЛ» сил на стихи уже не оставалось. Стала очевидной необходимость поступления в институт. В какой? И хотя у меня никогда не было проблем с математикой, мозги были настроены на гуманитарный лад. Однако, как показали доклады Хрущёва, история и литература были слишком подвержены политическим веяниям.

Мне показалось, что медицина должна быть политически независима – болезни буржуев и пролетариев протекают одинаково во все века. Я бросил завод и сел за учебники.

Конкурс во 2-й медицинский институт Москвы в 1958 году был приличным – на одно место претендовали семь абитуриентов. Я сдал на пятерки экзамены по физике, химии и английскому языку, но получил тройку за сочинение – всю жизнь страдал плохим знанием русского письменного языка. Однако набранные 18 баллов были вполне приличны на фоне общего уровня знаний абитуриентов.

И вот здесь я впервые столкнулся с порнографическим аспектом медицины: в 1958 году впервые страна отдала преимущество при зачислении в ВУЗы абитуриентам, отслужившим в армии. Вчерашним солдатам и матросам для поступления в институт было достаточно набрать 12 баллов из двадцати.

Со справкой об отметках на вступительных институтских экзаменах я отправился в Сокольники и был принят в медицинское училище № 19 при психиатрической больнице им. Ганнушкина, находившейся в Потешном переулке, у Матросского моста через Яузу-реку, вблизи Преображенской площади. Господи, какой музыкальный набор слов, пахнущих русской историей!

Первым занятием в медучилище была микробиология, где умнейшая Анна Ефимовна Аптекарь не только открыла для меня волшебную книгу Поля де Крюи «Охотники за микробами», но и предсказала моё будущее:

– Ну, вы, конечно же, не остановитесь на медучилище!

Мои старые и больные родители едва-едва зарабатывали на скудный кусок хлеба лифтёрами в нашем же доме, все трое мы держались за счёт помощи брата Юрия и сестры Нины. Даже моей повышенной стипендии в медучилище хватало только на плату за проезд с Ленинских гор до Сокольников и сигареты. Я устроился ночным санитаром в приёмном отделении 1-й Градской больницы, где такой же несостоявшийся студент мединститута Гриша Цейтлин обучал меня мытью полов и открыл мне, что слово «Гастроном «происходит от латинского «гаструм» – «желудок».

Феномен пятикратного поступления в мединститут очень башковитого Гриши Цейтлина меня озадачил. «Почему не взяли такого умного парня? Он про «гастроном» хорошо знает», – так я открыл вторую порнографичность медицины.

В приёмном отделении сердобольные ночные санитарки подкармливали нас с Гришей утаёнными от больных порциями ужина – я в ту пору постоянно хотел есть.

Чуть ли не в первое наше совместное с Гришей дежурство нам явилась третья порнографичность медицины в облике терапевта – толстогубого еврея с многовековой тоской в глазах:

– Зачем вы идете в медицину, ребята? Я бы сейчас ни за что не пошёл… Я делаю обход больных и считаю про себя – этот помре…, и этот помре…, и этот…

Для полноты загрузки я поступил на вечерние двухгодичные курсы английского языка. Помимо естественной постоянной потребности что-то поесть, у меня была такая же естественная постоянная потребность плотской любви, с этим делом в те годы не было проблем – раннюю молодость мою украсила внушительная интернациональная галерея девушек, с которыми безумными ночами я измерил ногами половину Москвы. И как я на всё это умудрялся находить время?

В 1960 году меня призвали в армию и направили для тренировки в учебный медико-санитарный батальон в Риге. В столице Латвии я познакомился со звучанием органа Домского собора и с её гарнизонной гауптвахтой.

По окончании учебного медсанбата мы прошли практику в сказочном городе Таллинне, где светлыми июньскими ночами Иоэлит Пац водила меня по Вышгороду, а затем под сенью яблонь в саду своих родителей превращалась в библейскую Суламифь. «Будь моим Соломоном!» – жарко шептала она, прикусывая мочку моего уха. Я, как мог, старался обиходить её виноградник, но до библейского царя мне было далеко.

Год службы в разрушенном войной Кенигсберге пролетел незаметно благодаря могиле Канта, к которой на поклон каштановыми аллеями меня водила учительница русского языка и литературы Зарифа Бачакашвили. Здесь мне посчастливилось быть представленным известному всем служилым округа тех лет военному коменданту гарнизона под кличкой «Полтора Ивана»:

– Ликер («Старый Томас» – подарок друзей из Эстонии) разбить, сержанту – 15 суток!

На приобщение к славе знаменитых людей мне везло – в Ленинграде я был удостоен чести отсидеть 10 суток «губы «в камере, где сиживал знаменитый Валерий Чкалов». Но задолго до этого исторического события в строю первокурсников морского факультета Военно-медицинской академии им. Кирова я колотил матросскими прогарами по брусчатке ул. Лебедева у Финляндского вокзала и промысливал очередное письмо своей маме: «Дорогая мамочка, я не уверен, что стану профессором, но уж кандидатом-то наук я точно буду…»

Почти 90 % набранных в тот год слушателей военно-морского факультета составляли служащие (от рядовых до младших офицеров) армии и флота, из которых было четыре ленинградца и два москвича. Судьба в очередной раз продемонстрировала причудливость своих зигзагов: одним москвичом был я, а другим – Олег Терешенков, с которым четыре года до того мы начинали медицинскую карьеру в медучилище в Потешном переулке у Матросского моста на Преображенке.

Страна всё ещё наслаждалась хрущевской оттепелью, и мы жадно бросились в культурную жизнь Ленинграда. В БДТ у великого Товстоногова блистали Полицеймако в роли Эзопа («Лиса и виноград»), Юрский в «Горе от ума». Наши огрубевшие солдатско – матросские души млели от мягких голосов Майи Кристалинской и Эдиты Пьехи. Махмуд Эсамбаев своим «Портняжкой» заставлял мурлыкать «Фреликс» самых махровых антисемитов. Смоктуновский в роли князя Мышкина в спектакле «Идиот» открывался миру и нам. Лектор Вайкоп вводил нас своими удивительными лекциями в прекрасный мир классической музыки и балетных этюдов на темы Родена. Рецептор «Маленьким принцем» Антуана де Сент-Экзюпери возвращал нас в невинное детство. У каждого слушателя факультета был свой гид-провожатый во время таких культпоходов. Елена Тиграновна Джаракьян, «Джара», была гидом моей золотой ленинградской молодости.

В ленинградской ВМОЛА им. С.М. Кирова начался мой поход в Африку.

Неизбежность крутых перемен в жизни мне предсказала мама моего друга по курсу, Лёшки Закорина: «Слава, а ведь вы не остановитесь на академии».

Лёшкина мама была святой женщиной: ударами своих неутомимых пальцев по клавишам старенького «Ремингтона» она не только выбивала рубли на прокорм трёх сыновей, но и нечто разительное из Марины Цветаевой: «Не в первый раз в твоих соборах – стойла. Всё вынесут кремлевские бока».

Предсказание этой женщины воплотилось появлением в академии группы военных кадетов из Ганы – самой первой страны Африки, освободившейся от колониализма. Я продолжал изучение английского на курсах в доме офицеров и просто не мог упустить такой шанс для практического применения своих скромных знаний. Мы с посланцами таинственного континента подружились.

В один из тёплых дней золотой осени ленинградцы были удивлены появлением на водах одного из многочисленных каналов города восьмивёсельного яла с лиловыми неграми в роли гребцов и белым парнишкой в бескозырке, распевающего слова команды: «И-и-и – раз! И-и-и – раз!» Мы кое-как добрались до Большой Невы, на быстром течении и высоких волнах которой я немного струхнул: «Они же меня утопят, черномазые черти!»

В другой раз я повёл моих ганцев на «Аврору» – корабль-музей, начальником которого был герой книги А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», «кавторанг» (мы приглашали его в организованный мной в нашем общежитии «Пироговский музей» клуб интересных встреч).

О моём общении с африканцами было доложено «куда надо». Начальник особого отдела академии удовлетворился моим объяснением интереса к англоговорящим парням:

– Изучаю язык.

– Давайте-давайте, продолжайте – вы нам поможете выявить среди них английских разведчиков.

– Буду стараться, товарищ полковник!

Я постарался… Однажды стояли мы караулом по охране факультетских шлюпок. Настало время ужина, и мы с моим приятелем Вадимом Сазоновым отправились в гости к ганцам.

Ганцы встретили нас очень приветливо: двухметровый лиловый Дэвис тут же поручил своему сожителю по комнате недомерку Мутуакилу ебун[6] Идрису сбегать за бутылкой бренди.

– Ебунчик, и бутылку водки – вот тебе деньги! – Слушатели академии не могли себе позволить пить на халяву за счёт угнетённых чернокожих.

Я не знаю, что было у Дэвиса на уме, когда он стал наливать всем троим по полному стакану смеси бренди и водки, но мы с Вадимом не дрогнули и даже не закусили – «После первой не закусываем!»

Через пять минут Дэвис повторил маневр, и я подумал: «Выживу ли я?»

Когда ещё через пять-десять минут остекленевший Дэвис опорожнил обе бутылки в наши стаканы, я подумал: «Тут раненых не будет…» Опорожнил стакан в глотку и через несколько секунд выбрался в туалет, где нехитрым приёмом с помощью двух пальцев переправил несколько фонтанов ценного продукта из моего желудка в систему городской канализации.

По дороге в караульное отделение нас остановил патруль офицеров нашей академии:

– Откуда бредёте, товарищи слушатели?

– Да мы тут, понимаете, английских шпионов выявляли…

Меня и Вадима Сазонова с треском выгнали из комсомола и академии и сослали дослуживать срочную службу в Кронштадт.

2. Нкози, сикелела Африка

Через полгода-год я пришел к проректору 2-го Московского мединститута с академической справкой, где стояли одни пятерки и приписка – «Исключён из академии за нарушение воинской дисциплины».

– За что выгнали – за пьянку?

– Так точно, товарищ профессор!

– Наш человек! Возьму, приходи первого сентября.

Студенты Московского мединститута поразили меня игрой в карты на лекциях и убогостью своих разговоров на перекурах между лекциями – где и сколько кто выпил, кого и когда кто трахнул… Как это отличалось от атмосферы лекционных залов ВМОЛА! Ещё один порнографический аспект медицины?

В толпе студентов третьего курса помимо меня был и ещё один новенький – высокий худой и бледный парень с чёрной курчавой бородой и в тёмных очках.

– Откуда вы? Я – Рындин, Слава Рындин.

– Из Анголы. Антонио Жозе Миранда.

Мы с Тони подружились, стали вместе заниматься хирургией у ассистента кафедры Б.Д. Савчука. (С 1976 года Борис Дмитриевич – научный руководитель по хирургии Центральной клинической больницы, а с 2001 года – хирург-консультант ЦКБ. Скончался в 2004 г.) Предсказания ленинградской машинистки Закориной продолжали сбываться…

Ассистент кафедры общей хирургии 2-го ММИ им Пирогова Б.Д. Савчук (в центре) со своими кружковцами Антонио Тозе Миранда и Славой Рындиным (1967)

Много лет спустя: Антонио Тозе Миранда, генерал медицинской службы армии Анголы – (Unitas Hospital, Pretoria, 2010)

Ассистент Савчук добился от своего профессора автоматического выставления мне «отлично» за курс общей хирургии без экзамена. Не думаю, что я чем-то заслужил такую честь. Просто Б.Д. Савчук выдал мне аванс на будущее. Возможно, что сам Господь Бог действовал через ассистента, подготавливая меня к миссии в Африке.

На комиссии по распределению выпускников нашего курса меня заприметил новоиспечённый руководитель отделения торакальной онкологии НИИ онкологии им. П.А. Герцена Анатолий Иванович Пирогов. Под руководством этого человека за пять лет я выучил несколько операций и защитил кандидатскую диссертацию.

С этим скудным багажом мне (по большому блату) посчастливилось устроиться врачом советского посольства в Республике Нигер.

В сентябре 1974 года отворилась дверца «Боинга» компании «Эр-Франс», я обжёг свои лёгкие раскалённым воздухом Сахеля и ступил на красную землю, приветствующую меня возгласами уличных мальчишек:

– Бонжур, месье лё доктор! Бон арриве! Дон муа кадо – сан франк! (Привет, доктор! С прибытием! Гони подарок – сто франков!).

Я отвалил в каждую из трёх протянутых ко мне мальчишеских ладошек по 100-франковой монетке.

Господи, я, оказывается, не «ну, ты – бля!», я – месье!…

О, Боже, я люблю эту землю – я готов жить на ней всю жизнь!

В 1982 году я прибыл в Луанду, столицу разорённой гражданской войной Анголы, где меня опять приветствовали уличные дети:

– Бон диа, сеньор доктор! Бьенвенидо! Да ме пао…

(Добрый день, сеньор доктор! Добро пожаловать! Дайте мне хлеба…)

В день своего рождения, 26 ноября 1992 я пересекал границу Намибии и ЮАР, где стражник бур колыхнул своим огромным животом от удивления:

– Рашн? Уилкам, сэр!

Во время моего первого прихода в хирургическую палату госпиталя имени Ралей Фиткин миссионерской станции церкви Назарен в Свазиленде смешливые чернокожие девушки приветствовали меня на си-свати:

– Саабона, докотела!

Пятью годами позже меня приветствовали уже на соту:

– Тобела, рахулу!

В Африке я провел более половины из 38 лет своей врачебной деятельности.

В августе 2000 года я прилетел в Москву с тайной мыслью: «Может, мой сертификат хирурга высшей категории, моя докторская диссертация, моя сотня публикаций, мой русский и африканский опыт, моё знание двух иностранных языков пригодятся моей стране, и я смогу найти свою нишу на Родине?»

Однако в первой же университетской клинике столицы на меня жёстко взглянули:

– Хотите честного ответа? Для вас в 60 лет здесь нет никаких шансов.

Больше я не думаю о возвращении в Россию, я нашёл свою нишу в стране, которой я нужен.

Однако не следует понимать слово «ниша «с крысиным подтекстом – «Я нашёл свою сытую нишу в одной из дырок ломтя швейцарского сыра». Африка, безусловно, хорошо оплачивала мой напряжённый труд – это дало мне возможность поставить на ноги моих собственных детей и заманить из России и Украины коллег, которые пребывают здесь под кличкой «дети Айболита».

И своим родным детям, и завезённым-по-случаю-приобретённым я всё время пытаюсь объяснить, что Африка – это правильное место испытания для настоящего мужчины.

Если согласиться, что для хирурга Хирургия – его Бог, то можно сказать, что я обрёл этого Бога в Африке. Да, да – в России я получил все самые высокие профессиональные дипломы-сертификаты-аттестаты, а хирургом стал только в Африке. При этом хочу подчеркнуть, что начал заново учить медицину и хирургию в Африке в возрасте 53 лет, сдал экзамены на юаровского зауряд-врача[7] (с четвёртого захода) в возрасте 57 лет, экзамены на юаровский хирургический сертификат – в 59 лет, а вот почувствовал себя хирургом только в 65… Теперь, полагаю, коллеги поймут, почему я с большим удовлетворением и душевным трепетом мурлычу первую сроку юаровского гимна: «Нкози, сикелела Африка»… («Боже, благослови Африку…»)

Аминь.

3. Дакар

В 1974 году я с удовольствием защитил свою кандидатскую диссертацию. По этому поводу полагалось устроить большую пьянку для сослуживцев – легко понимаемая традиция (в России даже ничтожный повод не обходится без выпивки, а тут такое!), но тяжело поднимаемая многими соискателями учёных степеней никчемная финансовая обуза. На моё счастье, за три недели до защиты у меня появился интересный пациент – инспектор винодельческих совхозов Молдавии. На его попытку всунуть мне конверт с деньгами я сказал: «Для вас и без денег нет проблем с госпитализацией – у нас не так уж много больных, которым можно ещё выполнить операцию». Инспектор привез мне три 10-литровых бутыли молдавского вина: всемирно известный портвейн «Букет Молдавии», великолепное белое вино и совершенно сказочное красное вино – только один хлюп его наполнял рот нескончаемым ощущением чёрной виноградной кожуры. Во время банкета мужики нашего отделения, почитатели коньяка, отдали предпочтение молдавским винам. Коньяк, правда, позже тоже прикончили, но водку оставили непочатой.

На фоне процветающего в советском медицинском мире ханжества и спеси одних, прихлебательства и угодничества других, трудно себе было придумать более глупые речи и тосты во время застолий по поводу защит медицинских кандидатских и докторских диссертаций. После того, как дверь нашей квартиры захлопнулась за спинами наших кавказских аспирантов, уносящих отяжелевшее тело профессора Пирогова, моя жена припечатала: «Боже, какой же убогий мудак ваш шеф! И вы все – такие же мудаки».

С получением диплома кандидата медицинских наук моя зарплата увеличилась на целых 10 рублей – одна бутылка самого дешевого коньяка стоила 8 руб 12 коп.

Через генерала КГБ, милейшего и мягчайшего дяди моей жены, который обожал шахматы, но довольно слабо играл в них, я стал оформляться врачом посольства СССР в дальнем забугорье. Мне были предложены – Индия, Новая Зеландия и Нигер. Господь прошептал мне: «Бери Африку – там твоё будущее».

Первым на жаркий[8] континент отправился я.

В отделе кадров мне навязали два «подарка»: «Ты по-английски говоришь. Вот – под твою ответственность».

Первым подарком была Ирина, обладательница сильно заштукатуренного прыщавого лица, дочка какого-то маститого работника МИДа СССР, выданная за самого молодого дипломата посольства СССР в Ниамее Сашу Р. Эта безгрудая и костлявая жена Александра была выпускницей МГИМО; с первого момента знакомства в ней чувствовалось – бабенка капризная и вздорная. Весь долгий перелёт от Москвы до Дакара она мучила меня какими-то МИДовскими сплетнями, которые мне, обыкновенному совку, было просто не понять.

Вторым «подарком» были три наших технических кгбэшника, которые ни слова не знали ни по-английски, ни по-французски.

Наконец миновала ночь, и рано утром мы приземлились в Дакаре. Вот она, Африка!

Нас поселили в сказочном отеле «Меридиан» на берегу океана. Породистая Ирина панически страшилась говорить на английском языке, которому её долгое время обучали в МГИМО:

– Слава, попроси их разбудить меня в 6 вечера.

– Ирина, ты же в тысячу раз лучше меня знаешь английский!

С кгбэшниками не было проблем:

– Мужуки, я смотаюсь, посмотрю город, ага?

– Вали! – ответили мужуки.

На базаре Дакара я рыскал в поисках сувениров. Меня в Москве натаскивали: «Чёрные торговцы с туристов запрашивают втридорога. Ты сразу предлагай свою цену – в два раза ниже». По всей видимости, торговцы сувениров быстро раскусили нехитрую тактику русских туристов – и стали просить за свои деревяшки, вымазанные гуталином (под эбеновое дерево!), в пять раз больше. Я купился – приобрел какой-то кусок тяжелой чурки за десять долларов.

Сенегал – мусульманская страна, а рынок в Дакаре – классический восточный (в данном случае – африканский) базар. Горы товаров. Горы пряностей. Горы сушёных кузнечиков.

Доброжелательные торговцы – такого никогда не встретишь в России. Торговля – это не «купля-продажа», это социальное общение. Нельзя отваливать за интересующий вас товар немедленно запрошенную сумму денег – этим вы оскорбите продавца, потеряете его уважение. Продавца нужно поприветствовать, спросить о том, о сём, потом спросить цену товара… потом опять про то, про сё… потом поторговаться.

– Салам алейкум, почтенный Саид!

– Вагалейкум салям, досточтимый.

– Как ваше драгоценное здоровье?

– Моё презренное здоровье хорошо, слава Аллаху!

– Как ваш папа… мама… дети… скотина… жён?

– Слава Аллаху! Между прочим, сколько стоит этот кусок дохлятины?

– Этот царственный барашек стоит 300 франков за 1 кг.

– А как процветает ваш бизнес? Как то…? Как сё…?

– Слава Аллаху!

– Я могу вам предложить 100 франков за 1 кг.

– Бла-бла-бла…

– Ну, максимум 220 франков…

– Дон л’аржан! (Давай деньги!)

Нет, россияне, вы должны посетить африканский базар!

Кстати, на базаре у вас могут запросто свистнуть из кармана кошелек, но вот если поторговались с бродячим торговцем и сошлись в цене, например 100 франков за корзину апельсинов, вы можете дать ему 500 франков и спокойно ждать, когда он принесет вам сдачу. Не помню случая, чтобы кто-то удрал с моими деньгами. Так было в 1974 году. Не знаю, что сейчас с нравами на этих базарах.

Я слонялся по базару, жадно пожирая глазами невиданное до этого зрелище. Прохожу мимо очередной лавки и чуть задерживаю свой взгляд на разложенных товарах – хозяин моментально бросается ко мне:

– Спаниш? Ноу? А-а-а…! Саша! Заходи!

На базаре всех русских торговцы окрестили Сашами…

В Африке в ту пору русский знали дольно много африканцев. Наш дипломат в Дакаре рассказывал:

– Тут в одном магазине наши рыбаки покупали что-то, а потом заторопились к выходу. Один рыбак принялся что-то с интересом разглядывать. Ему приятель кричит: «Вась, пошли… Брось ты тратить деньги – хуйня это!» Сидящая за кассой высокая представительная африканка поворачивается и говорит: «Ну, почему же хуйня – очень хорошая вещь».

Я вернулся из Дакара в отель на берегу океана с темнотой. Ирина читала книгу около бассейна, а кгбэшников не было видно ни в номере, ни в баре. Я обнаружил моих «специалистов по сельскому хозяйству» в ресторане, где гремела музыка и выступал сенегальский балет – там «топлесс»-девочки демонстрировали своё искусство крутить титьками в разные стороны.

– Ребята, кто за всё это, – показал я пальцем на уставленный винными бутылками стол, – будет платить?

– Доктор, верь нам – «Аэрофлот» платит за всё!

Да, это было золотое время, когда во время пересадки «Аэрофлот» оплачивал проживание в отеле типа «Меридиан» и трехразовое питание с вином. Виски, правда, не оплачивали.

– Летаем только самолетами «Аэрофлота»! – проорал я. – Наливай!

Потом мы с «мужуками» танцевали с девочками из сенегальского балета…

Я присел перевести дух у бассейна.

– Месье, угостите меня пивом, – обратилась ко мне довольно смазливая лиловая девочка. Шестым чувством я угадал в ней представительницу древнейшей профессии. «Так вот они какие!» – сердце моё затрепетало. Сделав вид пресыщенного богатого француза я спросил:

– Сколько же ты берешь за свои услуги?

– Труа миль франк. («Двенадцать долларов!» – быстро прикинул я в уме).

– Неплохо…

– Но я делаю всё, – быстро вставила девушка.

– Прекрасно… но как-нибудь в другой раз! – я попросил гарсона принести ей пива и опять ринулся в пляс с танцовщицами балета.

