Я решил стать женщиной

Глава вторая

Мы развелись, но жили вместе с Машей еще несколько месяцев. Я еще больше замкнулась в себе, с Машей была немногословна, но зато мы меньше ругались. Мы по-прежнему вместе проводили время, и нас всё также все приглашали к себе в гости вроде как семейной парой. Нас обоих это устраивало.

Я сидела на кухне и ела борщ, ела опять его на ужин. Я успела сегодня и чудесно пообедать, — с Катей мы заехали в Максиму-Пиццу на Соколе, и там я съела мой любимый «Цфезарь с креветками» и мою любимую пасту «Летучий голландец». И вернувшись в студию, я опять ела и ела целый день, снимая Марину Хлебникову для ее нового диска. На съемку мы всегда покупали много еды, всегда заказывали пиццу — одну «Маргариту» и одну «Четыре сыра» из на Усиевича. И сейчас уже перед сном, задрав голову на слишком высоко повешенный мною же телевизор, абсолютно неголодная, я всё равно ела на ужин ароматный приготовленный разведенной со мной женой борщ. Сама я борщ никогда не готовила и не умею готовить до сих пор. Я, наверное, чувствовала, скорую утрату такой, казалось бы, незатейливой возможности вкусно покушать борщечка и использовала каждую возможность насладиться этим простым атрибутом семейной жизни.

От всех моих последних бесконечных переживаний, а, может, я просто простудилась, у меня началось воспаление тройничного нерва. У меня это уже раз случалось, — болит голова, болит лицо, пьешь по несколько таблеток баралгина в день, а головная боль, найдя в мозгах уютное гнёздышко, никак не хочет из них вылезать.

То же самое было у меня и сейчас, я несколько дней уже ходила с головной болью, не находя себе места. Я приходила на работу, ложилась на дурацкий черный диван из ИКЕИ, и полдня потихоньку стонала, делая перерывы на съемки или на встречи с клиентами. Хлебникову снимала сегодня на «автопилоте», ничего не соображая, еле-еле дотянув до конца кажущейся бесконечной съемки. Что там получилось? А вечером я ложилась дома в постель, и продолжала стонать и ныть, а моя разведенная со мной жена, ухаживала за мной, приносила в постель чай и десятую таблетку болеутоляющего.

В прошлый мой подобный недуг мой поход к врачу чуть было не закончился веселой грузинской свадьбой. Телефон врача-невропатолога мне дала наша знакомая и, созвонившись и договорившись о приеме, а принимала врач на дому, я поехала в подмосковный Реутов. У веселой здоровенной тетки, оказавшейся кандидатом медицинских наук, убегали на плите из огромной кастрюли кислые щи, и она со страшными криками убежала спасать свое первое блюдо, а я вторым номером с опаской и с неловкостью вошла в предложенную мне комнату для ожидания. О боже! В кресле в красивой позе сидела яркая красивая девушка с длинными темно-русыми волосами и нежной, бледной, почти белой кожей. Я успела рассмотреть, выглядывающую из красных брючек тонкую изящную щиколотку, любимых размеров округлые бедра под ними, полную грудь в глубоком разрезе её белой кофточки. Огромные выразительные глаза смотрели спокойным взглядом на больного головой нового пациента. Мы поздоровались, и жутко стесняясь друг друга, уткнувшись в телевизор, почти не разговаривали, но за это пятиминутное немногословие мы всё-таки успели познакомиться, и я, набравшись наглости, с колотящимся от волнения сердцем, пригласила девушку в кино. Тут меня уволокли в соседнюю комнату — «медицинский кабинет», и, убрав с кровати огромные стопки, приготовленного для глажки белья, меня зачем-то раздели, осмотрели и начали безжалостно мять мою спину, потом потыкали электродами мою несчастную голову, типа иглоукалывание: На этом сеанс моего исцеления не закончился. В программу дальнейшего моего лечения частный медицинский сектор любезно включил: наконец-то, доварившиеся кислые щи, продолжение знакомства с прекрасной грузинской девушкой Медико и приготовленную ею же вкуснейшую лазанию. Разве захочется потом пойти после такого лечения в районную поликлинику?

Медико, действительно, оказалась замечательной девушкой, и у меня, действительно, были мысли — «А не жениться ли мне на ней?» Согласилась бы она на это, я не знаю. Но она вскоре уехала в свой Кобулетти и вернулась через восемь месяцев, она собиралась поступать в московский институт. Мы встретились, и я не узнала улыбающуюся мне солидную тетю, идущую мне навстречу. Милая, уже восемнадцатилетняя Медико, обрезала свои чудесные длинные волосы, сделала себе «шикарную» пережжённую «химию» и очень пышненько поправилась на одиннадцать килограмм. Свой новый образ она дополнила костюмчиком с рюшами, с люрексом и с невероятных размеров бантом на плече. Конечно, я прошла мимо и шарахнулась от нее с мыслью: «Что за дура-тетка идет мне навстречу и нагло так улыбается?»

— Борис, куда ты? Ты меня не узнал? — услышала я знакомый голос с милым грузинским акцентом. Ещё раз взглянула на тётю, но всё равно её не узнала.

— Здравствуйте, узнал: узнал: — беспомощно улыбалась я в ответ незнакомой тёте, я перебирала всех возможных носителей таких внешних признаков, все возможные кандидатуры были исключительно из маминых знакомых.

— Боря, как тебе не стыдно? Забыл меня? Я — Медико.

Я чуть не провалилась от стыда, бежать окрыленная на встречу с любимой девушкой и пробежать мимо, не узнав ее. Мы поболтали: В следующий раз мы встретились через десять лет. Симпатичная, опять с длинными волосами, но вся седая, неожиданно крупная, и неожиданно взрослая: За десять лет она закончит не только институт, но и аспирантуру, выйдет замуж за грузина и переедет из Кобулетти в Батуми. Всё у неё было хорошо.

В этот раз, по-русски понадеявшись на авось, само всё пройдёт, я также промучилась от головной боли несколько дней, и, убедившись, что без лечения она никуда не денется, добитая вконец этим изнуряющим недугом, предварительно созвонившись, поехала к врачу. Телефон «хорошего», так его мне отрекомендовали, частного врача-невропатолога мне дал один очень известный певец, не пишу его имени, не буду его компроментировать таким «милым» его знакомым врачом.

Доктор, не помню, как его зовут, долго объяснял, как найти его дом и потом великодушно согласился меня встретить на улице. И встретил: Молодой мужик, удивительно похожий на доктора Грина из сериала «Скорая помощь», может быть, только покрепче и ниже ростом поздоровался и сразу перешел на «ты». Его обходительность и внимание мне сразу стала понятной, — доктор был «голубым» и, конечно, меня он принял с моей дурацкой женственной внешностью за своего. Вот зараза, мне так хотелось просто попасть к врачу и просто избавиться от головной боли. Мы пришли к нему домой, трехкомнатная приятная квартира, я прошла в комнату, никаких грузинских девушек, как в прошлое мое лечение не сидело в красивых позах, в некрасивых тоже. Зато мускулистый загорелый парень на огромном плакате закрывал собой полстены и ревниво смотрел с него наглым сожителем доктора Грина.

— Чай? Кофе? — спросил меня доктор.

— Ну, давайте чай? — скромно согласилась я.

— Может быть, пообедаем? У меня тушеная индейка.

Мне становилось забавно, докторишка взялся за мое лечение всерьез. Вообще, я редко нравилась голубым, им нравятся обычно накачанные мужественные парни все в мышцах, я была не такой. Я могу пересчитать по пальцам одной руки количество «голубых», проявивших ко мне внимание в моей жизни. Я не обманывала себя и не думала самонадеянно, что могу понравиться уже как женщина, интересовала я доктора оставшимися, к моему сожалению, в большом достатке мужскими своими качествами. Но я была, как всегда голодна и согласилась на его индейку. Как он обрадовался! Он засуетился, поставил перед диваном маленький старинный ламбертный столик, красиво его сервировал, вкусно запахло едой, и он принес, украшенные, как в ресторане тарелки с обещанной птицей. Этого ему показалось мало для того, чтобы меня соблазнить. Он многозначительно взглянул на меня, а таких взглядов будет еще много в течение моего приема, достал из бара бутылку шампанского «Мартини» и, открыв ее, разлил в большие элегантные бокалы.

— Я очень рад, что познакомился с тобой, давай выпьем за это, — вылитый доктор Грин пристально и со значением смотрел на меня, смотрел уже с очень близкого расстояния, сидел он совсем рядом со мной на диване.

— Да, давайте: Я тоже рад. А Вы как меня будете лечить? Вы рефлексотерапию назначаете при воспалении тройничного нерва или Финлепсин мне выпишите? — доктор Грин непонимающе посмотрел на меня, он уже, конечно, забыл о цели моего посещения.

— А?: А, да. И то, и другое. Вначале я должен осмотреть тебя, а потом назначу лечение, — последнюю фразу он произнес нараспев. «Тьфу ты, вляпалась!»

— А у меня кроме головы ничего не болит, чего на меня смотреть? У меня уже было всё то же самое. Говорят, при воспалении тройничного нерва хорошо иглоукалывание или электропунктура, мне в прошлый раз так делали.

— Ладно, о болезнях потом, не переживай ты так, я тебя ото всего вылечу. Узнаешь ещё, какой я доктор! А теперь давай выпьем за наше знакомство, — мы чокнулись нашими бокалами, он опять многозначительно, чуть сощурившись, смотрел на меня — ну, прямо бразильский сериал какой-то, отрепетировал подлец, наверное, перед зеркалом. Я не зная, что делать, неловко поерзала под его взглядом, но щурься, не щурься, аппетит мне этим не испортишь. Я пододвинула тарелку и, стараясь по своему обыкновению не чавкать, что было моей отвратительной привычкой, стала с удовольствием есть поданное мне блюдо его «голубого» приготовления —:вкусно! Я увлеклась едой, а доктор Грин мне все рассказывал о чем-то и рассказывал: Мы закончили есть, а он все говорил и говорил: Мы пили чай с вареньем, и я его слушала и слушала… Я уже вошла в роль, что за мной ухаживают, я объелась, расслабилась и от шампанского глупо хихикала. Он поставил какой-то диск с музыкой, многозначительно назвав сложное имя исполнителя. «Знаешь?» — с уверенностью, что я знаю, спросил меня он. Неторопливое нытье с диска издавал, конечно, исполнитель-гей. «Нет, первый раз слышу», — простодушно ответила я. Он достал альбомы со своими фотографиями, и мы их посмотрели. На фотках, конечно, только парни, смотрелись его друзья весело, было видно, что время они проводить умеют. Походы, поездки, разные города, веселые лица — социализированные, адаптированные благополучные геи.

— А ты видел новый номер журнала:, - и произнёс название, уже его не помню. Я, конечно, не видела ни нового номера, ни старого, я вообще не знала такого журнала, но понимала, что и журнал этот, наверняка, тоже для геев.

— Вот возьми, посмотри, вчера купил. Классные ребята:, такие съемки! Тебе как фотографу должно быть интересно, — он осторожно вставил мне в руки этот журнал. И опять внимательный взгляд, ожидающий моего восхищения от просмотра этих пидеристических картинок. На некоторых страницах предполагалось, что я буду вскрикивать от восторга, но я небрежно перелистала журнальчик и положила его на диван между нами.

— Ну, как, понравилось?

— Да. Ничего, — осторожно ответила я. Он достал еще пачку подобных журналов, сел поближе и стал сам их показывать, рассчитывая помочь, мне дремучей, понять гомосексуальную эротику: «Вот, посмотри, какой красивый парень!», «Ты видишь, какое красивое тело?». Мускулистые мужики бесстыдно обнимались на глянцевых картинках, хватая друг друга за члены и за мускулистые ягодицы: Пидоры — кого им еще обнимать, как не друг друга. Тьфу, гадость! Я не хотела обижать лысого доктора, но смотреть на все эти анально-оральные, воняющие членами потные сцены, почти все хреново снятые такими же фотографами-пидорами, мне надоело. Я решительно отложила толстую стопку недосмотренных журналов: «Я не люблю журналы, никогда не покупаю: картинки, картинки:, все одно и то же. А Вы будете мне делать электропунктуру, или Вы что-то говорили про иголки? Сами говорили, что Вы — такой специалист!»

— А я уже показал тебе каталог садомазохистских аксессуаров? — вопросом на вопрос ответил мне доктор Грин.

— Нет, — жалобно простонала я, мне уже захотелось или лечиться, или идти домой, мне надоел озабоченный доктор. Но он уже достал еще один толстый журнал.

— Вот, друг подарил, посмотри, — садомазохистские принадлежности мне было смотреть интересней. Я была ко всему прочему ещё и мазохисткой, мне нравились всякие ошейники, кожаные наручники, соответствующе одетые девушки в латекс. Я любила секс с насилием, я любила ощущение власти и превосходства надо мной, и всякие другие мелочи, типа когда меня связывают и прочее, прочее: Но действия эти я любила получать от женщин, к тому же любимых, мужчины меня не возбуждали и в этой области.

— Нравится?

— Нравится, — искренне сказала я. Мне действительно нравились всякие кожаные штучки в каталоге, некоторые такие же или похожие были мной давно уже куплены. — Вообще, у меня есть мазохисткие наклонности, мне нравится такой секс, — честно призналась я доктору. — У меня была когда-то девушка, — от слова «девушка» доктор поморщился, — мы с ней долго жили, она была типа главной в наших отношениях, — чтобы не огорчать доктора, я не сказала, что таких девушек у меня было даже две. С одной красивой наполовину буряткой, я прожила полгода, с другой девушкой с именем Ира — почти три. Иру я любила.

— Очень хорошо, — доктор Грин вздохнул с облегчением, даже упоминание о девушке не поколебало его уверенности в том, что я гей. И такая удача, его «голубой-преголубой» пациент еще и мазохист. Во, блядь, повезло! Какое уж тут лечение! Это тебе не иголками тыкать в голову, тыкать он засобирался в меня совсем другое.

Добрый доктор достал большой пакет с надписью «ИКЕА», и вытряхнул его содержимое передо мной на диван. Ба! Неужели в ИКЕЕ стали продавать такие забавные вещи. Кожаной горкой предо мной легли хлысты, плетки, ошейники, кожаные маски, последними вывалились из пакета обыкновенные ментовские наручники.

