Я сочинил когда-то песню: Стихи, поэмы, песни

Ее

все чаще

стал я доставать,

Все чаще

перечитывать

с годами,

Потрепанную

общую тетрадь

С моими

полудетскими

стихами.

Придирчиво

я всматриваюсь в них.

Свидетели

мной прожитых

мгновений,

Вернее,

фотоснимки

тех

моих

Ребячьих мыслей,

робких вдохновений.

Их ощущая

всем своим нутром,

Стараюсь я

юнцом

себя представить…

Так хочется

сегодняшним пером

Свой давний стих

беспомощный

поправить.

Расшевелить

в нем строки,

раскачать,

Как «Москвича»,

застрявшего

в кювете.

Наития

мальчишеские эти

Сегодня

как бы заново

начать.

Кому-то

гнев

свой давний докричать.

В любви

подруге школьной

объясниться.

Пусть

зрелость

с юностью соединится.

Какая драгоценная тетрадь!

Так пусть

вернется то,

что отошло,

Вернется

вместе с давними стихами.

Карандашом,

отточенным годами,

Переписать бы

юность набело!

Мчится поезд издалека,

Мчится быстро

И легко,

Дым кружится

И летает,

И несется далеко.

Едет папа,

Едет к Коле,

Едет к сыну своему.

И подарки дорогие

Он везет ему.

Так

начинается

тетрадь

Из материнского комода.

Свой стих

не мог я

записать —

Мне было

лишь четыре года.

Записан

мамой

этот стих —

Ее рука

в тот вечер долгий

Коснулась

детских слов моих,

Как озорной

сыновней челки.

Пусть

так наивна

та строка,

Что в раннем детстве

Зазвучала,

Я,

как река

от ручейка,

От той строки

Беру начало:

В хатке под соломой

Бабушка сидит,

А в окошко дождик

Тихонько стучит.

Свечка в полумраке

Малый свет дает,

Бабушка Прасковья

Свой рассказ ведет.

Слушал я все сказки

Бабушки моей

Про зверей,

Про леших,

Про богатырей.

Вот уже и свечка

Стала догорать

И под сказки эти

Стал я засыпать.

…Какой волшебник

Положил

Мне

под подушку

эти строки?

Мой первый стих,

Он предрешил

Все мои годы,

Все дороги.

У шалаша

Столпились русые стога,

Тиха

Росистая зеленая поляна,

Разлив

Холодного вечернего тумана

Окутал

Дальние, крутые берега.

Колышет

Шаловливый ветерок

Ленивую листву лесную,

Горит костер,

И медный котелок,

Побулькивая,

Весело воркует.

Двурогий месяц

Выплыл в небеса,

Наполнен воздух

Ароматной влагой,

Задумчиво

Склонившись над бумагой,

Ильич

Без устали писал.

А там, вдали,

Туманный Петроград,

Где люди

Слово ленинское ждали,

И вождь писал

До раннего утра,

И строки,

Как знамена,

Вырастали.

Рощи,

Поля,

Где осенняя тишь.

Поезд,

Куда ты

Все время спешишь?

Там,

За окном,

В перестуке колес

Только мелькание

Трав

И берез.

Где бы я ни был,

Вокзалы одни —

Те же перроны

И те же огни.

Тронется поезд,

Дрогнет вагон,

В окнах

Мелькнет

Запыленный перрон.

Кружка

Вокзального кипятка —

Все,

Что останется

От городка.

Нет.

Если б только

Хватило бы сил,

Всю бы страну

Я пешком исходил.

Трещал под ветром

Холст палаток,

Ночной туман

Был дымно-сер.

Всю ночь

Рассказывал солдатам

Смешные сказки

Гренадер.

Но вот затеплился далече

Голубоватый свет утра.

Сутуля старческие плечи,

Сидел Суворов у костра.

Он ел дымящуюся кашу

Походной ложкой жестяной.

Пускай зовут его

Фельдмаршал,

Но сердцем

он

Солдат простой…

Поднялся день,

Сырой,

дождливый,

Чуть осветив вершины Альп.

Поток кипучий

Белогривый,

Срывая камни,

Мчался вдаль.

Седой прибой

Мохнатых тучек

Лизал уступы

Диких скал,

И ветер,

Рыская по кручам,

Голодным волком

Завывал.

С утесов снег метель сметала,

Взвиваясь

По тропам крутым.

Когда-то здесь,

По этим скалам,

Шел Ганнибал

На грозный Рим…

Взметнулись

Гордые знамена,

И заиграл трубач «Поход»,

По горным

Неприступным склонам

Шеренги

двинулись вперед.

Неутомимый,

пылкий,

скорый,

На смелый штурмовой удар

Свои полки

Ведет Суворов

Через суровый Сен-Готард.

Идя из северных сторон

Далекого степного края,

Ласкает вербу Тихий Дон,

Под низкой кручей протекая.

Кипучий, буйный и седой,

Он в майский дождь, в шумящий ветер

Срывает пенною волной

С ее ветвей весенний цветень.

Отдав ему весну свою,

Она не знала и не знает,

Что, может быть, в другом краю

Он иву тонкую ласкает.

Час разлуки

Ближе,

Ближе,

До вокзала

Сто шагов.

Как сейчас я ненавижу

Резкий посвист поездов.

Звезды,

Встреч нам не пророчьте,

Сад,

Нас в гости не зови,

Ведь осталось

Только почте

Быть посредницей в любви.

Мы одни.

Лишь ветра удаль,

Гололедица дорог

Да метели

Белый пудель

С визгом

Крутится у ног.

Скользко,

Скользко…

Вечер тусклый,

Так прижмись

Ко мне плотней,

На подъеме

И на спуске

За меня

Держись сильней.

Так и там,

В краю далеком,

Если будешь

Одинокой

Или, может быть,

Как знать,

В сад

С другим

Пойдешь гулять,

Ты почувствуй

Эту руку,

На нее

Ты обопрись.