На следующее утро мы покинули Сенегал. Лиловенькие девушки ворковали над нами, а динамики роняли какие-то неземные названия: «Мадам э месье, ну завон арриве а Уагадугу… Бобо-дуоласо… а Ниамей…»

4. Ниамей, Нигер

Если воздух Дакара запомнился мне жарким – липким – гниловатым, то воздух Ниамея был сухим и пугающе жарким – плюс 46 градусов по Цельсию в тени!!! В машине было невозможно открыть окно – рот моментально пересыхал, и наступало удушье.

Мне отвели квартиру, где окна не имели стёкол – только жалюзи. От предыдущего доктора мне досталась собака по кличке Бим – волк, уменьшенный в два раза. Жуткий расист – прыгал на черных до уровня глотки, но только пугал – никогда никого не укусил. Идеальная собака. Мы ходили с ним пешком по берегу Нигера, переправлялись на другой берег на лодке и возвращались по мосту. Лодочник всегда дрожал от страха:

– Месье, если ваша собака меня укусит, я тот же час умру.

В первый же вечер меня потащили в бар отеля «Терминюс», находившийся в десяти метрах от моего дома. Там были та-а-а-акие шикарные проститутки, что я писал в Москву: «У местных проституток умные и одухотворенные лица профессоров. У некоторых наших профессоров тоже лица проституток… но не африканских – вот досада-то!»

Когда-то в армии я простучал многие часы в домино, а в посольстве СССР в Нигере все советские люди – от последнего коменданта до посла – убивали многие часы своей жизни в этой отупляющей игре.

Ещё мы пели… Любимая песня посла: «Ты ж мене пидманула».

Как врач, я пользовался, вероятно, наибольшей свободой передвижения. Меня знали во всех магазинах, лавках, ресторанах и барах маленького городишки. Я мог поесть-попить и сказать хозяину:

– Простите, я забыл кошелёк дома – занесу деньги завтра.

– Иль нья па де проблем, месье! (Нет проблем, месье.)

Если я обнаруживал случайно приглянувшуюся мне золотую безделушку в золотой лавке, я брал её со словами:

– Покажу жене, ага? – никогда не было возражений.

Но вот приехали русские футболисты. Мне поручили показать им город. Я провел одну группу футболистов по золотым лавкам – тогда грамм золота стоил 1 доллар США. Вернулись в отель. Другая группа спортсменов загорелась пошарить по лавкам. Пошли. Пошарили.

Сначала один хозяин золотой лавки мне говорит:

– Месье, один из ваших людей взял у меня кольцо и не заплатил…

Потом другой:

– И у меня…

Спортсмены спокойно говорят:

– Да мы даже знаем, кто эти кольца взял…

Быстро идем в отель. Говорю тренеру:

– Ребята должны извиниться под соусом: «Мы думали, что запрошенная цена включала и эти кольца» и заплатить за кольца.

– Ок…

Возвращаемся в золотые ряды. Меня встречает третий торговец со словами:

– Месье, у меня золотые вещи пропали!

– ??? – обращаюсь к спортсменам.

– Ага! – говорят…

– Платите!

– Доктор, вы уж послу не говорите… – просит тренер.

– Поздно, завтра весь город будет знать.

– Отправить их всех на нашу базу отдыха на берегу Нигера и держать там до отлёта самолёта, – распорядился посол.

В Ниамее врачевал хирург с Украины Полинкевич:

– Слава, я тут встретил чёрного парня, который работал в нашей миссии в столице Мали Бомако. Тебе «бой «не нужен?

«Боя» звали Мусса. Он был хороший работник, но не имел жены.

– А что ты один? – спросил я Мусу.

– Денег нет купить жену.

– Сколько стоит жена?

– Стоимость мешка риса… – «Сорок долларов», – прикинул я.

Муса действительно был старательный парень – я купил ему жену за 40 долларов.

Вместе с супругами Полинкевичами по линии Красного Креста СССР в Ниамей приехала работать молодая женщина педиатр из Воронежа. Наш чёрный посольский шофёр Муса, с которым у нас были чудесные отношения, сказал мне:

– Доктор, французские женщины иногда спят с чёрными мужчинами, но никогда не спят с садовниками. Ваша доктор спит с садовником – нехорошо.

Воронежская докторица забеременела. В мусульманском Нигере аборты запрещены, она стала отпрашиваться у посла домой на месяц. Я сказал ей:

– Коллега, зря вы так… Мы бы всё организовали тихо и мирно – у меня хорошие отношения с польским хирургом, который устраивает такие дела нашим посольским женщинам. Из отпуска в Ниамей она уже не вернулась.

Прибыл к нам новый шифровальщик. Он хорошо играл в волейбол и имел медаль «20 лет безупречной службы в КГБ». Через год он сбежал в США. Почему я тогда не сбежал?

Одним из самых замечательных развлечений для всех нас был «Гран марше» – «большой рынок», который все наши сотрудники звали «вонькой», но все мужики и женщины, включая жен дипломатов – кроме, пожалуй, жен посла и советника – закупали там старые вещи, завезённые из США по линии «Ненужное старьё для нищей Африки». По цене 1 доллар за штуку барахла можно было найти что-нибудь вполне приличное. Поляки отправляли в Польшу ящики линялых джинсов – самый писк! Я помню, что детские шерстяные свитерочки носили по очереди все трое наших детей. А уж индийские кофточки, рубашки и брюки мы там закупали охотно… Это можно было понять, учитывая, что моя (высокая!) зарплата составляла 500 инвалютных рублей (что-то под 650 долларов США), а у других сотрудников – недипломатов была много ниже. Тем не менее, технические работники успевали за год накопить на «Волгу», тогда как я не смог собрать даже на «Жигули». Посол просил меня проверять холодильники сотрудников: «Люди экономят на здоровье…» Я обнаружил, что макароны, которые я брал своей собаке, охотно покупали жены наших сотрудников.

Походы на рынок – весёлое развлечение. Вот наши женщины просят меня помочь им поторговаться при закупке фруктов и овощей:

– Почём пучок редиски?

– 50 франков. (20 центов)

– А поркуя 50 франков? В прошлый раз было 40?? Слава, скажи ему, пусть отдает по 40! – я доплачиваю из своего кармана дискутируемые 4 цента.

Приёмы в посольстве СССР в Ниамее проходили довольно интересно – было много вкусной жратвы и вдоволь выпивки. Посол разрешал мне для пользы дела приглашать медицинскую общественность города – польских врачей и полковника медицинской службы французской армии. И поляки, и француз на халяву всегда набирались прилично. Один поляк как-то основательно накушался на приёме, но всё-таки напросился ко мне домой для продолжения. Тут он спёкся и уснул на стуле. Ко мне заглянул чёрный сосед по дому – я затащил его с его красавицей женой для чуть-чуть выпить. Нашу выпивку скрасила лужа, побежавшая из-под поляка к выходной двери, – соседка хохотала до икоты.

Советские дипломаты во время приёма не пили – работали. Но когда иностранцы убирались восвояси, то тут уж мы брали своё. Пили, пели, танцевали… Уже упомянутая Ирина однажды так набралась, что выдала своему мужу:

– А ты – вали, у тебя не стоит!

Если честно, то мне как-то даже стало жалко – не Александра, а Ирину: трудно представить себе мужика, у которого бы на её костляво-прыщавое существо – я не говорю «встало» – даже что-то пошевелилось.

Мы хорошо дружили с польскими врачами. Когда Марек Брониковский и его жена-француженка Мишелин приходили к нам, я ставил на стол литровую бутыль виски, сигареты, минеральную воду «Перье» – моя доброта объяснялась очень просто: все напитки и сигареты мы получали беспошлинно, то есть в три раза дешевле, чем в магазинах города. Я и жена пили мало, но поляк и француженка не уходили, пока бутылка не становилась пустой. Частенько где-нибудь в час-два ночи Марек говаривал:

– Слава, ну пийдем до «хи-фи»!

«Хи-фи» – это единственный ночной клуб в городе, где можно было потанцевать. И мы отправлялись туда на машине, которую Марек вёл, что называется, на «автопилоте». Обратно шли пешком. Чудесные безопасные времена в Африке…

5. Порнографическая хирургия

Приятель мой тогдашний, Миша Давыдов, говаривал:

– Это не хирургия, а порнография какая-то… – имея в виду дурное выполнение хирургической операции кем-либо.

Позже я открыл, что порнографической может быть названа не только выполненная «через задницу» операция, порнографическими были и некоторые наши профессора, целые больницы, система подготовки отечественных врачей, да и вся наша жизнь в СССР частенько смахивала на порнографию.

Про всю порнографию нашей советской жизни и советской медицины и писать-то – даже под интригующим названием «Порнографическая хирургия», достаточно скучно, а уж читать-то – тем более. Но это совсем не одно и тоже…

6. Мои евреи: первое падение

Глупо отрицать тот печальный факт, что в молодости мне больше всего хотелось просто жрать и, грубо говоря, физического женского тепла.

На новогоднем вечере медицинского училища толстушка Татьяна завлекла меня своими многообещающими глазами. Я стал высчитывать: «Татьяна живет у магазина «Москва» – в случае фиаско я доберусь до дома за десять-двадцать минут».

Меня в тот вечер очень красиво «лажанули». После первого поцелуя на лестничной клетке моя толстушка тяжело задышала и жарко прошептала мне в ухо:

– Пошли ко мне.

«Во даёт!» – успел я только помыслить, а Татьяна уже ключом открывала обитую чёрным коленкором дверь и таинственным жестом пригласила меня следовать за ней.

В прихожую из комнат доносились лишь звуки телевизионного концерта. Едва я снял своё на «рыбьем меху» пальтишко, дверь отворилась и нам открылось нечто, что по моим убогим представлениям могло конкурировать только с пещерой сорока разбойников из восточной сказки про Али-бабу.

Это была приличных по московским понятиям размеров комната, забитая на 90 % её площади добротной и красивой мебелью – столами-столиками-креслами-стульями-диванами и полными всякой ценной всячиной шкафами, все стены комнаты были укутаны коврами и гобеленами с картинами и часами поверх них. Центром комнаты был стол со скатертью-самобранкой, уставленной необыкновенными яствами: сервелад-сыр-с-большими-дырками-севрюга-чёрная икра-икра красная-мясо-мясо-мясо… Свет огромной хрустальной люстры только частью утопал в сказочных узорах мягких ковров, другая часть его отражалась от бесчисленных хрустальных ваз, фужеров-бокалов-рюмашек и, преломившись через золотое-рубиновое-или-просто-водочное содержимое последних, лениво поблескивала на мельхиоровых вилках-ножах-ложках… Как-то сразу мучительно захотелось просто сесть и пожрать всего этого великолепия.

Руководящим и интеллектуальным центром небольшой семейной компании являлась высокая брюнетка с классическими чертами лица и умными спокойными глазами.

– Танюш, проходите к столу, – после танцулек-то есть хочется. А это, наверное, Слава?

Она протянула мне свою ладонь с красивыми пальцами, украшенными многочисленными кольцами и перстнями.

– Мама, он мне всю дорогу рассказывал про Шолом Алейхема, читал Багрицкого. И ещё Уткина про какого-то там Мотыле… – закладывала меня Татьяна своей мамане.

Потом она повернулась ко мне:

– Моя мама – учительница литературы.

– Да-а-а? – недоверчиво пропела мама. – А вы что – еврей?

«Вот он – момент истины…» – подумал я и проглотил слюну. Но мне так хотелось жрать, что я не смог обмануть ожиданий литературной мамы и тут же продал своих русско-татаро-монгольских предков:

– Квартерон…

Через несколько дней Татьяна поймала меня в коридоре между занятиями:

– Приходи с друзьями в пятницу на обед – мама пригласила. Предки до воскресенья уезжают на дачу – на этот раз я вознагражу твои желания.

Я звоню своему приятелю Юрке с фамилией Бабьяк, реально отражающей не только его сексуальную ориентацию, но и основной стимул к жизни:

– Юрка, живём! Имеем хату с пятницы на субботу! Интеллигентнейшая еврейская семья ищет мужа для своей дочери – я вхож в дом на покушать с правами потенциального жениха. Небольшое осложнение – нужны доказательства моей принадлежности к хорошему еврейскому обществу. Бабьяк, в обмен на моральную поддержку, я тебе и твоей даме – кто там у тебя сейчас? – гарантирую не только отдельную комнату на всю ночь, там хо-ло-ди-и-ильник ломится от жратвы!!!

– Но у меня Ирина – она из старинного русского дворянского рода.

– Чувак, о чем ты говоришь? Твои древние предки никогда не были расистами. А уж эти – вообще приличные люди: папа директор гастронома и мама со знанием литературы, ничего общего с антимонархическими эсэровскими евреями-террористами. Ты там сделаешь пару аккордов на пианино «Берштейн», споёшь им про Дуверлея-с-Доротеей – мама-с-папой заплачут навзрыд!

Юрка превзошёл мои ожидания. В какой-то момент я даже стал опасаться, что учительница литературы, очарованная приведённым мной еврейским вундеркиндом, никуда не поедет, и опять я буду вынужден утолять свой сексуальный голод только за счёт перераспределения крови от таза к желудку.

Как же мне было прервать явный перебор Бабьяка?!

Тут я вспомнил о коробке из-под сигар, набитой оловянными солдатиками, подаренных мне Юркой.

У Бабьяка было хобби, которое по силе своей даже перебивало любые его сексуальные порывы, – оловянные солдатики! Юрка изучал по старым книгам формы солдат европейских армий эпохи наполеоновский войн, сам рисовал воинов различных рангов, лепил формы и отливал солдатиков из олова, а потом терпеливо раскрашивал их. Он подарил мне с полусотню таких солдат несколько часов назад.

Ну, пианист, погоди…

В самый разгар затянувшегося вечера, когда мамин музыкальный восторг достиг уровня близкого к сексуальному возбуждению:

Я раскрыл сигарную коробку, где на белой вате сверкали красками гусары-кирасиры-и-гренадеры:

– А сейчас, ещё одно чудо Бабьяка!

Юрка тут же захлопнул крышку пианино, а маманя свирепо зыркнула на меня своими очаровательными глазами и приказала мужу:

– Надо одеваться!

Содержимое холодильника директора мясного магазина, орошаемое шампанским, переселялось в наши ненасытные желудки… Сытость убаюкивалась великолепными музыкальными вариации Бабьяка и блеском его оловянных воинов.

В этом хрустально-ковровом логовище было что-то до такой степени противоестественное… Но зато какие это были солдатики!

7. Хрущёвская оттепель

Была просто хрущёвская оттепель – до конца коммунистической зимы ещё очень далеко, но кто-то уже пробовал открывать литературные кафе, а возле памятника Маяковскому пытались читать стихи Осипа Мандельштама.

Стипендии студента медицинского училища хватало только на сигареты, на еду приходилось подрабатывать санитаром. Моим коллегой по ночным дежурствам в приёмном отделении Первой градской больницы был Гриша Цейтлин.

Цейтлин – фигура потрясающей целеустремленности. Гриша поступал в медицинский институт не менее пяти раз. После каждого провала он не разменивался на обходной путь к врачебной профессии через фельдшерское училище, который выбрал я, а вновь и вновь садился за школьные учебники, зарабатывая на жизнь мойкой полов и перевозом каталок с пациентами по длинным коридорам старых московских больниц.

Сейчас Григорий Янкелевич Цейтлин – доктор медицинских наук, заведующий отделением реабилитации Института детской онкологии и гематологии Российского онкологического научного центра им. Блохина, РАМН.

У Гриши был приятель – колченогий пьяница Серёга, который потерял свою ногу в венгерских событиях: тогда их называли «подавлением контрреволюционного мятежа». Серега пригрелся в небогатом доме врача-лаборанта – образованнейшей еврейской женщины, воспитывавшей в одиночку единственную дочь. Серёга просто-таки женил на себе глупенькую шестнадцатилетнюю Маринку, а для, как он говаривал, «снятия семейной напряжённости» представился маме «полужидком». Мама молча страдала за судьбу своего чада, но любовь, как известно, зла. Да и колченогий «козёл» был не из глупых: он подпитывал любовь впечатлительной девчушки к себе не только устрашающими рассказами о кровавых боях на улицах Будапешта, но и маленькими семейными литературными вечерами, где читались произведения советских авторов с еврейскими фамилиями.

Прикупив в ближайшем гастрономе шестигранную бутылку золотистого венгерского ликёра, я с большим удовольствием захаживал на эти вечера только ради «послушать чудесной прозы и поэзии еврейских авторов».

8. Суламифь

После окончания московского медицинского училища я в течение двух лет не имел права обучаться на дневном отделении института. Поступление на вечернее отделение биологического факультета МГУ не избавило меня от службы в армии – меня призвали и с дипломом фельдшера и направили в учебный медико-санитарный батальон в городишке Добеле под Ригой (Латвия).

После завершения годового курса обучения на санитарного инструктора нас разослали для прохождения практики по различным гарнизонам Прибалтийского военного округа. Мне повезло – я попал в сказочный древний Таллин в конце мая. Стояла чудесная погода и белые ночи.

Меня определили фельдшером в кадрированную дивизию Панфилова, Клочковский полк, в роту Александра Матросова. Нормальное состояние этой воинской части в мирное время было «сонное» – она должна была быть в постоянной готовности к «развёртыванию». Эту готовность поддерживали не более сотни солдат и сержантов срочной службы, несколько десятков разного ранга «сверхсрочников» и кадровых офицеров. Иногда часть «развёртывали» для учебных целей за счёт призыва «запасников» – солдат и офицеров. Вот в один из таких периодов жизни части я в неё и попал.

Единственной достопримечательностью дивизии, полка и роты, на мой взгляд, была идеально заправленная солдатская койка, над которой висел портрет Александра Матросова – солдата, бросившегося грудью на амбразуру пулемётного дзота, по словам советских историков, со словами: «За Родину! За Сталина!»

Я же был глубоко убеждён в том, что Саша мог броситься на пулемёт только со словами: «Ну, бляди!!!»

Призванных на несколько месяцев «запасников» одевали ужасно: «б/у х/б» (бывшие в употреблении хлопчатобумажные) гимнастёрки и безразмерные брюки-галифе, окрашенные в неописуемые цвета. Одетому в эту унижающую достоинство любого homo sapiens форму солдату/офицеру Советской Армии голову украшал потерявший форму убор цвета половой тряпки – пилотка. На ноги полагались кирзовые сапоги, восстановленные по какой-то хитрой российской технологии из сапог б/у.

Так же отвратительно и кормили «запасников»: каша под названием «кирза»[9], горох, жирная свинина. От этой пищи вспученные солдатские животы получали облегчение только при маршировании по плацу – каждый твёрдый удар кирзового сапога по плацу сопровождался порционным освобождение кишечника, которое в русском народе называется «попёрдыванием».

Как можно было назвать строй таких чучелообразно одетых и попёрдывающих солдат? Не иначе, как «пердячее воинство»… Но русский сердобольный народ прозвал их более ласково – «партизаны».

Дисциплина в «пердячем войске» была воистину партизанская – после отбоя половина личного состава прославленной дивизии имени героя Великой Отечественной войны и защитника Москвы генерала Панфилова рассасывалась по Таллину, а перед командой «Подьём!» отдохнувшие за ночь люди возвращались обратно в казармы. Поскольку Таллин в то время не знал темноты, жители города могли наблюдать белыми ночами «отливы» и «приливы» омерзительного цвета массы в районе упомянутой дивизии.

После жесткого режима учебного подразделения города Добеле я наслаждался свободой «партизанской» жизни в древнем Таллине. Однако ходить одному белыми весенними ночами по Вышгороду или аллеям Кадриорга было просто невыносимо, требовалась девушка. Найти даму в Таллине было очень непросто – город был переполнен романтически настроенными молодыми офицерами армии и флота, курсантами военно-морских училищ, на худой конец, матросами срочной службы – с элегантной формой всех перечисленных представителей личного состава ВС (Вооружённых сил) не могла конкурировать даже новая х/б гимнастерка и начищенные до блеска кирзовые сапоги сексуально озабоченного сержанта медицинской службы танковых войск.

Суламифь появилась на моём горизонте совершенно в неожиданном месте – в медицинском пункте дивизии. И хотя небольшого роста брюнетка с пухлыми губами и огромными чёрными глазами, полными тысячелетней тоски, в ответ на мой вопрос «Вы – Суламифь?» произнесла: «Нет, я – не Суламифь, я – Иоэлит. Я здесь работаю зубным техником», – я понял, что место царя Соломона мне в белые ночи обеспечено.

Для завоевания сердца Иоэлит-Суламифи, помимо исковерканных цитат из повести Александра Куприна, мне пришлось пустить в ход все мизерные запасы слов на идиш, которыми меня научили мои сослуживцы по учебному медсанбату – евреи из Москвы, Риги и Резекне. Я тогда был ещё темноват волосом, глаза мои были ещё достаточно карими, а на моём худом ещё лице нос казался достаточно большим, чтобы я мог без труда сказать: «Да, я – еврей… ну, не чистый, к сожалению…»

Иоэлит жила со своими родителями в небольшом деревянном домике, построенном, вероятно, ещё во времена буржуазной Эстонии. Домик находился в центре сада с множеством плодовых деревьев, деревянный забор сада примыкал к кирпичной стене, ограждающей расположение Панфиловской дивизии. Такое везение ко мне ещё не приходило за время службы в армии.

Вечером того же дня мы отправились с Иоэлит в старый город. Моего скромного денежного довольствия хватило только для приглашения её на чашку кофе.

Уже на следующий день Еля показала мне скрытую в кустах сирени дырку в кирпичной стене, которая вела прямо из части к её жилищу.

– Слушай, Еля, да ведь это же твой виноградник! А говоришь, что ты не Суламифь.

– Пойдём в дом, я попрошу родителей напоить тебя чаем. Потом посмотрим, какой ты Соломон, – устало улыбнулась девушка.

«Чай» в гостеприимном еврейском доме, где девушка на выданье, для молодого неженатого «еврея», пусть даже в солдатской форме, – это пир души и тела!

Мне было очень уютно и хорошо в старом скрипучем доме, за столом, на который два толстеньких человечка под постоянное причитающее добродушное кудахтанье выставляли из холодильника, чулана, бесчисленных шкафов и полочек какие-то немыслимые домашней выделки и необычайной вкусности вещи. Я моментами чувствовал себя засранцем – обманщиком, но у меня хватало сознания понимать, что весь этот пир затеян вовсе не ради меня, он просто был ни чем иным, как проявлением любви двух стариков к единственной дочери.

Мама величала меня «доктор», чем вогнала меня в смущение и вынудила поправить её:

– Да я просто фельдшер… несостоявшийся студент мединститута.

– Ну что же, что «фельдшер»? Сегодня вы – фельдшер, завтра – доктор! – ободряющее произнесла мама.

Где-то в 10 часов вечера Еля пошла меня провожать. Мы с ней застряли в саду почти до самой команды «Подъём!»

