Я сбилась с пути

Глава 1 Начало

Я сбилась с пути.

Фрейя смотрит на только что напечатанные слова в телефоне.

Я сбилась с пути. Откуда это взялось?

– Простите, мисс, – повторяет водитель. – Похоже, я сбился с пути.

И Фрейя возвращается в реальность. Она едет на заднем сиденье «таун-кара» на седьмую – или восьмую? – за последние две недели встречу с доктором, и водитель за туннелем свернул не туда.

– Угол Парк-авеню и 70-й, – открыв календарь, подсказывает она ему. – Сверните направо на Третью, затем налево на 71-ю.

И снова смотрит на экран. Я сбилась с пути. Тринадцать символов. Но эти слова, как и нота до третьей октавы, звучат правдоподобно. Чего не скажешь о большинстве ее нынешних постов. Этим утром кто-то из работников Хейдена выложил фото, на котором она с улыбкой держит микрофон, и подписал: #РожденнаяСПесней. #ВдохновляющийЧетверг. Хотя поставить #РетроЧетверг было бы вернее, потому что фотографии несколько недель и человека на ней больше не существует.

Я сбилась с пути.

Что будет, если она запостит эту фразу? Что они скажут, если узнают?

Телефон вдруг пиликает, и только тогда Фрейя понимает, что нажала «Опубликовать». Начинают сыпаться ответы, но она не успевает их прочитать, потому что приходит сообщение от мамы: «720 Парк-авеню» – и смайл кнопки. Она, как и сама Фрейя, постоянно мониторит ленту. И конечно же, она не так все поняла. Фрейя не сбилась с пути. Она потеряла голос.

Девушка удаляет пост, надеясь, что никто не успел сделать скриншот или поделиться им, хоть и знает: в интернете ничего не пропадает. В отличие от реальной жизни.

Когда машина добирается до места, мама расхаживает по тротуару, держа в руках результаты анализов от другого врача, за которыми ей пришлось мчаться в центр.

– Отлично, ты здесь, – буркает она, открывая дверь еще до полной остановки машины, и выдергивает Фрейю, даже не дав той расплатиться приготовленными десятью долларами. – Я уже все заполнила.

Она так говорит, будто сделала это, чтобы сэкономить время, хотя на самом деле всегда заполняет документы вместо Фрейи.

Их проводят сразу в смотровую, минуя ожидание в приемной. Такая консультация стоит $1500 и не входит в страховку (спасибо, Хейден).

– Что вас беспокоит? – спрашивает доктор, намыливая руки. Он не смотрит на Фрейю. Наверняка даже не знает, кто она. На вид годится в дедушки, однако, если верить слухам, он лечил знаменитость с мировым именем, каковой еще несколько недель назад пророчили стать Фрейе.

Жаль, перед удалением поста она не прочитала хотя бы парочку ответов. Может, кто-нибудь подсказал бы, что делать. Или заверил бы, что неважно, может ли она петь. Они все равно ее любят.

Только все это чушь. Любовь всегда условна. Как и все другое.

– Она потеряла голос, – отвечает мама. – Временно. – И выкладывает до занудства знакомую историю – «третья неделя в студии», «все идет безупречно» и бла-бла-бла, – а в это время у Фрейи в голове крутится фраза «Я сбилась с пути», как песня на повторе – так они с Сабриной снова и снова прогоняли один и тот же трек, чтобы проанализировать его, вскрыть все секреты и сделать их своими. Это сводило маму с ума, пока все не обернулось выгодой.

Доктор ощупывает шею Фрейи, заглядывает в горло, изучает пазухи. Интересно, как он отреагирует, если она харкнет. Увидит ли в ней человека, а не просто какое-то оборудование, которое вышло из строя. Услышит ли ее.

– Можете взять до третьей октавы? – просит доктор.

Фрейя выполняет указание.

– Она может брать отдельные ноты, – объясняет мама. – И у нее идеальная подача. Хейден говорит, никогда не слышал такой.

– Правда? – удивляется доктор, ощупывая связки. – Давайте споем. Что-то простое, например, «С днем рождения».