— Только в наручниках замочек сломался, поэтому их лучше не надевать, я боюсь не смогу их снять потом с тебя, — извиняющийся голос доктора привел меня в чувство. Я поняла, что слишком долго хихикала, что вела себя явно обнадеживающе на секс, что доктор теперь имеет не только планы меня выебать, но и некоторые основания. Я сидела уже напряженная, пошло такое лечение на хуй, я думала только о том, как мне смотаться, да так, чтобы это не выглядело глупо. А доктор безобидно сидел рядом и очень нудно рассказывал, что он любит в сексе: — что он садист, что любит насилие над своим партнером, что без этого он не может и что вреда он никому не причиняет и т. д… «Мудак, ты должен меня лечить», — я посмотрела еще раз на бубнящего, ссутулившегося лысого доктора и только успела подумать: «Ну, что за тюфяк, тоже мне садист, только пиздит часами». На этих моих мыслях подлый докторишка закончил свой познавательный монолог, схватил меня за волосы и мощным рывком поставил меня на колени перед собой и голосом страшного «бармалея» прохрипел мне в лицо: «Я сейчас сделаю из тебя гаремного мальчика». Не угадал, лысый, я хочу быть девочкой, фраза про мальчика была для меня, как ушат холодной воды. Вообще, у меня уже были мысли — «ну, вот, я чувствую себя женщиной, собралась менять пол, и вот, как раз тебе нормальный мужик, даже вроде очень доминирующий. Насилие тебя же так всегда возбуждает!? Попробуй еще разок, вдруг получится и понравится». Но этот доминирующий мужчина хотел, блядь, мальчика. Меня это не устраивало.

— Сергей, подождите, — по-моему, его звали всё-таки так, — подождите, давайте поговорим, — он по-прежнему крепко держал меня за волосы, — давайте поговорим. Я сейчас ничего не хочу, давайте я к Вам специально потом приеду: На следующей неделе, к примеру:

— Рот закрой! Будешь делать, что я скажу, — пиздец, доктор вошел в роль, причем он больше старался даже не для себя, а для меня, он думал, что я просто ломаюсь, типа я «целка», и хотел сделать мне приятное — быть со мной построже.

— Я Вам обещаю приехать потом. Сергей, мне больно, отпустите меня, — ну, какая глупейшая ситуация! Я чувствовала себя идиоткой. А доктор тем временем уже ловко расстегивал джинсы и доставал на свет Божий свою уродливую «гениталию». Я не хотела его обижать и лезть в драку, бить его в нос и ломать переносицу, я сама чувствовала свою вину за происходящее. Я не отрезала сразу — «Мне это противно» и теперь платила за свою глупость и легкомыслие. Я еще раз попыталась сказать ледяным голосом: «Сергей, я хочу уйти, я не собираюсь заниматься сексом. Мне неприятно».

— Кто тебя здесь спрашивает? Говорить будешь, когда разрешу. Будешь послушным мальчиком, дам тебе конфетку. А пока тебя надо учить, — и этот мудак отвесил мне пощечину. Мне не было страшно, но я ощущала тогда такое чудовищное чувство неловкости! Сейчас я это вспоминаю со смехом. Решить наши разногласия по-доброму и сделать нашему доктору скромный минет мне было всё-таки слишком в падлу, и мы долго с ним боролись и мутузили друг друга.

Вначале мы перевернули старинный ламбертный столик, мраморная столешница, слава Богу, не разбилась. Компенсируя такую прочность старых времен, с грохотом и звоном разбилась, зато, вся посуда, стоящая на столе. Я ничего не соображая, тяжело дыша, бездумно повторяла одну и ту же фразу: «Сергей, давайте поговорим, я Вам всё объясню. Сергей, давайте поговорим:». Сергей иногда останавливался, чтобы меня выслушать, но одно и то же — «Я к Вам приеду потом» его не устраивало, его вставший от насилия хуй, требовал продолжения насилия и моих ответных действий для достижения его, хуева, оргазма. И он, придурок, по-прежнему считал, что вся эта борьба и мои отказы только для моего мазохистского удовольствия, предварительные сексуальные игры, так сказать, куда же без них.

Добрый доктор Серега упал спиной на диван, держа меня и увлекая за собой, я упала на него сверху, и, вырываясь, только смогла сползти на колени на пол, но только этими усилиями поставила себя в удобную для него позу.

— Молодец, детка! Давно пора! — похвалил меня он. — Поломался для приличия, бери теперь в рот, — он опять ловко схватил меня за волосы и начал тянуть их в нужном направлении. Его член маячил уже очень ясной перспективой оказаться у меня во рту, и маячил он уже перед самым моим носом. «Блядь, как он, оказывается, мерзко воняет!». Не боясь обидеть своего «нового друга», я непроизвольно брезгливо поморщилась. Находчивый врач, не отпуская меня одной рукой, потянулся к прикроватной тумбочке, на ней стояла не уместившаяся на столе и потому оказавшаяся целой, хрустальная плошка с медом. Он щедро ковырнул пальцем мед и вымазал им свой немножко кривой, смотрящий куда-то в сторону член.

— Чай с медом любишь? Попробуй теперь мой медовый пряник, — приторный запах мёда, перемешанный с очень хуевым запахом хуя, вызвал у меня обильное слюноотделение, я почувствовала, что меня сейчас вырвет, первый позыв сдавил горло.

— Меня сейчас вырвет, — прохрипела я. Еще позыв, мое тело дернулось, я повернула лицо в сторону, чтобы не выблевать вкусную индейку на «медовый пряник», но только большая порция предрвотной слюны заполнила рот, и я, не стесняясь доктора, сплюнула её на пол. Хуёк у Сереги под медом сразу уменьшился от такого конфуза, почувствовал первым, что сделал что-то не так. Поверил мне и его хозяин, он нервно схватил салфетку и стыдливо стал стирать мёд со своего члена. Салфетка прилипала, тут же рвалась и оставалась на члене бумажными струпьями.

— Извини меня. У тебя что, на мёд аллергия?

«У меня на хуи аллергия, — устало подумала я. — Мудак ты, а не врач-невропатолог», — мёдом он меня окончательно разозлил.

— Я не подумал об этом, извини. Действительно, глупо — мёд: Зачем я его намазал? Извини, ради Бога, я ничего не соображал, не знаю что на меня нашло, — бормотал он.

Пока я увлеклась борьбой с тошнотой, я упустила момент всё прекратить. Неутомимый доктор уже сидел со мной на полу и липкими руками пытался гладить под моей маечкой моё тело, руки не скользили и прилипали, как на клею. Ну, что за мудень!

— Сергей, отъебись ты от меня. Всё, я ухожу, — решительным голосом сказала я и попыталась встать.

— Прости меня, не уходи, — он, удерживая меня, истерично хватал меня руками. — Ты сам не представляешь, как я сделаю тебе хорошо.

— Сергей, пошел на хуй, блядь. Заебал! Понимаешь такое слово — за-е-бал!? — слово «заебал» я, широко раскрывая рот, произнесла ему прямо в лицо по буквам. — Я женщин люблю, мужики мне противны. Отъебись. Услышал? О-о-тъе- бись! — повторила я.

— Ты просто злишься. Вот увидишь, ты простишь меня, — не верил моим убедительным фразам доктор, он крепко держал меня, я вырывалась. — У тебя такая нежная кожа, извини, но я уже не могу тебя не выебать. Я себе этого не прощу, — и опять борьба, на этот раз молча, как на ринге. Я не справилась с ним, он повалил меня на спину и замер, он озабоченно смотрел куда-то выше и левее моих глаз. Я осторожно потрогала рукой это место, пальцы были в крови. Пока я пыталась вырваться, я, видимо, сильно поранила голову о разбитую посуду, скорее всего об осколки массивной пепельницы, разбитой нами, и даже этого не заметила. Вид крови, слава Богу, врач был не хирургом, сразу успокоил его. Он с тяжелым вздохом встал, принес перекись и оказал мне медицинскую помощь — врач всё-таки.

Потные, запыхавшиеся, с трясущимися от долгой борьбы руками, без всякого столика и красивых сервировок, мы молча выпили чай. На мёд я смотреть не могла, и мне его уже не предлагали. Доктор Грин любезно меня проводил.

— Мне показалось, тебе было как-то фиолетово, — обиженно сказал он мне на прощание. Я не хотела его обижать:

— Сергей, извините, но я не могу: вот так: в первый раз, в первый день знакомства. Я вроде лечиться приехал, всё было слишком неожиданно, — ласковым, извиняющимся голосом я решила не обижать своего доктора и не становиться причиной его комплексов неполноценности.

— Ну, приезжай еще. Хочешь, приезжай завтра, — доктор заискивающе заглянул мне в глаза. Тьфу ты, какая зараза неугомонная, я сразу пожалела, что произнесла прошлую фразу так по-доброму и уже сухо отрезала:

— Завтра не смогу, приеду в другой раз. Я позвоню, — и мы простились.

Я вернулась домой, у нас были гости, приехала наша подружка Аня Федорова. В дверь я вошла с улыбкой — рот до ушей.

— Заечкин, неужели тебя так быстро вылечили? Ты чего улыбаешься? — Маша с Аней вышли мне навстречу в прихожую.

— Меня невропатолог пытался изнасиловать, — и я наклонила, как забавный трофей, привезенный с боев, свою разбитую голову.

— О-о-о! — с уважением к происшедшему заголосили все.

— Заечкин, надо в милицию сообщить и в суд подать, пусть его посадят, — ябедным голосом предложила Маша.

— Ой, Маша! Не понимаешь ты жизни. Нечего будет вспоминать, если ничего не будет происходить. Я жив-здоров и мне весело. Кстати, голова перестала болеть. Надо же! — удивилась я. Может, у него метода такая лечить, голова действительно не болела, вылечил меня «голубой» доктор Грин.

Я его приглашу через месяц на свою выставку, и он, культурный террорист-невропатолог, придет поглазеть на мои картины. Мне почему-то хотелось похвастаться перед ним, какой я супер-дупер-фотограф, повыделываться так сказать: А чтобы он мне не разбил голову среди моих же экспозиций, я не приехала в момент его посещения. Мы не увидимся на выставке, и не увидимся никогда. Он позвонил мне со своими восхищениями позже, я их выслушала. Он долго, и нудно говорил об искусстве, это я тоже выслушала терпеливо, удивляясь схожести произносимого им монолога с тогдашним его рассказом о его доминирующем положении в сексе. Предложил заезжать в гости, я сказала — «обязательно».

Мы сидели с Машей и Анькой всё на той же нашей кухне и весело болтали. Я с удовольствием ела борщ, мне достались его остатки с самого донышка кастрюли. Я набрала телефон Кости Рынкова, узнать про выставку гильдии рекламных фотографов.

— Привет, Костик! — поприветствовала я коллегу.

— Здорово, Борян! Как дела?

— Нормально, снимаем потихоньку. А я звоню узнать про выставку, когда она будет?

— Гильдии? Да пошли они на хуй вместе со своим Желудевым, — если бы мы стояли на улице, Костик бы обязательно сейчас смачно сплюнул. — Заебала гильдия. Ты был на последней выставке на Гоголевском — «Эротика:» и что-то там еще? Видел какая там хуйня висит?

— Ну, с Катей были, у нас даже две картинки там висели. Твои, по-моему, тоже, — ответила я и тоже попыталась вспомнить название этой выставки: «Эротика и порнография» — нет, такого названия не могло быть: эротика: эротика: Как же она называлась? От «Эротики в Москве» и «Эротики в России» в голову пришел совсем немыслимый вариант — «Эротика в Тушино». Почему в Тушино? Я там прописана. «Эротика в фотографии», «Эротика в рекламе»: Не помню: а ведь неделю назад мы в ней участвовали.

— Да, ваши видел — классные! Молодцы! — сомневаюсь, что искренне, похвалил нас Костик. — Но остальное — полная хуйня, Желудев — педофил со своими девочками-малолетками: А эта пьяная бородатая рожа: как же его фамилия, блядь: Не помню. Повесил, видел что? Причём тут эротика?

— Ну, да, наверное:, - осторожно поддержала я его возмущение. Про пьяную бородатую рожу было сказано справедливо и про выставку в целом тоже. — А мы недавно вышли из гильдии, — продолжила я, — мне теперь наплевать на это, — открестилась я от гильдии, быть её членом, действительно, стало уж слишком позорно, и членом я быть не хотела ни гильдии, и никаким другим членом тоже. Над нашим членством в ней даже стали подсмеиваться некоторые рекламные агентства: «Ну, зачем вам это надо», — резонно спрашивали они, зная других ее участников.

— А ты видел последнюю рекламу Боско ди Чильеджи — Королев снимал? — неожиданно спросил Костик.

— Не помню уже: Видел, наверное: — я, конечно, сразу вспомнила седого бородатого мужчину с молодой, но взрослой уже женщиной и ребенком на серии картинок с этой рекламой: они все втроём сидят безучастно; так же безучастно прыгают; потом прыгает один седой: Хорошие снимки! Я задумалась, но кроме этих картинок других больше не вспомнила.

— Я тут провел исследование, проанализировал: и пришел к выводу, это снимал не Королев. Он вообще ничего не снимает, — разоблачительным голосом прокурора сообщил Рынков эту новость.

— И кто же это снимает? — усмехнулась я, мне стало брезгливо-жалко Рынкова. Хороший фотограф:, очень хороший фотограф: Но нереализованные амбиции быть первым не давали ему покоя, Королев костью сидел у него в горле. Доморощенный российский рекламный рынок не давал много солнечных мест для фотографов, а козырное место первого оно везде одно, на то оно и первое. И Миша Королев накрепко прибил себя к нему гвоздями: А некоторые были совсем рядом, очень рядом, достойные, профессиональные, опытные, со студиями и дорогой аппаратурой, с теми же и творческими, и теми же техническими возможностями, но не первые. Не делится Удача на равные части, по законам природы кому-то всегда достается её больший кусок.

— Снимает его ассистент, парнишка такой у него работает. Я уверен в этом, — продолжал изобличать Королёва его добрый коллега.

— Костик, ну что ты чушь несёшь, — перебила я его. Знала я этого парнишку, но описываемая Костей ситуация была полнейшим бредом, рожденным в его завистливом мозгу. — Этот парнишка работал у Королева не всегда, и, если бы, как ты говоришь, снимал этот парнишка, он давно работал бы сам на себя. На хуй ему работать на кого-то? Чушь! — еще раз подтвердила свои слова я.

— Я тебе говорю! Я точно знаю это, — Костик совсем разгорячился, и понёс какую-то хуйню в виде других безумных доказательств бездарности Королева.

Я вспомнила, как все вместе к нам в студию приезжали и Рынков, и Королев, и другие. И сидя у нас за столом, все друг другу улыбались — все распиздатые друзья, а в душе, завидуя и ненавидя друг друга. Что за люди! Что за народ!