9. Академия

Выстукивая морскими прогарами по мостовой брусчатке ул. Лебедева, что вела от кафедры нормальной анатомии ВМОЛА мимо мрачных красного кирпича стен старой питерской тюрьмы «Кресты» к ветхому от старости зданию бывшего Пироговского музея на набережной Малой Невки, где располагалось общежитие военно-морского факультета академии, я мысленно сочинял письмо своей маме: «Дорогая мама, не знаю, буду ли я когда-нибудь профессором, но уж кандидатом-то наук точно стану…»

Моя мама не очень-то разбиралась в учёных степенях и званиях, но против моей ориентации на профессорскую карьеру она не возражала: подруга её детства, тетка Полина, работала долгие годы прислугой в профессорских домах.

Под впечатлением «Фрегата «Паллады» Гончарова я писал маме: «Думаю, что в один прекрасный день меня пошлют врачом посольства России в какой-нибудь островной Мурлындии, где для проживания и приёма больных мне будет отведён домик с верандой в колониальном стиле на берегу лазурной бухты… В мурлындский порт изредка будут заходить русские суда, и я, в белоснежном мундире и при золотом кортике, буду подниматься на капитанский мостик со словами: «Господа, сочту за честь оказать помощь больным и всяческие услуги здоровым соотечественникам».

Что могла возразить против «домика в колониальном стиле» старая больная женщина, вырастившая практически в одиночку четырёх детей в московских бараках и доживавшая свой век в коммуналке?

«Охотники за микробами» Поля де Крюи и книги всяких других микробиологов – вирусологов – иммунологов – инфекционистов толкали меня на самоубийственную карьеру: «Мама, а может быть, я поеду работать в лепрозорий… проведу лет пять в исследованиях по лечению прокажённых…»

Но мама шла и на такую жертву: «Сынок, я на всё согласна – лишь бы ты у меня вышел в люди…» Из своей мизерной зарплаты лифтёра московской гостиницы «Варшавская» она выкраивала деньги для посылки мне блоков «Дуката» – по 7 копеек за каждую из 20 оранжевых пачек в десять сигарет…

10. Там, где медведь хозяин

Трудно представить русского человека, который не побывал бы в Сибири. В Сибири русскому человеку побывать нужно обязательно. По крайне мере, нужно мечтать туда поехать.

Первый заезд в Сибирь мне посчастливилось осуществить после 9-го класса. На летние каникулы меня пристроили на один рейс поезда «Москва-Владивосток» ночным сторожем вагона-ресторана, где директорствовала моя старшая сестра. Виды тайги через вагонное окошко, конечно, вряд ли можно было назвать знакомством с Сибирью, но они разбередили моё воображение.

Весной 1965 года я работал в противо-туберкулёзном диспансере на Октябрьской площади Москвы. С красавицей Барминой, врачом диспансера, у нас были чудесные приятельские отношения. По какому-то поводу я подарил её сыну коробку из-под гаванских сигар, полную оловянных солдатиков эпохи наполеоновских войн, – уникальную коллекцию, собранную моим другом Юркой Бабьяком.

Ответным жестом Барминой было телефонное ходатайство за меня перед её другом – начальником московской лесоустроительной экспедиции. Вот так Юркины оловянные солдатики помогли мне устроиться в группу лесопатологов, отправлявшихся для изучения причин усыхания леса в Красноярском крае.

Уже через неделю после звонка Барминой в контору экспедиции, располагавшейся в подвале неподалёку от моего дома на Университетском проспекте, я получил направление на прививку против клещевого энцефалита, авиабилет на рейс Москва – Красноярск, деньги на проезд пароходом по Енисею от Красноярска до Енисейска, командировочные и трёхлитровую бутыль с диметилфталатом.

Следующие три недели ушли на экипировку. Я залез в долги ради приобретения шикарного ёмкого рюкзака зелёного цвета, такого же качества и цвета пижонского туристского костюма, туристских ботинок, портативной любительской кинокамеры, лёгкого двуствольного ружья фирмы «Bayard» 16-го калибра с эжектором и кучи всякой другой, совершенно ненужной в условиях работы в тайге, дряни.

Прилетел в Красноярск. Город, его улицы и пристань меня совершенно не тронули – все мои мысли были о тайге. В ожидании отправления парохода в буфете познакомился с командировочным из Якутска, который с одиноким брюзжанием с трудом приканчивал бутылку водки:

– Красноярские столбы… Красноярские столбы… А ты про Якутские столбы слыхал?

– ???

– Представляешь: деревянные сортиры, в которых зимой при температуре за минус 30 всё содержимое замерзает столбом… Из-за обильных снегопадов деревянный домик сортира поднимают выше и выше. По весне снег подтаивает – сортиры убирают, а столбы остаются. Это и есть знаменитые якутские столбы!

Любоваться на широкий Енисей с палубы парохода особенно не пришлось – под моросящим дождем было холодновато. В ресторане один из членов команды потешился надо мной байкой, которая взбудоражила моё московское воображение:

– Как-то шли мы по Енисею с геологами. Глядь, медведь переплывает с одного берега на другой. Ёж твою, что стало твориться-то! Все мужики заорали «Стоп машины! Шлюпку на воду!!» В шлюпку попрыгали человек шесть и только один с ружьем. Нагнали медведя – бух! бух!

Медведь плывет себе… Опять – бух! бух! Медведь разворачивается и к шлюпке. Стрелок-то опять – бух! бух! Однако мимо!!! Медведь в двух метрах – все мужики со страху в воду попрыгали, а стрелок плавать не умел – в шлюпке остался. Медведь в шлюпку влез, поломал здорово стрелка и обратно в воду сиганул. Бедолагу еле успели живым в больницу доставить. Откачали…

В Енисейске я без особого труда разыскал дом, в котором располагался штаб экспедиции. Меня приветливо встретили московские инженеры – поулыбались на мой смешной вид туриста, с благодарностью встретили бутыль с диметилфталатом, рассказали мне о своей работе и моих обязанностях.

Глава экспедиции облетал на самолете районы с усохшим лесом и производил аэрофотосъёмку. Потом эти районы наносили на карту.

В места усыхания леса вертолётом выбрасывались группы по три человека – инженер, техник и рабочий. Поскольку вертолёт в тайге не посадишь, искали ближайшие поляны, но чаще пользовались островками огромного количества таёжных рек. Обычно место высадки группы находилось в нескольких километрах от участка с «сухостоем» – высохшим лесом, отработанным жуком-точильщиком.

Хождение по тайге со всем необходимым для жизни и работы на неделю – дело довольно тяжкое. Тайга – это нехоженый лес без дорог и троп, а в сухостойной тайге деревья падают друг на друга, образуя многие километры завалов, по которым можно передвигаться на высоте до двух метров от земли. Во время дождя для человека с двадцатикилограммовым рюкзаком за спиной хождение в сапогах со скользкой подошвой по лишённым коры стволам мокрых деревьев, обломки сухих веток которых штыками торчат во все стороны, – смертельный цирковой номер. Только молодые отваживаются на это.

Меня познакомили с членами экспедиции. Четыре инженера-лесопатолога из Москвы, выпускники московского института лесной промышленности. Запомнил имя только одного из них – Володя Стороженко, у которого дома осталась беременная жена.

Три техника – стеснительные парни, лет по 16–17, студенты лесоводческого техникума из Бийска. Первый рабочий – здоровый, с нагловатой физиономией девятнадцатилетний москвич, которому через два месяца предстояло идти в армию. Второй – бичующий мужик лет 45 из ленинградской области. Он освободился из тюрьмы три месяца назад. По возвращении домой загулял так крепко, что очнулся только когда ему сообщили, что его разыскивает милиция по делу ограбления сельского магазина. Мужик не стал дожидаться ареста с сомнительных исходом дела, к которому, с его слов, он не имел никакого отношения, и махнул в Красноярский край.

Мне повезло – в силу каких-то организационных неувязок мы вынуждены были четыре дня бездельничать в Енисейске.

Вечером под сухое вино бородатые мои инженеры пели под гитару студенческие и туристские песни, где говорилось про таёжный костер, вокруг которого молодые парни мечтают о Париже… Ну и всякие разные:

Попозже мы пошли на танцплощадку. На обратном пути нас сопровождала группа местных парней, добродушно выкрикивающих:

– Эй, геологи, идите подерёмся!

Инженер Володя сжалился надо мной и сказал:

– Ты всё это своё пижонское добро побереги – домой в нём поедешь. Вот, переоденься! – и дал мне добротный противоэнцефалитный костюм и кирзовые сапоги.

Следующий день выдался солнечным, я увязался с техниками и рабочими на городской пляж. Ширь Енисея в этом месте поражала – противоположный берег был едва виден.

Песок был довольно горячим, но вода оставалась холодной – желающих купаться не было. Люди просто ловили солнышко. Мне было скучновато с молодыми ребятами, и я присел к компании командировочных, играющих в преферанс. Узнав, что перед ними студент из Москвы, картёжники быстро объединились наколоть москвича. Я был неплохим игроком, но против группы, даже в «сочинку», устоять трудно. Проиграв рублей пять, я сослался на отсутствие денег и сел в сторонке со скучающим видом.

Енисейск был местом ссылки тунеядцев, проституток и прочих антисоциальных элементов, с которыми вёл очередную компанию борьбы очередной вождь КПСС.

Один такой антисоциальный элемент подошёл ко мне:

– Студент, баржу разгружать идём? Ещё бы нам троих ребят и по семь рваных на рыло за два часа.

Я встрепенулся от возможности встретить новое приключение, позвал моих сотоварищей по экспедиции, и мы отправились зарабатывать по «семь рваных на рыло».

Разгружали из глубокого трюма баржи какое-то удобрение в бумажных мешках. Поначалу было страшновато подниматься по качающемуся трапу с 25-килограммовым мешком. Потом привык. Двое из нас были грузчиками, четверо – носильщиками. Первые лихо подбрасывали мешок в воздух и опускали его на плечи вторых. Менялись местами каждые полчаса. Перерывов не было. Действительно, мы справились с грузом за два часа, и каждый из нас получил по семь обещанных.

– Студент, ты будешь? – спросил меня бич-организатор.

– А как же – конечно!

– Трояк!

Собрав деньги, бич исчез и минут через 15 вернулся в сопровождении двоих приятелей и тремя… флаконами в виде московского кремля с духами «Красная Москва».

Он быстро откупорил флаконы, слил содержимое в эмалированную кружку и протянул мне:

– Давай!

Когда-то, в общежитии студентов московского нефтяного института, мне доводилось пробовать зеленоватый бальзам для ращения волос, слитый в бутылку из-под венгерского ликера. Там я выпил целых два глотка! Здесь же моей выносливости хватило только на то, чтобы коснуться верхней губой жгучей и тошнотворно пахучей жидкости.

Я вернул кружку бичу. Бич протянул её техникам из Бийска, но те прочитали на моём лице отвращение и отказались. Москвич-призывник проявил больше храбрости – глотнул чуток зелья, а потом с вытаращенными глазами возвратил кружку бичу.

Бич с довольным видом взял кружку и разделил с двумя своими приятелями содержимое.

Первый выброс-выход в тайгу. Волнительнейший момент приземления на галечном островке таёжной реки!

Нас было шестеро – две группы. Договорились встретиться через три дня на том же островке и разошлись по разным маршрутам.

Дорог не было, но этот участок тайги был «обустроен» – по нему прошли лесоустроители, поделившие тайгу на квадраты. При делении они шли точно по прямой, каждые 200 метров ставили кол с затёсками и каждый километр – примерно метровой высоты столб с табличкой, где указывался номер участка.

Путь от одного колышка до другого было легко найти по острым, высотой по колено, пенёчкам срубленного наискось молодняка. Этот путь назывался «абрисом». Идти по нему было несложно – нужно было только остерегаться падения лицом или животом на острые пеньки.

Тайга была порой пугающе молчалива – не слышно даже пения птиц. В июньские дни температура поднималась до 30 градусов. В глухом противоэнцефалитном костюме, с намазанным против комаров и прочих кровососущих гадов диметилфталатом лицом, в шляпе с противомоскитной сеткой и тяжёлым рюкзаком за плечами эти 30 градусов быстро начинали казаться тропической удушливой жарой. Больше 400 метров без отдыха пройти было просто невозможно. При команде инженера «Перекур!» я с радостью садился верхом на какой-нибудь сухой ствол упавшего под углом дерева и спешил насладиться душистым дымом вьетнамской сигареты.

Здесь только я понял, что такое «гнус» – это с десяток разновидностей кровососущих насекомых, которые не позволяют тебе спустить штаны по большой нужде более чем на 1–2 минуты. Особо вредным насекомым была мошка с былыми полосами на лапках – «перчатками». Мошка умудрялась заползать под портянки и в кровь изгрызать щиколотки и стопы.

От гнуса, летней жары, диметилфталата, который вперемешку с потом попадал в глаза, от тяжести заплечного мешка, постоянного пересвиста сеноставок тайга в моём мозгу предстала каким-то монотонным ошалевающим звенящим знойным кошмаром. Я шёл и видел перед собой только сапоги впереди идущего инженера. Вдруг сапоги остановились. Я поднял глаза: инженер Лёша замер с предостерегающе поднятой вверх ладонью.

– Что? Медведь?

– Рябчик!

– Где??? – я никогда раньше не видел рябчика.

Проследовав глазами за указательным перстом Леши, я увидел птаху метрах в пяти от нас.

– Стреляй!

– Разнесем в клочья… слишком близко. Я его сейчас шугану. Они здесь непуганые – далеко не улетит. Сядет, тогда и подстрелим его.

Лёша поднял с земли сухую веточку и кинул в уставившегося на нас с интересом рябчика – ветка даже не долетела до цели. Тогда он взял сырую увесистую валежину и швырнул её в нахальную птицу. Конец метательного оружия коснулся маленькой головки птички – она камнем упала в траву под кустом.

– Неужели убил? – сконфужено спросил Лёша.

Москвич-рабочий не стал дожидаться ответа на вопрос – рванул вперёд и через несколько мгновений победоносно поднял руку с зажатым в кулаке рябчиком:

– Есть жаркое на обед!

Первая работа – околот. Для оценки степени зараженности деревьев полагалось на определённом участке леса через определённые интервалы расстелить под деревом широкое (5×5 метров) полотно – «полог» и постучать по дереву «колотом» – бревном метров семи.

Упавших при околоте на полотно насекомых нужно было собрать, отклассифицировать и пересчитать. Одна трудность была в необходимости всякий раз вырубать и очищать от веток молодое пихтовое дерево – не таскать же на себе по тайге один и тот же колот. Другая трудность заключалась в том, что полог после первого употребления намокал и увеличивался в весе раз в пять.

Вторая работа – более впечатляющая. Нужно было срубить погибшее от шелкопряда и отработанное жуком-точильщиком дерево, распилить его на метровые плашки, которые надлежало расколоть так аккуратно, чтобы не потерять ни одну гусеницу, схоронившуюся в дереве.

Самым лёгким был подсчёт разных сортов деревьев на определённом участке леса. Меня поражала добросовестность никем не контролируемых инженеров-лесопатологов.

Под впечатлением пребывания в первом маршруте по тайге и студенческих и туристских песен наших инженеров я сочинил свою песню… длинную, как песни туркменского пастуха в пустыне. Я сейчас только припев её вспомнил:

Нам рассказали, что в тех местах не так давно пару геологов насмерть заломала медведица, у которой кто-то застрелил медвежонка. От таких рассказов веселее не становилось – даже во время околотов и рубки-колки брёвен я не расставался с ракетницей (говаривали, что один геолог спасся от медведицы, выстрелив из такой ракетницы прямо ей в пасть).

Излишне говорить, что после хождения по тайге с тяжёлым грузом, изнурительной с непривычки работы и желанного ужина мы забирались в палатки и засыпали таким крепким сном, что медведь мог обглодать нас на добрую половину, а мы бы так и не проснулись. Бывали случаи, что я просыпался в палатке, и мне становилось так страшно, что я стремился поскорее уснуть опять с детской мечтой убежать от страшного сна, которым была явь ночной тайги.

Выбрав место для ночлега, мы быстро разжигали костер – чему даже в дождливый день прекрасно служила кора кедра. В одном котелке варили кашу, в другом – подстреленных на маршруте рябчиков (если они попадались).

Правый берег Енисея – лесистые сопки с каменистой поверхностью. На камнях не поспишь – мы рубили пихтовые ветки, чтобы сделать пружинящую подстилку.

В разгар работ по устройству на ночлег к палаткам из кустов с полуспущенными портками выскочил москвич-призывник.

– Ружьё! Ружьё! Давай ружьё! – страшным голосом шипел парень.

– Медведь? – прошипел ему я в ответ.

– Глухарь!!! Я только присел и посмотрел вверх, а он прямо над моей головой сидит!

Я и Лёша схватили ружья и на полусогнутых двинулись за призывником.

И вправду, на одном из молодых деревьев спиной к нам сидела огромная птица, которую я раньше никогда не видел, но которая, по всей вероятности, должна была быть глухарём.

Я стал осторожно прицеливаться.

– М-ба-ба-а-ах! – опередил меня Алексей.

– Мба-ба-а-а-ах!! – поспешил разрядить один ствол своего «Bayard» и я.

Птица оставалась на своём месте…

Бу-ум! Бу-ум!! – опять с небольшими интервалами сотрясли мы воздух.

Птица неподвижно сидела на дереве.

– А глухарь ли это? – засомневался я.

– Глухарь… Я думаю, мы его убили, но он застрял в ветках и не может упасть… Сейчас я его… – солидно ответил мой инженер.

Он достал из-за пояса длинный и сверхострый нож, срубил длинную осинку, быстро очистил её от веток и двинулся к дереву, под которым сидела злосчастная птица. Этой осинкой он на манер удара рапирой ткнул птице чуть ли не под хвост. Птица… беззвучно взмахнула крыльями и тяжело полетела прочь, маневрируя между деревьями.

– Кхеее… – обиженно выдавил Леха, махнул рукой и пошёл куда-то в сторону от нашего лагеря.

– Ты куда, Лёш?

– Да сапоги отмывать… наступил я тут.

На завтрак мы заваривали чагу, добавляли в эту тёмно – бурую жидкость сгущённое молоко – таежный кофе с молоком!

По соображениям экономии веса, да и денег, разумеется, мы не брали с собой в маршрут много провизии – рассчитывали на дичь. Но порой ни рябчиков, ни глухарей на маршруте не попадалось. Я как-то подстрелил кукшу – съели мы эту таёжную сороку за милую душу.

Сеноставка – сверхосторожное животное, её и увидеть-то редко удаётся – повернёшь голову на свист, а её уже и след простыл. Лёше удалось не только увидеть, но и подстрелить сеноставку – это что-то типа сурка. Наши молодые желудки переварили и эту крысу…

Мы стремились завершить работу побыстрее, чтобы сохранить день-два для отдыха у реки – порыбачить. Шли к месту встречи бодрыми, с предвкушением окунуться в холодную чистую воду таёжной реки и смыть с себя многодневный пот-грязь.

Пришли. Я вошёл в сапогах в воду, окунул зудящее лицо в бегущие струи и стал жадно пить. Я не помню более вкусной воды в моей жизни…

Побросали мешки, быстро скинули с себя все одежды и голышом бросились воду – намылились после первого омовения, а потом с наслаждением бросились на волю течения.

Исстрадавшееся тело позволило перенести холодную воду что-то минуты две-три.

Лёша извлёк рыболовную снасть для ловли хариуса под названием «кораблик».

– Лёш, дай попробовать… Я никогда не ловил так.

Отмытая и холодная кожа, наверное, не издавала никакого запаха, кроме запаха хозяйственного мыла, потому ни одна кровососущая тварь не беспокоила моё полуголое тело.

Шёл просто обалденный клёв на перекате: хариус бросался на мои мушки постоянно, и я вытаскивал на берег по две-три рыбины за один заброс.

Минут за двадцать у меня в сумке уже было килограмма три хариуса. Увлёкшись рыбалкой, я отошёл метров на сто от нашего лагеря. Наверное, от возбуждения меня вдарило в пот, с потом пошёл запах, а на запах ринулся гнус. Я бросил на берегу сумку с уловом и «кораблик» и побежал к лагерю за спасительным диметилфталатом и одеждой.

На следующее утро я выпросил у Алексея другую снасть, спиннинг, и стал пробовать свою удачу. После десятка забросов впервые в моей жизни поймал на спиннинг небольшую, с полметра, щуку. А ещё через четверть часа добыл мечту моих последних дней – красавца тайменя. Пусть таймень был и не очень большим, но это был мой таймень!

Пора было и честь знать – вернуть орудие лова хозяину. Я сменил спиннинг на ружьё и решил побродить по мелководью в поисках водоплавающей дичи. Я обходил речной остров, когда вдруг увидел удирающего по чуть прикрытой водой гальке серого зайца. Я выстрелил навскидку – заяц перевернулся через голову, потом поднял голову с торчащими ушами и тут я впервые в жизни услышал жалобный заячий крик. О, Господи! Пришлось мне поспешить к своей добыче и прервать мучения несчастного животного.

Случилось несчастье – Лёша неосторожным движением топора разрубил себе ногу. Стало ясно, что нам к месту встречи пешком к сроку не добраться.

Решили смастерить плот. Разыскали три хороших кедровых сухостоины вблизи от воды. Распилили пять стволов, перекатом доставили их к реке. Здесь, под руководством Алексея, с призывником выпилили в стволах дельтаобразные пазы, в которые загнали бревна-клинья – плот готов.

На следующее утро двинулись на нём по таёжной реке под названием Пит. С большим наслаждением плыли по спокойной воде вблизи скалистых прижимов, где на глубине двух-трёх метров под нами видны были красочно раскрашенные таймени.

Беда пришла неожиданно, на первом же, не ахти как бурлящем пороге: наш плот стал поперёк течения, обоими концами упершись в подводные камни.

В мгновение напор воды перевернул его в вертикальное положение, а нас троих швырнуло в холодную воду. К счастью плот чуть-чуть задержался, и нас успело отнести подальше от места, куда он с громким шлепком упал. Нам удалось поймать плот, вывести его на мель, куда мы посадили для передышки и осмысливания случившегося нашего инженера.

Призывник и я бросились искать наши вещи: на мелководном перекате тотчас за порогом удалось разыскать рюкзаки, ружья и даже спиннинг.

11. За морем тёлушка – полушка…

Н-да-а-а-а-а… Мне шестьдесят два стукнуло.

Будто всё это не со мной происходит… Я даже в молодости таких планов себе не строил. Ну, то есть дожить до 62 лет. Вот заглянуть в третье тысячелетие – такая мечта была. Казалось, что там будет что-то особенное. Нас ведь коммунизмом тешили, говорили: «Вот Он придет – ох чё будет!!!»

Коммунизм не пришёл. Пришёл антикоммунизм.

И – ох! Чё пришло-то, братцы!!!