В гололедицу-разлуку

Не споткнись,

Не оступись.

Быть равнодушным к близким —

грех.

И пить вино без меры —

грех,

Неверность —

грех.

И леность —

грех.

Неоткровенность в дружбе —

грех.

Но самый больший

грех

из всех

В том,

что я день спокойно прожил,

Что ни один

подобный грех

Меня

сегодня

не встревожил.

О, Лермонтов…

непостижимо это.

Над ним

сам дух пророчества

витал,

Когда

поэт

в стихах

«На смерть поэта»

Свою

дуэль и смерть

предугадал.

Он едет в ссылку

степью да лесами

Навстречу

скорой гибели своей,

И рассыпается

лихими бубенцами

Тоска

дорожных,

однозвучных дней.

О, как ему на свете

одиноко!

С людьми

он неуживчив,

ядовит.

Лишь Пушкина,

как бога,

как пророка,

Сняв

бережно

с креста,

Боготворит.

Боготворит

С такою болью нежной,

Что только он

мог выразить ее,

Предчувствуя

в его судьбе мятежной

И гибель

и бессмертие свое.

О чем же сперва?

О подростке,

Который стоял

И стоит

На летнем

ночном перекрестке,

Стоит

И на окна глядит.

Ни памятник он,

Ни скульптура,

Так что ж

С ним случиться

могло?

Глядит он

Влюбленно и хмуро

И как бы

читает

стекло.

А за переплетом оконным,

Судьбу свою

не торопя,

Спит

девочка,

Спит

отчужденно,

Сны видит

сама для себя.

Но все ж он дежурит нелепо,

Забыв

огорченья свои,

Под звездами

южного неба,

Под окнами

первой любви,

О чем же потом?

О поэте,

Хоть не был он

Рифмам учен,

Но все же

в ростовской газете

Впервые

свой стих

он прочел.

Свой стих

О героях-папанинцах,

Затерянных

в северных льдах…

Таким

на года

он

останется

Со свежей газетой

В руках.

О ком же еще?

О вожатом,

Ему

восемнадцатый год,

По улице

шел он

С отрядом.

Он

так

до сих пор

и идет.

О, память!

На всех перекрестках,

Где

юность

ходила

моя,

Остались

живые

подростки,

Их много,

и все это —

я!

Меня

соседка

Угощала супом.

Включает радио.

Вдруг

голос в тишине…

Каким я был тогда

Мальчишкой глупым,—

Я

в первый миг

Был

даже рад

войне.

Хоть горе

ощущал я

по наитью,

И все же,

сам не зная почему,

Был рад

невероятному

событью,

Верней,

своей причастности

к нему.

Был рад тому,

что сразу

стану

взрослым,

Уйду на фронт

вершить свой правый суд,

Назло

всем вражьим пулям

смертоносным,

Которые

в меня

не попадут.

Но эта радость —

Только лишь минута,

Всего минута

детская

одна.

Как за нее

безжалостно

и люто

Четыре года

Мстила мне

война.

Внезапный залп

Средь мирной тишины.

Внезапная бомбежка на рассвете…

Так начался он,

Первый день войны,

Такой,

что не бывало

на планете.

Еще вчера

У каждого был свой

Обжитый дом,

Была

своя

работа.

Наш дом

отныне

на передовой.

У всех одна судьба —

Судьба бойца-народа.

И были мы

Так свято сплочены,

Что, несмотря на горести и беды,

Тот

самый тяжкий,

Первый день войны

Был днем

начала

будущей Победы!

Быстроглазый

Мальчишка курносый

Целый вечер

Письмо выводил.

Он бойцу посылал папиросы

А в коробку

Записку вложил:

«Друг-боец!

Получи

И с любовью

Ты родную Кубань

Вспомяни,

Папиросы

Кури на здоровье,

А коробку

На память храни.

Поздравляю тебя

С Новым годом,

Шлю тебе

Пионерский привет

И прошу я,

Как будешь свободен,

Напиши

Мне скорее ответ».

И посылка

В окопы попала,

И записку

Боец прочитал.

Он с улыбкой

На кратких привалах

Папиросы свои доставал.

После боя,

Усталый,

Промерзший,

В злую вьюгу,

В морозную тьму

Зажигал он

Огонь папиросы

И теплей становилось ему.

Твержу

в окопе

рифмы

снова.

О, прелесть

стихотворных строк.

Нет ничего

превыше

слова.

И все же,

Если бы я мог,

Из этих строк,

Во мне

звучащих,

Зовущих

ближнего

любить,

Один костыль,

Но настоящий

В опору

раненому

сбить.

В чужой,

Далекой стороне

Погиб ты

В том году.

Так написали с фронта мне.

А я

тебя

все жду.

О мертвом

погрустит жена,

Забудет

через год.

Им,

мертвым,

верность

не нужна,

Ведь жизнь

свое берет.

Нет!

Буду я тебя любить

Живым

назло судьбе,

Чтоб

этим

право

сохранить

Быть

верною

тебе.

Я жду.

Как будто

вот сейчас

Ты должен

вдруг

войти,

Я все хочу

средь сотен глаз

Твои

глаза

найти.

Шаги

услышу

за окном —

Дыханье затаю.

Я в каждом кителе морском

Твой

китель

узнаю.

На стол твой письменный

гляжу —

Свидетель

мирных дней,—

Пылинку

каждую

спешу

С него

смахнуть

скорей.

Твои я письма

все берусь

Читать одна

в тиши,

И пусть

их знаю наизусть,

Они

всегда

свежи.

Пусть

пожелтели

их листы,

Бумага

пусть

стара,

А мне

все кажется,

что ты

Писал их

лишь вчера,

Что ты

ответ

с тревогой

ждешь —

Ждешь,

А ответа

нет.

Я понимаю,

глупость,

ложь!

И все ж

Пишу ответ.

Ответы…

Целая тетрадь!

