Я пел прошлой ночью для монстра

Глава 5 То, чего я знать не хочу

Есть такие вещи, которые я сам не знаю, что знаю. В нашей группе мы относим их к одной из категорий. Это наша задача здесь — составлять списки и разделять все на категории, чтобы самим не запутаться. Странно, да? На самом деле ничего удивительного — мы все здесь странные, поэтому и делаем равно такие же странные вещи. У странных людей странное поведение. И если бы мы не были такими, нас бы тут не было.

У нас в группе есть одна женщина, ровесница моей мамы. Ее зовут Элизабет, но она предпочитает, чтобы ее звали Лиззи. Так вот она зовет это место «Лагерным городком для травмированных». Мне нравится Лиззи. У нее куча проблем, но она говорит забавные вещи и не уходит в себя, как моя мама, да и голос у нее приятный.

Всех с психологическими травмами отправляют в нашу группу. Я, правда, так пока еще и не понял, что у меня за травма такая. Все в курсе того, от чего страдают. Кроме меня. Я помалкиваю об этом. Впрочем, я помалкиваю практически обо всем.

В группе мы должны смотреть друг на друга или хотя бы слушать. Не думаю, что нам так уж обязательно принимать одинаковое участие. Шарки со мной не согласен, он говорит, что я должен высказываться в группе. «Послушай, приятель, — говорит он, — мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить». Шарки очень переменчив. Одну минуту он души не чает в этом месте и заявляет всем, что готов над собой работать, а в другую — ко всему тут придирается, брюзжит, ноет и обзывает это место глухоманью. Однако он выступает в группе и, бывает, повергает нас во всеобщее охуение.

Наша группа называется «Лето». Ну, вы понимаете — время года. В комнате для наших встреч висит огромная картина. В центре ее изображено здоровенное дерево и на нем листьев, скажу я вам, тьма-тьмущая. Под этим деревом сидят люди, они разговаривают и улыбаются. А вместо фруктов на дереве растут буквы. Если их собрать, получится слово «лето». Адам говорит, что лето — красочная пора, пора солнца и чистейшего голубого неба, когда весь мир живет полной жизнью. Довольно мило. Мда. Лето. Только сейчас вот у нас середина зимы. А зима — это унылая пора, пора с серыми небесами, безжизненная и пустая. Зима меня угнетает.

Здесь есть и другие группы, и у людей в этих группах другие проблемы. Но проблемы есть у нас всех. Как сказал Шарки: «Мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить». Мир потрепал нас и изломал. Шарки говорит, нам повезло, что мы вообще еще не отдали концы.

У кого-то тут расстройство питания — у них своя группа, в ком-то живет несколько личностей — у них своя. У них нешуточные проблемы, и меня это немало шокирует. Сами посудите, во мне есть только один «я», но мне и себя одного с лихвой хватает. Если бы во мне жил кто-то еще, я бы себя прикончил.

Вообразим, что во мне живут еще пара парней. То есть, всего вместе нас трое. И это значит, что Богу пришлось бы трижды написать на моем сердце «печаль». Вы только представьте себе это. Я бы курил и пил за троих. Картинка рисуется не очень.

Кто-то зависим от любви или секса — у них тут тоже своя группа. Не странно ли? Я прикосновений-то избегаю, так что мне трудно представить, как можно только и думать о сексе. Нет, я знаю, что я ненормальный. И, кстати, что считать нормой? Неважно, здесь нормальным нет места. Те же психотерапевты ни черта не нормальны. Шарки говорит, что тут классно только одно — что здесь не встретишь землян.

Есть еще одна группа. Не знаю, с какими там проблемами люди. Может быть, с такими же, как и мы — психологическими травмами. Может быть, мы отличаемся лишь тем, что у них нет никаких зависимостей. Да, в нашей группе все либо алкоголики, либо наркоманы, либо и алкоголики, и наркоманы в одном лице. В общем, в каждой группе людей мучают разные проблемы. Мне нравится думать о нас, как о проблемных. Шарки любит называть нас искалеченными. Он любит драматизировать. По мне, так у этого парня драмо-зависимость. Ладно, соглашусь с ним. Выходит, Бог написал на наших сердцах еще и это. Как он мог поступить так с нами?