Я не слушала уже Костика, терпеливо ожидала окончания нашего разговора и с улыбкой наблюдала за Анькой: как она, положив себе на колени большой картонный стакан Баскин Роббинс, хрюкала и смешно шевеля лицом, ела шоколадное мороженое. Вся перепачкавшись, ела, как будто не ложкой, а как неуклюжая свинка из корыта, вокруг рта всё шоколадно, нос тоже в мороженном. Наблюдала я за ней с научным интересом, как исследователь-антрополог. Некоторые происходят, может быть, от обезьян или инопланетян; некоторые гордятся, что сконструированы из чьих-то ребер, — это те, кому гордиться больше нечем; кто-то уверен, что не выструган папой Карло из дерева, последних деревянных особенно много: А наша милая Анечка имела происхождение от свиньи — теплой и розовой, простодушной и доброй, от хорошенькой молодой свинки, в этой родственной связи не было ничего плохого и стыдного. Мы были с ней знакомы бесконечное время, и я когда-то очень давно, развлекаясь с милой Анькой и её главной достопримечательностью — грудью шестого размера, нашла верные доказательства её свинячьего родства, я нашла еще другие её грудки, конечно, не шестого размера, но два рядочка бледных и незаметных на первый взгляд сосочков-атавизмов тянулись по животу от ее огромных сисек куда-то вниз. Смотрелось это не противно, даже очень мило. Я сразу со смехом поставила ее на четвереньки посмотреть, усилиться ли сходство с ее предполагаемым предком. Попросила ее похрюкать, но похожая в одежде на крестьянскую девку полногрудая Анька, голая и в такой позе была похожа на шикарную порнозвезду. Огромная и тяжелая, упругая и тугая, обманув все законы физики, не обвисшая грудь выглядела на худеньких ее плечиках настоящим чудом природы. С модельным ростом 176, с длинными гладкими ножками, с тоненькой талией, с нежной кожей без единого волоска на теле, не от волосатых же кабанов она произошла, а от благородной свинки, она вышла замуж за начальника отдела какого-то банка. Я ей искренне желала за президента или управляющего, ей достался начальник отдела. Начальник отдела почему-то во все времена года по неведомым никому веяниям моды делал у себя на голове живинький перманентик и был похож, поэтому на ебнутого одуванчика. Но зато был безобидным верным и обеспеченным мужем.

— А вот этот его снимок, помнишь? — Костик продолжал докладывать о результатах своего расследования. Я даже не ожидала, что один человек может быть так во всем виноват.

— Костик, я так пристально не слежу за творчеством своих коллег. Я и журналов то никаких не покупаю, — про журналы я уже говорила сегодня кому-то.

— Этот снимок — это же плагиат с Ньютона*! — начиналась новая бесконечная тема.

— Хуй с ним с Ньютоном: и с Королевым тоже. Костик, твои картинки самые лучшие, Ньютон с Королёвым отдыхают, — постаралась польстить и успокоить я Рынкова.

— Да, ладно, Борян, — засмущался Костик, поверив в мой комплимент.

— Ладно, Костик, пока: прощаюсь: пойду ребенком заниматься, — и с нехорошим чувством я положила трубку.

После Нового года почти весь январь тянулся кажущимся бесконечным «мертвым сезоном»: не в смысле обилия вокруг вас покойников, а в смысле отсутствия у нас заказчиков. До пятнадцатого можно было даже не дергаться, и не выглядывать нетерпеливо в окошко и не брать с надеждой телефонную трубку, никто не позвонит и не осчастливит Вас высокооплачиваемой работой, из года в год эти две недели активно используемы всеми для отдыха или пассивно для ничегонеделанья. С середины января, наконец, что-то всё-таки начинало неожиданно выскакивать, в виде опоздавших снять до Нового года какую-нибудь глупую рекламу клиентов.

Вот и сегодня мы снимали не для ахти какого журнала «Здоровье» их взывающую к здоровому образу жизни обложку. Январский номер уважаемая редакция вышеупомянутого журнала заказала снять аж нескольким фотографам ещё в ноябре, чтобы потом выбрать из них одного лучшего на целый год, типа организовали тендер*. Помню в их числе товарища Преображенского, это такой фотограф-задохлик в обязательной кожаной жилетке и озабоченным собственной важностью лицом. Запомнила я его по причине необыкновенной звучности его фамилии, и, кроме того, знала я его уже по рассказу одной своей знакомой визажистки Оксаны Дробышевой, очень красивой девушки с чуть азиатской внешностью. Она поработала вместе с Преображенским на какой-то съёмке, и он через неделю после неё осчастливил Оксану приглашением в ресторан. «А чего не пойти?» — логично оценила эту ситуацию она, рассказывая эту историю мне. — «Фотограф, вроде как мой заказчик, схожу, думаю, вдруг будет приглашать на хорошие съёмки».

Они долго сидели за столиком и что-то нудно и напряжённо ели. Товарищ Преображенский смелости набрался пригласить шикарную барышню в ресторан, а на всё остальное духу у него не хватило, и заволновался парень, не зная, что делать дальше с не по зубам красивой для него девушкой. И разозлился он на себя за это: Ещё больше он разозлился на красивую Оксану, неторопливо ковырявшую в своей тарелке костлявую форель: и на эту форель разозлился тоже, он за неё заплатил, чтобы показать какой он кавалер «с возможностями», чтобы Оксана ела и благодарно смотрела на него с восхищением: Оксана ела, некрасиво лежащую на развёрнутой фольге со сморщенными запеченными овощами эту рыбину и на Преображенского почти не смотрела, и в редких её взглядах не было ожидаемого им восхищения, только вежливость, а в её словах желания, только смущённая растерянность. И злится товарищ Преображенский дальше: Привычно разозлился он на скромное своё материальное положение: и на свою чрезвычайную и некрасивую заморенность, и на сковавшую, от этих неожиданно вылезших в его мозгу беспощадных, уничтожающих самолюбие самооценок, робость: и заодно на весь окружающий мир. На всех успел разозлиться худенький Преображенский, на всех у него хватило говна в его маленьком костлявом, как в съедаемой Оксаной форели, теле. Всё это никак не складывалось в его же собственном представлении в гармоничную пару с яркой красотой рядом сидящей девушки: и он сорвался, не выдержал бесперспективности для себя ситуации.

— Кто ты такая? — неожиданно зло начал он. — Почему ты не принесла своё портфолио на встречу со мной? Я известный фотограф, а ты? Кто ты? Начинающая визажистка, приходишь на встречу со мной без портфолио.

— Ты ничего не говорил про портфолио, и мы уже работали с тобой вместе, ты знаешь уже, как я работаю. И я не начинающая, — возразила вначале робко Оксана своему несостоявшемуся ухажёру. — Я уже два года работаю визажистом в хорошем салоне. «Бьюти» — шикарный салон, — попыталась защититься репутацией своего салона Оксана.

— Ты знаешь, для каких журналов я снимаю? — продолжал высказывать вслух свои неуёмные амбиции товарищ Преображенский. — Ты что, не хочешь больше работать со мной? Да, кто ты такая?

— Да, успокойся ты, — тут добрая Оксана хотела по-женски поддержать уязвлённое самолюбие амбициозного фотографа, но добрые слова так и не слетели с её красивых пухлых губ. Она положила деньги на стол за недоеденный ужин и ушла в свою жизнь подальше от больных идиотов.

Оксана была девушкой, которая мне тоже очень нравилась, она не могла не нравиться. Я даже описывать её не буду, скажу только, что выглядела она материализовавшейся прекрасной мечтой страстного человека, знающего толк в женщинах.

В будущем уже после смены пола я поведу себя ещё глупее товарища Преображенского, я так же, как и он, после очередной съёмки приглашу Оксану в ресторан. Я позвоню и скажу ей следующее: «Оксана, ты в рестораны ходишь только с фотографами-заморышами или от фотографов-подружек ты приглашения принимаешь тоже?» Сказала я это шутливым и разбитным тоном, но волновалась я при этом невероятно, сердечко прыгало внутри, видимо, подсказывая, — «дура, не звони, зачем ты, выкроенная хирургом баба, ей нужна? Как ты сексом с ней собралась заниматься, если она нормальная девушка и ей нужен член?» Но, одуревшая от видений, в которых, как в калейдоскопе, её пухлые губы трансформировались вдруг в круглую гладкую попу, затем она превращалась в полную грудь с непристойно крупными сосками, потом опять появлялись губы и пытались мне что-то сказать, но они только беззвучно открывались, маня меня и не давая оторваться от этих сладких видений: Конечно, я ей позвонила: «Ой, Олечка! И ты туда же!» — рассмеялась Оксана и, видимо, чтобы не обижать свою больную знакомую, согласилась. Мы договорились сходить в назначенный, к примеру, на послезавтра день и: я, испугавшись, ей не позвонила. Я подумаю в этом своём недалёком будущем, — ну, зачем я ей нужна, и на какой хрен я её вообще пригласила, вспомнив при этом всю эту дурацкую историю с Преображенским. Конечно, она не отказалась, потому что я — её клиент-работодатель. Ну, чего я буду мучить эту милую девушку? И не позвонила. Этого мне показалось мало, после следующей совместной работы, рассматривая её красоты целый день, я, вдохновившись или обезумев от увиденного вконец, пригласила её снова. «Хорошо, давай завтра сходим», — согласилась она. Я посмеялась вместе с ней над прошлым своим малодушием и нерешительностью, она снисходительно тоже, и: опять я ей не позвонила, снедаемая теми же самыми своими прошлыми сомнениями. Неделю назад, а это уже года два или три спустя от этих глупейших историй, снимали мы с Оксаной главу представительства BMW и, соответственно, виделись с ней, она поправилась на три килограмма и стала выглядеть ещё умопомрачительней лучше.

Вторым, осчастливленным вниманием журнала «Здоровье» фотографом оказался товарищ Королёв, и, по-моему, был кто-то ещё третий. Запомнилась мне и собственная фамилия в этом дружном социалистическом соревновании, никогда не забуду её родную. Сняли мы с Катей на этот январский номер вездесущего Бабенкова Пашу с его славным простым лицом «нашего из народа парня», настолько простым и настолько «из народа», что снимали и будут его снимать все ещё очень долго, с каждого второго щита он смотрит на вас до сих пор, как бы извиняясь за такую обширную и навязчивую свою экспансию. Сняли мы его в обнимку с маленькой премиленькой и голубоглазой годовалой девочкой, дочкой нашей знакомой Тамуны Шенгелия и Матвея Гонопольского. И Бабенков-«папа» и его «дочка», завернутая в оранжевое полотенце, стоящие на глубокого синего цвета фоне, завоевали наше право снимать для «Здоровья» аж целый год. Не ахти какая радость, и, может быть, и не радость вовсе, но скромная и небольшая работа, имеющая стабильный характер.

Занимались этими съемками арт-директор «Здоровья» Мирошниченко Володя, хороший мужик туговатый на оба уха, удобно имевший для этой непростой работы родственную связь с главной редакторшой этого же журнала, был он её родным брательником, и девушка ярко-еврейского происхождения Аня Сикорская — внучка покойного художника Радамана*.

Перед первой съемкой мы даже все встретились в кабинете главной редакторши, превосходной и приятной тётки советского образца, в хорошем понимании этого слова. Встретились: в творческих потугах посидели, никто ничего не представлял, что нужно для уважаемого советских времен журнала: и разошлись с облегчением, решив, что должно быть всё красиво.

Тут же в коридоре встретились с нашим старым знакомым Юрой Балушкиным, красавчиком высокого роста педиристической наружности, работавшем ранее в другом медицинском журнале «Семейный доктор». «Голубой» он или не «голубой», у нас с Катей сомнений никогда не возникало, мы сразу сошлись во мнении, что «голубее» не бывает. Но, дружно согласившись в этом, мы всё равно все годы знакомства с ним продолжали спорить на эту не касающуюся нас тему, при этом, по-прежнему без колебаний соглашаясь друг с другом и находя всё новые убедительные доказательства его «голубизны». Любил Юра белые одежды, особенно в летние месяцы; имел он близко посаженные глаза «в кучу» и вытянутое, может быть, чересчур лицо, но при этом всё равно красивое и приятное; имел манеры, направленные на завоевание отнюдь неженского сердца, излишне как бы интеллигентные, излишне мягкие, с прорывающимися жеманностями и немножко суетливые. И, как и большинство геев, он меня не любил, поэтому его лицо растянулось в такой улыбке, что чуть не лопнула кожа на его лице. «Сто лет не виделись!» — воскликнул он, не уточняя, расстраивается он от этого или безумно этому рад, глаза его при этом уехали куда-то в сторону мимо меня. «Балушкин!» — воскликнула я с теми же интонациями. — «Ты шикарно выглядишь!» Я знала его нелюбовь ко мне и тоже улыбнулась порядочно, ловко скопировав с его лица точно такую же улыбку в ответ, только взгляд мой тяжелый и устойчивый, как паровоз, спокойно смотрел на длинного Балушкина. Удивительный и лживый мир! Мы поохали, поахали и с нехорошими друг о друге мыслями разошлись.

Снимали мы сегодня уже третью обложку, то есть на март. Володя, уравновешенный, спокойный и не вмешивающийся в процесс. Аня, пухленькая, немножечко с короткой шеей, но при этом, в общем-то, пропорциональная, с немного слащавыми глазками из-за длинных коровьих ресниц, она всегда, переполненная энтузиазмом, сыпала бестолковыми идеями, слава Богу, не требуя их немедленного воплощения. Работа эта была мне интересна своей стабильностью и запланированной периодичностью, — вот он безработный январь, но никуда вы не делись, мои ежемесячные денежки за «Здоровье».

— Борюшон, тебя к телефону, — Катя спустилась со второго этажа вниз и протянула мне телефонную трубку. Я взяла её, злясь, что меня отвлекают и недовольно в неё аллокнула:

— Привет, это Марина, — услышала я приветливый голос.

— Извините, какая Марина? — я никогда никого не узнавала.

— Борь, не узнал что ли? Марина Хлебникова.

— А, Марин, привет. Ну, как дела, слайды получила?

— Ой, Боречка, спасибо тебе огромное, так всё классно получилось! Я такая красотка! — слушала я восхищенный голос Марины в трубке. А я вчера с головной болью даже не посмотрела отснятые мной слайды с ней. Пленки привезли с проявки, Катя с Аней порезали их в сливеры, а я в это время лежала рядом, скулила и постанывала, это было до моего лечения и столь удачного исцеления. Вся вчерашняя съемка была, как в тумане. Что я там наснимала!?