При всём моём жизненном везеньи в СССР, у меня, до женитьбы, а потом и у нас, после женитьбы, никогда не было кровати – всё время спали на топчанах, раскладывающихся диванах… А тут, понимаешь, дом с пятью туалетами – на одной туалетной бумаге разориться можно.

В свой 62-й день рождения я проснулся на нашей с женой собственной широкой кровати с чистым постельным бельём, в нашей большой собственной спальне с примыкающей просторной и светлой ванной комнатой, в нашем собственном огромном доме, где мне доставляют несказанное удовольствие мои утренние путешествия – пройти за чашкой кофе на кухню без запахов и тесноты московского аналога, прошлёпать босыми ногами по блестящим плиткам столовой, где под лепным потолком Татьяна сотворила по-сценичному причудливый интерьер из выполненного по её заказу стола чёрного металла и восьми такого же материала стульев с завитушками. Присесть, прослушать новости CNN в моей широкой приёмной, ещё не открытой для пациентов, SURGERY, включить компьютер в уже ставшем уютным для меня профессорских масштабов кабинете.

Пока загружается электронная почта, успеваю пробежать с дозорным обходом: взглянуть на электросчётчик в «малой спальне», выдворить из «средней спальни» мальтийского пуделя Тошку, пробравшегося туда через решетки окна, погасить забытый с вечера свет в «малой гостиной»…

Выхожу на утренний сбор отходов собачьей жизнедеятельности во внутреннем дворе и саду. На веранде на меня набрасываются Тошка и его сын Кешка, а со стороны внутреннего двора ко мне через решетку рвётся и скулит внушительных размеров семимесячный щенок немецкой овчарки.

Отходы собраны. Собаки получили по случаю моего дня рождения не только ненавистные им сухие шарики, но и по банке собачьих консервов с очень вкусным, даже по человечьим понятиям, запахом.

Прохожу по постриженной два дня назад газонной траве в небольшой сад: с ветвистого дерева, что над деревянным домиком с садовой утварью, со стуком падают поклёванные птицами чёрные сливы – а мы-то в сентябре по цветам думали, что это вишня!

В небесной голубизны бассейне с заманчиво прозрачной водой тук-тукает, ползая по дну в поисках опавших с пальм листьев, «барракуда».

Размышляю: «Ночью было душновато, утро тёплое, наверное, и вода вполне пригодна для купания старика с привычной болью в спине?»

«Всё, за что уплочено, должно быть проглочено!» – вспоминаю я российскую народную мудрость и погружаю лицо в воду.

Изумительные ощущения – бег воды по лицу, ихтиандровское скольжения даже каких-то пять-семь метров по дну бассейна, исчезновение тяжести в выгнутой в брассе спине.

«Совсем даже неплохо для 62 лет…» – я вновь окунаю лицо в воду.

Вынырнув, замечаю нашу приходящую работницу за беседой с медсестрой Таней, снимающей у нас «granny flat» – квартиру при гараже из двух спален и гостиной для своей дочери, нового мужа, карликового пинчера, четырёх кошек и пяти удавов.

Работница всегда приходит ровно в семь утра.

«Пора будить мою Татьяну», – думаю я в предвкушении того, как поделюсь с женой своими «деньрожденскими» восторгами.

– Кэтрин, позови, пожалуйста, миссис!»

Моя «миссис» появляется:

– Славулька, с днём рождения! Что я вижу – ты утром в воде?!?! Скажу детям – не поверят!!!

– Присоединяйся – будем праздновать торжество проклятого антикоммунизма!

Шутки шутками, а не так уж плохо встречать свою 62-ю годовщину в бассейне!

И на всё про всё у меня ушло ровно десять лет… Я покинул Россию десять лет назад – 7 октября 1991 года, а ровно девять лет назад, 26 ноября 1992 года, я пересёк на автобусе фирмы «Greyhound» границу между Намибией и ЮАР. Йоханн Веб, его жена Шантел и тёща Бабс устроили по случаю моего прибытия праздничный ужин с русской водкой под названием «Медведь». У меня в кармане оставалось 5 долларов США…

«Тат, за какие такие заслуги Господь так милостив ко мне??»

У меня восьмой день двухнедельного отпуска, который я впервые за десять лет решил провести без дальних поездок. Я уже наездился в августе-сентябре, когда к нам приезжал работавший в Швейцарии русский врач Олег Блинников со своей говорящей на флемиш (материнский корень языка юаровских буров африкаанс) бельгийской валлийкой Сесиль и пятилетней франко-русскоязычной дочерью Машкой. Сейчас Олег в Лаосе, а Сесиль с Машкой в Таиланде – и такой бывает «се-ля-ви» русских врачей в дальних забугорьях.

Пришлось всё-таки съездить в Преторию для покупки другой машины: мой старенький «форд» семейным советом решили отдать детям – ребята «на выходе» из университета. Да и к тому же Ксюшка принесла в бюджет семьи в прошлом году что-то около 6000 рандов, и в этом году ей обещали заплатить 10 000 – практически она на две трети оплатила «форд».

Я с помощью детей притормозил желание Татьяны купить шестимесячную южно-корейскую «Shuma» и настоял на приобретении скромного годовалого «Volkswagen» – «City Golf 1,6i». Так вот сделали мне первый подарок…

Татьяна разохотилась и решилась на покупку давно приглянувшейся ей итальянской мебели – голубого цвета трёх- и двухместных диванов и кресла, которыми она завершила обустройство нашей гостиной-столовой. Я расценил это как подарок номер два к моему дню рождения.

Однако настоящим подарком к празднику стало прибытие из Москвы – пароходом через Англию и юаровский порт Дурбан – вещей из нашей проданной квартиры: хрусталь – фундамент семейных реликвий от Александра Николаевича и Анны Петровны Сапожниковых, немного книг – часть выделена моей дочерью Анной из моей библиотеки.

Часть подкуплена ею же на нынешних московских книжных базарах, старые фотографии из архива Сапожниковых и наших с Татьяной, фронтовое письмо дяди Татьяны – подольского курсанта, выжившего после знаменитого боя под Юхновым и погибшего позже где-то под Азовом, несколько тетрадей моих дневников, написанных за три месяца пребывания в самом центре объятой гражданской войной Анголы в госпитале католической миссии Voga, вблизи провинциальной столицы Quito (Bie, Angola)…

Мне не удалось создать «родовое гнездо» на Калужской земле, так, может быть, удастся хоть какой-нибудь юаровской выделки сундук набить реликвиями русской семьи?

Среди памятных вещей, прибывших из России, большую радость принесли мне видеокассеты, на которые я снимал «чудеса», увиденные мною в Америке, Анголе, Намибии и Свазиленде. Татьяна выразила сомнение по поводу того, что на них можно будет что-либо разобрать – материал-то был отснят 5–10 лет назад. Качество изображения пострадало за прошедшие годы, но большинство кассет мне удалось просмотреть самому и показать Татьяне в тот же вечер.

Жена мужественно просидела со мной у телевизора до полуночи, терпеливо снося мои восклицания: «Смотри, это мы с доктором Sumbo на реке Кванза, где Люка чуть-чуть не сожрали крокодилы! А это Виктор Агафонов снимал меня, танцующего с Sumbo на дне рождения ангольского врача Владимира, обучавшегося в Баку! А это Sumbo снимал меня в танце с красивой мулаткой на festa эмигрантов с Cabo Verde!» Татьяна выразила восхищение моими съёмками основателя госпиталя Voga – испанца, padre Manuel Garcia, после чего я сжалился над ней, и мы отправились спать.

Дорогие друзья, не хочу вводить вас в заблуждение – все перечисленные юаровские «богатства» куплены не на деньги, заработанные честным и тяжким трудом в Африке (те ежемесячно уходят в прорву под названием «мои дети»), а благодаря успешной продаже нашей квартиры в Москве (говорят, что три года назад цены на такие квартиры были раза в полтора выше – ах, где наша не теряла!), и за счёт падения курса ранда по отношению к доллару.

Поясню: в момент покупки наш дом стоил 300 000 рандов, то есть 40 000 долларов. Из вывезенных из России Татьяной 45 000 долларов мы отдали за дом 20 000. Нам осталось выплатить 150 000 рандов, что по нынешнему курсу валют составляет всего 15 000 долларов. Образовалась экономия в добрых 10 000 долларов – вот на них мы сейчас и шикуем

12. Десять лет вне России

Жив ли ты, мой генерал Тозе?

Я давно собирался написать тебе – как-никак, а ты причастен к моему движению из России в Африку. Откладывать больше невозможно – не ровен час кто-нибудь из нас помрёт, и ты так и не прочтёшь юбилейного письма-отчёта о последних десяти годах моей жизни в Африке.

Да, мой друг, Господь сподобил мне своих посланников, через которых он направил мой жизненный путь на красный континент.

Первыми были Мутуакилу ибн Идрису и Дэвис – «officers-cadets» (курсанты) из Ганы, которых я встретил за время моей учёбы в Военно-медицинской академии (ВМОЛА) им. С.М. Кирова в Ленинграде.

После хорошей пирушки с ними я и мой друг Вадим Сазонов, будучи в сильном подпитии, натолкнулись на военный патруль. Дело кончилось тем, что нас изгнали с третьего курса академии и направили дослуживать на военно-морской флот.

Через год, в сентябре 1965 года, меня приняли на третий курс 2-го московского медицинского института (МОЛГМИ им. Н.И. Пирогова), где я встретил молчаливого тощего-длинного-бородатого парня в тёмных очках по имени Антонио Хосе Миранда – ангольского студента, переведённого в МОЛГМИ из Ярославльского мединститута. Миранда и я были новичками на курсе – это определило наше сближение.

Поздней осенью 1969 года я провожал в аэропорту Шереметьево Миранду и его соратников по MPLA[10] в Париж, откуда они должны были отправляться на Родину для ведения освободительной войны.

В последние минуты расставания я произнёс без всякого глубокомысленного подтекста:

– Ну, прощай, Тони! Давай, воюй и побеждай. Потом меня позовёшь – работать в Анголе. Небось, врачи-то вам нужны будут?

Всегда серьёзный Миранда ответил:

– Да, конечно, врачи нам будут нужны…

13. Еда моей жизни

В ожидании приезда Анечки и Светки мы все обсуждаем, что будем им показывать. Понятно, что за короткий срок всего не увидишь. Мне кажется, что из-за ограничения в денежных средствах я не смогу «потрясти» Аню. Но мама говорит, что всё это глупости, что и в нашей провинции достаточно мест, чтобы удивить бедную москвичку. Одни магазины чего стоят… да и жратва…

Конечно, в Москве сейчас всего полно, но, по словам опять же мамы, такого спокойствия, чистоты и порядка, к которым мы уже привыкли в нашем тихом и провинциальном Питерсбурге, в Москве нет. Ну, а уж о еде я и не говорю…

Хотя… давайте поговорим о еде, ОК?

Для контраста я позволю себе предаться воспоминаниям о еде из моего детства, юности, молодости и отдельных этапов жизни.

Моё самое первое воспоминание.

Я себя помню с нашей жизни в Поиме (Пензенская область). Мать печёт блины (надо полагать, на кухне деревенской избы), а мой дед (со стороны мамы? папы?) сидит на табуретке у стены в другой комнате и плачет (я не помню точно его лица – помню какую-то бороду… и отчётливо помню, что он плакал). Мама даёт мне в руки блин и просит отнести его деду – у меня до сих пор сохранилось чувство, что этим жестом она хотела извиниться перед дедом. Таким образом, моё первое воспоминание о еде – о блинах! Типично русское воспоминание…

Мне было около 5 лет. Приехала сестра моего отца – тетка Маня. Она привезла плетёную корзину, которую задвинули под кровать. Взрослые чего-то там горячо обсуждали за столом, а мы с маленькой соседкой Катькой тихо залезли под кровать – обследовать содержимое плетёной корзины. Там оказались конфеты драже. Мы с Катькой принялись есть и не могли остановиться… Не помню, чтобы нас выпороли…

Мне 5 или 6 лет. Послевоенные голодные годы в Москве. Из Ленинграда приехала боевая мамина подруга тетка Лёля – она водила грузовик! Тетка Лёля купила мне пирожки с выжимками – отходами шоколадной фабрики (не помню специального названия этих выжимок). Это была сказка!

Мне всё те же 5 или 6 лет. Отец уже пришёл с войны. Мы с братом Юрой сидим вечером голодные. Юре пришла в голову идея «пожарить» картофельные очистки. Вынимаем их из мусорного ведра, моем и ставим в сковороде вариться на печку (маленькая печурка, которую мы топили чурочками). Томимся в ожидании… Отведать очистков не пришлось – пришёл отец и принёс поесть что-то более удобоваримое.

Тот же возраст. У отца туберкулёз лёгких и язва желудка. Он кашляет и с мокротой выделяет «палочки», поэтому у него отдельная кружка, миска и ложки, которые он хранит в своей отдельной тумбочке. Мне объяснили, что трогать это нельзя, так как я могу заразиться туберкулёзом и умереть. Для выздоровления отцу нужно хорошее питание. Тетка Маня привозит ему из Поима «нутряного (внутреннего) сала» (было поверье, что именно оно помогает больным туберкулёзом). Отец пьёт какао с этим салом… Несмотря на угрозу заражения, я иногда отхлёбывал из кружки отца, когда его не было поблизости. Какао с салом – это было что-то!

Я начал учиться в школе… С едой было всё ещё плохо. Мои сёстры Нина и Женя работали на хлебозаводе, им удавалось проносить через заводскую проходную куски белого хлеба, засунутого в трусы. Мать моего приятеля Тольки Фролова работала на том же хлебозаводе. Она не имела дела с хлебом, но у неё был доступ к сахарному песку, который она проносила через проходную тем же способом – в трусах!

У нас в комнате ящик стола был полон кусков белого хлеба, а у Фроловых – сахарного песку. Господи, я же отчётливо помню, что, выпив кружку горячей сладкой воды с белым хлебом, мы бывали сыты!

У нас – на втором этаже барака – построили общую кухню с газовыми плитами. Татарка тётя Надя печёт огромные тонкие блины, в которые потом раскладывает картошку с луком и подсолнечным маслом… мне перепадает кусок… запоминается на всю жизнь!

Мне 7 лет. Меня первый раз вывезли на лето в пионерский лагерь, где моя сестра Женя работала пионервожатой. Какао с молоком и белый «кирпичный» хлеб со сливочным маслом. От сыра меня тошнило – я долго не мог его есть. (Много позже сыр стал моим любимым продуктом).

В лагерь удавалось попасть не каждый год, и меня вывозили «попастись на подножный корм» в Поим к сестре моего отца – тётке Дуне. Тётка Дуня – то ли от бедности, то ли от природы – была скупа. У неё я впервые оценил, как сладка может быть сушёная тыква – вместо сахара!

Мы с сельскими ребятами рыли на чужих огородах молодую картошку, варили и ели её с подсолнечным маслом… Сколько же сейчас в Москве стоит молодая картошка?

Под Куранихинской горой, на болоте, мы ловили щурят, которых мама моих приятелей жарила для нас. Грибы, понятно – жареные и скорого соления. Полевая клубника с молоком…

Раки – сотни раков, выловленных руками в норах на дне реки Поимки. Как-то присевший к нашему огоньку шофёр грузовика показал нам, как варить раков в кипящей воде радиатора машины, – чудо!!!

Меня брали с собой пастухи… С подпаском моего возраста мы собирали утиные яйца и пекли их в золе костра – почему-то их нельзя было варить, только печь.

Как-то мы забежали к одному из моих уличных приятелей домой «похлебать чё ни то». Колодезная вода + ложка уксуса + зелёный лук + куски чёрного хлеба = брюхо было набито!

Мне около 10 лет. Отец принёс «добытые» севрюжьи головы, мама как-то их так приготовила – за ухи оторвать было невозможно!

После окончания школы я устроился кухонным рабочим в столовую при гостинице «Москва». Огромное блюдо сметаны притягивало меня – я не мог пройти мимо, не зачерпнув кружку – к концу дня меня выворачивало наизнанку!

Всемирный фестиваль молодёжи и студентов 1957 года в Москве… Я проник вместе с иностранными гостями в их столовую: мамочки мои! чего же там только не было!!!

С 1958 по 1960 годы я учился в медицинском училище. Папа одной из моих «гёрл-френд» был директором мясного магазина. Когда моя подружка открыла их домашний холодильник, у меня сердце забилось от восхищения!

Армия, 1960–1962 годы. Жрать хотелось пуще, чем на гражданке. «Кирза» – перловая каша с салом… Чёрный хлеб… Гороховое пюре… После еды желудок болел так, что казалось, будто в нём пара булыжников трётся друг о друга.

После окончания мединститута я работал в Московском научно-исследовательском онкологическом институте им. П.А. Герцена. У нас было много больных с Каспия. Они благодарили врачей трёхлитровыми банками чёрной икры домашнего приготовления и коньяком. Мы пили коньяк полными стаканами и действительно ели чёрную икру большими ложками. На пустой желудок после длительного операционного дня это было ужасно, но нужно было держать «масть» – непонятно какую, правда.

После защиты кандидатской диссертации в 1974 году я уехал в Нигер, работать врачом Посольства СССР. Среди хороших воспоминаний – холодное пиво, французские сыры (один назывался «Дерьмо Дьявола» с соответствующим запахом), лягушачьи лапки…

В 1977 году, вернувшись из Нигера, в один из вечеров я пригласил к себе профессора Юрия Яковлевича Грицмана и Анатолия Сергеевича Мамонтова – нужно было приготовить нечто особенное. Остановился на лягушачьих лапках. Позвонил своему бывшему однокурснику на кафедру фармакологии 2-го Московского мединститута и через него достал что-то около сотни лягушек, но они были мелкие – пришлось зажарить ещё баранью ногу!

Эта овсяная мука называлась «Толокно» – небольшой пакетик грамм на 200!!!

Я очень любил есть её сырой – не нужно никакой заварки! Просто большую ложку с верхом направляешь в рот – красота!!!

14. Пять лет после операции

Один из читателей моего ЖЖ задал мне вопрос:

– Когда можно считать, что больной излечен от рака?

Царственный мой собеседник, спасибо большое за чудесный вопрос!

Конечно, если болезнь схвачена своевременно, то при правильном лечении больным удаётся обеспечить полнокровное продолжение жизни…

Все преступные спекуляции прохиндеев от науки касаются запущенных случаев. К примеру, у Иван Иваныча и Сан Саныча, мужиков сходной крепкости и жизненной силы, выявлен сходный по запущенности рак желудка/лёгкого или, скажем, пищевода.

Иван Иваныч принял мужественное решение: «Пришло моё время…» Три месяца он ещё продолжал работать, следующие три месяца уже не работал – изредка выходил из дома посидеть в скверике на лавочке, поиграть с мужиками в домино… Следующие три месяца он уже не выходил из дома – наблюдал жизнь в окошко и на экране телевизора. Последние три месяца жизни он провёл в постели. Умер через год после распознавания у него заболевания.

Сан Саныч поскреб по сусекам и карманам своих детей, заплатил великому топ-хирургу российскому 2000 долларов, да ещё с пяток тыщ всяким дополнительным медицинским службам Онкологического центра России. Прооперировали его… После операции он три месяца провёл в постели. В следующие три месяца смог чуть выкарабкиваться на улицу с помощью близких. Три месяца побыл в лежачем-сидячем-едва-едва-ковыляющем положении на даче. Потом слёг и умер через год после распознавания у него заболевания.

Выводы делайте сами. Я могу набросить полгода жизни в пользу Сан Саныча – удовлетворит ли это вас? Наверное, нет, а вот некоторых великих российских учёных такая статистика очень устраивает.

С трюками этой статистики должна быть знакома общественность…

15. Всё – с детьми покончено!

Сегодня сын, которому три дня назад исполнилось тридцать, надевает мантию по случаю получения второго диплома университета в Кейптауне. Очень своевременно.

Кто бы мог подумать, что этот выпускник советской школы периода фильздипеца развитого социализма в первые три месяца пребывания в Свазиленде упорно хотел стать автослесарем?

Всё, на этом я закончил мой долг по образованию детей – буду только в нарды играть.

Будет не совсем справедливо не отметить последнюю дочь, делающую PhD в Цюрихе.

И уж, разумеется, самую первую дочь, чья выпускная дипломная работа потрясла кафедру МГУ…

16. Мысли за рулём… и в церкви

Опять рулю – в горы на проверку «есть ли декабрьские белые»[11] – и мысли сам себе думаю.

А полчаса назад закончилась церковная служба – тоже чудесное время мозгами пораскинуть[12].

Лет семь-восемь назад я написал в Луанду приятелю Виктору Агафонову (химиотерапевт из ВОНЦ АМН СССР, с которым мы вместе приехали в Анголу) по поводу своей идеи с книгой «Я обрёл Бога в Африке: письма русского буш-хирурга». Витёк обеспокоился, что у меня крыша съехала, и срочно запросил меня:

– Ты чё – всю жизнь в России искал, а нашёл только в Африке?

В качестве лечебного средства для меня Витёк вложил в конверт (он тогда ещё не освоил е-мэйл – с электричеством в Луанде были перебои) вырезки из книги «Маркиз де Сад», где старательно подчеркнул красным фломастером слова «сын потаскухи и пьяного солдата» – это про Иисуса Христа!

Я чуток потешился над приятелем:

– Витя, а почему тебя так смутило упоминание Бога в письме старого человека? Вот если я, старик, говорю «х*й» – все нормально, а пишу тебе «Бог» – ты уже в отпаде??

17. Зомби мы…

И хотя в своих «письмах» я собирался говорить о Боге Хирургии, которому в российской юности я обязался служить, но познать в полной мере сподобился только в Африке, за Христа мне стало обидно – я завёлся и ответил Виктору примерно следующее.

Я, друг мой Витя, любовь к театру имею… воспитан им, можно сказать. Вот тебе куски для театрального представления моего ответа на реплику маркиза «сын потаскухи и пьяного солдата».

Первое.

«… Не от мира сего царствие моё…» – Иисус Христос.

Второе.

…В бытность мою сержантом медицинской службы в городе Риге свела меня судьба с новобранцем из Удмуртии, вырванным для трёхлетней срочной военной службы из духовной семинарии.

Все новобранцы выглядели ужасно – остриженные «под машинку», в огромных кирзовых сапогах (интересно, «кирза» – это российское изобретение??) и унижающих человеческое достоинство хлопчатобумажных гимнастерке и галифе с низкой мотней типа «мама, я опять насрал в штаны». Комичность чучелообразного облика семинариста довершали доисторические старушечьего типа очки в круглой железной оправе с мягкими заушными дужками. Салаги прибыли ко мне в медпункт для ухода за большой партией гриппозных солдат. Я, «старик» сержант, не упустил шанса поиздеваться над столь притягательным в своей необычности удмуртом:

– А ну-ка, семинарист, докажи мне, что Бог есть?

Чучело выпрямилось, отвлекаясь от мытья пола, и произнесло:

– А мне, товарищ сержант, не нужно ничего доказывать: я – верующий, я верую… Вам нужно? Вот вы и доказывайте.