Еще тут есть куча проблемных людей, которые любят причинять себе боль. Это тоже своеобразная зависимость. Здесь таких называют «самовредителями». Они режут себя и тому подобное. Мне невыносима мысль об этом. Невыносима. Мне хватает крови и в моих снах.

На самом деле я думаю, что мы все в какой-то степени самовредители. А может и нет. Откуда мне знать. Я прекрасно понимаю, что со мной что-то не так, но во мне не живет несколько личностей, я не режу себя, не кричу, не реву и не плачу сутки напролет, как некоторые живущие тут. Вот я и делаю вывод, что не так уж и далек от нормальных людей. По крайней мере, здесь. Да, да, я знаю, что по этому поводу говорит Адам: «Это не соревнование. Поверь мне, Зак, это место как раз для тебя». Как будто это должно меня вдохновлять.

А я просто хочу воплощать в жизнь свой план. Окончить школу с отличными оценками и поступить в университет. Я хочу продолжать жить по плану. Это ведь несложно сделать. Скажу об этом Адаму. Нужно вернуться к тому, от чего я ушел.

Но каждый раз, как я хочу поговорить с Адамом о том, о чем действительно хочу, он заводит речь о другом, и мы увязаем в разговоре о тех вещах, о которых я совсем говорить не хочу.

Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции. Говорит, что до прибытия сюда я пролежал в больнице десять дней.

— Ты знаешь, насколько это серьезно? — спросил он без обвиняющих ноток в голосе. Он сказал это так, словно мне повезло остаться в живых. Да уж. Повезло.

Я почти ничего не помню о больнице. Знаю, что я там был — и всё. Детали не задержались в моей голове. Если Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции, значит, так оно и было. Не верится, что Адам может мне лгать. Он не такой. Не будет нести чушь и компостировать мозг, а просто скажет все прямо. Этот парень самый настоящий мистер-будь-с-собой-сама-честность. По его словам выходит, что я алкоголик. Но мне всего восемнадцать. Как я могу быть алкоголиком? Ну, я бы знал, наверное, если бы был алкоголиком?

Так я думаю. Ничего я не алкоголик. Просто я перебрал однажды и траванулся алкоголем. Ну ладно, может быть, я пил несколько дней. Может быть, недель. Но сейчас-то я в порядке. Это мое мнение. Ни к чему переживать о чем-то, о чем не стоит переживать. Ни к чему переживать из-за алкоголя. Я в порядке. Со мной все окей. У меня, может, и едет крыша из-за многих вещей, но алкоголь точно в их список не входит, уж в этом-то я спокоен.

Так вот, как я уже сказал, мы в группе разделяем все на категории и я должен каждый день стараться добавить что-то в свой список.

1 категория: то, что я знаю.

2 категория: то, чего я не знаю.

3 категория: то, что я знаю, что не знаю.

4 категория: то, чего я не знаю, что знаю.

Все это довольно заморочено. Иногда я смотрю на эти категории, и мне все понятно, иногда я теряюсь. Но есть кое-что еще. Есть то, чего я не хочу знать о самом себе. Куда это знание меня приведет? Ненавижу выдумывать, что добавить к списку. Адам постоянно спрашивает, как там у меня дела со списком. Я отвечаю, что изо всех сил работаю над ним. Так он мне и поверил, ага.

Психотерапевты тут думают, что если ты познаешь самого себя, то тебе каким-то образом станет лучше и ты сможешь оставить это место и жить до конца своих дней счастливым и любящим человеком. Счастливым. Любящим. Ненавижу эти слова. Должен любить их, должен нуждаться в них. Не хочу. Не нуждаюсь. Не надо мне их.

Вот как я это вижу: если ты действительно залезешь глубоко в себя, то можешь обнаружить, что внутри ты лишь грязный, отвратительный и эгоистичный кусок дерьма. Что, если мое сердце все сгнило и разложилось? Что тогда? Что мне делать, узнай я это? Скажите мне, что?