Да вот

куда

их слать…

Тебя я

так привыкла

ждать

Что

не могу

не ждать.

В века,

Запрятанные временем,

Когда язычник

Умирал,

В его могилу

Клалось племенем

Все,

Чем живой он

Обладал —

Кольчуга,

Лук

И стрелы меткие,

Чтоб там

Врага

он мог разить.

Убить жену,

Решалось предками,

И с ним

в могилу

положить.

Пускай

за ним

идет

доверчиво,

Чтоб быть с ним вместе,

Пусть умрет,

Ведь на земле

Ей делать нечего,

Коль он

к себе

ее зовет.

По простоте своей не ведая,

Как дик и страшен

Их закон,

Так

войны

встарь,

Поверьям следуя,

Лишали жизни

Юных жен.

Рубя

Лебяжье тело белое,

Гася

Веселых глаз

разгар,

Все то,

Что землю

светлой

делает,

Они

швыряли

мертвым

в дар.

Века

С языческими нравами

В туман забвения

ушли,

Могилы те

степными травами,

С землей сровнявшись,

поросли.

Но на Руси,

Как в старь

забытую,

Был чтим

незыблемый завет,

Коль муж

убит —

Жене

убитого

На этом свете

Места нет.

Ей

на гуляния

хаживать,

Ей

хороводы

не водить,

В монастыре

угрюмом

заживо

Ее

должны

похоронить.

Должны

ее свободу

вешнюю,

Как в цепи,

в траур

заковать,

Оставить

жизни

плоть

безгрешную,

А душу

мертвому

отдать.

Себя

бессонницами

мучая,

Удел вдовы

грустить

в ночах,

Чтоб у нее

печаль горючая

Не высыхала

на очах.

А коль она

чуть-чуть забудется,

Ей

станет на сердце

легко,

Вокруг

зашепчутся,

нахмурятся —

Ее осудят жестоко.

Нет,

Если

в завтрашнем сражении

Подкосит смерть

Меня в огне,

Я не хочу,

Чтоб в заточении

Ты горько плакала по мне,

Чтоб света белого

не видела,

Забыла все,

От всех ушла,

Чтобы судьбу

возненавидела,

Чтоб жизнь

навеки прокляла.

Нет,

если так случится

Вскорости,

Мы жизнью

жертвуем своей

Не для поминок,

Не для горестей

Любимых жен

и матерей,

А для того,

чтоб кровью

жгущею

Страданья

смыть

с лица

земли,

Чтобы победу

все живущие

За нас

отпраздновать

смогли.

Есть полоса

Над крутояром,

Черным-черна

На ней земля,

Степным пожаром

Обожжена.

Где цвел осот,

Где прежде пели

Перепела,

Где васильки

Во ржи синели —

Зола,

зола.

Но как-то раз

Сквозь пыль

И пепел,

Что сер

И сед,

Пробил

Упрямый, тонкий стебель

Лазорев цвет.

И робко вспыхнул

Светлой,

зыбкой

Голубизной.

Сверкнул,

Как первая улыбка

Вдовы седой.

Мы,

стиснув зубы, шаг за шагом

Шли на восток,

шли на восток.

Остался там,

за буераком,

Наш городок.

А боль разлуки все сильнее,

А в дальней дымке все синее

Кварталы.

А потом —

От городка

Лишь два кружка

В бинокле полевом.

Дома —

глядеть не наглядеться.

Река, сады,

картины детства

В двух маленьких кружках!

Мы городок к глазам прижали,

Мы, как судьбу, бинокль держали

В своих руках.

И тополя под ветром дрогли,

И покачнулись вдруг в бинокле

Сады и зданья все,

И только пыль

да пыль густая.

А городок

исчез,

растаял

В одной

скупой

слезе.

Бинокль…

Ты был

В походе с нами,

Ты шел победными путями

От волжского села.

На рощу,

на зигзаг окопа,

На пыльный тракт

глядел ты в оба,

В два дальнозоркие стекла.

И расшифровывались дымки,

Срывались шапки-невидимки,

В степи кивал ковыль,

И под твоим бессонным взглядом

Вдруг рыжим фрицем с автоматом

Оказывалась пыль…

Бинокль, бинокль,

какие дали

Тебя в те годы наполняли,

Какие скалы,

реки,

горы,

Дворцов готических узоры…

И сколько дальних стран легло

На круглое твое стекло,

Пока тебя я в руки взял

Здесь, у донских дорог,

Пока опять к глазам прижал

Мой городок!

— Скажи мне, товарищ,

Скажи, старшина,

За что получил ты

Свои ордена?

Три ордена Славы

Большого пути.

И веер медалей

Звенит на груди.

На знаки державные

Любо смотреть.

Хотел бы тебя я.

Как должно,

воспеть.

— От Волги

до Шпрее

Прошел я бои…

Но, честно скажу,

Ордена не мои!..

Дружок мой,

Служивый,

Окопный

Солдат…

Была гимнастерка его

Без наград.

Лишь пот

сорок первого года

На ней

В боях

проступал

И темней

и жирней.

Под Минском

из пекла

Меня

на спине

Волок он,

как мог,

По кровавой стерне…

Меня

дотащил,

А себя

не сумел.

Хоть силу

лет нá сто

Он в теле имел!

А вот не пришлось

До победы дожить

И эти награды

В боях заслужить.

Но если б меня он

Под Минском

не спас,

На мне б ордена

Не звенели сейчас.

Так чьи же награды?

Выходит — его.

Была бы

в придачу к ним

Жизнь у него!

Вдохновенье завтрашнего дня,

На каком пути ты ждешь меня:

Может, веткой где-нибудь в саду

Ты меня коснешься на ходу?

Может, майским ливнем ты придешь,

Может, в стих звездою упадешь?

Может быть, ты залетишь в мой дом

Материнским ласковым письмом?