— Да? Ну, ты и в жизни красотка. Как тебе еще выходить на фотках? Только такой же красавицей, — неуверенно выдавила я из себя комплимент.

— Знаю, знаю, ты всегда такой скромный. А я чего звоню, ко мне подъехала девушка-дизайнер, мы всегда вместе работаем, она и прошлый диск мне делала. Она замечательная женщина! Мы вместе посмотрели слайды, и она тоже в диком восторге, — мне уже самой захотелось посмотреть, что я там сняла с больной головой. — Я хочу вас познакомить. Мне кажется, вы будете с удовольствием вместе работать.

— Да? — я не любила подобные знакомства, но и обижать «девушку-дизайнера» и Марину тоже не хотелось, — Ну, давай познакомимся: Ты дай ей мой телефон.

— Я ей трубочку лучше сейчас дам, она еще у меня. Вы сами договаривайтесь.

— Хорошо, давай. Я тогда с тобой прощаюсь.

— Здравствуйте, Борис! Меня зовут Ольга, — приятный, неуверенный голос девушки-дизайнера уже первыми словами нарисовал в моем воображении красивые алые губы, они были у самого моего уха и мурлыкали мягким вкрадчивым голоском: Я оживилась.

— Здравствуйте, мне очень приятно, — уже бодрее отозвалась я.

— Я увидела Вашу работу, и мне она очень понравилась — такое настроение, так профессионально, такая светлая энергетика: — продолжали литься её слова тёплым потоком. — Мне очень понравилось.

— Спасибо большое, мне очень приятно, — мне было неловко, я абсолютно не помнила о чем идет речь, я не помнила свои же слайды, хоть езжай через всю Москву посмотреть на них.

— Я работаю с разными артистами, у меня бывают разные проекты, мы могли бы поработать вместе, — подвел итог сладкоречивый голос.

— Ок, я с радостью, — но радость не отразилась в моем голосе, промямлила я это растерянно и не одна радостная интонация мне в этот раз не удалась. — Вы возьмите тогда у Марины мои телефоны.

Такие предложения о «проектах» я слышала почти каждый день, большая часть из них ничем не заканчивались, поэтому сами по себе такие разговоры никакого энтузиазма и восторженных ожиданий у меня не вызывали.

— А вы раньше с каким фотографом работали? — неделикатно сунула я нос не в своё дело.

Ольга помялась:

— С Костей Рынковым обычно мы работаем вместе, уже давно работаем.

«Легок на помине», — подумала я, и представила, что он будет говорить про меня, если я уведу у него клиента. Так потом и вышло, периодически разные люди передавали мне его слова обо мне: Всё «по-доброму»! Его отношение к Королеву по сравнению с отношением ко мне — это просто страстная и беззаветная любовь. И тут ещё совсем уже скоро я сама дам такой хороший повод для злословия, сменив пол.

— Костик — хороший фотограф. Мне нравится, как он снимает моду, да и вообще: — я была искренна, мне нравилось, как Рынков снимает моду.

— Да, конечно. Но мне очень понравилась ваша «Хлебникова», я хочу попробовать поработать с вами, я позвоню Вам, — на этом и порешили, на этом и попрощались.

Я сидела за большим обеденным столом, привезенным еще из моей коммуналки, и смотрела в большое, от самого пола и почти до потолка, окно. Голова не болит — уже хорошо! За окном в несколько бесконечных рядов гаражи. Под нашими окнами перед воротами гаражей, как на армейском плацу, чистота и порядок, а на их крышах тут и там кучками разбросанный мусор — прямо помойка какая-то. Одинокая кроссовка уже несколько лет украшала этот привычный для нас натюрморт. Вид, конечно, неприглядный, не Красная площадь, но в сотне метров за гаражами весь этот унылый пейзаж очень оживляли и очень меня радовали, бегающие взад-вперед деловые, работящие паровозики. «Осторожно, поезд!» — голос из невидимых динамиков, как на вокзале, извещал кого-то об опасности на железнодорожных путях. Вагончики невозмутимо бегали туда-сюда, напоминая о поездках и путешествиях: Я вспомнила, как в детстве мы на все лето уезжали всей семьей с Белорусского вокзала в желтеньких вагончиках фирменного поезда «Янтарь» в Балтийск. Мама, бабушка, Вика — моя сестра, наша собака Кама — рыжая боксёриха, такой же рыжий огромный кожаный чемодан, три разрывающиеся от лишних вещей сумки, мой велосипед «Орлёнок», — мы еле умещались в купе. Приезжали за час, в вагон пускали за сорок минут, мы рассаживались, сидели для приличия минут пять в нетерпении: и принимались затем весело за еду, — путешествие началось. Варённая курица, завернутая в фольгу, её надо было съесть в первую очередь, ведь испортится, поэтому прямо не отъезжая от перрона и начинали: Варенные в мундире картофелины, их тоже надо съесть сразу, не есть же курицу без гарнира:, селедочка, помидорчики и огурцы тут же шли к картошечке, «Байкал» и «Саяны» шипели в моем стакане и брызгали мне в лицо, это мои любимые напитки детства, несколько раз в припадках ностальгии я пыталась пить их в настоящее время: нет, совсем не то, не те волшебные напитки из поезда «Москва — Калининград». Нетронутыми, оставленными на потом, оставались только сваренные вкрутую яйца. Ну, это было бы уже совсем неприлично так обжираться в не отбывшем ещё по назначению поезде. А потом тук-тук, тук-тук: И за годы ставшие знакомыми пейзажи, пробегают мимо тебя: проплывают:.

А еще у гаражей прямо у нас под окнами иногда собирались местные автовладельцы, члены гаражного кооператива. За несколько лет все лица их стали знакомыми:, не родными, конечно, но вызывающие доброе ощущение старых соседей. И тогда можно было от нечего делать, сидя у окошка, послушать их. Ничего интересного за шесть лет я не услышала, шесть лет они с волнением, горячо обсуждали строительство третьего транспортного кольца и неизбежный снос в связи с этим грандиозным мероприятием их гаражей. Каждый такой разговор пророчил их снос уже через неделю или максимум месяц, но шли годы, а даже дранная кроссовка на крыше их гаражного кооператива не сдвинулась ни на сантиметр с места.

Я смотрела в окно и думала, что мне делать дальше. Я не была озабочена одной проблемой, все сразу они жидкой кашей варились у меня в голове… Менять мне пол? Или не менять. Как это происходит? А что будет с моей маленькой дочкой? Что будет с работой? Как будут складываться отношения с клиентами? А с женщинами? Сохранятся ли оргазмы? Где-то пишут оргазмы остаются после SRS, где-то пишут — нет. Хватит ли у меня здоровья для таких серьезных вмешательств в мой организм? И останется ли оно для полноценной последующей жизни? Я ничего об этом не знала: Отношения с Машей стали определенными, мы жили вместе, но я уже знала, наши пути разойдутся. Катя? Она была самой желанной для меня сейчас женщиной:, но даже когда она была, по ее словам, влюблена в меня, она не была моей: Она принадлежала бабушке, папе, сестрам, сырникам на ужин, она принадлежала сегодняшнему дню и удовольствию данного момента, но никогда не была моей. Несколько лет она поощряла меня — «купи себе эти женские брючки», «померяй эту юбочку», «почему ты не накрасилась?». А потом заявила мне: «Ты совсем стала женщиной, ты не сможешь быть моим мужем». И она, конечно, права, она, конечно, заслуживает нормального мужчину. Работа: дурацкая — ее становилось меньше. При переезде в Катину студию деньги мы стали делить пополам, и получать по правилам арифметики я стала в два раза меньше. Я рассчитывала, что в лучшей студии работы будет больше, а больше ее не становилось. Раньше мы снимали всё, теперь к нам обращались только «большие» и известные клиенты, но они никак не хотели равномерно распределиться на протяжении года. Они то шли плотной чередой, занимая даже наши выходные, и мы снимали тогда с утра до вечера, то очередь их обрывалась, и мы могли две-три недели сидеть без работы. И общая динамика этого процесса была в данный момент не радующей.

Конечно, во многом подпортил нашу жизнь кризис неожиданно грянувший, как стихийное бедствие: лучше после него не стало:.

Вначале меня веселило, как все обезумели от подпрыгнувшего доллара, как все кинулись в магазины скупать товары по старым ещё ценам. Посмеялась: посмеялась: и, повинуясь заложенным в меня уже генетически нашей советской системой стадным инстинктам, я также как и все, сдурев от счастья от последней возможности купить товар подешевле, кинулась за истеричной толпой в безумный водоворот магазинной толчеи, и сама накупила непонятно зачем в хозяйственном магазине на улице Живописной три совершенно одинаковые стремянки, три смесителя и ещё один смеситель для биде, которого у меня всё равно нет. Купила я и многое другое в других магазинах. Катя не будь дурой, не отставая от меня, накупила ещё больше: и всё это до сих пор бестолку валяется неиспользованное.

Как и любое стихийное бедствие, кризис приносил с собой кроме сильно скудеющей пайки у беззащитных к таким коллизиям простых людей, и настоящее горе: — люди теряли работу, свой бизнес, надежду, иногда последнюю…

Одна знакомая женщина после кризиса лишилась своей парикмахерской, о которой мечтала всю жизнь и которую купила на деньги от проданной своей квартиры: Не сбылась когда-то мечта молодой девчонки, иметь любимого мужа, — он сбежал, когда она была ещё беременна; не сбылась мечта иметь любимого сына, — он стал наркоманом и вот уже два года, как он куда-то пропал. И вот она ещё одна мечта в виде нарядной собственной парикмахерской и лучшей независимой ни от кого жизни сверкнула надеждой в сердце гнедой русской женщины, которая, как лошадь, тянула свою лямку по всей своей разухабистой жизни, а к ней в повозку тем временем бессовестно набивалось слишком много бед, слишком много: Увидела она эту мечту, напряглась, но не хватило сил. Разорился её арендодатель, пришел другой дядя и выгнал её из только что отремонтированного небольшого помещения её мечты-парикмахерской. Посидела она молча у окошка три дня, вставая только в туалет, посидела: да и повесилась.

Повесился и знакомый арт-директор одного крупного издательства, сокращенный через месяц после кризиса. Думал доработать он спокойно на своем месте уже до пенсии: вот она уже недалеко, совсем чуть-чуть осталось: и директор издательства почти лучший друг. «Уж кого-кого, а меня не уволят», — об этом даже и не задумывался этот мой приятель, настолько был уверен, что всё у него будет хорошо, всё надежно и всё схвачено… Вот большой каталог надо закончить для «хорошего» клиента и сдать его через две недели, и два календаря: завершить работу с ними, доделать макеты. И вдруг: «Извини, дорогой! Кризис: сам понимаешь:» «Как же так!? А как же каталог, а как же календари, кто их без меня сделает?» — это первые мысли увольняемого арт-директора этого крупного издательства. А дома: колом, вбитым в грудь, другой вопрос: «Что делать теперь?» Три дня звонков — «в этом бизнесе я долго, тридцать лет уже, найду себе работу, не пропаду:» Не нашёл: и тоже в петлю.

А сколько таких сгинуло, уставших бороться: нет, не за жизнь:, за выживание.

Мне надоели грустные мысли, и я подошла к зеркалу — ой-ой-ой! Может быть, я, конечно, не мужественная, но точно еще не женщина. Я лет десять уже пила гормоны, что-то, может быть, изменилось, но: какая я женщина, всё то же лицо с моей армейской фотографии смотрело на меня тяжелым взглядом. Это же сержант Фомин! Я еще повертелась перед зеркалом, взяла маленькое второе и посмотрела на свое отражение через него, как будто смотришь на себя со стороны. Тьфу ты, лучше бы не смотрела — огромная голова, как тыква, крупное лицо, длинный нос, свесившийся вниз: Я скорчила рожу — что так урод, что так. Я взяла трубку и набрала телефон Лены Ван.

— Здравствуйте, будьте любезны Лену Ван.

— Да, сейчас, как раз операция закончилась, сейчас позову, — «Елена Юрьевна, Елена Юрьевна:».

— Алло! — я услышала тоненький Ленин голосок.

— Привет, Лен!

— Борь, привет! Ты чего меня не по имени отчеству зовешь, я же тебе говорила, — начала, как обычно, возмущаться Лена.

— Ой, Лена, извини, я забываю. Как дела?

— Нормально. Как там у вас? Как Лиза?

— Нормально всё, — обобщила для краткости я и перешла к делу. — А я звоню узнать: ты говорила, что у вас делают пластические операции?

— Да, в отделении микрохирургии. Там и по смене пола операции делают. Что решился? — и Лена засмеялась своим особенным заразительным смехом.

— Не-е, я хочу пластику носа сделать.

— О, господи, зачем? У тебя абсолютно нормальный нос. Не надо тебе делать.

— Ну, Лена! Мне нос мой не нравится. И я пока ничего не собираюсь делать, я только хочу сходить на консультацию.

— Господи!: А я как раз только что в коридоре встретила Адамяна, легок на помине, мы с ним поздоровались. Он заведующий отделением микрохирургии, и это он, кстати, делает операции по смене пола. Только зачем тебе отрезать пиписку, не пойму? — неожиданно перевела тему или точнее цель моего посещения врача Лена.

— Лена, я же тебе сказал, я собираюсь делать пластику носа, причем тут пиписка? — справедливо возмутилась я.

— Да я так, шучу. Ну, приезжай когда хочешь, позвони только заранее. А хочешь, сейчас приезжай, я забегу к нему, договорюсь пока он на месте, чтобы принял тебя.

— А сколько стоит у него консультация?

— Не знаю, я спрошу. Выезжай, а я позвоню тебе на мобильный и встречу на главном входе.

— А как ваша клиника называется?

— НЦХ — Научный центр хирургии, Абрикосовский переулок: — она назвала точный адрес.

— А, помню. Пока. Позвони, как договоришься, — и «повесила» трубку.

— Здравствуйте, проходите.

— Здравствуйте, Рубен Татевосович! — я вошла в указанный Леной кабинет, поздоровалась с доктором, села у его стола и рассмотрела человека, меняющего людям их половую принадлежность. Типичный армянин, это и по фамилии было понятно, немножко раскормленный, но всё же уместившийся в не по его размеру маленький белый халатик, но внешне, в общем-то, приятный. Уверенный, как и все врачи со своими клиентами. И, конечно, увидев перед собой трансика, на армянском лице: ну, может быть, не брезгливое выражение, но тоже меня поизучав, доктор выбрал гримасу, близкую именно к этой. Такие гримасы я буду видеть еще не раз, и все они будут не на лицах обыкновенных, окружающих меня людей, они все разместятся на лицах врачей…, врачей, занимающихся именно этой проблемой, транссексуализмом. Ни участия, ни сопереживания, ни просто обыкновенной деликатности не приходилось от них ожидать. Хуй с ними! Рубен Татевосович был еще образцом приличного поведения. — Здравствуйте! Я хочу у Вас проконсультироваться. У меня транссексуальные наклонности:

— Вижу, — небрежно вставил он.