«С днем рождения». Кто не сможет спеть «С днем рождения»? Даже ребенку это по силам. И человеку, у которого нет ни слуха, ни голоса. Тогда Фрейя в знак протеста решает спеть с сильным французским акцентом.

– С днем рождения тебя… – выводит она. Мама хмурится, и Фрейя усиливает акцент. – С днем рождения тебя…

Однако голос умнее, чем кажется. Его не обвести вокруг пальца ужимками или ужасным фальшивым акцентом. И как только песня совершает октавный скачок – с первой на вторую, девушка спотыкается. Начинает паниковать. Дыхание становится свинцовым.

– С днем рождения, дорогая… – На «дорогой» все и происходит. Воздух заканчивается. Песня глохнет посреди вдоха. Мелодия была обречена на провал с самого начала.

– С днем рождения меня, – саркастически атонально заканчивает Фрейя с каменным лицом и проводит ребром ладони по горлу на тот случай, если посыл неясен.

– Это паралич? Мы слышали, что такое было у, – мама понижает голос, – Адель.

Ее слова пропитаны надеждой. Не потому, что она хочет паралич голосовых связок, а из желания связать Фрейю с Адель. Несколько лет назад она прочитала книгу «Твой путь» и уверовала в нее на все двести процентов. Теперь ее девиз – «Мечтай об этом, будь этим».

– Я назначу вам анализы, – говорит доктор и переключается на уже знакомый жаргон: – КТ, биопсию, ларингеальную ЭМГ, возможно, и рентген. – Он достает бланк, пододвигает к себе и как-то иначе смотрит на Фрейю. – И вам, наверное, следует это с кем-то обсудить.

– Уже сделано, но лоботомия не помогла.

– Фрейя! – одергивает ее мама. А потом обращается к врачу: – Мы уже ходим к психотерапевту.

Мы. Как будто они вместе к нему ходят. Как будто вместе принимают таблетки, которые, предположительно, подавляют тревогу, которая, предположительно, парализует голос Фрейи.

– Это просто произошло. Буквально за ночь. Если бы проблема носила, – мамин голос снижается до шепота, – психологический характер, это не случилось бы в мгновение ока, верно?

Доктор уклончиво мычит.

– Давайте назначим повторный прием через две недели.

Две недели – слишком поздно. Хейден ясно дал понять. Он назначил прием у известного врача, лечившего таких знаменитостей, как Адель, Лорд и Бейонсе. Заплатил за консультацию $ 1500, потому что этот чувак, поклялся Хейден, творит чудеса – таким образом намекая, что Фрейе требуется не дорогущее лечение, а настоящее чудо.

На улице ждет машина Хейдена, и явно не для того, чтобы подбросить их домой. Водитель открывает дверь и слегка кланяется.

– Мистер Бут просил привезти вас в офис.

Последние два года Фрейя проводила там много времени, но сейчас от этого требования ей становится дурно. Мама, до сих пор считающая Хейдена царем, а себя крестьянкой, тоже выглядит напуганной. И начинает суматошно листать сообщения.

– Наверное, хочет узнать, как все прошло.

Хейден Бут не вызывает просто так, милой беседы ради. Доктор наверняка позвонил ему в ту же минуту, как за ними закрылась дверь. А может, у него в смотровой и вовсе установлена скрытая камера, кто знает.

Слышен ли звук падающего дерева в лесу, если рядом никого нет? Если она не пойдет к Хейдену, он не сможет ее уволить. Раз он не сможет ее уволить, ее карьера не закончится. Раз карьера не закончится, ее по-прежнему будут любить.

Верно?

– Я устала, – махнув рукой, говорит она маме. – Поезжай одна.

– Он просил приехать обеих, – отвечает та, затем смотрит на водителя. – Он просил приехать обеих?

Тот понятия не имеет. Да и с чего бы?

– Я устала от этих дурацких приемов, – заявляет Фрейя, включая режим дивы, как его называет мама. Он здорово сбивает ее с толку, потому что, с одной стороны, «мечтай об этом, будь этим», а с другой – это чертовски раздражает.