Не буду врать, что я именно в тот миг вспомнил разговор Христа с Понтием Пилатом на картине Ге «Се – человек!» – это пришло ко мне значительно позже… Но тот удмурт имел много общего с обликом Христа с картины Ге, а сам Христос – вылитый «Ёжик в тумане».

Третье.

Холодный дождливый вечер на библейской земле… В одной из таверн на лавке поближе к очагу притулилась в ожидании клиентов-мужчин Мария – дочь многодетного неудачника, выгнавшего девушку-подростка на улицу в поисках прокорма для семьи самым древним промыслом. Мужики тех мест и в те времена не очень задумывались о возрасте девушки.

(А где и когда они задумывались? Напомню вам Шекспира. «Ромео и Джульетта» – разговор отца Джульетты, сеньора Капулетти, со сватающимся за его дочь графом Парисом:

Отец: Но дочь моя почти ребёнок – ей нет ещё четырнадцати лет…

Жених: Я знал ещё моложе матерей…

Обратите внимание, что речь не идёт о «взять девочку и растить её до половозрелого возраста», князь готов сделать её, тринадцатилетнюю, матерью!

Да-а-а… Ну, так вот – эти коблы библейских времён пользовались телом Марии, которая терпеливо отрабатывала кусок хлеба для своей семьи. Ни мозг её, ни физиология никак не связывали эти торговые сексуальные сессии с тем, что ныне называют «to make love». Можно ли назвать это блудом? – Нет. Была ли Мария непорочной? – Да. Принеся домой несколько заработанных монет на пару лепёшек и, получив от отца пару оплеух «Мало принесла!», Мария плакала и забивалась в свой уголок играть в куколки.

Она не была «непорочной девой», она была ещё просто непорочным ребёнком-девочкой. Если кто-то ринется в анатомию с доказательствами, то я просто отсылаю его к выше приведённым словам Христа: «… Не от мира сего царствие моё…» А в царствии том совершенно другие понятия…

Ну, так вот… В тот промозглый вечер в описанную выше библейскую таверну вполз дрожащий от холода изувеченный войной молодой солдат. Он протянул хозяину пару собранных нищенством монет – «Хлеба…» – и уселся греться у огня. Хозяин дал порубленному парню кусок хлеба и со словами «За огонь нужно платить отдельно!» выпихнул его на улицу.

В сердце наблюдавшей эту сцену Марии возникло Сострадание – это то, чему учил Иоанн Предтеча[13], не так ли? – проникновение Святым Духом.

Купив кувшин вина (вино всегда считали лекарством!) и хлеба, девушка вышла из таверны вслед за солдатом. Она нашла его под холодным дождем, взяла под руку и поволокла в свою комнату в доме отца, где накормила и дала ему немного вина. Поскольку дрожь солдата не унималась, Мария улеглась с ним рядом, пытаясь согреть его своим телом. Богоугодное дело всегда ходит рядом с греховным. Согревшийся и охмелевший молодой солдат пошёл дальше. А Мария, привыкшая к такому поведению мужчин, по такому же Состраданию отпустила солдату – и не было в этом ни крохи того, что мы называем ныне плотской любовью, блудом. Это было – Сострадание непорочной девы, проникновение в её душу Святого Духа.

Вот так и понесла Мария… от Святого Духа. И от всего этого для меня божественное величие жизни и смерти её сына, Иисуса Христа, только усиливается.

С Рождеством вас Христовым!

18. Опять мысли за рулём: так как же, как удержать хвост пистолетом?

Всё – «саммит» Рындиных закончился…

Дети разлетелись: Денис уже приступил к работе по первому в своей жизни контракту, Нюрка уже наполняет свой ЖЖ какими-то фантазиями на тему «Айболит и его Лимпоповия», а Ксения вылетает из Кейптауна в Цюрих через два часа…

Так уж получилось, что на приезд детей выпал самый напряжённый период моей работы в частной практике. Ну, это и хорошо – они видели, как дед держит хвост пистолетом.

19. Опять мысли за рулём: как простоял хвост первый месяц?

Я успешно вписался в разноцветный коллектив частного госпиталя

Оценить частную практику можно, только побывав в ней всем своим нутром… Я уже сделал первые открытия.

В государственном госпитале ты получаешь гарантированную зарплату, а всё остальное время просто имитируешь, что ты не только её заслуживаешь, но даже перерабатываешь. Каждый вызов к больному ты воспринимаешь чуть ли не как оскорбление: «Ну, ба-ааа-алин, просто заколебали!»

В частной практике ты ждёшь каждого звонка и бежишь зарабатывать. При этом без всякой уверенности (!!!) в том, что этот вызов-операция или многие дни/недели у постели больного в отделении интенсивной терапии принесут тебе доход. У внешних сил есть много способов не оплатить твой труд…

И даже когда оплата гарантирована, она поступает иногда аж через полгода – и плакаться тут некому. Просто на эти полгода нужно иметь что-то для их прожить.

В частной практике, особенно если ты – старый русский доктор в стране буров-и-всяких-там-зулусов-мусульман-индусов, у тебя нет выходных и «холидеев». Нет спокойных ночей, нет времени для пьянок («А они тебе нужны?»).

Да, в государственном госпитале работа более интересна – там можно поэкспериментировать: «Сегодня режу турлы-мурлИТ вдоль, а завтра такой же мурлИТ прорежу поперек!»… В частной практике нужно всё резать хоть зигзагом, но без непосредственных осложнений, а позже – пусть хоть лишайник на этом месте вырастет. Выписка больного всё списывает…

В частной практике довольно состоятельный старик-бур Кронье не может себе позволить отказаться в пользу нищего русского даже от занюханного аппендицита, но здесь и всякий больной может оказаться совершенно новым и необычно представленным.

20. Продолжение через два дня

В операционной особо снимать нечего – блестящая чистота. Ну, там какие-то прибабахи, которые так обычны, полагаю, для районных больниц России.

Следует отметить, что я – первый хирург в новом госпитале. Понятно – первый русский доктор тута. Я во многих африканских местах был первым русским хирургом, русским доктором, а то и вовсе русским человеком…

Я выполняю первые хирургические операции в этой округе. Гинекологические и ортопедические не в счёт – с этим делом много лучше уже.

Моя первопроходческая деятельность по душе медсёстрам. Особенно им понравились мои операции под местной анестезией. Сёстры стараются мне угодить: в конце первой операции я сказал:

– Попросите привезти следующего больного из палаты.

– Доктор, больной уже на столе в соседней операционной.

Я просто обалдел: такого я не только в провинциальном госпитале не видел – даже в частном госпитале таким сервисом нас не балуют. Только бы мне не забыть в следующий вторник купить операционному блоку пару тортов.

Очень приятно выглядит стерилизационная секция операционного блока. Кстати, я нынче принёс из Полокване (провинциального госпиталя) три даксоновые сетки для закрытия дефектов брюшной стенки. Размер сеток 30×30 см – такие мне сегодня не нужны.

Спрашиваю:

– Сестра, а как бы нам простерилизовать остатки сетки таким образом, чтобы они не испортились?

– Доктор, у нас есть газовая стерилизация для таких деликатных материалов.

Ну, что тут скажешь – глухая африканская деревня и всё тут!

21. Нет грибов

Да, дождей было много, но грибов пока нет.

Однако, воздух – я просто упивался им. Один – со мной никто не поехал. Сочли меня ненормальным. И это так…

Я ненормально наслаждался полным воды водохранилищем…

И полной воды лесной речкой…

И плакучими мексиканскими соснами…

Серебристой мягкой хвоей плакучей мексиканской сосны…

Я наслаждался неожиданными встречами на лесной дороге…

И этими цветочками, которые заполонили обе стороны лесной дороги.

Кусты ежевики и жёлуди – возбуждают ностальгические чувства…

По России? Вряд ли… Скорее, по юности-молодости!

Я уже давно в том возрасте, когда жаждут нового и необычного…

22. Нет, у меня нет никакого сомнения в том, что Бог меня любит!

В Свазиленде во время подготовки к юаровским экзаменам после каждого очередного провала вслух я шутил:

– Ничего, отрицательный опыт – тоже опыт. И он двигает нас всё ближе и ближе к голубой мечте – иметь под старость домик у самого синего моря.

А про себя молил: «Помоги, Господи!»

И вот сбылась голубая мечта – мы купили-таки дом на берегу моря!

Началось всё с того, что мне позвонил из Кейптауна сын и сказал, что он вынужден искать другое жильё. У меня автоматически вырвалось: «Давай я куплю квартиру, а ты будешь мне платить ежемесячно».

Я скор на принятие решений – через неделю мы прибыли с женой на три дня в Кейптаун для покупки жилья. Остановились вблизи кейптаунского университета в «гест-хаузе» с офигительным видом из окна Table mountain.

Эта гора и определила наш подход к выбору жилья для сына.

В непереводимом благозвучно на русский язык Table View мы присмотрели жильё. И купили.

И купили не квартиру даже, а целый дом. Цены на жильё в этой части Кейптауна сумасшедшие – начинаются с 150–300 тыс долларов. Из одной квартирки в одну спаленку с видом из окна на Table Mountain и океан за 130 000 баксов я уходить не хотел:

– Заверните – беру! – кричал.

А за один чудесно отделанный дом хозяин просил 180 000 долларов; я его чуть ли не за грудки брал и резко шептал ему в ухо:

– Отдаешь за 160 000? Сейчас беру!

Жена с сыном уговорили меня взять дом поскромнее – за 140 000 – мне в долги не нужно залезать…

Я сказал сыну:

– Ну, сын, тут вот и твоя доля наследства, и моя пенсия – владей! Теперь у тебя есть все атрибуты представителя среднего класса – два диплома и дом в шикарном районе. Старайся держаться этого уровня – не падай ниже.

23. Памяти Валерия Носика

В самом начале его карьеры о Валерии Носике в каком-то журнале была помещена статья внимательного автора со словами, смысл которых заключался в том, что чудесный актер В. Носик ждёт своего режиссера. Хэппи-энды всегда присутствуют в американских кино, но в российской действительности они встречаются гораздо реже. Валерка так и не дождался «своего» режиссера…

Мы побывали друг у друга на 50-летиях и разошлись. Я не могу сказать, что мой друг Валерка умер от пьянства, но прикладывался он часто… и, похоже, по большому счёту. А ведь его в молодости любили и ценили многие, в том числе и Лия Ахеджакова – умнейшая и талантливейшая актриса нашего времени. Предполагаю, что важнейшей причиной развода была водка.

Ещё одна неожиданная находка – мятая и местами порванная фотография с надписью на обороте: «Славка! Мне стыдно ТЕБЕ дарить фотографию, но все-таки: «Другу детства, юности, и теперь просто другу… Хрен с тобой – носи на память. Валерка Носик»… Я полагаю, что сегодня я хорошо помянул друга (один большой хлюп из стакана с виски).

24. Онирофильмы?

Есть фантастический рассказ итальянского писателя Лино Алдани «Онирофильм». Это же было гениальное предвидение – люди день работают для получения возможности купить ночное подключение к виртуальному путешествию в экзотику в сексуальном обществе, скажем, со знаменитой секс-бомбой.

Глобальный онанизм какой-то… Оно и в названиях созвучно: «онирофильмы» = «онанирующие-фильмы».

Со времён моего первого контакта с компьютером я потерял интерес к женщинам… почти. Сейчас жена не только ревнует меня к Интернету, она просто объявляет меня ненормальным по этой части.

Психический онанизм какой-то…

– Ну, так поедем в лес – смотреть слонов, – говорю.

– Ты совсем спятил, старый!

Похоже, что приглашение в буш-вельд ещё хуже…

А я люблю смотреть жирафов – самые красивые животные мира…

25. «…У вас ведь сейчас весна. Скоро на деревьях будет зелёная листва…»

Ты что, старик, – «зелёная листва»!?

Уже середина октября, а ещё ни капли дождя не упало. Всё сохнет… На воду строгий лимит – за прошлый месяц мне за перерасход воды начислили 250 долларов штрафа. У меня сердце кровью обливается смотреть на гибель газона вокруг моего дома – я туда вложил не менее 3000 долларов!

Сам поливал… Негритянский доктор едет мимо и удивляется:

– That's not good… You're a doctor, you have to doctor people but not your lawn.

Откуда ему понять, что момент поливания водичкой из шланга чахлой травки по действию на мой мозг столь же эффективно, как церковная служба… или кручение руля автомобиля по долгой дороге… Да это и просто приятно – наша чёрная «рабыня» Катрин, которая делает в нашем доме всё по своему усмотрению без всякого нашего вмешательства (моя Татьяна просто стесняется давать ей какие-либо указания), к поливу растительности на нашей «проперти» и вокруг относится просто молитвенно. Я её понимаю…

Сердце радует только джакаранда. Тут ехал из тюряги по бушу – жёлто-коричневая сушь вокруг. И вдруг посреди этой сухоты – светло-фиолетовый взрыв огромного дерева джакаранды! На меня это действует надеждой, как «Вифлеемская звезда» в декабрьской русской рождественской холодной и нескончаемой ночи.

Ну, ежели совсем по правде, то есть ещё и другие цветущие кусты и деревья… И, разумеется, лягушки!

Вчера зашли в новый ресторанчик, а там – оглушающее пение лягушек.

Я хозяину:

– Это что – запись???

– Да нет – сами пришли и живут в крошечном искусственном водопадике.

– Да вы что! Скорее записывайте их пение и крутите круглый год! Да и дурацкое название вашего кабака поменяйте на «Царевна-лягушка»!

В горах, на верхушке одной горы, что в центре чайных плантаций, есть «Тии-гарден» – там у них в водопадике живёт bull-frog – вот это пение, доложу я вам!

Мой любимый профессор хирургии польско-израильско-юаровско-швейцарско-американский Моше Шайн как-то сказал: «Все мои коллеги экс-советские евреи, вспоминают жизнь в России, как сплошной кошмар…»

Никоим образом не пытаясь приукрашивать коммунистическое правление, я всё-таки не могу не вступиться за нашу молодость… Я отметил, среди всего прочего: «Моше, в России ты найдешь такое количество читателей твоих книг, которое и не приснится тебе во всех польшах-израилях-юариях-швейцариях-америках… У нас со жратвой было не очень, но еврейских толковых авторов зачитывали до дыр».

26. Слава, еврей – это перешедший реку

Спасибо, очень поэтично.

Для меня евреи с детства были моими первыми иностранцами – чуть не инопланетянами. Меня всегда к ним тянуло – так рано мне обрыдли мои соплеменники. Наверное, с таким же чувством русские женщины ходят по воскресным дням в церковь – хоть на час-два в неделю оторваться от пьяной блевотной русской жизни…

Жаль, что особого разговора на тему о евреях с советскими или экс-советскими «братьями-еврейцами» (мне понравилось это выражение одного из наших докторов) не получается: чуть что не так сказал – уже клеймят тебя как антисемита…

Вся надежда на молодых израильтян, отмытых от рабства «еврейства»… У меня такое чувство, что нынешнему израильтянину будет совершенно неинтересно читать Шолом-Алейхема: «Это не про нас…»

И это правильно, поскольку «израильтянин – это вернувшийся из-за реки»…

27. Частная практика: тысячный пациент

Мы купили дом и переехали в него в мае 2001 года. Где-то в начале 2002 я получил разрешение муниципальных властей на открытие Surgery (так тут называют кабинет частнопрактикующего врача) и приколотил на стене моего дома соответствующую вывеску.

Мама Таня не верила в мой успех и ворчала по поводу каждого ранда, который я тратил на скромное оборудование кабинета. Успешно процветающий русский-еврейский-американец Миша Клячкин, доктор сердечно-сосудистых медико-хирургических наук, издевался надо мной: «Это может быть использовано разве только в индийской резервации».

Неделю назад забрызганный кровью старик Кронье – самый-самый старожил этих мест из четырёх действующих частных хирургов города, поскрипывая двумя недавно поставленными искусственными тазобедренными суставами, приколесил из одной операционной частного госпиталя в другую, где я иссекал анальную фистулу, и сказал сквозь маску:

– Док, посмотрите моего больного, ага?

– Sure! («Конечно!») – сердце моё забилось…

Случалось, что мы с Тхлелане приглашали деда Кронье помочь нам в сложных интраоперационных случаях, сам Кронье удостаивал меня чести быть приглашённым ассистировать ему при панкреатодуоденальной резекции и при разрыве аневризмы абдоминальной аорты, а тут, понимаешь, такое!

Dr. LOWAN Tlhelani A. (Pieters)

На снимках, выставленных на негатоскопе, – сморщенная верхняя доля левого лёгкого с множеством кальцинатов и полостью с фиброзными стенками.

Дед Кронье:

– Тут аспергиллома после длительного антитуберкулёзного лечения. Не могу отделить её от стенки. Что вы думаете?

Я заглянул в рану:

– Я бы пошёл на корень и перевязал сначала все сосуды.

– А могу я вскрыть полость каверны???

– Кровить будет…

– Мы не заказали кровь для операции, – вставил словечко седой анестезиолог Смит.

– ????

– Док, вы можете продолжить операцию – я вам помогу? – предложил старик Кронье.

– Sure! – Конечно!

Широко распаханная операционная рана – заднебоковая торакотомия. Не люблю я этот очень травматичный доступ. В ассистентах у старика мнёт затекшие ноги добродушного вида амбал бур из местных частных GP – врач общего профиля. Я его тоже как-то брал в ассистенты, но для торакотомии он не только бесполезен, но даже и опасен. Они вышли прямо на нижний полюс каверны, часть лёгкого подрана, часть выделена экстраплеврально – кровь тоненьким ручейком стекает на пол.

– Фриц, – обращаюсь я к анестезиологу, – закажите кровь. Я не знаю, сколько мы потеряем ещё.

– Доктор Рындин, это cash-patient – у него нет медицинской страховки. Мы не заказывали место в отделении интенсивной терапии – он не сможет оплатить это. Я вас прошу не терять кровь и закончить операцию как можно быстрее, – отвечает анестезиолог.

– ???…

Я едва не падаю от изумления, но бодро-весело, в шутливом тоне, продолжаю:

– Фриц, вы ж понимаете, что, имея такую честь прийти на помощь доктору Кронье, я не могу его подвести – я не буду торопиться и буду делать всё так аккуратно, как только могу.

– Я вас понял, док. Безопасность – превыше всего, иначе все мы будем в большом дерьме…

Деда Кронье я отпустил после ушивания верхнедолевого бронха. Нам ещё пришлось прилично покувыркаться при выделении замурованной нижней доли, осушении сочащейся кровью грудной стенки и ушивания огромного торакотомного разреза.

Утром следующего дня звонок Кронье:

– Доктор Рындин, не могли бы вы перевести больного в провинциальный госпиталь? Он просто не потянет дальнейшее пребывание в частном госпитале – только счёт за операционную составил 25 000 рандов.

– Нет, проблем, доктор Кронье.… Я сейчас распоряжусь.

Больного я нахожу в отделении интенсивной терапии частного госпиталя. – Доброе утро! Я – доктор Рындин. Доктор Кронье пригласил меня помочь вам. В провинциальном госпитале мы имеем общие палаты и частную. В какую палату вы желаете быть госпитализированы? В частную? ОК. В этой палате вы можете быть государственным больным без права выбирать себе лечащего врача, но можете выбрать и частного врача. К сожалению, у нас только два частных хирурга – я и доктор Маховский. Последний сейчас в отпуске. У вас не очень большой выбор… Вы согласны, чтобы я был вашим частным врачом?

– Сколько это мне будет стоить?

– 300 рандов в день.

– Очень хорошо! – бодро соглашается пациент.

Mr. Petrus Pontsa Mokgoetla не был моим тысячным пациентов, он был 997-м. Но история работы с ним лучше всего отразила моё положение на рынке медицинских услуг в провинции Лимпопо.

P.S. Средний доход общего хирурга в США равен примерно 220 000 долларов в год. (Профессор Моше Шайн, 26.07.2007.)

Ну, мой доход хирурга государственного госпиталя с подработкой в частной практике даже в самый лучший финансовый год (закончился 28 февраля) прилично не дотянул до 100 000 долларов. Доход частных хирургов ЮАР с установившейся практикой в «денежных» городах (Йоханнесбург, Претория, Дурбан, Кейптаун), полагаю, не уступит «среднему» доходу американцев.

Одно дело – заработать деньги, другое дело – получить заработанное… Общеизвестно, что никакая медицинская страховка в мире не обеспечивает гарантированного покрытия всех медицинских расходов своих клиентов – страховые компании оплачивают медицинские услуги в соответствии с установленными ими тарифами и в пределах ими же установленных правил. Полные расчёты больного с врачом и лечебным учреждением – личное дело пациента. К сожалению, это выше понимания абсолютного большинство населения Южной Африки…, что, пожалуй, и является первым обескураживающим моментом для врача, начавшего здесь частную практику.

Вторая трудность – умение правильно составить счёт (claim) на оплату своих услуг.

Ни первому, ни второму не учат не только в медицинских академиях России, но и в медицинских университетах ЮАР, а также, подозреваю, и медицинских школах США.

(Только сейчас обратил внимание на интересную закономерность: чем ниже уровень медицинской подготовки в учебном заведении, тем более претенциозное название оно себе выбирает).

Неправильно составленный счёт – гарантия того, что вы не получите своих кровных денег.

В помощь врачам в ЮАР Медицинская Ассоциация страны выпускает ежегодно соответствующее руководство DOCTORS’ BILLING MANUAL – печатное и в электронной версии. Руководство содержит минимальные тарифы оплаты медицинских услуг, по которым страховые компании рассчитываются с врачами. Ты можешь запросить с больного большую цену за свою услугу. Можешь. А больной, в свою очередь, может уйти к другому хирургу. По этой причине ты десять раз подумаешь. Члены Ассоциации Хирургов ЮАР имеют свои тарифы, которые значительно выше тарифов страховых компаний. Но сколько людей в ЮАР понимают значимость членства в Ассоциации Хирургов? Для мистера Petrus Pontsa Mokgoetla это прозвучит не лучше и не хуже, чем «доктор медицинских наук СССР»…

На составление счёта длительно лечившемуся у меня больному я порой трачу не менее получаса. Счета можно печатать на бумаге и отсылать почтой, а можно воспользоваться компьютерной программой и отправить электронной почтой.

Я печатаю счета на бумаге и отправляю «Быстрой почтой» (Fast mail) – иначе есть риск, что при моём запросе «Эй, вы чё мне не платите-то?» получить ответ: «А мы от вас ничего и не получали!». А если свои счета на значительную сумму я отправляю курьерской почтой – тут уж им не отвертеться. В деле составления счетов я уже если не собаку, то кошку, наверняка, съел – могу при физической несостоятельности даже этим делом себе на хлеб зарабатывать!

Электронная почта – дело, конечно, хорошее: быстро доставляет твои счета страховой компании, там их быстро обрабатывают, и ты получаешь свои денежки быстро-быстро – максимум за неделю. Недостаток её – довольно долгое заполнение каждого счёта.