-:у меня транссексуальные наклонности, я хочу узнать, что можно сделать с моей внешностью. В данный момент я хочу сделать пластику носа, за этим я и пришёл к Вам, — объяснила я причину своего посещения.

— Хорошо, по адресу обратились. А мы, кстати, делаем вагинопластику, — неожиданно разговор начался не с носа. — Вы знаете, что у нас самая передовая технология вагинопластики в России? Мы получили патент на нашу методику. Делаем ее мы по методу пенальной инверсии: — начал он рекламную компанию своего производства пёзд.

— Рубен Татевосович, вагинопластику я в данный момент не собираюсь еще делать: — прервала я его и честно призналась в своей неготовности к этому серьёзному шагу.

— Хорошо, весна пройдет, на лето мы закроемся, мы каждый год закрываемся летом на два месяца: осенью можете сделать.

— Не знаю: Я об этом, конечно, думаю, но пока не знаю, решусь я на это или нет. А после такой операции сохраняется возможность иметь оргазмы? — спросила я, этот вопрос меня очень интересовал.

— Да, конечно, мы сохраняем все нервные окончания, даже смазка естественная сохраняется, если операция проходит успешно:

— А если неуспешно?

— Ну, никто не от чего не застрахован, во время простой операции можно умереть, а это операция непростая, внутриполостная, конечно, возможны осложнения. А то, что касается возможности иметь оргазмы после операции — мы сосудисто-нервный пучок:

— Нервы что ли?

— Да, нервы. Отделяем их с применением микрохирургической техники, это резко снижает риск его повреждения:, - Рубен Татевосович еще долго мне описывал достоинства своей методики отрезания члена и создания неовлагалища, я слушала его и начинала понимать, что нормальная полноценная пизда вряд ли появится на моем теле в этой жизни. Неовлагалище — пожалуйста! За восемьсот долларов мне ее предлагал по новой методе добрый доктор-рационализатор. Совсем недорого — копейки за такую сложную операцию. К примеру, липосакция* одного места в тот момент стоила в этом же отделении четыреста семьдесят долларов, а подтяжка лица, — по-моему, две тысячи долларов. Наверное: даже потом я узнаю об этом наверняка, его неовлагалища были, действительно, лучше и функциональней выкроенных в других местах неопёзд. Но предлагаемое недорогое «неовлагалище» уже вызвало у меня боль в низу живота и слабость в коленках, а дарить оно должно совсем другие ощущения.

— Вы где проходили комиссию и получали разрешение на смену пола? — неожиданно спросил Рубен Татевосович, и от этого вопроса я почувствовала себя настоящей самозванкой. Как же я так без «бумажки»!? «Без бумажки — я какашка!» — вспомнила я из детства.

— Я еще ничего не проходила, и разрешения у меня нет, — призналась я. — Я хочу вначале заняться внешностью. Зачем менять пол и выглядеть при этом по-прежнему?

— Ну, если нет разрешения, сначала его получите, а потом приходите, — Адамян сразу потерял ко мне интерес, даже, возможно, возмутился внутри, как это я пришла к нему без документа и без желания расстаться с членом. Желание такое у меня было, но все описания моей шикарной будущей пизды, точнее неовлагалища, не внушили мне большого оптимизма.

— Рубен Татевосович, я пришла проконсультироваться по поводу пластики носа, сколько она стоит и так далее. Возможно, когда-нибудь необходимость меня приведет к Вам и за вагинопластикой. Тогда об этом и поговорим. Сейчас меня интересует пластика носа.

— Ну, мы делаем различные пластики лица, подтяжку по французской методики я делаю: с клеем:

— Как с клеем? — удивилась я.

— Клей такой специальный французский используется во время операции: методика такая: Но вот ринопластику в нашем центре мы не делаем. Но я Вам дам телефон одного хирурга, Вы позвоните и скажите, что от меня, очень хороший специалист, профессор: Короче, сами с ним договоритесь. А по поводу вагинопластики: Можете у меня, если хотите, приобрести мою книгу за 70 рублей:

— О-о-о! Спасибо! Надо же! — раскудахталась я. — Вы автор?

— Я один из авторов, называется она «Коррекция пола при транссексуализме». Там все написано и о моей методике, и фотографии есть наших результатов, — он протянул мне синюю книжку, я ему деньги. Деньги за консультацию он не взял.

— Ну, чего? Выдадут тебе новую пиписку? — Лена провожала меня обратно по запутанным коридорам медицинского центра, в одном из коридоров мы купили вкусные горячие пирожки и ели их по пути к выходу. Пирожки, купленные в невзрачном коридоре с обычного уличного лотка неожиданно оказались очень вкусными.

— Лена, ну, что ты пристала, — отвечала я с набитым ртом. — Ты ему что, сказала, что я хочу делать вагинопластику?

— Нет, я ничего не говорила, я сказала только, что с ним хотят проконсультироваться по поводу пластической операции на лице.

— Тьфу ты, а он привязался ко мне с SRS. Неовлагалище: нервно-сосудистый пучок: Тьфу, зараза, — мы уже подходили к выходу. — Лена, у тебя то — неовлагалище или пизда?

— У меня всё как надо, — Лена опять весело рассмеялась.

— Значит, пизда, — сделала я правильный вывод. Я последний раз взглянула на разжёванный пирожок в её смеющемся рту и попрощалась с ней у выхода из медцентра.

Я села в машину и раскрыла, купленную у Адамяна синюю книжку. Она, махнув на меня страницами, удачно раскрылась на картинках с «неовлагалищами». На нескольких цветных фото — волосатые раздвинутые ляжки, и рекламируемые книгой «неопёзды»: Они бесстыдно смотрели на меня и свою новую жизнь впереди. Выглядели они неплохо — пёзды и пёзды, на фотках они ничем не отличались от обычных своих сестричек, портили их только волосатые мужские ляжки. На моих бедрах и вообще на ногах волос, слава Богу, не было, если такую разместить между ними, выглядело бы, может быть, и очень даже правдоподобно.

Я перевернула страницу: Твою мать! Лучше бы не смотрела, на этих фотках были изображены этапы операции. Путь от члена к пизде был невнятен и страшен — разрезы, разрезы, вытягиваемые из них ткани: Крови мало, как будто пол меняли уже пролежавшим неделю трупам. Последняя картинка — из разреза торчит кончик завязанного презерватива. Чтобы вновь созданное неовлагалище капризно не заросло от скуки, в нём для веселой компании на десять дней после операции оставляли набитый тампонами презерватив — во, блядь, каков первый партнер у транссексуалки!

Книжка опять вызвала боль в животе и вконец испортила мне настроение, даже захотелось заплакать. Я кинула ее на заднее сидение и поехала обратно на работу. Я выехала на Саввинскую набережную и посадила в машину голосующих двух красоток, они сели на заднее сидение. Я пыталась с ними болтать, и мы уже весело болтали ни о чем, вдруг они затихли. Ничего не говоря мне, они начали смотреть эту веселую книжку. Я удивилась — что это их не слышно? Посмотрела в зеркало заднего вида: и еле успела дать одной из них пакет — ее вырвало, может быть не от вида отрезаемых пиписек, может быть, девушка была беременна или просто ее укачало, но картинки этого хирургического таинства смены пола производили на всех одинаковое впечатление.

— Ну что? Как съездила? — Катя одна сидела за столом в студии и пила чай.

— В ближайшее время мой нос останется прежних размеров, — я двумя пальцами оттянула свой нос, показывая его необыкновенные возможности, покрутила его и оставила в покое. — У них не делают таких операций. Так похожу.

— А как же твоя пизда? — поинтересовалась Катя. — Сделают тебе щелку? Я тебя первая тогда выебу искусственным членом.

Катя своей вульгарностью меня возбуждала.

— Катюшон, вы все сговорились что ли? Я разве говорила, что иду туда по поводу смены пола? — ноющим голосом обиделась я.

— Ты же сама всем объявила, что меняешь пол, к сексопатологу ходила даже, выглядишь, как тетка из НИИ. Сиськи, вон, больше, чем у Маши в три раза. За базар надо отвечать, — и она демонстративно вульгарно расхохоталась.

— К мудаку этому я ходила, чтобы он мне посоветовал эндокринолога и дал мне справку, что я прохожу обследование по поводу транссексуализма, чтобы милиции было что показать. Других планов у меня не было.

— Какой это всё-таки идиотизм!: Был нормальным парнем, пиздил всех, — глаза ее мечтательно устремились мимо меня, Кате всегда нравилось, когда я кому-нибудь давала по роже. Лицо ее повернулось ко мне в профиль — красивый, гордый, как с картинок, изображающих греческих богинь. Я опустила взгляд, — её и без того широкие полные бедра, распластавшись на стуле, образовывали по своему контуру почти круг. Катя вся состояла из мягких податливых окружностей, с закрытыми глазами можно было прикоснуться к любому участку ее тела всего лишь кончиком одного пальца и при этом ощутить с уверенностью, что это женщина, — нигде вы не прощупаете крепкую мышцу или угловатую косточку, везде блядский жирок под нежной атласной кожей. Я села рядом и поцеловала ее в уголок губ, поцеловала еще и еще: Подхватила ее на руки, это еще получалось у меня, и отнесла ее на диван, стоящий посередине второго этажа студии.

— Только не испачкай тональным кремом мою кофточку, — прозаично простонала Катя. Я ее целовала и раздевала: Она была напряжена, она всегда немножечко боялась секса, ей всегда было сначала больно, и всегда этот страх и боль надо было преодолевать, и, поэтому не всегда наше взаимное желание заняться любовью, заканчивалось нормальным традиционным сексом — радостной встречей красивой Катиной пизды и моего еще не отрезанного членика. Часто приходилось думать о других способах доставления оргазма друг другу. Но сейчас мы возбужденные, делали друг с другом всё что хотели, страстно, со стонами:.

Сдуру послушавшись когда-то Аслана, стилиста, с которым много работали, мы, довольные дешевизной, купили в ИКЕЕ за 200 долларов порекомендованный им жутко неудобный диван. Состоял он бесхитростно из поролона, обтянутого черной тканью, такие же подушки крепились к нему ремнями, ремни эти упрямо не хотели держать их. Мы вспотевшие, опустошенные и обессилившие от секса, молча лежали на этом диване, подушки медленно съезжали, мы двигали их под себя, они опять съезжали, не давая сосредоточиться нам на себе.

— Катюшончик, спасибо тебе. Мне было не просто хорошо, я когда-нибудь умру от оргазма с тобой, — одуревшим от счастья голосом благодарила я свою подругу.

— Мне тоже было хорошо, — мы прижались друг к другу и нежно поцеловались.

— Катюшончик, почему мы так мало занимаемся сексом? Твое тельце создано для этого. Я не могу так мало заниматься сексом.

— Запела свою песню. Я сексом занимаюсь, когда хочу. И ты будешь, когда тебе скажут.

— Ну, Катюшон: — заныла я.

— Рот закрой, давай молча полежим.

Мои мазохистские наклонности устойчиво преобразовались в Кате в обратные качества. Если раньше я их пыталась безуспешно культивировать, то теперь я иногда сама страдала от ее главнокомандующей позиции и ее самоощущения хозяина моей жизни.

Зазвонил телефон, я голая вскочила и подбежала к трубке.

— Алло! — услышала я мурлыкающий голос и узнала девушку-дизайнера.

— Да, здравствуйте, Ольга! — поздоровалась я.

— Здравствуйте! У меня появился один проект, я решила позвонить Вам. Мне нужно снять одного человека на диск, он певец, я хотела узнать, возьметесь ли вы? И когда у вас свободные дни?

— Ну, а чего не возьмемся, это работа наша. Четверг и следующий вторник заняты, остальные дни свободны.

— Может быть, давайте в пятницу? — предложила Ольга. — Я сейчас договорюсь о времени и перезвоню.

— Ок, Оля. Я рад, что Вы позвонили, — вежливо поблагодарила я её.

— Мне тоже очень приятно, а снимать надо будет Борю Моисеева.

— Здорово, — сказала я неуверенно и испуганно подумала, что Боря Моисеев, наверняка, заебет своими претензиями, мне он всегда казался конченным долбоёбом.

— Он, конечно, сложный человек, — Оля почувствовала мои мысли, — но у него очень творческая натура, с ним легко работать, если, конечно, вы сработаетесь.

Ну, прямо как при устройстве на работу, я не хотела ни с кем срабатываться, и не хотела никаких начальников, даже на один день.

— Ну, ладно: Чего же не сработаемся, — согласилась я. — Конечно, мне интересно снять Моисеева.

— А по деньгам: как это будет выглядеть? — Оля перешла к деловой части разговора.

— 800 долларов — работа, то есть гонорар. Плюс расходы, — тогда мы брали именно так, сейчас, слава Богу, берём больше. — Расходы — это пленки, проявки, визажист, парикмахер:

— У Бори свой стилист, он его привезет, — вставила Оля.

— А-а! Ну, тогда пленки, проявки и всё остальное, если дополнительно надо будет что-то приобретать… Обычно выходит чуть больше тысячи, — подвела я итог своей нехитрой бухгалтерии.

— Я поняла, мне Марина Хлебникова говорила уже об этом. Хорошо, — и мы попрощались, договорившись созвониться перед съемкой.

Дизайнер Оля Алисова приехала к нам за час до съемки обсудить ее, но в основном познакомиться. Небольшая красивая женщина, худенькая, она напуганной киской вошла в студию. Эта ее мягкая манера двигаться и мурлыкающе говорить, была обманчива и абсолютно противоположна ее твердому, как кремень характеру. Узнала и поняла я это не сразу, слишком беспомощной и слабой казалась всегда она. Но «беспомощная и слабая» Оля уверенно работала, как лошадь, и имела успешный самостоятельный бизнес. Мы выпили по чашке чая, поболтали, познакомились: и приехал, наконец, Боря:.

Боря приехал не один. Никто из артистов один не приезжает, всегда возможны рядом администратор, директор, продюсер, водитель, возможен «свой» визажист, как правило, один-два человека «шестерок», гордых от близости к известной личности и с понтами, большими, чем у того самого, но готовых быть при этом на посылках, отнести-принести, подлизать-подтереть:.