Большую часть времени у меня ощущение, что я — животное, замаскировавшееся под восемнадцатилетнего парня.

Хочется надеяться, что глубоко внутри себя я — койот.

Койоты — благородные животные.

Люди — нет. Это секрет, о котором никто не хочет говорить.

Я часто и много болтаю сам с собой.

Адам спрашивает все время: «Зак, как много времени ты разговариваешь сам с собой?» Я молчу, пожимая плечами. Тогда он начинает кидаться цифрами, пока я, наконец, честно не отвечаю на его вопрос. Честность — очень значимое слово на сеансе терапии. Не спрашивайте, что я думаю по поводу него. Не нужно.

Ну хорошо, я не верю в честность. Никогда не променяю чашку кофе с сигаретой на всю честность мира.

В общем, мы с Адамом остановились на цифре 85 — это значит, что я 85 % времени общаюсь сам с собой вместо того, чтобы общаться с находящимися вокруг людьми. Мне по душе эта цифра. Правда. Я отдаю другим людям 15 % своего времени. Поверьте мне, это много. Нет, нет, лучше не верьте. Я лжец. До того как попасть сюда я врал напропалую. Я нес такую ахинею, что даже сам себе не верил. И если уж я сам себе не верил, то какого хуя мне должен был верить кто-то другой? Оу, я же не должен материться. У нас с Адамом договор.

Если у вас тут с кем-то договор, то вы не можете что-либо делать. Мне не позволяется сквернословить. Вообще. Я слишком этим увлекаюсь — нет, это не я так думаю, а Адам. Наша группа с ним солидарна. Ну, кроме Шарки. Он считает, что мы все должны использовать те слова, что нам нравятся.

Как-то раз в группе Шарки распсиховался из-за слова, начинающегося на «б».

— Лиззи обожает слово «изумительный», — сказал он, обвел взглядом комнату и снова воззрился на Адама. — Люди должны использовать те слова, которые лучшим образом описывают их чувства.

— Правда? — невозмутимо и о-о-очень спокойно спросил Адам. Ненавижу то, каким расслабленным он все время выглядит. Иногда меня это до ужаса бесит. Так вот, все тем же невозмутимым и о-о-очень спокойным голосом он продолжил: — Говори не со мной, Шарки. Говори с группой.

— Это не у группы договор с Заком по поводу матершины, — огрызнулся Шарки.

Адам кивнул.

— Так вот в чем дело? Дело в Заке?

— Нет, дело в свободе слова. Я должен иметь возможность говорить «блять», когда я того хочу. Как и Зак.

Тут Адам его прервал:

— Ты можешь говорить за себя, Шарки, а за Зака может говорить сам Зак.

— Ага, и тебе это нравится, потому что Зак никогда, блять, ни слова не скажет.

Взглянув на меня, Адам спросил:

— Хочешь вставить слово, Зак?

— Мне нравится материться, — ответил я.

— Я это знаю, — улыбнулся Адам, кивнул и посмотрел на Шарки. — Почему ты злишься, Шарки?

— Потому что не верю в цензуру. Лиззи может повторять слово «изумительно» сколько ей влезет, хотя я, блять, ненавижу его. И может без конца повторять идиотское выражение «неизлечимо уникален». Мне плевать. Мне и не обязаны нравится ее слова. Как и ей мои. И вся группа может идти нахуй, если ее так коробит слово «блять».

Я могу долго рассказывать, что было дальше. Лиззи спустила на Шарки собаку и заявила, что он ведет себя как эгоистичный юнец. Потом добавила:

— Нет ничего плохого в выражении «неизлечимо уникален». Оно означает, что ты считаешь себя настолько особенным, что тебя никто не в силах понять. Оно означает, что тебе следовало бы наконец очнуться и разуть глаза, Шарки. Тебе двадцать семь лет. Зак взрослее тебя, хотя ему восемнадцать.

Боже, если Лиззи завелась, то ее уже не остановишь.