Когда мама расстраивается, то поджимает губы и становится похожа на Сабрину или Сабрина на нее. «Очевидно, гены выбирают стороны», – шутила бывшая няня, подразумевая, что Фрейя пошла в отца: темная кожа, высокий лоб, характерные эфиопские глаза, тогда как ее сестра Сабрина была скорее похожа на маму: вьющиеся волосы, но не курчавые, и более светлая кожа, как у пуэрториканцев.

Но затем мама меняет решение, и ее рот расслабляется.

– Знаешь что? Так даже лучше. Я сама с ним поговорю. Напомню, что тебе всего девятнадцать. Что ты многого достигла. И у нас столько положительной динамики. Ожидание усилит их голод. – Она переключается на телефон. – Закажу тебе такси.

– Мам. Я сама могу добраться до дома.

Но та ее не слушает. Фрейе больше нельзя ездить в метро в одиночку. Мама установила в ее телефон приложение слежения – перестраховывается, хотя для этого, как и для режима дивы, пока рановато. Фрейя не настолько популярна. По шкале Хейдена она где-то между суперобсуждаемой и знаменитой. Если она ходит потанцевать в клубы или посещает бар или кафе, куда часто заглядывают перспективные актеры/модели/певцы, ее узнают, если проводит мероприятие в торговом центре (чем она больше не занимается; как говорят журналисты, это не соответствует стилю), ее обступают толпой. Но в метро, среди обычных людей, она – никто. И все мамины действия основаны на ее амбициозности.

– Я лучше прогуляюсь, – добавляет Фрейя. – Может, пройдусь по парку, проветрю голову или посмотрю, какие сейчас распродажи в «Барнис».

Она знает, что мама не пойдет против исцеляющей силы «Барнис». Хотя в таких местах Фрейя чувствует себя слегка неуютно. Ее часто преследуют, и она никогда не знает, то ли все дело в популярности, то ли в цвете кожи.

– Найди себе что-нибудь симпатичное, – воодушевляется мама. – Отвлекись.

– Что у нас еще по расписанию? – по привычке спрашивает Фрейя, потому что всегда что-то есть, а мама это запоминала. Но сейчас звучит лишь неловкое молчание, и это больно ранит. Потому что ответ «ничего». По расписанию больше ничего нет, так как это время было отведено для работы в студии. Она должна была закончить запись. Через несколько дней Хейден на неделю уезжает на какой-то частный остров и вернется уже с Лулией, щербатой певицей, которую нашел в берлинском метро и превратил в знаменитость такой величины, что теперь ее лицо ухмыляется с билбордов на Таймс-сквер.

«Это могла быть ты», – сказал ей однажды Хейден.

Уже нет.

– Ничего, – отвечает мама.

– Тогда увидимся дома.

– Сегодня четверг.

По четвергам мама неизменно ужинает с Сабриной. Обычно это умалчивается. Фрейю никогда не приглашают.

Само собой.

– Я могу отложить, если что, – добавляет мама.

Горечь просто невыносима. Буквально ощутима на вкус. Интересно, растворит ли она эмаль ее недавно отбеленных зубов.

А еще это унизительно. Как можно обижаться на родную сестру? Сабрину, которая, как говорит мама, «многим пожертвовала». Последнюю фразу она произносит тем же шепотом, что и слово «передышка», когда обсуждает случившееся с Фрейей. «Ты просто берешь передышку».

«Передышка» – кодовое слово самосожжения.

– Тебе пора, – говорит Фрейя маме, пока обида не растворила все внутренности, оставив лишь мешок из кожи. – Хейден ждет.

Мама смотрит на машину, затем на водителя.

– Я позвоню, как что-то узнаю. – И садится в салон. – Развейся. Отдохни денек. Не думай об этом. Мало ли, вдруг это как раз то, что доктор прописал. Готова поспорить, если перестанешь об этом думать, тебе станет лучше. Погуляй по магазинам. А дома устрой марафон по «Скандалу».

Да, именно это и нужно Фрейе. А еще стакан теплого молока. И вторая лоботомия.