Боря приехал не один, с ним приехали человек двадцать — негде сесть, не хватает на всех стульев, не хватает на всех чашек: Все рассредоточились по студии, заполняя собой пространство — невозможно за всеми уследить, а вдруг что-нибудь спиздят. А того, что можно было незаметно утащить, хватало.

— Здравтсвуйте, меня зовут Борис, я фотограф, — представилась я. — Это Катя. Катя тоже фотограф, мы работаем вместе, и она владелец студии, — я всегда говорила об этом, это производило большее впечатление и вызывало большее уважение, чем просто скромное — «она тоже фотограф». И Кате это нравилось — быть владельцем.

— Привет! А я тоже Боря! — в свою очередь представился Моисеев.

— Да уж это все знают, — подхалимски засмеялась я.

— Хорошо тут у вас, — Моисеев покрутил головой. — Я первый раз вижу в Москве такую большую студию. Видеоролики снимают: это понятно — там павильоны киношные арендуют, а фотостудии у всех полное говно.

Он поздоровался с Алисовой, и они начали болтать о прошлых своих работах. Мы сидели за столом, а остальная толпа, разместилась, навалившись кучей на диване, на стульях по два человека, кто-то сидел на полу: Я так до конца съемки не поняла, кто в этой толпе кто, и кто зачем нужен.

Визажист, огромный жирный мужик, приехавший с Борей, имел красивое женское имя Влада, короткий ёжик, потрёпанное жизнью лицо и свисающий большим бурдюком живот. Последние особенности его внешности очень хорошо подходили к этому звучному женскому имени. Мы с ним почти не общались. Может быть, он тоже хотел быть женщиной, может быть, уже был ею? «Надо же — Влада: еби его мать:» — удивилась я про себя и посмотрела на него ещё раз: — обыкновенный, немолодой, чрезмерно разжиревший мужик: Пиздец! Хотя бы похудел для начала, а потом назвался бы «Влада» или «Элеонора», или как его душе угодно! Я иногда смотрела на него во время съёмки и думала, — неужели я также выгляжу по-идиотски, сбежавшей из психушки? Или все-таки лучше?

Катя с Аней потихонечку ходили по двум этажам студии и прятали по шкафам всё, что можно было спрятать. А я сидела и рассматривала с близи Моисеева. Как его снять красиво, я не представляла — лицо помятое, дряблое, сморщенное: Как он стал популярным с такой внешностью и с таким голосом — загадка, феномен и настоящее чудо: поверишь тут и в чудеса!

— А я зашел вчера в супермаркет у дома, — за столом зашла речь о магазинах и ценах, и Боря Моисеев поведал всем очень «правдивую» историю. — Зашел в супермаркет, купил курицу, ну, еще что-то по мелочам, и вышло на семьсот долларов! Представляете!? Ну, просто кошмар какой-то!

— Да, да, безобразие! Такие цены! Курица за семьсот долларов — какой ужас!: — поддержали обобранного Борю, приехавшие с ним товарищи. Никто не сказал: «Борь, не пизди ты так. Ну, где ты нашел курицу за 700 долларов?» Я злилась, и одновременно мне было смешно, наблюдая за этим театром абсурда.

— Ну, давай, Борис, обсудим, что я хочу, — обратился, наконец, Боря ко мне. Он достал блокнот, полистал его и повернул ко мне исписанную страницу. — Вот, смотри, история у нас будет вокруг унитаза, сейчас его привезут. Первая картинка: посередине унитаз, действие происходит в туалете, — (какое действие, Боря не объяснил). — Я стою одной ногой на унитазе, моя нога в чулке сеточкой:, а у меня очень красивые ноги. Не веришь?

— Верю, — неуверенно ответила я, и подумала: «А ну тебя на хуй!»

— Да-да-да. У меня очень красивые: охуительные ноги! — прервал Боря описание предполагаемых сюжетов описанием своих нижних конечностей: Но рассказывал он не о подагре. — Меня этим летом в Париже снимали для рекламы женских колготок. Да-да-да, снимали мои ноги для рекламы в Париже, — все вокруг опять с готовностью восхищено заохали: «Да! У тебя суперстройные ноги! Как у фотомодели прямо!:» Я охуевала от такого лиемерства и, конечно, не верила, что пожилые узловатые ноги Моисеева могут привлечь чьё-то внимание на рекламе колготок: ну, если только в Париже. — Вокруг стоят мои танцоры, — продолжил он, — не просто стоят, они охуительно стоят, я уже представляю, как они должны стоять. Я покажу или расставлю их сам. В унитаз писает мальчик: Есть у нас один мальчик, вон тот лысый будет писать, — указанный мальчик виновато и заискивающе заулыбался. — Штаны у него спущены: Симпатичная попка, и я держусь за нее одной рукой. Ну, как?

— Что как? — сказала я и сама услышала раздражение в своем голосе.

— Ну, идея как? Ты же будешь снимать. Если тебе непонятно, ты не сможешь снять, лучше не начинать тогда, — ну, вот, блядь, пять минут в студии, а Боря уже «полез в бутылку». Как же, его идеей не восхитились сразу, не зааплодировали.

— Начинать вам сниматься у нас или нет, Вы решите сами. Любую картинку можно снять красиво или ее испортить: вокруг унитаза или нет. Начнем снимать, начнем работать, будет тогда видно, как и что выходит, — сказала я негрубо, но твердо, про себя уже решив, что если будет слишком много «растопыренных пальцев», пошлю всех на хуй и выгоню из студии.

Боря рассказал о других картинках: он один во фраке, нога на унитазе; его лицо посередине сердечка из цветов и т. д… Вообще, снимать так было легче, когда человек сам знал, что он хочет. Боря знал: и не только знал. Когда мы снимали сюжет «Вокруг унитаза», потом на обложке диска это называлось «Потанцуем:», Боря действительно расставил всех в кадре сам, расставил с хорошим чувством композиции и со своим видением взаимосвязей деталей изображения в кадре. Была в нем все-таки одаренность, без нее не стал бы он без голоса и рожи популярным известным певцом.

— Борис, приезжай скорей, бабушке плохо.

— Мама, успокойся, спокойно скажи, что случилось.

— У нее хрипы появились вчера, а сегодня совсем плохо стало. Приходил Тугов, сказал, что умрет сегодня. Приезжай, может быть, проститься успеешь, — и мама всхлипнула.

— Какой проститься? Ты чего говоришь? — я не хотела верить участковому Тугову. — Он выписал что-нибудь?

— Нет, сказал, что ей уже ничего не поможет. Сказал, что старенькая и всё равно не выживет.

— Сейчас приеду, — я убрала телефон в карман: достала обратно и набрала Катин номер.

— Ты спишь?

— Нет, не сплю, — ответила мне сквозь зевоту уже сонная Катя. — Ты чего так поздно? Что-то случилось?

— Бабушка умирает, — эта фраза вылезла из меня почему-то сиплым хрипатым голосом.

— Ой, какой ужас! — испугалась Катя.

— У тебя деньги есть? — спросила я.

— Есть сколько-то. А зачем тебе?

— На всякий случай. У меня есть какие-то деньги, но вдруг врача вызывать придётся или что-нибудь из лекарств покупать: Вдруг не хватит. Я заеду сейчас.

Катюшон, палочка-выручалочка, всегда мне одалживала в неотложных и во всех других случаях, когда мне и не надо было их давать. Я заехала к ней, взяла все деньги, которые у нее были, и поехала в Тушино.

Родная комната: Ну, до чего она стала мрачной. Тусклый свет одинокой лампочки заполнял ее пространство глубокими тенями, Смерть растворилась в гробовой драпировке штор, растеклась по старому паркетному полу, она пристально вместе со мной смотрела на единственно, куда долетал свет, мою лежащую в этом склепе на синем одре бабушку. У меня не было аргументов, сказать ей: «Пошла вон!». Аргументы были у страшной непрошеной гостьи: «Пожила 92 года старуха, хватит! Прожила их хорошо и счастливо, с любимым мужем, с детьми, с внуками, всю жизнь в своей семье. Настал черед:».

Открытый рот, частое тяжелое дыхание: Она опять была в забытьи и на этот раз не со своим прошлым. Мама, смирившаяся с близкой потерей, уже не плакала. Она, как всегда всё комментировала, рассказывала, как она всё правильно сделала, как она вовремя вызвала врача: Маму не в чем было упрекнуть, когда-то она всю себя посвятила нам, теперь бабушка лежачая, неподвижная, тяжело больная древней старостью, требовала внимания, заботы и адского труда, и легла тяжелым бременем полностью на мамины плечи.

Я наклонилась и приложила ухо к бабушкиной груди — свисты, хрипы, бульканье: целый квартет. То же самое было у меня в армии:.

Мне поставили обычную для наших славных войск очень боевую задачу — за ночь откопать замерзшую известку из ямы в хозблоке. Я откопала: в крепкий тридцатиградусный костромской мороз, уже к полудню следующего дня у меня была температура под сорок и такие же звуки в груди. Но я была молодым бойцом «Красной» армии, меня надо было двадцать раз подстрелить или переехать на танке, чтобы я загнулась, а тогда я только с удовольствием отдохнула в госпитале.

— Попрощайся, поцелуй бабушку, — с похоронным голосом мама подтолкнула меня к синему дивану с лежащей на нём моей несчастной бабусей.

— Мама! Ну, что ты заладила, — я пришла в себя, глаза привыкли к мрачной темноте, и мне уже не чудилась в каждом углу Смерть. На хуй всех и смерть тоже! — Скажи лучше, что сказал Тугов?

— Он послушал, сказал, что это воспаление легких и что это оттого, что она лежит: от неподвижности. И сказал: «У вашей бабушки здоровое сердце, только поэтому она до сих пор жива».

— А почему он ничего не выписал? — никак не могла понять я.

— Сказал, что уже не нужно, ничего уже не поможет. Сказал, что она дотянет до вечера, может быть, до утра, но к утру обязательно помрет, — я посмотрела на бабушку, все эти прогнозы были очень похожи на правду, от беспомощности захотелось расплакаться: Нет, нет, нет, не сейчас. Я встала с бабушкиного дивана.

— До вечера: до вечера: Уже вечер и жива бабуся: Съежу в аптеку, куплю антибиотики, — голос мой звучал ободряюще уверенно, и мама мне поверила.

— Ну, съезди, может, что-нибудь, действительно, поможет, — она смотрела на меня с надеждой.

Я доехала до ближайшей аптеки на пересечении Фабрициуса и Сходненской, припарковалась и вошла в нее. Прилавок, молодая девушка в белом халате:

— Здравствуйте! Девушка, у моей бабушки воспаление легких:, - я вошла в аптеку и задала свой первый вопрос с таким видом, с таким мрачным и грустным лицом, что провизор сразу прониклась сочувствием к заботящемуся о своей бабушке внуку.

— А Вы врача вызывали? — спросила она.

— Вызывали: Ей девяносто два года, ей ничего не выписали.

— Бывает: Сейчас такие врачи, они не только старушек не хотят лечить, — ей было стыдно за своего коллегу. — Я вам сочувствую. Бабушка Ваша лежачая?

— Да, она слегла несколько месяцев назад.

— Воспаление легких часто бывает в таких случаях: — подтвердила слова Тугова провизор.

— Девушка, мне нужны антибиотики, пусть дорогие, но самые сильные.

— Да, сейчас: Вот, самые сильные, что у нас есть, но они, действительно, дорогие, — она достала с полки маленькие пузырьки с белым порошком внутри и поставила передо мной. Я купила их столько, сколько она сказала. От души и очень искренно ее поблагодарила. Добрая девушка и хороший провизор — она была на своем месте, что бывает в нашей жизни удивительно редко. Она, с готовностью хорошего человека помочь, заменила бесполезного участкового Тугова, выполнив его работу. Выполнила очень удачно, выписав, точнее порекомендовав необходимое и правильное лекарство, училась, наверное, этот провизор в институте на пятерки. Через пару дней бабушке стало лучше. Я заезжала каждый день. Еще через пару дней мы приехали с Игорем, моим двоюродным братом. Бабушка бодрая сидела на диване и ела: Ела, как и я обычно по вечерам борщ. Мы, удивленные, стояли в дверях.

— Бабуля! Вот это да! Мы с тобой еще двадцать раз Новый год справим вместе, — мы вошли и сели рядом. Я крепко обняла ее, такую нежность я испытывала только к своей дочке и к бабушке.

— Мои дорогие, какие вы у меня красавцы, — бабушка полотенцем вытерла рот, она всегда, прежде чем поцеловать, вытирала рот полотенцем или большой салфеткой, всегда лежащей у нее на коленях. Мы поцеловались. — Как у вас дела? Как работа? Всё хорошо?

— Всё хорошо, бабуся, — хором с Игорем ответили мы.

— Ну, видели? Сегодня целый день сидит, смотрит телевизор, и абсолютно в своем уме:, всех узнает:, - мама, гордая победой над болезнью, естественно, с обязательной сигаретой, стояла на обычном своем месте в дверях. — Вчера приходил Тугов, глаза выпучил: «Как? Бабушка ваша еще не умерла? Не может такого быть.» Послушал ее, сказал, что хрипы еще есть, но дела идут на поправку. Увидел лекарства, сказал, что они дорогие. Я сказала, что сын купил. Он спросил, где и кем ты работаешь.

Я усмехнулась, мама была рада продемонстрировать участковому врачу, что ее сын способен купить бабушке дорогое лекарство. Ой, мамочка! Я так помогала бабушке, заботилась о ней и дарила ей тепло, всего этого ты будешь лишена, не дождёшься ты от своего сына такой же заботы. Умрешь ты вслед за бабушкой, и оставишь мне на всю оставшуюся жизнь боль и чувство вины перед тобой.

Бабушка проживет еще три месяца, я буду ее навещать почти каждый день, Игорь тоже будет заезжать к ней. Она была то с нами, и тогда я, радуясь этим минутам, сидя рядом с ней на диване, разговаривала с ней, она даже исполнила всем нам отрывки из «Свадьбы в Малиновке» и из «Старой Москвы». А иногда она исчезала, была далеко, и я молча, обняв ее, сидела рядом и чувствовала свою беспомощность и не знала, чем могу ей помочь.

