Властитель дум

У него все время было стремление работать, работать, работать.

Наталья Викторовна Гумилева

Мало кого из ученых-гуманитариев признают столпами науки XX века. Все-таки это было время великих достижений физики, время воплощения технических чудес. Лев Николаевич Гумилев и в этом смысле – исключение из правил. Его влияние на умы, не иссякающее (и даже растущее) после смерти историка, несомненно.


Анна Ахматова и Николай Гумилев с сыном Львом


Он создал свой мир в исторической науке, свою концепцию развития истории – с учетом географических, этнографических знаний, с применением методологии других наук. Это дорогого стоит. Сам Лев Николаевич так – несколько романтично – рассказывал об этом открытии: «Сидя в камере, я увидел, как луч света падает из окна на цементный пол. И тогда я сообразил, что пассионарность – это энергия, такая же, как та, которую впитывают растения». Сегодня этот термин вошел не только в научную литературу, но и в житейский обиход.

Сын двух выдающихся поэтов, Анны Ахматовой и Николая Гумилева, он впитал и сложность их взаимоотношений, и нестандартность мышления. Его и воспитывали как будущего гения. Далеко не всегда такое воспитание дает блестящие результаты, но в этом случае снова можно говорить о загадочном и неповторимом феномене.

В 1908 году, задолго до рождения сына, Николай Гумилев написал стихотворение «Рождение льва» – в присущем ему в то время экзотическом стиле:

Жрец решил. Народ, согласный

С ним, зарезал мать мою:

Лев пустынный, бог прекрасный,

Ждет меня в степном раю.

Мне не страшно, я ли скроюсь

От грозящего врага?

Я надела алый пояс,

Янтари и жемчуга.

Вот в пустыне я и кличу:

«Солнце-зверь, я заждалась,

Приходи терзать добычу

Человеческую, князь!

Дай мне вздрогнуть в тяжких лапах,

Пасть и не подняться вновь,

Дай услышать страшный запах,

Темный, пьяный, как любовь».

Как куренья, пахнут травы,

Как невеста, я тиха,

Надо мною взор кровавый

Золотого жениха.

Конечно, имя, выбранное для первенца, было неслучайным. Для его это много значило – Лев. Царское африканское имя. Его детство никогда не было безоблачным. Родители видели сына урывками. Ни богемная, ни офицерская жизнь к семейной идиллии не располагает.

Но и короткие встречи с отцом направляли Льва Николаевича на поиски своего пути в творчестве. «Один раз он занимался со мной, рассказывая мне, что такое стихи и как я должен изучать историю; велел дать мне книжку о завоевании готами Италии и победе византийцев над готами, которую я потом внимательно прочитал. И я помню только, что бабушка моя, Анна Ивановна, говорила: «Коля, зачем ты даешь ребенку такие сложные книги?» А он говорил: «Ничего, он поймет». Я не только понял, но и запомнил все до сего времени», – вспоминал историк об отце.

Поэт рисовал для сына картинки – например, «Подвиги Геракла» и делал к ним литературные подписи. Скажем, «Геракл, сражающийся с немейским львом» и подпись была такая:

От ужаса вода иссякла

В расщелинах Лазурских скал,

Когда под палицей Геракла

Окровавленный лев упал.

Второе – «Бой Геракла с гидрой»:

Уже у гидры семиголовой

Одна скатилась голова,

И наступает Геракл суровый

Весь золотой под шкурой льва.

Замечательное воспитание, замечательные стихи. Что и говорить, Николай Степанович умел одинаково талантливо и поучать, и учить. Память об отце всегда будет важной для Льва Николаевича. И это не только личные чувства. Всё аукнулось и в его лучших книгах, в которых нетрудно встретить цитаты из стихов отца. И прямые, и скрытые.