Вдохновенье завтрашнего дня,

Может, здесь ты, близко от меня,

Или, может, в стороне другой?

Может, надо гнаться за тобой,

Может, камнем, где степная тишь,

На могиле павшего лежишь?..

Здесь, в этом пестром цветнике,

У входа в сад,

С гранатой в бронзовой руке

Стоит солдат.

Цветет петунья у сапог,

Алеет мак,

Плывет над клумбами дымок…

А было так:

Атака!

Ярость канонад.

Атака!

Пять часов подряд

От клена к явору — броском,

По зарослям —

ползком!

Лесок огнем прострочен весь,

Враги — на большаке,

Висок

в крови,

а надо лезть

С гранатою в руке

К броневику,

что перед ним

Полнеба заслонил.

И он движением одним

Что было сил

Взмахнул рукой,

шагнул…

и встал

На этот пьедестал!

Земли израненной клочок

Исчез в тот миг —

И вот у бронзовых сапог

Цветет цветник.

И бронза вечная хранит

Руки изгиб

И чуб,

что жарким ветром взвит,

Ко лбу прилип.

Недвижным,

бронзовым,

литым,

На сотни лет

Остался, может, он таким?

Но нет!

Он здесь, в толпе,

он среди нас.

Солдат-герой,

Он тоже смотрит в этот час

На подвиг свой.

Глядит

На выточенный шлем,

На блеск погон,

И невдомек ему совсем,

Что это — он!

Спешит солдат

домой

с войны,

Встречай служивого, Петровна!

Но нет

ни дома,

ни жены, —

Одни обугленные бревна.

Окошка нет,

чтоб постучать,

И крыши нет

как не бывало,

И не с кем

разговор начать,

Чтоб хоть узнать,

что с жинкой стало.

Ведро

помятое

в углу…

Не знал,

что так он к ней вернется,

Что не на фронте,

а в тылу

Снаряд

смертельный разорвется.

И вдруг

откуда-то

стремглав,

Измученная и худая,

Его,

хозяина, узнав,

Собака

выскочила,

лая.

Она неистово визжит,

Глядит в глаза

с тоской щемящей,

И руки лижет,

и дрожит,

И к обгоревшим стенам

тащит

Какой-то байковый халат.

Корзинка

Или ящик, что ли…

И замечает вдруг солдат

Трех

мокрых,

крохотных щенят,

Рожденных час назад, не боле.

И мать,

что прежде никого

К щенкам не подпускала близко,

Упорно тянет к ним его

С доверчивым и тихим визгом.

И рада так ему она

И так вокруг него хлопочет,

Как будто успокоить хочет:

А может быть,

жива жена!..

Солдат махорку достает,

Как бы почувствовав подмогу.

Послевоенный трудный год.

Жизнь начиналась понемногу.

Товарищ,

вспомни,

как с тобой

В Ростов вернулись мы.

Пожар на улице Сенной

Среди тревожной тьмы,

Наш искалеченный вокзал,

Метель кружит золу,

Проломы стен,

сплетенья шпал

И трупы на углу,

Мы спали,

Подстелив шинель,

И был короток сон,

И билась яростно метель

В щербатый дикт окон.

Топтали дети

к Дону

путь,

Чтоб в проруби

потом

Водицы

мутной

зачерпнуть

Простреленным ведром.

Пайковый мы делили хлеб,

Пустой варили суп,

И дом был

холоден и слеп,

И пар струился с губ.

В углу

Последних дров запас.

Коптилки едкий дым…

Но был я

в эти дни

как раз

Счастливым,

Молодым.

Спросил я в Севастополе

Старушку:

— За что вы любите

Сожженный этот город,

Где зданий,

в пепел

рухнувших,

Осколки,

Где каждый камень

В шрамах и рубцах?

Ответила она

Неторопливо:

— Скажи,

Какая мать

Разлюбит сына

За то,

что он домой

из пекла боя

Вернулся

с искалеченным лицом?

Поднимается парень

По шатким лесам.

Он шагает к заре,

Он идет к небесам…

Где, от извести сед,

Поднимается он,

Там стеклянный рассвет

Вставлен в рамы окон.

Там узорной резьбой

Оживает гранит.

У него под рукой

Даже камень немой

Говорит!..

Кто он? Зодчий?

Не то.

Может, каменщик?

Нет!

Для меня этот парень —

Поэт.

Севастополь не строят:

Вернее всего —

Как гранитную песню

Слагают его!

Артек, Артек, кремнистый мыс,

Вечерний звон цикад,

Над морем острый кипарис,

Пронзающий закат.

Куда ни глянь, сады вокруг,

Шумит прибой, пыля.

Как сабли, вспыхивают вдруг

Под ветром тополя.

Зеленой пеной повитель

Стекает с крыш домов.

Здесь видишь северную ель

У южных берегов.

Здесь одинокая сосна

Завьюженных степей

С прекрасной пальмою дружна,

С той, что лишь снилась ей.

Сюда сошлись со всех краев

Деревья, чтобы цвесть…

Вот так из разных городов

Собрались дети здесь.

А по ночам, когда ветра

Уходят за хребты,

Свет пионерского костра

На склонах видишь ты.

Ведет вожатая рассказ,

Горит костер в лесу.

Как красный галстук, в поздний час

Он вьется на мысу…

А сколько нам пришлось пройти

Походов и боев,

А сколько нам пришлось в пути

Солдатских сжечь костров,

А сколько пепла позади

Развеяли ветра,

Чтоб вновь собралась детвора

У этого костра…

Сегодня

вспоминаем снова

Весь путь

от Волги

до Карпат,

Бои

у города Ростова

И осажденный Ленинград,

И танки

нашей русской стали,

Идущие

в стальном

строю,

И звезды счастья

на металле,

Сто раз

проверенном

в бою!

Полями

битвы

грандиозной

Шли танки

по родной стране,

Прокладывая путь

колхозной —

Своей союзнице —

весне.