По перегруженной дороге Багратионовского проезда бегал нескладный щенок. Бегал он опасно для своей жизни между колес проезжающих мимо автомобилей. «Какой дурачок!» — подумала я. — «Сколько дней ему осталось так еще бегать? Сегодня, наверное, его уже раздавят». Попасть под машину он мог каждую секунду, он их абсолютно не боялся, не боялся резких громких клаксонов, гудящих ему прямо в ухо, он даже не вздрагивал от них. Был он похож на обыкновенного щенка немецкой овчарки — черный с желтыми неяркими подпалинами и с огромными стоячими ушами, как у летучей мыши. Щенок был очень страшненьким и неказистым, но при этом очень милым, его наивный доверчивый взгляд на мир подкупал. Я выбежала из машины и попыталась прогнать его с оживлённой дороги. И слева, и справа движение остановилось, и все автомобили начали дружно сигналить своё нетерпеливое возмущение.

— Пошёл вон! — я топнула ногой. — Пшёл:.

Он повернул на меня голову, улыбнулся своей щенячьей рожицей и завилял хвостом.

— Тьфу ты, дурак! Жить надоело? Чего под машинами бегаешь? По дороге бегать нельзя, иди на тротуар гуляй, — начала я разъяснительную беседу с глупой собакой, но ушастое хвостатое существо не ответило мне ничего вразумительного, а только с интересом понюхало мою коленку. Я взяла неожиданно оказавшегося увесистым щенка в вытянутые руки, чтобы не испачкаться, а был он грязнющий и чрезвычайно вонючий, и отнесла его на обочину к фотомагазину. В нем находилась в данный момент Катя, она сдавала слайды в проявку после очередной нашей съемки, а я ее ждала в машине. Щенок с любопытством повертел свою морду, и его вниманием завладела витрина этого магазина, он поставил передние лапы на низкий, сантиметров тридцать от земли, откос магазинного окна, и что-то стал с интересом в нём разглядывать. «Не возьму», — решительно сказала я себе и отвернулась в другую сторону. Последние две собаки, подобранные мной когда-то на улице, оказались настоящими инвалидами. У одной, попавшей под машину, был сломан позвоночник, другая после чумки была с эпилепсией, с парезом и вообще с больными мозгами, она почему-то, только откроешь балкон, сразу с него прыгала. Этаж был второй. Дважды она приземлялась, как опытный десантник, на третий сломала сустав: Операция, штифты:, потом операция их вынимать, затем всё загноилось, образовался свищ: — полнейший геморрой на целых полгода. Мы мучились с ними, но всё равно сильно их любили. Черный выздоровевший Тимка стал очень подвижным и опять, так уж на роду у него было написано, попал под машину, на этот раз насмерть. Я, бережно завернув Тимку в детское одеяло, похоронила его на улице Живописной на берегу Москвы-реки или канала, не знаю точно, что там протекает. А рыжая Ася выздороветь не могла, разрушенная чумкой нервная система у собак, мне сказали, не лечится. Ей давали ежедневно много лекарств по длинному списку из ветеринарки, но это только незначительно сокращало количество припадков эпилепсии у неё. Несмотря на лечение, с ней случился эпилептический статус — это когда один припадок наступает за другим, что-то не выдерживает, по-моему, сердце:, и она в судорогах умерла.

Псинке у витрины надоело в нее наблюдать, и она опять направилась по направлению к дороге. Вот, чудак-человек! Придётся всё-таки его взять себе, не смотреть же, как ему выдавят кишки на асфальт. Я вылезла из машины, опять взяла щенка в вытянутые руки, дверцу в машине я открыла заранее:

— Ты что сдурела? — Катя вышла из магазина и увидела эту трогательную сцену усыновления беспризорной собаки. — Она всю машину перепачкает. Быстро положи её на место.

— Посмотри, какой он милый. Он чуть под машину не попал. Я его забираю, — решительно заявила я.

Катя подошла к машине с воплями:

— Фу, как от него воняет помойкой! Положи его обратно на землю, я не дам его посадить в машину, он всё испачкает. Разрешаю тебе сбегать купить ему шаурму, я подожду. И поедем.

— Катюшончик, пожалуйста, давай я его заберу. Потерпи, — начала уговаривать я Катю. — Я его сразу помою в студии. Смотри, какой он симпатичный!

Далее происшедшему я удивилась сама, Катя вдруг неожиданно замолчала, встретившись взглядом с глазами маленькой чёрной псины, и молча без истерик села в машину.

В студии глупый черный щенок сразу покакал. Такой вони не ощущал еще никто на свете, питался щенок, наверное, как африканская гиена гнилой падалью. Я убрала большую не по его размерам кучу, задыхаться от этого мы не перестали. Я несколько раз мыла со стиральным порошком место, на котором лежала его кучка говна, вставала на четвереньки и нюхала в этом месте пол. Всё равно продолжало вонять, при чём абсолютно везде, как будто он накакал у каждого под самым носом. Источником оказалась вторая кучка, которую он сделал вслед за первой, стыдливо расположив её за фоном для съемки.

Уже намытого и чистого я привезла его домой.

— Лиза, закрой глаза. У меня сюрприз! — я чуть приоткрыла входную дверь в свою квартиру, собаку я держала за ней, чтобы никто её не видел.

— Ты мне подарок купил? — Лиза радостная стояла у входной двери.

— Нет, на улице нашел.

— На помойке что ли? — удивилась Лиза.

— Закрывай глаза, — заговорщицки сказала я своей дочке.

Лизуля закрыла глаза, из кухни вышла Маша и встала рядом.

— Иди сюда! Ко мне! — собачёнок послушно вошел в дверь и сразу с радостью бросился к Лизе.

— Ой! — Лиза открыла глаза и завизжала. — Это же щенок! Откуда он? Папа, спасибо. А как его зовут?

— Морс — его так Катя назвала. Хочешь, придумай другое имя, — я вошла вслед за щенком и уже раздевалась.

— Лучше тогда компот, — Лиза рассмеялась. — Ладно, пусть Морс будет. Ой, не лижи меня! Ой:

— Морс? — Маша недовольно скривила свое лицо. — Мне собака в доме не нужна. Уже были собаки, хватит.

— Маша, для ребенка собака — разве плохо? У меня всегда в детстве собаки были. А у нас Тимка и Аська были: Забыла? Что, разве плохо мы тогда жили? Может быть, и жили лучше тогда, добрее были.

— Сам корми и выводи его, — Маша еще побурчала немного и опять ушла на кухню.

Житья с собакой она мне не даст. Появилось обстоятельство, к которому всегда можно было придраться:, и она с наслаждением придиралась.

Щенок быстро креп, через месяц я взглянула на него, он с серьезной мордой смотрел в окно и думал свою собачью думку. О чем таком важном так напряженно размышлял мой пёс? Его я скоро научусь понимать: вот всех остальных:.

Я в который раз внимательно рассмотрела свою собаку и с удивлением опознала в своей родимой псине её неожиданное для меня происхождение — всё та же окраска немецкой овчарки и смешные морщины на лбу, всё те же по-прежнему огромные стоячие уши:, но голова становилась крупной, туловище массивным, челюсти переходили в мощные скулы, крысиный хвост, часто встающий агрессивно вверх: Нет, это не овчарка и не дворняжка:, наш щенок был помесью со стаффордширским терьером, и признаки этой породы с этого дня стали всё больше выпирать буграми мышц на крепком теле Морса. На следующий день он сожрал черепаху, подтвердив эту мою догадку. Своими щенячьими, но уже мощными челюстями, он разгрыз её немаленький панцирь, она была у нас уже давно и достаточно выросла. И съел её! Мы раньше смеялись: «Гамбургер ползет!», когда она выползала, а он бегал вокруг нее и обнюхивал. Гамбургер оказался гамбургером. Не уследили.

— Заечкин, ты? — услышала я голос жены в своей телефонной трубке.

— Да, Маша, — ответила я устало.

— Ты должен забрать сейчас Лизу, я уезжаю по своим делам.

— Как Лизу!? Когда уезжаешь?: Я же сейчас снимаю: я же тебе говорила об этом сегодня утром, — совершенно оторопела я.

— Меня не волнует, у меня тоже свои дела, мне надо сейчас уехать, — ядовитым голосом Маша произносила заранее подготовленные фразы.

— Маша, я уходил на работу утром и сказал, что ко мне сегодня приезжает сниматься Игорь Крутой. Что сниматься он будет с пяти до двенадцати. Ты знала об этом, зачем ты сейчас опять придумываешь какую-то хуйню. Ты знаешь, что я не могу сейчас всё бросить и уехать со съемки. Ты же сказала, что будешь дома. Почему ты заранее не предупредила? Сказала бы заранее, я бы её раньше взяла.

— До девяти Лиза будет у тети Тамары, я её оставила у неё, до этого времени её надо забрать, — тетя Тамара была нянечкой, нанятой для того, чтобы она забирала Лизу из детского сада. Маша нигде не работала, но вдруг она объявила недавно, что времени у неё для того, чтобы забирать Лизу из сада совершенно нет.

— Маша, я буду точно работать до двенадцати, я не смогу её забрать при всем желании. И Кати сейчас нет, она на встрече с клиентом:

— У меня тоже есть свои дела, мне нужно сейчас уехать. На твои дела мне наплевать, — последнюю фразу она произнесла с наслаждением.

— На эти дела ты пока живешь, — ответила я, но было поздно, Маша бросила трубку. Против лома нет приема, и этим ломом научилась в совершенстве размахивать моя свирепая бывшая супруга. Ребёнка всё равно надо было забрать, в этой ситуации в позу не встанешь. Задавать опять себе риторические вопросы: «Ну почему так происходит?»: По хую, это был конец!

Игорь Крутой в нарядном сером костюме, в неимоверно дорогих часах, а привёз он их для каждого костюма несколько, сидел с насмешливым и едким лицом уже готовый для съёмок в старинном кресле со львами, окруженный мягким светом от огромных софт-боксов*.

Мне было стыдно перед всеми за свою неадекватную жену, чтобы никто не слышал моих семейных перипетий, я зашла поговорить по телефону с Катей в лабораторию. Оля Алисова, слава Богу, давно знакомая с Крутым, увлеченно болтала с ним, давая мне возможность решить очередную свою семейную проблему. Кати не было на съёмке, она, действительно, была на встрече с клиентом, и я набрала её номер.

— Кать, разворачивайся, надо Лизу забрать.

— Так она же сейчас с Машей дома:

— Она позвонила, сказала, что уезжает по своим делам и что мне надо забрать сейчас Лизу.

— Она же знает, что у тебя сегодня допоздна съемка, что ты Крутого сегодня снимаешь, ты ей говорила это при мне: И мы с ней вчера болтали по телефону, она совершенно нормальная была, не злая на тебя, — голос у Кати был пока просто удивлённый и обескураженный, без возмущения и злости.

— Она сказала, что у нее дела, а на мои ей наплевать: Да, какая разница, что она сказала. Ребенка надо забрать.

— Она совсем уже охуела. Она издевается над тобой, как хочет и без всякой причины. У вас же в последнее время было всё хорошо! Пизда! — взорвалась Катя. — Почему должна страдать от неё я? Она не моя жена.

— Кать, какая разница. Мне для того, чтобы снимать, настроение нужно, а мне все всегда мозги ебут. Я не детали на заводе выпиливаю: Я не хочу сейчас задумываться о Маше, я и так уже нервная, я не хочу распалять себя еще больше. Съезди. Звони клиенту, скажи, потом встретишься. Можешь вообще его послать: Не до клиентов: Езжай, забери Лизу, она сейчас у тети Тамары. Оставь ее, если можно, у Гили, я всё равно поздно закончу, пусть она её спать уложит.

— О-о-х! — вырвался вздох у Кати. — Ладно, сейчас заберу. Разворачиваюсь.

Утром я молча собрала свои личные вещи, небрежно и быстро свалила их в большие голубые мешки для мусора, бросила их в машину, посадила на заднее сиденье ничего не понимающего, с глупой мордой, Морса и уехала навсегда из когда-то своей семьи.

Я приехала в студию, бросила мешки со своими вещами в комнату-лабораторию, села за стол и час неподвижно смотрела в окно. О чем я думала?:Ни о чем. Это состояние пустоты становилось для меня привычным: — ни боли, ни сожаления, ни разочарования. В этот момент я сидела перед окном и представляла из себя пустую оболочку, ткни меня иголкой, и я лопну, как надувной шарик, внутри пустота.

Ровно в одиннадцать вошла Катя.

— Чего глаза выпучила? — по своему обыкновению любезно поздоровалась она.

— А? — вздрогнула я.

— Чего сидишь, как зомби? — пояснила Катя свой первый вопрос.

— Я ушла от Маши: — безжизненным голосом ответила я.

— Как ушла? Ты же уже развелась с ней, — удивилась она.

— А теперь вещи собрала и ушла. Из-за вчерашнего:

— Да, вчера она выкинула фортель: Она сказала, почему так поступила?

— Мне неинтересно, — равнодушно ответила я.

— Мне интересно, надо было спросить.

— К Кате, у которой дочка Настя, она ездила: она так сказала.

— А зачем?

— Я не уточняла, мне всё равно. Я вещи собрала молча: и ушла. Всё, Кать, отстань, — я положила голову на стол и закрыла глаза, отгородившись от внешнего мира.

— Никогда не говори мне «отстань». Поняла? — Катя напрягла свои недюжинные скандальные интонации.

— Ой, Кать, хорошо: Только отстань от меня сейчас:

— Ты специально меня доводишь? Я же тебе сказала: — врывались в меня её неспокойные фразы: Да, просто закрыть глаза — этого недостаточно, отгородиться от внешнего мира можно только Великой китайской стеной. — «Отстань» — не говори мне. Понятно? — продолжала воинственно орать Катя мне в самое ухо.

— Понятно, Кать, — я открыла глаза. — Понятно.

— И что ты будешь делать? — опять спокойным голосом продолжила меня расспрашивать она.

— Ничего.

— А квартира та как?

— Буду снимать для них, пока её сдают.

— А ты?

— Тоже сниму.

— Две квартиры снимать слишком дорого. Проучи её, не плати за квартиру, обойдется. Пусть живет, как хочет.

— Катя, когда у тебя будет жена и ребенок, тогда будешь рассуждать по-другому. Лизе куда деваться? У нее садик рядом, она привыкла к нему. Ладно, я не хочу сейчас это обсуждать.

— А ты вещи какие забрала? — продолжала выяснять подробности Катя.

— Свои.

— Как свои!? Надо всё поделить, что тебе заново всё покупать? — возмутилась Катюшон.

— Нечего делить, — мрачно ответила я.

— Зря ты ей дубленку купила и стиральную машину. Зачем? Знала же, что расходитесь.

— Отстань, Кать: Дай мне «Из рук в руки».