Дождавшись, когда мама уедет, она начинает идти, но не на юг к «Барнис», а на запад к парку. Достает телефон и листает ленту в Инстаграме. Видит еще одно фото, на котором она стоит под недавно распустившимся вишневым деревом у студии на Второй авеню. И подпись: #Музыка #Цветы #Жизнь #ВсякиеПрелести, а комментарии просто загляденье: «Нет ничего прекраснее тебя». «ХОЧУ НОВЫЙ КЛИП!» «Подпишись на меняПЛЗ!!!»

Раздается гудок машины, и кто-то отдергивает ее на тротуар, бросив с усмешкой: «Повнимательней». Фрейя не благодарит, вместо этого направляется в парк, где нет машин и можно спокойно почитать комментарии.

Она заходит на свой канал в Ютьюбе, который по инструкциям Хейдена не обновлялся уже пару месяцев. Он хотел, чтобы фанаты «оголодали» по новому материалу, тогда вмиг проглотят вышедший альбом и новые клипы. Фрейя волновалась, что о ней забудут, но Хейден заверил, что есть и другие способы оставаться у всех на виду, и нанял пиарщика, чтобы тот разместил несколько анонимных эксклюзивов о ней.

Фрейя поднимается по холму к мостику. Мимо проносится компания велосипедистов, взрывая воздух пронзительным свистом, словно парк принадлежит только им. Она открывает Фейсбук и печатает в поисковой строчке «Сабрина Кебеде». Такое удовольствие она позволяет себе раз в месяц, хоть и знает, что там нет ничего нового. Страничка ее сестры в Фейсбуке почти неактивна уже пару лет, всего два или три поста, и то все хэштеги.

И все же вот он, новый пост, ему несколько недель. Выложенная кем-то по имени Алекс Такашида фотография парня, предположительно, Алекса Такашиды, который держит тонкую руку с сапфировым кольцом. Внизу подпись: «Она сказала «да»!»

Фрейя узнает эту руку даже без лица.

«Она сказала «да»!» И спустя минуту Фрейя понимает, что это значит. Ее сестра помолвлена. С Алексом Такашидой. О котором Фрейя никогда и не слышала и уж тем более не встречала.

Она заходит к Алексу и видит, что его профиль открыт и почти на всех постах есть Сабрина, хоть и не отмечена. Вот на этом она чокается бокалом с Алексом в ресторане. На следующем Сабрина и Алекс на пляже. Тут она стоит между Алексом и мамой и улыбается в камеру. А здесь Сабрина вовсе не выглядит как человек, «пожертвовавший многим», она кажется счастливой.

Фрейю мутит. И для успокоения она открывает приложение, отслеживающее активность ее подписчиков. Ей даже не надо читать комментарии, чтобы стало лучше. Просто нужно знать, что они есть. Что количество лайков и подписчиков растет. Положительная динамика обнадеживает. А от нечастых падений сводит живот.

Сегодня показатели растут. Посты с работой в студии всегда идут на пользу. Люди с нетерпением ждут ее альбома. Интересно, что будет, когда спустя месяцы альбом так и не выйдет.

Только она знает. Хейден на первой же встрече расписал все в подробностях.

Фрейя открывает комментарии к утреннему псевдопосту. «Классные цветы». «С нетерпением жду альбом». И смайлики:

Она обновляет страничку, вдруг добавилось что-то еще, но изменений нет, и даже понимая, что будет только хуже, вновь возвращается к фотографии руки Сабрины. Мимо проносятся велосипедисты, свистя и крича ей, чтобы посторонилась, но Фрейя не сводит глаз с сестры и ее счастья. Не может избавиться от тошнотворного ощущения, что все сделала неправильно.

«Я сбилась с пути», – снова думает она и понимает, насколько же это верно. На нее мчится еще один велосипедист, и Фрейя, по-прежнему разглядывающая сапфировое кольцо, отскакивает и спотыкается, после чего не просто теряет равновесие, а падает с моста на какого-то беднягу.

В то время как Фрейя общается с очередным доктором, который не может ей помочь, Харун пытается воздать молитву.

Когда в мечеть заходят мужчины и занимают места на ковриках вокруг Харуна и его отца, он пытается сообщить Богу о своих намерениях. Но, хоть убей, не может. Потому что уже их не знает.