Непобедима,

непреклонна,

Вперед,

вперед —

из боя

в бой

Шли танков

мощные колонны,

Как ход истории самой.

Они

в сражениях

вспахали

Все вражьи линии

огнем,

Что трактора

из той же стали

По их путям

пошли потом.

В саду,

Где звонкая гармонь

Летит из рук,

Как птица

в просинь,

Где деревянный

бойкий конь

В бои

Дошкольника уносит,

Поставлен танк

На пьедестал,

Вошел он первым

В этот город,

Его обветренный металл

В лучах заката

Мягко-золот,

Дождинки

Блещут на цветах,

Густым плющом

Обвиты гроты…

Стоит

простой армейский танк

Бессмертной

статуей Свободы.

Родной квартал мой…

Наугад

Я узнаю его.

Возник

совсем нездешний сад

На месте детства моего.

А город вырос вдвое.

Он

Границы прежние сломал.

Но я,

признаться

был смущен,—

Неужто все же

так он мал!

Я помнил —

он совсем другой,

Почти

одноэтажный

сплошь.

Трамвай

с фигурною дугой,

Кривые улочки…

И все ж

Он был пределом

всех путей,

Огромен был

и незнаком,

Был

для меня

планетой всей,

А стал

районным городком.

Прошли

немалый

мы маршрут

С тобой,

товарищ детских дней,

Как быстро

города

растут,

Но человек

растет

быстрей!

В просветах тумана

земля далека,

Чернеют лесов косяки.

Так близко

густые лежат облака,

Что взять

да лепить бы снежки.

И вот мы в пространстве летим голубом

Гостим

у небесных высот,

А где-то внизу

под огромным крылом

Земля,

словно карта,

плывет.

Вот так и глядеть бы

на блюдца озер,

На лезвия рек,

на леса,

Вот так бы и слушать

ревущий мотор,

Который потряс небеса…

А все-таки,

все-таки

это не то,

Милее другие пути.

Сейчас

распахнуть бы

пошире пальто,

Степною тропинкой идти.

А все-таки,

все-таки

просит душа

Скорее

на землю

опять,

Чтоб, ржавой листвой

по дорогам шурша,

Померзшую

почву

топтать.

Тоскую

по снежным полям

под Москвой,

Туман

их вдали заволок…

И кажется самой чудесной звездой

Мелькнувший в степи огонек.

Дорожки в скверах почернели,

Бушует в рощах листопад,

А у Кремля

прямые ели

В надежной зелени стоят.

Они пробьются сквозь метели,

Сумеют молодость сберечь

И никогда не сбросят с плеч

Свои зеленые шинели.

Вчера

Сто раз

ты правым был,

Вчера

Сто раз

ты мудрым был.

Чего ж еще?!

Но все же,

все же

Сегодня б

Ты не так

любил,

Сегодня б

Ты не так

творил,—

Недаром

день

тобою

прожит.

Гремел

недаром

майский гром,

Недаром

утренним дождем

В твое окно

заря стучала.

И за день

Мимо круч родных

Недаром

Столько волн донских

Ушло

к азовскому причалу.

Кричали

чайки

на лету,

И пели

грузчики

в порту.

Несли мешки

По сходням шатким…

И это все

на голос твой,

На жест любой,

На взгляд любой

Легло

незримым

отпечатком.

Их две.

Они различные.

А внешне

Так похожие

С одною

Мы обычные

Далекие

прохожие.

За ней

Я всюду

рыскаю,

Слежу

за ней

лишь издали.

Другую

мою близкую

Я будто знаю

исстари.

Одна

такая дальняя,

Чужая,

равнодушная.

Другая

моя тайная,

Понятная,

послушная.

И коль судьбою

движимы,

Сойдемся

с вами

ближе мы,

То быль

со сказкой

скрестятся, —

И женщины те

встретятся,

И если

они

сдружатся,

Друзьями

мы

останемся,

А коль

они

поссорятся,

То значит

мы

расстанемся.

Прости меня,

моя Мадонна,

Я твой портрет

Не достаю.

Нет,

не гляжу я

Умиленно

На фотографию твою.

На ней

твой взгляд

Спокоен,

вечен.

А ты

другою мне мила,

Что раз по двадцать

каждый вечер

То злой,

то доброю была.

Когда вдыхаю степь

В грозу я,

Тобою

я тогда

дышу,

Припав к ручью,

В бурливых струях

Твои

я губы

нахожу.

Легли

меж нами

километры,

Но не на карточке немой,

А из зарниц,

из трав,

из ветра

Я собираю

образ твой.

Гляжу

В донской степи

На провода.

Они бегут

Неведомо куда.

Что,

если молния

Твоей любви

сейчас

Над головой моею

Пронеслась?

В своем

таком далеком далеке

Ты напиши

Хоть строчку

На листке.

Пусть руки

от волненья

Задрожат,

И сердца стук

Повторит аппарат

Ты напиши:

«Люблю,

мой дорогой…»

И я

схвачусь

за провода

Рукой,

Чтобы поймать

то слово

На лету

Или обжечься

насмерть

О мечту.

Я каждый день

писал сначала,

Чтоб

жить

строкой

в твоей судьбе.

И почта

бережно вручала

Мою бессонницу

тебе.

А ныне

злюсь я на чернила,

На их нелепые права.

Во мне любовь заговорила

Такая,

Что молчат слова.

Сегодня

писем нам

не надо,

Зачем

нам письма получать,—

Мы

и вдали

Настолько

рядом,

Что даже можем помолчать.

Сесть

под знакомой нашей вишней,

Где убегает

к речке

склон…

Зачем,

скажи,

нам третий лишний,

Пусть даже это

почтальон.

Такой

любовью

я любил,

Такой

огонь

меня сжигал,

Что, если б

деревом

я был,

Давно бы

горстью пепла

стал.

А если б

был я

океан…

Давно бы

выкипел

до дна…

Я человек.