Если верить воспоминаниям поэтессы Ирины Одоевцевой, уже после расставания с Ахматовой, Николай Гумилев говорил: «Лёвушка весь в меня. Не только лицом, но такой же смелый, самолюбивый, как я в детстве. Всегда хочет, чтобы ему завидовали». В подтверждение сказанного Николай Степанович приводил такой факт. Они с сыном ехали на трамвае, и тот радовался, глядя прохожих за окном: «Папа, ведь они все завидуют мне, правда? Они идут, а я еду!..» Сын и картавил, подобно отцу. И литературные способности стал проявлять бурно и рано. Правда, о писательской или поэтической славе не думал: считал, что сын таких родителей большим поэтом или новеллистом стать не сможет. Другое дело – ученым. Так он думал до конца своих дней, уделяя собственным стихам и прозе меньше внимания, чем они заслуживали. Правда, в его научных трудах всегда проглядывал незаурядный литературный талант! Он умел и композиционно выстраивать свои трактаты, и держать в напряжении читателя, и привлекать изящной русской речью. А главное – обладал тонким и взыскательным пониманием литературы, которая в годы тяжких испытаний помогла ему выстоять в лагерях…

Жил мальчик, главным образом, в городе Бежецке, на воспитании бабушки со стороны отца, Анны Ивановны. «Конечно, я узнал о гибели отца сразу: очень плакала моя бабушка и такое было беспокойство дома. Прямо мне ничего не говорили, но через какое-то короткое время из отрывочных, скрываемых от меня разговоров я обо всем догадался. И конечно, смерть отца повлияла на меня сильно, как на каждого влияет смерть близкого человека. Бабушка и моя мама были уверены в нелепости предъявленных отцу обвинений. И его безвинная гибель, как я почувствовал позже, делала их горе безутешным. Заговора не было, и уже поэтому отец участвовать в нем не мог. Да и на заговорщицкую деятельность у него просто не было времени. Но следователь – им был Якобсон – об этом не хотел и думать…», – вспоминал Лев Николаевич о трагическом 1921-м годе.


С мамой и бабушкой


После гибели отца его даже пыталась усыновить Лариса Рейснер – бывшая возлюбленная Николая Гумилёва и, по иронии судьбы, ставшая прообразом Комиссара в известной пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия». Предлагала усыновление и тетка Александра Степановна Сверчкова, собиравшаяся дать племяннику свою фамилию, ибо носить фамилию осужденного небезопасно. Но он остался Гумилевым. И все большую роль в его жизни стала играть мать.

«К маме я приехал уже позже, когда мне было 17 лет (это был 1929 год), и кончил школу уже в Ленинграде. Но жить мне, надо сказать, в этой квартире, которая принадлежала Пунину, сотруднику Русского музея, было довольно скверно, потому что ночевал я в коридоре, на сундуках. Коридор не отапливался, был холодный. А мама уделяла мне внимание только для того, чтобы заниматься со мной французским языком. Но при ее антипедагогических способностях я очень трудно это воспринимал и доучил французский язык, уже когда поступил в университет», – снова мы обращаемся к воспоминаниям Льва Николаевича.

Осип Мандельштам говорил о нем Ахматовой: «Вам будет трудно его уберечь, в нем есть ГИБЕЛЬНОСТЬ». Потом в этом видели пророчество.

Отношения матери и сына никогда не были безоблачными. О встрече с Ахматовой в Москве после второго лагерного срока Гумилев вспоминал, не скрывая обиды: «Она встретила меня очень холодно. Она отправила меня в Ленинград, а сама осталась в Москве, чтобы, очевидно, не прописывать меня. <…> Я приписываю это изменение влиянию ее окружения, которое создалось за время моего отсутствия, а именно ее новым знакомым и друзьям: Зильберману, Ардову и его семье, Эмме Григорьевне Герштейн, писателю Липкину и многим другим, имена которых я даже теперь не вспомню, но которые ко мне, конечно, положительно не относились». Здесь он эмоционален, необъективен. Лев Николаевич и сам держался с этой публикой конфликтно. Это объяснимо: судьба его смолоду не баловала.


Николай Степанович Гумилев


Лидия Чуковская сетовала: «Вернувшись, я отправилась с докладом к Нине Антоновне, и она рассказала мне горькие вещи. Я, конечно, давно уже чувствовала, что между Лёвой и Анной Андреевной неладно, – однако чувствовать или услыхать – большая разница. То, что сказано было мне в больнице Анной Андреевной, теперь вполне подтвердила Нина. Лёва и в самом деле верит, будто он пробыл в лагере так долго из-за равнодушия и бездействия Анны Андреевны.