Возможно, что это просто с непривычки…

Счета на бумаге оплачиваются, в лучшем случае, в течение двух недель, но случаются и многие месяцы выбивания своих денег… Основная причина задержки – позднее поступление твоих счетов. Но порой причина кроется в самой страховой компании.

Кажется, кто-то из власть предержащих грозился экс-советским гражданам: «Я научу вас за каждой копейкой нагибаться!»

Не знаю про всех экс-советских, но я наклоняюсь: мои счета колеблются от консультационных 156 рандов (20 долларов) до 23 000 рандов (чуть более 3000 долларов) за длительное лечение тяжёлых больных.

Интернетовская болезнь сегодня всем известна – нет нужды объяснять. Людям, поменявшим жизнь после пятидесяти, Интернет-общение в старости становится просто необходимым. Я участвую в нескольких профессиональных виртуальных форумах на русском и английском, болтаю на некоторых непрофессиональных русскоязычных форумах.

Среди последних ценным и интересным является Живой Журнал (ЖЖ), что определяется составом людей, записавших меня в свои друзья. Похоже, что моя дочь Анна рекомендовала меня своим друзьям, для которых я какое-то время был интересен. И они мне – до такой степени, что я, как запойный алкоголик, каждый день смотрю свой почтовый ящик ЖЖ… Но там бывают отклики только на мои новые послания, а если не написал ничего нового, то и писем нет… Это заставляет писать.

28. Мы – цыгане

Сегодня у нас годовщина свадьбы: фигня – всего 39 лет вместе.

Заказываю корзину цветов, покупаю ба-ааа-альшую бутылку вина и два ба-ааа-альших бокала, коробку шоколада, любимые сигареты жены с красивенькой зажигалкой. Ну, и «Мерседес» заказываю… новенький – привезут прямо с завода!

А что? Я её «Тойоту» разбил вусмерть – и вот, покупаю замену.

Так всегда надо делать, если хочешь сделать жене приятное: садишься в её машину, разбиваешь её вдребезги и покупаешь лучшую – прямо с завода!

Жене нравится «Мерседес». Мне тоже. А наш анестезиолог, венгр Ласло Сомоди говорит: «На «Мерседесах» ездят только цыгане».

Наверное, это в Венгрии – там хорошо народ живёт, даже цыгане.

Но у нас с женой много пороков по части вкуса. Вот и здесь – уподобились цыганам…

Цена нас не смутила, так как наш буккипер сказал, что он гарантирует ежегодное возвращение 20 % стоимости машины из моих доходов – ну, вроде как за износ. Получается, что через 5 лет я верну себе её стоимость – а такая машина, при соответственном уходе, и через 5 лет остаётся красивой девочкой. Чудеса бизнеса!

29. Убийцы в белых халатах: «Господи, не ту ногу отрезали!»

Для эластичности моих позиций при наскоках на меня под лозунгом «Чернушник!» я расскажу пару случаев собственных «ненужных» операций.

Как-то смотрел я своих клиентов в частной тюрьме особо строго режима. Заходит один висельник и жалуется на боль в левой паховой области. Я засовываю свой указательный палец в левый паховой канал и нахожу там небольшую грыжу.

– Миньер, похоже, что ваша боль связана с имеющейся у вас грыжей. Если желаете, я могу грыжу ушить.

– Ноу проблем! – отвечает висельник, что означает «Не возражаю!».

Я записал в историю болезни свою рекомендацию хирургического лечения.

По соображениям безопасности заключённые попадают ко мне на операцию через значительные сроки. Вот и упомянутый висельник прибыл ко мне в госпиталь через несколько месяцев. В приёмном отделении госпиталя читаю сопроводительное письмо: «Направляется к д-ру Рындину для операции по поводу грыжи».

Я прошу висельника спустить штаны и засовываю опять свой указательный палец в грыжевой канал… в правый, так как не знаю почему, но большинство паховых грыж у местных мужиков располагается справа. Нахожу грыжу. Пишу в форме «Согласие больного на операцию»: Коррекция правой паховой грыжи с помощью сетки.

Поскольку висельник не говорит по-английски, медсестра приёмного отделения переводит ему содержание формы и просит его расписаться. Мой клиент расписывается (!!!), а сестра ставит свою подпись свидетеля свершившегося акта подписания «ИНФОРМИРОВАННОГО СОГЛАСИЯ НА ОПЕРАЦИЮ».

В палате в процессе подготовки больного к операции палатные медсёстры проверяют содержание формы «информированного согласия на операцию» с намерениями хирурга – они пишут в истории «Коррекция правой паховой грыжи с помощью сетки».

Заключительный этап проверки на тему «Не дай Господь, не ту ногу отрезать!» при въезде в операционный блок палатная медсестра сдаёт больного операционной медсестре с докладом – моего больного, согласно протоколу этой сдаче-приему, приняли для «Коррекция правой паховой грыжи с помощью сетки».

Перед разрезанием плоти проверяю пальцем оба паховых канала:

– У него двусторонняя грыжа! На какую сторону он подписался-то? На правую? Ну, хорошо – левую сделаем потом.

Большинство хирургов избегают оперировать «в один присест» паховые грыжи с двух сторон. Честно говоря, не знаю причин. Может, просто не совсем уютно ощущать боль с обеих сторон?

После операции мой висельник, не совсем очухавшийся от наркоза заорал:

– У меня слева болело, а вы мне справа операцию сделали!!!

– Пардон, миньер, но вы ведь согласие подписали на операцию справа. Слева я вам грыжу залатаю через пару недель.

Так я и сделал – починил его левостороннюю грыжу через две недели.

Но этим история не закончилась. Заключённые в тюрьме особого охранительного режима только на воле не были осведомлены о праве своих жертв на жизнь, а в тюрьме они чётко в этом вопросе ориентированы, и целая комиссия по правам человека строго следит за тем, чтобы никто не ущемлял права заключённых. Висельники от скуки развлекаются написанием всякого рола жалоб, а уж тут – такой случай! Короче, через полгода получаю письмо из Медицинского Совета: «На вас жалоба».

Ну, вот ведь… Обращаюсь в свою профессиональную страховую компанию. После получения от меня объяснения сути дела адвокаты «Medical Protection Society» переписали грамотно по-английски моё письмо в Медицинский Совет. Сказали, что где-то через полгода будет разбирательство.

Там всё кончилось для меня благополучно: специальная комиссия сделала заключение «Согласие было подписано на операцию справа – за хирургом нет вины».

30. Частная медицина: заколдованная пуля

В народе говорят: «Беда никогда не ходит одна», а в медицине это отражает закон парности клинических случаев. Месяц назад приезжаю в тюрьму, а там опять недовольство. Два года назад обратился ко мне один заключённый с жалобами на то, что полицейская пуля в его левом лёгком мешает ему жить – кровохарканье у него.

– Хорошо, я попробую эту пулю удалить.

Во время операции в области, прилегающей в пуле, я нашёл хронический абсцесс (долго существующий гнойник) – источник, как я полагаю, кровохарканья. Абсцесс я иссек. Сама пуля лежала в прикорневой части в плотных фиброзных тканях – поиски её и удаление были связаны с риском повреждения сосудов корня лёгкого, что могло потребовать удаления доли, а то и всего лёгкого.

Помня, что «лучшее – враг хорошего», я предпочёл удовлетвориться удалением абсцесса и закончить операцию.

Два года мой очередной висельник, обращаясь ко мне по поводу болячек в заднице, жалоб со стороны лёгких не предъявлял и приветствовал меня словами:

– Доктор, я так вам благодарен – вы спасли мне жизнь!

Чуть позже пришёл он с жалобами на изжогу после еды к тюремному Джи Пи, который назначил ему рентген грудной клетки и радостно закричал:

– А у тебя пулю-то не удалили!

Надо сказать, что у чёрного народа этого региона Африки есть глубокая вера в магическую повреждающую силу пули, которая сидит в человеческом теле – рано или поздно она прикончит носителя.

Сообщение настолько психически подкосило моего висельника, что он тут же написал жалостливое письмо с настойчивой просьбой показать ему протокол моей операции. Это письмо и просьбу заключённого и передал мне Джи Пи.

– Зовите его, плиииз! – попросил я.

Привели моего пациента.

– Миньер, вот вам протокол моей операции – там ни слова об удалении пули. Да и я вам, насколько я помню, не говорил об этом. Я удалил абсцесс из вашего лёгкого. Удаление пули было связано с большим риском для вашей жизни – я предпочёл остановиться и не рисковать ею. Два года вы чувствовали себя хорошо и приветствовали меня благодарными возгласами за спасение вашей жизни. Если вы мне не доверяете, я могу организовать вам «second opinion», то есть показать вас и ваши рентгеновские снимки другому чёрному торакальному хирургу – профессору Мохлала или доктору Чауке. Может, кто из них возьмётся за удаление пули.

– Нет, я хочу, чтобы именно вы удалили эту пулю.

– Нет, май фрэнд, я уже пытался и у меня не получилось. Пусть теперь попытается кто-то другой.

Мы с ним договорились, что я повторю ему рентгенограммы лёгких, сделаю КТ грудной клетки и покажу его доктору Чауке.

Доктор Чауке – чёрный кардиоторакальный хирург, отказался повторно оперировать чёрного висельника – а ведь мог запросто накрутить за эту операцию с тысячу рандов.

Старый венда Майк Радохва и мой друг шангано Тхлелане Лоуэн не понимают привилегий, которыми правительство ЮАР наградило заключённых: их лечат по тарифам частной медицины (это значит – с приглашением частных специалистов) и принимают-оперируют вне очереди. Жертвы этих преступников обязаны платить за своё лечение сами, а если денег нет, то в государственном секторе они ждут приёма у специалиста месяцами. Буры-расисты часто говорят: «Большинство обитателей этой тюрьмы заслуживают виселицы».

В последнем разговоре анестезиолог Майк Радохва заметил:

– Слава, на операцию к этим заключённым меня не зови – я ни за какие деньги не пойду.

31. Частная медицина: никто не имеет права умереть без операции

Профессор А.И. Пирогов остался в моей памяти только благодаря своим лингвистическим ляпсусам. Как-то на утренней конференции отделения дежурная медсестра доложила о смерти больного, который не дожил до планируемой ему операции.

Пирогов начал своё токование:

– Кто лечащий врач? Зарубите себе на носу – в моём отделении ни один больной не может умереть без операции!

Сидевший рядом со мной Михаил Давыдов (нынешний президент АМН России) тут же пробормотал:

– Они умрут после неё…

Молодой бур в автомобильной аварии получил черепно-мозговую травму. С места аварии парамедики «скорой помощи» доставили его в ближайший госпиталь второй линии, где молодой доктор определил у больного смерть мозга и даже выписал сертификат о смерти. Ну, с выпиской сертификата парень поторопился – нужно было подождать остановки сердца и дыхания – а в остальном был прав.

Обезумевшие от горя небогатые родители 26-летнего парня отказались принять суждение молодого врача какого-то занюханного госпиталя в африканском буше:

– Везите его в частный госпиталь в Полокване – у нас нет медицинской страховки, но мы всё оплатим наличными!

За наличные нейрохирург частного госпиталя показал на конвульсивное дрыгание какой-то мышцы больного и заключил:

– Он же ещё шевелится – ему нужно сделать КТ и, наверное, оперировать!

Обогатив на 500 долларов приятеля-рентгенолога, нейрохирург и сам чуть-чуть озолотился на выполнении краниотомии – открытии черепной коробки с удалением чего-то там жидкого…

На оплату отделения интенсивной терапии (под 900 долларов в сутки) у родителей денег не было, поэтому молодого бура перевели в провинциальный госпиталь, где он благополучно скончался через 5 дней. За эти 5 дней медсёстры частного и провинциального госпиталей вдоволь насплетничались на тему: «Частные хирурги покойников оперируют!».

32. Гимн буш-хирургии

Одна из радостей моей жизни – освобождение от зауженной специализации, в которую меня загнала советская система медицинского образования. Торакальная хирургическая онкология – сплошная убогость.

За доказательствами мне далеко ходить нет нужды: торакальный хирург-онколог Михайло Иваныч Давыдов, как только обрёл власть, моментально подмял под себя абдоминальное отделение и стал царьком во всей хирургической онкологии на обломках Российской империи.

Те же доктора, пусть даже и очень бодливые, но не имеющие рогов, которыми Господь обеспечил Давыдова, вынуждены жевать одну и ту же жвачку всю жизнь и стоять насмерть за великую научно-практическую значимость своих статей-диссертаций-положений, во имя величия российского онкологического научного центра имени отца-основателя Н.Н. Блохина и его здравствующего преемника М.И. Давыдова.

Такая схема, где узкие-специалисты – винтики большой машины, которой рулит «хирург-от-Бога», наверное, очень практична и дешёва для тоталитарного государства. Но уж определённо, что она уничтожает индивидуальность врачей-винтиков. И я очень сомневаюсь, что это идёт на пользу больным.

В краях, где я пашу на свой хлеб с маслом, работа хирурга интересна, а работа буш-хирурга – интересна вдвойне.

А чем отличается буш-хирург от общего хирурга?

Буш-хирург должен уметь оперировать всё то, что оперирует общий хирург, и плюс всё то, что общий хирург не оперирует сам, а отправляет супер – специалистам. У буш-хирурга, как правило, нет возможности, в силу различных причин, переправить больного кому-либо другому – или оперирует он, или никто.

Вот и приходится буш-хирургу оперировать с головы до пят, от новорождённых до престарелых.

В последние часы пребывания у меня в доме высокого чеченского гостя мне позвонили из Полокване госпиталя:

– Док, у нас в приёмном новорождённый с периферии – он родился со всеми кишками наружу. У вас, говорят, московский профессор детской хирургии гостит – может, приедете?

– Хасан, едем? – спрашиваю гостя, а сам тут же в трубку:

– Уже едем…

Хасан не имел права оперировать – он давал мне полезные ЦУ[14].

Главное – нужны смелость хирурга, хороший анестезиолог и хорошая реанимация для новорождённых.

У меня было две возможности: направить ребёнка в академический госпиталь в Преторию или оперировать самому и поместить дитё в реанимацию для новорождённых в Манквенг-госпиталь.

Претория ответила, что у них в реанимации мест нет – выкручивайтесь сами.

В Манквенге всё есть. Даю нужные указания по переводу больного за 30 км, и мы с Хасаном едем.

Суть операции – собрать все кишки в эластичный мешок, который подвешивают к крышке инкубатора. Если ребёнок не умирает от осложнений, то эластичный мешок выдавливает кишки в подрастающую брюшную полость ребёнка. Выживаемость таких детишек даже в специализированных центрах далеко не 100 %…

Кишки мы собрали и упаковали в резиновую перчатку.

Потом дали подержаться за мешок ассистенту – хирургу из Замбии мистеру Сибу Линьяма, выпускнику Львовского мединститута.

Потом московско – чеченский профессор делает на память снимок всей бригады.

Mr. Mabuya Phillimon был мне представлен по поводу большого периферического рака нижней доли правого лёгкого. Опухоль была величиной с кулак, но представлялась вполне удаляемой.

– Сколько вам лет? – формальности ради спрашиваю Mr. Mabuya Phillimon, внешне очень схожего со скульптурным портретом короля Махобо, убиенным бурами в давние времена.

– Мне 82 года.

– Да-а-а-а??? Не верю! – со смехом удивления сказал я. – А кем вы работали в молодости?

– Шахтёром на золотых шахтах.

– А мне кажется, что вы работали королем племени Махобусклоф.

Звоню молодому Айболиту Олегу Мацевичу:

– Ну, что, профессор Мацевич, короля вашего можно, по-моему, оперировать. Спасибо за то, что вовлекаете меня в такую работу – демонстрируете мою необходимость провинциальному госпиталю!

Операция прошла на высоком техническом уровне, а Mr. Mabuya Phillimon через 24 часа после операции выглядел действительно по-королевски.

33. Хлопающие туды-сюды окна в Париже

34. Китайские истории: о бедном китайце замолвите слово Один из моих пациентов очень плох…

А ежели сказать честно, то он просто помирает. Помирает с момента нашего знакомства, а ему, молодому парню, казалось бы, жить и жить.

Таких больных, как этот парень, много проходило через мои руки и в более запущенном состоянии – и выживали ведь.

И сюжет, вроде как, прост: у больного – удар-разрыв-перитонит, у хирурга – открыл-нашёл-ушил-помыл-закрыл.

У других такое работало, а у этого не работает. Прямо как у чеховского Ионыча: «Больной трудный пошёл: касторки даёшь – не помогает…»

Но это – эмоциональная, так сказать, часть, рассчитанная на почтенную обывательскую публику. Самая мучительная, а потому сумбурная, трудно рождаемая, но заполняющая мой мозг уже три недели…

А для медицинской братии всё много проще, а потому скучновато. Речь идёт об остром тубулярном некрозе (острой почечной недостаточности) в результате длительного гиповолемического шока.

Коллега по Ротари-клубу, хозяин очень внушительного гостевого дома в Полокване, поехал в Джобург. При погрузке своей бурской туши в 150 кг в свой «баки» 4×4 на вечерней автостоянке он подвергся нападению троих – «получил ломом по голове». Налётчикам не очень повезло – бывший регбист успешно отбился. Протирая глаза от заливающей их крови, он нашёл дорогу к частному госпиталю.

Люди его дохода не пользуются услугами государственных госпиталей: там их при регистрации зачисляют в группу выскоплатежеспособного населения и деньгу взимают по тарифам частного госпиталя, хотя обслуживают в общей очереди с каким-нибудь бездомным кафиром, и на том же качественном уровне – новая демократическая Южная Афика…

Короче, предстал мой друг в «кажулти» (приёмное отделение) с залитым кровью лицом, но без ID (Ай Ди – удостоверение личности) и карточки о медицинской страховке. Клерки приёмного отделения требуют 20 000 рандов (около 3000 долларов) депозита. Друг мой им: «Вот мои водительские права и моя кредитная карточка, вот мой автомобиль…»

Нееет, у них инструкция – только наличные.

Пошёл мужик в гневе обратно в машину, где в бардачке обнаружил своё ID, чем и спасся.

В конце моего профессионального опыта длиной в 40 лет, примерно поровну поделенных между онкологической и общей хирургией, я распределяю для себя всех вовлечённых в хирургическую магию медицинских профессионалов по следующей шутливой шкале.

Самые неумные-и-невежественные (но ООО-очень себя уважающие) хирурги – онкологические. Под флагом «радикализма операции» они порой позволяют себе настоящие хирургические вивисекции (довольно дорогостоящие!) на людях. Когда же страдания больных приходят к логическому завершению – сразу ли после операции или в первый год после неё – онкологи театрально разводят руками:

– Ах! Я сделал всё, что мог, но это РАК (!!!) – сами понимаете…

В диспутах они обычно пускают в ход аргументации типа: «Да у меня после таких операций – 20 % пятилетней выживаемости!»

Высшая степень бесстыдства! А что бывает с 80 % оперированных вами больных, коллега?

На голову выше стоят общие хирурги периферии, которых в России в давние времена называли земскими хирургами, а сегодня к ним приравнены «буш-хирурги» таких же недоразвитых стран. Этот хирургический народ почти ежедневно сталкивается с болезнями типа «мы-этого-в-институте-не-проходили» и в «некондиционных» условиях диагностики, с ограниченными возможностями послеоперационного ведения обязаны браться за лечение таких необычных больных.

У них больные мрут, безусловно, но пусть сердце воинственного обывателя успокоится: на бескрайних просторах нынешней России и в африканском буше обстоятельства таковы – или больного пробует спасти местный хирург… или никто.

Я ни черта не понимаю в анестезиологии, а потому анестезиологов ставлю выше хирургов всех мастей: анестезиологи владеют тайной, как довести человека до смертной черты и вернуть его обратно. Неудачи бывают, конечно, но это уже издержки производства, так сказать…

Выше всех соучастников коллективной бандитской работы с применением ножа стоят специалисты по интенсивной терапии – вот они-то творят настоящее священнодействие…

Этого больного мне подарил Тхлелане – он уезжал на уикенд в Преторию и перенаправил ко мне звонок чёрного Джи Пи из Тцанина.

– Доктор ван Рындин, у меня «кэш-пациент»[15] с разрывом кишечника после автомобильной аварии.

– Да-да, я слышал. Направляйте его прямо в «кажулти» частного госпиталя на моё имя.

Привозят в 15:30 – через 2 часа.

Китаец, худенький, лет 25. Я ему скороговоркой необходимый ритуал:

– Хай! Хау а ю? Я доктор Рындин, хирург. Меня попросили вам помочь. Возражений нет?

– Спасибо большое… Ай-эм-файн… Ай-эм-файн (Со-мной-всё-в-порядке)…

Но я чувствую, что парнишка да-а-алеко не «файн».

Бросил взгляд на привезённую рентгенограмму: «серпы свободного газа под куполами диафрагмы» – этот воздух в животе может быть только из разорвавшегося полого органа (желудок, кишка).

– Где его сопровождающие?

– Оформляют госпитализацию.

– Хорошо… Пока он ещё в сознании, попросите его подписать согласие на операцию. Зовите лаборанта взять у него кровь на общий анализ, электролиты и мочевину с креатинином, на ВИЧ… Пусть закажут пару пакетов крови. Потом везите его в палату. Я иду вызывать анестезиолога и заказывать операционную.

Выяснилось, что операционная и анестезиолог будут к моим услугам только через 3 часа.

– ОК… Я подозреваю, что мне понадобится не меньше времени для реанимации больного.

Захожу в палату, где над больным колдует чёрно-белая стайка медсестёр.

– Доктор, я не могу определить артериальное давление!

С ужасом отмечаю, что у парню даже не поставили систему для внутривенного введения жидкостей.

Нет и катетера в мочевом пузыре…

– Приготовьте мне всё для установления центрального венозного катетера (введение катетера в самые крупные вены организма).

Мне представляется сопровождающая несчастного китайца сексапильная пышнотелая бурка:

– Хай, док! Меня зовут миссис Бошофф, я веду все дела китайцев, живущих в Лимпопо. Этот парень попал в автомобильную аварию вчера около трёх часов дня. Сразу после аварии его госпитализировали в государственный госпиталь в Тцанине, где доктор установил разрыв кишечника – китайское комьюнити тут же перевело его в частный госпиталь того же городка.

– Он подписал согласие на операцию? Нет? Пусть подписывает, пока в сознании.

Выясняется, что парень почти не понимает английского. Я по своему мобильнику осуществляю сеанс «телемедицины»: звоню невесте сына в Кейптаун и прошу её по-китайски объяснить больному необходимость операции.

– Доктор Рындин, он не хочет операции.

– Келли, скажи ему резко, что без операции он умрёт уже сегодня.

– …Он согласен подписать.

Сестра суёт больному в руку ручку и бумагу для подписи.

– Докотела, я нет видеть ничего! Я нет видеть ничего!!!