Мне жребий дан

Ночами

мучиться

без сна.

То улыбаться,

Все забыв,

То зубы стиснуть,

Боль тая…

И этим пламенем

я жив,

И этой мукой

счастлив я.

Прости меня.

Я пред тобой в ответе

За то,

Что скрыть

не мог я

Ничего,

За то,

Что не сумел

Хранить в секрете

Заветный жар

Признанья моего.

За то,

Что каждому

Теперь

известна стала

Моя любовь

И ревность,

И тоска,

Что это все

по буквам

набирала

Наборщика

спокойная рука.

Луг,

Сверкавший,

Как алмаз,

Вешний окоем,

Мир

От звезд

до тихих глаз

На лице твоем.

Дон,

Подернутый дымком,

И в тиши ночной

Будто

пахнет

молоком

От воды речной.

Крики

первых петухов,

Жилки

пыльных троп,

Прелесть

пушкинских стихов,

Читанных

взахлеб.

Даже

этот краснотал,

Пух его ветвей, —

Все

в те ночи

я считал

Красотой твоей.

Если вдруг

жену потянет

На довольство,

на покой,

Пусть не выдаст,

не обманет,

Не хочу

жены такой.

Чтоб,

сославшись на усталость

И к тому ж

на поздний час,

У друзей

она

боялась

Засидеться

лишний раз,

Чтоб гулять

ленилась

с мужем,

Как ее ты ни зови,—

Майский вечер,

мол,

не нужен

Для супружеской любви.

Для чего

реки прохлада,

Все и так,

мол,

решено,

Для чего

все тайны сада,

Если любит

все равно.

Мне

такой жены

не надо.

Мне

такой

не нужен

быт,

Коль жена

уюту рада,

Что,

как кот

ленив

и сыт.

Не только

привык я

к лицу твоему,

К улыбке твоей

и к печали,

Но

даже

спокойно

привык я

к тому,

Что мы с тобой

ссориться стали.

Такие слова

Говорим мы тогда,

Такие

приходят

решенья,

Что только разрыв,

И притом

навсегда,

Какое уж тут

Примиренье!

Мы

эти слова

потому

говорим

Так смело,

не дрогнувши бровью,

Что

где-то внутри

все ж

не верим

мы им,

Бессильным

пред нашей любовью!

Гнет деревья

Ливень рыжий,

Мокнет

Глина под окном,

Бьются

Об стену

афиши,

Иссеченные дождем.

Опустел

Бульвар поблекший.

Лишь у мраморных колонн

Мерзнет в дождь

Насквозь промокший

Бог античный —

Аполлон.

Под осенними ветрами

Нелегко

Ему стоять,

Обнаженными плечами

Тяжесть ливней

Подпирать.

И браня,

И проклиная

Мрамор

Мертвой красоты,

Он готов

За чашку чая

Конопатым стать,

Как ты.

Мы ехали с нею в двухместной

Уютной каюте на юг,

В двухместной,

совсем неуместной

Для нас — незнакомых, для двух.

Я выйду гулять на причале,

Она — в стороне от меня…

Подчеркнуто с ней мы молчали

До вечера первого дня.

Но в море трудней, чем на суше,

Так долго молчать в тишине.

Она рассказала о муже,

А я ей в ответ — о жене.

Почувствовав вдруг облегченье,

Впервые ей глядя в глаза,

Жену я свою с увлеченьем

Упорно хвалить принялся.

Но что-то в груди защемило,

Когда вдруг заметил я,

как

Впервые две ямочки мило

Мелькнули на смуглых щеках.

Заметил, как чист ее профиль,

Нахмурился и замолчал.

Нет, то не кассир —

Мефистофель

Билет проездной мне вручал!..

И тесно мне стало в каюте.

На пристань я вышел один.

Смотрите, мол, грешные люди —

Вот верный жене гражданин!

Мне место вполне на плакате:

Пай-мальчик, примерен и мил,

Как будто в самом Детиздате

Я отредактирован был!

И так захотелось обратно!

Тем вечером, не утаю,

Мне было чертовски досадно

И стыдно за верность мою.

Так в детстве казалось мне стыдным

Отстать от курящих друзей, —

Боялся я прозвищ обидных,

Старался быть взрослым скорей.

Я первую помню затяжку,

Свинцовую горечь во рту,

От дыма так тошно и тяжко,

Что чувствую — вот упаду…

Но все же курил я.

И даже

При девочках пиво я пил,

Но чем я старался быть старше,

Тем больше мальчишкою был!

…Мы с ней попрощались в Анапе,

В ночном незнакомом порту,

Она появилась на трапе

И тотчас ушла в темноту.

Светало в горах молчаливых,

Здесь час предрассветный хорош!

Как много тропинок красивых,

Да разве их все обойдешь…

Исчезли Анапы утесы,

Мы в море идем на зарю.

Сосед достает папиросы, —

Спасибо,

но я не курю!

Любовь,

Когда она одна, —

Любовь.

А если много,

Как сказать — любвей,

Или любовей?

Размышляю вновь

Над тонкостями слов и падежей.

Не любит множественного числа

Любовь на русском языке моем.

А почему?

Не думал я о том,

Пока однажды не пришла…

Через века

Я понял вдруг того,

Кто это слово мудро сочинил.

Быть может, верность предка моего

Родной язык навеки сохранил.

В земле далекий предок мой лежит,

А слово не стареет на земле.

И для меня оно теперь звучит

В твоем

Одном-единственном числе.

Все знаю смешинки лица твоего,

Когда же глаза закрываю!

Никак не могу я

Представить его,

Я как бы его

Забываю…

А лица совсем незнакомых людей

Отчетливо в памяти вижу.

Выходит,

Тебя

разглядеть

Тем трудней,

Чем мне ты

роднее и ближе.

Мы видим

лишь то,

Что хоть чуть

в стороне,

Хоть чуточку

на расстоянье.