Я – многолетняя свидетельница ее упорных, неотступных хлопот, ее борьбы за него. Больше, чем хлопот, то есть писем, заявлений, ходатайств через посредство влиятельных лиц. Всю свою жизнь она подчинила Лёвиной каторге, всё, даже на такое унижение пошла, как стихи в честь Сталина, как ответ английским студентам. И от драгоценнейшей для себя встречи отказалась, боясь повредить ему. И сотни строк перевела, чтобы заработать на посылки ему, сотни строк переводов, истребляющих собственные стихи.

А Лёва, воротившись, ее же и винит!.. Но, подумала я, искалечен он не только лагерем: и юностью, и детством. Между родителями – разлад. Отец расстрелян. Нищета. Отчим. Он – обожаемый внук, единственный и любимый сын, но оба родителя вечно были заняты более своею междоусобицей, чем им; мать – «…измученная славой, / Любовью, жизнью, клеветой», – не это ли давнее, болезненное детское чувство своей непервостепенности он теперь вымещает на ней?

Затравлен он, одинокий сын всемирно знаменитых родителей, но бедная, бедная, бедная Анна Андреевна… По словам Нины Антоновны, Ира и Лёва ненавидят друг друга. Тоже хорошо! Вот откуда инфаркты. Вот отчего Анна Андреевна постоянно стремится в Москву. Никакое постановление ЦК не властно с такой непоправимостью перегрызать сердечную мышцу, как грызня между близкими. Нина Антоновна пыталась урезонить Лёву (в Ленинграде, без ведома Анны Андреевны, говорила с ним), но тщетно. Он заявил: «Ноги моей не будет у матери в доме». Ну хорошо, в доме. А в больнице? Да и есть ли у его матери дом?

Где ее дом и где его рассудок?»

Это еще одно сугубо субъективное мнение. В реальности, он, как мало кто другой, понимал творческие глубины Анны Ахматовой. И это было главным. Это выше всех обид.

У Николая Гумилева есть строки: «Я вежлив с жизнью современною, но между нами есть преграда…» Эти слова, вероятно, мог бы написать на своем щите рыцарь Лев Гумилев. Он с головой уходил в свои труды – творческие, научные. И считал (не без оснований), что эти материи гораздо ближе к истинной реальности, чем газетный сегодняшний день, в котором все зыбко и переменчиво.

Его называют великим евразийцем. Гумилев не представлял России без Востока, без великих кочевых цивилизаций древности. Многое из того, что ему приходилось отстаивать «с кровью», сегодня стало азбучной истиной. И действительно – Россия евразийская держава. Сегодня такие его книги, как «Этногенез и биосфера Земли», «Древняя Руси и Великая Степь», «История народа Хунну» – это классика, с которой спорят, на которую опираются. Но главное – эти книги перечитывают.

С какой благодарностью относились и относятся к Гумилеву на Востоке! Это подтверждает простую закономерность: в Азии Россию ждут, ждут от нас ответного интереса. В отличие от Европы, которая всегда смотрела на Москву, да и на Петербург свысока. Поворот к Азии неминуем. И он не может быть только экономическим. Без взаимного культурного интереса крепкого сотрудничества не построить. Именно поэтому сегодня так актуален Гумилев. Такого дерзкого, эрудированного и яркого историк у нас не было.

К счастью, он успел увидеть успех своих книг, когда их стали издавать не мизерными тиражами, когда его мнение интересовало, без преувеличений, миллионы людей. В 1992 году, на 80-м году жизни, великого историка не стало. Кажется, что он прожил три или четыре жизни – в вечном поиске, так велико наследие Льва Николаевич Гумилева. Эта книга поможет прикоснутся к нему в том числе и тех, кому еще только предстоит подробное знакомство с творчеством исследователя.


Сергей Алдонин,

кандидат исторических наук

Загрузка...