Я решил не лезть в эту дискуссию. Прикол в том, что если ты немногословен, люди считают тебя повзрослевшим. Они выдумывают о тебе то, чего нет.

Затем Лиззи обхватила голову руками.

— Прости, я не хотела этого говорить.

Она каждый раз извиняется после того, как говорит что-то, во что действительно верит. Ей тоже необходим договор. Запрет на извинения. Почему она так боится ранить чувства Шарки? Шарки на все положить. И если этот парень поливает тебя дерьмом, то зачем оставаться в долгу? Но это я так думаю.

Тихо сидевший все это время Рафаэль, взглянул на Шарки и повторил вопрос Адама:

— Почему ты злишься?

Проигнорировав его вопрос, Шарки заявил:

— Ты тоже часто ругаешься, Рафаэль.

— Наверное, это так.

Глядя на Адама Шарки тыкнул в Рафаэля пальцем.

— Почему ты не свяжешь его своим долбанным договором?

Я изучал лицо Рафаэля и видел, что он не прочь подискутировать об этом с Шарки. Он решал, стоит это делать или нет. Затем улыбнулся. Рафаэль много улыбался. Мне кажется, Адаму иногда хочется заключить с ним договор и запретить улыбаться, потому что иной раз он, улыбаясь, говорит наипечальнейшие вещи. Такое ощущение, что улыбка для него что-то навроде прочищения горла перед тем, как что-то сказать.

— Понимаешь, Шарки, бывает, я ругаюсь матом, когда в этом нет необходимости. Я произношу матерные слова так, словно они передают то, что я чувствую. Но это не так. Это лишь короткий путь.

— Короткий путь куда, блять?

— К выражению злости. Может быть, я обманываю сам себя, используя мат. Может быть, обманываю тебя. Может быть, люди вокруг меня заслуживают лучших слов.

— А я, значит, не уважаю нашу группу? Ты это хочешь сказать, Рафаэль?

— Я говорю не о тебе, Шарки. Я говорю о себе.

— А я думаю, ты обвиняешь меня в неуважении к группе из-за того, что я люблю материться.

Рафаэль пытался оставаться спокойным. Иногда он был само спокойствие, а иногда сильно возбуждался.

— Нет, — сказал он. — У меня свои проблемы, Шарки, которые достаточно тяжело разгребать. У тебя свои. — Он откинулся на спинку стула. — И если мне захочется тебя в чем-то обвинить, то я выражусь прямо, а не фигурально.

И тут Шарки сорвался.

— Все слышали?! — почти заорал он. — «Фигурально»! Да что это нахуй за слово такое?

Он вел себя так, словно Рафаэль его только что матом обложил. И некоторое время он никак не мог угомониться. Мы все прекрасно знали Шарки, поэтому просто ждали, когда он выскажется и успокоится. Когда он умолк, Адам встал со своего стула и подошел к доске. Это означало, что он сейчас займется серьезным анализированием. Наверху доски он написал наши имена, затем обошел группу и спросил каждого, что, по его мнению, происходит на этом обсуждении.

Я сразу разволновался.

Адам таким специфическим образом заставляет нас остановиться и расфокусировать внимание. Это теория Рафаэля. Рафаэль наблюдает за Адамом. Можно сказать, изучает его. А может, учится у него. Я это заметил. В общем, Адам спросил:

— Что здесь, по-вашему, сейчас происходит? Что важного вы вынесли для себя?

Ему ответила Мэгги:

— Мне сложно довериться группе, когда в ней все злятся. — Она скрестила руки на груди.

Мэгги красивая, всегда носит длинные сережки. Она часто нервничает. Особенно, когда кто-нибудь злится. Мой брат бы ей точно не понравился.

Адам спросил ее, злится ли она вместе со всеми.

— Да, — сказала она.

— На кого ты злишься?

— На тебя.

— Хорошо. Почему ты злишься на меня?

— Потому что ты позволяешь Шарки быть в группе главным.

— А Шарки здесь главный?

Его вопрос повис в воздухе.

Шейла стянула волосы в тугой хвост, посмотрела на Адама и сказала:

— Главный здесь ты.