Настолько со мной ты,

Настолько во мне,

Что видеть я не в состоянье!

Ты запомни строки эти…

Было так:

На белом свете

Жил какой-то человек,

Почему-то мною звался,

Очень часто увлекался,

Слишком часто ошибался

Он за свой короткий век.

На моей он спал кровати,

Надевал мое он платье,

И курил он мой табак.

Веселился он некстати

И грустил совсем некстати.

Жил не так,

Любил не так,

Был он слаб,

А я сильнее.

Скуп он был,

А я щедрее,

Груб он был,

А я нежнее.

Нет такого в нем огня,

Если б он тебя не встретил,

Значит, не было б на свете

Настоящего меня.

Завьюженная челочка,

Пушистая игла…

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла.

Не в ярком убранстве

Парадном,

Венчавшем ее красоту,

На лестничной клетке

В парадном

Увидел я елочку ту.

За дверь

Ее выставил кто-то,

Поскольку теперь не нужна.

И как-то устало и кротко

К стене прислонилась она.

Осыпались желтые ветки,

Ни бус, ни браслетов на ней.

Ей зябко на лестничной клетке

Без шубы роскошной своей.

Всего лишь неделя —

Не месяц,

И вот с нее сняли красу.

О, как она старше ровесниц,

Зеленых ровесниц в лесу!

Чтоб только ты нас не винила

За праздник,

Который так мал,

Иголки,

Что ты обронила,

Я б все до одной

Подобрал.

Еще могу расстаться с вами,

Еще могу не видеть вас,

Уход с прощальными словами

Еще держу я про запас.

Держу

возможность жить иначе —

Тот ключ

от запертых дверей,

А дом пожаром весь охвачен,

Пора бежать,

да поскорей!

Уже его дыханьем грозным

Мое лицо обожжено.

Пора бежать,

пока не поздно…

А я швыряю ключ в окно.

Спешит на почту мальчик Ваня Жуков,

Спасительное

спрятав письмецо.

Один из многих тысяч русских внуков,

Он детства

даже не видал в лицо.

Мол, худо в людях, дедушка, живется,

Возьми меня в деревню поскорей!..

Прочтет чиновник адрес,

посмеется,

Припрячет,

как забаву для друзей.

Откуда знать ему,

что эти строки,

Застрявшие в почтмейстерском столе,

От сердца к сердцу

по прямой дороге

Пойдут

сквозь все столетья

по земле!

Подумай только, мальчик Ваня Жуков,

Что столько ныне у тебя родни!

На все деревни

дедушкам

и внукам

Твое письмо

приходит в наши дни.

После пыток долгого допроса,

Без суда,

по указанью босса,

Увезли в Нью-Йорк его,

в тюрьму…

Гавани заезженные воды,

Сквозь решетку

статуя Свободы

Видится отчетливо ему.

Локоны

тяжелые,

литые,

Крепко сжат холодных губ металл,

Так

в тюремной камере

впервые

Негр

в лицо Свободу

увидал.

В камере

крысиной,

мрачной,

тесной

В первый раз

узрел

Свободы лик,

Что в окне

решеткою железной

Перечеркнут,

словно черновик.

И на плечи

каменные своды

Всей своею тяжестью

легли,

Нет

другой

в Америке

Свободы,

Чем вот эта статуя

вдали!

В полный рост

она над бухтой встала…

Что Свобода?!

Сделали ее

Из того же самого металла,

Что твоих наручников литье.

Если в ту свободу веришь слепо,

Голодай,

молчи

и жди,

пока

Нищему протянет корку хлеба

Статуи

недвижная рука!

Может, там,

в порту Нью-Йоркском,

нынче

Брошен негр

под ноги

судьям Линча

На глазах смеющихся господ.

А петля на шее

туже,

туже…

Где Свобода?

Здесь Свобода,

тут же —

Даже пальцем не пошевельнет!

Как плакат рекламный,

неживая,

Выставлена

миру

напоказ,

Телом

казематы

прикрывая,

Вот она над бухтой поднялась.

Видное

ей место подыскали.

Но Свобода,

обманув народ,

Продает себя

на пьедестале,

Тем, кто побогаче,

продает.

Ставшая фальшивою рекламой,

На сограждан

устремляет взор.

И торгует бойко

этой дамой

Дядя Сэм —

почтенный сутенер.

Статуя

безмолвная,

глухая

В лучезарном царственном венце.

Не она,

а женщина другая

Со слезами счастья на лице

В запертые двери каземата

Постучится —

будет день такой —

И обнимет

черного собрата

Белой

материнскою

рукой…

Хоть на нежные скуп ты слова,

Но, вернувшись с работы домой,

Каждый вечер

ты колешь дрова,

Моешь миски неловкой рукой…

Подогретой водой в чугуне,

Разведенным в камине огнем

Ты в любви признаешься жене,

Сам, быть может, не зная о том.

И когда ее клонит ко сну,

Ты, усталый,

стираешь белье…

Но чем больше ты любишь жену,

Тем тревожней глаза у нее.

И она все взволнованней ждет,

Ей не выплакать думу одну:

Что придет за тобой пароход

И тебя увезут на войну…

Ты не трус.

В сорок пятом году

Были пули тебе не страшны.

Мерз ты в дальних Арденнах на льду,

И тогда на глазах у жены

Слез не видели дети твои.

Хоть и трудно ей было одной,

Знала женщина:

шел ты в бои

За нее

и за дом свой родной.

А теперь она часто в слезах,

Ей все кажется — будет беда:

Ты

напрасно

погибнешь в боях,

Ты уйдешь от нее навсегда!

От нее,

для кого ты — семья,

И покой, и тепло очага,

От нее,

что сама не своя,

Если ты простудился слегка!

От нее,

что в мученьях на свет

Родила,

тебе трех сыновей.

Ей такого не выдержать,

нет —

Ты убьешь ее смертью своей!