«Он пытается найти выход из положения», – написал его кузен.

Но какой он, этот выход, для Харуна?

«Я сбился с пути», – думает Харун, когда начинается молитва. «Аллаху акбар», – воспевает сидящий рядом отец. И снова эта мысль: «Я сбился с пути». Харун пытается сосредоточиться. Но не может. Не может думать ни о чем, кроме Джеймса.

«Прости меня», – написал ему утром Харун.

Ответа не последовало.

Даже «Убирайся из моей жизни» – это последнее, что сказал ему Джеймс.

И ответа не будет. Джеймс никогда не тратил слов впустую.

В отличие от Харуна.

Когда полуденная молитва завершается, Харун и его отец выходят из мечети, чтобы забрать обувь и обменяться любезностями с другими. Кругом обсуждают Хасана Бахару, который умер на прошлой неделе, заправляя машину.

– Говорят, сердце отказало, – объясняет Насир Джанжуа Абу.

На что получает хоровое цоканье. Упоминания о высоком уровне холестерина. И свойственные женам наставления больше заниматься спортом.

– Нет, нет, – одергивает их Насир Джанжуа. – Оказывается, у него был скрытый порок сердца.

Порок сердца. Харуну кое-что о нем известно. Вот только его порок проявил себя иначе. Он знает о нем уже несколько лет.

Абу хлопает Харуна по плечу.

– Все в порядке?

Я сбился с пути. Он представляет, как рассказывает обо всем Абу.

Но это лишь разобьет сердце отцу. Всегда приходилось выбирать, чье сердце пострадает. Для его уже все предрешено. Оно в любом случае разбито. Вот как бывает с пороком.

– Да, Абу, я в порядке, – отвечает он.

– Уверен? – не унимается тот. – Ты не часто приходишь в мечеть.

В его голосе нет упрека. Старший брат Харуна, Саиф, только пошел в среднюю школу в тот злополучный день одиннадцатого сентября, после чего стал называть себя Стивом и отказался посещать мечеть. К тому времени, как Харун перестал ходить в мечеть, битва уже была проиграна. Или выиграна. Зависит от того, с какой стороны посмотреть.

– Я подумал, раз мне придется… – Он умолкает. – Амир ходит каждый день.

– Да, твой кузен очень набожен. – Абу ерошит ему волосы. – Ты хороший мальчик. И сделал Амми счастливой.

– А ты?

– Всегда.

Он делает это ради «всегда». Чтобы продлить его.

И не потерять.

Они доходят до перекрестка Сип-авеню и Вест-Сайд. Харун поворачивает налево, в противоположную от дома и магазина Абу сторону.

– Сегодня же вроде нет занятий, – говорит Абу, предположив, что Харун идет в колледж.

По четвергам нет уроков. В прошлом году его объявили выходным. И в этот день они вместе слоняются по улочкам Манхэттена, точно привидения.

Зимой встречаются в «Челси Маркет» и прогуливаются мимо ресторанов, которые не могут себе позволить, пока Джеймс, мечтающий однажды стать поваром, пожирает глазами свежую пасту, масляные круассаны, сохнущие после приготовления сосиски и описывает блюда, которые когда-нибудь им приготовит. Когда на улице тепло, они встречаются в Центральном парке под арочным мостом.

Они не пропустили ни одного четверга. Даже когда из-за метели отменили наземные поезда, Джеймс заболел бронхитом и Харун хотел только одного – отвести его в какое-нибудь теплое и сухое место, но, хоть убей, не мог придумать куда. В итоге они оказались в кафе «Панера», пили чай и смотрели видео на Ютьюбе, притворяясь, будто это их квартира.

– У меня еще есть дела, – отвечает он Абу.

– Не опаздывай на ужин, – просит тот. – Мама ради готовки взяла два выходных. Приедет твой брат. С женой. – Отец пытается не морщиться при упоминании жены Саифа, но все тщетно.