— Нет, это не так, — возразил он.

— Я бы не согласился. Все-таки управляешь тут ты, — заметил Рафаэль.

— Управляю кем?

— Тебе, блять, платят, — снова не выдержал Шарки. — Разве тебе платят не за то, чтобы ты тут всеми управлял?

Адам написал на доске вопрос: «КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?»

Затем перечислил наши имена:

АДАМ

ШАРКИ

ШЕЙЛА

РАФАЭЛЬ

ЛИЗЗИ

ЗАК

МАРК

КЕЛЛИ

МЭГГИ

Мы все уставились на доску. На лице у Рафаэля играла широченная улыбка.

— Что ж, — произнес он, — думается мне, что если Шарки управляет этой группой, то только потому, что мы позволяем ему это. — И он рассмеялся. Взглянув на Мэгги, он спросил: — Могу я тебе кое-что сказать, Мэгги? — Так положено в группе. Если хочешь что-то кому-то сказать, сначала спроси у него разрешения. Конечно же, мы не всегда следуем этому правилу. Мэгги кивнула. — Если тебе кажется, что Шарки управляет группой, то, может, тебе есть что ему сказать?

— А тебе так не кажется? — вопросом на вопрос ответила она.

— Нет. У него для этого недостаточно власти.

Все засмеялись. Даже Шарки.

— Это точно, — согласился он.

Затем Адам посмотрел на меня.

— Что приходит в голову тебе, Зак, когда ты смотришь на доску?

Ненавижу высказывать свои мысли в группе. И уж Адам-то это прекрасно знает.

— Все что я знаю, — ответил я, — что управляю лишь одним Заком.

Адам улыбнулся.

— И как получается?

— Херово, раз уж ты спросил.

Он кивнул.

— Это честный ответ, Зак.

Он взглянул на Рафаэля.

— Что насчет тебя, Рафаэль?

— Управляю ли кем-то я? — Он засмеялся. Очень печальным смехом. — Я уже давно потерял над всем контроль. Над всем. И все пошло на самотек.

— Что пошло на самотек? — серьезно уточнил Адам.

— Вся моя жизнь.

Наступила долгая тишина. Потом Адам сказал:

— Домашнее задание.

Так и знал, что все этим закончится.

— Все сделайте список того, от чего теряете контроль над своей жизнью и теряете власть над собой.

— Мы вроде как должны отдавать власть над собой высшим силам, — скептично отозвался Марк. На него иногда находит. Самое забавное, что он не особенно верит во все такое.

— Так вот чем ты занимаешься, Марк? Отдаешь себя во власть тех высших сил, в которые веришь?

— Я не знаю, как это сделать.

— Нет, знаешь, — возразил Адам. — Ведь ты отдаешься во власть водки и кокаина.

— Чушь собачья.

— Разве?

Этот парень живет в дрянном отеле. Он бросил все — дом, работу, жену. Он сам нам это рассказывал.

— Ладно, ты припер меня к стенке.

— Я лишь сделал предположение. Так вот я предполагаю, что ты отдал всю власть над собой той дряни, что привела тебя в такое состояние. И в этой комнате абсолютно все сделали то же самое.

Он подошел к доске и дописал:

КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?

АДАМ

ШАРКИ — алкоголь, марихуана, кокаин, героин и злость управляют Шарки

ШЕЙЛА — алкоголь и марихуана управляют Шейлой

РАФАЭЛЬ — вино, печаль и депрессия управляют Рафаэлем

ЛИЗЗИ — кокаин, ненависть к себе и уничижительные разговоры о себе управляют Лиззи

ЗАК — алкоголь, изоляция и забывание управляют Заком

МАРК — героин и скептицизм управляют Марком

КЕЛЛИ — марихуана, депрессия и тревожность управляют Келли

МЭГГИ — алкоголь управляет Мэгги

Когда он закончил писать, мы все посмотрели на список. Адам некоторое время изучал доску.

— Кто-нибудь хочет что-то добавить?

— Ты забыл написать у меня рядом с алкоголем «злость», — тут же откликнулась Мэгги.