Ты

на праздник ей даришь цветы,

Ты

ей в будни стираешь белье.

Почему ж это я,

а не ты

От несчастья спасаю ее…

Почему это я,

а не ты,

Я,

Советской страны гражданин,

Все тебя берегу от беды,

Все хочу,

чтоб твой маленький сын

Не пошел по земле сиротой,

Исхудалый, голодный, босой?

Я

спасаю от бомбы твой дом,

Я

спасаю твой сад от огня,

И за это смертельным врагом

Твой хозяин считает меня.

Мне сегодня войною грозит

Он, любитель военных нажив.

Это он

твоим голодом сыт,

Будет он

твоей гибелью жив!

Тот в Америке

честен душой,

Тот родной защищает народ,

Тот в твоем государстве герой,

Кто не рвется в военный поход.

Кто семью и отчизну спасти

Сможет,

смело сражаясь за мир!

…Если дашь ты себя увести

На войну,

значит, ты —

дезертир!

Я думал,

Москва —

Это Красная площадь,

Кремлевские ели,

Высотные зданья.

Я думал,

Москва —

Это Марьина роща,

Куда

приходил я

К тебе

на свиданье.

Я думал,

Москва —

это липы

рядами

На улице Горького,

у Моссовета.

Бульвары,

что

с детства

исхожены

нами,

Крылатые башни

Университета.

Да,

это она —

и метро на Арбате,

И мост у Кремля

над Москвою-рекою —

Такой

мы видали ее

на плакате,

И слышалась в песнях

она

нам такою.

Но вот

я увидел

своими глазами,

Насколько столица

и больше

и шире:

Москва —

это

поле ржаное

Рязани,

Москва —

это

сосны

на горном Памире.

Колосья

отменной кубанской пшеницы,

Мохнатые пальмы

субтропиков,

это —

Пейзаж

нашей

с детства знакомой

столицы,

Московская

почва,

московское

лето…

Москва —

это травы

волна за волною,

Где кони донские

привольно пасутся,

И те,

кто пока не согласен

со мною,

Пусть

сами

по Выставке

нынче

пройдутся!

Родная Москва —

без конца и без края —

Такою

сегодня

ты видишься мне.

Стоишь ты,

в себе

всю страну

отражая,

Сама

отражаясь

повсюду

в стране!

В тишине уснувшего вагона

У меня спросил старик сосед:

— Кто вы по профессии? —

Смущенно

Я молчал —

признаться или нет?

Мне казалось,

назовусь поэтом,

Будто славой щегольну чужой,

Ни по книгам

и ни по газетам

Вдруг меня не знает спутник мой.

— Ваша как фамилия? —

он сразу

Спросит оживленно,

а потом:

— Как?

Признаться, не встречал ни разу,

С прозой как-то больше я знаком!..

В этот вечер

(да простит мне муза

Ложь необходимую сию)

Я назвал себя

студентом вуза,

Грустно скрыв профессию свою.

Скрыл — и зубы стиснул от обиды,

Подмывало дать другой ответ, —

Я ведь не сказал бы

«знаменитый»,

Я б ответил скромно:

— Я поэт.—

Это не трудов моих оценка —

Ведь сосед не скрыл, что агроном,

Хоть с его я славой не знаком.

Агроном,

а тоже не Лысенко.

На вагонной полке плохо спится,

Долго говорили мы впотьмах:

Я, робея,

о сортах пшеницы,

Он о Маяковском,

о стихах,

Моего любимого поэта

Наизусть всю ночь он мне читал,

Волновался, требовал похвал,

Будто сам он сочинил все это…

Мы с ним вышли на перрон московский,

Долго я глядел соседу вслед.

Мне бы так писать,

как Маяковский,

Чтоб ответить скромно:

— Я поэт!

Говорят,

что друзья познаются в беде.

Что ж!

В беде

он как раз

настоящий товарищ:

Даст взаймы,

если ты оказался в нужде,

За ночь глаз не сомкнет,

если ты захвораешь.

Если критик

стихи твои забраковал,

От души пожалеет

и вспомнит при этом,

Что когда-то неплохо

он сам рифмовал,

Но ему не везло,

потому и не стал он поэтом…

Если горя хлебнул

или сбился с пути,

Ты поймешь,

что он может быть истинным другом…

Но попробуй к нему ты

счастливым,

влюбленным, любимым прийти —

Загрустит,

поглядит с непонятным испугом,

Так,

как будто тебе твое счастье

в вину,

Так,

как будто присвоил ты что-то чужое,

Так,

как будто увел от него ты жену

И ему теперь

нету покоя!..

Да, он может помочь,

если будешь в нужде,

За ночь глаз не сомкнет,

если ты захвораешь…

Говорят,

что друзья познаются в беде,

Но порою

лишь в счастье

ты друга познаешь!

Что, если он

В своих статьях

не врет?

И за него мне

Страшновато стало.

Что,

если в жизни

Он

таким

живет,

Как в глубине

Газетного подвала?..

Случилось так,

Что в доме денег нет.

— Как денег нет? —

Он вопрошает зычно.

В семье советской

Это не типично.

Вздор!

Деньги есть!

Давай,

жена,

обед!

И вот однажды

Грянула беда.

Вошел он в дом,

Застыл от удивленья.

Записка:

«Ухожу я навсегда.

С меня довольно!

Лопнуло

терпенье».

Была тоска

Смертельно тяжела.

Но он записку

Прочитал вторично:

— Ушла от мужа?

Вздор!

Ты не ушла.

Так не бывает.

Это не типично.

А как бывает —

Знает он

один

Наперекор всему,

Что есть на свете.

Любовь.

Печаль…

Но этих дисциплин

Не проходил он

В университете…

…Боюсь,

Что и теперь,

Меня кляня,

Не будет

Критик мой

Самокритичен:

— Поклеп!

Я утверждаю —

нет меня,

Поскольку

я

Сегодня

не типичен.