– Не опоздаю, – уверяет Харун, хотя перед уходом из дома захватил паспорт и пятьсот долларов для завтрашней поездки и спрятал все в карман. Это решение было спонтанным, опрометчивым, но открывало возможность сбежать во благо, так что на ужин он ужасно опоздает. Он так решил Трус.

Я сбился с пути.

Он обнимает на прощание отца, что делает редко, и волнуется, как бы не вызвать подозрение, но Абу лишь говорит:

– Будь дома вовремя. Ты знаешь, какой становится мама.

Как только Абу скрывается из виду, Харун набирает сообщение: «Иду на наше место в парк. Встретимся там».

На Джорнал-сквер он садится в поезд. Запах туннелей – затхлый, плесневелый, напоминающий старые гаражи, – вызывает тоску по Джеймсу.

Как и все остальное.

Он доезжает до конечной на 33-й и, высадившись, проходит мимо неоновых вывесок сетевых магазинов. В первые дни, не зная укромных местечек в городе, они заходили в один из таких магазинов и примеряли различные свитера и брюки, которые даже не собирались покупать, чтобы прошмыгнуть в примерочную и поцеловаться, спрятавшись за реечными дверьми и скинув свитера к ногам в качестве маскировки. Иногда они что-нибудь покупали, например, носки, которые сегодня надел Харун. Они называли это арендной платой.

В руке звонит телефон, и Харун вздрагивает, надежда охватывает его как приливная волна, но это не Джеймс.

– Я тут подумала, неплохо бы купить Хале тот крем для рук, – говорит Амми, хотя для Халы и Халу, кузенов и возможных семей, с которыми предстоит встретиться, уже заготовлен чемодан подарков. – Ты пойдешь мимо «Хадсона»?

«Хадсон» – торговый центр неподалеку от их дома.

– Конечно, – отвечает он, ведь чего стоит еще одна ложь?

– Еще нужен имбирь. Приготовлю тебе чай в самолет.

– Охрана не пропустит меня с ним на борт.

– Значит, выпьешь до, – не сдается Амми. – Чтобы быть здоровым.

Сердце подскакивает к горлу. Он – трус, лжец и плохой сын. Харун вешает трубку, и через минуту раздается звон входящего сообщения. Он достает телефон, снова окунувшись в надежду, но это Амир.

«Скоро увидимся, Иншаллах».

«Иншаллах», – пишет он в ответ.

Проходит по парку до их места встречи у моста, ведомый автопилотом и надеждой. Когда замечает, что под вишневым деревом, под которым они целовались в тот последний день, кто-то стоит, на него снова накатывает волна надежды. «Возможно, это он», – мелькает мысль, хотя кожа слишком светлая, рост невысокий и вообще это женщина. Жаль, что Джеймс не женщина. Ха!

«Я на нашем месте», – пишет он.

Нет ответа, но это не мешает ему повсюду видеть Джеймса. Вот он едет на велосипеде в костюме из спандекса, хотя Джеймса ужаснуло бы даже то, что кто-то представляет его в таком нелепом наряде. Вот он толкает перед собой прогулочную коляску с ребенком, хотя Джеймс не любит заниматься спортом. Вот он идет к нему по туннелю под мостом.

Но эти люди – не Джеймс, и Харун ненавидит их за это. Он ненавидит всех и вся в этом мире. Если Аллах создал мир, зачем сделал Харуна неправильным? Если Аллах – любовь, тогда почему это не Джеймс идет по туннелю, а какой-то белый парень?

Вот о чем он думает в тот самый момент, когда девушка, которая не Джеймс, падает с моста и с грохотом приземляется на парня, который тоже не Джеймс.

В то время как Фрейя общается с еще одним доктором, который не может ей помочь, а Харун пытается воздать молитву, Натаниэль в дезориентации выходит на людную улицу Манхэттена.

– Я сбился с пути, – говорит он прохожим. Его не удивляет, что никто не отвечает. Он уже привык быть невидимкой.

Натаниэль точно следовал инструкциям стенда в аэропорту. Дошел до конца терминала, сел на автобус до Манхэттена. Но, очевидно, заснул и очнулся уже от шипения пневматических дверей автобуса, из которого все вышли.