— Ты забыл написать что-то рядом с «Адамом», — не удержался Шарки.

Адам усмехнулся.

— Не беспокойся за Адама. Беспокойся за Шарки.

Шарки сразу притих. Но, боже, какой же печальный это был список. И ведь Адам ничего не выдумал, не взял просто из головы. Мне захотелось подойти и все стереть.

Я посмотрел на Рафаэля — тот все качал головой.

Я не хотел ничего этого знать. Не хотел. Я знал, что Адам… он хороший. Он напоминал мне мистера Гарсию. Но он рвал мне душу.

Терпеть это не могу.

Этот список печалил меня.

И я подумал о бурбоне.

Подумал о том, что бурбон стал высшими силами для меня. И мысли об этом выбивали меня из колеи.

В конце дня я все еще был связан договором, запрещающим ругаться. Шарки тоже. На самом деле нас всех повязали договором. Адаму пришла эта блестящая идея, пока он стоял у доски. Такая блестящая, что дальше некуда. Мы все должны были составить список наших любимых слов и выражений, после чего не употреблять их в группе в течение недели.

— Послушайте, — заявил он, — это совсем даже неплохая идея — приглядеться к тому, как и что мы говорим, как выражаем свои мысли и чувства. Давайте назовем это «изменениями» с маленькой буквы «и». Это всего лишь на неделю. Давайте попробуем?

Меня не сильно трогал запрет на мат в группе. Не помру же я от этого. И потом, пусть мне нельзя ругаться матом вслух, я всегда могу ругнуться про себя. К тому же, я не так уж много матерился в группе. Но я действительно часто говорил: меня это нервирует, меня это пугает, меня это шокирует, меня это выбивает из колеи, это выносит мне мозг. Все эти выражения мне так же запрещалось использовать неделю. Подумаешь. Опять же, мысленно мне их говорить никто не мешает.

Никто не может наложить цензуру на твои мысли.

Но, должен вам сказать, Шарки порядком взбесился. После группового занятия я слышал, как он говорил Адаму, что хочет сменить психотерапевта. Адама его слова не особо взволновали, судя по всему. Улыбнувшись Шарки, он сказал:

— Прости, приятель, но мы в каком-то роде повязаны с тобой.

— Я не шучу, — ответил Шарки.

— Ну хорошо, мы об этом поговорим.

Шарки просто выпускал пар, будучи весь на взводе. Я понимал его. Разнервничавшись, он никогда не держит ничего в себе, а сразу изливает словесные потоки. Я в чем-то похож на него, только веду себя иначе. Разнервничавшись, я начинаю паниковать. Может быть, так же, как и он, начинаю болтать без умолку, но только мысленно. Ну, со своим внутренним «я», о котором говорит Адам.

На следующий день Адам вернулся к словам и тому, как мы используем их в речи. Сказал, что неплохо было бы подключить воображение и придумать новые слова, при помощи которых мы могли бы поговорить о своем внутреннем мире — «нашем богатом внутреннем мире». Откуда он подцепил это выражение? Мне захотелось связать его договором и запретить его произносить.

Этот Адам — безнадежный оптимист. Я уже видел, что сделал «богатый внутренний мир» с моими мамой и отцом. Мне такого нафик не надо. Он дал нам домашнее задание — составить список слов, выражающих наши чувства. Мат и ругательства запрещались. Меня иногда охереть как бесит Адам. Без шуток. О, простите, я не должен говорить «охереть как бесит», я должен говорить: он меня сильно злит. Это невозможно скучный способ выражения моих чувств. А я, блять, ни хера не зануда. Ладно, ладно, простите, больше не буду. Больше никаких слов на «б» и все такое. У меня договор.