– Господи, как же так запустить парня в частном госпитале! Он же в гиповолемическом шоке! Сестра, поставьте на форме согласия отпечаток его пальца вместо подписи! И узнайте, есть ли место в отделении интенсивной терапии (ICU), нужно переправить больного туда прямо сейчас – у вас нет возможности реанимировать такого сложного больного.

Про себя добавляю: «Мы уже час возимся с ним – и на каждое моё требование: «CVP-set/скальпель/иглу-с-нейлоном/лигнокаин/etc», – вы бросаетесь то в аптеку, то в операционную…»

Для экономии времени быстро ставлю катетер в правую бедренную вену, куда начинаю лить струйно солевой раствор.

Сёстрам удалось «поймать» локтевые вены с обеих сторон. Наводняем бедного китайца.

По катетеру Фолея из мочевого пузыря отошло менее 50 мл мочи – это вполне ожидаемо.

Через полчаса у больного удалось определить давление – 60/40 мм рт. ст…

Из лаборатории приносят результат анализа крови: гемоглобин 20 г/дл, креатинин – свыше 3000 umol/L (мкмоль/л).

Бред какой-то – такие результаты, по-моему, только на трупе можно получить!

– Леди, приходите снова через полчаса и возьмите повторно кровь на те же тесты – таких результатов не может быть… потому что так не бывает!

После переливания первых двух литров солевых растворов китаец говорит мне:

– Тепеля я видеть хорошо!

После завершения введения в вену пятого литра жидкости артериальное давление поднялось до 90/50 мм рт. ст. – анестезиолог дал нам «добро!», и мы везём больного в операционную.

Но мочи не прибавилось ни капли – может, потом будет?…

Соображаю, что я не позаботился об ассистенте – в пятницу быстро найти кого-либо трудно. От отчаяния звоню профессору Маховскому, который тут же соглашается.

Открываем живот: дырка в верхнем отделе тонкой кишки и разлитой перитонит с массой фибринозных наложений – больше ничего. Ушиваю кишку двумя рядами швов – пусть надо мной смеётся израильско-юаро-американский профессор Моше Шайн. Перитонит больше химический, поэтому я щедро мою кишки водой – за что Моше меня просто бы с дерьмом смешал. Закрываю живот, горячо благодарю Андрю и отпускаю его домой.

Вся операция прошла при низком артериальном давлении – спасали только препараты, его повышающие.

Доктор Йонкер, анестезиолог, решает для длительной искусственной вентиляции лёгких переинтубировать больного – поставить ему в трахею трубку большего диаметра. В промежутке между двумя трубками в трахее китаец успевает несколько раз поблагодарить меня: – Thank you… thank you, doctor…

Вот это класс анестезии!

Далее пошли дни искусственной вентиляции лёгких, искусственного повышения артериального давления, тщетного ожидания мочи…

За больным ухаживаем втроём – я, анестезиолог доктор Йонкер и терапевт доктор Бюргер.

При таком коллективном ведении я настаиваю на том, чтобы вся медикаментозная и внутривенная терапия была в руках одного человека – терапевта.

С третьего дня начинаю надоедать анестезиологу:

– Доктор Йонкер, давайте наложим парню трахеостому – ему, похоже, ещё долго придётся болтаться на вентиляционном аппарате.

– Нет, нет – он будет ОК!

В тот же день звоню доктору Бюргеру:

– Питер, вы не думаете, что парню пора начать гемодиализ, подключение искусственной почки? У него ни грамма мочи, очень высокое содержание в крови мочевины и креатинина.

– Нет, нет – он будет ОК!

На рентгенограмме – явная жидкость в обеих плевральных полостях. Ставлю плевральные дренажи – жидкость прозрачна.

Ба-ааа-алин, я уважаю этих докторов и не смею настаивать, но через 2 дня один из них просит меня поставить в магистральную вену с широким просветом катетер для гемодиализа, а второй «созревает» для трахеостомии.

Спрашиваю обоих:

– Вы умные люди, господа, почему парень не улучшается??? Ведь мы его оперировали только через 24 часа после разрыва кишки???

– Септический шок… – многозначительно отвечает анестезиолог.

– Да там перитонит был химический – маловато для септического шока!

– Гиповолемический шок – длительная гипоксия тканей кишечника, почек… Цитокины… SIRS (Systemic Inflammatory Response Syndrome)…

– А-а-а-а… – идиотски мычу я и отхожу.

Падает количество тромбоцитов… ДВС…

Плохо всё это.

На день 8 терапевт мне звонит:

– Слушай, а мне его живот не нравится…

– Питер, парень отёчен, в обеих плевральных полостях жидкость, вот и в животе – жидкость.

Живот не хирургический, но есть у меня мысль об «абдоминальном компартмент-синдроме» – тесна брюшная полость для отёчных кишок и жидкости… Пожалуй, я открою завтра ему живот и увеличу объём абдоминального пространства вшиванием «мешка Багота» – пластиковой плёнки.

На следующий день рано утром звонит анестезиолог:

– Док, мне не нравится живот китайца. Вы не хотите сделать ему УЗИ?

– Ну, в общем-то я уже принял решение о релапаротомии – не думаю, что предоперационное УЗИ чем-нибудь поможет нам. Но я не возражаю…

Прихожу в ICU и застаю у койки моего больного мудрого рентгенолога Ван дер Мерве.

– Вы оперировали больного? – противным голосом спрашивает умник.

– У него разрыв мочевого пузыря. Вот, смотрите… – и Ян показывает мне картинку ультразвуковой компьютерной томограммы.

– Чёрт! – на экране так красиво видна стенка мочевого пузыря, а выше него – свободно лежащий в брюшной полости катетер Фолея.

– Спасибо… Но ведь мы с Маховским так тщательно все смотрели… так ожесточенно мыли живот… и катетер Фолея был уже тогда в мочевом пузыре… Как же мы могли пропустить такое???

– Бывает…

– Спасибо большое, доктор Ван дер Мерве! Теперь я понимаю, почему парню не становится лучше: у него в животе полно мочи. О, Господи!

Приглашаю принять участие в операции уролога Ричарда Монаре.

Захожу в операционную, из которой ещё не убрался ортопед ван Зейл.

– So, are you in a big trouble today? («Что, ты в большой жопе сегодня?») – улыбается ортопед.

Даже поведение сестёр кажется мне вызывающим…

Говорю Монаре:

– Ричард, не очень приятно, конечно, принять факт, что ты пропустил что-то во время операции, но теперь мы хоть понимаем причину плохого состояния больного.

Открываем живот – небольшое гнойное выделение из тканей передней брюшной стенки. Медленно раздвигаю слипшиеся кишки – в брюшной полости скоплений гноя нет, только два скопления прозрачной жидкости в тазу и в пространстве позади желудка. Брюшина над мочевым пузырём целехонькая, катетер Фолея прощупывается внутри мочевого пузыря:

– Смотри, Ричард, пузырь цел!

– Да, цел.

– А, может, там боковой разрыв… – ехидно вмешивается операционная сестра немецких корней.

Андрю Маховский говорит:

– Здесь нужно уметь лечить не только больных, но и всё окружение.

«Ну, мать вашу!» – думаю я.

– Ричард, открывай мочевой пузырь и осматривай его внутреннюю часть – чтобы за нашей спиной не было никаких недомолвок!

Ричард открывает пузырь – ни фига!

Я заканчиваю операцию вшиванием в брюшную стенку «мешка Багота».

Мне показалось, что атмосфера во всём операционном блока резко поменялась после релапаротомии.

У семьи и всего китайского комьюнити, к которому принадлежит мой китаец, нет больше денег на оплату пребывания парня в частном госпитале с чрезвычайно дорогой ICU, искусственной почкой, оплатой дорогих медикаментов и докторов – они просят меня перевести больного в государственный госпиталь.

Переводим… Спрашиваю у толкового кубинского терапевта о прогнозе моего китайца:

– Трудно сказать… Началось всё с острого тубулярного некроза – следствия длительной гиповолемии. Сейчас у него ещё и ARDS – отек лёгкого. Мы имеем дело с полиорганной недостаточностью. Шансов выбраться у него мало. Ему нужно 4–6 недель искусственной почки.

35. Pardon me if I do not choose any flag…

На различных форумах Интернета прокатились дискуссии по вопросу войны Израиля с Ливаном. Один «френд» по ЖЖ пытается поддержать официальную агитку Израиля «Наши ребята умирают не только за нас, но и за вас!»

А у другого я нашёл стихи с такой строкой:

Вот так…

Высылаю моей дочери: «Ань, вот тебе просимый тобой подстрочник. Это не точный перевод – там много ляпсусов. Просто интересно деду выставить на суд «друзей», а правильно ли я понял песенку?

36. Сертификация Айболита: Нака И-бохлуку

Ну, короче, обескураженный обхождением в консулате моей Родины, сижу я сам себе под баобабом и успокаиваюсь глоточками мампура – самогона местного…

Проруливает мимо на «порше» знакомый Крокодил – я его бабке последнюю в её жизни операцию успешно сделал:

– Ты чего скукожился, Айболит?

– Да вот, от недостатку решпекта страдаю… Хотел прошение соотечественникам подать на продление российского паспорта, но только прокатал зря время и деньги до Претории… то есть пардон, до Шване – столицы вашей.

– Ха! – выхаркивает после «сипса» (глотка) мампура Крокодил, – Ваши дипломатические козлодуи в подметки американским дипломатам не годятся! Ты-то вот, небось, позвонил в русский консулат и получил бесплатный доступ для разговора с клерком, да? А для разговора с клерком американского сулата с меня потребовали сначала заплатить 85 рандов (около 12 долларов США)!

Проглотив полстакана мампура Крокодил добавил:

– Слушай, Дед, а зачем тебе русский паспорт – ты что, собираешься в Россию?

– Да, нет – меня там не надо… Но пусть будет – я всё-таки гражданин России. Без решпекта, но гражданин, а это, как нас учили, звучит гордо!

– Слушай, Дед, во сколько тебя ценит твоя Родина?

– В 70 долларов ежемесячной пенсии.

– А что ты имеешь здесь?

– Ну, скажем, в сто раз больше.

– Какого тебе рожна ещё нужно?

– Решпект… Выраженный на бумаге… – с глупым видом настаиваю я.

– Хорошо! Вот тебе бумажный решпект, – заключил Крокодил и выдал мне сертификат, удостоверяющий факт моего законного пребывания на Лимпопо.

Сертификат я обрамлю и повешу на стенку – всё-таки первый в истории законный Доктор Айболит на реке Лимпопо. А русский паспорт мне всё-таки нужен, ибо на языке соту «Доктор Айболит» будет звучать «Нака И-бохлуку» – есть в этом звучании что-то неприлично матерное. А мне хочется, чтобы мою могилу на местном кладбище украсил камень с русской надписью «Доктор Айболит».

37. Зимние цветы Мыса Доброй Надежды

Challenge Нет, яиц-кручение моих в консулате преторийского посольства моей любимой родины это, понимаете ли, вызов – Challenge, по-ихнему, который we shall overcome – преодолеем, то есть.

Меня это даже просто заинтриговало – за сколько поездок в Преторию я это дело за-overcome-лю?

Второй мой заход также оказался неудачным – опять не туда слово вписал, там запятую забыл…

Полный фильздипец, короче… Не выручил и взятый с собой флоппик – в интернет-кафе мне не смогли вывести кириллицу на ки-борд.

А полюбившийся мне было консул даже не вышел с предложением:

– Дед, ты чё мучаешься? Давай помогу…

Так хочется грязно выругаться…

Но я даже и не сержусь на этого юного чудака из консулата – его для меня нет. Меня просто завело – а как я это преодолею?!

В следующий раз я привезу с собой не только лаптоп и принтер, но и шнур-удлинитель – попрошу дать мне подсоединиться к ихней электросети. Дадут?

Для сравнения: форма заявления на получение заграничного паспорта ЮАР состоит из шести строк. Вся процедура подачи аппликации с отпечатками наших пальчиков заняла не более получаса.

И все это за 20 долларов.

В российском консулате это стоит 650 рандов = 100 USA$…

Я прозевал своевременно рассказать про мыс Доброй Надежды зимой.

Теперь вот уже весна у нас в полном разгаре.

Ну, во-первых, моряки в старину отмечали в судовых журналах: «Обогнули мыс Доброй Надежды».

Я подозреваю, что они видели вот этот маяк, до которого мы с Татьяной за один рывок добраться не смогли – присесть пришлось…

Присели, а тут табличка: «Берегитесь хищников!» – бабуинов.

Хищники сурьёзные. От них нас охраняла стража, вооружённая до зубов – рогатками.

Тане не повезло – она попала в объятья своей бывшей ученицы из Полокване. Тесен мир…

Доползли до маяка… Думали, что мы тут – первые. Но фига-то! Как показали настенные роспиаси кириллицей, здесь и до нас были «Пети-Васи-Вани» из России… Из Москвы… Из Питера…

Ладно…

Мы вперили свой взор в горизонт: ведь это, скажем так, оконечность цивилизации – дальше Антарктида. Представляете?

Мне захотелось провести пару деньков в маленьком домике на самой оконечности мыса… Но там холодно ночью – дует, ба-ааа-алин!

Мы с женой сошлись на домике в не столь ветреной части полуострова…

Удивительно, но «глупый пингвин прячет тело жирное» не в утесах, а в кустах! Горький видал ли когда-нибудь пингвинов-то?

Из кустов пингвин вылез и по нашей просьбе пошёл прогуляться к морю-окияну.

Тут вот мы его и схватили… в кадр…

Он оказался довольно общительным парнем…

38. Об антисемитизме русских людей

Вот тут мне один русский человек прислал – более русского трудно сыскать…

Он мне прислал вирши своего любимого поэта.

Это так – к утверждению некоторых разбросанных по всяким дальним забугорьям братьев еврейцев: «Вся наша прошлая жизнь в России – сплошной кошмар!»

По поводу Губермана…

Я готов съездить в Израиль только ради того, чтобы на него посмотреть…

Замечательный в своей прямоте и честности человек, я думаю…

Мне десятую часть его таланта – я бы с такой же прямотой рассказал о нашей профессии – открыто, без ложного пафоса, всё, что в ней хорошего и плохого, отмести напрочь всю туфту публикаций-диссертаций, профессорских-и-академических званий-погремушек…

Очаровательная Диана Теплякова, представляете, тут мне такой вот привет прислала:

«… Гуляла по «френдам своих френдов», и зацепилась взглядом за «Гариков». Посему, просто хочу поздороваться с Вами!..»

Вот ведь повезло старому!

Всё – перебираюсь на какой-нибудь край цивилизации!

Буду вой ветра запивать горячим пуншем и читать «Гарики» Губермана и других великих русских поэтов…

Самый уютный край цивилизации – мыс Доброй Надежды.

39. Я ещё дрыгаюсь

Никак не могу вернуться в прежний настрой состояния «повышенной писучести». Люди могут подумать, что я либо помер, либо впал в предшествующее смерти вегетативное состояние старости.

У местных африканцев есть очаровательная манера приветствовать давно не попадавшегося им на глаза человека:

«Hi! Are you still alive?» – «Привет! Ты ещё живой?»

Зашибись, правда? Особенно, когда тут запросто можно сыграть в ящик не только по причине естественной надобности, но и с помощью бешеных средств передвижения или позарившегося на твой мобильник какого-нибудь чернокожего ребёночка… лет, этак, двадцати. Да, это здесь градация такая – все грабители-насильники-убивцы до 21 года детьми называются!

Понятно, что в ответ на сожаление по поводу моей живучести мне хочется сказать какую-нибудь матерную любезность. Удерживает меня только знание продолжения упомянутого душещипательного приветствия: «Are you still kicking?» Не могу так сразу подобрать русского аналога… Это что-то типа: «Ты ещё дрыгаешься?»

Да, я ещё дрыгаюсь… И для этого мне непременно нужно общение с себе подобными, что в моих географических условиях означает – я должен читать русскоязычных собратьев и писать. А писать нужно завлекалочки… Я не умею сочинять хохмы, любовно-детективные романы или сколько-нибудь приличные стихи: я кое-как насобачился не совсем скучно писать только о своей работе. Читателей не обманешь надуманными острыми ситуациями «из-жизни-хирурга»;не сработает тут и попытка воскрешения в памяти «был-у-меня-случай» – то, что не записано по горячим следам, прошло-пропало… Завлечь можно только приглашением к сопереживанию, эмоциональным представлением текущих событий – когда хлестнувший тебя по сердцу адреналин ещё с мочой не весь вышел. Вот и выходит, что я должен работать… если хочу жить своей жизнью. Ну, это уже банальность.

40. К этому нельзя привыкнуть

Общий хирург – профессионал, работающий на всём пространстве человеческого тела. Вот мне и пришло в голову представить мою работу «по органам и системам», то есть с головы до пят – где-то больше, где-то меньше. Про то, где я рассказал меньше, читатель найдёт в творениях другого хирурга. Доктора российские, да и не только российские, всегда отличались большой писучестью, а уж сейчас-то нашего брата по всему Интернету развелось великое множество.

В среде обывателей бытует мнение, что врачи привыкли к крови и безразличны к чужим страданиям и смерти своих больных. Это неправда – к этому нельзя привыкнуть. Это можно научиться скрывать – казаться хладнокровным и уметь держать себя в руках, но привыкнуть к этому нельзя.

«Пациент скорее мёртв, чем жив… Или он скорее жив, чем мёртв» – заключение консилиума, созванного по настоянию Мальвины для определения состояния выуженного из болота Буратино.

Среди экстренно поступающих в госпиталь больных с тяжёлыми травмами нередко встречаешь пациентов, чьё состояние двойственно: вроде бы больной ещё жив, а по прогнозу – практически уже мёртв, то есть что ты с ним ни делай, он умрёт в ближайшие часы-дни-недели. Так, может, их просто не лечить? – Ха! Не такой это простой вопрос…

Тут вот недавно видел по Би-Би-Си программу: женщина с травмой головы после многолетнего пребывания в так называемом «вегетативном состоянии»[16] проснулась и ожила.

Ну, в такую жизнь не всякий захочет возвращаться, но тем не менее…

41. Так значит – лечить? Конечно, лечить!

Просто хотелось бы знать – как и сколько. Место общего хирурга при ведении таких больных не столь велико – у него слишком мало специальных знаний и слишком много забот с другими больными. Считают, что положение спасает введение особой хирургической субспециальности – хирург-травматолог[17].

Да, хирург-травматолог шире и лучше подготовлен по сравнению с общим хирургом, но и у него слишком много забот с другими больными. Среди значительного перечня остро возникших тяжёлых состояний с трудным прогнозом лечения особого внимания заслуживают больные в состоянии шока[18].

Варианты шока зависят от его причин. Легче всего это понять на примере шока после травмы: много крови потеряно – всем органам не хватает. Чуть сложнее ситуация при шоке после ожогов: много жидкой части крови ушло в место ожога – оставшиеся компоненты не могут адекватно заполнить кровяное русло. Совсем трудно понимание ситуации при бактериальных гнойных состояниях – так называемом септическом шоке: все компоненты крови вроде бы налицо и объём крови достаточен, но нарушен механизм передачи кислорода и всего прочего из крови в ткани упомянутых органов.

Относительно стадий шока следует понять, что они бывают обратимые – сами по себе или в результате усилий врачей, и необратимые – когда даже в опытных руках умнейших докторов, при наличии самой современной техники больные погибают. Понятно, что медицина – не механическая инженерия, в ней не только чёрные и белые цвета, но и полутона – серые…

Вот в этой неясной серости и кроется большинство вопросов с противоречивыми ответами и невразумительными прогнозами учёных из различных экс-советских НИИ, которые можно называть по-солженицынски шарашками, и гуру-специалистов из забугорных супер-клиник, которые Моше Шайн, польско-израильско-швейцарско-американский профессор хирургии юаровской выучки, называет «слоновой кости башнями». Эта серость и составляет наибольшую головную боль врачей первой линии, среди которых работаю и я – буш-хирург.

В большинстве случаев определить состояние шока у поступившего больного не составляет труда – у них, как правило, резко падает артериальное давление (при септическом шоке оно может быть нормальным), пульс или очень частый, или очень редкий, не выделяется моча. Однако у меня бывали пациенты, когда я приходил к пониманию происходящего только через час-два, а то и вообще только с подсказки коллег. Сколько раз в этих ситуациях я вспоминал выказывание моего Тхлелане: «Не верь никому, особенно самому себе – будь готов поменять собственное заключение в любой момент».

Пожалуй, самым трудным в лечении шока является определение его стадии, а отсюда – и способа лечения. Применительно к хирургической причине возникновения шока нужно срочно решить архисложный вопрос: можно ли прямо сейчас взять больного в операционную для устранения причины шока – остановки кровотечения или ликвидации гнойного очага? Если у больного артериальное давление крайне низкое, содержание гемоглобина крови очень малое и, напротив, очень много в крови калия, мочевины и креатинина (показатели плохой работы почек), то наиболее вероятный ответ анестезиолога: «НЕТ! Сначала ресусситируйте/ реанимируйте (воскрешайте!) больного!»

Ха! Легко сказать: воскрешайте! – Чем? Как?? Сколько времени???

Я опросил коллег хирургов. На вопрос «Чем и как??» многие пожимали плечами – внутривенное введение крови и жидкостей… Не очень много, но хоть что-то. Хуже с вопросом: «Сколько времени???»

Примерно года два назад на такой же вопрос Джеймс Томсон, юаровской выучки хирург с острова Тасмания, ответил: «Пока не пойдёт моча».

Очень хороший ответ! Я бы за него любому студенту пятерку на экзаменах поставил. Самый глупый ответ: «Пока не нормализируется упомянутые показатели артериального давления и крови».

А если они не нормализируются? Не оперировать?? Дать больному просто помереть??? Это «хирургу-от-Бога» разрешается сказать: «Неоперабельный!»

А если этот «от Бога» сегодня с хорошим пищеварением и при полном сексуальном удовлетворении, он может в тыковке почесать и сказать: «Рискнем!»

«От Бога» – он бабки взял, подготовленного ему верным рабом-анестезиологом больного прооперировал и умотал, а все другие рабы должны больного выхаживать…

Выжил больной – Слава академику!

Помер больной – ну, тут и сам Великий академик не помог, значит, не судьба…

Мои коллеги по африканскому бушу и русской равнине – не боги, они просто пашут свой тяжёлый хлеб 24 часа в сутки. Если у них больной выжил – всё так и должно быть… А помер – ну, гляди теперь, лепило!

В приличном цивилизованном (читай богатом) обществе лечение больных с шоком – дело команды правильно обученных врачей (по моему мнению, туда должны входить хирург-травматолог, анестезиолог, специалист по интенсивной терапии), оснащённых самым современным оборудованием и всеми необходимыми лекарствами. В очень приличных и ооо-о-чень цивилизованных (читай очень богатых) обществах такие команды врачей есть как в государственных, так и в частных госпиталях.