Он пытается сконцентрироваться, но рассеянность и сонливость ужасно мешают. Название рейса оказалось буквальным – «красноглазый»[1].

Пока самолет летел над страной, которую Натаниэль так и не узнал, вокруг него в масках и с подушками под шею спали люди, принявшие таблетки, чтобы организм решил, будто они у себя дома в постели. Но он не спал уже две недели, потому и не надеялся покемарить в самолете. После взлета сидящий спереди откинул спинку сиденья, и Натаниэлю пришлось подтянуть колени к груди. Полночи он читал папин экземпляр «Властелина колец», а потом переключился на украденный в библиотеке путеводитель и при тусклом свете салона знакомился с достопримечательностями города, которых никогда не увидит. Эмпайр-стейт-билдинг. Метрополитен-музей. Центральный парк. Нью-Йоркский ботанический сад. Перелистнув к оглавлению, он взглянул на полученный от папы листок бумаги. На координаты места встречи.

Оказавшись на дневной улице, Натаниэль моргает и ловчится сориентироваться. Все такое новое и другое. Здания выше самых высоких деревьев. Лучи солнца свободно проникают сквозь облака, все звуки вокруг настолько громкие, что приходится прикрыть уши, чтобы переварить происходящее (вот гремят басы регги, оттуда доносится рев перфораторов, с другой стороны кто-то спорит, а там плачет ребенок). После долгого пребывания в тишине он впадает в звуковой культурный шок, если такой существует.

Тут его кто-то толкает, и Натаниэль возвращается в реальность. Этот грубый жест, свойственный Нью-Йорку, дарит ему наслаждение от человеческого прикосновения. Он две недели был одинок, все равно что вечность, поэтому рад и такому.

И все же, когда другой прохожий ворчит ему убраться с дороги, он подчиняется. Отступает под навес. Отсюда можно понаблюдать. Люди, какое скопление он еще не видел в одном месте, все делают быстро, начиная с курения сигарет и заканчивая оживленными беседами по сотовым. На него никто не смотрит.

Натаниэль как-то даже не задумывался об этом. О людях. О городе. И сейчас жалеет, что у него не будет возможности окунуться в эту атмосферу. Куда там ему нужно идти? Схема метро напоминает суп из букв и цифр. Его маршрут назывался легко. Поезд «А». Судя по карте в аэропорту, автобус должен был высадить его прямо на углу у станции метро. Но он не на углу, а посреди длинного квартала. Парень доходит до ближайшего угла. На указателе написано: «42-я улица». Через дорогу парк – клочок зелени среди небоскребов. Это здорово и неожиданно – кажется, даже сам парк удивлен, что находится здесь, – но нисколько не помогает ему понять, где он сейчас и где должен быть.

– Я сбился с пути, – обращается он к потоку пешеходов. – Кто-нибудь может подсказать, где поезд «А»?

Но все проходят мимо, скорее напоминая организм с миллионом конечностей, чем отдельных людей, а Натаниэль среди них словно ампутант.

В самолете он прочитал в путеводителе, что разметка Манхэттена представляет собой прямоугольную сетку, авеню идут с севера на юг, а улицы с востока на запад, чем дальше на север, тем больше номер улицы, авеню же делятся на Восточные и Западные, которые соединяет Пятая, словно позвоночник. В буклете говорилось, что если потеряешься, сориентироваться тебе помогут достопримечательности: на юге башни-близнецы, на севере Эмпайр-стейт-билдинг.

Насколько ему известно, башен-близнецов уже нет. Немного заносчиво указывать их в путеводителе как ориентир, полагая, что они всегда будут на месте.

– Однажды мы отправимся в Нью-Йорк, – пообещал ему папа, вписывая это в список, висящий на внутренней стенке шкафа. – Однажды мы отправимся на гору Денали.

– А в Шир? – спросил Натаниэль, когда был слишком маленьким и не понимал разницу между настоящим и вымышленным местом.

– Конечно, – пообещал ему папа. – Туда мы тоже отправимся.