— Сейчас дам:, - она свернула толстую газету и стукнула меня по голове. — Я тебе сказала, не говорить мне «отстань»? Еще раз скажешь:

— Ох:, - вздохнула я и уставилась на неё невидящими глазами. — Кать, мне хреново на душе, а ты лезешь: — на языке уже привычно разместилось «отстань», но я вовремя закрыла рот, и она карамелькой растворилась в слюне. Мне хотелось покоя и, чтобы меня никто не касался и не лез мне в душу, мне хотелось побыть одной.

— Квартиры будешь смотреть?

— Да, посмотрю. Я несколько дней в студии поживу. Какую снимать, чёрт его знает:, - я открыла газету. — Однокомнатную или двухкомнатную?

— Однокомнатную, конечно. Дешевле будет, — разумно посоветовала Катя.

— Я всегда двухкомнатную снимала. Ладно, какая будет: — я листала газетные неприятно пахнущие страницы, я ничего не соображала и с трудом нашла нужный раздел.

Я имела опыт съема квартиры, я знала, что недостаточно позвонить в одно агентство и оставить свою заявку. Я всегда сразу обзванивала десятки, точнее все агентства, которые были в «Из рук в руки», составляя длинный список телефонов, куда я уже позвонила. Выходила обычно целая страница А4, мелко, как шифровка секретного агента, исписанная цифрами. Только тогда несколько агентств всё-таки откликались, перезванивали и что-то предлагали. Сейчас я без энтузиазма обзвонила несколько, сказала, что хочу снять квартиру одно- или двухкомнатную в географических пределах улицы Алабяна и Куусинена или что-нибудь между ними. Через несколько дней мне предложили пару вариантов — убогие старушечьи квартирки: Я сходила, посмотрела одну, поболтала с милой интеллигентной старушенцией: Старенькая, бывшая когда-то при царе Горохе учительницей, она отнеслась ко мне с симпатией, она вела меня экскурсией по квартире, показывая богатства её жилища: «Вот здесь кухонька. Я Вам эти кастрюлечки оставлю, хорошие кастрюлечки, не то, что сейчас делают. Чашечки, тарелочки: — ничего своего Вам даже привозить не надо. И пару простынок с пододеяльничками оставлю тоже. Холодильник и телевизор — импортные, мне дети их купили:», — она подошла к платяному шкафу, открыла дверцы: «А в шкафчике я Вам эти полочки освобожу, а на эти своё всё сложу», — с полок стопками на меня смотрели розовые и голубые её теплые трусы с начесом. Меня рассмешило такое будущее соседство с моими личными вещами. «Замечательно, шикарно:» — говорила я:, и потом честно сказала ей, что снять её квартиру не смогу: и ушла. Квартира была большая и хорошая, и даже чистая и уютная, но старушечьи панталоны и обилие ковров на всех плоскостях меня не увлекли.

Прошло несколько дней, я потихоньку привыкала к проживанию в студии, мне нравилось просыпаться с сознанием, что ехать никуда не надо и не надо прорываться сквозь пробки на дороге по пути на работу: правда, пожалуй, это было единственным достоинством такого проживания. Но привыкаешь ко всему, и незаметно я привыкла и к этому. Ответственность уже не висела надо мной — обеспечить семью и ребенка нормальной квартирой, я поехала в ИКЕЮ, докупила недостающие предметы быта и в агентства больше не звонила: Оставшись в студии на несколько дней, я проживу в ней несколько лет, часто ощущая себя бездомной.

— Лизочка, я хочу с тобой поговорить.

— Ну, чего, папа. У меня «барби» купается, — Лиза сидела на диване в студии и играла с куклами. Я села рядом.

— Лизуль, ты уже большая. Послушай меня и не сердись на меня сильно, — Лиза повернулась и с испугом посмотрела на меня, она сама всё поняла. — Лиз, я ушёл от мамы:

— Па-а-па, — она расплакалась. — Ты злой! Почему?

Я обняла её.

— Лизочка, мы с мамой так ругались в последнее время. Я буду видеться с тобой часто-пречасто…

— У всех есть и мама, и папа… — она горько плакала, уткнувшись мне в плечо, я тоже расплакалась.

— Лизочка, мамочка хорошая, я её люблю, я не знаю, почему мы так часто ругаемся.

— Если бы любил, то не ушел бы от нас.

— Я не от вас ушел, а от нее. Может быть, пройдет время, мама успокоится, и я успокоюсь, мы соскучимся друг по другу, и мы опять заживем вместе.

— Ты врешь, ты не вернешься:

— Не знаю:, - я тяжело вздохнула. — Лиза, мама молодая и красивая, она еще может выйти замуж, может быть счастлива. Со мной ей, наверное, нехорошо. А у тебя есть и папа, и мама, и они тебя любят больше всего на свете. Мы будем по-прежнему вместе с тобой и мамой куда-нибудь ходить, если мама, конечно, захочет. На все выходные я буду тебя забирать: и всегда, всегда, когда ты этого захочешь, — Лиза уже редко всхлипывала, мои доводы, я видела, не успокоили её, но она отплакалась и замолчала: замкнулась и полдня не разговаривала со мной. Большая травма на маленьком сердечке моей дочки, и нанесла её я.

— И что дальше? — Маша стояла со злым лицом наизготовку выяснять наши отношения.

— Ничего, — ответила я. Выяснять мне было уже нечего.

Я привезла Лизу домой, она тут же схватила в охапку нашу полосатую киску и убежала в детскую. «Пойдём, поговорим», — позвала меня Маша угрюмо. Мы с ней закрылись на кухне и стояли сейчас друг против друга: она вся напряжённая, я уставшая.

— Если хочешь, можешь вернуться, — видимо, это было предложение мира, но озвученное почему-то враждебным, ядовитым голосом. Чтобы я не перепутала интонации и не подумала, что это предложение от её доброты, лицо своё Маша оставила злым и ненавидящим. Смотрю я на него грустно, изучаю родное когда-то лицо: нет, не родное, это лицо чужого человека.

— Не хочу, — отвечаю я.

— У меня нет денег снимать эту квартиру.

— Я буду её снимать, пока её сдают нам, и пока Лиза ходит в этот садик.

— У меня нет денег на жизнь, я не работаю:

— Я буду давать: и буду приглашать тебя на съёмки, как визажиста и парикмахера.

— Мне не нужны от тебя деньги:

— Ладно, Маша. По-моему, ты не одна живёшь, а с моим ребенком. Считай, что я это для неё делаю. Да, и какая разница, Маша: успокойся, — Маша с облегчением вздохнула. Я понимала её, деньги на жизнь и где жить — важная тема. — Есть ещё квартира двухкомнатная наша. Если срок аренды на эту квартиру закончится и её не продлят, то переедете тогда туда: в свою.

— А ты?

— Сниму что-нибудь. Тебе какая разница.

— Ты зря на меня обиделся, мне надо было срочно к Кате Стеценко съездить.

— Хорошо.

— Что хорошо?

— Съездила? Хорошо. Я не буду это обсуждать. Надоело всё, Маш. Дай Бог, чтобы у тебя сложилось всё хорошо. Маша, пойми, я ушел не потому, что я плохой: То есть, может быть, я и плохой, самый плохой, самый худший, может быть, я в чем-то виноват, может быть, виноват во всем, но только не в нашем разводе. Если ты будешь вести себя с другим мужчиной также, как и со мной в последний год, то и он уйдет, никто этого не вынесет. Тебе всё равно придется взглянуть на себя. Мне жаль, что всё закончилось именно так.

— Я жалею, что познакомилась когда-то с тобой. Лучше бы не выходила за тебя. Ты заранее рассчитал, когда меня бросить, — у Маши опять начиналась истерика.

Когда-то я разговаривала с Леной Ван, жаловалась на жизнь, вспомнила Лену Соколович, мою девушку перед Машей, обронила фразу, что, если бы женилась на ней, то не знаю, прожили бы мы с ней всю жизнь или нет. И сказала, что на Маше я женилась сразу без колебаний потому, что не было в моей душе никаких сомнений, была как раз эта уверенность, что проживу с ней всю жизнь до самого, самого конца. Лена тут же перезвонила Маше, всё переврала, и сказала ей, что я женился на Маше, заранее зная, что проживу с ней ровно десять лет, а потом разведусь: Или у Лены что-то с головой:, или у Маши всё трансформировалось в желаемую обиду?: Не знаю: Эта тема навсегда стала основной для обид, перерастающих в конфликты и Машины истерики: «Ты Лене говорил об этом, она мне сама сказала:», — и Маша в сотый раз начинала цитировать Лену и декламировать никогда не произносимые мной слова.

Лене я никогда этого не прощу: за такую дружескую помощь в наших семейных отношениях:

Не доходила Лиза в свой садик. Прошло три или четыре месяца, закончилась аренда, и Маша с Лизой переехали в нашу старую квартиру в Тушино. Моя мама заранее начала хлопотать, хотела устроить Лизу в садик, где когда-то работала сама. Конечно, ей было приятно и помочь нам, и приятно, что ей с радостью помогают на старой работе и помнят её, и, конечно, ей было приятно показать там Лизу. Но Маше надо было всем досадить и в последний момент она отвела её в другой детский сад.

В другой садик она тоже не походила, наступали майские праздники, а за ними лето, а за ним школа и первый класс: «Маша, зачем надо её на один месяц устраивать в сад? Или пусть она тогда в мамин уже доходит, — хороший садик в парке, на каждую группу отдельный домик, бассейн есть:» «Нет, мне далеко ездить, найми мне нянечку, вон Ваны для Максимки наняли и мне найми:» Далеко — это две остановки на трамвае. «Хрен с тобой! Делай, что хочешь», — я решила с Машей не спорить и успокаивала маму: «Не сердись на неё, у неё от развода крыша поехала, пройдет время, она успокоится». Предваряя описание дальнейших событий, скажу — не успокоится. Я даже иногда думаю, надо было разводиться, чтобы так и не избавиться от тех же самых, как и до развода, ежедневных, без единого выходного нервотрепок? Лучше бы жили по-прежнему вместе, чуть-чуть, но было бы всё-таки спокойней. Думаю: и гоню эту мысль прочь.

Заболела мама, заболела серьезно, заболела не неожиданно. Она никогда не отличалась хорошим здоровьем. Каждый день я ругалась с ней и пыталась добиться от нее, чтобы она легла в больницу. «Да, хорошо», — говорила она. — «Вот дождусь пенсию и лягу: через недельку:» Через неделю она говорила: «Праздники пройдут и:».

А потом еще причина и еще…

Я приехала к бабушке и к маме вечером, бабушка лежала на противопролежневом матрасе, он негромко жужжал, вибрируя и стимулируя этим кровообращение. Я помогла усадить бабушку на импровизированный её унитаз — стул с отверстием посередине и ведром под ним. Когда мы ее поднимали, я заметила маленькое пятнышко на ноге над пяткой, так: совсем небольшое — натёртость или помятость. Но цвета оно было той огромной язвы на спине, того старого мокнущего пролежня. «Неужели еще один. Неужели новый пролежень?» — подумала я.

За пару дней оно увеличилось, увеличилось совсем немного. Потом два дня меня не было, я не заезжала. На следующий позвонила мама: «Приезжай, у бабушки нога вся красная, наверное, тоже пролежень».

Я приехала, было раннее утро, в комнате светло и солнечно: В комнате на виду, никуда не прячась, делала свою работу Смерть. Ей не надо было прятаться в темноте, она работала в любое время дня и в любую погоду. Она впервые пришла в наш дом, но я узнала ее сразу и ее присутствие безошибочно ощутила.

— Вот, смотри, — мама скинула одеяло с бабушкиных ног. Одна нога знакомого мне пурпурного цвета до колена, на другой ноге такое же ползущее вверх пятно до щиколотки: Можно было и не показывать, мне и так было все понятно.

— Мам, бабушка сегодня умрет…

Мама застыла и расплакалась. Я села, как обычно, на диван, бабушка была без сознания. Я поцеловала ее в щеку…теперь я с ней прощалась. Было грустно, но на душе было спокойно. Моя бабушка прожила счастливую жизнь и долгую… Я встала и поправила ее ногу, на ноге так и остались, как на пластилине, вдавленные отпечатки моих пальцев, — нога была совсем безжизненная. «Наверное, это гангрена», — подумала я. Мы с мамой долго сидели молча. Потом я уехала. Она позвонила через несколько часов. Я приехала, приехал и Игорь.

Смерть обрела свою оболочку, теперь ее можно было не ощутить мистически, ее можно было увидеть глазами, она была в моей бабушке, она оставила в ней свою ядовитую частицу. А сама изматывающим тяжелым недугом, или пьяным кухонным ножом, или в миллионах других обличьях уже делала свою работу в других бесчисленных местах. Когда-нибудь мы с тобой встретимся, Смерть… и победа будет на твоей стороне.

На похороны приехал Сергуня, мой двоюродный брат, — сын дяди Сережи. Мой дядя умер уже давно. Сергуня жил в Ленинграде, или, точнее, в Питере, так он стал уже давно называться. Растолстевший, с бородой, он остановился у Игоря. Вика, моя родная сестра, жила в Нью-Йорке и, слава Богу, жива-здорова до сих пор. Она не приехала.

Морг… вывезли гроб… я не узнала бабушку… — вытянувшееся лицо, опавшая кожа… Никто не узнал, все стояли в ожидании, пока не вышел какой-то работник морга: «Чего не забираете?» Все обступили гроб, поплакали, вынесли, погрузили в автобус.

Востряковское кладбище, здесь похоронены мой дед и дядя. По надетым телогрейкам определяем землекопов, дают огромные сани… везем… наша линия… между могилами узкая тропка, — законы советского бытия распространяются на нас и после смерти, для удобства ширину тропинки оставили такой, что гроб могли пронести к могиле только два человека. Игорь с Сергуней наглядно здоровее меня, берут гроб, несут… Здоровый мускулистый Игорь унесет кого угодно, только гробы подноси, здоровенного Сергуню расквасила спокойная жизнь, он не выдерживает, гроб валится, его поднимают, несут дальше. Кладем перед могилой, все плачут…, землекопы нетерпеливо курят, бросают бычки, это для нас команда, мы в слезах в последний раз целуем бабушку. «Пусть земля тебе будет пухом. Царствие тебе небесное», — всё, что вспоминается из забытых традиций. Ещё… каждый по три горстки земли. Землекопы работают быстро, Игорь дает им деньги. Мы все скинулись, а он неожиданно для меня взял на себя всю организацию похорон. Тогда я впервые увидела, что мой брат давно уже взрослый… в свои уже почти сорок лет.

Холмик свежей земли… И всё.