В единственном приличном частном госпитале нашей провинции (есть и другие небольшие частные госпитали, но они уж очень неприличные) такой команды врачей нет. С какой-то натяжкой для подобной деятельности можно было бы набрать две группы из трёх человек – это хоть как-то улучшило бы ситуацию. Однако дальше моих предложений дело не пошло – шкурнические финансовые интересы подавляют каждую живую мысль вокруг. О ситуации в государственных госпиталях провинции – просто меня и не спрашивайте…

В этом году у меня было несколько чрезвычайно тяжёлых больных с различными видами шока. И хотя формально я со своей стороны сделал всё, на что был способен (помимо оперирования, я вовлёк с первых минут лучшие мозги частной медицины Лимпоповщины), некоторые больные погибли. Такие тяжёлые больные бывали у меня и раньше, и погибали они раньше, несмотря на все мои старания – но это было в государственных госпиталях. Особенность моих теперешних переживаний за упомянутых больных заключается только в том, что теперь я – частный хирург, избранный случаем или близкими моих больных.

В государственном госпитале лечение даже критических больных обезличено. Прозвенел звонок, и лечащий врач ушёл домой, во внерабочее время судьба его больного находится в руках другого врача: лучшего, хорошего, плохого или совсем плохого – это уж как повезёт. В частной практике я открыт для вызова к своему больному 24 часа в сутки, без выходных, больничных или отпускных…

В государственном госпитале России смерть больного, оперированного даже за приличную взятку каким-нибудь хирургом-от-Бога, – это обезличенная смерть на счету какой-нибудь шарашки имени Грушевского, Ивановского, Клопина.

В частной практике хирурга маленького города смерть больного – смерть у такого-то хирурга. В моём варианте на Лимпоповщине это будет звучать так: «Этот русский врач Рындин опять зарезал бедного мистера Мпахлеле!»

По наблюдениям Андрея Маховского, такого рода слухи держатся в памяти города и отражаются на практике (читай доходах) пострадавшего хирурга около полугода. Потом, как утверждает Маховский, всё становится на свои места.

В поисках ответа на мучавший меня вопрос «А всё ли я сделал правильно?» я обращался не только к имеющимся в наличии местным хирургам, белым-чёрным-и-славянам, но и в международный и русскоязычный Суржинеты. Камней в меня никто не бросал, но и советов вразумительных не дали… Нередко комментарий выглядел примерно так: «Не наше (читай не хирургическое, то есть не царское) это дело. Это должны реаниматологи решать».

Обратился со своими вопросами-рыданиями к виртуальной аудитории интернет-форума анестезиологов. Ну, анестезиологи и хирурги всегда жили чуть-чуть лучше, чем кошки с собаками, но такого тупого преднамеренного «моя-не-понимай-чего-тут-твоя-говорит» я, честно говоря, не ожидал. Один мой соотечественник, обретающийся ныне где-то в Австралии, договорился до следующего: «Конечно, если ваши мастера не умеют различить положение мочевого катетера, то больному, скорее всего, не повезёт… так и получилось».

С катетером в мочевом пузыре диагностическая промашка произошла у рентгенологов – так причём здесь рентгенологи, мать вашу???

Этот образец русской логики можно занести в учебники под названием «История анестезиолого-хирургических отношений XXI века».

Максимум, что я от общения со столь «высоконаучной» аудиторией поимел, так это ссылки на программы для «Palm» или карманного компьютера – вот туда закладывай параметры больного и получишь руководство к действию…

Я обожаю компьютерные игры, а с темой «поиск оптимального решения» знаком с 1985 года. Однако после обсуждения с коллегами в африканском буше и на русской равнине выяснилось, что никто из них этими методами не пользуется – нет карманных компьютеров, нет программ, нет требуемого набора данных о больном для занесения в компьютер, нет времени на эти игрища…

Наибольшее впечатление на меня произвёл рассказ о том, как Президент АМН РФ M. Давыдов полетел на Кавказ оперировать больного с травмой грудной клетки в компании со специалистом по интенсивной терапии и реаниматологии Владимиром Львовичем Кассилем.

Факт ввязывания хирурга-онколога, пусть даже и торакального, в лечение больного с политравмой не столь интересен…

Интересен ответ Кассиля на вопрос «До каких пор больному лить в вену жидкости?» – «Пока не пойдёт моча… щелочная моча!»

Таким образом, на сегодня лучшим ответом на вопрос о предоперационной подготовке больных с шоком являются ответы Джеймса Томсона (Тасмания) и Владимира Кассиля (Швамбрания).

42. Весна-осень… Весна-осень…

Весна у нас в полном разгаре. Весь город вдруг наполнился удушающим запахом местной сирени – цветы этих огромных деревьев уступают красотой и ароматом российской сирени.

Ну, джакаранда, разумеется…

Перед восходом солнца соловьинообразные аборигены поднимают меня с постели.

Жалуюсь жене:

– Птицы – это хорошо, но вот в полночь какая-то негритянка притулилась у нашего забора со своим орущим ребёнком!

Жена со смехом:

– Это были кошки!

Пару дней назад по небу погрохотало, но настоящего «первого» дождя так и не прошло – так, что-то чуток покапало. Но этого оказалось достаточно для пробуждения лягушек – всю ночь они задавали концерт. Я не стал посылать проклятия на их головы – похоже, что это единственный лягушачий концерт в году.

43. Воскресные чтения (Bible study) для врачей:

Хирурги ЮАР ежегодно проводят конференцию под названием «CONTROVERSY IN SURGERY» – «Противоречия в хирургии».

Тут и само название интригующе звучит, и конференция протекает интересно – в атмосфере, исключающей существование «хирургов-от-Бога», для которых, якобы, уже нет в профессии «белых пятен».

Поскольку у всех человеков самопризнание собственной «божественности» в профессии очень быстро распространяется на все стороны жизни, то «хирурги-от-Бога» также очень быстро становятся ненавидимы всеми своими коллегами.

С одной стороны

С концом апартеида в ЮАР к высшим постам государственной власти в стране пришли участники подпольной вооружённой борьбы, многие из них с солидным тюремным стажем; последнее обстоятельство определило отмену смертной казни в стране и кое-какие улучшения в тюремном режиме. Казалось бы, что самой школой жизни в борьбе у нынешних правителей страны должно выработаться отрицательное отношение к доносительству.

С другой стороны…

Сибирский профессор Миша Пупышев, побывав на нынешнего года конференции CONTROVERSY IN SURGERY, привёз мне ошеломившую его новость:

– Эти юаровцы совсем обалдели – Медицинский Совет страны постановил, что анонимное стукачество на коллегу не только поощрительно, но даже является обязательным для каждого медицинского работника страны! Во, ба-ааа-алин!

Для русского интеллигента, родившегося, по воле «отца народов», на берегах Оби, такая установка медицинских властей просто непереварима.

В России, с её тяжёлым опытом политики доносительства периода создания «человека будущего», не место ни анонимному доносительству, ни явному.

Не так давно на волнах виртуальной конференции российских хирургов «Russian Surginet» обсуждался вопрос: «Положим, вы оперируете больного, ранее оперированного другим хирургом, и обнаруживаете в его животе забытую коллегой салфетку. Следует ли о вашей находке сообщить больному?»

Большинство российских хирургов горячо осудили редкие голоса в пользу ответа: «Конечно!». Мои соотечественники приводили примеры из жизни великих русских хирургов, которые в упомянутой ситуации прибегали к различным способам утаивания находки.

Однако именно в недрах российской общественности упомянутых времён родилась мудрость: «Лучше стучать, чем перестукиваться».

В этой связи, на мой взгляд, утаить обнаруженную в животе забытую кем-то салфетку просто невозможно, с учётом того, что в операции участвуют – и смотрят хирургу в руки – как минимум, ещё три человека – ассистент, операционная сестра и анестезиолог.

С одной стороны, наипростейшая хирургическая болезнь – с удаления червеобразного отростка (аппендикса) начинались почти все хирурги, как ставшие ещё в молодости великими, так и оставшиеся до старости мелкими. С другой стороны, осложнения запущенных форм этой болезни лишают сна многих «проколовшихся» работников операционного стола.

Последнее обстоятельство в старые времена породило мнение: «За удаление «голубого» аппендикса – то есть неизменённого (его в моей молодости называли «нихирит») – никто не осудит, а вот за пропуск лопнувшего аппендикса шкуру спустят. Поэтому лучше удалить десять «нихиритов», чем пропустить один осложнённый аппендицит».

При такой тактике, опять же в начале моей хирургической карьеры, невинные отростки обнаруживали у каждого четвёртого оперированного по поводу болей в правом боку больного[19]. Тогда это всех устраивало.

Различные аспекты темы «аппендицит» рано или поздно всплывают в любом хирургическом болтливом сообществе.

Если решили оперировать пациента, то каким путём открывать живот?

С появлением ультразвуковой и рентгеновской компьютерной томографии (УЗИ и КТ) развернулись горячие дискуссии на тему диагностической ценности этих методов при аппендиците. Оба упомянутых метода хороши. Метод УЗИ дёшев, но очень зависим от уровня квалификации диагноста. Метод КТ очень дорог – дороже стоимости работы хирурга вместе с ассистентом и анестезиологом. Не уверен точно, но, по-моему, цена КТ превысит и стоимость пользования операционной. При таком раскладе, я лично предпочёл 143 бы просто операцию; тем более что ни УЗИ, ни КТ не гарантируют от «ложноположительных» и «ложноотрицательных» заключений.

На волнах Русского Суржинета высказано «глубокое подозрение, что «нихириты» превалируют там, где есть шаловливые хирургические ручонки». Кто-то даже поправил: «Нет, не шаловливые, а «загребущие».

Не думаю… Дело не в деньгах. В моей практике частного хирурга маленького городка каждый «нихирит» врача-иностранца прошёптывается в комьюнити местных врачей-сестёр-больных – это обернётся экономической невыгодой.

Раньше мы преждевременно брали больных на стол по причине нежелания-невозможности наблюдать за больным – с ним нужно было решить за время твоего дежурства, а его для наблюдения было явно недостаточно.

Сейчас мы становимся VOMIT’ами (Victims Of Modern Imaging Technology – Жертвами Современной Визуализирующих Технологий) – подменяем собственное клиническое суждение заключениями рентгенологов-диагностов. При неудовлетворительной работе последних частота напрасно открытых животов увеличивается.

Да, ВИЧ/СПИД – это не просто вызов медицине, вынуждающий к пересмотру всех наших теоретических знаний, переоценке всего нашего опыта. При практическом контакте с больными ВИЧ-инфекцией/СПИДом сталкиваешься с кучей противоречий.

Одно из противоречий заложено не медиками, а политиканами. Кто-то из них вякнул:

«Инфицирование ВИЧ – это не болезнь. ВИЧ-инфицированных людей нужно лечить так же, как и ВИЧ-неинфицированных!»

Глупость несусветная, происходящая из грамматической ошибки.

Да, ВИЧ-инфицированные люди нуждаются в медицинской помощи так же, как и ВИЧ-неинфицированные. Но к диагностике заболеваний у ВИЧ-инфицированных людей нужно подходить по-другому, лечить их нужно по-другому.

Конечно, научная ценность моих наблюдений относится, по шутливой шкале членов Русского Суржинета, к 12-му уровню достоверности: «Мой опыт (в количестве 1–2–3–4–5) показывает…», но опыт одного хирурга + опыт ещё одного хирурга уже будет опытом двух… Ну, и т. д. Когда дойдем до третьего десятка, люди начнут задумываться. Так было всегда. В эпоху Интернета накопление и обобщение коллективного опыта идёт быстрее.

Туберкулёзный лимфаденит (воспаление лимфатических узлов) каждый хирург запоминает с первого случая – при разрезе такого лимфатического узла видна казеозная (творожистого типа) масса.

В тюрьме ко мне на приём пришёл ВИЧ-позитивный парень с подмышечным узлом величиной с кулак.

«Обусловленная ВИЧем лимфома (злокачественная опухоль лимфатической ткани)», – решил я.

Иссекаю узел и вскрываю его: «рыбье мясо» – типичный для злокачественных опухолей вид ткани.

Через неделю приходит результат гистологического исследования: «Туберкулёзный лимфаденит».

Какое-то время в среде не шибко грамотных врачей бытовало мнение (навеянное высказываниями политиков, возможно?), что сам ВИЧ не вызывает морфологических изменений в тканях.

Ну, ещё как-то смирились эти доктора с тем, что ВИЧ может вызывать увеличение околоушных слюнных желёз. Поражать лицевой нерв – с перекосом лица.

Дальше пошло-поехало… Описаны случаи ВИЧ-обусловленного менингита.

Я не ас хирургии поджелудочной железы и у простых-то алкоголиков, а тут попалась на глаза литература о ВИЧ-обусловленном панкреатите – ещё не легче!

И, наконец, свершилось, что называется: в этом месяце дважды пришлось оперировать больных с тяжёлыми формами такого панкреатита.

Большого понимания происходящего ко мне с этим опытом не пришло, но какой-то прогресс всё же наметился. Желающим меня осудить присылаю персональное приглашение сделать эту работу за меня – никто из местных хирургов особого рвения не проявил.

Звонят из тюрьмы:

– Доктор Рындин, это доктор Рамбуда. Слушай, у нас тут сложность – ВИЧ-позитивный больной с кишечной непроходимостью. Артериальное давление низкое.

У меня «внутренний голос» сработал:

– Слушай, доктор Рамбуда, а он в сознании?

– Не очень…

– Ну, если он живым доедет, то давай его в Манквенг-госпиталь – я подъеду немедленно.

Мне звонят из Манквенга через 2 часа.

Приезжаю. Больной страшно запущен: жестокое обезвоживание, и ни одной внутривенной линии. На сгущение крови указывает высокая концентрация гемоглобина – 18,0 г/дл.

Отсутствие мочи + высокая концентрация мочевины и креатинина в крови – это раннее осложнение панкреатита. Больной не контактен.

Ставлю ему катетер в подключичную вену и передаю под опеку тётки-анестезиолога для реанимации:

– Доктор Нчия, на эту ночь вы – специалист по интенсивной терапии, так я вас и запишу в счёте за лечение больного, и так я вам буду платить прямо завтра. Ваша задача – довести больного до операбельной кондиции.

Утром больной лишь чуть-чуть стал лучше, но живот надут горой.

Сознание его на уровне идиотии. Разговариваю с другим анестезиологом:

– Саймон, по моему глупому разумению, больной не очень-то выходит из стадии септического шока, связанного, скорее всего, с панкреонекрозом. Как ты думаешь, он перенесёт операцию?

Саймон:

– Я дам наркоз, а ты думай.

Звоню в тюрьму доктору Рамбуде:

– Енок, если больного не оперировать, он точно умрёт – не сегодня, так завтра. Если я его прооперирую, он тоже, скорее всего, помрёт. Но, может, и выживет. Я чего боюсь-то: а если там первичным является аппендицит разорванный какой-нибудь? Доложи своему тюремному начальству мои мысли, а потом звони мне.

Начальство быстро-быстро дало добро на операцию.

Чёрт, всё это похоже на приглашение сделать прижизненную аутопсию.

Какова была цель задуманного мною хирургического вмешательства?

На спасение больного у меня особых надежд не было. Я действительно боялся, что там может оказаться нечто, чего я не предполагал – такое в нашем хирургическом деле бывает сплошь и рядом.

Каков был мой план операции при условии, что у больного действительно некротический панкреатит?

У меня была программа-минимум. Поскольку панкреатогенный перитонит – это химический ожог брюшной полости, то следует, по моим представлениям, отмыть живот, наладить его постоянное промывание после операции с отведением жидкости из брюшной полости.

Начинаю операцию с небольшого разреза: полный живот жидкости, по цвету и консистенции напоминающей молочный кисель. Первая мысль о туберкулёзном лимфадените с истечением лимфы в живот.

(При перечитывании настоящего текста обратился за консультацией к книге под редакцией Moshe Schein, Paul N. Rogers «Schein’s Common Sense Emergency Abdominal Surgery» – Second Edition – Springer – 18 Acute Pancreatitis. Там я открыл, что мой «молочный кисель» назван авторами porridge’м – овсяной кашей[20].)

Расширяю разрез: огромные участки жирового некроза на серозном покрове (брюшине) кишечника, брюшине кишечной брыжейки и сальника, геморрагический выпот во всём забрюшинном пространстве…

Не совсем понятна причина чрезмерного раздутия слепой и восходящего отдела толстой кишки… Ага – вот она, эта причина: брыжейка поперечной ободочной кишки воспалительно инфильтрирована, этот инфильтрат распространяется на саму кишку, вызывая её функциональную непроходимость. С подобными изменениями толстой кишки я давным-давно встречался в Анголе при фульминантном амёбном колите: забыл мудрёное название такой неперистальтирующей толстой кишки – что-то типа «водосточной трубы»…

Прохожу в загастральное пространство для осмотра поджелудочной железы: тут тоже подсерозный геморрагический инфильтрат + участки жирового некроза. Это панкреонекроз или ещё нет? Вскрываю капсулу железы – потекло кроваво-молочное желе. Я не решаюсь очищать ложе поджелудочной железы – сизифов труд с опасностью получить нескончаемое, до смерти, кровотечение. Пусть научная публика меня осудит, но я говорю анестезиологу Саймону и ассистенту Рафаэлю:

– Ребята, наша ближайшая задача – снять больного со стола живым.

Отмываю живот, а потом ставлю плоский мягкий дренаж в месиво поджелудочной железы и рядом – такой же мягкий катетер для послеоперационного орошения зоны некроза.

Быстро-быстро формирую цекостому – без этого мне просто не закрыть живот. Закрываем. Больной прожил всего 8 часов после операции.

Да, есть такой закон: если ты имел один дерьмовый случай, будь готов подмыться и для другого.

Миссис Масаба мне подсунули с диагнозом «опухоль в эпигастральной области».

В её толстом брюхе пальпаторно не очень-то разберёшь детали этой «опухоли»…

Важно, что болезненность определялась только в эпигастральной области, во всех остальных отделах «живот-мягкий-и-безболезненный».

Больна 5 дней.

Только один раз – в первый день болезни – была рвота.

Со стулом всё в порядке.

Тетка ест нормально – с её слов.

Температура тела нормальная.

Количество лейкоцитов в крови нормальное.

Только вот высокое содержание мочевины (15 ммоль/л) и креатинина крови [230 umol/L (мкмоль/л)]. Я расценил это как проявление острой почечной недостаточности, а терапевт позже говорил, что это у неё от обезвоженности.

Решаю начать с эндоскопий. Уже одно только очищение толстой кишки для колоноскопии приносит больной облегчение. Меня это радует.

Гастроскопия – всё в норме. Колоноскопия – норма.

УЗИ живота – только утолщённые стенки жёлчного пузыря, но камней не видно. Жидкость в брюшной полости.

Холецистит? – Я читал про бескаменные холециститы у СПИДушников. Панкретит??? – Но ведь нет ни повышения температуры тела, ни лейкоцитоза. Нет рвоты. Ест, как сама утверждает. Активность ни амилазы, ни липазы крови не увеличена.

Советуюсь с местным гинекологом:

– Доктор Малюлеке, вы мне не поможете получить перитонеальную жидкость пункцией заднего свода влагалища? Я сам не решаюсь пунктировать её толстый живот при раздутом кишечнике.

– Доктор Рындин, пункция свода влагалища – это из тёмного средневековья. Сейчас этого уже никто не делает… – получаю точку зрения юаровских гинекологов, с которой меня ознакомил не так давно член нашего лимпоповского русскоговорящего комьюнити доцент из Ужгорода Игорь Розумик.

– Ну, и хрен с вами! – думаю я, сам пунктирую живот и получаю серо-кровянистую жидкость; при цитологическом исследовании которой – элементы воспаления, а при биохимии – амилаза и липаза в норме.

Больную лечим вместе с терапевтом, который мне её направил. Что же мы лечим???

На снимке грудной клетки – плевральная жидкость справа (при панкреатитах эта жидкость чаще определяется слева).

Ставлю катетер и направляю жидкость в лабораторию: только элементы воспаления, амилаза и липаза в норме.

Делаем КТ живота без контраста: не очень информативно – то же утолщение стенки жёлчного пузыря. Давать контраст не решаемся: по заверению уважаемого мною доктора Янаша – можно посадить почки. Через три дня чуть снижается концентрация мочевины крови и вдвое – креатинина. Решаемся повторить КТ с рентгеноконтрастом: заключение – явная картина панкреатита с флегмонозными изменениями вокруг + правосторонний плеврит.

Мне становится чуть легче, но не очень – типичный панкреатит, прямо скажем: ни острых болей, ни рвоты, ни лейкоцитоза, ни повышенной температуры тела, нормальные показатели амилазы-липазы…

Но, в общем, больная плохеет как-то…

По совету старика Кронье, делаю тест на ВИЧ-инфицированность. Все тесты положительны – есть, зараза!

Говорю терапевту:

– Слушай, Френсис, на этой стадии больная не хирургическая. Я тебе ничем не могу помочь – ты грамотнее по этой части. Лечи её панкреатит чем-нибудь: антибиотики – для профилактики бактериального некроза, говорят, соматостатин помогает – не знаю… Я не знаю, чем можно лечить вирусный панкреатит. Да ещё при такой природе вируса. Я смотрел литературу по Интернету – там мало радостного. Нужно бы поместить её в отделение интенсивной терапии, проводить адекватное замещение теряемой ею в животе и плевральной полости жидкости.

Через два дня больная даёт свечку температуры до 38,5, количество лейкоцитов вырастает до 17 тыс (17×10⁹/л).

Ндааа-а-а… Тут уже, похоже, мы имеем дело с микробным гнойным осложнением в течении вирусного панкреатита.

Говорю с родственниками:

– Она, по-моему, умирает. Во всяком случае, без операции умрёт точно. Если я её прооперирую, то она, скорее всего, умрёт, но, может быть, и выживет. Решайте.

Для себя я решил не трогать её.

Через пару часов звонит заменивший доктора Френсиса доктор Омар:

– Доктор Рындин, я считаю, что у больной не панкреатит, а что-то другое. Её нужно оперировать.

Вот ведь жопа, а?!

– Хорошо, доктор Омар. Я поговорю с анестезиологом. Если он согласится дать наркоз, я её открою.

Dr. Jamil Omar

Доктор Смит с напускной серьёзностью высказывает мне:

– Доктор Рындин, мы с доктором Омаром считаем, что у больной не панкреатит, а что-то другое. Я дам ей наркоз.

Думаю себе: «Ну, черти! Загнали в угол, что называется. Теперь, если больная помрёт без операции, – будет шёпот про то, как этот-глупый-русский-хирург не послушался умных юаровских докторов и уморил больную. А если она помрёт, тут тоже шёпот будет… Всё не в мою пользу».

– Хорошо, доктор Смит, по крайней мере, мы будем знать диагноз. Но я помещу больную в отделение интенсивной терапии, а вы её после операции, пожалуйста, не экстубируйте – пусть она побудет на аппарате искусственной вентиляции лёгких до утра.

– Доктор Рындин, мы не любим инфицировать вентиляционный аппараты больными с ВИЧ-инфекцией.