Мимо проезжает желтое такси, точь-в-точь как в телешоу, которые они с отцом иногда смотрели между документальными фильмами. Можно доехать до места на такси. Он достает кошелек и украдкой подсчитывает наличку (в путеводителе было предупреждение: «Остерегайтесь карманников и мошенников»). Опустошив банковский счет, он собрал достаточно денег на билет на самолет, проезд в автобусе до и из аэропорта, и осталось около ста двадцати долларов. Часть него понимала, что ехать куда-нибудь с такой мелочью глупо, тем более в Нью-Йорк. Но в том-то и смысл. Вылететь из гнезда. Исключить возможность отступления.

Однако он так долго был предусмотрительным и бережливым, что не может полностью отказаться от старых привычек. Так что такси он не берет. Неизвестно, сколько стоит проезд. От него разит провинцией, как от деревенщины, и водитель запросто может его обуть. «Остерегайтесь карманников и мошенников». Кроме того, Натаниэль не знает, как остановить такси. Видит, как это делают другие – выходят на дорогу и выставляют руку, – но боится, что в его случае машины просто проедут мимо.

Он достает телефон, до боли скучая по папе. Набирает его номер. Три гудка, и звонок переключается на голосовую почту. «Надеюсь, новости хорошие», – включается запись папиного голоса.

– Привет, пап, – говорит Натаниэль. – Я это сделал.

Кладет трубку, открывает путеводитель и большим пальцем перелистывает до карты в середине. Отыскивает 42-ю улицу и, прочертив по ней линию до квадрата зелени, с удивлением, облегчением и даже энтузиазмом видит, что есть доказательство тому, где он находится.

Клочок зелени – это Брайант-парк. Шестая авеню взбирается по его западной стороне и упирается в Центральный парк. Центральный парк! О нем написано в путеводителе. Слева от парка он находит голубой круг, обозначающий остановку поезда «А». Можно пройтись пешком. Почему нет?

И Натаниэль отправляется в путь, ощущая ту же легкость, что и при принятии решения приехать сюда. Проходит мимо 50-й улицы, на указателе написано «Рокфеллеровский центр», а дорогу на одном перекрестке пересекает больше людей, чем во всем его выпускном классе. Минует 54-ю улицу и видит указатель «Нью-Йоркский музей современного искусства», и пусть он его не посещает, ощущение причастности уже поселяется в нем. «Однажды мы увидим «Мону Лизу», – обещал его папа, картина явно выставлена не здесь, но Натаниэлю все равно кажется это обещание частично выполненным.

Он добирается до Центрального парка быстрее, чем рассчитывал. Слишком быстро. Западная окраина дотягивается до кольца, откуда отправляется поезд «А», но парень снова открывает путеводитель с картой. Сам парк тянется до 110-й улицы. Натаниэль может дойти туда пешком. Или даже до самого конца. В автобусе, прежде чем заснуть, он мельком увидел по другую сторону реки очертания Манхэттена, но потом автобус заехал в туннель. Казалось немыслимым проникнуть на территорию этой крепости, но вот он здесь. И может позволить себе не спешить. Папа поймет.

Когда он входит в парк, его поражает то, насколько все кажется знакомым. Природа тут совершенно отличается от его родных мест, но, выходит, деревья – это деревья, цветы – цветы, птицы – птицы, а ветер – ветер.

Солнце на небе слегка склонилось к западу. Он знает, где находится. Знает, где север. Вместо главной дороги он выбирает одну из троп. Так есть риск заблудиться, но сон как рукой сняло. Сейчас он куда более живой и бодрый, чем в последние дни. Он знает, куда идет.

Тропа уходит под небольшой арочный мост, образуя туннель-портал в парк. Натаниэль рассматривает кирпичи. Они настолько старые, что между ними практически не видно стыков. Под мостом темно и пахнет плесенью. Парень задерживает дыхание, как давненько случалось, когда они ехали через туннели и папа подбадривал его в тех, что подлиннее («Ты почти у цели, приятель»).

«Я почти у цели», – мысленно отвечает он папе, выходя из туннеля. И тут вдруг ощущает давление воздуха, которым оказывается Фрейя, но не успевает рассмотреть, а тем более понять произошедшее, потому что она падает прямо на него и вокруг становится темно.