У меня, кстати, есть еще один договор. Он касается тех 85 %. Я должен снизить эту цифру. Адам говорит, что я отгораживаюсь от людей. Он не устает мне повторять, что я слишком много времени провожу, разговаривая сам с собой. Это нездоровое поведение. Хоть убейте, не понимаю, как мое нежелание беспокоить людей своим чеканутым видением мира можно называть нездоровым поведением? Ну да, я много времени торчу в своей кабинке. Но что плохого в том, чтобы валяться на постели и думать? Это преступление? Я могу часами этим заниматься. Вот как я это вижу: в моих мозгах глупый, неприятный человек. И он все время мечется, взбаламучивая все мои мысли. Я зову его Элом. И вот что у нас с Элом происходит: он все портит, а я разгребаю, напорченное им.

Адам считает, что мне нужно Эла выкинуть из своей головы, так как мне вредят его безобразия. И еще он хочет, чтобы я больше говорил в группе. «Делился мыслями и чувствами», как он это называет. «Ты можешь поделиться с группой большим?» Слушайте, если бы я хотел с ней поделиться большим, я бы так и сделал. Таков уговор. Не то чтобы Адам давил на меня с этим. Нет, он давит, но очень мягко. Ну, может и не так уж и мягко. Он бесконечно пытается разработать какой-нибудь новый план действий. Он клевый, бесспорно. И он нравится мне. Просто не всегда.

Иногда, сидя в кабинете у Адама, я изучаю фотографию его детей. Мне интересно, какой он отец. Наверное, я не должен бы об этом думать. Наверное, мысли об этом нездоровы. Но я ничего не могу с собой поделать. Адам. Он даже появляется в моих снах. Пытается говорить в них со мной, но я его никогда не слышу. Прошу его говорить громче, вижу, как двигаются его губы и руки — он силится что-то мне объяснить. И тогда я осознаю, что это не с Адамом что-то не в порядке, а со мной. Я оглох. Ненавижу этот сон.

И что вообще Адам делает в моих снах? Мне разве не хватает того, что он пытается залезть в мою голову, когда я не сплю? Да и зачем ему нужно видеть, что у меня в мозгах? Вот такие слова сейчас сидят в моей голове: Зак, зима, воспоминания, сны, лето, амнезия, кровь, Адам, изменения, изменения, изменения.

— Зимой мы тоскуем по лету, — прошептал прошлой ночью Рафаэль, стоя со мной в курительной яме и глядя на снегопад. Он сказал это больше себе, чем мне. Вытянул руку и попытался поймать снежинку.

Я понял, что ему что-то сейчас вспоминается. Он выглядел печальным и одиноким. И мысли его были далеки отсюда.

— Каким ты был в моем возрасте?

— Таким же, как ты.

— Как я?

— Думаю, да.

Я предложил ему сигарету. Он покачал головой.

— Я бросил курить десять лет назад и не собираюсь начинать сначала.

— Трудно было бросить?

— Я склонен к зависимостям. Мне все сложно бросить, — рассмеялся он и снова устремил взгляд на падающий снег. — В твоем возрасте я вечно ошивался у магазина со спиртными напитками, чтобы уговорить кого-нибудь купить мне пинту бурбона. Потом бродил, пил и курил. Очень любил это делать, особенно зимой в холод.

— Почему ты пил?

— По той же причине, что и ты. Я страдал. Только еще этого не понимал.

Мне хотелось спросить его, почему он страдал, но я сдержался.

— У тебя была нелегкая жизнь, да, Зак?

— Нормальная.

— Это неправда.

— Да, наверное. У тебя она тоже была несладкая.

— Это не оправдывает того, что я пил.

Он так это сказал, как будто и пить уже бросил. И так, как будто был зол на себя.

— Может, оправдывает.

— Нет, Зак, не оправдывает.

— Ну почему это так тяжело?

— Ты замечательный парень, Зак, ты это знаешь? — вдруг сказал Рафаэль.

Мне захотелось плакать.

— Прости, — прошептал он. — Я знаю, ты не любишь, когда тебя хвалят.

Это вызвало у меня смех. Не знаю почему, но Рафаэль тоже засмеялся. Может просто за компанию со мной.

— Это больно — все помнить? — спросил я.

— Ужасно больно, Зак.

— Эта боль когда-нибудь пройдет?

— Нам остается только в это верить.

Мне чертовски хотелось в это верить.